Глава 1

«Первый после бога»

Ударил набат, и лейтенант опрометью выбежал из дому.

Вот уже несколько дней Северная Двина гнала в море сизый ледолом. Над крутыми зажорами то натужливо скрипело, шуршало и ахало, то вдруг рвались раскатистые гулкие взрывы. А нынче за полночь река свирепо кинулась на Архангельск.

Лейтенант жил в Соломбале. В этом предместье были приземистые казармы, склады флотского имущества, рубленые избы, лесные биржи, выгоны.

Вешние паводки чуть не каждый год досаждали архангельским обывателям; нынешнее наводнение, однако, выдалось на редкость сокрушительное, и лейтенант Коцебу, как и все, ночь напролет спасал малых ребят, домашний скарб, казенное добро.

К рассвету Двина смирилась. Мутные воды ее медленно пятились, сыто урча и закручиваясь воронками, оставляя обломки льдин, поваленные изгороди, разбитые баркасы, выволоченные на берег купеческие суда.

А как уж развиднелось, соломбальцы, горюя и ругаясь, принялись ладить свои жилища, амбары да лавки, как это делали испокон века русские мужики после всяческих разорений.

Забот-хлопот было выше темечка. Ведь навигация стояла не за горами, и народ архангельский, накрепко связанный с морским промыслом, готовил снасть, суденышки, солонину – словом, все, необходимое артельщикам.

День за днем пошел своим чередом навстречу северному лету, и у флотских жизнь тоже своим чередом потекла, и лейтенант Коцебу зажил той обыденщиной, какой живал уж не первый год.

Играли зорю. Заспанные матросы разбирались поротно. Разобравшись, справив перекличку, отправлялись на работы; на епанчах, похожих на плащи, поблескивали медные литеры: «А» – артиллерист, «Э» – экипажский, «М» – маячный…

В ранний холодно-розовый час сходились на верфях маcтеровые, строители кораблей. Завидев коренастого краснолицего дядю, ломали шапку: «Андрею Михалычу почтение!» То был Курочкин, знаменитый не только в Архангельске, но и в Санкт-Петербурге, «мастер доброй пропорции».

Лейтенанту Коцебу по душе были адмиралтейские верфи. Ему нравились скупо-хозяйские распоряжения Курочкина, люб был запах металла и дегтя, шум работ.

Но вот и Двина, и заливы очистились ото льда, небо будто изнутри высветилось, и солнышко глядело веселее, и уж сыростью не пронимало до хрящиков, – пришла пора: беломорская навигация открылась.

Коцебу еще мичманом ходил под звездами Севера. На «Орле» плавал из Архангельска в Кронштадт, в столицу российского флота. Там, на Балтике, получил военный транспорт с невоенным именем «Фрау Корнелия». «Фрау» была первой, которой командовал он самостоятельно. И тогда же стал «первым после бога», как величали моряки командиров кораблей. А потом снова отрядили лейтенанта в Белое море, и вместо транспорта досталась ему военная яхта «Ласточка».

Учебные, или, по-тогдашнему, практические, плавания продолжались до октября. В октябре усталая флотилия салютовала Архангельску. Корабли разоружали. Матросы перебирались в соломбальские казармы, господа офицеры – во флигели, на частные квартиры.

Ложилась зима. К рождеству, смотришь, снегу навалило под застрехи. В улицах скрипел санный полоз, заиндевевшие лошаденки, мотая головами, везли на флотские склады сосну, срубленную у двинских берегов, вологодский мачтовик везли, и чугунные баластины с уральских заводов, и олонецкую парусину. Обозники с седыми бровями и бородами вразвалку шагали подле саней, звучно прихлопывая рукавицами.

Лейтенант зимовал в жарко натопленном флигеле. Досуга было вдосталь. Он много читал. Потом, отложив книги, брался за перо и писал в Петербург.

В Петербурге в Морском корпусе служил его первый флотский наставник Иван Федорович Крузенштерн. Пятнадцать лет стукнуло Отто, когда Крузенштерн, родственник, как говорится, десятая вода на киселе, взял его в дальнее плавание. Напрямик, с порога объявил Иван Федорович, чтоб не ждал вьюноша жизни праздной и коли решился на морскую судьбину, то должен быть готов ко всему. За три года кругосветного плавания Крузенштерн сделал из Отто «соленого» моряка. А когда воротилась «Надежда» в Кронштадт, обнял его и благословил: «Ну, братец, спущен корабль на воду – сдан богу на руки. Служи честно!»

И вот теперь лейтенант писал капитану первого ранга. Благодарил за выучку, писал, что службой доволен, яхтой своей и подчиненными тоже доволен. Да только вот реет душа, как соловецкая чайка: попытать бы силушку, опять узреть Великий, или Тихий, где столько неизведанного. Он-де прослышал, что купеческая Российско-Американская компания посылает корабль в свои владения, просил назначить капитаном. И что же? Вежливый отказ… по молодости лет. А ведь ему, черт возьми, третий десяток, и уж не один год он «первый после бога».

За стеной, у соседей, рвали гитарные струны, хмельные голоса несли вразнобой:

Коцебу сидел пригорюнившись.

 

Глава 2

Дом на Английской набережной

Львы спали на снегу. Хлопья снега густо забелили их гривы и спины. Было холодно, ветрено; они угрюмо спали.

Швейцар отворял высокие двери, свет из сеней падал, и чудилось, что на львиных насупленных мордах проступает свирепое недоумение.

Каменные львы возлежали у парадного подъезда дома номер 229 по Английской набережной. Дом был большой, в три этажа, фасадом на Неву, а двором и воротами – к Галерной улице.

В доме жил Николай Петрович Румянцев. Сын знаменитого полководца, холостяк и богач, граф лет сорок подвизался на дипломатическом поприще и удостоился звания государственного канцлера. По табели о рангах это звание равнялось фельдмаршальскому; осталось оно за Николаем Петровичем и после «удаления от дел».

Человек независимых суждений, Румянцев обзавелся сонмом недругов в вельможном Петербурге. Однако Александр I не без колкости говаривал им: «Граф никогда и ничего не просил у меня для себя, тогда как другие просят почестей и денег то для себя, то для родных».

Впрочем, если бы Румянцев только и был что дипломатом, министром да канцлером, имя его вошло бы в длинный перечень высших сановников империи, и только. Но старик из дома на Английской набережной числился в другом, куда более почетном списке.

Матушка-Русь видывала немало чудодеев всяческих – любителей рысаков и псарен, оранжерей и балета, кулинарии и пиротехники. Румянцев слыл покровителем науки. И не просто меценатом, но подвижником науки.

Вечерами к освещенному подъезду графского дома редко подкатывали кареты с гербами. Скромные партикулярные люди, офицеры в морских шинелях, тыча ноги в морды каменных львов, обивали снег. Посетителей не мытарили в прихожей; они поднимались пологой мраморной лестницей во второй этаж, и Николай Петрович радушно усаживал гостей у камина.

Давно дружествовал Румянцев с Крузенштерном. Знакомство завязалось еще в ту пору, когда капитан готовил корабельный поход вокруг света. Поход совершился, открыв эпоху русских «кругосветок». После плавания Крузенштерн занялся обработкой материалов путешествия, а вечерами нередко навещал дом на Английской набережной.

В библиотеке, у камина из темно-розового орлеца, Румянцев и Крузенштерн обсуждали проект, воспламенявший их воображение. О, если б удалось снарядить такую экспедицию! Именно теперь, когда сокрушен Наполеон.

– Вот, вот, сударь мой, – толковал граф, – как тут не вспомнить великого Петра? Помните? «Оградя отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государства чрез искусства и науки». Золотые слова, сударь мой!

Крузенштерн улыбался. И впрямь, что может быть лучше: находить славу государства чрез искусства, чрез науки? И знает петровский завет Николай Петрович назубок. Да и как же? Слова-то дедовы. Да-да, дедовы, ведь батюшка Николая Петровича, фельдмаршал Румянцев-Задунайский, не только тезка царя-преобразователя, но и его побочный сын… Было о чем поразмыслить графу Румянцеву и капитану Крузенштерну: лет тридцать, как в забвение канула великая географическая задача. Лет тридцать, не меньше. А бились над нею веками.

О, если б мановением волшебного жезла явились они в эту залу, за окнами которой летучая мгла и метель Петербурга! Сколь их было, известных и безымянных? У, какая толпа окружила бы Румянцева и Крузенштерна, задумчиво вперившихся в огонь камина! Они были разными, эти британцы, навигаторы и шкиперы, эти горемычные искатели Северо-западного пути. Но одна мечта, неотвязная, как бред, как лихорадка, томила их души: найти короткий путь к лучезарной Индии, к душным и влажным островам пряностей, к узорчатому прибою, бьющему в берега Китая.

Дорогой вокруг Африки и далее – Индийским океаном, по зеленым и длинным его валам, – владели удачливые мореходы с Пиренейского полуострова. Порукой в том были и корабельные флаги с изображением крепостной стены и пяти рыцарских щитов, и пушечные жерла, похожие на люки в бездну, и жилистые воины, не знающие пощады, и торжественно-гулкие католические мессы. Дорога вокруг Африки и далее – Индийским океаном была занята.

Оставался британцам мрак и ужас Севера, гнездилища злых духов. Там, за бурной гибельной далью, мерещились королям и королевам, лордам и купцам увесистые, как ядра, слитки «благородного» металла; гладкие, как голени красавицы, слоновьи бивни; жгучие, как ослепительный блеск, зерна перца. Эй, кто охотник попытать счастье? Есть ли храбрецы в портовых харчевнях старой Англии? Ни бога ни черта не страшатся голодранцы и молчаливые кормчие, позабывшие, что такое улыбка. И вот уж валкие смоленые суда покидают туманную родину, белые скалы ее.

Многие исчезали без вести, как дымчатые облака. Иные возвращались. Над их путевыми записями морщили лбы картографы, строгие и важные, как алхимики. Когорта капитанов, навигаторов, штурманов: Джон Девис, Генри Гудзон, Вильям Баффин… Десятилетия слагались в века, надежды сменялись разочарованием. Но вновь трясли мошной купцы и лорды, вновь парламент сулил награды, и сургуч королевской печати вновь отягощал инструкции капитанов. В XVIII веке даже самые пылкие поняли: не легок, не короток Северо-западный путь, не обещает он солидных выгод в торговле с Китаем и Индией, нет, не обещает. И все же он нужен, очень нужен тем, кто утвердится в просторах Канады…

Если бы мановением волшебного жезла явились они сюда, в эту залу, за окнами которой летучая метельная мгла, если б они явились, искатели великого пути, то был бы среди них и тот, в ком воплотился мореходный гений английской нации, – капитан Джеймс Кук. Его корабли были некогда у берегов Аляски. Не из Атлантики, а из Тихого океана толкнулся к воротам Северо-западного пути капитан Кук. Увы, даже ему не суждено было отворить те ворота – полярный Нептун отпугнул упрямца…

Играет, пышет жаром камин из темно-розового орлеца, тени колышутся на бронзовой решетке. Есть о чем поразмыслить графу Румянцеву и капитану Крузенштерну: великая загадка, «оставленная Европою, яко неразрешимая».

Львы бодрствовали. Было светло и тихо, как бывает в Петербурге майскими вечерами. Фонарь в сенях не горел, и когда швейцар отворял высокие двери, на львиных мордах сохранялось выражение хмурой грусти.

В один из тех вечеров матрос-денщик принес пакет, адресованный его сиятельству. В пакете была записка на двух больших листах. Граф прочел строки, выведенные аккуратной рукой военного писаря:

При сем имею честь представить Вашему высокопревосходительству смету издержек предполагаемой экспедиции. Не могу скрыть от Вашего превосходительства, что хотя 50 000 рублей за корабль Вам, конечно, покажется много, но весьма сомнительно, чтобы можно купить оный дешевле, ежели будет снаряжен для дальнего вояжа.

Жалованье полагаю командиру 2000, а лейтенанту 1000 рублей, что составляет не более того, чем пользуются офицеры на военных кораблях в чужих краях, получая жалованье свое серебром; но н е д е н ь г и, а с л а в а может служить побуждением участвовать в таком знаменитом вояже…

Далее был перечень расходов.

Николай Петрович сложил листки и спрятал в ближний ящик затейливого бюро.

Однако месяцы минули, прежде чем автор записки пожаловал к Николаю Петровичу. На сей раз с рукописью, обряженной в твердый переплет: «Начертание путешествия для открытий, сочиненное флота капитаном Крузенштерном».

Итак? Итак, будущая экспедиция предпримет «покушение к отысканию» начала Северо-западного прохода. Для этого надобно совершить огромное плавание от стен Кронштадта через три океана до скал Аляски.

Иван Федорович взял аспидную доску и грифель: худо, совсем худо стал слышать Николай Петрович. Приходится наскоро, обрывая фразы, чиркать грифелем по доске…

План составлен, расходы определены. Кого избрать исполнителем? И Крузенштерн называет лейтенанта Коцебу.

Очень способный. Нет, нельзя нынче пригласить: в Архангельске. В службе десять лет. Молод? У молодых больше рвения, горячее кровь. Был в кругосветном. Умеет производить астрономические наблюдения и вычисления по ним. Да, это важно. Англичане не доверяют хронометрам, он, Крузенштерн, знает цену этому инструменту, приохотил и Коцебу. Экипаж? Набрать бы из наших военных моряков.

«Я, – писал грифелем капитан, – шесть лет был в английском флоте. Много дивлюсь искусству тамошних моряков. Однако избрал бы для опасного предприятия одних только русских».

Румянцев поднялся, в задумчивости отошел к окну. Неву кровавил багровый, чуть не в полнеба закат. Мелкие волны покусывали гранит набережной. Пахло вечерней свежестью, речной водою и, кажется, дальним ельником.

Ну что же, граф Румянцев добьется перевода Коцебу на Балтийский флот. Он попросит об этом у морского министра… Правда, после отставки он неохотно навещает министров, особливо этого шаркуна – маркиза де Траверсе. И еще у него будет просьба: командировать господина Крузенштерна в Лондон – купить приборы у Баррода, карты – у Эрроусмита, все самое лучшее. А по пути за границу пусть-ка Иван Федорович не потяготится заглянуть в финский главный город Або. Хорошая верфь, и мастера хорошие. Он, Румянцев, еще лет эдак двадцать назад тому был наслышан про тамошнюю верфь… Как он наречет бриг? О, это уже решено. Граф Николай Петрович корпит над древностями российскими, так вот, бриг нарекает он «Рюриком».

 

Глава 3

В нептуновой люльке

Под дугой коренника лопотал колоколец: «Гони, денег не жалей, со мной ездить веселей, гони, денег не жалей, со мной ездить веселей…» Заяц выскочит на большак, прижмет уши да и задаст стрекача, петляя и подпрыгивая. Ямщик на облучке перекрестится: «Ду-урная примета».

А барин завернулся в тулуп, барину мысли покоя не дают: как-то примет «молодого мореходца» его сиятельство канцлер Румянцев? Иван-то Федорович заверил: пошлет-де тебя граф, непременно пошлет, приезжай только поскорее, милый друг. А не ровен час, отказ… Что тогда? Легко сказать – приезжай скорей! Сколь времени понапрасну убито, только вот недавно получили в Архангельске приказ: отрядить в Санкт-Петербург господина флота лейтенанта Коцебу.

В ямских станах обдавало сосновым жаром. Становихи собирали на стол. Хорошо было в натопленной избе, но Коцебу не сиделось – он торопил с подставой. И, умащиваясь в санях, закутываясь в тулуп, опять понукал возницу.

– И-эх, барин, – ворчал ямщик, – куда-а спешишь, все там будем. – Но лошадей погонял, предвкушая чаевые. Полосатым шлагбаумом начался державный стольный град.

– Пожалуйте-с подорожную, – просипел унтер.

Шлагбаум поднялся. Кибитка въехала в город: каменные ряды домов, решетки, горбатые мостики над замерзшими каналами. Ямщик осадил на Малой Морской, у трактира «Мыс Доброй Надежды». Лейтенант скорым шагом вошел в трактир. Велел подать рябчика и водки.

– За добрую надежду! – сказал он себе и осушил чарку.

Даже Ревель не радовал – милый, тихий, опрятный Ревель, городок его детства. Пусть гордо взирают башни Вышгорода и шпиль Олай-кирхи вонзается в небо; пусть звучит органный хорал в старой церкви, окруженной каштанами, а белесое море оглаживает прибрежные камни. Что ему до того? Ведь нет и нет окончательного решения!

Вот уже несколько месяцев, как Коцебу на Балтике. Уже свиделся он и с Крузенштерном и с Румянцевым. Свидание было непродолжительным. Румянцев обещал решение свое сообщить письменно.

Крузенштерн передал потом, что Николай Петрович остался весьма доволен молодым моряком и очень хвалил рвение, с которым тот стремился в поход. Но хвалить-то хвалил, а письма все еще не было. На беду, и самого Ивана Федоровича не было ни в Петербурге, ни в Кронштадте: в Лондон уехал Иван Федорович.

Но пришел конец ожиданию. Счастливый лейтенант схватил перо:

Письмо Вашего сиятельства принесло мне неописанную радость. С получением его мне казалось, что я уже плаваю на «Рюрике», борюсь с морями, открываю новые острова и даже самый Северный проход; но, опомнясь, нашел, что еще далеко от сей цели. Главная моя забота есть та, чтобы корабль сооружен был прочным образом; медная обшивка есть один из важнейших пунктов, и потому приступаю к ней прежде всех. «Рюрик» будет обшиваться медью в Абове…

И он поспешил в Або.

Городок в глубине Замкового фьорда, на берегу речки Аура, встретил лейтенанта приветливо. Может, так казалось оттого, что Коцебу пребывал в отменном расположении духа. Впрочем, правду сказать, город был куда как хорош: прямые чистые улицы, старинный замок, где кочевали тени рыцарей и златокудрых дев, университет, основанный еще королевой Христиной, и этот изящный рисунок – мачты и реи над гаванью, в шхерах, среди островков.

