1.
А как не верить? Московские гадалки еще в 1930-е Лёлю короновали. Ну, разумеется, формальности в их среде не приняты. И слух о том, что на одну ночь из Оружейной палаты выкрали платье Катеньки Великой для этой церемонии — пережаренная газетная утка. Но почему не поболтать? Помянутый Татлин (на грудь приняв, став синим) объявлял, что Лёля де сама туда слетала. В его рассказе, впрочем, фигурировало не платье Катеньки, а трон Петра-Ивана — двухместный трон, единственный в целом мире, с прогрызенным в спинке иллюминатором — дабы советы молодым царям давать... Булгаков с усмешкой Татлина поддел: «Так, стало быть, наша Лёля толста? Ей подавай трон на два сиденья?».
Но удивительное дело: журналист Артемий Блаженков (между прочим, один из лучших знатоков биографии Шан-Гирей), проглядывая архивы... психиатрических лечебниц за 1930-1940-е, обнаружил лечебную карту рядового Марксена (это имя) Пшеничного (это фамилия), который стоял на посту у Оружейной палаты (и не один месяц!), но вдруг (как он доктору признался, — увидев женское лицо небесной красоты) вынес из сокровищницы: платье императрицы! Но если бы только платье... А еще корону, башмаки из хрусталя, мантию (тут же — раздраконил на портянки), сапоги Петра (сразу и надел — портянки-то имеются), расписное седалище из кареты английского короля Якова (спасибо, не карету целиком), табакерку генерала Платова (а, между прочим, Пшеничный некурящий), бигуди Марины Мнишек...
Очевидная лапша, потому что ни один человек (даже помножив его мышечное усилие на психическое перевозбуждение) столько унести за один раз не в состоянии.
2.
Из-за подобных слухов считают слухами всё остальное. Бориса Скосырева, например. Или Уинни. Обидно.
По правде говоря, Скосырева (лишь только на его улыбочку взглянув) Лёля сразу раскусила. И воркование про жениха — лишь ее причуда. Но ведь они знакомы были? Да. Условие венчания она определила? Да. То, что Надя Ламанова мучительно гадала? Да. Ну разве не фантастика?! Нет. Вы забыли, что за условие? Забыли. Тогда помучайтесь...
Веселому Борису (Лёля знала) это условие по плечу — он колесил в 1920-е по всей Европе — то в Лондоне видали его монокль и тросточку, то в Амстердаме, то в Палермо — в канотье и белых дудочках, то на Ривьере бился на бильярде и порхал в воздушном поцелуе при виде пляжных мадемуазелек, то заносило в Альпы — хорошо глядеть на ледники через окно гостиницы высокогорной, обсуждая планы-планы-планы в обществе банкиров-тяжеловесов и генералов-геморроиков, горит камин, но греют всех — сигары... Кстати, Скосырев острил, что любит гаваны такие черные, как губы негритянки в темной комнате в ночи! Га-га-га-га! «Я покупаю их в г’авочке в Женеве, у евг’ея, с котог’ым я знаком. (Сигарой выдохнет колечко) Как его зовут? Ме-ме... (Еще колечко.) Дайте вспомнить... (Колечко.) Он ужасно похож на Маг’енького Мука с осг’иными ушами, как будто он объег’ся сг’ив и гг’уш... А-а! Вспомниг’! Зяма Давидофф!» (Писатель, автор болтливых книжонок, Жорж фон Давидофф — ему не родственник?)
Но, руку на сердце, разве легко дымить сигары, когда аржанов* ни шиша? Тут поневоле разовьешь активность. Чего только Борис не предпринимал! Популяризатор йоги. Лекции читал о благотворности (записали?) вэгэтарианской пищи. Переводчик — желательно при МИДе — какой державы? А, все равно. Главное — с редчайших языков. Уйгурского, небось, у вас не будет? А булиламбаньянский? — на нем пол-Азии лопочет. Любовь к экзотике всегда дает плоды. Почему бы не учредить компанию по вылову жемчужин в Шри-Ланке? (Купив стекляшек в ближайшем магазине и с морской водой перемешать — для запаха). Знаток пушнины, в особенности — русских соболей (как будто бы в Варшаве кошек мало). Пропагандист туфель из каучука. Ведь каучук снимает напряженье из области (записали?) предпоясничной. Он восстанавливает верхний (записали?) кровоток. А следовательно, дыханье и сердцебиенье. Всего-то двадцать франков (одна подошва). Адепт спиритизма (дух Клеопатры успешно вызывал — Клеопатру жизненно изображала чуть чумазая неаполитанка, которую он загодя располагал в шкафу). Король рулетки в Монте-Карло (о его гастролях попало в газеты — Скосырев был не очень рад). Гроссмейстер (нет, с Алехиным они двигали друг другу не шахматные фигурки, а бокалы с игристым — пригуби это, нет, опусти, молю тебя, язык в то), итак, гроссмейстер, умеющий нанизывать кольца табачного дыма на носок штиблета. И, кстати, первый научный переводчик Кама-Сутры на французский. А у вас, простите, какие варианты для мошны?
