В марте 2017 года журнал «Удивительное близко» прекратил свое существование, а попросту говоря, сдох под непосильным грузом внешних долгов и невыплат сотрудникам, которые, вместо того, чтобы пахать ради светлой идеи бумажного издания с художественными текстами (столь редкого в наши дни), имели наглость хотеть есть и, соответственно, требовали денег. Под редакцию снимали подвал рядом с ЧМЗ — две комнаты и пародия на санузел — с подтеками на стенах и вечной сыростью. Стоила аренда копейки, но даже их владельцы журнала всегда ухитрялись задерживать.
В день, когда издание официально объявило о своей кончине, терпение у арендодателя лопнуло. Однако это было уже совсем не важно, поскольку в редакционном подвале случился пожар. До причин так и не докопались: то ли оставленная сигарета (в помещении дымили все, кому не лень, от редактора до внештатников, приезжающих поругаться за гонорары), то ли проводка, то ли тот самый полтергейст, на байки о котором в каждом номере заботливо отводилось две полосы.
Из всего добра выжил только редакторский системный блок. В ночь перед пожаром его увез к себе домой сынок бухгалтерши, якобы, с целью починить дребезжащий вентилятор — предварительно убедившись в отсутствии свидетелей. После пожара он справедливо рассудил, что пропажу железа можно списать на огонь и оставить добычу себе. К сожалению, новый владелец компьютера отформатировал жесткий диск, чтобы «почистить его от всякой белиберды», поэтому пропал весь архив номеров за последние десять лет, а также новые материалы, так и не отправившиеся в печать.
Только в электронной почте сохранились логи переписки между главредом журнала и ведущим рубрики «Они совсем рядом».
……
…У меня дезигнер, Ник Берслав, из Франции на днях вернулся и сразу скинул пачку рисунков на посмотреть. Я глянул: типично наш формат. Жди, говорю ему, как рассказ или статейка на похожую тему выйдет, я твоих тварей запилю. А он такой: я думал, у вас чуды-юды в количестве припасены лет на десять вперед.
И тут мне офигенная идея пришла. Сразу тебе пишу.
Ты ж давно говорил, рубрику обновлять надо. И как-нибудь так, чтобы за материалы платить было не обязательно. Так вот: фигачим везде объявления «Вы видели странных существ? Трогали потусторонний мир?..» и прочая хрень, завлекательная такая. Но главное — приписать снизу «Уникальная возможность попасть в журнал, бла-бла-бла, обрести известность и тэдэ». Для пущей важности можно добавить: «Не присылайте файлы по почте, чтоб не отследили, приносите только на флешке в редакцию, соблюдайте осторожность, секретные службы следят за вами».
Зуб даю, это будет поток текстов, из которого я точно три-пять статеек в месяц слеплю. Народ доверчивый. Чудеса любит. Им без разницы — сам видел, в автобусе услышал, бабка надвое сказала, бухой сосед белочку словил, дети фигню навыдумывали. И название можно повнушительнее, поперек страницы растянем. «Они совсем рядом: свидетельства очевидцев». Норм?
Упорно ищем. Ждите (очевидец Виктор Колюжняк)
Карл внимательно посмотрел в дверной глазок, но на площадке никого не было. Он посмотрел другим глазом — ничего не изменилось. «Дети шалят» — подумал Карл.
Ему дали сделать ровно три шага до прихожей, а потом в дверь позвонили опять.
— Хмм… — произнёс Карл.
Тем временем послышался деликатный стук. Три раза. Примерно вот так — «тук-тук-тук».
— Ага, — сказал Карл, хотя сам не знал, что это значило.
Он подошел к двери и приоткрыл её. На площадке никого не было.
Тогда Карл распахнул дверь шире и увидел перед собой карлика.
Маленький человечек был одет в зеленые обтягивающие штаны и такую же зеленую рубаху. Если бы не борода и пронзительные голубые глаза — вполне сошел бы за принарядившегося к празднику мальчишку. Причем наряжали, конечно же, взрослые. Ни один нормальный мальчик не оденет в летнюю жару красный меховой колпак а ля Санта Клаус.
По виску карлика стекала струйка пота.
Одной рукой он держал планшет, а другой опирался на деревянный ящик, размером с телевизор.
«Может быть, хочет, чтобы я помог дотащить?» — подумал Карл.
— Карл Гудмундсон? — спросил карлик.
— Да.
— Служба доставки. Распишитесь здесь, пожалуйста.
Карлик протянул планшет, и Карл, не успев задуматься, поставил подпись напротив своей фамилии.
— Что это? — запоздало спросил он, когда планшет вернулся к маленькому человечку. — Я ничего не заказывал.
— Заказывали, — махнул рукой карлик.
— Да нет же, — вновь неуверенно возразил Карл. У него всегда была проблема с людьми, которые пытались всучить ему нечто ненужное.
— Заказывали, — повторил карлик. — Потому просим вас простить за опоздание. Четырнадцать с половиной лет искали. Их уже почти не осталось, так что нам всем пришлось основательно потрудиться.
— Кого? — Карл ощутил, что у него зачесался затылок. Так обычно бывало, когда он что-то не мог вспомнить.
— Его самого, — успокаивающе кивнул карлик. — Вы попросили и своё обещание выполнили. А у нас не получилось. Вам должно было прийти письмо. Помните?
— Ага, — машинально кивнул Карл. Что-то такое он помнил.
— Ну вот. Забирайте. А мне пора. Ещё раз прошу прощения за задержку.
Карлик отвесил поклон, повернулся и вразвалочку начал спускаться по ступенькам. Лифт не работал уже второй день. «Он её сюда один затащил?» — изумился Карл, вспомнив, что живет на девятнадцатом этаже.
Коробка действительно оказалась тяжелой. Внутри что-то перекатывалось и ударялось о стенки. Втащив посылку в комнату, Карл вернулся и закрыл дверь. Прежде чем возвращаться к коробке, прошёл на кухню, налил в стакан воды и попытался отдышаться.
Память упорно не желала возвращать его в прошлое. Четырнадцать с половиной лет назад Карлу было десять. Он жил в деревне, у дедушки Микки. Прекрасное время. Школа всего в паре дворов от дома, хорошие друзья, увлекательные истории, которые рассказывал дедушка. Это продолжалось года два, пока родители были в командировке. Затем они вернулись и забрали его в город. Там оказалось не в пример скучнее.
— Рождество! — вскричал Карл и едва не поперхнулся водой.
Четырнадцать с половиной лет назад было рождество. Он целый год вел себя хорошо, выполнял то, что говорят взрослые, прилежно учился, ни с кем не ругался — и ничего не получил. Совсем. Только странное письмо: «Упорно ищем. Ждите».
Вслед за этим воспоминанием пришло ещё одно. Карл прихватил нож и бросился к ящику. Дрожащими руками он пытался открыть долгожданную посылку. Наконец оторвал крышку, откинул её, заглянул внутрь и…
…и в тот вечер, когда маленький дракон догрызал остатки ящика, Карлу показалось, что он вернулся в прошлое. Сейчас дедушка Микки зажжет камин, усядется в своё любимое кресло и начнет рассказывать ещё одну историю.
Например, про мальчика, который дождался.
Под собой не чуя ног… (очевидец Виталий Придатко)
— Это? — она нахмурила аккуратные пушистые бровки и наклонилась поближе к мозолистым ладоням, в которых уютно свернулся калачиком звереныш. — Что, всамделишный?
В серых глазах, впервые за последние месяцы, сызнова светился неподдельный восторг, теплое, уютное изумление. Он успел не утонуть в них, но и не отдернуться панически. Просто напомнил себе: дверь все так же закрыта, за дверью потягивает швабский коньяк какой-нибудь ловокон с нафабренными усами… и вдруг понял, что не желает этого знать. Совсем. Вообще.
— Настоящий, — улыбнулся он ей, и рапунок сладко засопел, заерзал цветными копытцами.
— Не надо было, — сказала она, помявшись, — ну… он дорогой, наверное.
Самое дорогое из моего сердца в нем, промолчал мальчишка.
— Ничего, — покачал головой, — там их много, в горах-то. Сейчас что? Лето. Летом большие рапуны спят. Сны смотрят… а мелких там без счету.
— Маленький, наверное, — озаботилась она, и неприятная складочка скупости и бережливости отчертила милые губки. — Кормить трудно. Молоко, опять, вздорожало; да и не достать.
— Он не будет есть, — улыбнулся мальчишка шире, — разве что ты захочешь сама что-нибудь ему предложить. Совсем немного. Чтобы не дать ему мерзнуть от равнодушия.
Она подумала еще немного: подружки, коллеги, кого подразнить, перед кем хвастануть редкостью. И кивнула. Рапунок мягко скользнул в теплые славные ладошки, когда-то изучившие мальчишку вдоль и поперек. Когда-то — ласковые. Когда-то — домашние. Любимые — навсегда.
Он повернулся, сбежал по пролетам и выскочил из парадного, придерживая скатку и винтовку и путаясь в шинели. Он верил: хоть зернышко любви, оставшееся в сердце любимой, согреет рапунка, а когда смерть станет искать его на поле или в окопе, подтолкнет зверька, и тот примчится сквозь любую даль, чтобы вывести его из беды!
Он не знал, что однажды она проснется в ночи и сядет в постели, а наутро скажет: боже, эта изжога! — и не сразу увидит, что рапунок черен и бездыханен лежит на полке, и только две шестеренки откатились от него на запад.
Найденная на дороге (очевидец
Татьяна Минасян)
Птенец явно вылетел из гнезда слишком рано, до того, как его крылья достаточно окрепли. Снова взлететь он даже не пытался — просто сидел на дороге и открывал клюв, привычно ожидая, что родители сунут туда что-нибудь съедобное. Однако родителей рядом с ним не было — как и деревьев, с которых эта птичка могла упасть. Лесопарк, в котором, возможно, находилось ее гнездо, был довольно далеко от дороги.
— Ну, и что мне с тобой делать? — спросил Роман, наклоняясь над птенцом. Найти в огромном парке гнездо, из которого он выпал, было нереально. И даже если бы Роман нашел его, сажать туда этого малыша было слишком рискованно — родители могли учуять запах человека и бросить всех птенцов.
Мужчина нагнулся и осторожно поднял птицу.
Дома он пролистал несколько орнитологических сайтов, но выяснить, что это за птенец и чем он питается, не удалось. Пришлось действовать наугад: он насыпал перед посаженным в коробку малышом разной крупы, накрошил хлеба и положил десяток дохлых мух, отклеенных с липкой бумажки. К его удивлению, птица склевала все. Роман усмехнулся — по крайней мере, проблем с кормлением питомца не будет. Хоть одна хорошая новость посреди наступившей в его жизни черной полосы!
На следующий день черная полоса как будто сменилась белой — неожиданно позвонила Вика:
— Знаешь, Ром, я хотела бы извиниться за ту ссору… Погорячилась тогда…
— Да ладно, ничего страшного! — удивленно отозвался мужчина. — Ты меня тоже извини.
Вика спросила, как у него дела, и вскоре разговор как-то сам собой перешел на воспоминания о тех временах, когда они были вместе. А под конец Роман спросил у девушки, нет ли у нее случайно ненужной клетки для птиц, и предложил снова встретиться.
Встретиться Вика согласилась, а вот клетки у нее не было, и Роман принялся обзванивать других знакомых. Один из бывших одноклассников сказал, что в детстве у него жил попугай, и пообещал поискать клетку.
— Кстати, Ром, — спросил он потом, — ты работу-то еще ищешь?
— Ищу, — вздохнул новоиспеченный любитель птиц. — Нет ничего…
— Слушай, у нас вроде как один менеджер увольняется — хочешь, поговорю с шефом насчет тебя?
— Спрашиваешь! Поговори, если можно! — даже подпрыгнул на стуле Роман, уже полгода перебивавшийся случайными подработками.
— Да не вопрос!
Его взяли на работу и сразу же выплатили приличный аванс — хватило и на самое необходимое, и на то, чтобы пригласить Вику в кафе. А через пару недель очередное свидание с девушкой продолжилось у Романа дома, и она увидела птицу, сидящую в клетке.
— Боже мой, какая красота! Кто это? — воскликнула Вика, но друг в ответ лишь пожал плечами:
— Понятия не имею, подобрал на прогулке. Скоро ее выпущу.