А лучше всего – можно побиться об заклад, – лучше всего – верфь, существующая с 1740 года. И боже мой, сколько судов родилось тут! Сколько судов начало на абоской верфи свою жизнь, беспокойную, как само море, как сама Нептунова люлька.

И здешний «мастер доброй пропорции» напоминал архангельского Курочкина неторопливой уверенной повадкой, скупостью слов и жестов. Да и народ был ему под стать: честные финны, неутомимые и молчаливые. А фамилия мастера, одна только фамилия внушала доверие – Разумов.

Русская балтийская эскадра вот-вот должна была вернуться из плавания в европейских водах. В дни шумных празднеств по случаю окончательного одоления Наполеона корабли посетили дружественную Англию. Потом во французском порту Шербур они приняли на борт русских гвардейцев. Теперь эскадра шла домой.

Кончится кампания, и Коцебу, пользуясь дозволением начальства, выберет для своего брига лучших из лучших матросов. И не силком, нет, по доброму согласию. А в составе эскадры – бриг «Гонец». А бригом командует давний приятель, тоже лейтенант. Лейтенант Глеб Шишмарев. Вот бы сманить Глебушку на «Рюрик»! То-то бы здорово! Но тут, однако, загвоздка: Глеб-то произведен в лейтенанты годом ранее Коцебу, да и раньше Отто ступил на палубу. А посему захочет ли еще Глебушка идти вторым «после бога»? Вот в чем загвоздка… Остается уповать на покладистый Глебов нрав. И в расчет еще следует принять, что плавание предстоит славное. Нет, согласится Глеб, непременно согласится. Ведь пошел же Лисянский под началом Крузенштерна, а Юрий Федорович тоже был старше да и нравом ой как крут.

Пришла балтийская эскадра. Встала на якоря частью в Ревеле, частью в Кронштадте. Коцебу, не мешкая, занялся набором добровольцев. Дело сладилось скоро: охотников оказалось с лихвой. Плохо только – Шишмарева в Ревеле не было, обретался Глеб не то в Кронштадте, не то в Питере.

Минули святки, ударили крещенские морозы.

В один из тех студеных дней, в послеобеденный час, когда ревельцы, посасывая трубки и прихлебывая кофий, вели ленивые, с потяготливой зевотцей беседы, вдруг на улицах послышалась песня:

И с двупалым свистом грянул басовитый хор:

Матросы шли в сторону Нарвского тракта.

Смолкла песня, поземкой занесло след матросских сапог. А домоседы-ревельцы все еще качали головами, жалея служивых, которых погнали бог весть куда в эдаку-то холодину.

Погнали матросов сперва в Петербург, оттуда – в Або, где достраивался бриг «Рюрик». Было матросам хоть и нелегко «на пешем ходу», да зато уж вольно, и радовались они, что надолго оставили «за кормой» и казарму с дымными печами, и утоптанный плац, где часами гонял их фельдфебель, добиваясь «справного фрунту».

Дорогой в Або шли будущие «Рюриковичи», были с ними теперь двое офицеров: и сам капитан Коцебу, и друг его – рослый, круглолицый Глеб Семенович Шишмарев. Согласился-таки Глеб на второго «после бога». Да и то сказать: чье сердце не дрогнет от зова дальних странствий? Вторым так вторым, решил Шишмарев. Ведь не с кем-нибудь, а со старым приятелем, с Отто Евстафьевичем.

Ветер швырял сухой снег. Финские сосны гудели над головой, как ванты. Всхрапывали лошади, тащившие сани с рундуками и харчем.

Лейтенанты приглядывались к служителям. Народ подобрался молодцы молодцами. Только вот кузнец корабельный Цыганцов заметно приуставал к вечеру. Однако отшучивался: «Помилуйте, ваше благородь, это так, пустяки, не привычен я к сухопутью».

Двенадцать дней взяла дорога из Петербурга в Або. Наконец в сумятице метели возникли блеклые огни, запахло дымом. И потянуло всех в теплынь – шинели скинуть, разуться, в бане попариться, спросить самоварчик.

Граф Румянцев диктовал письма. Писарь быстро и округло водил гусиным пером, исписав лист, посыпал чернила песком из фарфоровой песочницы, похожей на перечницу.

Николай Петрович адресовался в Лондон, Мадрид, Лиссабон, Филадельфию: вскоре, дескать, отправляется в ученое плавание российский бриг «Рюрик», а посему он, канцлер Румянцев, покорнейше просит оказывать экипажу всяческое содействие.

Посланники и консулы отвечали в дом на Английской набережной, что известия о вояже «Рюрика» уже распубликованы в разных газетах, что правительства Англии и Испании, Португалии и Американских Соединенных Штатов не находят препятствий для означенного вояжа и уже сделали указания губернаторам, вице-королям, начальникам приморских крепостей и командирам портов.

Успокоительные вести долетали и от Крузенштерна, командированного в Лондон.

Иван Федорович в английскую столицу попал в хорошее время. То был медовый месяц русско-английских отношений. Словно позабылись недавние распри: и союз русского царя с императором французов, самого страшного врага Британии, и устремление петербургского двора к черноморским проливам, весьма неприятное англичанам. Говоря по правде, все это вовсе не было забыто, но заслонилось событиями 1812–1814 годов. В Англии ясно сознавали: наступление от Москвы-реки до Сены спасло не только Европу, но и «жемчужину английской короны» – ведь Наполеон Бонапарт грозился маршировать по русским печальным равнинам к поднебесным индийским рубежам и далее, в сказочный край…

Теперь, после разгрома наполеоновской Франции, даже в британском адмиралтействе, где особых симпатий к русским морским силам никогда не питали, – теперь даже в адмиралтействе радушно встретили капитана русского флота…

И вот Иван Федорович, к радости старика Румянцева, благополучно вернулся, вот он снова сидел в доме на Английской набережной – белобрысый, с серыми, несколько выпуклыми глазами, долговязый, – сидел и рассказывал, пользуясь грифелем и аспидной доской.

Он был счастлив доложить его сиятельству, что ученая экспедиция на «Рюрике» весьма интересует секретаря британского адмиралтейства сэра Джона Барроу. Путешественник и географ, сотрудник журнала «Квартальное обозрение», сэр Джон, пожалуй, самый ярый в Англии поборник поисков Северо-западного прохода. Признаться, сэр Джон раздосадован русским почином. Однако досада не помешала ему помочь Ивану Федоровичу. Изволите знать, ваше сиятельство, некий мастер Фингам изобрел прекрасную спасательную шлюпку с воздушными ящиками, и сэр Джон приказал изготовить такую же для «Рюрика». Кроме того, Барроу настоятельно советует купить мясо в запаянных банках – оно долго сохраняется и, конечно, куда пользительнее и вкуснее солонины… А вот, ваше сиятельство, карты, у лучших картографов приобретены. Кто знает, не суждено ль молодому мореходцу не токмо исправить, но и дополнить эти карты? Надежда к тому веская: ведь «Рюрик» долго и много будет в южных широтах, а они тороваты на сюрпризы…

Граф извлек из зеленого бювара плотный лист. Крузенштерн прочел копию протокола заседания комитета министров:

Так как г. государственный канцлер отправляет корабль свой вокруг света из патриотического усердия к пользе государства… снабдить означенный корабль надлежащим патентом для поднятия на оном военного флага.

Уж кто-кто, а он, капитан флота Крузенштерн, знал, что военный флаг в чужих широтах есть свидетельство наиважнейшее: кораблю под таким флагом следует оказывать уважение, ибо он представляет державу.

На верфи собрались абоские жители. Бриг сиял медью обшивки. Грянул оркестр, бриг сошел со стапелей под звуки труб. Он взметнул искрометный вал, накренившись с борта на борт, погасил рыжие всполохи меди. И Коцебу, позабыв об угрюмой солидности, приличной «первому после бога», подбросил шляпу и закричал: «Ура!» И это «ура» подхватили Шишмарев и Разумов, артельщики и матросы, рыбаки и ребятишки – все, кто видел спуск корабля на воду. Музыка грянула громче. Матросы и корабельных дел мастера не спеша, без толкотни стали подходить к бочонку с водкой, подле которого стоял, степенно раздувая усы, подшкипер Никита Трутлов.

И вскоре уж отправились моряки из Або в Ревель. В Ревеле взяли астрономические инструменты и хронометры, привезенные Крузенштерном, потом поспешили в Кронштадт – грузиться.

Плыли уж длинные светлые дни и короткие белые ночи. В трубу можно было разглядеть цветные фейерверки Петергофа и Ораниенбаума. А морякам не до празднеств, не до развлечений: знай свое хлопотливое дело, готовься, моряк, в плавание не на месяц, не на два – на годы.

Бот № 118 доставлял из Петербурга всевозможные припасы. Скрипели на бриге блоки, орал боцман, топали матросы. Принимай тюки с одеждой и бельем, ящики с крупами и маслом, полные пресной водой огромные, на 60 ведер, бочки, укладывай свинец и порох… Все на бриге так и кипело. А купцы уже подписывали «Генеральный щет его сиятельству графу Николаю Петровичу Румянцеву».

В те суматошные дни на «Рюрик» явились двое молодых людей: один подвижный, смуглый, лет двадцати; другой постарше, сухощавый, с размеренными движениями и добрыми близорукими глазами. Первый был живописец Логгин Хорис; второй был медик Иван Эшшольц.

В конце июля 1815 года пожаловал на «Рюрик» сам Румянцев, а с ним капитан Крузенштерн и кронштадтское начальство в адмиральских чинах. Они придирчиво осмотрели корабль, нашли везде образцовый порядок. Граф Николай Петрович перекрестил и обнял Коцебу. Крузенштерн расцеловался с офицерами, обернулся к матросам, поднял руку:

– В путь, ребята! С богом!

 

Глава 4

Поэт и натуралист

Карета, стуча большими колесами, подкатила к отелю «Белый орел». Кучер в широкополой шляпе проворно спрыгнул с козел и отворил дверцу кареты. В тот же миг на порог отеля выскочил хозяин-пузанчик и, обдергивая куртку, низко кланяясь и улыбаясь, зачастил:

– Добрый день, сударь, милости просим, сударь…

Приезжий потребовал комнату во втором этаже и чтобы непременно окнами на рейд.

Хозяин проводил гостя и, одолеваемый любопытством, быстренько скатился по лестнице, чтобы потолковать с кучером. Увы, этот пентюх только и мог сообщить, что господина зовут Адельберт фон Шамиссо и что он, сдается, ничего себе, хороший, а впрочем, кто его там разберет.

Утром гость спросил перо и чернила. Хозяин, войдя в комнату, застал его у распахнутого окна с «долландом» в руках: господин озирал рейд в подзорную трубу, сработанную в лондонской мастерской знаменитого Джона Долланда.

Туман над рейдом уже истаял. Матросы купеческих судов выгружали заморские товары. Сторожевой фрегат выбирал якорь. Несколько баркасов с алыми парусами неслись, как наперегонки, к морю. Этот поспешный бег алых парусов ничего не подсказал владельцу «долланда». Между тем суда с далеко приметными парусами принадлежали копенгагенским «лоцманам, – они спешили встречать какое-то иностранное судно.

Шамиссо положил «долланд», сел к столу. Письма были для него литературным занятием, и нынче Адельберт предался ему с особенным удовольствием, потому что под окнами бойко шумел порт – романтическое место, где начинается столько удивительных приключений. Шамиссо, однако, не успел навести глянец на послание к Эдуарду Хитцугу, ибо услышал смягченные расстоянием пушечные удары.

Буум… Буммм… Округлые, как ситнички, облачка возникали вдали. Семь раз ударили пушки – корабельный салют столице Дании. Ветер распластал пороховой дым, прижал к волнам, и перед Шамиссо картинно означился двухмачтовый бриг.

В тот же день, в девятый день августа 1815 года, Адельберт переправил багаж на борт русского брига «Рюрик». А поздним вечером он возлежал на койке в тесной каюте и, потягивая трубку, размышлял, как в одно краткое мгновение могут меняться обстоятельства жизни…

Ему было тридцать четыре года, этому отпрыску старинной фамилии. Родители его некогда бежали от «ужасов» французской революции, ребенком завезли его в немецкие земли. Пятнадцати лет он стал пажом бледногубой королевы Луизы, восемнадцати – надел офицерский сюртук. Однако ни дворцовый паркет, ни вахтпарады не прельстили Адельберта. Дворянскую шпагу променял он на тяжелый посох странника: бродил по дорогам, осененным яблонями и вишнями, перебивался случайными заработками и слагал стихи, как мейстерзингер. Он сочинял по-немецки, но в строфах стихов, как и в его жилах, пульсировал галльский гений – прозрачный, четкий, солнечный!

В восемьсот десятом году Шамиссо посетил Францию. Ему не пришлись по душе золотые пчелы Наполеона. Императорскому Парижу предпочел он вольнолюбивую Швейцарию.

Потом Адельберт опять появился в Берлине: его манил университет. С прилежанием, не свойственным вдохновенным пиитам, он принялся за естественные науки. А как-то летом, поселившись за городом, единым духом написал своего «Петера Шлемиля» – очаровательную сказку, покорившую самого Гофмана.

Зимою восемьсот пятнадцатого года молодой натуралист прослышал о русской кругосветной экспедиции. Это было первое после долгих войн ученое путешествие. Но как, как участвовать в нем? Выручил случай – верный слуга мечтателей, способных действовать. Один из друзей Адельберта, Эдуард Хитцуг, водил знакомство с писателем Августом Коцебу. Писатель был плодовит и бездарен. Но Хитцуг, кривя душой, строчил хвалебные и почтительные письма: ведь сочинитель приходился отцом капитану Коцебу и родственником капитану Крузенштерну. А ради друга Адельберта разве не стоило малость покривить душой? И вот фортуна, как говорится, улыбнулась – из Петербурга пришло согласие. Тогда-то и наш поэт, подобно герою своей сказки Петеру Шлемилю, надел семимильные сапоги.

С первых же дней Шамиссо почувствовал дух корабельного товарищества, непритязательного и, быть может, грубоватого. Больше других ему приглянулся медик Эшшольц;. он мысленно называл его «лучшим парнем в мире».

Поболтав с живописцем Хорисом и увидев рисунки, Шамиссо решил, что юноша – «добродушие в большей степени, нежели искусство»; впрочем, подумалось ему тут же, этот Хорис совсем неплохой портретист.

Капитана наблюдал Шамиссо в часы судовых работ. Адельберт хорошо помнил прусских плацпарадных болванов, и ему нравилось, что капитан строгостям внешней службы предпочитает заботу о здоровье и отдыхе команды, нравились его энергия, свежесть молодости. Что же до лейтенантов, то Шишмарев показался ему «круглой сияющей луной», и Адельберт с удовольствием слушал его раскатистый добродушный смех. Но вот Иван Захарьин неприятно поражал какой-то болезненной раздражительностью.

Когда бриг подходил к английским берегам, Шамиссо уже сочинил краткие аттестации «Рюриковичам». Он намеревался сообщить их Эдуарду Хитцугу. О себе же решил написать иронически: пока он только «пассажир на военном корабле, где не полагается иметь пассажиров».

 

Глава 5

К мысу Горн

Пассат гудел в вантах. Ночами летучие рыбы шлепались на палубу. Гремели ливни. И налетали шквалы, сменяясь невзначай ленивыми штилями. Атлантикой шел «Рюрик».

В череде походных будней выдался однажды день, когда на грот-матче забелела афишка, извещавшая, что ныне будет дана «пиеса собственного сочинения – „Крестьянская свадьба“.

В закатный час, золотой и тихий, собрались все в той части корабля на верхней палубе, где обычно читали приказы и не разрешали сидеть. Но теперь шканцы походили на деревенскую околицу.

Пьеса «собственного сочинения» оказалась не ахти какой, но зрители надорвали животики. Уж очень позабавила их «невеста» с насурмленными бровями, с ватными бедрами, в цветастом платке.

– Ай да Тефей! Штукарь! – раздалось со всех сторон при выходе «невесты», в которой зрители тотчас признали Тефея Карьянцына. – Давай ходи, покачивай! Ну и девка!

Жениха играл матрос Прижимов, черный как жук, быстрый, ловкий. Свахи, родители невесты и жениха, дружки – все это были бравые служители «Рюрика». Да и оркестр из них же: балалаечники, ложечники… А после спектакля «партер» сорвался с места: пошел забубённый перепляс, палуба под сапогами покрякивала.

Такие увеселения на корабле, находящемся в дальнем плавании, покажутся, может быть, кому-либо смешными , – писал Коцебу, – но, по моему мнению, надо использовать все средства, чтобы сохранить веселость у матросов и тем самым помочь им переносить тягости, неразлучные со столь продолжительным путешествием…

Близилась Бразилия. Невдалеке от матерого берега на «Рюрик» рухнула буря. Она рвала и метала с ночи до полудня. Потом шторм медленно растратил свою ревущую силу. Волны побежали с глухим рокотом, словно бы ворча: «Мы довольны, мы нагулялись, с нас хватит…» Морякам открывался, как на театре, Новый Свет: остров Святой Екатерины, португальская крепость Санта-Круц.

На следующий день начались официальные визиты в городок, который носил звучное и длинное имя – Ностра Сеньора дель Дестерро. Он был притиснут к океану крутыми горами, плотными тропическими зарослями.

Сойдя со шлюпки, Коцебу быстрым машистым шагом миновал белые каменные домики с большими окнами без стекол, немощеную площадь с плохонькой церковью и явился в резиденцию губернатора.

Губернатор де Сельвейра скучливо выслушал сообщение о том, какой корабль пришел в бухту, куда он следует и в чем терпит нужду. Выслушав, майор, выпячивая нижнюю губу, лениво отвечал, что он, правда, получил соответствующее извещение из Рио-де-Жанейро, но ему, губернатору, нет никакой охоты заботиться о научных предприятиях вообще и о «Рюрике» в частности. Коцебу холодно откланялся и пошел к капитану порта, надеясь, что моряк лучше поймет моряка.