3.
«Г’асходов — тьма!» — повторял Скосырев одиноким американкам на Ривьере. Ну, к пг‘имег‘у, г‘азве я могу отказать себе в покупке чучег‘а сг‘ауса? Хотя у входа в дом г‘учше будет смотг‘еться чучег‘о ог‘ангутанга». А личный повар? — им был донской казак Цубулько — из коронных блюд «кулеш по-нашенски» и «кулеш по-турецки» — американки выли! Еще — шофер — кисло-желтый барон Мантейфель (а что прикажешь делать без полжелудка?) Китаец-массажист с лицом смышленой обезьянки. Садовник Жаке. Довольно обременительная трата, когда живешь в разъездах и руки не доходят — устроить парк.
Но ведь не для того у шер** Boris’а сиял монокль в глазу, чтобы не разглядеть клондайка? Он женился! (Да, мысленно испросив прощения у Лёли Шан-Гирей — в конце концов брак с католичкой можно будет фикцией объявить.) Мари-Луиза де Наваренн — графиня, белокурая, с голубенькими глазками, словом, та еще гадюка. К тому же холодна — как летаргия, костлява — как военный коммунизм. Жить, словом, можно. Зря, что ли, грудоспелые крестьянки идут-бредут вечернею зарей мимо поместья де Навареннов? А само поместье — у-у! (тут надо цок издать губами сладкий) — домина на горе в сорок комнат, озеро с островком (через мост туда приятно с книгой удалиться и выматерить вслух жену), темно-зеленое жабо дубрав, земля гектаров в тысячи четыре, где виноградники, свекольники, пастухи, быки, цесарки и полторы сотни работничков по найму (трудолюбивых и олигофренов).
Свадебное путешествие — в Давос. Удобно, особенно когда пурга. Жену запрешь в отеле (мокнув в лобик), а самому легонько коротать вечер-ночь-утро-вечер-ночь в отеле по соседству с немкой (вернее, между ее двухкилограммовыми грудями).
А мальчишечьи бильярды? Объявился в Давосе приятель по Ривьере — Жан Орлеанский герцог де Жуа — взгляд алкоголика (а чресла с гонореей). «Что не изг‘ечишься?» — «Vanitas vanitatum!»* — герцог весело вскричал. «Тогда биг‘ьяг‘д?» — «Авек плезир»**.
Играли на деньги, кольца, броши (герцог взял с ночного столика своей подружки), на бутыль вина (горничная за поцелуйчик принесла), на фокус с углями — проигравший тащит из камина, на фокус с... ночной вазой — проигравший пробирается в апартаменты генерала Жироду (восемьдесят семь лет, потеря слуха и недержание мочи) и тащит вазу из-под генерала (тот поет рулады, ночь), на золотые зубочистки герцога, на монокль Бориса — коварный герцог рассчитал — без монокля Борису не отыграться, на цвет белья у горничной (т.е. узнать) и горничную полностью («Вы меня спросили?» — и, радостно вильнув, к себе ушла), на адрес милашки из Калифорнии (герцог постукал по нагрудному карману, поддразня) — Флоренс Мармон — с веснушками! — с пословицей «важен не дом, а ванная в доме», на плантации Зямы Давидоффа (Скосырев постукал по карману — блефовал) и наконец — к десяти утра — бледнющие, как вурдалаки — сыграли на права Жана Орлеанского герцога де Жуа, которыми его семья владела восемьсот лет! — права на княжество Андорру!
Будь герцог повнимательней — подобной бы ставки не предложил. Он неужели не заметил, как Скосырев похабненько смеется, когда герцог (с каплей трусливого пота на лбу!) вытягивал из-под генерала Жироду ночную вазу? Скосырев знал: ему такое ароматное не грозит. Ведь он проигрывает, когда хочет сам — для отвода глаз. Иначе кто с тобой схлестнется? К своему тайному средству для побед внимание не привлекал. Так и с Андоррой...
Перед решающим ударом Борис щурился, потирал монокль, насвистывая русский марш, поправил абажур (который склонен был давать свет мертвецкий), пачкал мелом пальцы, чтобы кий скользнул «как фаг‘ос жениха в тог‘жественный момент бг‘ачной ночи» (герцог взгоготал), а главное — приоткрыл кругляшку медальона с рыжей прядью, поцеловал, и — кр-р-а-к! — карамболем! — даже Жироду проснулся (мокрым, разумеется, — горшка же нет) — а герцог де Жуа — сражен.