Он так и не понял, почему его подруга так восхитилась обычной на вид пичугой. Да и гуляющие в лесопарке люди, когда Роман принес туда подросшего питомца и подбросил его в воздух, тоже с восторгом смотрели, как птица улетает в ясное безоблачное небо. Должно быть, небо и деревья в тот день были очень красивыми, подумал Роман, мимолетно пожалев, что совсем не различает цветов.
Феденька (очевидец
Татьяна Томах)
С первого взгляда Феденька ему не понравился. Пучеглазый, с вывернутыми толстыми губами и несоразмерно большой головой. «Ну и чудище», — подумал Филин. А потом поймал взгляд Феденьки — внимательный и чуть грустный. Будто он сразу все понял про гостя — его жизнь и мысли, даже эту — про чудище.
Комнату Филин нашел случайно, выбрал первое попавшееся объявление. Глупо было дальше жить в гостинице, делая вид, что это временно. Возвращаться к Юле, в квартиру, которая была его домом десять лет, он, конечно, не собирался. Надо все начинать сначала. Жилье, работу, жизнь. Потому что Филин вдруг понял, что его карьера и деньги были для Юли. А ему самому это не надо. А что надо, он не знал.
Комната в конце гулкого длинного коридора неожиданно оказалась уютной. Филин уложил чемодан на вязаный цветастый коврик, ноутбук — на резной старинный комод. Все свое имущество из прошлой жизни. Огляделся. Большие окна, высокий потолок с лепниной, хрустальная люстра на чугунном крюке. «А ведь, пожалуй, петлю выдержит», — подумал Филин. И вздрогнул — в дверь стучали.
— А давай, гостенек, чайку за знакомство? — предложила хозяйка. — И с Феденькой тебя познакомлю.
Через день хозяйка вдруг уехала, попросив приглядеть за Феденькой. Будто ради этого и затеяла сдать одну из комнат своей роскошной квартиры.
— А если я вор? — укоризненно говорил Филин Феденьке, отмеривая ему корм. — Вон, у вас и картины, и серебро в буфете. Разве можно сейчас так людям верить?
Феденька шевелил толстыми губами — соглашался, что нельзя.
Филин постепенно привык с ним разговаривать. Да и кому бы еще он решился все рассказать? А тут говорил — и становилось легче.
— А ведь ты меня спас, брат, — сказал однажды ему Филин, перестав наконец, видеть петлю на крюке от люстры. — Я ведь думал это… ну… А тут ты. Тебя ведь не бросишь одного. А сейчас понимаю, и дурак я же был. Да?
«Дурак», — Феденька весело качнул пучеглазой головой. Совсем он был не чудище, а, наоборот, очень симпатичный.
А через месяц, когда Филин уже думал, не сообщить ли о пропаже хозяйки квартиры, вдруг заявился адвокат. Не дослушав странную речь, Филин хотел уже вытолкать его вон, но потом все-таки прочел бумаги. Подумал, перечитал еще раз. И спросил:
— Это, значит, теперь моя квартира?
— И фамильяр тоже ваш. Вас он одобрил.
— Рыба? — Филин изумленно обернулся к аквариуму, где плавал Феденька, медленно шевеля плавниками.
— Почему нет?
— Но я ничего не понимаю в колдовстве… и в рыбах…
«А я тебя научу», — пообещал Феденька и улыбнулся.
Шесть (очевидец Алексей Бурштейн)
По-твоему, чудо — это обязательно чувак с крыльями и в белой простыне, спускающийся с небес под фанфары? Нет, это не чудо, это глюк. Чудеса выглядят иначе… Без фанфар.
В мае это было. Ну да, как раз мы с женой годовщину свадьбы справили. Отправили меня в П**но с инспекцией. Это ты деревня, а П**но — посёлок городского типа, там одних только жителей почти полторы тысячи, и мебельная фабрика… Хотя да, та ещё дыра.
Дорога туда — это песТня, причём группы «Ленинград». Знак «крутые повороты следующие 32 километра» не зря поставили. Раздолбанный асфальт, в нём колеи, заполненные гравием, всего одна полоса с разъездами, обочины толком нет, по бокам скалы и обрывы. Фуроводы, кстати, заранее по рации распределяют между собой проезд, потому что если две фуры нос к носу встретятся между разъездами, то выкарабкиваться оттуда они будут до второго пришествия. Прибавь к этому перепад высот. И вот по этой, с позволения сказать, трассе я тошню на своём драндулете, периодически переключаясь с третьей передачи на вторую. Прохожу семнадцатый километр, там серьёзный подъём, левый поворот вокруг скалы, обзор — как в танке, справа где-то метр обочины, а дальше облака внизу парят. И тут в лобовуху впечатывается чупакабра!
Можно, я подымлю? Как вспомню этот момент, так вздрогну. Спасибо.
Стекло считанные сантиметры до моей морды не дошло, что не в трещинах — то в кровище. Хорошо ещё, что я вправо выворачивать не стал, а то тебе для этого разговора медиум понадобился бы… Ну, по тормозам дал, конечно, как без этого. Съехал на эту мини-обочину, выбираюсь из машины, руки трясутся, сигарету с четвёртой попытки достал и с пятой закурил. В лобовухе торчит то ли собака, то ли оленёнок, то ли козёл какой-то горный. Никогда таких не видел, даже в кино. Длиной в метр, морда вытянутая, глаза смотрят вперёд, как у собаки, но зубы ровные, без клыков, как у травоядных. Шерсть короткая, коричневая; голова белая. И, что самое убийственное, лап у него — шесть. Не атрофированные, как у генетических уродов, а вполне нормальные, развитые лапы, мускулистые, только шесть штук. Хвост? Да. Длинный, голый, вроде крысиного.
Пепельницу забери… Ага… Чайку? Да, ещё от чашечки не откажусь.
Ну, машиной его крепко приложило. Кровища хлещет, капот промят, а он торчит из лобовухи и эдак лапами перебирает. А, я не сказал? Он живой был. Ну, может, в агонии. Но лапами шевелил вовсю. Нет, ну что я, шесть от четырёх не отличу?! Шесть лап у него было, могу поклясться!
Значит, хожу я вокруг машины и думаю, что делать дальше. Капот промят основательно, как раз в этом месте бачок с тормозухой, и гидроусилитель недалеко. Если они пробиты, то доеду я аккурат до первого поворота. С другой стороны, идея куковать на семнадцатом километре тоже не блеск. Сотовый не ловит, — кому в голову придёт ставить базовую станцию там, где из людей только фуроводы водятся. В общем, брожу, чешу репу. И тут… Дай-ка пепельницу…
…И тут из-за поворота вылетает «Опель» и впечатывается моему красавцу в бок. Я только охнуть и успел. Мой драндулет, понятно, эдак медленно через край переваливается и катится вниз, хлопая дверями. «Опель» отброшен в скалу и эффектно, с искрами, об неё тормозит. Вываливается из него тело, которое из-за нервов даже стоять не может. Девчонка, лет двадцать пять. Трезвая. Ехала на автомате, придерживая тормоз; сожгла колодки, они перестали держать, вот её и разнесло на длинном спуске. Ей никто не говорил, что на спуске тормозить надо короткими пульсами, а лучше вообще переключаться на пониженную и притормаживать двигателем. И, если бы не мой драндулет, кувыркаться бы ей до самого дна.
А если бы не чупакабра, то кувыркаться бы до самого дна нам обоим. Там после этого поворота длинный узкий подъём, свернуть некуда, развернуться негде. Я бы успел затормозить, но её инерции хватило бы, чтобы сбросить в пропасть нас обоих. В общем, это существо нас обоих спасло.
Да, страховая выслала инспектора, он осмотрел мой драндулет. Ни следов крови, ни тушки не обнаружено. Инспектор сказал, что тушку могло выбросить во время падения. Кровь, видимо, тоже во время падения с машины стряхнуло?.. Ну, я настаивать не стал, себе дороже.
И ещё. Мы вернулись в город на её «Опеле», я вёл. Когда тормоза остыли, я садился за руль, и в зеркале заднего вида увидел шестилапое существо, коричневое, голова белая. Оно, целое и невредимое, стояло на задних лапах, подбоченясь средними, и махало нам вслед правой передней.
Вот это — чудо. А в чуваков с крыльями я и сам не верю. У них не крылья, у них лапы. Шесть. Сигаретку?
Улитка (очевидец Андрей Загородний)
Закрытый двор-колодец, внутрь только через подъезды, единственные ворота в арке не открываются лет сто. Эхом отдаются звуки, сыро даже в летние дни. Время будто заперто этим квадратом домов. Как и полсотни лет назад, по фанерному столику лупят доминошники, вечером орёт местный пьяница, а мамаши высовываются с верхних этажей, призывая потомство к обеду.
Дворничиха тётя Роза ткнула метлой грязный мяч, закатившийся под водосточную трубу. Мяч зашебуршился и выполз на свет.
— От шайтан! — отскочила тётя Роза, а слонявшийся поблизости алкоголик дядя Стёпа определил:
— Улитка гигантская, улиткус переросткус, — и пнул животное, изрядно ушибив нечищеный ботинок. В дальнейшей речи Степан опускал цензурные выражения, зато мощное эхо прокатилось как вдоль, так и поперёк двора.
Существо приподнялось, показались две тонкие ручки с пальчиками и розовыми ноготками. Одна почесала раковину, как чесал голову двоечник в известном мультфильме, нашарила на асфальте забытый детьми мелок и ловко швырнула его в источник звука. Источник ретировался в сторону арки.
Улитку же отвлёк громкий лай — пятидесятилетняя Манечка выгуливала болонку. Каждый день двор слушал брёх, ненавидел собачонку и культивировал неврозы. Только вот с Манечкой связываться не рисковали, предпочитая валерьянку сразу тому же средству, но после разговора.
Улитка, как гимнаст, приподнялась на своих ручках, покачалась и резво побежала в сторону собачонки. Та бросилась на лёгкую добычу, но нарвалась на пару пощёчин. От дальнейшего жители двора получили немалое удовольствие. Болонка с воем металась по асфальту. За ней вприпрыжку бежала улитка, ловко отвешивая ручками — или это всё-таки были ножки? — пинки по мохнатому собачьему заду. Следом круги нарезала Манечка, костеря непонятное существо.
Любившая тишину улитка-руконожка во дворе прижилась. Лежала под водосточной трубой, изредка прогуливалась на своих тонких конечностях, от капустных листьев и прочей еды отказывалась. Пару раз отвесила тумаков крикливым ребятишкам и отобрала дубль-пусто у доминошников.
Двор поменялся, разговаривали тихо, игроки не стучали костяшками, а дядя Стёпа не концертировал по вечерам. Даже мамаши не кричали из, казалось бы, безопасных, окон, а спускались за чадами лично. Неврозы пошли на убыль, тем более, что Манечка стала прогуливать болонку в соседнем парке.
В пятницу вечером ржавая петля не выдержала веса створки и половинка ворот, перегораживавших арку, рухнула. Открылась дорога городскому шуму. Улитка недовольно выползла из-под своей трубы и выглянула из двора. Выстрелил мотоциклетный глушитель, давно переделанный хозяином в угромчитель, и защитница тишины бросилась за удаляющимся нарушителем гармонии. Доминошники, дети, даже тётя Роза высыпали на улицу. Вдали исчезал мотоцикл. За ним, колотя по брызговику, номеру, задним фонарям уносилась руконожка.
Все — и дети, и подоспевшие мамочки, и непонятно откуда вынырнувший дядя Стёпа — смотрели вслед. Потом повернулись к арке. Но им не хотелось возвращаться в свой двор.
Ммузыка (очевидец Анастасия Бушмакина)
Дедушка не любил детей. Его страстью была музыка. И тишина. Мы ходили к нему только по праздникам.
Во время одного из этих визитов вежливости дедушка попытался занять меня, чтобы я не шатался вдоль книжных полок и не раздражал его вздохами. Он пригласил меня в кабинет и достал конверт с грампластинкой. Это была симфоническая сказка «Петя и Волк». Музыка заворожила меня. В тот день я провалился в щель между нашей реальностью и музыкальной и надолго остался там.
В следующий визит я опять принялся слоняться вдоль полок с книгами, косясь на деда. Дед нахмурился, а я шепотом попросил:
— Дедушка, можно еще раз послушать «Петю и Волка»?