Он не обманулся. Капитан Пино всегда оказывал странникам добрые услуги. Пино, широко улыбаясь, обещал без задержки снабдить бриг всем необходимым, посоветовал, где удобнее разбить палатку для проверки навигационных инструментов, и, крепко пожимая Коцебу руку, пригласил офицеров и ученых на обед.

Почти три недели отдыхал бриг у острова Святой Екатерины.

Капитан и штурманские ученики разбили палатку в пальмовой роще. Лейтенант Шишмарев день-деньской толкался на корабле: после атлантических штормов дел невпроворот. И Шишмарев распоряжался корабельными работами, ободряя матросов соленой шуткой, над которой и сам в охотку грохотал добродушным басом.

А Шамиссо, Эшшольц и Хорис? О, эти почти все время на берегу. Нет, не в белом городке, соловеющем на солнцепеке, а там, где не видать уж ни души, где дыбятся горы, обросшие густыми лесами.

Вот они, долгожданные тропические леса. Так и взманивают их сумеречные таинственные глубины. Но лишь заглохнут тропы, и плотный, как влажная ветошь, воздух, и тишина первобытная, и мертвенная недвижность цепенят сердце. Тогда вот вспомянешь иные леса: бронзу сосновых боров, трепет осинников, творожную белизну берез.

Натуралисты являлись спозаранку, в добрые часы. Хищники спали, нажравшись теплого мяса. Солнце, пронизывая зеленую плоть пальм, бразильского дерева и смоковниц, еще не успевало обратить лесной воздух в тугой и душный морок.

Но и утренней порою путешественники не видели роскошной бравурной пестроты, присущей, как им казалось, тропическому ландшафту. Нет, была густая масса зелени, плотной и тяжелой, точно бы маслянистой. И в этом месиве происходила мистерия битвы за жизнь. Лианы, как убийцы, набрасывались на деревья, душили их, ползли, извиваясь, все выше, выше к солнцу, чтобы там, вверху, распустить свои наглые пурпурные цветы. И мириады едва приметных насекомых – «маленькие владыки большого мира» грызли, сверлили, точили живое тело растений, обращая все и вся в труху, гниль.

Да, это было так. Но именно здесь трое молодых людей с брига «Рюрик» почувствовали себя подлинными участниками ученой экспедиции. Здесь и теперь начали они сбор коллекций, заполнили первые листы путевых альбомов.

В полдень натуралисты, потные и обессиленные, брели восвояси и, выбравшись на дорогу, вздыхали с облегчением. Вдоль дороги, на давно раскорчеванных и возделанных землях, негры гнули спины, а над ними хлестко похлопывали витые бичи надсмотрщиков.

Рабы! Сколько их перемерло в вонючих, как выгребные ямы, трюмах невольничьих кораблей? А те, кто выжил, обречены были на муку в Южной Америке, в португальской каторге.

Кофейные плантации, кофейные плантации… Дома колонистов с резными флюгерками… Монастырь, льющий звон колоколов во славу девы Марии… И протяжная песня чернокожих, монотонная песня о порогах далекой реки Конго, о высоких и сочных травах Мозамбика…

Городок как опрокинут солнечным ударом, темной стеною море за ним. В улочках, на площади – никого, попрятались жители. Увидишь разве босоногого воина с ржавым ружьецом. Должно быть, послал его с поручением комендант крепости Санта-Круц, а солдатик-то соблазнился стаканчиком-другим да и прикорнул в тени питейного дома.

Рейд гладкий, как поднос. У раскаленной пристани господ ученых дожидается шлюпка. Матросы разбирают весла, шлюпка отваливает, и под веслами – синие воронки.

А на бриге уже пошабашили, уже отобедали, развалились ребята кто где. Устали, намаялись. И под парусом-тентом храпит во все носовые завертки их благородие лейтенант Шишмарев, прикрыв лицо большим белым платком.

Лишь один матрос не разделяет с товарищами ни трудов, ни отдыха – Серега Цыганцов. О чем ты задумался, корабельный кузнец? В сотый раз клянешь судьбину, день тот клянешь, когда сорвался ты с реи и грянулся грудью о твердые шканцы? Злая хвороба привязалась к тебе, и нет от нее спасу. В кронштадтском госпитале лохматый лекарь поил тебя горькой микстурой. И вроде бы отпустило вчистую… Своей волей пришел Цыганцов к капитану Коцебу, на строгий вопрос о здоровье гаркнул: «Так что отменно, ваше благородь!» Почему, зачем отправился ты в трудный вояж? Какие дали манили тебя?.. Трудно дышит кузнец, тоскливо глядит в ровную синеву чужого неба,

В январе 1816 года мыс Горн прислал морякам зловещий, как рев корсаров, шторм.

Чудище подкралось с кормы, взмахивая космами, вздыбилось, накренилось, ухнуло с пушечным гулом. Клокоча и крутясь, волна разнесла деревянные поручни, сшибла с ног капитана и швырнула за борт. На мгновение Коцебу увидел резко наклоненный борт, вспененную пучину и в то мгновение покончил все счеты с жизнью. Но он поторопился: под руками у него, бог весть откуда, взялся конец манильского троса, и в следующую секунду Коцебу уже карабкался, напрягая все мускулы, на палубу.

Он перевел дыхание и огляделся. Руки у него дрожали, и в животе, под ложечкой, был противный холодок. Ох, дьявольский вал! Пушку, как полено какое, бросил справа налево, сорвал крышу с капитанской каюты, повредил руль… Ну, здравствуй, мыс Горн! Черт возьми, ты себе, однако, верен.

Гремел шторм, играл с «Рюриком» в сумасшедшую, гибельную игру, а в тот самый день в Петербурге, как бы затихшем в обильных снегопадах, Николай Петрович Румянцев писал капитану «Рюрика»:

Письма, каковыми Вы меня в свое время, милостивый государь мой, удостоить изволили из Копенгагена и Плимута, я исправно тогда получил; а ныне Вас премного благодарю за письмо Ваше из Тенерифа; я радуюсь, сведав, что Вы духом своим и искусством превозмогли все трудности, которые буря и шторм непогоды при берегах Англии Вам ставили в пути. Желаю и надеюсь, что нынешний наступивший год проводить изволите в безбедном плавании и во всяком успехе…

Я Вами и путешествием Вашим так занят, что мысленно, право, с Вами более времени провождаю, нежели с теми, с кем здесь живу. Теперь ожидаю от Вас писем из Бразилии и надеюсь, что до поры и времени благополучно обойдете мыс Горн; но тогда буду спокоен и доволен, когда сами об успешном своем плавании уведомить меня изволите… При пожелании Вам, милостивый государь мой, от искреннейшего сердца здравия и благополучия с совершенным почтением честь имею быть Вам, милостивый государь мой, покорный слуга граф Николай Румянцев.

На почтовых повезли письмо из столицы в Охотск, чтоб морем переправить на Камчатку, а там уж оно дождется, наверное, адресата.

 

Глава 6

Радость открытий

Ночью при луне открылась земля – в зыбком свете маячили вершины Анд. Расчеты штурманов оправдались: бриг приближался к чилийскому заливу Консепсьон.

С восходом солнца все высыпали на палубу. Утренние зори в океане – всегда чудо. Но в то утро не только волны и перистые облака розовели и золотились, но и горы – исполинские, блистающие, грозные, однако не тяжко громоздкие, а словно бы тихо колышущиеся посреди туманов. А ветер этой утренней зари пел о солнце и земных радостях, о хижинах и чернооких женщинах… И вдруг в какое-то неуследимое мгновение все вокруг – и море, и небо, и берег – засияло ровно, ярко, молодо, и тогда моряки, будто очнувшись, заметили бугристый мыс Биобио, а потом и острые камни, помеченные на карте под именем Битых Горшков.

Залив был пустынен – ни парусов, ни шлюпок. На скалах блаженствовали тюлени. Поселяне – черные отчетливые фигурки – шли к маисовым полям. Высоко-высоко кружили орлы.

Ветер дул южный. «Рюрик» лавировал. Во второй половине дня показались строения Талькауано – порта города Консепсьон. Холостым выстрелом капитан попросил лоцмана. Дожидаться, однако, пришлось долго: бриг поначалу сочли пиратским, и лоцманы, да и не только они, отпраздновали труса.

Лишь сутки спустя якорь «Рюрика» лег на илистый грунт. Начались обычные церемонии: встречи с испанскими чиновниками, взаимные приглашения и балы.

Губернатор, подполковник испанской службы, принял Коцебу не так, как португальский майор на острове Святой Екатерины. Подполковник тоже в свое время получил официальное извещение о русской научной экспедиции. Но он не выпячивал губу и не корчил равнодушно-задумчивую мину. О, совсем напротив – подполковник д'Атеро был любезен до приторности.

– С тех пор как стоит свет, – воскликнул он, пожимая руку Коцебу, – ни разу российский флаг не развевался в нашей гавани! Вы первые посетили вице-королевство, и мы надеемся, что вам придется по сердцу страна, которую справедливо величают Италией Нового Света. Мы рады, синьор, приветствовать народ, который в царствование великого и мудрого императора Александра, жертвуя собой, доставил Европе свободу.

Как ни удивительно, губернатор далекой от России южноамериканской провинции был заинтересован в дружбе с русскими. Если огромную Бразилию держала в рабстве маленькая Португалия, то другие обширные пространства Южной Америки закабалила Испания. Но времена менялись. В испанских заморских владениях разгоралась освободительная война. В Чили колонизаторы чувствовали себя так, будто вот-вот начнется извержение давно уже спавшего вулкана Аконкагуа.

Мадридский двор собирался отправить за океан карательные войска. И тут-то руку испанскому монарху протянул не кто иной, как самодержец всероссийский, глава Священного союза европейских государей – Александр I: он сулил военные корабли. Вот почему испанский губернатор был столь предупредителен и любезен с русским офицером…

Как и на острове Святой Екатерины, Шамиссо и Хорис почти не показывались на бриге. Хорис рисовал ландшафты, жителей залива Консепсьон. Шамиссо часами бродил в миртовых рощах, в густых зарослях.

Шамиссо бродил в одиночестве: его друг Эшшольц ухаживал за матросом Цыганцовым. Законы, управляющие человеческой жизнью, оказались сильнее и доктора, и лекарств. Цыганцов помер. Его схоронили на берегу. Треснул ружейный залп, откатилось вприпрыжку эхо. На норд-осте, в той стороне, где за тысячами миль осталась родина, там, на норд-осте, широко и властно полыхали зарницы.

Но прежде чем уйти из залива Консепсьон, «Рюрик» теряет еще одного матроса. В списке экипажа против его фамилии появилась отметка: «Сбежал в Чили». И все. Почему столь краткая? То ли капитан не придал значения бегству нижнего чина, то ли не счел нужным поразмыслить о судьбе простолюдина. Остается гадать: какая же непереносимая обида камнем отягчала Шафея Адисова? Может, не раз и не два изведал он прелести «крепостного состояния», а может, просто дрогнул малый перед чарами Италии Нового Света. И должно быть, подался он в глубь чужой страны, потому что никак ему нельзя было оставаться в городке: в железа заковали бы беглеца, в темницу замкнули. А там, в горах, глядишь, и привязался он к какому-нибудь индейскому племени, как иные испанцы, спасавшиеся от лихого правосудия. Словом, навсегда затерялся матрос где-то в Чили…

Дельфины за кормою, у бортов медузы с сине-зеленым гребнем. И над мачтами уже не странствующий альбатрос, а краснохвостая птица фаэтон.

Когда-то сумрачный Магеллан медлительно пересек эти неведомые европейцам волны. С той поры десятки, сотни, тысячи килей пронеслись над пучинными глубинами Великого, или Тихого, мимо острых его рифов, зеленых гористых островов и блаженных атоллов. Линзы бессчетных подзорных труб приближали к мореходам то пустынные зазубренные горизонты, то желтые отмели в кружевах кипенного прибоя. И все ж немало тайн было в этом безмерном просторе. Не зря ж Крузенштерн с Румянцевым уповали на «приращение географических познаний» в Великом океане.

– Господа, мы проложим курс так, чтобы миновать на ветре Хуан-Фернандес. – И Коцебу оглядел всех с таинственно-намекающим видом.

– Ах, Хуан-Фернандес, – мечтательно отозвался Шамиссо. – Вот бы где побывать!

Шишмарев вопросительно поднял брови.

– Есть, сударь, веская причина, – улыбнулся ему Шамиссо. – Если угодно, объясню…

– Э, нет, – возразил Коцебу. – Не лучше ль вечером, чтоб и служители знали?

– Отчего же? Охотно, капитан, – ответил Шамиссо. – Но тогда требуется помощь: ведь я еще не силен в русском языке.

И вот отблески звезд взыграли на волнах, вот зажгли фонарь на корме и у компаса фонарь, и на баке расселись матросы; пришли Шишмарев, Эшшольц, Хорис.

Шамиссо рассказал следующее.

– Однажды из перуанского порта Кальяо шел в Чили некий мореход по имени Хуан-Фернандес. Вопреки обыкновению, не стал он держаться берегов, а взял мористее. Более ста миль отделяло судно от берегов, когда Хуан-Фернандес наткнулся на необитаемые островки. Среди них был и тот, что зовется Мас-а-Фуэро. Что такое Мас-а-Фуэро? А вот что: зеленые долины, и чистые ручьи, и миртовый лес, и благорастворенный воздух, пахнущий мятой, и стада коз, грациозных, как барышни, и пестрые стайки веселых колибри. Райская обитель, не правда ли?

Этот островок был сюрпризом мореходу Хуану-Фернандесу в 1563 году. Минуло полтораста лет. Жил ли кто, не жил ли на островке – неведомо. Некоторые хроники утверждают, что навещали его пираты. Почему бы и нет? Отличный уголок, сокрытый от нескромных глаз… А в самом начале восемнадцатого века английский капитан, обогнув, как и «Рюрик», мыс Горн, поднимался с божьей помощью на север и, должно быть за пресной водою, надумал посетить одну из бухт Мас-а-Фуэро. В тот день, а может и накануне, старший боцман Селькирк повздорил с капитаном. Причина? Кто ее знает… Так вот, перепалка кончилась тем, что боцман плюнул и объявил, что он, разрази его гром, не желает служить эдакой скотине и лучше уж останется на островке.

Но когда корабельная шлюпка отвалила от берега, Селькирк побледнел: в ту минуту он явственно вообразил жизнь на необитаемом острове. Душа шотландца дрогнула, он попросился на борт. Увы, капитан дьявольски усмехнулся. Однако все же снабдил несчастного боцмана одеждой, оружием, еще кое-чем. Ну и молитвенник сунул. Добрый малый понимал: не единым хлебом… Вскоре паруса истаяли за горизонтом, а боцман долго еще стоял на берегу, погруженный в горестное оцепенение.

Итак Селькирк зажил на островке. Потекли дни, недели, месяцы. Сперва отшельник тосковал, мучился, но потом притерпелся, а потом даже и вовсе не печалился о грешном мире с его суетой сует. Построил хижину. Выучился ловить коз. Приручил козлят и порой, поставив их на задние ноги, отплясывал с ними менуэт. Когда одежда износилась, смастачил платье из козьих шкур. Вот только сапожное ремесло у него никак не ладилось, и боцман щеголял в чудовищной обувке.

– Погодите! – воскликнул Шишмарев. Он давно уже порывался что-то сказать. – Простите, ведь это история…

– Тс-с, – остановил его рассказчик, – минуту, Глеб Семенович, минуту… – И Шамиссо продолжал: – Селькирк отжил на острове уже четыре года и четыре месяца. И вот однажды в бухту вошли корабли капитанов Роджерса и Куртнея. Моряки изумились, приметив на скале бородатого человека в одеждах из козьих шкур. Но еще круче изумились, признав в нем земляка. Селькирк был рад-радешенек. Однако не желал покидать свою обитель, и Роджерс с Куртнеем едва не силком увезли его в Англию.

Шамиссо улыбнулся Шишмареву.

– Вот я и говорю, – поспешно молвил лейтенант, – история-то эта, правда несколько измененная, знакома мне, ей-богу, знакома! Помнится, дал мне дед книжку, называлась она «Жизнь и приключения Робинзона Крузо, природного англичанина». Робинзон этот, господин Шамиссо, похож как две капли воды на вашего боцмана Селькирка. Признаться, Робинзон был другом моей юности. Да и совсем еще недавно купил я в Питере два томика. А перед отплытием черт догадал подарить приятелю в Кронштадте. Негоже, знаете, а жалею, ей-ей…

– И справедливо, – заметил Шамиссо, – книга удивительная. Написана лет сто назад и будет жить еще столько же, если не дольше… – Ваша правда, Робинзон и Селькирк похожи, как родные братья: ведь историю шотландца использовал сочинитель Дефо.

Все спят на палубе, на вольном воздухе. Бодрствуют лишь вахтенные. Рулевой, поглядывая на картушку компаса, мурлычет под нос. И старик океан подпевает. Чудится, не плывет «Рюрик» – летит сквозь звездную тьму, килем едва касаясь волн.

Спит истомленная за день команда. Не могут уснуть лишь поэт Шамиссо и художник Хорис. «Где найти слова, чтоб описать это?» – думает один. «Где взять краски, чтобы передать это?» – думает другой…

Серебряная дудка подшкипера приветствует солнце. Поднимается команда, вяжет койки, шлепает босыми ногами. Второй заливистый сигнал – и закипает приборка.

Присев на корточки, матросы что есть силы трут палубу сухим мелким песочком. Палуба белым-бела, но оттого-то и чиста она, что драят ее каждое утро.

Длинные швабры, привязанные к пеньковым тросам, опускаются за борт; разбухшие, тяжелые и серые, они вновь вытягиваются на борт. Матросы отжимают их и уже с полегчавшими швабрами пятятся от носа к корме.

– Эй, шибче! – покрикивает Трутлов на матросов, лопатящих палубу. – Не бойся, братцы, она выдюжит!

Из камбуза выглядывает шоколадная физиономия; коверкая русские слова, кок обещает матросам сытный харч. И матросы смеются, отирая пот: уж больно забавно гуторит! А кок, уроженец Вест-Индии, нанятый в Копенгагене, сверкает сахарными зубами.