Борис схватил бумаги из прыгающих рук герцога: «Мег‘си, ваша светг‘ость, надеюсь, мне понг‘авится ваше махонькое, но пг‘елестное цаг‘ство» — «Я там не правлю — это красивая формальность» (герцог сипел от горя и от виски) — «А я туда пг‘иеду. И пг‘едложу себя им в ког‘ог‘и. Тут дело не в тщесг‘авии, ваше светг‘ость, а в жег‘ании моей дамы сег‘дца. Она со мной венчается, есг‘и я пг‘еподнесу ей цаг‘ство». — «Какой — буль-буль (добавил виски) — каприз, однако». — «То женщины (Скосырев кротко глаза возвел), г‘азве их понять?» — «Но вы — буль-буль — уже женаты?» — «Фг‘анцуженка — зубная хвог‘. К тому же она вчег‘а засматг‘иваг‘ась на генег‘аг‘а Жиг‘аду...» — «Уа-уа-уа!»
Но поразительно другое: что-нибудь да значит, что королем Андорры объявил себя Борис 8 июля 1934-го... В день рождения Лёли!
Но если знала Лёля, что Скосырев — вертопрах, то почему он стал ее героем? Есть и на это объяснение. Их мы услышим в дневнике Шиловской:
«Сегодня праздновали Шан-Гирей. Она блистала и красовалась, по обыкновению. Но Мака обратил внимание на ее слова — двадцатый век — такая гадость, хоть век только тридцать лет с небольшим живет. Когда век умрет и растает в темноте других столетий — может, лишь поступок чудака позволит улыбнуться при воспоминании об этом веке? Мака сказал, что трудно придумать план беспроигрышный и бескровный, чтобы имя русское в летопись двадцатого века вписать. А вдруг план найден? — усмехнулась чертовка. Мака, как всегда от нее, — в восторге. Тем более, она говорила, что достаточно лишь дунуть — фь-юх — и всё воскреснет... Даже царство с русским во главе...»
Разве не ясно, что, сидя в квартирушке в Нащокинском, Лёля смотрела сквозь тысячи верст и видела, как в садик при андоррской ратуше вошел блондин с моноклем, сбивая тростью с одуванчиков белый пух, и произнес на языке аборигенов: «Милые, теперь я вотр рэй* — Борис Прёмье**. Прошу любить и жаловать».
Но царствовал-то он недолго! — кричит, захлебываясь тиражом газет, Марк Дотошник. А долго-то зачем? Иначе скучно.
4.
Вот и не верьте в парапсихологию. Вы, вероятно, догадались, что в медальоне Скосырев прятал прядь волос Лёли Шан-Гирей. Как не узнать их? — золотых и с переливом красных нитей сентябрьского заката, — Лёля срежет для Бориса завиток (склоняя голову, прикусывая губку — «достаточно? или еще?») в 1923-м, когда он, с паспортом на имя англичанина Адама Смитсона, прибыл в Москву «поднимать г‘азг‘ушенное г‘ажданской войной хозяйство». Разумеется, больше, чем хозяйством, он интересовался кладом миллионера Александра Манташева, запрятанным в особняке на Петроградском шоссе. Под видом электромонтера Борис смог простучать паркет в шести залах (из двадцати восьми — не такая плохая статистика), однако — пюх! — случившееся замыкание заставило его ретироваться (став, понятное дело, снова англичанином Смитсоном, а не монтером Петрухой Застырко.)
Кстати, если Скосыреву улыбчивая Лёля сама срезала прядь, то ведь находились многие... охотившиеся за ее волосами! Нет, не поклонники, а гадалки. Зачем им? Это называется «благодать приять». Еще можно открутить пуговичку, прихватить заколку, просто за ладонь подержаться, нужные слова пробормотав, на донце глаз взглянув... Кстати, и туфли, что стибрила Галка Фридман, похоже, не для танцулек, а для «благодати»...
А Лёля? Позволяла. Умела делать вид рассеянный. У дождливого окна мечтать, чуть барабаня. К тому же сама она в чудотворство своих рук... не верила! Как так?! Да просто: говорила, что лишь зайдет в церквушку Ильи, попросит у «Нечаянной Радости» — и всё случается. «Самое главное, душеньки, помните только, не забывайте, даже если кошки скребут, даже если слезы капают, самое главное — Боженька поможет» (пункт двенадцатый и последний из «Золотых правил неотразимой женщины»).
