Давыдов, пламенный боец, Он вихрем в бой кровавый; Он в мире сча́стливый певец Вина, любви и славы.

Анакреон под дуломаном, Поэт, рубака, весельчак! Ты с лирой, саблей иль стаканом Равно не попадешь впросак. Носи любви и Марсу дани! Со славой крепок твой союз: В день брани — ты любитель брани! В день мира — ты любимец муз! Душа, двойным огнем согрета, В тебе не может охладеть: На Пламенной груди поэта Георгия приятно зреть. Вои́нским соблазнять примером, Когда б Парнас давал кресты, И Аполлона кавалером Давно, конечно, был бы ты.

Давыдов, баловень счастливый Не той волшебницы слепой, И благосклонной, и спесивой, Вертящей мир своей клюкой, Пред коею народ трусливый Поник просительной главой,— Но музы острой и шутливой И Марса, ярого в боях! Пусть грудь твоя, противным страх, Не отливается игриво В златистых и цветных лучах, Как радуга на облаках; Но мне твой ус красноречивый, Взращенный, завитый в полях И дымом брани окуренный,— Повествователь неизменный Твоих набегов удалых И ухарских врагам приветов, Колеблющих дружины их! Пусть генеральских эполетов Не вижу на плечах твоих, От коих часто поневоле Вздымаются плеча других; Не все быть могут в равной доле, И жребий с жребием не схож! Иной, бесстрашный в ратном поле, Застенчив при дверях вельмож; Другой, застенчивый средь боя, С неколебимостью героя Вельможей осаждает дверь; Но не тужи о том теперь! На барскую ты половину Ходить с поклоном не любил, И скромную свою судьбину Ты благородством золотил; Врагам был грозен не по чину, Друзьям ты не по чину мил! Спеши в объятья их без страха И, в соприсутствии нам Вакха, С друзьями здесь возобнови Союз священный и прекрасный, Союз и братства и любви, Судьбе могущей неподвластный!.. Где чаши светлого стекла? Пускай их ряд, в сей день счастливый Уставит грозно и спесиво Обширность круглого стола! Сокрытый в них рукой целебной, Дар благодатный, дар волшебный Благословенного Аи Кипит, бьет искрами и пеной! — Так жизнь кипит в младые дни! Так за столом непринужденно Родятся искры острых слов, Друг друга гонят, упреждают И, загоревшись, угасают При шумном смехе остряков! Ударим радостно и смело Мы чашу с чашей в звонкий лад!.. Но твой, Давыдов, беглый взгляд Окинул круг друзей веселый И, среди нас осиротелый, Ты к чаше с грустью приступил, И вздох невольный и тяжелый Поверхность чаши заструил!.. Вздох сердца твоего мне внятен,— Он скорбной траты тайный глас; И сей бродящий взгляд понятен — Он ищет Бурцева средь нас. О Бурцов! Бурцов! честь гусаров, По сердцу Вакха человек! Ты не поморщился вовек Ни с блеска сабельных ударов, Свистящих над твоим челом, Ни с разогретого арака, Желтеющего за стеклом При дымном пламени бивака! От сиротству́ющих пиров Ты был оторван смертью жадной! Так резкий ветр, посол снегов, Сразившись с ло́зой виноградной, Красой и гордостью садов, Срывает с корнем, повергает И в ней надежду убивает Усердных Вакховых сынов! Не удалось судьбой жестокой Ударить робко чашей мне С твоею чашею широкой, Всегда потопленной в вине! Я не видал ланит румяных, И на челе — следов багряных Побед, одержанных тобой; Но здесь, за чашей круговой, Клянусь Давыдовым и Вакхом: Пойду на холм надгробный твой С благоговением и страхом; Водя́ных слез я не пролью, Но свежим плю́щем холм украшу И, опрокинув полну чашу, Я жажду праха утолю! И мой резец, в руке дрожащий, Изобразит от сердца стих: «Здесь Бурцов, друг пиров младых, Сном вечности и хмеля спящий. Любил он в чашах видеть дно, Врагам казать лицо средь боя.— Почтите падшего героя За честь, отчизну и вино!»