Офицеры приложили к глазам подзорные трубы. Ведь с утра реют морские птицы, а это верная примета близкой земли. Во-он они, фрегаты и фаэтоны… Первые парят легко, разбойно высматривая рыб; вторые, вытянув длинные красные хвосты, сильно и часто машут крыльями.

И вдруг – неистовый крик:

– Бере-е-ег!

Поросший кустарником островок. Он окружен острыми зубьями коралловых рифов, в рифах кипит бурун. Островок схож с тем, что некогда описал голландец Скоутен. Скоутен назвал его Собачьим. Однако… однако означил его вовсе не на этом месте.

Широта, определенная Коцебу, разнится от Скоутеновой на двадцать одну минуту…

Душные тропические дни сменяются звездным блистанием. Гремят грозы, гуляют ветры. Птицы, птицы – вот кто настораживает моряков.

– Бе-е-рег! – кричат с мачты.

Да, на зюйд-весте темная полоска мили в три, не больше. И тут уж прочь сомнения, никто, ни единая душа не заикалась об этом островке. Твой он, капитан Коцебу.

Кокосовые пальмы клонили вершины: добро пожаловать! Но как «пожаловать»? Как проскочить гибельный бурун? Пойди-ка рискни, и океан шваркнет судно о коралловые рифы, а тогда уж, понятно, «со святыми упокой…».

Двое смельчаков, сняв шапки, вытянувшись во фрунт, просят дозволения достичь берега вплавь.

– Вплавь? – переспрашивает капитан. – Гм! Меня удивляет ваша отвага, ребята. – С минуту он пристально глядит на матросов. – Ну что ж…

Сгрудившись, притаив дыхание, «Рюриковичи» следят за храбрецами. Те вымахивают саженками. Вот скрылись, исчезли, пропали из виду… Но вот показался один, потом и другой. Смотрите! Смотрите! Они выбрались из воды, они выходят на берег. Живы, здоровы, черти! Ура!

И вернулись они тоже вплавь, вторично одолев ярость буруна. Перевели дыхание, рапортовали: берег, кажись, обитаем. Обитаем? О, Коцебу не может медлить, никакими силами не удержать его на бриге. Он велит спускать шлюпки. Зовет с собой Шишмарева, ученых зовет. Шишмареву любы мореходные фортели, а вот ученым… да-а, те уж следуют за Отто Евстафьевичем с некоторой оторопью.

Все ближе берег. Грохот наката глушит голоса. По знаку Коцебу десять саженей троса скользнуло в воду. Позади, неподалеку от шлюпок, дышал на волне плот. Давешние пловцы опять прыгнули в воду, прихватив толстый трос; плывут, трос тянется за ними, разматывается.

Вот они опять на берегу – крепят трос затяжным узлом за стволы двух сросшихся пальм. А другой конец закреплен на плоту. Итак, «сообщение» налажено: становись, брат, на плот, перехватывай трос, сам себя буксируй. А уж там, у берега, уповай на судьбу: бурун легко и мощно подхватит плот, бросит его на рифы, а следующая волна вынесет на береговой песок, такой белый, такой ослепительный, такой мелкий! Переправился… Слава те, господи. И опустевший плот опять подтягивают к шлюпкам, на страх и радость очередному «десантнику».

Тропка – узенький поясок – скользнула в чащу. Но коли есть тропка, стало быть, и впрямь островок обитаем? Уж не притаились ли туземцы за этими рослыми папоротниками, не целят ли копьями из тех вон кустарников, что издают сильный и пряный запах? Гуськом идут моряки, чутко прислушиваясь, крепко сжимая оружие. Идут все дальше… Никого. Ничего. Ни следа, ни крика, ни шепота. Только отодвигается и стихает прибой, все отчетливее и как бы строже шорох пальм.

Э, право, пора и отдохнуть. Ведь блаженство – растянуться на земле! Не на палубе, а на сырой земле, хоть здесь она и суха, как порох. «Привал», – командует капитан. Располагайтесь, господа ученые. Располагайтесь, матросики. И-и, как же это распрекрасно, когда небо сквозит за листвою. С земли-то все милее. И птахи какие-то трещат крылышками, и какие-то чудные, неуклюжие существа с клешнями, как у крабов, взбираются по стволу пальмы, и дышится так легко, так легко, ну благодать, ей-богу!..

И вдруг общий кейф был нарушен матросом Скомороховым. Ойкнул, вскочил ошалело Михаило, озирается, потирает загривок, глаза вытаращил – ни дать ни взять, ему дьявол мерещится. Что такое? Что случилось? Да не ори, объясни толком!

А Михаило тычет пальцем вверх, ругается – и ни в зуб ногою. Ага, вона что! Оказывается, тот самый-то «краб» саданул матроса по шее… кокосовым орехом! И пребольно, как булыжником.

– О-о, пальмовый разбойник, – усмехнулся Эшшольц, грозя пальцем.

Все рассмеялись. Доктор объяснил:

– Да-да, так его в книгах называют.

Скоморохов сжал кулаки: вот ужо он покажет этим «крабам» где раки зимуют.

– Ни-ни, – испуганно остановил его Эшшольц. – Клешни знаешь? Нож острый! Лучше уж без греха: подберем орешки, полакомимся.

– Дельно! – кивнул капитан. – Молоко, братцы, слаще сладкого.

Подобрали орехи, сняли зеленую оболочку, потом тонкую мягкую скорлупу, пригубили – и уж за уши не оттянешь, такой он был, этот прохладный целебный сок. Мотали головами, облизывались, и физиономии у всех одинаковые, как у мальчишек-лакомок.

– Чудо!

– Не древо – царица-а-а.

Недели не было без того, чтобы с салинга не раздавалось: «Бере-ег!» Фаэтоны и фрегаты едва не задевали верхушки мачт. Островитяне в юрких лодках устремлялись навстречу бригу.

В эти апрельские и майские дни восемьсот шестнадцатого года мореходы не знали покоя. Восторг открывателей полнил сердца. Нечто поразительное было в этих островах: зорко оглядываешь горизонт, куда уж зорче, а они все равно являются внезапно. В других широтах острова вырисовывались издали, постепенно. Но там, где теперь шел бриг, была «страна южных коралловых островов». Коралловые островки едва возвышались над уровнем моря. И потому возникали они стремительно. Возникнут, покажут себя – и вот уж пропали за крутым океанским валом. Будто и не были, будто пригрезились. Но корабль на гребне, и опять коралловый остров.

Создали те острова не вулканические силы. Нет, их тихохонько возвели мириады живых организмов и водоросли, известковые водоросли, плавно колышущиеся среди волн.

Отдельная особь коралла-строителя зовется полипом; в старину говорили «цветок океана». Полип и вправду напоминает цветок розовый или бурый, темно-красный или синий, зеленый или лиловый. Полипы-цветы образуют колонии, краса которых, явственная в часы отлива, превосходит оранжерейную. Покорные общему закону, они множатся, стареют и умирают, оставляя блеклые скелетики. Как и все сущее, чтоб жить, кораллы должны уничтожать. Их трепетные щупальца, их нежные венчики терпеливо поджидают добычу – планктон, органические частицы.

Впрочем, не только кораллы возводили островки. Множество растений и животных трудились на этом безмолвном строительстве: зеленые и красные водоросли, раковины моллюсков, из которых выделялась величиною тридакна, обладательница тяжелой раковины и великолепно раскрашенного «плаща»; и панцири морских ежей, и известковые остатки морских звезд и кубышек.

Бесшумно, с молчаливым упорством идет работа кораллов-строителей. И так же молчаливо, упорно работают их недруги – рыбы, сплюснутые с обоих боков, с прихотливо изогнутыми плавниками и крепкими зубами, сверлящие водоросли, губки. У этих разрушителей мощный союзник – океанский прибой. Он дробит полипняк, растирает, как жернова, в белый, блеснящий глаза песок.

И еще одна разительная примета коралловых островов: все они атоллы, все коралловые кольца, внутри которых всплескивают мелководные лагуны. Одни лагуны казались с борта «Рюрика» темно-синими, другие отливали темной зеленью. При сильном накате океанский вал расшибался о рифы, и тогда над лагунами проносилось радужное облако водяной пыли.

Вот о таких днях мечтал лейтенант и кронштадтской осенью, и архангельской зимою, и в светлую весеннюю пору, когда на абоской верфи достраивался «Рюрик». И лейтенант действительно не променял бы свои открытия на «все сокровища мира».

Коцебу знал, что еще не один и не два острова можно сыскать в здешних широтах. Он достал из резного шкафчика Крузенштернову инструкцию, пробежал знакомые едва ли не наизусть строчки:

Двукратное через все Южное море переплытие корабля в разных совсем, направлениях бесспорно послужит к немалому распространению наших познаний о сем великом Океане, равно как и о жителях островов, в величайшем множестве здесь рассеянных.

Двукратное переплытие… «Рюрик» еще вернется в южные широты. А теперь, теперь туда, где в холодной мрачности лежат угрюмые мысы, обглоданные злой волною.

 

Глава 7

Большие ожидания

Стокгольмские купцы подвели Коцебу: медные листы, поставленные шведами для обшивки брига, за год плавания прохудились.

Медные листы «Рюрику» отдала «Диана», знаменитый корабль Василия Головнина. Ветхий шлюп давно стоял на мертвых якорях в Петропавловской гавани; с приходом «Рюрика» его час пробил.

Исправляли «Рюрик» без малого месяц. Пора было приступать к поискам Северо-западного прохода, тихоокеанского начала заветного пути. Все, кажется, было хорошо: бриг починен, запасы пополнены, найден алеут-переводчик.

Хмур и озабочен один лишь доктор Эшшольц. Он заходит в каюту и плотно затворяет дверь. Беседа у него с капитаном невеселая. Доктор уверяет, что лейтенант Захарьин плох, надо оставить Ивана Яковлевича на Камчатке.

Захарьин и впрямь давно и круто занемог. Правда, в дни бразильской стоянки ему несколько полегчало, но потом он почти уж не подымался.

Коцебу сознавал, каково ему будет с одним офицером. Отныне начальнику экспедиции, у которого и без того хлопот с избытком, придется попеременно с Шишмаревым править вахты. А разве по-настоящему исследуешь Берингов пролив, коли один из них всегда должен быть на бриге? Обидно и за Ивана Яковлевича, обидно за товарища. Ведь еще гардемарином познал боевые схватки в Дарданеллах и при Афоне, куда ходил на фрегатах эскадры адмирала Сенявина. Пуля не достала, ядра но тронули, а тут, видишь ты…

Коцебу послал за Шишмаревым. Бодрый, свежий, в обычном своем ровном расположении духа, явился круглолицый Глеб. Выслушав капитана, помрачнел:

– Эх, Иван, Иван… – И, помолчав, припечатал ладонью об стол: – А нам, друже Отто, никак нельзя отступать. Вдвоем так вдвоем! Помнишь кадетскую присказку? Жизнь – копейка, голова – ничего. Полагаю, простимся с Иваном – и в путь-дорогу, была не была!

Бухту на северо-западном берегу Америки капитан называет именем Шишмарева, а островок в горле бухты – именем путешественника и гидрографа Гаврилы Сарычева.

«Рюрик», как привязанный, держался поблизости от берегов. Офицеры и ученые прилипли к правому борту. Малейшая излучина – екают сердца: кто поручится, что здесь, именно здесь не отворяются ворота Северо-западного пути? Ведь Джеймс Кук сих мест не исследовал.

И в первый августовский день подзорные трубы тоже были обращены к берегу. Как позавчера, как давеча, владело людьми напряженное ожидание. И еще до полудня в какую-то ослепительную минуту все они увидели внезапный поворот береговой черты.

«Рюрик» ложится на другой галс. «Рюрик» бросает лот. «Рюрик» движется. Ба! Что это? Проклятый ветер слабеет, паруса вянут. Прикусите язык, ребята, бранью не пособишь… Совсем заштилело. Делать нечего – отдавай якорь, жди у моря погоды.

Но Коцебу невтерпеж. Спускайте шлюпку. Живо! Вот так. Загребные навалились, еще навалились, ну, не жалей силушки, по чарке лишней в обед. Живо, живо!

Капитан махом, на одном дыхании взлетает на высокую скалу. Стоп! Спокойно, спокойно. Осмотрись внимательно, Отто. Господи, радость какая: насколько глаз хватает, простирается водная гладь; мягко, в четверть силы, солнце бьет сквозь плотные тучи, и гладь эта тоже мягкая, светло-серая, светло-свинцовая.

Капитан снял фуражку. Пролив или бухта? Бухта или пролив? Он глядел на эту землю. До горизонта тянулись скучные топи, озера были как блюдца, блестели изгибы речки. Тишина. И в тишине комариный стон.

Спустившись со скалы, Коцебу хотел продолжить шлюпочное плавание, но матросы указали на восток. Оттуда летели байдары; в каждой туземцы с копьями и луками. На носу байдар торчали длинные шесты с лисьими шкурами.

Встреча была дружеской, хотя эскимосы попрятали в рукавах длинные ножи, а Коцебу и его спутники сжимали ружья. Капитан одарил эскимосов табаком. Они было пустились на хитрость: пока шло одарение, перебегали в конец очереди и, плутовато щуря и без того маленькие глазки, делали вид, что еще не получили свою порцию. Коцебу, улыбаясь, замахал руками, эскимосы расхохотались.

Шлюпки, окруженные байдарами, возвратились к бригу. Завязалась торговля. Наблюдая эскимосов, капитан подталкивал в бок Шишмарева. Зрелище было забавное: эскимосы рядились, торговались, спорили, но все это без злобы, со смехом и шутками.

Задул ветер. Якорь был выбран, паруса наполнились, и «Рюрик» двинулся. Стемнело. Полагалось бы отстояться до утра. Коцебу рискнул, и бриг шел всю ночь. Едва брызнуло солнце, один из матросов взобрался на мачту, а все с жадным нетерпением задрали головы.

– Не вида-а-ать! – весело крикнул марсовой.

Итак, все еще открытая вода. Но нет, рано торжествовать… Тс-с… «Рюрик» шел вперед. Быть может, впереди узкий проход? Быть может! Все помыслы, все надежды сосредоточились на этой светлой полоске.

Еще одна ночь осторожного плавания. Утро было ненастное, погодливое. Но оно не омрачило мореходов, ибо вперед манил проход. Правда, шириною миль в пять, но все же проход!

Баркасы часто приставали к берегу. Коцебу со своими спутниками взбегал на утесы. Увы, громады скал отбрасывали мрачные тени. Не проход, а большой залив. Или, как тогда говорили, зунд.

Но надежда еще тлела…

Отужинав, путешественники расположились на ночлег. Ночь выдалась бурная. Лил холодный дождь. Поутру моряки хотели было воротиться на бриг, но шторм пригрозил, и они не посмели. Едва обсушились у костра, как доктор Эшшольц, неутомимый собиратель минералов, удивил всех новой находкой. Оказалось, под тонким слоем растительности – мощный лед. В те времена не существовало понятия «мерзлота». И сам Эшшольц, и Коцебу, и Шамиссо говорили – «ископаемый лед», «лед первородный».

На следующий день капитан с отрядом прибыл на бриг. Еще день медленного плавания, еще день тщетных поисков прохода.

Двенадцатого августа командир вновь ушел на гребном баркасе и байдаре. Заметив широкий рукав, он приободрился. Берег возвышался, поворачивая с юга на запад, глубина была достаточная, и шлюпки безбоязненно проникли в узкий, извилистый рукав.

Среди скал притулился шалаш. Эскимосы – старик и юноша – выбежали из шалаша, потрясая луками. Шлюпки подошли к берегу. Старик натянул тетиву, целя в капитана. Коцебу приказал товарищам не стрелять и не трогаться с места, а сам, безоружный, зашагал к шалашу. Эскимосы сперва удивленно покачивали головой, потом побросали луки, шагнули навстречу пришельцу.

В шалаше было дымно. В углу на шкурах спали дети. Молодайка, украшенная металлическими кольцами, щедро звеневшими при каждом ее движении, возилась у огня.

Обменялись подарками, и Коцебу знаками расспросил старика, далеко ли тянется водный поток. Старик сел на землю, проворно сгибаясь и распрямляясь, изобразил усиленную работу веслами. Девять раз вытягивался он в рост, закрывал глаза, похрапывал. Стало быть, догадывался капитан, плыть девять дней. Девять дней, черт возьми! Славный старик, славные эскимосы. Если только это так – девять дней! – то он, капитан Коцебу, достигнет открытого моря.

Эскимосы проводили моряков к шлюпкам. Шли с ними об руку, улыбаясь, похлопывая по плечу. Старик нес капитанское ружье. Неподалеку от берега из-за скалы вывернулся Хорис. Он, оказывается, бродил по окрестностям с карандашом и тетрадкой. Хорис показал свои рисунки эскимосам; они тотчас признали сородичей и осклабились. А когда живописец несколькими штрихами нарисовал старика, тот присел разинув рот.

Коцебу продолжал путь. Вода под килем была солоноватой, и это ободряло капитана. Однако глубины все уменьшались, а мели так зачастили, что пришлось отказаться от шлюпки.

Ожидания не сбылись: не пролив, не водный коридор, ведущий в открытое море, к Северо-западному пути, нет – обширный залив. По решению «Рюриковичей» быть ему отныне зундом Коцебу.

 

Глава 8

Снова на зюйд

Сперва, понятно, начальство бранилось. Потом ринулись матросы. Баня истоплена на совесть, пару – полка не видать. Ворвалась голая орда – пошла потеха.

– Банный веник и царя старше! – кричит чернявый Прижимов, яростно нахлестывая согбенного боцмана.

– Веник в бане всем начальник, – покряхтывает боцман.

Со сладостным остервенением моется команда «Рюрика» в жарко натопленной баньке на берегу острова Уналашка. Красные, потные, разомлевшие выходят моряки в предбанник, надевают свежее исподнее, предвкушают чарочку, без которой, известно, после мытья да парилки никак не обойтись.

– Эх, братцы мои, семь пудов сняло, семь на семь потов сошло. Баня парит, баня правит.