Гадалки фыркали: к «Нечаянной» — мы и сами ходим (пропахли ладаном — ну Боже ж мой!). Но лишь Шан-Гирей там балуют, словно доченьку свою...
Ну разве вы не понимаете? — теперь возмущается Лиза Лухманова. — И вам, глупышки, надо разжевать? Проверьте, ну не поленитесь, сами! Вот, например, зима и вы к «Нечаянной» летите просить Ее о шубке новой, да! (Ведь модницы до слез вас раздражают, соседка-вамп шикует в соболях!)
Но, выйдя из церкви, не шубку получаете и не дубленку (о чем мечтали тоже), и не пальто из кашемира (сейчас такие носят, ах!), не платье с вырезом (что не по погоде, но можно до лета отложить, как раз есть времечко для похуденья), не туфли (ха-ха, не золотые) — да хоть бы часики! — но нет, не их...
«Нечаянная» вам приберегла — и в этом, девочки, и есть весь фокус — Красавца!.. (Фотокарточку киноартиста вклейте сами. Да хоть бы Лоренса Оливье, нет? его уже забыли? Ну тогда Ален Делона, что ли... Какая разница — красавцу все к лицу...)
Он (слегка сердито дыша в ладони) говорит: любимая, что долго там вздыхала — поставишь свечку и домой ту-ту, ведь такая холодина, метеорологи врут опять: климат потеплел, а я замерз, как цуцик! (Да ничего он не замерз, мужчины — просто капризули — даже витязи под два метра, даже Ален Делон.) Но ты его подхватишь под руку, чуть наклоняя душистый рай волос на мужественное плечо (мужчины от такого всё простят). Он тебе прошепчет: автомобильчик нас пригреет, унесет... Куда? Абрамцево... Малаховка... Снегири... Кратово... Рублевское шоссе... Платформа Отдых... Салтыковка... Клязьма... Жаворонки... Николина Гора... а может, Троицкое? (впишите, что по вкусу) «Нечаянная» вас озолотит...
Но при условии — «Завидовать нельзя, иначе пожелтеют щечки» (да, вы правы, снова «Золотые правила неотразимой женщины»).
Гадалки знали: если у них не выйдет, надо Лёлю умолять. Лидуша с Трубной (славилась способностью на разлучницу мужа расслабление конечностей наслать) шептала жаждущим клиенткам: «Ищите барыньку в лисьем манто...». Конечно, лучше бы у Лёли дар перенять: вот Аза-черноглаза с Арбата (дожила, подумать только, до ста лет!) училась у Шан-Гирей толкованью снов вплоть до того, чтоб видеть сны про будущие годы. Но секрет-то в пуговице с Лёлиного пальтеца! — которую Аза цопнула в давке на премьере фильмы в «Художественном» (год 1935-й).
А цыганка Маруся? В «Метрополе», выхватив цепким взглядом смеющуюся компанию мхатовцев во главе с Немировичем, — протиснулась и подхватила Шан-Гирей за запястье... Нервные дамы ну кричать! «Глядите, стянет часики! Кулоны!» — а Маруся шептала и целовала Лёлину ладонь: «Красавинька, поделися мене...».
Но дар летает не по прихоти хозяйки, а сам собой, как ветер Кара-джил — так, помнится, еще Макс Волошин возглашал, поднимая красные ручищи и гудя в нептуновую грудь. Дар, как пыльца, вдруг попадает в сердце. И, к примеру, так уж неправы те, кто настаивает, что у знаменитой в 1970-е Веры Амелунг (жила в полуподвале на Гоголевском бульваре) есть сходство с великой Шан-Гирей? Доходят до того, что говорят о родстве ближайшем. Походка легкая у той и у другой (еще бы! Вере приходилось носиться за своими псами по бульвару), манера прядь откидывать со лба, когда удивлена (как будто этого не бывает у остальных женщин), а еще — намеренно кокетливо бросать туфельки после прогулки, чтобы забраться в кожаное кресло. Лиза Лухманова родство Веры Амелунг и Шан-Гирей сердито отрицает. И над парапсихологическими способностями Амелунг издевается. Зря. Амелунг, как известно, гадала режиссеру Сергею Бондарчуку. Вообще-то он ею заинтересовался из-за ее борзых — просил арендовать для съемок сцены охоты на волков в «Войне и мире», но после, после съемок — примчался к Вере растревоженный с вопросом: «Фильм берут в Канны... Скажите, будет что?..». Она лишь взяла за руку: «Езжайте... Вас станут к облачкам бросать...». Похоже на манеру Лёли, да?
5.