Мой друг, усастый воин! Вот рукопись твоя; Промедлил, правда, я, Но, право, я достоин, Чтоб ты меня простил! Я так завален был Бездельными делами, Что дни вослед за днями Бежали на рысях, А я и знать не знаю, Что́ делал в этих днях! Всё кончив, посылаю Тебе твою тетрадь; Сердитый лоб разгладь И выговоров строгих Не шли ко мне, Денис! Терпеньем ополчись Для чтенья рифм убогих В журнале «Для немногих». В нем много пустоты; Но, друг, суди не строго, Ведь из немногих ты, Таков, каких немного! Спи, ешь и объезжай Коней четвероногих, Как хочешь, — только знай, Что я, друг, как немногих Люблю тебя. — Прощай!

Ужасен меч его отечества врагам — Ужаснее перо надменным дуракам.

Певец-гусар, ты пел биваки, Раздолье ухарских пиров И грозную потеху драки, И завитки своих усов. С веселых струн во дни покоя Походную сдувая пыль, Ты славил, лиру перестроя, Любовь и мирную бутыль.

Я слушаю тебя и сердцем молодею, Мне сладок жар твоих речей, Печальный, снова пламенею Воспоминаньем прежних дней.

Я всё люблю язык страстей, Его пленительные звуки Приятны мне, как глас друзей Во дни печальные разлуки.

Недавно я в часы свободы Устав наездника {17} читал И даже ясно понимал Его искусные дово́ды; Узнал я резкие черты Неподражаемого слога; Но перевертывал листы И — признаюсь — роптал на бога. Я думал: ветреный певец, Не сотвори себе кумира. Перебесилась наконец Твоя проказливая лира, И, сердцем охладев навек, Ты, видно, стал в угоду мира Благоразумный человек! О горе, молвил я сквозь слезы, Кто дал Давыдову совет Оставить лавр, оставить розы? Как мог унизиться до прозы Венчанный музою поэт, Презрев и славу прежних лет, И Бурцовой души угрозы! И вдруг растрепанную тень Я вижу прямо пред собою: Пьяна, как в самый смерти день, Столбом усы, виски горою, Жестокий ментик за спиною И кивер-чудо набекрень.

Усач. Умом, пером остер он, как француз, Но саблею французам страшен: Он не дает врагам топтать несжатых пашен И, закрутив гусарский ус, Вот потонул в густых лесах с отрядом — И след простыл!.. То невидимкой он, то рядом, То, вынырнув опять, следо́м Идет за шумными французскими полками И ловит их, как рыб, — без невода, руками… Его постель — земля, а лес дремучий — дом; И часто он с толпой башкир и с казаками, И с кучей мужиков и конных русских баб, В мужицком армяке, хотя душой не раб, Как вихорь, как пожар — на пушки, на обозы, И в ночь, как домовой, тревожит вражий стан! Но милым он дарит в своих куплетах розы ; Давыдов, это ты — поэт и партизан!

…Не мне, Певцу, не знающему славы. Петь славу храбрых на войне. Питомец муз, питомец боя, Тебе, Давыдов, петь ее. Венком певца, венком героя Чело украшено твое. Ты видел финские граниты, Бесстрашных кровию омыты; По ним водил ты их строи. Ударь же в струны позабыты И вспомни подвиги твои!

Пока с восторгом я умею Внимать рассказу славных дел, Любовью к чести пламенею И к песням муз не охладел, Покуда русский я душою, Забуду ль о счастливом дне, Когда приятельской рукою Пожал Давыдов руку мне! О ты, который в дым сражений Полки лихие бурно мчал И гласом бранных песнопений Сердца бесстрашных волновал! Так, так! покуда сердце живо И трепетать ему не лень, В воспоминаньи горделиво Хранить я буду оный день! Клянусь, Давыдов благородный, Я в том отчизною свободной, Твоею лирой боевой И в славный год войны народной В народе славной бородой!

Я вызван из толпы народной Всезвучным голосом твоим, Певец-герой! Ты благородным Почтил вниманием своим На службе юного солдата; О славе мне заговорил, Призвал меня призывом брата И лирой свету огласил! Твоею дружбою, хвалою Горжуся! Преданной душою Тебя я чту, пока я жив! Ты прав, Давыдов: я счастлив! Счастлив: мне раненную руку Пожал увенчанный Герой, И славой я обязан звуку Ахилла лиры золотой.