– Давай, давай, – поторапливает боцман, – шевелись, живей на корабль, пущай другие…

Три недели, как «Рюрик» ушел из залива Коцебу, оставив за кормой несбывшиеся надежды. Три недели ходил у берегов Азии и Аляски. Моржи поднимали клыкастые головы, киты взметывали фонтаны, а один из них, наглое чудище, облепленное ракушками и водорослями, окатил палубу «Рюрика», как из пожарной кишки.

Это нагромождение страшных утесов, — писал капитан «Рюрика» , – заставляет человека размышлять о великих превращениях, которые некогда здесь последовали, ибо вид и положение берегов рождают предположение, что Азия некогда была соединена с Америкой.

В зимние месяцы, согласно инструкции, «Рюрик» должен был заняться повторными исследованиями на юге Тихого океана.

Стояла уже середина сентября, бриг был изготовлен к походу. Прощаясь с Уналашкой, капитан вручил местному начальнику перечень всего необходимого для будущих атак на Северо-западный проход. Ни капитан, ни его экипаж не отрешились от поисков, и Коцебу просил жителей Уналашки смастерить еще пять байдар, нанять в помощь матросам алеутов и раздобыть толмача, знающего язык туземцев Аляски.

… Дон Луи отродясь не марал столько бумаги в один присест. Прежде всего – изложить суть дела калифорнийскому губернатору дону Паоло Венченте де Сола. И дон Луи излагает без особой, признаться, точности:

В четыре часа дня русский корабль, под названием «Рюрик», водоизмещением в 200 тонн, с командой в 40 человек, включая офицеров, бросил якорь в порту. Его командир Коцебу, тот самый, чье имя упомянуто в королевском приказе от 27 июня прошлого года.

Закончив письмо и присыпав его песком, лейтенант берет другой лист.

Я, – продолжает дон Луи, – переписываю Вам следующий королевский приказ… Ваше высокопревосходительство, так как король был извещен послом России, что его император собирается послать русский корабль, под названием «Рюрик» и под командованием Коцебу, в научную экспедицию вокруг света, – его величество полагает, что испанские должностные лица в Южной и Северной Америке будут благосклонно принимать упомянутый корабль, если он появится в каком-либо порту. Как королевский приказ, я сообщаю это Вашему высокопревосходительству с тем, чтобы поставить Вас в известность. Да хранит Вас бог много лет.

Уф, святая Мария, еще одна копия, и, пожалуй, длиннее первой. Подписана в Лондоне два месяца спустя после мадридской. Подписана испанским послом в Англии. Дон Луи Аргуэлло, вздохнув, прогоняет дерзкую муху, успевшую запятнать пышный титул посла, и опять склоняет голову.

…обеспечить сохранность и не создавать никаких препятствий кораблю Коцебу, – рукой, привычной к пистолету, а не к гусиному перышку, переписывает начальник «президио», – и по возможности оказывать ему помощь, согласно доброй воле, миру и дружественному союзу с Россией, который, можно надеяться, будет длиться вечно, если будут существовать дружеские чувства. Согласно сказанному выше, я даю сей документ с печатью посольства и скрепленный фамильной печатью в Лондоне.

— Ох, слава те, господи, все кажется… – И дон Луи зовет курьера.

Красавец солдат щелкает шпорами, прячет пакет за пазухой и скачет на рысях в Монтерей, к губернатору.

Старик Румянцев не напрасно привел в ход старые дипломатические связи: документы, выправленные русскими послами и консулами, помогали Коцебу. В Сан-Франциско, куда «Рюрик» прибыл второго октября после быстрого и бурного перехода из Уналашки, был он встречен весьма приветливо.

В дни калифорнийской стоянки Коцебу посетил две духовные миссии – святой Клары и святого Франциска. Замечания его, если бы они были высказаны там же, в Калифорнии, наверняка охладили бы гостеприимство испанских хозяев. Конечно, Коцебу мог бы возразить, что истина, дескать, дороже. Он, наверное, промолчал. Но уж в своих записках душой не покривил. Не просвещение «диких» светом христианства увидел он, а просто-напросто бесшабашный грабеж.

Миссионеры уверяли нас, – иронически отмечал Коцебу, – что этих дикарей весьма трудно обучать из-за их глупости, но я полагаю, что господа не много заботятся об этом. Кроме того, они рассказывали нам, что индейцы приходят из дальних внутренних частей этой страны и добровольно им покоряются (в чем мы, однако, тоже усомнились).

Сомнения капитана подтвердились, когда он увидел невольников на плантациях католических пастырей, а потом и казармы, в тюремном смраде которых из тысячи индейцев ежегодно умирало триста.

Первый день ноября застал «Рюрика» снаряженным к океанскому плаванию. Шамиссо переправил на борт коллекцию калифорнийских растений. Эшшольц – мешок минералов, а Хорис – многочисленные рисунки.

Теперь путь лежал к Гавайским островам.

Размеренно потекла жизнь на двухмачтовом бриге. Честно, поровну делят вахты начальник экспедиции и лейтенант Шишмарев. Разбирает свои гербарии, попыхивая трубкой, Шамиссо. Доктор Эшшольц сортирует минералы, упаковывает в маленькие ящики. А вечерами все слушают удивительные истории Эллиота де Кастро.

Португалец попал на бриг в Сан-Франциско. Он упросил Коцебу доставить его на Гавайи. Ого-то, ему было чем развлечь слушателей! Куда там и Петеру Шлемилю – герою сказки Шамиссо: приключения Эллиота де Кастро – авантюриста и бродяги, то богача, то нищего – вот это феерия! Его сжигало солнце Буэнос-Айреса, он мерз на Аляске, задыхался в джунглях, нежился в «соломенных дворцах» островных королей и дрых под забором, завернувшись в дырявый плащ.

 

Глава 9

Солнечный архипелаг

Острова легли у северной кромки тропической зоны Тихого океана. При мысли о Сандвичевых островах мореходу тотчас вспоминается судьба Кука. Для Коцебу участь знаменитого англичанина имела особое значение…

Джеймс был замыкающим в ряду тех, кто на протяжении веков штурмовал Северо-западный проход. Отто, волею Румянцева и Крузенштерна, был первым, кто возобновил борьбу после долгого антракта. Кук открыл архипелаг в 1778 году и дал ему имя тогдашнего лорда адмиралтейства графа Сандвича; после неудачного плавания на севере Кук вернулся к берегам архипелага. Теперь Коцебу правил к Сандвичевым островам с тем же, что и Кук, замыслом: зимние месяцы – югу, летние – северу.

Но Джеймсу Куку, высокому, крепко скроенному человеку, не суждено было больше разгуливать по корабельной палубе. На Сандвичевых островах он был убит, и матросы, прикрыв его останки британским флагом, отдали их морю… «Доведется ли мне-то, – думал Коцебу, – отсюда, с Сандвичевых, вновь идти на норд? Конечно, времена изменились. Теперь здесь не убивают белых, и ты, Отто, не чета Куку. А потому не робей, не робей, все будет отменно, и ты вернешься на Север».

Минуло три недели после ухода из Сан-Франциско. Кончался ноябрь. Не внезапно, как коралловые острова, а за много миль замечен был остров Гавайи, самый крупный в архипелаге. На расстоянии полусотни миль показал он «Рюрику» огненный нимб вулкана Мауна-Лоа.

Вот уж когда взаправду понадобился бродяга Эллиот; здесь его знали и простые смертные, и богатые «дворяне», и колонисты-европейцы, и Камеамеа – повелитель Гавайских островов. Эллиот де Кастро указал капитану безопасную стоянку, а сам съехал на берег с дипломатическим поручением. Воротившись на бриг, он не без торжественности объявил, что король ждет гостей.

Утром командир российского военного брига и его помощник в сопровождении Эллиота отправились на остров.

Когда Шишмарев положил руль влево и шлюпка обогнула песчаную косу, открылись невысокие спокойные волны залива, соломенные шалаши, банановые деревья и белые, похожие на европейские домики.

Король шел к берегу. Толпа нагих подданных с немым любопытством следовала позади.

Матросы напоследок особенно сильно ударили веслами, и шлюпка с разгона плавно врезалась в песок.

Король Камеамеа – геркулес с мощной, низко посаженной головой, одетый в белую рубаху и красный жилет с черным шейным платком, – шагнул к капитану и, улыбаясь широким умным лицом, пожал ему руку.

Дворец Камеамеа был меблирован без излишеств: несколько стульев и стол. Впрочем, стулья казались островитянам излишеством, и королевские сановники разместились на циновках.

«Чтобы быть красивым, надо страдать», – замечают французы, разумея тиранию моды. Французское присловье вспомнилось нашим лейтенантам, когда они оглядели гавайских вельмож – дородных толстяков в черных фраках на голом теле. Туземцы выменивали эти фраки у поджарых янки с купеческих кораблей, и черные одеяния едва застегивались на брюхастых сановниках. Они обливались потом и тяжело дышали. Но «чтобы быть красивым…».

У дверей соломенного дворца стояли стражники с ружьями и пистолетами. Невозмутимо наблюдали они, как король усадил гостей за стол, как слуги обнесли всех вином и фруктами, как белолицый капитан пил во здравие Камеамеа I, а Камеамеа I выпил в честь капитана и его друзей.

Коцебу по-английски обращался к переводчику – лысоватому штурману, сменившему судовую каюту на гавайскую сладкую жизнь. Переводчик, выслушав капитана, доложил его величеству просьбу русского о снабжении припасами и добавил, что русские отблагодарят щедро.

– Вы совершаете плавание, как Кук и Ванкувер, а значит, не занимаетесь торговлей, – отвечал гавайский геркулес, – поэтому и я не намерен производить с вами торг, но хочу снабдить вас безвозмездно. Это дело решенное, и нет более надобности о нем упоминать…

Коцебу встал и поклонился. Переговоры закончились. Но король не отпустил гостей. Королю хотелось послушать про далекую страну – Россию. Он расспрашивал долго, с живостью и неподдельным интересом.

Чем дольше беседовали офицеры с королем, тем более убеждались в правоте путешественников, высоко ценивших Камеамеа. Да, это был умный человек. Это был человек, который, как говорят англичане, «сам сделал самого себя». И точно, Камеамеа не наследовал королевство от папеньки, а создал в свирепых войнах с царьками архипелага. Он завел флот, раздобылся огнестрельным оружием, взимал с купцов пошлины и, привечая корабельщиков, заимствовал все, что казалось ему достойным и полезным. Камеамеа царствовал давно и царствовал спокойно. Но взор его не тускнел: он пристально следил за вассалами, жестоко карал ослушников.

Пока островитяне доставляли на бриг мясо и плоды, пока туземцы рубили и возили (к радости матросов, избавленных от тяжелой работы) дрова, словом, пока жители островов снаряжали «Рюрик» к дальнейшему плаванию, экипаж отдыхал.

Натуралисты Эшшольц и Шамиссо пополняли гербарии и коллекции, и снова неутомимый Логгин Хорис рисовал окрестные виды, утварь, хижины, растения.

А Коцебу сказал Камеамеа, что очень хотел бы посетить остров Оаху, и король незамедлительно прислал на бриг опытного лоцмана.

Слабый береговой ветер нешибко двинул «Рюрик». Лоцман стал рядом с рулевым. Когда достигли пролива, отделяющего острова Гавайи и Маун, добрый пассат налег на паруса, и бриг пошел бойчее.

Острова, проливы, склоны гор, банановые и кокосовые рощи, хижины туземцев, напоминавшие матросам амбары русских деревень, ястребы в высоком небе да тихая, мелодичная песня смуглого лоцмана… И так – два дня.

А на третий – бухта Гонолулу. В глубине ее, в окружении домиков и хижин, высилась крепость с полосатым флагом короля Камеамеа.

У причала встречал русских старик Джон Юнг. Тот самый Юнг, о котором Коцебу читал в «Путешествии» Ванкувера.

За много лет до прихода к Гавайским островам брига «Рюрик» у острова Маун стоял английский корабль «Эленор». Капитан Меткальф из-за чего-то повздорил с островитянами и пустил в ход пушки. Произошло сильное кровопролитие, после чего «Эленор» покинул Маун. Однако скорый на расправу капитан не предполагал, какая кара ждет его за этот поступок. Некоторое время спустя к Маун пришла другая шхуна, и островитяне перебили почти весь ее экипаж; убит был и шкипер, сын воинственного Меткальфа. А спустя еще несколько лет папаша снова появился у острова. Он сам не посмел ступить на берег и послал туда боцмана. Джона Юнга встретили ласково, но обратно на корабль не пустили. Так Юнг остался у сандвичан. Камеамеа приблизил его, боцмана стали величать «гиери-нуе» – «великий господин», он занялся королевским флотом, а потом построил крепость, полосатый флаг и белые стены которой видели теперь Коцебу и его спутники.

Коцебу шагал с Юнгом и не мог поверить, что этому человеку перевалило на восьмой десяток: бывший боцман, а теперь «гиери-нуе», был крепок, свеж и бодр.

В доме Юнга за сигарами и стаканом вина был долгий разговор.

Жизнь островитян лишь мимолетному взгляду казалась столь же отрадной, как пейзажи солнечного архипелага. Все принадлежало царькам – и земля, и хижины, и сами туземцы. Царьки припеваючи обитали в своих легких чертогах, окруженные верной стражей, неверными женами и усердными слугами. Безбедно текли дни жрецов. Они ревниво хранили идолов, святость всяческих табу, а подземная богиня Пеле грозила нерадивым «прихожанам» раскаленной лавой.

Король Камеамеа жаловал жрецов. У него не было охоты перенимать христианство подобно тому, как он перенимал у европейцев корабельную архитектуру. Со слов Юнга узнал Коцебу, как Ванкувер попытался навязать сандвичанам Библию.

– Камеамеа, – рассказывал бывший боцман, потчуя слушателей мучнистыми бананами, – терпеливо внимал увещаниям. Потом сказал: «Хорошо. Ты хвалишь своего бога, а наших поносишь. Но если твой бог так силен, как ты утверждаешь, то он выручит, конечно, тебя. А ежели, напротив, сандвичевы боги сильнее заморского, то они вызволят своих жрецов». И король предложил Ванкуверу вместе с главным жрецом взобраться на утес и… броситься вниз головой в море. Кто останется в живых, у того, значит, вера истинная. Ванкувер смешался и, не придумав никакой увертки, наотрез отказался от страшного испытания.

– Но об этом-то он ничего не сообщил в своей книге, – смеясь заметил капитан «Рюрика».

Юнг улыбнулся.

– Не про все, – сказал он, – что в жизни с тобою случается, напишешь.

Остров Оаху, где жил Джон Юнг, считался «садом Сандвичевых островов». Не говоря уж о натуралистах и художнике, не терявших ни часа, Коцебу тоже предпринял небольшую экскурсию. Один Шишмарев остался на корабле и не скрывал своего огорчения.

Утром группа, состоявшая из Коцебу, доктора Эшшольца, подштурмана Хромченко и двух проводников, двинулась в путь. Дорога лежала на запад, к Жемчужной реке.

Вскоре увидели путники поле таро. Хорошо обработанное и снабженное шлюзами, оно было залито водой; зеленые стебли, казалось, плавали на полированной глади.

Дальше – сахарные плантации. И на склоне горы – деревня. Оттуда тянуло дымком, оттуда слышался… женский плач. Проводники объяснили: в деревне кто-то болен и вот жены рвут на себе волосы, царапают в кровь лицо и голосят, отгоняя злых духов.

Туземцы знали, что в Гонолулу на больших парусных кораблях часто являются гости. Но в такую глушь редко кто забирался. Распрямив затекшие спины и приставив ладони к глазам, гавайцы смотрели на белых, не решаясь приблизиться. Храбрецом оказалась шестилетняя девчонка. Она вприпрыжку подбежала к Коцебу, глянула на него сияющими глазами, обернулась и закричала:

– Идите! Скорее! Не будьте глупыми!

Коцебу протянул девчушке нитку бисера. И тотчас, как из-под земли, появились ребятишки, а за ними, соблюдая некоторую осторожность, потянулись взрослые.

В деревне путников угостили на славу. Был испечен поросенок, принесены груды бананов, поданы клубни таро. Вино, захваченное с корабля, пришлось кстати.

Деревенские музыканты ударили палочками по выдолбленным тыквам; глухие ритмичные звуки, чуждые европейскому слуху, были исполнены колдовской прелести.

 

Глава 10

Роковое тринадцатое

В дверь постучали.

– Да-да, – сказал Коцебу. – Иду.

Он поднес фонарь к часам. Стрелки приближались к полуночи: пора на вахту.

Благодать южных широт канула в прошлое. День ото дня свирепели штормы, становилось холоднее, и теперь уж без всякой радости вступали на очередные вахты, неизменные, как смена времен, и матросы, и Шишмарев, и сам капитан Коцебу.

На палубе Отто сразу же оглох и ослеп: океан ревел, соленые брызги колкой метелью неслись поверх брига. Качало отчаянно. Шторм переходил в ураган. Двое матросов едва управлялись со штурвалом, удерживая «Рюрик» на курсе. Увидев Прижимова, Коцебу постарался улыбнуться:

– Ну как, братец, а? Круто забирает, однако!

– Эх, ваше благородь, не пришлось бы того, – серьезно отвечал Прижимов, – число-то тринадцатое!

Ветер рвал с волн седые гребни.

– Береги-и-сь! – завопил кто-то из темноты. Капитан мигнуть не успел, как водяная громада рухнула на палубу, шмякнула его обо что-то твердое и острое.

Очнувшись, он почувствовал слепящую, как взрыв, боль в груди. Потом, переведя дух, услышал стон: Прижимов уткнулся лицом в палубу.

Вся команда выскочила из кубрика. Доктор с Хорисом унесли Прижимова. Коцебу побрел в каюту. Дотащился до койки – и снова потерял сознание. Боцман накрыл его шерстяным одеялом и на цыпочках ринулся за доктором.