Дед нахмурился еще сильней, но нехотя согласился.
В кабинете он открыл проигрыватель, нежно достал пластинку, поставил ее, аккуратно опустил иглу и, сказав: «Ничего не трогай», включил проигрыватель и вышел.
Я замер. Звуки музыки настолько захватили меня, что я не сразу заметил ЕГО. Он сидел, развалившись и поводя руками в воздухе. Серые пальцы, в два раза длиннее, чем у людей, заканчивались заостренными ногтями. Пальцы двигались в воздухе, взлетали и опускались в такт музыке, оставляя за собой призрачный след. Сам он тоже был серым и длинным, очень худым. Острые колени, жидкие волосы, вытянутое узкое лицо, маленькие глазки, рот и нос, — всё в нем танцевало, парило и растворялось в звуках. Не переставая пританцовывать и дирижировать, существо повернуло ко мне голову и расплылось в улыбке.
— Здравствуй, мальчик, — пропел он. — Я грааампл.
Грампл взмахнул руками в такт последним аккордам и рассыпался в воздухе серой пылью и звоном колокольчиков, чтобы возникнуть рядом с пластинками, пропеть:
— Ммммммузыка, — и опять исчезнуть. Когда он появился вновь, на его пальце уже покачивалась пластинка, а коготь гнулся, как гуттаперчевый, вперед-назад. Грампл некоторое время смотрел на нее, затем усмехнулся, заглянул мне в лицо, и я увидел, как его маленькие глазки расширились, стали большими, круглыми и манящими, черными, как тело грампластинки.
— Обожаю, — пропел он, открыл рот, закинул туда пластинку, и опять исчез со звоном колокольчиков и звуком лопнувшей струны.
Мне стало страшно. Я вскочил, и грампл снова появился передо мной.
— Не обижу, — прозвенел он. — Любишь мммузыку?
Я молча кивнул. Тогда грампл сорвался с места и влетел в меня. И я ослеп от звуков. Ликующая ярость оркестра, флейта, арфа, барабаны и валторны, пение соловья и шелест волн. Океан звуков плескался внутри меня, и я был мир. А потом всё кончилось. Грампл парил передо мной, и глаза его опять были большими и манящими.
Но теперь я уже знал всё. Грампл появился здесь, призванный грампластинкой. Звуки музыки, тишина и упоенный слушатель призывали грамплов, они приходили и потихоньку истончались в нашем мире, полном странных звуков.
Этот грампл хотел жить, и мы договорились. Я дал ему пристанище, а он мне музыку. Было непросто. Иногда я целыми днями не видел лиц и предметов, только слышал звуки. Но я привык. И грампл внутри меня тоже привык. У меня была и своя жизнь, конечно. Я даже женился на замечательной женщине. Правда, к тому времени я не видел лиц, только силуэты, но в ее движениях была удивительная музыка и гармония. Балетная школа. С дедушкой мы подружились, он даже завещал мне свою коллекцию пластинок. Иногда мы с грамплом слушаем их.
Фаленопсис (очевидец
Александра Давыдова)
В новой квартире было жарко. Несмотря на чуть греющие батареи, огромные панорамные окна и сквозняк из-под балконной двери, а также извинения консьержки, мол, «еще чуть-чуть, и котельная войдет в рабочий режим, а пока потерпите, да?», в комнате царили тропики. Сначала Лиля подумала, что ей тепло с мороза, и медленно разматывала кашемировый шарф, ожидая, что эффект контраста пройдет. Миша, не разуваясь, побежал через комнату, прижался к холодному стеклу носом и стал считать снежинки. За окном плясала метель. Но вот уже и свитер отправился на вешалку, и Лиля прошла по плиточному полу в тонких носках, чтобы оттащить сына от окна, разуть его и стянуть уличный комбинезон, а жара все еще чувствовалась.
— Странно, — она улыбнулась, приподнялась на носочки и закрутилась вокруг своей оси. Взмахнула руками, будто крыльями, и рассмеялась. Подружки отговаривали переезжать так рано: «Да ты что, дом сдали всего три месяца назад! Ремонт, пыль бетонная, рабочие, никто еще толком не въехал, лифт, небось, с перебоями работать будет, и вода, того… И холодно! Могут вообще отопление не включать толком! Там же не живет еще никто…»
— Не холодно, — Лиля расстегнула верхнюю пуговку на вороте рубашки и стала прикидывать, как расставлять мебель. И ту, что уже притащили грузчики, свалив в углу у входа, и ту, что еще придется купить. Этому дому просто требовался уют.
…
Самой уютной оказалась стена, примыкающая к соседской квартире. Сначала Лиля думала поставить туда детскую кроватку…, но потом решительно придвинула свою. После того, как во время уборки решила передохнуть, прислонилась спиной к стенке и на секунду закрыла глаза.
Здесь снились зеленые сны. В них было жарко и душно, будто в парилке, но это почему-то совсем не мешало дышать. Вокруг колыхались блестящие изумрудные листья, воздух звенел под крыльями стрекоз и колибри, а над головой кусочками виднелось ослепительно синее небо. Сны были похожи на детский калейдоскоп: чуть повернешь голову, осколки складываются новым узором — но тех же цветов.
Одеяло сбивалось на край кровати и бесполезно свисало почти до пола. Лиля спала, прижавшись плечом к обоям, и невозможно, абсолютно невозможно было оторваться от них утром, чтобы выползти в прохладную бесцветность настоящего мира.
…
Через полгода стало понятно, что жить так дальше абсолютно невозможно. Нет, сны и тепло никуда не делись, просто с остальным вышла промашка. Однокомнатная квартира, отремонтированная под студию — это хорошо, если ты одиноко живущая студентка. Модно, красиво, не стыдно гостей привести, барная стойка отлично вписывается в вечеринки. А если ты молодая мать с ребенком, которого вечером уложи пораньше, и с подружками до ночи не засидишься, и от каждого скрипа он просыпается, и капризничает, и с высокой барной стойки стаканы смахивает только так, и…
— Так поменяйся. Продай эту — купи другую, — говорила подруга. — Место хорошее. В ремонт ты вложилась. Тепло, опять же.
Лиля рассеянно качала головой. Абсолютно невозможно было представить, что кто-то другой будет смотреть ЕЁ зеленые сны. Нет, от этой квартиры она не откажется.
— Я поспрашиваю, вдруг на нашем этаже кто-нибудь продать захочет.
Тем же вечером она постучала в соседскую дверь. Дверь приоткрылась, и из темной прихожей выглянул старик с морщинистым коричневым лицом и слезящимися глазами. Душно пахло лекарствами и чем-то сладким.
— Извините, — пробормотала Лиля. — Я хотела узнать… У вас так же сильно топят?
…
Жаль, но никто на этаже продавать квартиру не собирался. Сейчас.
Месяцем позже Лилю остановили на входе в дом — она пробежала к лифту и почти успела заскочить внутрь, но остановилась, услышав оклик.
— Лилечка, — консьержка порой была фамильярна, но дело свое знала. Точнее, знала всё происходящее в подъезде и в радиусе примерно одного города-миллионника вокруг. — Лилечка, тут молодой человек подходил. Тебя не застал, поэтому меня спрашивал. У него отец умер… ну, тот, что от тебя через стенку живет. Так вот, спрашивал, вроде, ты расширяться хотела?
…
Лиля ворочалась с боку на бок. Первый взнос на ипотеку, в этом банке — один процент, в другом — поменьше будет… но могут и не дать. А если продать машину? Нет, ну, как же она без машины… Как назло, Миша болел и хныкал, все время просыпался, приходилось вставать, идти к нему, жалеть, класть холодную ладонь на лоб, укачивать… Напевать что-то дурацкое колыбельное сквозь зубы и все время сбиваться с ритма, потому что мысли совсем далеко, где-то между двенадцатью процентами по ипотеке и осколками синего неба.
Внезапно она дернулась, испугалась, задышала часто-часто… А вдруг это не в квартире дело, вдруг в соседе, и теперь?.. Подобралась к стенке, прижалась к ней лбом, выдохнула с облегчением. Зеленое тепло никуда не ушло.
…
Родственники умершего все никак не могли сговориться, по какой цене продавать, и сдавать не хотели, квартира стояла пустая. При первом визите Лиле не удалось толком осмотреть ее — все было заставлено старой мебелью. Будто не новостройка в модном районе, будто не десятый этаж монолитного дома, а комнатка в пятиэтажке с пыльными обоями и шкафами, которые еще Хрущева застали.
Но через месяц она все-таки столковалась с сыном старика, часть мебели как раз убрали, и квартиру получилось оглядеть досконально.
На полке, примыкающей к той самой стене, стояли горшки с цветами. Два фикуса уже засохли — должно быть, о них никто не вспоминал с момента смерти старика — а из третьего горшка все еще топорщилась зеленая палка, подающая признаки жизни.
— Вы любите цветы? — Лила искоса поглядела на молодого человека и улыбнулась ему одной из своих самых бронебойных улыбок. Не дожидаясь ответа, шагнула к полке. — Я так понимаю, они вам все равно не нужны?
Она обхватила пыльный горшок и прижала его к груди, к белому, совсем новому свитеру.
— Не особо, — протянул наследник жилплощади, все еще млея от улыбки.
Пока он думал, как половчее пригласить симпатичную соседку на свидание, она хлопнула входной дверью и убежала к себе домой. Не разуваясь, метнулась в ванную и включила душ. По белому кафелю поползли мокрые серо-коричневые струйки. По свитеру расплывались грязные пятна. Но это было абсолютно не важно. Теперь не важно.
…
— Сколько? — интонация подруги сквозила завистью и восхищением. — Так дешево?
— Наверно, ему просто надо было очень быстро ее продать. Чтобы срочно поделить наследство, например.
— Или ты очаровала продавца.
Лиля молча улыбнулась. Конечно, очаровала. Тут не нужно быть великим сыщиком, чтобы догадаться.
За последнее время она явно похорошела. По мнению всесведущей консьержки, то ли косметолога поменяла, то ли ботокс вколола на редкость удачно. Или прошла полный курс омоложения. Теперь на детских площадках никто не принимал ее за молодую маму. Думали, что няня или старшая сестра. Даже сын почему-то перестал звать ее мамой при всех. Вместо этого называл по имени, Лилей… и Лилечкой. Понятно, у кого набрался.
…
Однажды ночью Миша проснулся от звука льющейся воды.
— Лиля? — прошептал он. Никто не отозвался.
— Мама? — он открыл глаза и приподнялся на локтях, чтобы осмотреться. Из-под двери ванной лился теплый зеленоватый свет. Мамы в комнате не было.
Вместо того, чтобы заплакать, Миша вывернулся из-под одеяла и осторожно, перевернувшись на живот, сполз с кровати. Прошел на цыпочках к ванной и потянул дверь на себя. Она скрипнула и приоткрылась.
Из открытого крана текла вода. Было влажно и душно, как в тропиках. Мама сидела на краю ванны, держа на коленях цветочный горшок. Огромная голубая орхидея-бабочка покачивалась у ее лица, касалась лепестками закрытых век, гладила щеки и губы. Пахло сладкой карамелью, и где-то внутри, в животе, искристой газировкой запузырилась радость. Как будто они едут в зоопарк, или Дед Мороз скоро придет, или надо задувать свечки на шоколадном торте, или… За спиной у Лили трепетали два перламутровых крыла.
— Ой! — сказал Миша.
Лиля открыла глаза, хитро улыбнулась и взмахнула крыльями. Блестящая пыльца разлетелась по воздуху.
…
— Ой! — повторил Миша и чихнул. Он лежал под одеялом. Мама сидела рядом, положив ладонь ему на лоб.
— Ты чего не спишь? — озабоченно поинтересовалась она. — Сопли? Опять заболел?
— Нет… — он пытался вспомнить, что такое радостное, цветное, красивое-прекрасивое приснилось ему пять минут назад, но никак не мог. — Бабушка вчера говорила, что у нас пахнет, как в сырой те-пли-це, поэтому я и чихаю.
— Не поэтому, — засмеялась в темноте Лиля. На полу таяла цепочка перламутровых следов, от ванной до кровати. — Совсем не поэтому.
Бабочка из баночки (очевидец Алексей Верт)
В дверь постучали: «Тук-пауза-тук-пауза-тук».
Миронов отложил в сторону «Каталог чешуекрылых России», выбрался из кресла и направился в прихожую.