Кстати, о кино. У Лёли, как мы помним, было множество знакомых в мире кинематографа — режиссеры, актеры, операторы, гримерши, включая личную массажистку Любочки Орловой — легендарную бабу Памфиловну. Та даже советовалось о женских секретиках — гнать булки или крылышки? «Разумеется, крылышки», — отвечала Лёля. Если вы не знаете профессионального жаргона, никогда не расшифруете. Булки — жир на боках, крылышки — это, простите... зад!
«Если гнать булки и крылышки, — басила Галка Фридман, — что от женщины останется? Мешок с костями!»
Ну да ладно. Мы не о крылышках, мы — о кино.
Жаль, что киношники не догадались снимать Лёлю хотя бы на любительскую пленку. Разумеется, это удовольствие вообще мало кто позволял себе в 1930-1940-е. Но разве Маля Каюмов не мог оставить нам образ живой Шан-Гирей? — он с кинокамерой не расставался. Больше: он взялся научить Лёлю саму с ней обращаться. Клал ее ладонь на ручку камеры, объяснял, зачем нужен тот рычажок или этот — а Лёля смотрела на него снисходительно: еще что придумаешь, дервиш Востока? Ты камеру обнимай, а не москвичку...
Как-то у Булгаковых к Лёле подсел режиссер Петр Вяземский (сейчас его имя забыли, но в 1930-е гремел), итак, он обратился к Лёле с комплиментом, он признался, что давно слышал от Мейерхольда восторги на ее счет — кто так в Москве кудесничает румбу? — вам платье аргентинское к лицу — он предлагал ей пойти на кинопробы: хотел поставить «Пигмалиона» — сначала статуя Галатеи, а потом, Лёля, вы соскакиваете воздушно с пьедестала...
Не исключено, что это был еще один банальный ухажер. А жаль, вдруг бы получилась пленка...
И все же счастливое исключение есть. Спасибо рыцарю верному Антуану Роланжу — он прихватил портативную кинокамеру, когда они поехали в Серебряный Бор. Некоторые считают, что это снято на даче у Любови Орловой во Внукове, поскольку на пленке есть и Орлова, и Александров, и деревянный дом с сияющими стеклами веранды. Но во Внукове нет Москвы-реки, а ведь на пленке Роланжа мы любуемся песчаным берегом, спящими лодками, серебром холодной воды, мостками, с которых сторож пытается удить плотву, — сторож поворачивается на камеру, машет лапой, кашляет, гоняя во рту чинарик.
Звука, конечно, нет. Но мы почти слышим его — когда Лёля бежит по палым листьям, поднимая их сапожками. Она что-то говорит, смеясь, в камеру. Давайте попробуем прочесть по губам. «Осень... осень... да, это осень...». Камера дергается, мы видим ее вместе с Орловой: на Орловой — бархатный берет, на Лёле — шляпка — они прижимаются щеками, нет, я не могу разобрать, что тараторит Орлова или, постойте-ка, по-моему, получается — «Лёлька, ты русалка, нет, Лёлька, ты хулиганка! Ты разбойница!» — «Люба, почему? Антоша (т.е. Роланж) тебя не понимает». Тут камера передана самой Шан-Гирей (уроки Мали Каюмова даром не прошли) — ее руки мелькают в кадре, принимая аппарат, а после — Орлова подлетает (тоже, разумеется, устраивая фейерверк из листьев) к Роланжу и, обвив его руками за шею, впивается долгим поцелуем — он теряет равновесие, взмахивает руками и... падает на муравейник! Александров трагикомически закрывает лицо. Но сквозь пальцы смеется хитрым глазом. Вот сосны... Орлова и Шан-Гирей обнимают из-за спины столетний дуб... Что опять говорит Шан-Гирей? — лица у всех — и у Роланжа, и у Орловой, и у Александрова — грустные — я читаю по губам — «Все пройдет, друзья. Даже ваши поцелуи, даже улыбки станут просто землей. Но разве это повод для несчастья? Надо верить, что...» — здесь пятно засветки, черные полосы — снова Лёлино лицо и — вот уж Роланж мастер операторской работы — чуть полные ее губы медленно произносят — я бился раз сорок, перематывая этот отрывок, пока не сообразил — произносят-то по-французски: «Се сампль, ме зами, воле...»*.
6.