Коцебу долго не поднимался. Разбитая грудь болела нестерпимо. Он до крови закусывал губу. Глаза его стекленели, лицо покрывалось потом. Временами, когда боль стихала, одна и та же мысль жгла мозг: ужели не удастся?! Ужели не исполнит главного? Он подумал: человек умирает, лишь согласившись умереть. Нет, капитан отнюдь не согласен «отдать концы». Вот он сейчас соберется с силами и встанет. Да-да, встанет… Бедный Глеб! Туго тебе одному… Вот он сейчас поднимется… Кто злится на свою боль, тот одолевает ее… Он опирался на локти. В глазах мутилось, он чувствовал на лбу руку Эшшольца…

Двадцать четвертого апреля 1817 года открылись наконец снеговые главицы гористой Уналашки. Два месяца простоял «Рюрик» в гавани.

К бригу ежедневно подходил баркас со свежей рыбой и говядиной. Присланы были и байдары, и алеуты, и толмачи-переводчики – все, что просил капитан прошлым летом.

Коцебу чувствовал себя дурно. И все же, когда наступил час съемки с якорей, он вышел из каюты; он спокойно командовал. Однако уже через пять дней плавания нестерпимая боль уложила капитана на обе лопатки.

Доктор опасливо посматривал на его побелевшее лицо с запавшими глазами. Осторожно щупал пульс. Пульс слабел. Глубокий, продолжительный обморок. И внезапно – судороги. Потом – кровохарканье. И опять – судороги.

Приуныли на бриге, не слыхать уж ни шуточек Шишмарева, ни вечерних песен на баке. Какие там шуточки да песни… Все ходят на носках, разговаривают вполголоса, и Петруха Прижимов, вздохнув, повторяет:

– Проклятое тринадцатое. Это, братцы, все одно что понедельник.

Обогнув остров Святого Лаврентия, моряки встретили сплошной лед, и тогда Эшшольц напрямик объявил, что капитану нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, а ежели он будет упорствовать… Эшшольц умолк. Коцебу потупился.

В ту ночь капитан «Рюрика» не сомкнул глаз. Желваки вздувались на серых худых щеках. Нет, черт подери, он пойдет дальше. Пойдет или сложит голову… Но что станет с «Рюриком»? Что станет с экипажем? Он в ответе и за корабль, и за людей. Нравственно велик каждый, кто «полагает душу своя за други свои». Однако велик ли тот, кто честолюбия ради обрекает на гибель товарищей?

 

Глава 11

Забытая переписка

В небольшом эстонском имении Асс к югу от Везенберга Крузенштерн жил отшельником, но постам и молитвам не предавался.

Важный труд замыслил капитан первого ранга: подробный «Атлас Южного моря», обширные к нему комментарии. На долгие годы затягивалась работа, но Крузенштерн не пугался и не унывал: уместна ль торопливость, коли хочешь изобразить графически и описать словесно Великий океан? Он работал над атласом и внимательно следил за всеми открытиями, «обретенными» в том океане.

За полдень капитан первого ранга отодвигал карты и чертежи и рассматривал последнюю почту. Член Петербургской Академии наук и Лондонского королевского общества, он часто получал послания ученых-друзей, просьбы оценить то или иное сочинение по мореходству и картографии, предложения написать статью в «Записки адмиралтейского департамента», в английские «Квартальное обозрение» и «Флотскую хронику». А с тех пор как с борта «Рюрика» начали поступать донесения, Румянцев, по старой приязни, просил Ивана Федоровича делать из них извлечения «для удовлетворения любопытства читающей публики».

В восемьсот семнадцатом году Румянцеву стало известно об открытии на Аляске обширного залива, названного именем Коцебу. Граф радостно сообщил об этом «отшельнику» Крузенштерну, однако присовокупил со вздохом, что сие не есть открытие Северо-западного прохода.

Иван Федорович немедля отписал в дом на Английской набережной:

Сколь ни желательно сие важное открытие, не могу и ласкать себя надеждою, что оно свершится сим путешествием; но довольно для славы експедиции «Рюрика», ежели г. Коцебу откроет хотя некоторые следы, могущие вести к достижению сего славного предмета. Весьма щастливо для «Рюрика» то обстоятельство, что Кук в 1778 и Клерк в 1779 годах просмотрели сей обширный залив, который открыл наш молодой мореходец; теперь уже нельзя завидовать англичанам, что они дошли до широты 70°, где, кроме льдов, ничего не видно.

День за днем педантично и сосредоточенно, не думая, что там, в Петербурге, под адмиралтейским шпилем, он мог бы ускорить свою карьеру, трудился моряк-гидрограф.

«Страна коралльных островов»… Что-то еще отыщет «наш молодой мореходец»? Почем знать, как судьба распорядится, может, не решив главной задачи, он сделает славные дела в южных широтах?

Была летняя пора. Звезда Сито из созвездия Плеяды указывала крестьянам начало страдного дня. Поспевала рожь.

В сумерках неподалеку от дома слышался говор эстонцев. Они возвращались с полей и видели, как в доме морского капитана зажигаются огни.

Неприметно накатила зима, обильная снегопадами. Замело дороги, и почтовые тройки, позвякивая колокольцами, не без труда добирались до уединенной мызы к югу от городка Везенберга.

Крузенштерна не манили ни чопорные баронские семьи в Ревеле, ни блистательный Санкт-Петербург. Разве что встретиться б там с Николаем Петровичем. Что-то поделывает неугомонный старик? Да и в столице ли он, не уехал ли в свой Гомель, без помехи заняться милыми сердцу российскими древностями?

Чу, колокольцы! Все ближе, ближе… Почта! Эк заиндевел почтарь-то… Нуте-с, поглядим, поглядим, что там новенького на божьем свете!

Так и знал! Прямо-таки удивительный старик, этот граф Николай Петрович. Вот, пожалуйте, «Рюрик» еще в море, а он уже толкует о другой экспедиции. Прав английский сочинитель, сказавший о Румянцеве: «Его свободный патриотический дух заслуживает глубочайшего восхищения».

Несколько раз перечитал Крузенштерн румянцевское послание, но ответом медлил: надо хорошенько все обдумать.

В снежные сумрачные декабрьские дни восемьсот семнадцатого года между эстонской мызой и особняком на Невской набережной завязалась оживленная переписка.

Давно уж утонули в архиве эти листы, как погрузились на дно старые, отслужившие срок фрегаты. Но так же как корабельные останки, пропитанные солью морей, горят в каминах редкостно красивым пламенем, так и эти листы, будучи прочитаны ныне, лучатся пытливой мыслью.

Вот что отвечал Иван Федорович 19 декабря 1817 года:

Сиятельнейший граф! Милостивый государь!

Занявшись сочинением, которое непременно нужно было мне кончить без прерывания, не выполнил поспешно приказания Вашего сиятельства, чтобы доставить Вам мысли свои касательно предполагаемой Вашим сиятельством експедиции в Баффинской залив [11] .

Точное исследование сего обширного залива любопытно по двум причинам: во-первых, ежели существует сообщение между Западным и Восточным океанами, то оно должно быть или здесь, или в Гудзоновом заливе. Последний залив осмотрен разными мореплавателями, и хотя еще есть в оном место, не со всею строгостью исследованное, но более вероятности найти сие сообщение в Баффинском заливе, нежели в Гудзоновом; во-вторых, относительно географии, обозрение сего залива весьма любопытно, ибо он со времени открытия его в 1616 году не был никогда осмотрен; новейшие географы сумневаются даже в истине его существования, по крайней мере, не думают, что Баффин [12] действительно видел берега, окружающие сей залив. Читав журнал Баффина, я твердо уверился, что он обошел берега оного, хотя, конечно, нельзя полагать, чтоб он сделал им верную опись. Сумнение, действительно ли существует Баффинской залив, родилось, может быть, от предполагаемых трудностей плавания по морю, наполненному почти всегда льдом.

В 1776 году лейтенант Пикерсгил отправлен был английским правительством для исследования берегов Баффинского залива, но он не прошел далеко, скоро возвратился. Вот единственный опыт, сделанный для того, чтобы узнать сколько-нибудь о сем заливе; неудача сего предприятия, произведенного, впрочем, неискусным морским офицером, учеником славного Кука, не доказывает, однако, еще невозможность успехов вторичного предприятия…

Итак, ежели Вашему сиятельству угодно будет нарядить експедицию в Баффинской залив, то два важных предмета исполнятся: 1) опись малоизвестных берегов сего залива; 2) решение задачи о существовании сообщения оного с Восточным океаном.

Но, по моему мнению, сия експедиция не должна быть предпринята прежде возвращения «Рюрика» по следующим причинам:

1) что мы тогда известны будем о успехах его в западной части сего края, все замечания, им там сделанные, могут много способствовать подобным исследованиям с восточной стороны;

2) что сей важной експедиции кажется никому нельзя поручить с такою верною на успех надеждою, как нашему молодому моряку. Я уверен, что он охотно примет на себя начальство сей експедицией, он преисполнен ревностию и еще в таких летах, в которых можно все еще принять;

3) надеяться можно, что «Рюрик», с некоторой починкой, может годиться и для сего путешествия.

На сию експедицию должно употребить непременно два года, не только для того, что в одно лето нельзя всего осмотреть будет, но и чтобы дать начальнику довольно времени выполнить сделанные ему поручения с всею возможною точностью, даже определить можно и третий год на сие исследование. Зимовать, я полагаю, по крайней мере одну зиму, на Гренландском берегу, где датчане имеют разные заселения…

С божиею помощью «Рюрик» возвратится в исходе 1819 года; 1819 год пройдет на исправление «Рюрика» и на приготовление к сему предприятию, а в 1820 году отправится рано в назначенный путь, а в 1822 году возвратится… Представляю, впрочем, мною здесь сказанное на Ваше благоусмотрение. Остаюсь в ожидании Ваших дальнейших указаний…

Десять дней спустя – 29 декабря – Румянцев писал Крузенштерну

Милостивый государь мой Иван Федорович!

Благодарю за письмо, каковым меня удостоили от 19 декабря. Я с большим вниманием прочел ученое Ваше в нем рассуждение о Баффинском заливе; любопытно бы было берег оного объехать и окончательный географический жребий определить так называемому Жамесову острову и сообщению двух океанов, но время есть, и я представляю себе лично о том с Вами беседовать .

Однако времени уже не было. Правда, Румянцев еще не мог знать об этом. Дело-то в том, что едва Крузенштерн успел отправить обстоятельный ответ Николаю Петровичу, как на мызу Асс пришел пакет из Лондона.

Без малого два месяца добирался этот пакет с берегов Темзы. Письмо, писанное в кабинете британского адмиралтейства, было датировано 3 ноября, попало же оно в руки капитану первого ранга в канун святок. Начиналось оно традиционным «дорогой сэр», однако на сей раз то была не просто вежливая формула, но обращение совершенно искреннее. Пакет из Лондона прислал Ивану Федоровичу его старинный знакомец и друг Джон Барроу.

Секретарь британского адмиралтейства делился теми же идеями, что и Николай Петрович: Англия бралась за снаряжение большой экспедиции для отыскания Северо-западного прохода.

Итак, два человека – русский в Петербурге и англичанин в Лондоне – замышляли одно и то же. Ну что ж, как говорят французы, «прекрасные умы встречаются».

При сем имею честь, – сообщал Иван Федорович в Петербург, – препроводить Вашему сиятельству копию с письма, полученного мною вчерашнего числа от секретаря англицкого Адмиралтейства известного г. Баррова. Из оного извольте увидеть, что англицкое правительство имеет намерение отправить в будущее лето експедицию в Баффинской залив для отыскания сообщения между Западным и Восточным океанами. Я, конечно, напишу г-ну Баррову, что Ваше сиятельство уже давно решились тотчас по возвращении «Рюрика» отправить подобную експедицию, но при всем том отложу ответ свой на его письмо, покудова Вы не изволите сообщить мне мысли Ваши касательно англицкого отправления. Кто бы ни открыл Северный проход, буде он существует, у Вашего сиятельства нельзя отнять, что Вы первый возобновили сию уже забытую идею и что, следственно, ученый совет только Вам обязан будет за сие важное открытие.

Письмо это быстро достигло столицы. Может, капитану первого ранга подвернулась оказия; может, он наказал почтарю не медлить с доставкой и подкрепил свой наказ щедрыми чаевыми. Как бы там ни было, в последний день года, 31 декабря, Румянцев прочитал его.

Прежде всего, решил он, Англия больше России заинтересована в открытии Северо-западного прохода, в открытии пути вдоль канадских берегов, где рассеяны фактории торговых компаний. Во-вторых, он, граф Румянцев, пусть очень богатый и очень тороватый человек, не может тягаться с морской державой. Он сделал, пожалуй, все, чтобы обратить внимание ученых на решение великой географической загадки. Итак:

С.-Петербург. 21 декабря 1817 г.

Милостивый государь мой Иван Федорович!

Получив письмо, каковым меня удостоить изволили, я с удовольствием усмотрел из приложенной копии г-на Баррова, что англицкое правительство имеет намерение в будущем лете отыскивать через Баффинской залив сообщения между Западным и Восточным океанами. Я Вас прошу, при приличном приветствии, которое заслуживает сей почтенный муж, сказать ему от меня, что я точно таковое намерение имел, но охотно от оного отстал, предпочитая сам ту експедицию, которую может снарядить англицкое правительство, и буду выжидать ее успеха…

 

Глава 12

Домой

В тот самый день, когда старый граф размышлял над письмом Барроу и запиской Крузенштерна, в последний декабрьский день восемьсот семнадцатого года на бриге все были заняты корабельными работами.

«Двукратное переплытие» Великого, или Тихого, не далось даром. Паруса и снасти, шлюпки и помпы, большая часть обшивки износились, обветшали, сделались непригодными для предстоящего плавания Индийским океаном и Атлантикой. И вот, достигнув Филиппин, бедный, усталый «Рюрик» положил якорь близ Манилы.

Кому рождество, веселье да забавы, а матросам – в руки топоры, парусные иглы, нагели, молотки. Несколько недель взял судовой ремонт; лишь в конце января нового, восемьсот восемнадцатого года лейтенант Коцебу со своим экипажем вступил под паруса.

Многое доведется вынести этим парусам. Они примут на себя ветровой натиск двух океанов. Их выбелит зной Африки, они отсыреют в туманах Ла-Манша. И Балтика ласково овеет те паруса запахом песчаных отмелей, опресненных вод Финского залива…

А покамест на борту шла своим чередом корабельная обыденщина. С восходом солнца свистала дудка, и матросы, шлепая босыми ногами, драили палубу. В семь часов все в ту же тесную каюту сходились на завтрак капитан и лейтенант, натуралист Шамиссо, доктор Эшшольц, художник Хорис.

Все как будто по-старому на корабле, как и год и другой ранее. Но иные теперь вечерние беседы. Теперь уж говорят и мечтают о будущем.

Логгин Хорис грезил Италией, мастерскими римских живописцев, солнцем Калабрии. Думы Эшшольца прозаичнее: тихо улыбаясь, говорит он о родном Дерпте, об университете, о ленивом течении речки Эмбах. Шамиссо видел себя в Берлине: он напишет подробный отчет для натуралистов, одновременно – повествование о плавании «Рюрика», закалит на медленном огне ясную, точную прозу. Когда спрашивали о будущем Шишмарева, то «русский русский», как звал его Шамиссо, отвечал коротко: «Кронштадт. Флот. – И добавлял: – Люблю, знаете ли, нашу службу, хоть иному и кажется она скучной.»

А капитан? Отчего капитан задумчив и хмур?

Да, вот она, эта старая запись в дневнике… Капитан Коцебу, тебе по гроб не забыть, как ты отчаивался в своей каюте. Было тихо, оплывали свечи. Твоя тень была недвижна. А на бриге ждали. Ждал Глеб, ждал Эшшольц. Они твердили: «Нельзя! Надо возвращаться!» Но «да», окончательное «да» должен был сказать ты, «первый после бога»… Оплывали свечи, было тихо. А там, на норд-осте, смутно белели сомкнутые ледяные поля…

И вот она, эта старая запись в дневнике:

Моя болезнь со времени отплытия из Уналашки день ото дня усиливалась. Стужа до такой степени расстроила мою грудь, что я чувствовал в ней сильное стеснение; наконец последовали судороги в груди, обмороки и кровохаркание. Теперь только я понял, что мое положение опаснее, чем я предполагал, и врач решительно объявил мне, что я не могу оставаться в близости льда. Долго я боролся с самим собой; неоднократно решался, презирая опасность смерти, докончить свое предприятие, но, когда мне приходило на мысль, что, может быть, с моей жизнью сопряжено сбережение «Рюрика» и сохранение жизни моих спутников, тогда я чувствовал, что должен победить честолюбие. В этой ужасной борьбе меня поддерживала твердая уверенность, что я честно исполнил свою обязанность. Я письменно объявил экипажу, что болезнь принуждает меня возвратиться. Минута, в которую я подписал эту бумагу, была одной из грустнейших в моей жизни, ибо этим я отказывался от своего самого пламенного желания.

3 августа 1818 года широкие невские воды приняли бриг. Петербург был омыт ливнем, кровли блестели.

Послышалась команда, отдан был якорь, и вот уж мачты кругосветного корабля бросили шаткую тень на Английскую набережную.

Говорят, в ту минуту подняли свои косматые головы каменные львы, что возлежали у подъезда румянцевского дома.

 

Глава 13

На мызе Макс

Стояла пора бабьего лета. Покой убранных полей, петушиный распев на зорях и сытое вечернее мычание стада, скрип гладкого колодезного ворота, неспешные разговоры о нынешнем урожае, о том, какая выдастся зима, о дровах и варенье… Благодать деревенской тишины после трехлетнего грохота волн.

Бывший капитан «Рюрика» не оставлял своих проектов. Негоже одним британцам искать Северо-западный путь. Никак негоже, особливо теперь, когда российский флот возобновил дальние вояжи. Англичане англичанами, да и нам не отстать бы.