Эй да служба! эй да дядя! Распотешил, старина! На тебя, гусар мой, глядя, Сердце вспыхнуло до дна. Молодые ночи наши Разгорелись в ярких снах; Будто пиршеские чаши Снова сохнут на губах. Будто мы не устарели — Вьется локон вновь в кольцо; Будто дружеской артели Все ребята налицо. Про вино ли, про свой ус ли, Или прочие грехи Речь заводишь — словно гусли, Разыграются стихи. Так и скачут, так и льются, Крупно, звонко, горячо, Кровь кипит, ушки смеются, И задергало плечо. Подмывает, как волною, Душу грешника, прости! Подпоясавшись, с тобою Гаркнуть, топнуть и пройти. Черт ли в тайнах идеала, В романтизме и луне — Как усастый запевала Запоет по старине. Буйно рвется стих твой пылкий, Словно пробка в потолок, Иль Моэта из бутылки Брызжет хладный кипяток! С одного хмельного духа Закружится голова, И мерещится старуха — Наша сверстница Москва. Не Москва, что ныне чинно В шапке, в теплых сапогах, Убивает дни невинно На воде и на водах {20} ,— Но двенадцатого года Весела́я голова, Как сбиралась непогода, А ей было трын-трава! Но пятнадцатого года, В шумных кликах торжества, Свой пожар и блеск похода Запивавшая Москва! Весь тот мир, вся эта шайка Беззаботных молодцов Ожили, мой ворожайка! От твоих волшебных слов. Силой чар и зелий тайных Ты из старого кремня Высек несколько случайных Искр остывшего огня. Бью челом, спасибо, дядя! Спой еще когда-нибудь, Чтобы мне, тебе подладя. Стариной опять тряхнуть.

…Софа, в углу — комод, а над софой Не ты ль гордишься рамкой золотою, Не ты ль летишь на ухарском коне, В косматой бурке, в боевом огне, Летишь и сыплешь на врагов перуны, Поэт-наездник, ты, кому и струны Волшебные и меткий гром войны Равно любезны и равно даны?

Давным-давно люблю я страстно Созданья вольные твои, Певец лихой и сладкогласный Меча, фиала и любви! Могучи, бурно-удалые, Они мне милы, святы мне,— Твои, которого Россия, В свои годины роковые, Радушно видит на коне, В кровавом зареве пожаров, В дыму и прахе боевом, Отваге пламенных гусаров Живым примером и вождем. И на скрижалях нашей Клии Твои дела уже блестят: Ты кровью всех врагов России Омыл свой доблестный булат! Прими рукою благосклонной Мой дерзкий дар: сии стихи — Души студентски-забубенной Разнообразные грехи. Там, в той стране полунемецкой, Где, безмятежные, живут Веселый шум, ученый труд И чувства груди молодецкой,— Моя поэзия росла Самостоятельно и живо, При звонком говоре стекла, При песнях младости гульливой, И возросла она счастливо, Резва, свободна и смела, Певица братского веселья, Друзей да хмеля и похмелья Беспечных юношеских дней; Не удивляйся же ты в ней Разливам пенных вдохновений, Бренчанью резкому стихов, Хмельному буйству выражений И незастенчивости слов!

Жизни баловень счастливый, Два венка ты заслужил; Знать, Суворов справедливо Грудь тебе перекрестил! Не ошибся он в дитяти: Вырос ты — и полетел, Полон всякой благодати, Под знамена русской рати, Горд, и радостен, и смел. Грудь твоя горит звездами: Ты геройски до́был их В жарких схватках со врагами, В ратоборствах роковых. Воин смлада знаменитый, Ты еще под шведом был — И на финские граниты Твой скакун звучнокопытый Блеск и топот возносил. Жизни бурно-величавой Полюбил ты шум и труд: Ты ходил с войной кровавой На Дунай, на Буг и Прут; Но тогда лишь собиралась Прямо-русская война; Многогромная скоплялась Вдалеке — и к нам примчалась Разрушительно-грозна! Чу! труба продребезжала! Русь! тебе надменный зов! Вспомяни ж, как ты встречала Все нашествия врагов! Созови из стран далеких Ты своих богатырей, Со степей, с равнин широких, С рек великих, с гор высоких, От осьми твоих морей! Пламень в небо упирая, Лют пожар Москвы ревет; Златоглавая, святая, Ты ли гибнешь? Русь, вперед! Громче буря истребленья, Крепче смелый ей отпор! Это жертвенник спасенья, Это пламень очищенья, Это Фениксов костер! Где же вы, незванны гости, Сильны славой и числом? Снег засыпал ваши кости! Вам почетный был прием! Упилися, еле живы, Вы в московских теремах, Тяжелы домой пошли вы, Безобразно полегли вы На холодных пустырях! Вы отведать русской силы Шли в Москву: за делом шли! Иль не стало на могилы Вам отеческой земли?! Много в этот год кровавый, В эту смертную борьбу, У врагов ты отнял славы, Ты, боец чернокудрявый, С белым локоном на лбу! Удальцов твоих налетом Ты им честь, пример и вождь — По лесам и по болотам, Днем и ночью, в вихрь и дождь, Сквозь огонь и дым пожара, Мчал врагам с твоей толпой Вездесущ, как божья кара, Страх нежданного удара И нещадный, дикий бой! Лучезарна слава эта И конца не будет ей; Но такие ж многи лета И поэзии твоей: Не умрет твой стих могучий, Достопамятно-живой, Упоительный, кипучий, И воинственно-летучий, И разгульно-удалой. Ныне ты на лоне мира: И любовь и тишину Нам поет златая лира, Гордо певшая войну. И как прежде громогласен Был ее вои́нский лад, Так и ныне свеж и ясен, Так и ныне он прекрасен, Полный неги и прохлад.