Но, оказалось, существует еще один кинофрагмент с Лёлей. Спасибо опять-таки Артемию Блаженкову, который первым вдруг с изумлением распознал Шан-Гирей в мутно-черно-белых кадрах хроники 1964 года. Это фильм о Марлен Дитрих, о ее приезде в Москву и триумфе в Большом театре, когда под занавес вызывали двести раз! Конечно, в сумасшествии не обратили внимания, как на авансцену вбежала незнакомка в белой накидке, и Марлен, сжимая ее в голливудских объятиях, закричала: «Бай! Serdeсhko!». «Сердечко» — одно русское слово, которое выучила Марлен благодаря Лёле. Кстати, гремевший тогда поэт Петушенко порывался преследовать двух легендарных красавиц — но Лёля умела избавляться от неумных поклонников: «Миленький — она прижала палец к его губам, — Петушенко чуть не окочурился от счастья. — Вы сейчас пойдете домой писать поэму, лучше поэтический триптих — дать вам тему? К примеру: Пусть остынет мое удилище / В необъятном водохранилище! — строительство гидроэлектростанции! Ну а мы (повернулась к Марлен) — две starushki — будем пить чай и секретничать о временах улетевших...»
Да, им было что вспомнить за веселым ужином в Нащокинском. Хотя бы про туфельки. Разве мы не говорили раньше об этом? Свои знаменитые туфли медового цвета Лёля в Тегеране подарила Марлен, а Марлен, в свою очередь, — Лёле — серебряное платье змеи, оглаживающее бедра. То самое, в котором Марлен опьянила полмира. Платье-то Лёле подошло (чуть только ушила в талии — Марлен неожиданно оказалась крупнокостной), а вот с туфлями — беда. Как Дитрих ни старалась (сжимая губы, с каплей пота на лбу, вскрикивая от боли) — не налезали! Лёля милосердно отвернулась, о французской живописи монотонную речь повела, Марлен ей вторила «ага, ага» и пыхтела, наконец, украдкой задники надрезала — ура! «Кто, — воскликнула Марлен, — говорил, что... уф... лапка у тебя слишком большая, что туфли... уф... будут болтаться на моих миниатюрных ножках? Уф... Жарко... Что поделать — здесь Персия, здесь Тегеран...» — «Да, — кротко повторила Лёля, — персики, да, Тегеран».
А в Москве Галка Фридман, когда ей Лёля, ласково смеясь, про это рассказала, вся вспыхнула и рубанула: «Марлюха та еще гадючка!». Собственно, поэтому на чай с Дитрих поостереглась Лёля правдолюбку Фридман звать. Но компания все же собралась: Шиловская, Жека Симонов-актер (треньтренькал им на фортепиано), физик Капица-старший (он в ту пору заинтересовался магнитным полем мозга — и намекал Лёле, что мог бы ее — при согласии, конечно, — подвергнуть экспериментам — а она смеялась, ведь ясно, он другие испытания имел в виду), еще актеры — как всегда, Ильинский — он вдруг всех насмешил, танцуя фокс («Я ученик хозяйки дома!»), а Борис Ливанов (несмотря на выглянувшую плешь) был рыцарем при дамах.
«Как поживает, — вдруг шепотом Марлен спросила Лёлю, склоняясь над шампанским, — твой Антуан Роланж?» — «Женился сразу после войны». — «Глупый. Но он в Москве по-прежнему?» — «Нет. Он в Брюсселе. И, — Лёля выдохнула, — ты знаешь, пьет». — «А был еще армянчик, не помню, как звали...» — «Мишенька Айвазов. Он в санатории сердечной третий год». — «А Boris? Тот, что в Европе — ха-ха-ха — устроил кавардак ради тебя?» — «Якшался с немцами, был арестован, у нас плену пробыл десять лет, теперь в Германии. Он написал мне весточку, что огонь его души погас...» — «Как грустно. Ах, слабые мужчины...» — «Зато Валя Маленко (тут Дитрих кинула на Лёлю взгляд с прожаркой) — Валя Маленко из Крыма примчался, когда я год назад, зимой свалилась с гриппом». — «Ты болела?! Не верю» — «Тем не менее. Он просидел у моей кровати месяц. Таял свечечкой. Но знаешь, что он сделал, когда я поднялась с постели?» — «Что?» (дыхание у Дитрих перезашлось) — «Встал на колено и сказал, что любит меня тайно тридцать лет. Не требует взаимности. И помнит, как все начиналось: в лодке у Волошина я в белом платье, брызги волн, а он, Валя, плачет, плачет, плачет, плачет — четыре раза повторил! — и слезы солонющие, потому что смешаны с водой морской...» — «Liolia, ты все-таки жестокая... так мучить малыша...» — «Нет. Но я не могу принадлежать кому-то одному — а что другие скажут? Пусть думают, что вот сейчас (к ним с чаровательной улыбкой приблизился Борис Ливанов) мое serdeсhko — да, Боренька? — навеки ваше... (Капица, рот зажигая в улыбке, сделал за Борисом шаг) — да, Петенька? — навеки ваше... (Ильинский, кудахча, прискакал) — да, Игореша? — ваше...» — «А мое?!» — Жека Симонов высунул нос джейрана — трень-трень-трень-трень — бросив фортепиано. «И ваше!» — Лёля крикнула уже.