Он писал «Краткое обозрение предполагаемой експедиции». Пусть корабли сперва достигнут Сандвичевых островов. Там, в солнечном архипелаге, повреждения исправят и трюмы пополнят. Потом один корабль возьмет курс на Берингов пролив, двинется далее «Рюрика» и оставит за кормой давний рубеж Джеймса Кука, а коли Нептун будет столь милостив, откроет и ворота Северо-западного пути. На сквозное же плавание – из океана в океан – покамест уповать затруднительно… А тем временем другой корабль предполагаемой экспедиции пересечет Великий, или Тихий, и приблизится к Южной матерой земле, к Антарктиде.

Разумеется, высказывался далее составитель плана, будет, пожалуй, справедливым, ежели первый корабль вверят именно лейтенанту Отто Коцебу…

Поля, проселки, мызы были уже укрыты снегами, когда капитан поскакал на почтовых в столицу. Обернулся он быстро – меньше чем в месяц. Тоненькие листочки – письма Коцебу своему флотскому учителю Ивану Федоровичу – рассказывают о похождениях нашего моряка в столице.

«Вы будете немало удивлены, – сообщал он Крузенштерну, – но мое путешествие в Петербург уже закончено, и дела совершенно успешны». И Коцебу поведал Ивану Федоровичу об этих успешных делах. Прежде всего он представил проект графу Румянцеву. Николай Петрович, говорит Коцебу, «нашел сочинения исключительно хорошими, несколько раз обнял, поцеловал меня и сказал: „Это должно заинтересовать государя“. А Коцебу добавляет, что ему, мол, кроме одобрения Румянцева, иной похвалы и не надобно. Потом капитан имел аудиенцию у морского министра маркиза де Траверсе.

Маркиз, настроенный несколько недоверчиво, заговорил наконец всерьез. «Мне кажется, – насмешничает Коцебу, – он понял что „Рюрик“ с пользой совершил свое путешествие». И обходительный маркиз с манерами лукавого царедворца любезно предложил Коцебу принять под свою руку будущую экспедицию в Берингов пролив.

А до поры до времени Коцебу нежился в деревенском уединении. Жарко играли печи, наполняя опрятные комнаты тихим сосновым теплом. За окнами сизые метелицы наметали сугробы. Неслышно катились дни.

Коцебу в мыслях своих возвращался к «Рюриковичам».

Бестревожно думал об ученых и штурманах: этим жизнь хороша. Но у матросов, у нижних-то чинов… Каково им теперь? Что-то с теми, кому он, капитан, столь многим обязан? Опять тянут лямку строевой службы с ее мордобоем и линьками, на которые так щедры господа офицеры.

Коцебу письменно просил Николая Петровича выхлопотать отпуск бывшим своим соплавателям. Однако отпуск героям «Рюрика» никак не выходил: нужно было высочайшее соизволение. А известно: «до бога высоко, до царя далеко»… И Коцебу жаловался Крузенштерну: «Я уже хлопотал, чтобы матросы, которые находятся в Ревеле, не делали слишком тяжелые работы, но некоторые командиры развлекаются тем, что мучают именно этих людей».

В феврале 1819 года, когда метели перемежались оттепелями, Коцебу пригласили в столицу, к маркизу. Беседа вновь шла об экспедициях в Берингов пролив и в Антарктиду, в подготовке которых участвовали Крузенштерн, вице-адмирал Сарычев – цвет тогдашних «зееманов», то бишь ученых моряков.

Заканчивая аудиенцию, министр поднял на Коцебу блеклые, почти белые глаза, молвил ласково:

– Вы получите корабль. Непременно. А может быть, и два.

И лейтенант, счастливый, веселый, вернулся на свой эстонский хутор. Жди весны, Отто. А потом – в Кронштадт. И настанут хлопотливые предотъездные дни, когда не чуешь под собою ног и ругаешься с портовыми ревизорами, и когда так хорошо жить на свете…

…Был апрель. Дорога еще не просохла. Ямщик-эстонец в шапке с кожаным козырьком степенно правил лошадьми. Шишмарев ехал на мызу Макс. На душе у него было скверно.

Черт подери, Крузенштерн обещал послать Отто утешительное письмо. Письмо письмом, но ему, Глебу, не худо бы напрямик объясниться с Отто Евстафьевичем. Анафемски неприятное дело, а надо, если по совести и чести, надо ехать. И вот он едет, и вот уж неподалеку эта самая мыза Макс.

Поди ж ты, нежданно-негаданно показала фортуна тыл его милому другу. Как все это приключилось, Шишмареву, в общем-то, понятно. Гаврила Андреевич Сарычев, вице-адмирал, недолюбливает Крузенштерна и неприязнь свою простирает на многих его земляков. На Отто в том числе. Да и Крузенштерн, по правде сказать, пересолил. Во главу всей экспедиции прочил именно «своих» – Коцебу, Беллинсгаузена. Вот Гаврила Андреевич и восстал. Нашелся и предлог: Коцебу, говорил Сарычев, отменный мореходец, но здоровьем своим внушает опасения. И генерал-штаб-доктор того же мнения. Крузенштерн было спорить, но поди-ка переспорь Гаврилу-то Андреевича. А податливому маркизу лишь бы тишь да гладь… М-да, как «все это» приключилось, Шишмарев понимал. Но вот как «все это» он объявит своему старинному приятелю? Приготовить надо Отто… Сперва про здоровье… Так и так, мол, здоровье, друг, – наивысшее благо, прочее приложится, жизнь-то еще не прожита, ну и так далее. Оно ведь точно: со здоровьем у Евстафьича швах… Что там ни толкуй, а тринадцатое число… Пусть иные отшучиваются, а нет ничего хуже, как в понедельник с якоря сниматься, и хуже тринадцатого ничего нет. И опять вспомнился Шишмареву распроклятый шторм, после которого капитана «Рюрика» одолела тяжкая болезнь…

Ямщик свернул с тракта, проехал аллеей меж черных, сквозивших на весеннем солнце деревьев и осадил лошадей.

На крыльце стоял Коцебу. Увидев Глеба, он и обрадовался, и удивился. «Ну, помогай, господи», – подумал Шишмарев, вываливаясь из коляски. Они обнялись и расцеловались.

Кабинет был убран просто. Бюро красного дерева, потертый сафьяновый диван, два стула. И трофеи «кругосветки»: костяные наконечники гарпунов с берегов Аляски, сосуд, сплетенный из кореньев на каком-то из атоллов Тихого океана, индейский колчан со стрелами, подаренный в Сан-Франциско.

– А хорошо у тебя в дому-то, – вздохнул Шишмарев, усаживаясь в кресло. – Одного недостает…

– Уже, – весело усмехнулся Отто.

– Когда поспел?

– Недавно.

– Позвольте спросить, сударь?

– Амалия Цвейг.

– Ревельская?

– Ревельская.

– Скоро ли?

– Нет, Глеб, не скоро.

– Отчего же?

– Нетрудно догадаться.

Шишмарев пожал плечами. Отто рассмеялся:

– Когда вернемся, повенчаюсь. А перед отплытием – прошу на обручение.

Шишмарев прикусил губу: «Перед отплытием»… Бедняга ни о чем не догадывается… Отто не заметил замешательства Шишмарева, спросил весело:

– Ну-с, а вы когда же, государь мой? Надеюсь, Лизонька?

Лизонька… Он любил ее, но пока ходил на «Рюрике», Лизонька улепетнула с каким-то мичманом в Севастополь. Шишмарев махнул рукой:

– Срок не вышел, брат. Правда, родительница приглядела соседскую, да я шаркнул ножкой, а матушка в сердцах брякнула: «Экой болван».

Отто смеясь погрозил пальцем:

– Смотри не засидись в женихах.

Он провел Шишмарева в столовую. Денщик накрывал на стол. Шишмарев узнал Ванюху Осипова, матроса «Рюрика».

– Здравия желаю, ваше высокородие, – сказал денщик, подставляя Шишмареву стул.

– Этому, надеюсь, неплохо, – кивнул на него Коцебу и взял графин с вином. – Желаешь? А! Извини, душа моя. Ну прошу здешней. – Он переменил графин и налил Шишмареву водки. – Нда-с, Осипову, надеюсь, не худо. О прочих того сказать не могу.

– То есть?

– Попали наши с тобою матросики… Как это говорится? В ежовые рукавицы? Вот, вот. Не пойму отчего, но особенно достается тем, кто с нами плавал. То ли счеты со мною бог весть за что сводят, то ли еще что, а слышал, нашим несладко. Я уж начальству писал, просил хоть несколько облегчить участь. Ведь три года не в Кронштадте, не в Ревеле – в океане. Труды тяжкие. Никто и слова в ответ. Вот так, братец. Ну, думаю, начнем сборы в поход, кликнем наших, старых. Верно?

Отто был весел, разговорчив. А Шишмарев все больше мрачнел. Конечно, он не повинен, он заслужил свое назначение, и не он перебежал Отто дорогу. И все-таки ему было неловко.

Допоздна засиделись. Шишмарев разглядывал карты, которые Коцебу хотел приложить к отчету о путешествии, а Отто рассказывал, что Крузенштерн торопит, что литератор Греч исправит слог, что граф Румянцев дал денег для печатания этой книги… Спать они улеглись, когда половину третьего пробило.

Проснулся Глеб рано, как привык просыпаться еще в морском корпусе. Он лежал, протирая глаза и потягиваясь. Потом тряхнул головой, вскочил с постели, раздвинул портьеры, уютно прозвеневшие бронзовыми кольцами, и тотчас зажмурился от яркого света, и ему почудилось, что он совсем еще мальчонка, дома, и что вот-вот войдет старая нянюшка. От этого весеннего блеска, оттого, что за окнами были сосны, и потому что пахнуло на него давним, Шишмарев чувствовал себя безотчетно счастливым; стоял у окна, перебирал босыми ногами и улыбался.

Он немного зазяб, все еще улыбаясь и чувствуя себя счастливым, забрался в постель и вдруг пожух, вспомнив, зачем и почему пожаловал на эстонскую мызу… Глеб поднялся и стал одеваться.

За утренним кофе Шишмарев робко спросил Коцебу о здоровье.

– Геркулес, – беззаботно ухмыльнулся Отто.

– Уж и геркулес… Поди, судороги хватают, то да се. А? Скажи по чести.

– Оставь. Говорю – геркулес.

– Ну да, ну да, – торопливо согласился Шишмарев. – Я, брат, к тому… Разное болтают…

– Что такое?

– Слышал, понимаешь ли, начальство про тебя у генерал-штаб-доктора справлялось. А он, черт его дери… Словом, как бы это сказать, мнется, что ли… Вот и пошли разные толки… Медики-то они, сам знаешь… Помнишь, наш эскулап Захарьина в Камчатке оставил, а Иван Яковлевич отдышался и теперь, говорят, бригом командует…

– Погоди! Ты это все к чему?

– А к тому, брат, что не послушайся Иван-то Яковлевич, не сойди он на берег, может, и того… А? Не правда ль?

– Захарьин? – нахмурился Отто. – А при чем тут Захарьин?

Шишмарев развел руками:

– Медики, черт их дери… Сам знаешь…

– Ничего я не знаю, Глеб Семеныч. Вижу, виляешь, а не пойму зачем!

Шишмарев сокрушенно вздохнул.

– Генерал-штаб-доктор? – спросил Коцебу, бледнея.

– Ну то есть начисто возражает, дьявол его задери.

– А маркиз?

– Маркиз?

– Да-да, маркиз. Не тяни, прошу тебя!

Шишмарев молчал.

– Ах вот ты зачем приехал… – негромко и как бы изумленно проговорил Коцебу.

Наступила пауза.

– Кто ж назначен? – вымолвил наконец Коцебу.

– Васильев. Михайла Николаевич. Знаком?

Коцебу не ответил. Потом сказал:

– На другой – ты?

Глеб вдруг взорвался:

– Я! Я самый! А что? Ты пойми, пойми ты, ради бога. Мне что ж было? Отказываться? Ежели б вместо тебя, тогда бы…

Коцебу пристально глянул на Шишмарева:

– Это, Глеб, оставим. Признайся: доктор ли причиной? Или…

Шишмарев смешался. Что тут ответить? Сказать про Гаврилу Андреевича Сарычева? Нет, не хотелось хулить вице-адмирала. За что? Крузенштерн радел Коцебу, а Сарычев – Васильеву.

– Или? – повторил Отто. И, помедлив, уронил: – Впрочем, можешь не отвечать. – Встал, прошелся из угла в угол. – Когда едешь? Нынче?

– Забот-то полон рот…

– Остался бы хоть на день.

Шишмарев, потупившись, проворчал:

– Чего там… Разумеется.

 

Глава 14

«Направляя путь к северу…»

В кают-компании рассаживались офицеры и штатские. Глеб Семенович поместился во главе стола, заправлял за ворот мундира салфетку. Царило оживление, какое бывает, когда люди готовятся весело и всласть попировать.

Вино разлили. Буфетчик обнес всех закуской. Лейтенант Алексей Лазарев, подняв рюмку, возгласил, грассируя:

– Здоговье капитана! С днем ангела, Глеб Семенович! Уга, господа!

– Ура! – грянула кают-компания.

– Во здра-а-а-вие-е-е, – сдобным баритоном выпел корабельный поп.

В тот же миг морской артиллерии унтер Фокин подал знак молодцам-канонирам, и двадцать пушек, грозно рявкнув, окутали едким пороховым дымом военный шлюп «Благонамеренный».

Следующий тост был именинника, и капитан-лейтенант предложил опрокинуть за успех экспедиции, начатой три недели назад: чтоб пройти ей дальше бессмертного Кука.

– Ура-а-а! – прокричали офицеры, астроном Павел Тарханов, живописец Емельян Корнеев и, умолкнув, услышали тоненькое «а-а-а» рассеянного, вечно погруженного в свои мысли натуралиста Федора Штейна.

Все рассмеялись, и застольное веселье началось.

Балтийский ветер нес трехмачтовый шлюп. Вдали бодро горели датские маяки. У горизонта поблескивали огни шлюпов.

Не прошло и недели со дня именин Глеба Шишмарева, как отряд положил многопудовые якоря на рейде Портсмута.

Андреевский флаг был здесь не в диковинку. Многие русские суда посещали этот приморский город. Но в августе 1819 года было нечто символическое в белых флагах с косой крестовиной из синих полос. Словно бы эстафета: четыре корабля начинали «кругосветку», один заканчивал. Начинали «Восток» и «Мирный» (антарктические) и «Открытие» с «Благонамеренным» (арктические), а заканчивал дальнее плавание военный шлюп «Камчатка». И вот Портсмутская гавань оказалась местом свидания пяти капитанов – командиров антарктических судов Беллинсгаузена и Михаила Лазарева, командиров арктических судов Васильева и Шишмарева и командира «Камчатки» Головнина.

На следующий день «Камчатка» ушла из Портсмута. А вскоре зыбкие пути-дороги развели Васильева и Беллинсгаузена.

«Открытие» и «Благонамеренный», обогнув Африку, одолев Индийский океан, подошли спустя несколько месяцев к Австралии. В ранний час февральского дня 1820 года вахтенные приметили маяк Порт-Джексона, плоский песчаник Новой Голландии, как тогда называли пятый материк.

Редкий наш мореход мог похвалиться знакомством с далеким Порт-Джексоном, одной из лучших гаваней мира. Прежде гостевали здесь лишь «Нева» капитана Гагемейстера и «Суворов» Михаила Лазарева.

Губернатор, старый бодрячок генерал Макуэри, тоже некогда был путешественником. За чаепитием (под окнами прыгали кенгуру, а с деревьев свешивались хохластые бело-розовые попугаи) Макуэри удивил офицеров рассказами о… России. Он был, наверное, единственной персоной во всей Австралии, которой довелось видеть Петербург и Москву, Волгу и Астрахань. Правда, вояжировал генерал в молодости и многое перезабыл, но слово «подорожная» крепко ему врезалось в память, что, конечно, доказывало истину его слов о тиранстве станционных смотрителей.

Главное излагалось так:

Производить свои изыскания с величайшим усердием, постоянством и решимостью. Направляя путь к Северу, ежели льды позволят, употребить всемерное старание к разрешению великого вопроса касательно направления берегов и проходов в сей части нашего полушария… Встретив препятствие к проходу на север, северо-восток или северо-запад на шлюпках, употребить для сего бот, байдары или другие маленькие суда природных жителей и не упускать также предпринимать експедиции берегом, буде найдете к этому средство.

У африканских берегов расстались недавно корабли первого и второго отрядов, первой и второй «дивизии»; теперь, в мае двадцатого года, миновав тропики и достигнув 33°18' северной широты, простились суда Васильевского отряда. Шишмарев лег курсом на остров Уналашка, а капитан «Открытия» – к Петропавловску-на-Камчатке. Летом они должны были встретиться в заливе Коцебу и приступить к «решению великого вопроса»…

С восходом солнца штурман «Благонамеренного» Петров, тот, что плавал на «Рюрике», посылает своего помощника осмотреть горизонт. После приборки лейтенанты Игнатьев и Лазарев обходят судовые помещения. Штаб-лекарь и фельдшер следят за пригодностью провианта, велят побольше давать кислой капусты да щавелю – против цинги. Старший плотник, по-тогдашнему тиммерман, рачительно заглядывает во все уголки шлюпа. Бочар мастерит бочонки-анкерки. А матросы? Обыкновенное дело – слушай дудку: «Вахтенной смене – вступить! Подвахтенным – вниз!»

Идти по следам «Рюрика» значит для Шишмарева идти знакомым курсом. Остров Уналашка, селеньице Иллюлюк, пристань с двумя пушками, а вон деревянная банька, где некогда знатно парились «Рюриковичи». Опять Уналашка, и опять путь в Берингов пролив. Будут ли они счастливее «Рюрика»? Но, до того как начать борьбу со льдами, надо исправить такелаж, догрузить балласт, налиться пресной водою.

В середине июня «Благонамеренный» снова в походе. Три недели спустя Глеб Семенович «посетил тот уголок земли», где когда-то вглядывался в даль, веря и боясь верить. Теперь знал – залив. Человек, имя которого он носил, мечтал, что этот залив послужит будущим мореходам опорной базой.

