— … в ту пропасть мира, где копятся тела погибших фантазий. Они гниют и испаряются, после чего дождем заражают каждого новыми мечтами, — говорит Леший. Он щурится от солнца, но упорно продолжает смотреть в небо.

— Ты, правда, веришь в то, что наши мысли могут жить вне головы? — Гремори заваливается на спину, ощущая мягкое сопротивления густой травы под собой.

— Конечно. Может, и не в той форме, в которой видишь их ты. Но ведь ничто не может исчезнуть просто так, верно ведь? Тела разлагаются, пролитая вода испаряется. А ты видишь испарения? Не всегда. Вот и мысли, это та же энергия, которую ты тратишь на их создание. Они не могут исчезнуть после смерти просто так. Всему есть свое место.

— То есть ты веришь, что они испаряются подобно воде? Переходят в иное состояние. А затем возвращаются в исходное?

Леший самозабвенно улыбается, и оттененные морщины в уголках губ говорят, что подобная улыбка касалась его лица всю жизнь. Одна и та же. Адресованная лишь своим воспоминаниям:

— У каждого существует своя могила. Может, мысли и не сами испаряются. Может, за ними приходят существа, о существовании которых нам неизвестно ничего. Как падальщики слетаются к мертвому телу, так и…

— … эти существа слетаются на мертвые мысли? — Гремори потягивается, а затем поворачивает голову к Лешему и видит, как его глаза блестят от слез, что вызваны солнцем.

— Да. Либо они превращаются в вещество, что способно само себя доставить в нужное место. Либо их доставляют другие. Никак иначе. Но мне хочется верить, что существует огромная могила погибших фантазий, стремлений, целей. Где захоронены мечты и желания. И все они способны воскреснуть в каждом из нас. Может, это есть то самое, что мы называем душой?

Гремори делает несколько глотков из фляги, закидывает руки за голову и раскрывает под собой крылья. Аромат росы, прохлада раннего утра; все это заставляет улыбнуться в небо, где солнце выглядит совсем иным, чем внутри стен Эрриал-Тея — не продолжением очередного дня, а чем-то новым. Наверное, так переживается свобода? Лаконично и легко.

— Тогда дождь, где вместо капель — души? Дождь из душ? Со своими надеждами, целями, мечтами и прочим. Заражает каждого из нас жизнью.

— Довольно романтичная модель круговорота жизни, да? А смерть, лишь как черта между переходами. Зная о подобном наверняка — умирать нестрашно.

Леший молчит некоторое время, а его крылья ласкают воздух плавными движениями; и перья колеблются под теплым ветром.

— Знаешь… ты постарался бы сделать свою жизнь лучше, сделать свои мысли более… более счастливыми не ради себя, но ради того, в кого они попадут после твоей смерти? Обретет ли тело душу, что знает счастье, и знает дорогу к нему; или же будет метаться слепо от одной крупицы отрады к другой.

— А ты не думал, что, может, мысли это все же не душа. Ведь почти все дети с детства умеют летать, почти все дети счастливы, и лишь потом они видят все то, что творится в мире, где они растут. И у каждого есть надежда. На то, что летать он будет всегда. А потом все разделяются. Наполнение приходит извне, а душа, как сосуд.

— Черпает нашу жизнь и уносит в другой мир, может быть, — задумчиво произносит Леший, вставая на ноги. — Смотри. Наш мир просыпается.

И снова он улыбается, но не мыслям, а отрывку вселенной, где из домов выходят крылатые фигуры.

Еще совсем сонные, думает Гремори, но более живые и настоящие, чем «серые» в цивилизованной клетке Эрриал-Тея. Последние похожи на приведения, что с каждым днем становятся все более тусклыми. Готовые испарится, подобно воде под солнцем или рассеяться, как туман.

С холма хорошо обозревается почти все логово, где деревянные дома теснятся друг с другом на вырубленном участке леса; где высокие стены из елей создают ощущения уюта. Наверное, Леший был прав, когда говорил, что жизнь здесь отличается от Эрриал-Тея лишь тем, что каждый видит плоды трудов своих и чужих. Каждый работает для других потому, что другие работают для него.