7.
Когда мужчины, сделав фуэте, отбежали к ведерку с замороженным шампанским, Марлен спросила шепотом: «А dance on a pig* ? Расскажешь?» — «Не понимаю». — «Фей, Liolia! Твой-то главный кадр! Из-за которого кривоногая Шанель рыдала, размазывая — представляешь! — тушь». — «А-а. Мы в Ялте виделись. Он был сдержан». — «Фей, я не верю! Когда и кто был сдержан (пцо — поцеловала Лёлю в щеку), глядя на тебя?» — «Ну, говоря по-правде, я оказала ему некоторую услугу. Он жаловался, что наши перестали посылать обещанный дядей Джози — теперь, к счастью, покойным — перестали посылать коньяк армянский. Я узнала, что винодел-волшебник Маркар Седраков временно переведен на... лесоповал. И намекнула, используя канал армянской дружбы, своему Мишеньке Айвазову. Между прочим — дзинь (они чокнулись) — вот этот в рюмках золотой букет — подарок мне от Маркара. Ну а Уинни с тех пор блаженствует... Смакует душистый рай, а не klopomor...» — «Без тебя? — щурилась Марлен по-женски. — Блаженствует? Не верю ни секунды. После всего, что было ночью в Воронцовском дворце...» — «А что было?» — «Не притворяйся, Liolichka! Все говорили, что Черчилль предал Польшу, потому что роковая красотка — это ты! я других не знаю — обвела его вокруг пальчика. В английской прессе, да, молчок. Но вот в Америке я видела статью Зденека Поцменьховского... Мне, Liolia, на поляков наплевать — я думаю, что ветчина и огурцы у них не переведутся — но я хочу от тебя услышать: всё так и было, как написано в статье?» — «Что именно?» — «А то, что в белье исподнем он стоял в оранжерее, где ты с леечкой в час ночной пришла, и губами, как милости, ловил твою божественную ручку и умолял побыть с ним хоть чуть-чуть, а ты, разгоряченного, дразнила и из лейки холодный душ ему на рыльце полила! Да, он потом признался, что ты его утешила, шепнув, что оценят его талант литературный — и поднесут Нобелевскую премийку, ого! Нашелся тоже Диккенс наших дней. А еще в ночном дворце играла в прятки — с условием, что, если он тебя найдет, подаришь поцелуй... А поцелуй твой — земляника... В той комнате, где белые цветочки разрисованы до потолка, он был тебя готов настигнуть и!... поскользнулся! Ты ножку на его дряблую грудь вознесла, а он хрипел, что, умирая, будет помнить этот миг, как счастье...» — «Врут».
Дзинь — грустно выпили.
И Марлен вздохнула: «А я уверена, что когда мы с тобой умрем — что, конечно, жалко — мы обе женщины, мы нежности полны и могли бы еще приласкать кого-то, кому грустно — но когда умрем, какой-нибудь продюсер Рапопорт затеет фильм на много миллионов про то, как ты скакала на свинье — дзинк! — на голом Черчилле, московская чертовка! Нас укорят все постники земли, что мы над ним смеемся, нет, мы просто знаем — лучшее предназначение мужчин — служить передвижным средством для женщины...».
«А хочешь, я спою?» — улыбнулась Лёля. «Пой, Serdeсhko!» Тут все закричали «просим! просим!» — а Жека Симонов начал трень-трень-трень!
«Но, друзья, я дама в возрасте, — объяснила Лёля, — фривольных песен больше не пою...» — «Просим! Просим!» — «...пою про что-нибудь возвышенное... про природу...» — «Просим!» — «...про мудрость прожитых лет...» — «Просим!» — «...даже успехи производства и будни заводские мне в новых песнях не чужды...» — «Просим!» — «...меня так часто упрекали за пошлость моих песенок, что теперь я твердо решила научить морали...» — «Просим!» — «...ведь, что ни говорите, а какой пример мы подаем молодому поколенью?..»
Лучше всего на свете,
Ответьте нам, мудрецы,
Может быть, может быть, может быть, —
Моральные образцы!
Ей-ей! Моральные образцы! (хором)
Лучше всего на свете,
Ответьте нам, мудрецы,
Может быть, может быть, может быть, —
За свободу борцы!