— Кто там? — спросил он.
— Большие деньги, — ответил хриплый голос.
Миронов открыл дверь и посмотрел на говорившего. Жесткая щетина покрывала добрую половину его лица; кривой нос с горбинкой явно был сломан, и не единожды; волосы свисали до самых глаз. Глаза, кстати, смотрели настороженно, но с некой ноткой теплоты. Будто незнакомец — а Миронов видел этого человека впервые — уже заочно любил хозяина квартиры и очень им дорожил.
— Головач, — сказал незнакомец и уверенно протянул руку.
— Миронов, — ответил хозяин, раздумывая, что ему сообщили — прозвище или фамилию.
— Энтомолог? — уточнил посетитель.
— Да.
— Лепидо… — Головач достал из кармана смятую бумажку, прочитал и бережно вернул назад. — Лепидоптеролог?
Миронов кивнул.
— Ну, значит, не ошибся, — гость улыбнулся.
— Может, пройдем? — предложил наконец хозяин, поняв, что гость — по делу.
И они прошли.
— Итак? — спросил Миронов, присев на стул.
— Итак, — сказал Головач, устроившись в кресле. — Возможность заработать большие деньги.
— Сначала позвольте узнать: почему вы пришли именно ко мне?
Головач вновь полез в карман и достал уже другую смятую бумажку. В этой листовке, распечатанной на домашнем принтере Миронова и расклеенной по окрестным домам, граждан призывали беречь редкий вид бабочек «Hetaera esmeralda», чья популяция облюбовала городской парк в паре кварталов отсюда.
— Бережете редкие виды, — сказал он.
— Да. Берегу, — ответил Миронов.
— Отлично! Сколько наука может дать за редкий, ещё не исследованный вид бабочек?
— Ну, не знаю, — растерялся энтомолог. — Российская — немного, — собеседник поскучнел, и Миронов резко исправился. — Хотя… смотря насколько редкий вид.
Головач почесал бороду, затем волосы, а потом ещё и помассировал мочку уха.
— Я вам покажу. Уверяю, за это наука заплатит много! — гость хихикнул. — Выключите свет, профессор, и я вам продемонстрирую, как выглядят большие деньги!
Странные речи гостя показались энтомологу подозрительными, но он всё же выключил настольную лампу, и в комнате стало темно.
Миронов видел смутные очертания фигуры Головача. Тот в очередной раз исследовал содержимое своих карманов, что-то нашарил, удовлетворенно хмыкнул, а затем вдруг стало гораздо светлее, чем могло быть, включи энтомолог даже все лампы.
В маленькой банке из-под детского питания светилось нечто, поначалу показавшееся бабочкой. Но, подойдя ближе, Миронов удивленно ахнул и внезапно понял, насколько был прав Головач. Действительно, большие деньги выглядят именно так.
Золотистые светящиеся крылья, чуть мерцавшие, когда существо вздрагивало ими. И почти человеческая фигурка, у которой на спине эти два крыла и располагались. Более того, фигурка, скрестив на груди руки — руки?! — злобно смотрела на Миронова.
Энтомолог сглотнул, кашлянул и осторожно постучал ногтем по стеклу. Существо в ответ резко взмахнуло крыльями — при этом в банке поднялся вихрь золотой пыльцы — и, широко раскрывая крошечный рот, стало беззвучно кричать.
— Хорошее стекло, — усмехнулся Головач. — Звук не пропускает. Уж больно он пищит противно. И ещё нехорошими словами ругается…
— Оно разговаривает? — концентрация чудес в пределах одной комнаты повышалась.
— Если даже и так, — Головач пожал плечами, — то я его принес не языком трепать, а для дела. Скажите, куда его сдать можно, чтобы денег срубить побольше. Выгорит дело — вам тридцать процентов. Сохраним редкий вид для науки вместе, глядишь — и именем нашим назовут…
— А поймал ты его где? — от волнения Миронов даже перешел на «ты».
— Тут рядом, в парке. Заметил как-то вечером, думал — светляк гигантский. Потом пригляделся — ан, нет. Три ночи выслеживал, потом часов шесть сачком махал. Все пальцы искусал, пока я его в банку засовывал.
Существо стучало по стеклу кулачком, строило зверские гримасы и дрожало всем телом.
— Двое суток без перерыва шебуршится и бьется, — пробормотал Головач. — И хоть бы хны, разве что потускнел малость.
— Потускнеешь тут, в банке-то, — Миронов любил науку, но не одобрял жестокого обращения с насекомыми. Тем более, если они совсем не насекомые, а существа из сказок. — Или где ты его держал?
— Да как закрыл крышку, так сразу и в карман засунул. Всего один раз, вчера вечером, когда дома электричество вырубили, достал наружу, чтобы в коридоре посветить.
— Как же он светится? — Миронов вертел банку и разговаривал сам с собой. В мозгу проносились теории — одна удивительнее другой. — Химическая реакция? Или, может, днем накапливает…
Прежде, чем договорить мысль до конца, энтомолог протянул руку к стене и щелкнул выключателем.
По глазам ударила вспышка, ладони пронзила боль, что-то отшвырнуло Миронова в сторону. Через мгновение раздался вопль Головача, потом хрип… и тишина.
Когда энтомолог осмелился приподняться и открыть глаза, в комнате было пусто. На том месте, где минуту назад стоял гость, сиротливо высилась горка пепла. Из разбитого стекла форточки тянуло сквозняком. На паркете валялись осколки банки и что-то блестело. Миронов провел по полу подушечками пальцев и поднес их к глазам. На коже переливалась золотистая пыль.
Энтомолог поднялся и пошел на кухню за веником, по пути вспоминая милицейские сводки о потерявшихся людях, которые ухитрялись пропасть в городском парке прямо посередь бела дня при свете солнца. В газетах решили на дерзкого маньяка, но теперь Миронов вовсе не был уверен в этой версии, которая раньше казалась ему вполне правдоподобной.
Через пару дней, когда Миронов оклеивал доски объявлений очередной партией листовок, его окликнул прохожий:
— Огоньку не найдется?
— Не курю, — ответил энтомолог.
— И что?
— И то. Что я его, по мановению руки возьму, что ли? — Миронов демонстративно щелкнул пальцами.
Потом они вдвоем ошарашено глядели на огонек, распустившийся над ладонью энтомолога, и его мерцающее золотистое пламя казалось Миронову очень знакомым.
Встречаемся у памятника (очевидец Анастасия Шакирова)
Мама, мама, спрашивает маленький василиск большого, это все сделала ты? И львов на набережной, и того всадника на площади, и поэта в парке, и генерала напротив библиотеки, и…
Конечно, отвечает большой василиск маленькому. Все памятники на самом деле — работа городских василисков. Самое сложное даже — не окаменить, это, на самом-то деле, ерунда, а подстеречь красивый момент. Но ты пока мал, учись окаменять хотя бы.
Они скользят среди прохожих, огромные, нелепые, грациозные и невидимые, и петушиные гребни подрагивают на ящериных головах. Люди задевают бока василисков рукавами и сумками и даже не замечают этого.
Я попробую, подпрыгивает от нетерпения маленький василиск, я попробую!
Он оборачивается, фасеточные, переливающиеся всеми цветами радуги глаза ищут, ищут, натыкаются на добычу — вот! Девушка за столиком летнего кафе вздрагивает, осекается на полуфразе, ее взгляд застывает, плещется лимонад в не донесенном до рта стакане.
— Ленка, что с тобой? — подруга трясет ее за плечо.
— А? — Лена моргает, улыбается. — Ой! Совсем задумалась, почти, знаешь, зависла.
— Да уж, зависла. Окаменела! — девушки смеются.
Маленький василиск, повесив гребень, плетется к маме.
Не переживай, шипит ласково мама. Ты только вылупился из яйца. Вот проживешь пару-тройку сотен лет, научишься. И будешь тоже украшать город памятниками и статуями, как надо. Как мы.
Тень (очевидец Андрей Буров)
На пороге стояла Тень.
Небольшая фигура в черном одеянии с огромным, низко опущенным капюшоном. Фигура не двигалась, стояла неподвижно, лишь изредка пробегали по складкам одежды неторопливые волны, будто ветер раздувал тяжелые паруса.
Я устало оперся о косяк.
— Зачем ты пришел?
Тень чуть шевельнулась. Черная ткань зашелестела.
— Ты знаешь, — раздался голос. Глухой, тягучий, медленный. Не понять, мужчина это или женщина.
Я вздрогнул.
Они появились много лет назад. Тени. Призраки, которые приходят по ночам и забирают то, что стало не нужно. Старое пальто, устаревший телефон, ненужный комод или бабушкин шкаф.
Я вспомнил про пистолет, который оставил в спальне. Маленький черный глок с обоймой на десять патронов. Впрочем, у меня был всего-то один патрон. Больше мне и не нужно. Что больнее, пистолет или петля? Жизнь или смерть? Что больнее…
Тень наклонила голову, будто прислушиваясь.
— Жизнь, — произнес я вслух.
— Расставаться не больно, — тихо ответила Тень.
— Ты не знаешь…
Раздался тихий смешок, похожий на скрежет металла.
— Я забираю то, что больше не нужно. Я знаю.
Я обернулся.
Пустой холодный дом. На втором этаже стучит оконная рама — всё забываю починить. Кэтрин когда-то просила, но теперь смысла нет. Теперь всё потеряло смысл.
— Ты готов?
Я медленно кивнул. Какая разница, как. Главное, что будет дальше. А дальше… кто знает, что будет… там?
Тени не убийцы. Они мусорщики. Старьевщики. Последователи энтропии, они забирают только старый хлам, только то, что больше не приносит радость.
Но иногда, очень редко, они забирают и людей. Тех, кто устал от жизни. Тех, кому больше не нужна жизнь.
Тень протянула руку, обтянутую черной перчаткой. Тонкая кисть, длинные пальцы. Интересно, какая она на ощупь? Говорят, что под черным балахоном прячется скелет. Голые кости, череп, дьявольский огонь в пустых глазницах, даром, что в капюшоне ничего не видно — только темнота. Бессмысленная, как и вся наша жизнь.
— Подожди… — я отдернул руку. Тень не шелохнулась. — Подожди, мне надо… только… попрощаться.
Тень медленно опустила руку.
Я рванул в дом, вверх по лестнице, в спальню, к столику, на котором лежал пистолет и… фотография, обтянутая черной ленточкой. Кэтрин. Моя дорогая милая Кэтрин.
Тень неслышно вошла в спальню, остановилась позади меня.
— Да, — прошептал я. — Забирай. Я готов.
Тень кивнула, развела руки, словно пытаясь заключить меня в объятия, и…
Яркий свет ударил в глаза, ослепил, ворвался огненной волной, сжигая всё, что хранилось глубоко внутри. Сжигая и очищая.
А потом я проснулся.
Тень ушла. Я глубоко вдохнул, чувствуя, как свежий воздух заново наполняет грудь.
За окном светило яркое весеннее солнце, чирикали птицы, и где-то далеко раздавался веселый детский смех.
В комнате ничего не изменилось, только…
Фотография исчезла.
Наши все тридцать (очевидец Наталья Федина)
В Невервилле вновь заварушка: по сообщению шерифа, в парке разбушевались деревянные людоеды. Есть первая жертва: от анонимуса остался лишь зеленый парик. Эй, я серьезно, не ходите нынче в парк, опасно!..
(радио Мбонга, программа «Невервилль-ньюс»)
Никто не в курсе, как мисс Сейфирд появилась в городке. Видимо, жила здесь всегда. Любой в Невервилле знает эту почтенную леди, по утрам бредущую к зеленщику с ручным вараном на поводке. Она выглядит такой немощной! Но по ночам в ее большом доме на Рю де Сад бывает жарко.
Бьются о стены тени, звон колокольцев сменяет шипенье варана «о-ши-бись, не по-жа-ле-ешшшь». Мисс Сейфирд, как одержимая, скачет на кровати, размахивая пеликаньим боа. Стать красивым в Невервилле так просто: достаточно заглянуть к мисс С. на вечеринку. Здесь всяк становится хорош собой: у щуплого посыльного вырастают мышцы, у бледного клерка бронзовеет кожа, и только глаза пустеют и блекнут. Но роскошное тело взамен никчемной душонки, одна безумная ночь вместо десятка скучных лет — разве не выгодный это обмен?