Гремори видит Рыжего, который умывается холодной водой внутри хоровода из двух дочерей. Их крылья хлопают по воздуху, а волосы лоснятся под солнцем. И пока Рыжий вытирает лицо полотенцем, на спину обрушивается поток воды из ведра, что находится в руках Гнева. Судя по крику, вода была ледяной. Гремори улыбается, смотря, как Рыжий гоняется за чернокрылым Гневом, грозясь утопить его в колодце.

— Два самых больших ребенка, — говорит Леший, скрещивая руки на груди.

— Может, так и должно быть? Много ли взрослых способны радоваться тем вещам, которым могут радоваться дети?

Наконец, Рыжий нагоняет Гнева, чьи ноги окутывают две рыжие девочки; а спустя мгновение, логово наполняет победный хохот; и вода из таза низвергается на смеющегося Гнева.

— На то они и взрослые, чтобы брать все проблемы на себя. Чтобы дети могли радоваться простым вещам.

— Но ведь каждый хранит в себе ребенка. И каждому нужна забота, чтобы этот ребенок мог радоваться. — Гремори поднимается на ноги и шумно зевает под аккомпанемент коровьего мычания вдали.

— Нам пора, — заканчивает разговор Леший, а затем неспешным шагом начинает спускаться по склону.

* * *

Гремори замахивается топором и обрушивает острие на ствол высокой ели.

Вместе с Грешником они удалились от логова к северу достаточно далеко, чтобы сохранить вокруг него естественную преграду из деревьев. Гремори уже работал с этим отшельником, помогая в охоте, но тогда день прошел в полном молчании, чтобы не спугнуть зверя. Грешник показался ему слишком отдаленным от той атмосферы, которая окутывает их мир. С неопрятной бородой и тонкими губами, улыбка которых не касалась очень давно. Его взгляд будто бы теряется в паутине собственных мыслей; в тени своего прошлого, отчего глаза выглядят безжизненными и пустыми.

— Леший мне рассказывал, что многие отшельники предпочитают оставлять имена вместе с прошлой жизнью…

— Тебя это, похоже, не коснулось, — хмуро перебивает Грешник, продолжая рубить.

Гремори сжимает губы и замолкает. Он обрубает ветви поваленного дерева, а затем прерывается, чтобы сделать несколько глотков из фляги; краем глаза смотрит на Грешника, чьи серые крылья вздрагивают с каждым взмахом топора.

— Всегда такой разговорчивый? — с иронией спрашивает Гремори.

— Никогда не знаешь, когда стоит замолкнуть? — в тон отвечает Грешник, с силой вбивая острие топора в ствол дерева. — Если нравится ковыряться в чужих жизнях, тогда проваливай обратно. За стены. К кучке идиотов, что жалуются на плохую жизнь. Жалуются и постоянно ищут недостатки у других, чтобы оправдать себя, чтобы подарить себе кусочек сраного счастья.

Он сплевывает под ноги и какое-то время смотря в глаза Гремори, а затем отворачивается и снова принимается за работу.

День проходит в молчании, в дрожащей тишине, где воздух вокруг Грешника словно бы искрится от сказанных слов. Гремори нарочно пропускает его вперед с вязанкой дров за спиной, чтобы не встречаться взглядом.

Ближе к закату он устало падает на траву, смотря в небо, что затухает, как пламя; а через мгновение обзор загораживает огромное лицо с рыжей бородой.

— Устал что ли? — ухмыляется Рыжий. — От дровишек-то? А говорил, что за стенами вы пашете от рассвета до заката. Нежная, значит, у вас там работенка.

— Так ведь за золото работают, а точнее за пыль от него. Любая работа покажется в разы тяжелей, если за нее ты получаешь только крохи. — Лицо Гнева закрывает вторую половину неба. — Их система с обменом золота на еду и прочее похожа на бред. Вот ты сейчас с Грешником натаскал дров, а завтра, в белый праздник, каждый тебе спасибо скажет. А ты скажешь спасибо тем, кто надоил молока, и тем, кто подстрелил дичь. Ну и тому подобное.

Гремори поднимается на ноги, и Рыжий с Гневом отстраняются:

— Кстати, о Грешнике…

— Он неразговорчив.

— Его можно понять.

— А что у него случилось? — спрашивает Гремори, смотря на переглядывающихся друзей.