Впрочем, не одним русским морякам ведомо было уже открытие капитана «Рюрика», не они одни, оказывается, пенили светло-свинцовые воды залива. Проворные янки появились в заливе Коцебу следом за «Открытием» и «Благонамеренным», и американский бриг «Педлер» вежливо салютовал «дивизии». Шкипер Джон Мик привез кое-какой товарец, надеясь сбыть его туземцам. Мик тотчас заявил, что его соотечественник, некий мистер Грей, болтался тут прошлым летом и сделал подробную опись залива Коцебу… К сему еще он прибавил, что Греева карта, конечно, точнее русской.

– О-о! – недоверчиво протянул Шишмарев. – Мне было бы весьма любопытно…

Вскоре Глеб Семенович и лейтенант Лазарев пожаловали на «Педлер». Шкипер вытащил карту из футляра, распластал на столе. То была грубая копия с карты Отто Евстафьевича Коцебу.

– Грей объехал на байдаре весь залив, – трезвонил Джон Мик, не замечая иронического прищура русского капитана. – Он обмерил глубины шестом. Видите эти отметки?

– Господин шкипер, – серьезно сказал Шишмарев, хотя глаза его лукаво искрились, – господин шкипер, я сам излазил сей залив вместе с моим другом, почтенным капитаном Коцебу. Смею заверить: ваша карта сделана по нашей карте. Что ж до глубин, то прошу прощения, сэр, тут не возьмешь шестом: в иных местах она пятнадцать саженей! Стало быть?..

Джон Мик старательно раскуривал трубку; табак в ней долго не разгорался. Наконец американец пыхнул дымом, задумчиво всмотрелся в сизое облачко, пробившееся сквозь бороду, и, подняв голову, невозмутимо переменил разговор…

Поутру 17 июля шлюпы с трудом выбрали якоря – вязкий грунт так засосал их, что на лапах и штоках налипло до пятидесяти пудов глины.

Лишь только корабли вышли в море, как вскоре потеряли друг друга. Впрочем, капитаны предвидели неизбежность раздельного плавания: трудно, пожалуй, и невозможно держаться вместе, когда стоят туманы и дуют переменные ветры.

«Благонамеренный» шел вдоль берегов Аляски. Даже в полдень термометр не показывал выше полутора градусов. Небо то светлело в приглушенном облаками солнечном свете, то темнело в «густых туманах с мокротою», а то и вовсе покрывалось мрачностью.

Уже десятые сутки Шишмарев лавировал к северу от мыса Лисбурн и наносил на карту высокий утесистый берег. Изредка канониры палили из пушек, подавая сигналы Васильеву. Но тяжелый вал пушечного гула безответно тонул в волнах.

Васильева полонили дрейфующие льды.

К вечеру, – записывали 21 июля на его шлюпе, – увидели первые льды на NO… Ветер позволил идти на N, но простирающиеся льды от О на N заставили переменить курс к W. Когда лед стал пореже, взяли по-прежнему курс на N, но вскоре опять от густоты льда должны были поворотить.

Два дня спустя:

После полудня показались льды между румбами О и S, ветер отошел к OSO, легли на S, туман стал пореже, льды имели направление от N к W.

И так час за часом: льды окружали – шлюп менял курс; льды перли с востока, с запада, с севера – шлюп лавировал; течение властно прижимало корабль к голубеющим ледяным полям – ялы и баркасы с превеликим трудом оттаскивали корабль прочь. Как в песне:

И все же они поднимались к северу. Определили широты: 69°16' возвещает шканечный журнал. Шестьдесят девять градусов шестнадцать минут… Отступая, лавируя, вновь устремляясь вперед, единоборствовал экипаж со льдами.

Двадцать девятого июля необозримая ледяная пустыня простерлась до горизонта. Определили широту: 71°6'! Кук, сам бессмертный Кук поднялся на своем корабле только до 70°44' северной широты!

– Поздравляю господа, – сдерживая радость, объявляет Васильев. – Поздравляю! Мы прошли дальше капитана Кука. На два десятка миль, господа.

Рубеж Джеймса Кука остался позади. Однако путь вперед был заказан. Ну что ж, не сразу Москва строилась. Шаг за шагом, терпеливой отважностью победят капитаны Северо-западный проход. И Васильев ложится на обратный курс. Зимние месяцы отдаст он исследованиям в Тихом океане; будущим летом, собравшись с силами, повторит штурм Ледовитого.

Десятый день раздельного плавания «дивизии» подходил к концу, когда шишмаревские марсовые восторженно заголосили: показались паруса «Открытия»!

Минула ночь, утро забрезжило чистое, и над палубами судов при кликах «ура» взлетели шапки.

Наш мимолетный знакомец дон Луи Аргуэлло по-прежнему «царствовал» в Сан-Франциско. Ему давно уж осточертели и гарнизонные учения, и картежная игра, и заплывшие жиром падре.

Ноябрьский вечер дон Луи провел по-всегдашнему: в захмелевшей компании было немало смешного и ничего веселого.

На другой день слуга еле добудился дона Луи, и едва тот продрал очи, как услышал пушечный салют. Появление судна всегда было событием необыкновенным: испанские власти все еще не желали заводить в колониях морскую торговлю. Комендант вскочил, ополоснул мятое, заспанное лицо холодной водой, надел мундир и направился к пристани.

И точно: трехмачтовый шлюп стоял на рейде. От него уже отвалил ялик. Ялик подошел к пристани, и морской офицер Алексей Лазарев представился кавалерийскому офицеру Луи Аргуэлло. Испанец спросил Алексея, не знаком ли ему другой Лазарев, по имени Мигэль. Алексей кивнул: Михаил – его родной брат.

– О, – обрадовался Аргуэлло, – я помню, как капитан дон Мигэль гостил у нас. Корабль «Суворов»? Да? Черт возьми, я все отлично помню, сударь. Это было за год до «Рюрика».

И, вспомнив бриг, Аргуэлло с живостью осведомился, нет ли на этом русском корабле – он показал на «Благонамеренный», – нет ли кого с «Рюрика». Услышав «Шишмарев», комендант тотчас пригласил офицеров к себе домой.

На другой день к «Благонамеренному» присоединилось «Открытие». Если Капитанская гавань на Уналашке и залив Коцебу служили промежуточными опорными пунктами для северных исследований, то в Сан-Франциско готовились шлюпы к научным занятиям в южных широтах.

Баркасы повезли на берег астрономические инструменты и палатки, повезли кирпич, захваченный еще в Кронштадтском порту, мешки с ржаной мукой. Матросский заботник капитан Васильев недаром прошел добрую школу на черноморских кораблях Ушакова; он решил побаловать служителей свежими хлебами.

На берегу из русских кирпичиков сложили русскую печь. Вскоре вахтенные, принюхиваясь к бризу, уже чуяли домовитый запах ржаных хлебов, а на зорях баркасы доставляли командам теплые караваи.

Экипажи приводили в порядок парусное вооружение. Штурман Рыдалев и капитан Шишмарев с мичманами занялись описью залива Сан-Франциско.

К февралю 1821 года такелажные работы были закончены, и дон Луи опечалился. Каждый раз, когда корабли уходили из гавани, он ощущал едкую тоску.

Самые золотые сны, заметил Шиллер, снятся в тюрьме. Алексей Лазарев мог бы добавить: и на корабле…

Алексей заложил руки под голову и постарался вновь представить все, что ему недавно пригрезилось. Однако пленительный облик Истоминой никак не являлся лейтенанту. Он вздохнул, сунул руку под подушку и достал миниатюрный портрет: сердечный друг Дуняша, чуть склонив гладко причесанную головку, томно глядела на Алешеньку.

Даже венецианки и далматинки, которыми пленялся он, плавая мичманом в эскадре Сенявина, – даже они не могли сравниться с Дуняшей. Ах, как далек он в сей час от нее, как далек от Петербурга! Розовая жизнь была у него в Петербурге: гвардейский экипаж, балы, придворные яхты, петергофские празднества. Вот и теперь над гранитами Санкт-Петербурга мерцают белые ночи. В ресторациях и кондитерских огней не зажигают, но столичные франты читают «Гамбургский вестник»: в белые ночи сиживать за столиком именно с этой газетой – высший шик. А гулянья в Летнем саду? Все призрачно, все таинственно, как сами белые ночи. Чудо, ей-ей, чудо…

Впрочем, на кого сетовать? Сам напросился в дальний вояж, сам подал рапорт начальству и добивался назначения к Шишмареву. Нечего тужить, брат! Пробьют склянки – марш на палубу. А на палубе, поди, снег да туман, и окрест льды, льды…

Лейтенант поцеловал Дуняшу, спрятал портрет и потянулся к столу за своими поденными записками. Рассеянно перелистал страницы, исписанные коричневыми чернилами. Вот зимние заметы о Сандвичевых островах и Ново-Архангельске, а вот и теперешние, лета 1821 года.

В три часа ночи, когда мыс Сердце-Камень находился от нас на юго-запад, мы увидели лед, простиравшийся от северо-запада к западу-юго-западу. Он состоял из больших и малых кусков, сплотившихся весьма тесно, отчего никакого прохода между оным не было. Быв тогда в широте 67°6'N, долготе 188°42'О, мы легли к берегу вдоль льда, который беспрестанно занимал все пространство между оным и нами, отворачивая к югу. Наконец, идя все вдоль льда, мы увидели себя совершенно им окруженными, как бы в озере, только оставался проход к северо-востоку, куда и направили мы путь свой. На льду лежали моржи в великом множестве и по стольку на каждой льдине, сколько могло поместиться, отчего лед казался черным…

Ветер дул сильными порывами, иногда было тихо, но волнение развело весьма сильно. Мы радовались такому ветру, думая, что онным много льда уничтожится и очистит нам путь к Северу…

В сие время показался мелкий лед, плававший отдельно, а в половине первого часа сквозь туман оный, густо сплотившийся, прямо перед нами, почему, поворотя, легли в дрейф, чтобы, обождав прочистки тумана, видеть, куда можно поворотить путь…

Склянки пробили, и Алексей, отложив дневник, выбрался на палубу сменить вахтенного офицера. «Дивизия» Васильева опять шла на север, «Благонамеренный» держался азиатского берега, «Открытие» – американского.

Паруса обледенели,

Матроз лицы побелели…

В числе прочих гидрографических задач Васильев предписал Шишмареву, «пройдя Берингов пролив, искать прохода вдоль северо-восточного берега Азии и в Северном море».

А если льды не пустят, тогда, приказывал Васильев, «предпримите курсы к северу по разным направлениям, а буде найдете идти невозможным, постарайтесь берег Азии описать подробно до широты, какой вы можете достигнуть».

В первый день августа «Благонамеренный» был на широте 70°13' , а два дня спустя огорченный Шишмарев признал, что далее «идти невозможно». Да и как было идти? Вокруг точно из пушек палили: льды громоздились, лезли, грохотали, сшибались. И пятисоттонный корабль со всеми своими палубами, мачтами, орудиями стонал, как раненый, медленно и страшно кренясь на левый борт.

Пятнадцать градусов… Двадцать… Доколе, о господи?! И вот уж роковой сорок пятый… «Благонамеренный» почти лег на борт, беспомощно скосив жалкие мачты.

Баркасы и шлюпки изготовили к спуску, анкерки с пресной водою, провизию уложили. Ну и что? Случись беда, шлюпки примут лишь часть экипажа, душ тридцать, ну сорок из восьмидесяти. И ничего больше не придумаешь. Матушка-заступница, царица небесная, спаси и помилуй. Молись, корабельный поп, молись, долгогривый, не зря морской рацион жрешь!

А на Васильевском шлюпе еще и в ус не дули, еще не знали лиха. Когда в июне Шишмарев получил предписание начальника, Васильев сообщил ему и свои намерения:

По выходе из Уналашки я предполагаю на первые идти к мысу Невенгаму, взяв с собою и мореходный бот, осмотреть берег от сего мыса до Нортон-Зунда, потом в Ледовитое море, вдоль берегов северо-западной Америки искать прохода в Северное море. Встретив препятствие, сделать покушение, где льды позволят, к Северу достигнуть сколь возможно большей широты и, наконец, возвратиться к 15 сентября в Камчатку.

Так он и поступил. Миновав мыс Невенгам, моряки увидели гористый заснеженный берег. Васильев, к удивлению, не мог найти на адмиралтейских картах эту береговую черту. Тогда капитан-лейтенант велел стать на якорь.

Едва боцман доложил, что «якорь забрал», как к борту «Открытия» подошла байдара с туземцами. Они впервые встретились с европейцами, европейцы впервые встретились с ними.

Вечером, водрузив русский флаг на неизвестном доселе большом острове Нунивок, присвоив его мысам имена своих лейтенантов, а всей земле – имя своего шлюпа, Васильев продолжил плавание к норду.

В те самые дни, когда на «Благонамеренном» ждали погибели, офицеры «Открытия» спокойно описывали американский берег. Однако у мыса Ледяного кончилась «масленица», и они испили ту же горькую чашу, что и моряки Шишмарева.

Ветер крепчал. Толсто гудели ванты. Наискось лепил мокрый, хлопьями снег. Льды колотились в борта, оставляя на медной обшивке огромные вмятины. Матросы, сцепив зубы, наваливались грудью на длинные шесты – отталкивали, отпихивали льдины. А льды ломили напропалую, затирали корабль.

 

Глава 15

Депеша из Канады

Отворились стеклянные двери, свет из сеней озарил каменных львов. В дом на Английской набережной Крузенштерн пришел не один. Он привел с собою Глеба Семеновича.

После удара, случившегося лет десять тому назад, Николай Петрович совсем было оглох. Однако, как ни странно, с годами слух несколько восстановился, граф уж не заставлял собеседника пользоваться доской и грифелем, а только просил изъясняться погромче. Что же до Глеба с его басом, привычным орать команды, то этого, пожалуй, просить нужды не было.

– Иван Федорович предварил меня, – начал Шишмарев, усаживаясь поудобнее, – вам, ваше сиятельство, известен общий ход нашей експедиции…

– Известен, сударь, известен, – отвечал Румянцев, на минуту опуская рожок. – Но меня, как встарь, занимает мысль о сообщаемости океанов, Берингов пролив, сударь, во всех подробностях. Таить нечего: надеюсь, в Беринговом начинается тот путь. – Он коротко улыбнулся. – Или заканчивается. Это уж с какой стороны считать.

– Хорошо-с, ваше сиятельство. Я тут принес, вот извольте. – И Шишмарев извлек из футляра карту Берингова пролива. – Новехонькая, по нашим с Михайлой Николаевичем Васильевым разысканиям.

Покамест Румянцев с Крузенштерном смотрели карту, Шишмарев повествовал о плаваниях и лавировках во льдах и кончил тем, что, как там ни похваляйся, вот, дескать, бессмертного Кука обскакали, однако вернулись – не прошли Северо-западным путем.

– Молодой квас, неубродивший, – рассмеялся Николай Петрович и сказал Крузенштерну: – Все-то молодым мало, а? – И опять отнесся к Глебу Семеновичу: – Ни один мореходец без вашей карты не обойдется, сударь. Не так ли? А если так, то и нечего бога гневить. Вон, глядите, уж на что англичане-то прыткие, а тоже знаете ли… Впрочем, сей предмет для Ивана Федоровича коронный… Иван Федорович, батюшка, что там ваш-то Барроу пишет? Как там у них, а?

Взметывался огонь в камине. Осенний день – стоял октябрь 1822 года – быстро мерк. Злой дождь торопко стучал в окна, и было слышно, как с кронверка Петропавловской крепости палила пушка, пугая близостью наводнения.

Крузенштерн толковал о новых и новых английских «покушениях» к отысканию Северо-западного прохода. Румянцев кивал седой головою; Шишмарев слушал, сжимая подлокотники кресла, подавшись вперед. А как только умолк Крузенштерн, граф, загадочно мигнув Глебу Семеновичу, потянулся к столику, на котором лежал портфель зеленого сафьяна.

– Вам граф Григорий Владимирович знаком? – осведомился Румянцев. – Граф Орлов? Нет? А тогда прежде два слова. Он, видите ль, чужбинничает. Италия, Франция, недавно в Лондоне гостил. Чужбинничает… – повторил Румянцев как бы несколько насмешливо. – Я тут об отечественной истории хлопочу, а он, изволите видеть, историю Неаполитанского королевства сочинил. Ну господь с ним, пусть… Есть за Григорьем Владимировичем страсть: своеручники обирает, автографы. Готов за ними на край света. Как я, грешный, готов за нашими летописями… И вот представьте, будучи в Лондоне, раздобылся он у господина Барроу… – Николай Петрович сунул руку в портфель, искоса наблюдая, как при имени секретаря британского адмиралтейства насторожились моряки. – Где ж оно? А? Спаси бог утерять… Граф Григорий переслал при строжайшем наказе – вернуть, вернуть непременно… Где же оно?.. (Шишмарев с Крузенштерном понимали, что Румянцев лукавит, медлит нарочито.) Ах вот! Прошу-с! Те-те-те, осторожно, господа.

Иван Федорович завладел листком, но держал так, чтобы и Шишмарев мог читать.

И они прочли:

Форт Провиденс, 62°47' с.ш., 114°43' з.д.

2 августа 1820 г.

Милостивый государь!

Я уверен, Вы будете довольны, что экспедиция готова направиться к р. Коппермайн. Индейский вождь и его партия вчера отправлены вперед, а мы последуем за ним сегодня после полудня. Я задержался, чтобы написать это письмо. Я был так занят со времени нашего прибытия, 29 июля, переговорами с индейцами и разными необходимыми делами, что не был в состоянии написать ни лордам адмиралтейства, ни Вам столь подробно о наших намерениях, как этого хотел, но, так как мое письмо г-ну Гентхему содержит общие основы полученных сведений вместе с картой предполагаемого дальнейшего пути, я надеюсь, что лорды адмиралтейства и Вы не примете это за невнимание к Вашим указаниям по этому поводу. Каждое мгновение так дорого для людей в нашем положении, когда сезон для действий столь краток, что нельзя терять ни минуты. Я очень озабочен тем, чтобы отправиться немедленно для того, чтобы скорее нагнать индейцев, согласно обещанию при их отъезде.

И подпись: «Джон Франклин».