Тебе певцу, тебе герою! Не удалось мне за тобою При громе пушечном, в огне Скакать на бешеном коне. Наездник смирного Пегаса, Носил я старого Парнаса Из моды вышедший мундир: Но и по этой службе трудной, И тут, о мой наездник чудный, Ты мой отец и командир. Вот мой Пугач: при первом взгляде Он виден плут — казак прямой! В передовом твоем отряде Урядник был бы он лихой.

Где ты, наш воин-стихотворец?.. Вдвойне отчизны милый сын, Ее певец и ратоборец, Куда ты скрылся?.. Ты один Не пробужден еще призывом, Собравшим тысячи полков, Одним всеобщим войск приливом, Единодушным их порывом Не привлечен на пир штыков… Проснись!.. Все русские дружины Шлют представителей своих На Бородинские равнины Свершить поминки битв святых… Проснись!.. Там все уж остальные, Все однокашники твои, С кем ты делил труды былые, С кем ты в торжественные дни За наши рубежи родные, За Русь, за веру в бой летал, Пред кем губительной стрелою Кровавый путь ты пролагал, Кого, как молньи пред грозою, С своей ватагой удалою Врагам ты смертью предвещал. Все там!.. Вожди уж с удивленьем Тебя искали меж собой, Солдаты наши с нетерпеньем Давно справлялись: «Где ж лихой?» И он, хозяин вседержавный, Кто храбрых царски угощал,— И он, быть может, вопрошал: «Где званый гость, где ратник славный?» И вот на смотр весь стан спешит, Вот выстрел заревой раздался… Грохочет пушка, штык блестит… И поле стонет и дрожит… Как будто б снова разгорался На жизнь и смерть Европы бой… Как будто б год тот роковой Двунадесятый возвращался. Но до тебя не достигал Ни шумный гул, ни зов почетный!.. Твой стих замолк, твой меч упал… Ты сам, как призрак мимолетный, Вмиг из среды живых пропал… Так, без тебя торжествовала Россия день Бородина!.. И, в час молебствия, она, Когда защитников считала, —  «Еще одним их меньше стало!» — Сказала, горести полна!..