Гнев осматривается по сторонам, удостоверяясь, что рядом никого нет, и начинает говорить почти шепотом:

— Грешник жил за стенами. С женой и дочкой. Еще очень давно. Несмотря на маленькие крылья, он говорил, что был счастлив. Но в какой-то день он припозднился домой, и застал жену, вжимающуюся в угол. С большими невидящими глазами и всю в крови. Он спросил, что случилось, но она молчала. И даже не глядела на него. Только шептала, что демона нет. Демон мертв. Он бросился в смежную комнату и увидел дочь. Кажется, ее звали Шинарой. Да, точно. Шинара. Она была мертва. В луже крови с выдавленными глазами. Черными глазами. И черной кровью. Она стала шейдимом за ночь. И ее мать, рьяно веря, что шейдимы — зло, убила ее собственными руками. Грешник говорил, что потерял себя в тот момент. В раже он забил жену до смерти, проплакал всю ночь, а затем ушел. Просто ушел без мыслей куда и с какой целью. Его нашел Леший в свое время, и тот остался в логове.

— Хотя, он хотел уйти и прожить свой остаток в одиночестве, — добавляет Рыжий, поглаживая бороду. — Не знаю, как Леший смог его уговорить. С такой потерей нелегко жить.

Видно, что рассказанная история погасила тот озорной свет, что так часто мелькает в глазах Рыжего и Гнева, ведь каждый из них может поставить себя на место Грешника. Они переводят тему, а по окончанию недолгих отвлеченных разговоров, прощаются друг с другом.

И следующий день, день Белесой Грозы или как его еще называют — белый праздник, который случается лишь однажды за год; когда ночное небо тяжелеет от туч и опускается так низко над землей, что невольно протягиваешь руку, страшась коснуться его. Когда молнии оставляют над головой неистовые росчерки белизны, похожие на старые шрамы. Когда во вспышках света замирают мириады снежинок…

Гремори только просыпается, а Леший уже сидит возле окна, лицо того обрамляет пар, что исходит от чашки. Запахи земляники и мяты касаются обоняния так ненавязчиво, что Гремори невольно облизывает губы.

— Сегодня красивое утро, — шепчет Леший так тихо, словно опасаясь повредить голосом нечто хрупкое вокруг себя. — Есть в этом нечто… нечто волшебное. Как в Колоссе.

Ответом тому служит протяжный стон и хруст суставов. Гремори вздрагивает от прикосновения ледяного воздуха к коже. Такого непривычного.

— Холодно, — говорит он. — Я разведу огонь? А иначе в ледышку превратимся.

— Волшебство таится во всем неизвестном. В нем и вся красота, — произносит Леший вместо ответа на вопрос. Его взгляд по-прежнему прикован к белизне за стеклом.

Пламя в камине охватывает трут и начинает ластиться к сухим еловым дровам. Гремори потирает ладони друг о друга, накидывает плед на плечи, а затем подсаживается к Лешему. Тот наливает кипяток в глиняный стакан, бросает сушеные лепестки мяты и ягоды земляники.

— Тебя что-то тревожит? — спрашивает Гремори, принимая напиток.

— Последний разговор с лидером шейдим дал ясно понять, что он планирует нечто, что может повлечь за собой большие перемены. За подобным всегда остается много крови. Он не говорил прямым текстом, но его взгляд, его голос… они уже не хегальдины, они больше не чувствуют себя ими. Они новый и молодой народ в этом мире. И как любое молодое существо, они будут бороться за свое место.

— У меня до сих пор мурашки от их черных глаз.

— А ты видел их черные крылья?

— Нет. Разве у них есть?.. — рассеянно произносит Гремори, но не успевает договорить.

— Их крылья отрастают заново, если ты имел в виду тех, кого казнили. Больше, чем у хегальдин. И очень красивые. Черные, как и глаза.

— А чего же ты боишься?

— Они попросят помощи. Не думаю, что они настолько глупы, чтобы пойти на Эрриал-Тея силой. Проникнуть за стены они не смогут в силу своей внешности. Им нужна будет поддержка изнутри, а туда открыта дорога только нам. — Леший потирает щетину на щеке. — Я уверен, что многие их поддержат. И мне становится не по себе. Многие отшельники заперли свою боль, которую причинил им мир Эрриал-Тея. Полагаю, как и ты. Многие хотят мести.