О, Невервилль, рваная дыра в сердце Штатов, столица скрытых страстей, и мисс Сейфирд — ее королева. Когда тебя сжирает пламя, когда не ясно, наступит ли завтра — это и есть настоящая жизнь. Отчаянные головы со всей Америки летят сюда, чтоб сгинуть, а мисс Сейфирд лишь помогает немного ускорить процесс.
В Невервилле недолго помнят об исчезнувших чужаках.
Если никто долго не откликается на безмолвный зов, мисс Сейфирд выходит на охоту сама.
Ручной варан прикусывает лодыжку, предупреждая: на пути — изогнутая ветка, похожая на змею. Мисс Сейфирд ненавидит дерево. Гадалка предсказала: оно принесет леди смерть. Мисс С. не верит в эти глупости, но в ее доме нет ничего деревянного.
А вот и жертва: прямо под табличкой No smoking дымит папироской морячок в смешной панамке. К верхней губе прилипла арахисовая шелуха, большие уши на солнце нежно просвечивают розовым. Мимо проходит одна из девочек Мадам, а он даже не оглядывается: курит, улыбается своим мыслям. Простой парень, слишком простой для Невервилля. Как его занесло в наши прерии?
— Сынок, поможешь старой леди? — мисс С. протягивает юнцу корзину с овощами.
— Есть, мэм! Покажете курс? — морячок улыбается открыто. — Я нездешний, проездом.
Мисс Сейфирд близоруко щурится. Полы ее черного плаща взлетают, как крылья ската.
Блямз — с лязгом захлопывается дверь. Щщщ — скотч спеленывает моряка.
— Поигра-аем! — в голосе мисс Сейфирд звон колокола, лай вервольфов, хруст человеческих костей. — Зови меня Манта. Сейчас ты станешь… станешь…
Варан шипит, скотч врезается в тело, но больше ничего не происходит.
— Мэм, не хочу вас обидеть, но странные у вас шутки! — морячок пытается сберечь фасон.
Мисс С. растеряна. Она делает то, чего обычно не требуется, чтобы превратить гостя в пластит: меняется сама. Она больше не смешная старушка, она горячая штучка с лицом невинным и порочным одновременно. Она жадно шарит рукой в паху морячка, но тот лишь отдергивается.
— Почему ты меня не захотел? Почему не сработало? — с обидой шепчут сочные губы.
— Я влюблен, мэм, — говорит морячок глупым голосом. В глазах плещется нежность.
Мисс Сейфирд — нет, просто Манта! — выуживает из его кармана фотоснимки.
— Кто это?
— Бетти.
Как будто этим все сказано! На карточках — простушка, не запомнить, не узнать. Никакая, обычная, серая!.. Желать такую нелепо. Манта не была такой в ее годы, не такая и в свои. Ее все хотят, ни один еще не отказался!.. Прическа и туалет меняют цвет как неоновая реклама. Вот она брюнетка в синем, шатенка в золотом, рыжая в зеленом…
Хрусть! — блондинка в алом пеньюаре разрубает пельмешку панамки мачете, брызжет кровь. Бьет снова и снова; ломая ногти, сдирает кожу с ненавистного лица, зубами рвет мясо. Тихо шипит варан, готовясь поужинать.
В эту ночь в доме мисс С. не было вечеринки. Впрочем, все к лучшему.
Тихий вечер никогда не помешает: толстые носки, блади мери (бросить сердце в комбайн, смешать, но не взбалтывать; добавить vodka и огурец для свежести) и кроссворд. Пять букв по вертикали О-БИ-ДА. Пять по горизонтали НЕР-ВЫ.
Кровь пришлось отмывать до самого утра! На рассвете мисс С. выходит в сад. Она устала, даже впервые забыла варана в доме… Чертов морячок, чтоб его. Манта внутри мисс Сейфирд хочет есть, она видит вдали, у парка, шумную толпу — одни мужчины, человек тридцать. Шумят, размахивают руками; что-то случилось? Одного-двух, даже трех тел Манте сейчас мало, она уведет за собой всех.
Мисс Сейфирд поправляет зеленый парик и несет свое сухое тело к парку. Будет славный пир…
Кумо (очевидец Наталия Лиске)
А вы бывали когда-нибудь влюблены? До боли в висках, до судорог, до мурашек от звука знакомого голоса?
Я называю это одержимостью. Когда, подобно преданному псу, среди сотен шагов слышишь одни единственные. Наклон головы, улыбка, жест пальцами, напоминающий плетение невидимой пряжи, любое её движение прикосновением ядовитой медузы обжигало моё тело. Комната, люди, вещи с её появлением переставали существовать, уходя на второй план, словно сокрытые пеленой тумана.
Кто она, откуда, сколько ей лет — было мне не известно. Да я и не хотел ничего знать.
Отель в горах — маленький привал большого путешествия. Девушка, кутаясь в легкую, словно паутинка, ажурную шаль, встретила меня на пороге. Стройная, темноволосая, с тонкими губами цвета спелой вишни, бледная, будто луч солнца никогда не касался кожи, она не показалась мне красивой. Не помню, о чем мы говорили. Но, слушая её, я терял волю. Слово за словом она аккуратно стирала из памяти прошлое, заполняя образовавшуюся пустоту собой.
Я сразу возненавидел всех, кто смел оказаться рядом. Мириады алмазных стрел ревности вонзились в сердце, а обжигающе-ледяная волна ярости лишила рассудка. Она должна была принадлежать только мне. Вечером я пригласил её на свидание.
В номере царил прохладный сумрак. Терпкий запах духов сводил с ума. Вдруг она запела. Печальный мотив перекликался с шумом ветра, погружая в транс. Тонкая, блестящая нить, подобно стальной проволоке, тянулась из её рта. Нить удлинялась и, достигнув моих ног, связала их, потом ловкой змейкой скользнула к шее. Я равнодушно наблюдал, как превращаюсь в серебристый кокон. Девушка пела и постепенно увеличивалась в размерах. Туловище раздувалось, обрастая темными чешуйками, длинные руки покрывались колючими наростами. Лицо ее уже не напоминало человеческий лик. Плоская морда чудовища десятком красных светящихся глаз пристально изучала меня, пытаясь прочесть мысли.
Толстый черный паук с золотым узором на спине заполнил всю комнату. Я чувствовал его смердящее дыхание, видел капельки вишневой слюны, стекающие на пол с острых, как кинжалы, клыков.
Но ничего не мог сделать. Или не хотел. Как ни странно, но даже в этот момент я любил её. И сильнее всего на свете желал, чтобы она поглотила меня. А разве не самая заветная мечта влюбленного раствориться в любимом?
Крик филина нарушил оцепенение. Чары рассеялись. Руки, не до конца опутанные липкой нитью, разорвали погребальный саван. Я кинулся прочь. Паук, не желая расставаться с жертвой, бросился следом. Тяжелая дубовая дверь прищемила волосатую лапу. Визг монстра, взрывающий барабанные перепонки, проникающий прямо в мозг, минуя уши, заглушил остальные звуки. Забыв все на свете, я прыгнул в машину, дрожащими пальцами вставил ключ зажигания и, боясь оглянуться, рванул под бешеный стук сердца по горному серпантину.
Больше мы не встречались. Но осенними ночами вой ветра иногда приносит пронзительно-печальную песню — это далеко в горах ждет меня моя Кумо.
Сфинкс (очевидец Наталья Маркелова)
— Он у тебя всегда такой? — Эля кокетливо морщит носик.
— Какой — такой?
— Неулыбчивый. К тому же прозвище у него какое-то странное — Сфинкс.
— Потому и Сфинкс, что неулыбчивый, — я беру стакан с соком и прячу в нём ехидную усмешку.
— Да… — Эля не уверена, что понимает.
Я милостиво поясняю:
— Улыбка сфинкса приносит несчастье.
— Слишком мрачно, — она надувает губки, — к тому же, вот я ничего такого про сфинксов не слышала. А вот то, что он загадочный и чем-то похож на льва — это точно, — Эля непроизвольно облизывает губы и поводит бёдрами. Мне не нужно уметь читать мысли, чтобы понять, о чём она думает. — И всё же, мне хотелось бы увидеть его улыбку.
— Тебе он обязательно улыбнётся.
Она вопросительно поднимает брови:
— А ты совсем не ревнуешь, молодец. Конечно, такой, как он, не для тебя, малышка, ты слишком простовата.
Эля направляется в сторону моего мужчины. А я, стараясь оставаться спокойной, наблюдаю, как она кокетничает с ним, как прикасается, как ловит его взгляд. Я видела это уже множество раз, и всё никак не могу привыкнуть. Мерзко. Я осторожно ставлю стакан с соком на стол, ещё мгновение — и я бы шарахнула его об пол.
Эля не права, я ревную.
Руки дрожат, ключ никак не хочет попадать в замочную скважину. Я знаю, что не должна была приходить сюда так рано. Я знаю, что за этой дверью они вместе.
Наконец дверь распахивается, я замираю на месте, мне страшно. Точно опять вернулась в тот день, когда мы впервые встретились со Сфинксом, в тот день, когда, стоя на краю крыши, я готовилась сделать свой самый последний в жизни шаг и…
…Я сделала его.
Но Сфинкс поймал меня за руку. Я не знаю, каким чудом он оказался в тот момент на крыше, всего мгновение назад она была пуста. Но его сильная рука поймала мою — беспомощную. И развернув, точно в замысловатом танцевальном па, он прижал меня к себе. Я помню, что в тот момент, когда наши взгляды встретились впервые, его глаза показались мне жёлтыми глазами хищника.
— Самое сложное в любви — это прощать, — сказал он…
…Я делаю шаг и осторожно прикрываю за собой дверь.
В квартире нестерпимо жарко и темно. Темнота такая плотная, что сквозь неё не видны даже очертания предметов. Я застываю на месте, мне начинает казаться, что квартира бесконечна.
В лицо мне ударяет сухой горячий ветер, я вздрагиваю, хватая ртом его обжигающий вздох, полный песка. Ощущение такое, что я оказалась в пустыне.
В темноте кто-то есть. Совсем близко я слышу тяжелое дыхание, скрип песка под огромными лапами и шелест перьев. Я чувствую запах зверя. Мне кажется, я вижу, как блестят острые зубы — зверь улыбается.
И… вспоминаю о выключателе.
Яркий свет заливает прихожую, рассеивая иллюзии, но комната всё ещё погружена в полумрак, впрочем, мои глаза уже привыкли к темноте. Я вижу своего мужчину, сидящего в кресле. Вижу скомканную постель и обнажённое женское тело на ней.
— Зачем ты пришла? — спрашивает Сфинкс.
— Я хочу знать, — мой голос почти не дрожит.
— Разве ты готова принять правду?
Я, не отвечая, смотрю на неподвижное тело Эли.
— Знаешь, я завидую им, они дают тебе больше, чем могу дать я, — за окном проносится машина, на мгновения одевая Элю в голубоватые тона. Рана на горле и брызги крови на простыне кажутся мне чернильными пятнами, — они продляют твою жизнь.
— Разве я завидую колбасе, которую ты ешь? К тому же, с тех пор, как ты взяла на себя обязанности по подбору этой «колбасы», она только высшего сорта. Ведь грех, являющийся её начинкой, всегда так сладок.
— Это всё, чем я могу помочь. К тому же, я льщу себе мыслью, что тем самым делаю мир немножечко чище.
— Так оно и есть, любимая.
— Кто ты?
— Ты знаешь. Всего несколько минут назад ты ощущала меня таким, каким я являюсь на самом деле.
— Было темно, и моё воображение…
— То, что видят глаза, не всегда является правдой. Выключи свет.
Я выполняю его просьбу. И вокруг меня тут же возникает пустыня. Жаркий воздух обволакивает кожу.
— Ты готова принять этот мир таким, каким он является на самом деле?
Зверь подходит ко мне, он огромен. Я касаюсь жёстких крыльев, провожу рукой по шелковистой львиной шерсти. И чувствую на своих губах человеческие губы. Отшатываюсь, от сфинкса пахнет свежей кровью.
— Самое сложное в любви — это прощать, — говорит мне Сфинкс.
И я наконец понимаю, что эта фраза гораздо глубже, чем я представляла её впервые. Однажды мне предстоит простить его последний раз.