Икалось ли тебе, Давыдов, Когда шампанское я пил Различных вкусов, свойств и видов, Различных возрастов и сил, Когда в подвалах у Моэта Я жадно поминал тебя. Любя наездника-поэта Да и шампанское любя? Здесь бьет Кастальский ключ, питая Небаснословною струей; Поэзия — здесь вещь ручная: Пять франков дай — и пей и пой! Моэт — вот сочинитель славный! Он пишет прямо набело, И стих его, живой и плавный, Ложится на душу светло. Живет он славой всенародной; Поэт доступный, всем с руки, Он переводится свободно На все живые языки. Недаром он стяжал известность И в школу все к нему спешат: Его текущую словесность Все поглощают нарасхват. Поэм в стеклянном переплете В его архивах миллион. Гомер! хоть ты в большом почете,— Что́ твой воспетый Илион? Когда тревожила нас младость И жажда ощущений жгла, Его поэма, наша радость, Настольной книгой нам была. Как много мы ночей бессонных, Забыв все тягости земли, Ночей прозрачных, благосклонных, С тобой над нею провели. Прочтешь поэму — и, бывало, Давай полдюжину поэм! Как ни читай, — кажись, всё мало… И зачитаешься совсем. В тех подземелиях гуляя, Я думой о́жил в старине; Гляжу: биваком рать родная Расположилась в Эперне́. Лихой казак, глазам и слуху, Предстал мне: песни и гульба! Пьют эпернейскую сивуху, Жалея только, что слаба. Люблю я русского натуру: В бою он лев; пробьют отбой — Весельчаку и балагуру И враг всё тот же брат родной. Оставя боевую пику, Казак здесь мирно пировал, Но за Москву, французам в пику, Их погреба он осушал. Вином кипучим с гор французских Он поминал родимый Дон, И чтоб не пить из рюмок узких, Пил прямо из бутылок он. Да и тебя я тут подметил, Мой Бородинский бородач! Ты тут друзей давнишних встретил — И поцелуй твой был горяч. Дней прошлых свитки развернулись, Все поэтические сны В тебе проснулись, встрепенулись Из-за душевной глубины. Вот край, где радость льет обильно Виноточивая лоза; И из очей твоих умильно Скатилась пьяная слеза!

Так из чужбины отдаленной Мой стих искал тебя, Денис! А уж тебя ждал неизменный Не виноград, а кипарис. На мой привет отчизне милой Ответом скорбный голос был, Что свежей братскою могилой Дополнен ряд моих могил. Искал я друга в день возврата, Но грустен был возврата день! И собутыльника и брата Одну я с грустью обнял тень. Остыл поэта светлый кубок, Остыл и партизанский меч; Средь благовонных чаш и трубок Уж не кипит живая речь. С нее не сыплются, как звезды, Огни и вспышки острых слов, И речь наездника — наезды Не совершает на глупцов. Струей не льется вечно новой Бивачных повестей рассказ Про льды Финляндии суровой, Про огнедышащий Кавказ, Про год, запечатленный кровью, Когда, под заревом Кремля, Пылая местью и любовью, Восстала русская земля, Когда, принесши безусловно Все жертвы на алтарь родной, Единодушно, поголовно Народ пошел на смертный бой. Под твой рассказ народной были, Животрепещущий рассказ, Из гроба тени выходили, И блеск их ослеплял наш глаз. Багратион — Ахилл душою, Кутузов — мудрый Одиссей, Сеславин, Кульнев — простотою, И доблестью муж древних дней! Богатыри эпохи сильной, Эпохи славной, вас уж нет! И вот сошел во мрак могильный Ваш сослуживец, ваш поэт! Смерть сокрушила славы наши — И смотрим мы с слезой тоски На опрокинутые чаши, На упраздненные венки. Зову — молчит привет бывалый; Ищу тебя — но дом твой пуст; Не встретит стих мой запоздалый Улыбки охладевших уст. Но песнь мою, души преданье О светлых, безвозвратных днях, Прими, Денис, как возлиянье На прах твой, сердцу милый прах! [8]

В хмельной толпе отчаянных рубак, Под звонкий говор пу́ншевых стаканов, Ты зажигал чесменских ветеранов Своим стихом, кудрявый весельчак! Поэт, стратог, сатирик и казак, По льду болот вожатый партизанов, Ты целым вихрем пестрых доломанов Бросал свои полки в огонь атак. По лагерям, в манежах эскадронных, Средь топота дивизий легкоконных, Кидаясь в бой, стреляя и рубя, Везде носился ты, герой Бриенский, Победным витязем! Таким тебя Парадной кистью написал Кипренский.

Над выкругленным лбом взлетает белый кок, Задорно с бальным ветром споря,— И эта седина — как снежный островок Среди каштанового моря. Так было с юности. Но протекли года, Румяные сошли загары, Метнув на грудь звезду, умчались без следа Наполеоновы гусары. Есть рассказать о чем! Но резв мазурки звон, Но сине юной жженки пламя,— И чувствует себя как будто старым он Под боевыми сединами. Закрасить эту прядь! Искусный куафёр Варит канадские орехи. Теперь та девочка не будет, кроя взор, Откидываться в звонком смехе. Теперь та девочка… Но в эти дни поэт, Пьян отгремевшею войною, В пунш обмакнув перо, чертит его портрет Всё с той же славной сединою. С ней блещут серебром под инеем штыки, Березина звенит под шпорой, И заливаются военные рожки Сквозь ямб, раскатистый и скорый. Прославленную прядь велел он вымыть вновь. Гордится этим пенным грузом. Что́ девочкин смешок? Что́ светских дам любовь, Когда он стал любезен музам?