Память Гремори отзывается на слова Лешего воспоминанием той проповеди, когда Ситри затравленно озиралась по сторонам внутри хоровода из истово верующих ублюдков. Удары, плевки. Гремори часто воображал, как медленно душит Корда, слушая его жалобный хрип. Как перерубает его хребет тупым топором. Долго, и с наслаждением.

— Я прав, ты тоже не забыл, — говорит Леший, смотря на играющие желваки Гремори. — Мы долго создавали наше логово. Также долго и тяжело, как шейдимы рождались на этот свет. Но все может оказаться напрасным.

— Но можно отказаться.

— Я не решаю за всех. Многие присоединятся. Я уверен. — Леший тяжело вздыхает, выпуская пар изо рта.

После произнесенных слов Гремори кажется, будто Леший мгновенно постарел на несколько лет; а воздух вокруг того сгущается и тяжело оседает на его плечи, заставляя облокотиться на стол.

Впервые за все время общения Гремори переводит взгляд на окно, стекло которого окружает морозное воздух. Глоток из стакана, и сладкое тепло растягивается от языка до живота. Улица словно давится слепящим глаза снегом; из труб каждого дома тянется струя дыма, а небо, что нависает угрожающе низко, взрывается оглушительным громом.

Теперь уже точно все проснутся, думает Гремори. Он так и сидит с Лешим, в молчании, где белый фон за окном, как холст; и мысли на нем виды намного четче, чем под веками во тьме. Если шейдимы готовятся к войне, то игнорировать ее нельзя. Гремори переводит взгляд на Лешего: кажется, реальность на мгновение, вспыхивает красным, а кожа на лице того плавится, как воск, оголяя сухожилия и кость. Отражение мыслей? Гремори моргает, и видение исчезает. Таких смертей, как смерть Ситри — будут сотни, если не тысячи.

Спустя какое-то время улица заполняется тепло одетыми хегальдинами, где дети подпрыгивают, хлопая крыльями и стараясь коснуться неба. Родители стараются их сдерживать, но как только гроза оглушает очередной бронтидой, никто уже не стремится коснуться низких туч.

— Пойдешь на улицу? — спрашивает Гремори, вставая из-за стола.

Леший молчит. Его глаза кажутся стеклянными, и заданный вопрос ждет своей очереди, пропуская вперед мысли о чем-то более важном. Спустя несколько ударов сердца, исчезает дымка, в которой терялся взгляд Лешего; он едва вздрагивает и отрицательно качает головой:

— Ты иди, а я останусь. Хочу подумать.

Гремори кивает, а затем уходит.

Скрип двери; морозный сквозняк заставляет задержать дыхание. Шаг, второй, третий, и слух накрывает шум голосов и трепет крыльев. Гремори щурится, улыбаясь; а над головой звучит громоподобный голос:

— Понеслась!

Круглая тень постепенно расширяется из крошечной точки в огромный круг на лице Гремори. Он успевает лишь широко раскрыть глаза от удивления перед тем, как огромный ком снега обрушивается ему на голову.

— С белым праздником! — громко хохочет Рыжий, зависая над головой друга. — Привыкай, жизнь у отшельников — не мед с молоком!

— Это уж точно, — бормочет Гремори. Снег проникает под одежду, и теперь холодная влага заставляет дрожать. Он смотрит на Рыжего; а над тем росчерк тьмы, что оставляют черные крылья Гнева.

Рыжий плюхается в кучу снега под общий хохот всех собравшихся.

— И тебя также, рыжая борода! — приземлившись, Гнев подает руку Рыжему. Тот принимает помощь, но, спустя мгновение, пара снежков врезаются в лицо первого. Рыжекрылые проказницы без остановки начинают закидывать Гнева снежными шарами.

Бронтида грома лишь на миг заглушает смех и гвалт голосов всех отшельников.

Гремори кажется, что он попал в центр белоснежного хаоса, где перед глазами искрятся счастливые взгляды; где смех похож на музыку: без ритма, но настолько заразительную, что ей невозможно сопротивляться.

Наверное, так переживается свобода? Или один из ее осколков, что рассыпаны по периферии того пути, который проходит каждый. Успеешь ли собрать ее целиком прежде, чем дорога завершиться?