Каменная глотка (очевидец Сергей Королев)
Сначала Витька увидел огромные треугольные камни, вросшие в склоны воронки. Клыки. Чудовищные каменные зубы. Тут и там на них висели куртки, плащи. Издалека создавалась иллюзия, что несчастных людей посадили на кол. Но нет, то была просто одежда.
— Жесть, — прошептал Витька.
Эта часть заброшенной свалки была отделена от остального мусора тесным кольцом пятнистых булыжников, каждый ростом с человека. Все они поросли мхом, отчего напоминали шкуры диковинных зверей.
— Не передумал? — спросил Генка.
Витька оглянулся. Чудилось, что пятнистые булыжники то и дело двигаются. Стоит отвести взгляд, они приближаются. Совсем чуть-чуть.
— А есть выбор? — вздохнул Витька. — Назад нельзя. Валдис ясно сказал: или деньги приносим, или он… пальцы отрезает.
Нехорошие легенды ходили про эту свалку. Одна страшнее другой. Больше всего запомнилась история про огромного древнего монстра, Дитя Звёзд с тысячей лап, питающегося только золотом, способного одним ударом раскалывать горы. Давным-давно боги заточили его внутри планеты. Там, где спустя многие годы зародилась жизнь. Глубоко под землёй покоилось огромное туловище, а на поверхности была видна лишь каменная глотка.
Глотка, перед которой стояли Витька и Генка. Внизу виднелись сумки с золотом, брошенные другими смельчаками.
— Кто полезет?
— «Камень-ножницы-бумага»?
В первый раз оба выбросили ножницы. Во второй раз Генка бумагу. Витька камень.
— Я тебя обвяжу, — Генка достал верёвку, осмотрелся. Рядом с Каменной Глоткой лежала старая кабина.
Витька протёр глаза. Нет же, булыжники явно стали ближе.
— Витёк, не спи. Скорее спустишься, скорее выберешься.
— А если не выберусь? Ты ведь слышал? Кто туда спускался, назад не смог вернуться!
— И ты веришь? Что случится? Глотка захлопнется? Не смеши!
Генка привязал один конец верёвки к кабине. Другим обвязал Витьку.
— Видишь, вон там, ближе к центру? Сумка. С золотом. Быстро хватай. И обратно!
Витька кивнул, сжал зубы. И рванул вниз. Ловко огибая каменные зубы, скатился к кожаной сумке. Почудилось, что рукава пустой одежды попытались ухватить его…
Не думать об этом! Он схватил сумку. Развернулся.
— Генка, вытягивай!
У обрыва никого не было.
— Генка! Ты где?
Тишина.
Витька сделал шаг вперёд. Нога моментально увязла, словно в трясине. Он рванул обратно. Бесполезно.
— Генка!
Стоило сделать ещё попытку, вторая нога тоже увязла. Ловушка. Для дураков. Чёрт, если бы не играл с Валдисом, не попал бы сюда.
Куда делся Генка? Убежал? Нет же, вон, одежда его рядом с кабиной. А сам он где?
Стоило моргнуть, как булыжники приблизились.
Витька вдруг вспомнил, как в детстве читал книжку. Про то, что маленькие паразиты селятся на теле огромного зверя, чтобы питаться благодаря ему.
И тут Витька понял. Не Каменная Глотка поедает людей. Они. Проклятые паразиты, булыжники. Здесь только ловушка, а страшные голодные твари там, подбираются незаметно, пока не смотришь…
Не моргать. Смотреть. Не…
Чёрт! В глаз попала мошка, и Витька невольно зажмурился.
Булыжники подобрались к самому краю Каменной Глотки.
Дэв (очевидец Александр Бачило)
— Анкета заполняется в двух экземплярах, от руки, синими чернилами…
Имомали не слушал, что говорит ему Надежда Сергеевна, да если бы и прислушался, все равно бы не понял. Он хотел есть. Два дня в очереди не ел. А до этого три дня в поезде ехал.
В поезде Аликпер еды не давал, только за деньги. А какие у Имомали деньги, когда он за деньгами и едет? Хорошо еще, что взяли его, хромого, в Москву на работу. Но хромому тоже есть надо.
Имомали просил Аликпера:
— Дай хлеба. Есть хочу.
Аликпер смеялся.
— А мяса не дать?
Ему легко было смеяться. Он ехал в купе с проводником и варил для него мясо на плитке. И для себя, конечно. Аликпер любил жирное мясо. Остальные двести человек в вагоне только втягивали носами запах и вздыхали:
— Москвой пахнет. Там, говорят, мясо прямо на улицах варят, жарят, режут и в лаваш заворачивают. Очереди, наверное, большие… Ничего, дождемся.
Только Имомали не хотел ждать.
— Дай хлеба, собака, — добром говорил он Аликперу.
Аликпер много кушал, ноги толстые, шея толстая, руки крепкие. Сильно Имомали бил. Иначе нельзя. Если ишака не бить, как он узнает, кто его хозяин?
Имомали перестал на голод жаловаться. Да уже и некому было. Аликпер куда-то пропал. Говорили, от поезда отстал. Может, так было, а может, нет. В вагоне много спорили. Только Имомали не спорил. И на голод больше не жаловался. Поезд дальше и без Аликпера пошел, не такой уж большой бай наш Аликпер. Так Имомали подумал. И ошибся.
До Москвы доехали — никто не встретил. Проводник сказал из вагона уходить, менты с вокзала прогнали. Лето стоит такое, как в Фергане зима. Куда идти, где спать, кто деньги даст — один Аликпер знал, а теперь никто не знает. И кушать опять хочется.
Пошли на базар, земляков искать. Очень удивились. Базарный день, а базара нет. Ворота закрыты, никто урюк не разгружает, хурму не предлагает, рахат-лукум не носит. Мясо не жарит!
Мимо добрый человек шел, только падал часто.
— Уходите, — сказал, — здесь чурок ловят, в тюрьму забирают. Базар давно закрыли, товар менты поделили на ответственное хранение.
Еще что-то говорил, но даже Музаффар понять его не мог, хотя в школе учился. Долго слушал, потом сказал:
— Песню поёт.
Заплакали люди: чем прогневили мы Всевышнего? Как допустил он в неизъяснимой мудрости своей такую несправедливость? Сытый бадбуй в теплой фуфайке песню поет, а правоверные от голода плачут, от холода дрожат, на всех одна теплая фуфайка! Совсем без Аликпера пропадем!
И смилостивился Справедливый, не дал совсем пропасть. Долго водил правоверных по каменной пустыне, но привел, наконец, к Надежде Сергеевне, в кабинет-сарай. А там уже земляков много — кто из Педжикента, кто из Зеравшана, кто из Чирчика. На два дня очередь. И все с бумагами. Опять беда! Один Аликпер знал, как бумаги по-русски писать. Имомали не знал. У Аликпера синяя ручка была, черная ручка была. У Имомали — только спичка и разбитая губа. Два дня у земляков срисовывал значок за значком, спичкой в губу макал. И очень есть хотел. Наконец, подошла его очередь, пустили в кабинет. В кабинете мясом пахнет, сидит большая красная женщина Надежда Сергеевна, вареный бигмак кушает.
Имомали бумаги на стол положил, сказал вежливо:
— Давай деньги, ханум, кушать хочу.
Надежда Сергеевна посмотрела одним глазом, синим, как степной колокольчик. Не на гостя — на бумаги:
— Документы оформлены неправильно, — говорит. — Анкета заполняется в двух экземплярах, от руки, синими чернилами. Следующий!
Имомали постоял немного, подождал. Нет, не дает деньги. И кушать не дает. Сказал тихо:
— Нельзя кушать не давать. Большая беда будет. Быстро деньги надо.
Надежда Сергеевна рассердилась.
— Я тебе русским языком объясняю — синими чернилами анкета заполняется! Такое требование. Я, что ли, их выдумываю? Будут синие чернила — будешь про деньги спрашивать.
— Не буду спрашивать, — сказал Имомали. — Скоро кушать буду.
И ушел.
Вечером Надежда Сергеевна кабинет-сарай закрыла, текила-купила, детям рахат-лукум фабрики красный бабай купила, соседу — пива, мужу — грабли. Села в машину, на дачу поехала. Три часа в пробке постояла, приехала в темноте, смотрит — что такое? Соседи спят, что ли? Никто мороз-мороз не поет, владимирский централ не слушает, в пруду голый не купается, через костер не прыгает. Странный вечер пятницы.
Зашла в дом, мужа зовет, детей. Видит — сидит в комнате на ковре Имомали, живот поглаживает.
Удивилась Надежда Сергеевна, захлопала синими глазами.
— Ты откуда взялся?
Стал объяснять Имомали:
— Отец мой, царь шайтанов Ангро-Манью, да продлятся дни его в кипящем котле подземного царства, создал произволением своим страну змей. Но пришли люди, поставили шатры в круг, а змей прогнали вовне — жить среди нечистот. Пресмыкаясь меж ядовитых отбросов, змеи понесли от людских пороков и пометали приплод — дэвов ярости и предательства, жадности и высокомерия… Вот откуда взялся и я — ненасытный Гуруснаги, дэв голода…
Надежда Сергеевна по-персидски ни слова не знала, но увидела на ковре ботиночки детей, очки мужа, шляпу председателя садового общества — и все поняла. Хотела бежать, но уже не могла. Имомали, пока рассказывал, на месте не сидел, а обматывал Надежду Сергеевну синей изолентой, как паук обматывает муху липкой паутиной. Изоленты на даче было много, очень Имомали этому радовался — еще на войне полюбил он синюю, как блестящие купола Самарканда, изоленту. Сложи два автоматных рожка валетом и обмотай — в бою поймешь, зачем.
После войны тоже довелось Имомали с изолентой повозиться. Протез попался капризный, приходилось часто подматывать, чтобы трещина не ползла, а она все равно, проклятая, прорастала, крошила пластмассу, грозила Имомали совсем без ноги оставить. И обижаться не на кого — не миной ногу оторвало, не снарядом — сам отгрыз. Нельзя дэву долго не кушать. Нельзя в пустыне жить, где людей нет. В большой город ехать надо.
— Я тебя, Надежда Сергеевна, сейчас кушать не буду, — сказал Имомали. — Я вас только от большого голода кушаю. Мне деньги надо. Работа надо. Документы надо. Имомали — честный дэв. Анкету писать будем.
Надежда Сергеевна хотела что-то сказать, но изолента рот закрывала, нос закрывала, обнимала туго, как змея. Лицо посинело, пальцы посинели, уши — и те посинели.
— Очень хорошо, — сказал Имомали.
Бумагу взял, спичку заострил.
— Теперь, синяя женщина, давай синие чернила!
И уколол Надежду Сергеевну в глаз.
Жестокая щедрость (очевидец Сергей Пальцун)
Недавно назначений Рыжим Дьяволом чёрт Куцый нервно шагал по своему кабинету, в котором ещё стоял гнусный запах плохо отмытых денег и грязных финансовых махинаций, оставленный финансовым советником старым цюрихским гномом Скупером.
Куцый ещё не успел полностью войти в курс дел. Замена мебели, сбивание со стены гранитного барельефа с портретом прежнего хозяина кабинета, банкеты по случаю занятия должности занимали всё время. Чем и воспользовалась секретарь-референт новоиспечённого Дьявола, молодая, но многообещающая ведьма Анжела, тоже претендовавшая на выборах на его пост. Соблазнительно покачивая бёдрами и строя глазки, она положила Куцему на стол приказ про поздравление ведьм с женским днём. Глубокое декольте Анжелы затмило Куцему всё на свете. Он подписал приказ, не читая, и лишь пару минут назад старый гном открыл ему глаза.