Ей-ей! За свободу борцы! (хором)
Но все-таки лучше на свете,
Узнайте же, мудрецы:
Шепотом... шепотом... шепотом —
У девок, конечно, (Лёля сделала паузу и речитативом) —
А вы что подумали, шалунишки?
Накрахмаленные чепцы?
8.
Хоть убейте, хоть заставьте поверить, что Шанель номер пять — лучшие в мире вонючки! — говорила Лиза Лухманова, — хотя вонючки, может, и неплохие — все-таки их придумал русского розлива французик Эрнестик Бо, — хоть заставьте признать, что булки-коленки Мэрилин Монро — эталон красоты, а губки-бефстроганоф Одри Хепберн — эталон губок, но я все равно буду представлять свою любимую тетку Лёлю в белом тюрбане и алом палантине — верхом на голом Черчилле в итальянском дворике Ливадийского дворца под эту песню и радостное повизгивание! (Кстати, там есть еще куплет, но, во-первых, он не про женский пол, а, во-вторых, кх-а, не вполне литературен.)
Дочь Сара Черчилль (понятно, Клемми-супружница что-то разнюхала и послала конвой) кричала:
— Папа! Папа!
А Сталин и Рузвельт смотрели в окно, несколько растерявшись (а вы на их месте не растерялись бы?) Но дипломатически делали вид, что ничего странного не происходит — а прыжки все усиливались, боров начал брыкаться, сигать через фонтан, мять траву, биться о пальмы — трах-тах-тах! — раскалывать глиняные горшки...
Но был счастлив, потому что разве не для того Бог создал мужчину, чтобы при виде женщины ветер шальной пролетал в голове? (И это, как вы догадались, тоже цитата из «Золотых правил неотразимой женщины»).
* * *
Собственно, здесь я намеревался поставить точку. Но Лиза Лухманова, просмотрев рукопись, удивилась, как я смог забыть самый замечательный кадр из фильма Антуана Роланжа, единственного фильма, в котором мы видим вечно юную Лёлю Шан-Гирей в компании Любови Орловой и Александрова. Но какой кадр? Сначала лес, вызолоченный осенью, потом Лёля, потом она сбегает к Москве-реке (Антуан с камерой скачет за ней через корни и кочки), потом песчаная полоса, Лёля зачерпывает ледяную в ноябре воду — Орлова машет руками, визжа (мы, разумеется, не слышим — фильм-то немой, — но мимика красноречивей звука) — и Лёля только проводит мокрой ладонью по своему лицу — вот и весь кадр — дальше будет кадр с Александровым, хвастающимся штиблетами, которые он сумел не вымазать в мокрой глине, — но что здесь особенного в Лёле? — да никогда вы похожего лица не увидите... Хочется идти за ним и искать его. Так Галочка Фридман говорила. Вернее, «бочется бидти за бим и бискать его». Потому что плакала. Она, несмотря на габариты и древнейшую профессию, была чувствительная женщина.
Стр. 9
* Княжны Елены (фр.).
** Свободно (фр.).
Стр. 11
* Я вас приветствую, французская роза! (фр.).
** Даже очень русская фамилия (фр.).
Стр. 12
* Вы настоящая роза в компашке выдохшихся старичков (фр.).
** Дабы ошеломить молоденьких мужчин (фр.).
Стр. 15
* дружок (фр.).
Стр. 16
* Самый прекрасный витраж в азиатской Москве. Но лучший брильянт витража — вы, Лёля, не правда ли? (фр.).
** Ты очень мил, дорогой (фр.).
Стр. 17
* Благодарю за партию (фр.)
Стр. 28.
* Спасибо, устрицы (англ.).
Стр. 32
* Pigtail — самокрутка (англ.) Шарада из pig (свинья) и tail (хвост).
Стр. 33
* Я люблю писателей, но не люблю трамбамбахтелей (фр.).
Стр. 34
* Татарский жаргон (англ.).
Стр. 35
* Вот (фр.).
Стр. 37
* Наша новая звезда (фр.).
** Конечно (фр.).
Стр. 38
* Разве вы не обещали мне приезд Принцессы Крымской? (англ.).
Стр. 44
* Это всё (фр.).
Стр. 48
* Вольный мальчик (фр.).
Стр. 56
* Эйфелева башня (фр.).
** Прекрасная русская (фр.).
Стр. 58
* Кое-как (фр.).
Стр. 62
* Денег (фр.).
** Любезного (фр.).
Стр. 63
* Суета сует (лат.).
** С превеликим удовольствием (фр.).
Стр. 64
* Ваш король (фр.-каталанск.).
** Первый (фр.).
Стр. 66
* Это просто, друзья, — летать (фр.).
Стр. 68
* Пляска на свинье (англ.).