Наш добрый друг Денис Давыдов, Конечно, на своем веку Видал, храбрец, немало видов И жизнь хватал на всем скаку, — И, сыпя искры вдохновенья, С наскоку закреплял мгновенья В летучих песнях, сгоряча Доспехом слова в них звуча. Остер, блестящ, кипуч, капризен, Хоть не клади и пальца в рот, Денис французский — Дидерот Иль русский наш Денис Фонвизин. Так пусть ему и наш привет Звучит, живой, сквозь столько лет.

Под тонкий шумок самовара В сторожке бы встретить ночлег. Но конь, поджидая гусара, Копытами выдолбил снег. «В дорогу, отец! Без дороги Мы нынче по лесу махнем, А свалимся с ног — и в берлоге Под лапой медведя соснем…» Рассвет занимается синий, И трубку лесник закурил. Вокруг эполетами иней Мужицкие плечи покрыл. Далеко ли, близко ль до цели?.. Скатилась звезда под рукой. Сухие, угрюмые ели, Как пики, стоят над рекой. «Привал, коли кони ослабли, За пояс заткните кнуты! Эх, сабля, гусарская сабля, Из молнии кована ты! Тебя и орел не догонит, И пуля тебя не возьмет…» Храпят осторожные кони, Звенит под копытами лед… Стихи бы писать на привале Про эту морозную мглу. Мы музу свою привязали, Ее приторочив к седлу. Буран загудит над лесами, Скачи, Да назад оглянись!.. А рифмы звенят под усами, И ус расправляет Денис. Он смотрит вперед торопливо В холодный предутренний дым. Промерзшая конская грива Сугробом встает перед ним. Смотри да посматривай в оба, За каждой тропою следи. Сугробы, Сугробы, Сугробы, Сугробы до звезд впереди… Он видит спаленные крыши, Замерзшей реки берега. Здесь в каждом сугробе отыщешь Казацкою пикой врага… Гусар и не думал, беспечный, Мечтая всю ночь, до утра, Что он оставляет на вечность След сабли И след от пера. Дениса не спрячет могила… Звенят вдалеке удила. И сабля его не скосила, И пуля его не взяла! По-прежнему молча и строго, Тряхнув удалой головой, Спешит он по зимним дорогам Навстречу страде боевой. И вспомнит ли схватки былые, Досуга, веселья часы, Он крутит лихие, густые Свои боевые усы.

Рубиться ныне бы, Денис, И петь, и пить тебе! Все страны, Куда лицом ни повернись, Освобождают партизаны. Что ж не как прежде весела Беспечных удальцов ватага? Забота ль черная легла На обреченные чела? Иссякла ль пьяных гроздий влага? Хмель веледушный бы влила Твоя в них песнь, твоя отвага, Угрюмой злобы враг Денис, — Ты в партизанах Дионис!

Герой двенадцатого года, Неукротимый партизан, В горячих схватках в честь народа Крутил он вихрем доломан. Гусарской саблею сверкая, Строфу свою рубя сплеча, Он знал, что муза, «дева рая», Куда как сердцем горяча! За словом он в карман не лазил, Вельмож Олимпа звал на ты, Кутил, не вовремя проказил, Служил заветам красоты. И обойденным генералом В Москве, в отставке, свой халат Предпочитал придворным балам И пестрой радуге наград. К неуспокоенным сединам Внушив насмешливый почет, Остался он Беллоны сыном И среди старческих невзгод. Лихой гусар, любил он струнность Строфы с горчинкой табака, И, волей муз, такая юность Ему досталась на века.

Утром, вставя ногу в стремя, — ах, какая благодать! — ты в теперешнее время умудрился доскакать. (Есть сейчас гусары кроме: наблюдая идеал, вечерком стоят на стреме, как ты в стремени стоял. Не угасло в наше время, не задули, извини, отвратительное племя: «Жомини да Жомини».) На мальчишеской пирушке в Царском, — чтоб ему! — Селе были вы — и ты и Пушкин — оба-два навеселе. И тогда тот мальчик черный, прокурат и либерал, по-нахальному покорно вас учителем назвал. Обождите, погодите, не шумите — боже мой! — раз вы Пушкина учитель, значит, вы учитель мой.