— Месье Куцый, — гугнил Скупер, — Это, конечно, не моё дело, я всего лишь финансовый советник, а начальник тут вы, но должен сказать, что месье Кощей скорее умрёт, чем подпишет такой счёт. В приказе сказано, что каждая ведьма получит по случаю праздника всё, что она пожелает накануне вечером. Но ведь в зоне нашей ответственности каждая вторая, а может, даже и первая женщина — ведьма! А между тем, мои фискальные эльфы доносят, что, не без участия уважаемой мадемуазель Анжелы, в тот вечер будет транслироваться показ последних парижских мод, а во всех рекламных блоках вместо прокладок, шампуня и стирального порошка будут расхваливать меха, ювелирные украшения и спортивные автомобили. Могу себе представить, чего пожелают наши дорогие ведьмы! Вы знаете, месье Куцый, я приговорён к вечным принудительным работам в аду, так что не люблю частой смены начальства, но в таких условиях…
* * *
— Вижу, Куцый, дело у тебя серьёзное, — сказал бес Хромой, увидев на столе бутылку «Адской смолистой». Хромой был старым распутником уже в те времена, когда мелкий чертёнок, из которого впоследствии вырос Куцый, только учился пугать скифских сопляков и подбрасывать девкам за пазуху головки чертополоха. Поговаривали, что Хромым бес стал после того, как его выбросил из окна то ли Александр Македонский, без предупреждения заглянувший к Таис Афинской, то ли Юлий Цезарь, неожиданно появившийся в покоях Клеопатры. И в память об этом событии бес оставил лёгкую хромоту, напоминавшую всем, кто самый большой знаток женщин среди копытного племени.
После третьей рюмки «Смолистой» Хромой вздохнул:
— Говорил я Люциферу, когда начали внедрять феминизм, что однажды это вылезет нам боком, но…
Горько махнув рукой, Хромой продолжил:
— Главная проблема нашего времени в том, что все рассчитывают на центральный бюджет и новые технологии. Забывая о местных ресурсах и классических методах.
* * *
В понедельник после праздника Иван Домовитый встретил в троллейбусе по дороге на работу своего школьного товарища Петра Гулевана.
— Знаешь, Петька, такого со мной ещё не бывало, — громко зашептал Домовитый. — В пятницу собирались после работы посидеть, отметить, но только рабочее время кончилось, всех словно ветром сдуло. Разбежались по домам, а про бутылку никто и не вспомнил. Я тоже побежал и, представляешь, словно какой-то чёрт меня толкал — достал заначку, накупил цветов, шампанского, деликатесов всяких… Примчался домой, накрыл стол, галстук надел… Пришла моя, так я ей и пальто снял, и рыбкой назвал, усадил за стол, зажёг свечки, открыл шампанское… Представляешь? А потом словно бес в меня вселился — затащил свою мегеру в койку и только сегодня оттуда выбрался…
— Скажу тебе, Иван, не один ты такой, — задумчиво ответил Пётр. — Помнишь Нинку из «Б» класса? Красивая такая ведьмочка, полшколы её глазами пасло. Кстати, до сих пор не замужем. Так я в пятницу вдруг попёрся к Нинке — как вот ты домой. Прямо от неё сейчас. Даже жениться обещал. Что-то тут не то, то ли слой озоновый совсем порвался, то ли жрём всякое ГМО…
К разговору незаметно присоединились еще несколько пассажиров, с которыми произошли подобные жестокие казусы. Говорили про инопланетное влияние, психотронные лучи, происки мировой закулисы… Никто не вспомнил только Рыжего Дьявола.
А Куцый в то утро никуда не спешил.
— Ты ж моя золотая рыбка, — напевала на кухне Анжела, готовя кофе с бутербродами, но Куцый не вслушивался в слова. Развалившись на широкой, словно степь, кровати Анжелы, он вспоминал Хромого…
Дух (очевидец Дарья Зарубина)
Брага стояла за диваном, как раз возле Ленькиного стола. Мутноватая баланда чуть за середку заполняла десятилитровую бутыль, горлышко которой было затянуто синей медицинской перчаткой. Ленька делал математику, изредка поглядывая на бутыль, в которой что-то жило своей таинственной жизнью. Задачка была трудная, но сошлась. Ленька торжествующе глянул за диван — синяя перчатка со чпоком отогнула большой палец. Молодец, мол.
«А то», — с гордостью подумал Ленька. И охнул.
В бутыли, повернувшись к нему голой костистой спиной, сидел человечек. Маленький, не больше мыша, он сидел на поверхности браги и уныло гонял ногой пену от дрожжей. Чесал грязной ладонью тощий зад.
— Дед! — Ленька с криком выбежал на кухню. — Там кто-то есть! В бутыли!
Дед Вадя возился у древнего своего черно-белого телевизора. Шуровал плоскогубцами в дырке от треснувшего переключателя — искал нужный канал.
— Нету там ничего, — рассерженно бросил он. Плоскогубцы соскальзывали, вместо футбола грозя утроить деду вечерок в компании ведущих канала «Культура». — Ничего окромя самогонного духа.
Перчатка за диваном отогнула в пару к большому указательный — бинго!
Самогонный дух, услышав собственное имя, обернулся, вяло махнул Леньке.
— Иди чтение делай. Нечо на брагу глядеть. Скоро поспеет.
Ленька старался — глядел в книгу, да только видел… Понятно, что видел. Самогонный дух в бутыли бродил, шаркая широкими ступнями, по поверхности браги. Изредка задирал косматую голову и дул перчатке в пальцы. Иногда он приникал к стеклу ладонями и сизым носом, буквально расплющив его о стенку бутыли, и глухо спрашивал, уважает ли его Ленька. Ленька тихо, чтоб дед не заругал, отвечал, что уважает.
Перчатка сосчитала до пяти и на следующий день опала.
Дед Вадя стал готовиться к перегонке. Зря Ленька уговаривал подождать. У него что — детская фантазия. А у деда — рецептура.
В перегонном кубе дух сидел молча. Грыз широкие ногти, скреб затылок, изредка поглядывая на Леньку. Тот плакал.
Дух махнул ему широкой заляпанной ладонью — иди мол, нечего. И Ленька ушел с кухни в комнату и лег спать на диване, рядом с осиротевшей бутылью.
На вырученные от продажи самогона деньги Леньке купили в сельпо новую куртку и резиновые сапоги.
Шиш (очевидец Сергей Малицкий)
— А какой он?
— Шиш-то? Да кто его…
Матвей в лесниках уже шестой год. Бороденка у него редкая, под глазом синяк, на пальце кольцо от пивной банки. Коля, практикант из районной газеты, мнется, но спрашивает: зачем кольцо?
— От шиша, — отвечает Матвей. — Шиш железа не переносит. Нет кольца — лупи из всех стволов. Главное, чтобы он не засмеялся.
— А если засмеется? — Коля фотографирует кольцо.
— Все, — ежится Матвей. — Сквасит он тебя.
— Как это? — не понимает Коля.
— По-разному, — ощупывает приманку в котомке лесник.
— Он опасный? — беспокоится Коля.
— Не боись, практикант.
Дорожка ныряет под низкие еловые лапы. Коля гнет голову, но все одно, паутина залепляет лицо. Вот ведь угораздило. Чего ему не сиделось в Москве? Аж живот скрутило. Романтика, мать ее…
— Старший лесничий лес держал, — бормочет Матвей. — При нем шиш не выбирался. Десять лет! А вот как лесничий овдовел да запропал… Тут и…
— Не сходится что-то! — кричит Коля. Матвей оборачивается и видит, что тот выбирается из кустов, застегивая штаны. — Все его боятся, но никто не видел. Что это за напасть-то? Может, морок?
— Морок? — не понимает Матвей. — Вот как сквашиваться начнешь, сразу поймешь, что не морок это. Ты не отходи больше. Впрочем, может, оно и к лучшему. Все приятней в чужака пулять, чем в самого себя.
— Пулять? — пугается Коля.
— А как иначе? — нехорошо смеется Матвей. — Ладно. Не боись особо. Солью пулять. Дюже шиш соль не любит.
— А я тут причем? — беспокоится Коля.
— При том, — хмурится Матвей. — Пришли, однако.
Лесник долго смотрит в траву, кивает, расстилает газетку, сыплет мелочь и ставит начатую поллитровку. Отходит к орешнику, ложится пузом в траву, прикладывает к плечу берданку. За его спиной укладывается и сопит Коля. Минут через пять в лесном сумраке раздается топот и на поляне показывается еще один Коля.
— Быстро, — цедит сквозь зубы Матвей.
— Ёшкин кот, — охает вполголоса практикант.
— А ты как думал, — кривит губы Матвей. — Жуть и есть. Хорошо, что тебя шиш играет, в себя трудно пальнуть. Ну, давай, погань, повернись задницей!
Второй Коля словно слышит. Останавливается у газетки, наклоняется и, озираясь, начинает собирать мелочь.
— Точно шиш, — хихикает Матвей. — На поллитровку и не смотрит. Блестящее тырит.
— Может, он не пьет? — шепчет практикант.
— А вот сейчас мы его и спросим, — отвечает Матвей и нажимает на спусковой крючок. Раздается выстрел и второй Коля взвивается, хватается за зад и с воплями ломится в чащу через кусты.
— Дело сделано, — поднимается Матвей. — Пускай теперь в соседнем лесничестве охоту ставят. Ты там не шибко обиделся?
— Да ладно, — отвечает за его спиной первый Коля и начинает мерзко хихикать.
Спина Матвея деревенеет. Руки не слушаются. Он пытается обернуться, но не может. Тело застывает и одновременно расплывается студнем.
— Ничего-ничего, — раздается из-за спины сквозь хихиканье. — И не такие сквашивались.
— У меня ж жена… — хрипит Матвей.
— А у лесничего разве ее не было? — удивляется голос. — И что? Десять лет, душа в душу… Я ж не пью.
Шиш
Осторожно — желтый! (очевидец Наталья Васильева)
И все-таки восприятие цвета очень личное. Берем красный цвет. Для одних это весна-красна и Красная площадь с парадами, для других — кровь и боль. Вот я, к примеру, не переношу желтый. Для меня он не цыплячий пух или венок из одуванчиков, а ужас и погибель. Рассказать, почему? Извольте.
Было это в семидесятых. На летние каникулы меня к бабке в Ленобласть отправили. На бывшие торфяники. После войны там вербованные — в основном, женщины — торф добывали. Потом, кто смог, тот разъехался по городам и весям, а в бывших бараках доживали свой век старухи. Гиблое там, надо сказать, место… Но это другая история. Поболтавшись по поселку день другой, я понял, что каникулы загублены. Не было ничего — даже клуба. Вся связь с большой землей — автолавка два раза в неделю и узкоколейка с «кукушкой». На поезд одному нельзя, а бабка Лера от своего огорода — никуда. В лес опасно, вокруг болота. В общем, тоска и уныние. Даже телевизор на три барака один — у бабы Мани, которую остальные старухи окрестили «тульским самоваром» за шарообразное тело на тонких кривых ногах. Маню считали гордячкой и не любили, она отвечала взаимностью, так что смотреть телик нам не светило.
Нам — это мне и ребятам. Парней моего возраста в поселке было мало. Так что пришлось всем если не подружиться, то хотя бы сбиться в стаю. До обеда мы ишачили у родни на грядках, потом собирались на задах, гоняли по пустырю мяч, играли в «картошку» и «вышибалу». А как начинало смеркаться, усаживались под кривой березой и травили байки. Обычно страшилки. Как-то раз рыжий Витька заявил, что все это фигня для малолеток. Они в прошлом году Пиковую Даму в пионерлагере вызывали и обломились. Вместо монстра после полуночи в палату Светка-вожатая ввалилась, заорала про пожарную безопасность и отобрала свечи. Потом неделю в столовой тарелки пришлось мыть. А вот вчера его бабка, мол, после стопарика беленькой настоящий жутик рассказала.
Двадцать лет назад жила здесь тетка. Типа местной дурочки. Ходила в желтом, поэтому прозвали ее Желтухой. Тогда детей в поселке еще много было, и они эту тетку изводили почем зря. Однажды напугали ее так, что загнали в лес. Дурочка там заблудилась и то ли с голоду померла, то ли в болоте утопла. Говорят, что она в лесное чудище превратилась. В полнолуние выходит на опушку — вся в желтом и сама желтая — и если встретит малолетку, то ему не жить.
Мы над Витькой посмеялись. Кто ночью в болота по своей воле попрется? Он спорить стал. В общем, в полнолуние он, я и Мишка колпинский собрались на Желтуху смотреть. Правда, как до дела дошло, Мишку тетка поймала и не отпустила, а я сам заробел. Так что Витька один в лес отправился. Упрямый был.
Видел ли он чудовище? Врать не стану. Только домой не вернулся. Нашли его через двое суток. Менты из Центрального с собакой. Мертвого нашли. Сказали его бабке, что малец болотного газа надышался, оттого и помер. Все поверили, а мы нет. Была там одна деталька… Рука у Витька тряпкой замотана была. И тряпка та — кусок ярко-желтого бабьего платка.
Вот он какой — наш желтый!
Лизун (очевидец Олег Титов)
Лизун жил за шкафом. За огромным черным сервантом, у которого стояла Лешкина кровать. На серванте стояла фотография бабушки — они с дедушкой, еще совсем молодые, сидели на лавочке и улыбались. Он держал ее за руку.
Шкаф был неподъемный. Лешка попытался его сдвинуть, чтобы отыскать жилище Лизуна или его норку, но не смог. Бабка застала за этим занятием, отругала и, больно взяв за ухо, вывела на участок, велев копать грядки.
Лешка привычно немного поплакал в сарае, вспоминая маму, как она обнимала его и чесала затылок у самой шеи, зная, что так ему очень нравится. Но мамы не было, вот уже полгода как не было, а отец пропадал на заработках и приезжал раз в неделю. На попытки Лешки поиграть с ним рассеянно соглашался, минут десять играл в шахматы или бадминтон, но потом срочно что-то вспоминал, бежал в дом, или на огород, или начинал ковыряться в телефоне.
И тут вдруг за шкафом начало что-то иногда шебуршиться по ночам. И бабушка сказала, что это Лизун. Лешка испугался было, но бабка сказала, что Лизун не злой.
— Нашкодить может, конечно, — сказала она. — Нонче тихо сидит, а в прошлый год, бывало, чашку скинет со стола или мух в чайник накидает.
— А как он выглядит? — спросил Лешка.
— Никто его не видел, — говорила бабушка, странно поглаживая руку. — Говорят, на кошку похож. Он выходит, когда все спят, бродит по дому. Иногда лижет спящих людей. Руки лижет, лица. Оттого и Лизун.
Однажды Лешка решил выследить Лизуна. Закрыл все занавески, чтобы похоже было на ночь, и притаился за холодильником. И уже заскребся было кто-то за сервантом, но тут вошла бабушка. Поняв, что внук задумал, она подскочила к нему и влепила увесистый подзатыльник.
— Не смей его пугать! — гаркнула бабушка. — Не смей!
В голосе ее был страх.
Лешка пулей выскочил из дома и помчался к сараю. Он заперся на крючок и сидел там, глотая слезы, и тер то место, где его ударила бабушка, то самое место, которое гладила и щекотала мама.
В дверь сарая постучали.
— Лешенька, — сказал голос бабушки, — ты прости меня. Не пугай Лизунко. Хороший он. Он с духами говорит. С ним дружить надо.
Лешка ничего не ответил. Через минуту послышалось шарканье шагов. Лешка осторожно выглянул в щель над дверью. Бабушка медленно ковыляла к дому. Одна ее рука непроизвольно гладила другую.
Этой ночью Лешка никак не мог заснуть. Ему было грустно и тоскливо. Папа уехал два дня назад и вернется еще не скоро. Лизун шуршал за шкафом, но Лешке было все равно. Он лежал на боку, вспоминал маму и пытался изо всех сил не заплакать.
В этот момент что-то дотронулось до его затылка и начало его гладить и почесывать. Лешка испугался было, но понял вдруг, что это Лизун лижет своим сухим и шершавым языком. Он подумал, что, наверное, если резко повернуться, можно успеть схватить Лизуна или хотя бы увидеть его. Но Лешку обволокла вдруг приятная ленивая дремота, он закрыл глаза и сразу же заснул спокойным счастливым сном, который повторялся потом еще много раз.
Ух ты, египетская рыба! (очевидец Алексей Донской)
Что-то в мире необратимо нарушено. Изъян всегда рядом; часто он растёт — тогда мир переворачивается вверх дном, и наступает темнота. Затем дух осознаёт себя — смутно и расплывчато, как зрение, которое возвращается не сразу. Но изъян не позволяет увидеть природу разрушения. В глазах двоится — это знак дуальности мира… И голоса… Пробуждение не бывает легким.
Голова гудела. Иван с трудом встал на четвереньки и попробовал обозреть окрестности. Прямо перед ним была охотничья фляга, и фляга была пуста. Рыбалка явно удалась. Димыч лежал рядом в полной отключке, и будить его не имело никакого смысла.
Глотнул остаток минералки, умылся. Полегчало. Под руки попался спиннинг. Вид блесны пробудил все низменные инстинкты. Пора и делом заняться, раз уж мир худо-бедно выстоял в очередной коллизии.
Клюнуло сразу. Тут же показалась и сама рыба — ростом с человека. От неожиданности Иван выпустил спиннинг из рук, что его и спасло. В следующее мгновение тонкий механизм исчез в пасти чудовища. Которое теперь стояло на хвосте и осоловелыми глазами смотрело ему в лицо.
— Как смел ты, смертный, медью обмануть меня? — сказала рыба громоподобным басом. И тут же, сломав весь пафос, неуклюже опрокинулась на спину.
Иван почувствовал родственную душу, шагнул на мелководье и помог ей перевернуться.
— Минута слабости, — сказала рыба. — Медь твоя на вкус отвратительна…
— Кто ты?
— Моё имя Абту.
Иван пожал плечами. «Вот ведь, с пьяной рыбой разговариваю» — подумал он.
— Страж небесного корабля Ра, — пояснил Абту. — Мы с братом Анет плыли перед ним днём и плыли перед ним ночью, упиваясь светом Небесного Нила… Мы знаем последствия колдовства Исиды и помним, как Ра отправился на покой.
— А что теперь?
— Мир рухнул, сам Ра никому не нужен…
— А твой брат?
— Он остался в Небесном Ниле, а я — вот тут… Заблудился…
Иван почесал затылок.
— Не хочу тебя расстраивать, но Небесного Нила нет. Там космос, пустота. Может, тебе поискать брата в Южном полушарии?
— Загадками говоришь!
— Ну вот, смотри, — Иван сходил на берег за смартфоном. — Вот карта. Мы здесь. А вот Нил…
— Эта маленькая ниточка?!
— Ну да…
Абту снова попытался встать на хвост — безуспешно.
— Ночью пью свет ваших фонарей, — хмуро сообщил он. — Редкостная гадость, голова от него болит…
Иван сочувственно кивнул.
— Твоё колдовство удивительно, но я запомнил путь. Чем отблагодарить тебя, человек?
— Делов-то. Ну вот, разве что фляжку наполнить…
— Да будет полной она во веки веков! — торжественно сказал Абту и ушёл в глубину, наделав мощным хвостом немало шума.
Говорят, изъян нельзя убрать. Но можно отказаться от него, пробудившись. Тогда воды Небесного Нила сольются с водами земного, и мир восстановит целостность.
— Эй, чего там? — послышался голос Димыча.
— Рыба сорвалась…
Димыч добрался до фляги, жадно хлебнул и поперхнулся. Долго пил, утоляя жажду. Но хотелось большего, о чём тут же и сообщил:
— Ты куда водку дел, гад! Похмеляться чем теперь?
Конечно же, во фляге вода! Не золотая рыбка, подумал Иван. Египетская! Там же пустыня. Вода — величайшая ценность…
И молча засунул неупиваемую флягу в рюкзак.
Абту
Починка (очевидец Ольга Толстова)
Навигатор запутался в просёлках. Предлагал свернуть туда, где высоко поднимались мшистые сосны.
Нелли ещё раз проверила бумажную карту: красная точка, рядом выведены координаты, почерк прямой, простой, и не скажешь, что ведьмин.
Нелли бросила машину и пошла пешком.
Егор сел на камень, закрыл глаза, отдыхая от морока. Стоит поднять веки, и, как перед грозой, навалится тяжесть, а под ногами завьётся мохнатая серая нить, указывая дорогу.
От морока ныл левый висок, подёргивалось веко. Егор удивлялся: как ведун всю жизнь терпит такую боль?
Стряхнув крошки, он тяжело поднялся, посмотрел вниз: нить была тут как тут. Подёргиваясь, звала за собой.
Зоя оказалась не такой, как думалось Нелли. Кондиционер пашет на износ, за стёклами плавится июль, а от ведьмы исходит прохлада. Лицо спокойное, макияжа нет, ногти стрижены коротко, никаких украшений. Всех странностей — тату-спираль на левой руке.
Зоя выслушала её: вся жизнь, мол, наперекосяк, будто где-то свернула не туда. Ведьма прикрыла глаза, а потом вспыхнула спираль — оказалась не татуировкой вовсе.
— Есть место… — тихо сказала Зоя. — Доберёшься — исправишь всё.
У ведуна глаз намётан: Егор брёл мимо, не разбирая дороги, топиться шёл. Старик поднял ладонь, сжал кулак, Егор и встал, ноги поднять не мог.
Взгляд у ведуна был — как ледяная игла.
— Помогу тебе, — не предложил, приказал.
Егор вскинулся:
— Время вспять повернёшь?
— Минувшее не исправить, а грядущее — можно.
— А взамен? — спросил он хрипло.
— Сочтёмся как-нибудь…
Под ногами захлюпала жёлтая вода. Впереди лежало болото. По навигатору же ещё метров десять, и она у цели.
Нелли оглянулась: опускался вечер, лес мрачнел на глазах. Найдёт ли она дорогу обратно? И что там, впереди?
Нить оборвалась. Кончик её дрожал, стучал по земле. Егор прощупал палкой путь, поставил ногу на кочку. В трёх шагах дальше светилось… что-то. Висела в воздухе белая паутина, издающая тихий, грустный звон.
Когда воздух вдруг раскалился, Нелли закашлялась, согнулась пополам от боли. Сердце зашлось, она хрипло заскулила, сглатывая обожжённым горлом, и упала навзничь. Над ней зависли цветные разводы. Сотни переплетённых нитей, а в них…
…из паутины смотрело лицо — вытянутое, узкое, с огромными рыбьими глазами…
…зелёное, гладкое, инопланетное…
…поддерживаемое шеей-стебельком, ниже — слабые плечики…
…висящие, налитые груди, достающие до земли, широкое тело, толстые ноги…
…водяница подплыла к нему в своей паутине…
…склонилась, и…
Они увидели друг друга сквозь годы: как в зеркало заглянули. Одна и та же душа, два воплощения.
А существо задумалось. Люди слышали: оно сравнивает, взвешивает всё:
неудачный развод
засуха
выкидыш
пожар
авария
смерть при родах
брат потерял ноги
мёртвый младенец
тишина…
Тишина.
«Из двух ущербных судеб можно склеить одну».
Егор понял: вот то грядущее, что можно исправить. Его же время ушло. И… уступил.
Водяница кивнула. Его жизнь затрепетала в тонких ладошках, распалась, часть уплыла далеко вперёд, часть вернулась домой, в уплату ведуну, а последняя, самая малая, стала серебряной нитью в паутине водяницы.
И всё погасло.
Нелли закрыла глаза.
Старый Свэн и нерадивый Фрэнк (очевидец Альбина Сергеева)
Ветер сбивал с ног, врывался ледяной бурей под кожу, добирался до костей. Мелкий снег осколками врезался в лицо, и я почувствовал, как по щеке расползается тёплое, влажное и липкое.
— Это всё, — прохрипела Агна. Споткнувшись, она отщёлкнула лямки рюкзака и завалилась набок.
Я подошёл ближе и лёг рядом. Страшная смерть на морозе? Не так уж и страшно, если умираешь в обнимку с женой.
Вдруг шипящую и звенящую бурю разрезал странный звук:
— Хо-хо!
Я повернулся. Снег терзал лицо мелкими коготками, как многолапое чудовище. Сквозь белое покрывало бури я разглядел крепкий деревянный домик.
— Хо!
Я даже не задумался о том, как сильно нужно кричать, чтобы звук мог преодолеть такое расстояние и прорваться сквозь шум бури.
Я просто схватился за последнюю возможность выжить.
* * *
Присаживайтесь, путники.
Устраивайтесь поудобнее. Сегодня будет великолепный ужин.
Старый Свэн — гостеприимный хозяин.
Что предпочитаете? Кофе или чай? Да-да, конечно, покушать. Хо, тут любое блюдо на ваш вкус. Вот вы что больше всего любите? Мясо? Ну, конечно же!
Шорох? Хо, да, крысы в подвале. Старый Свэн уже второй год не может избавиться от грызунов.
Что же, пока готовится ваш ужин — недолго, минут десять — старый Свэн порадует вас историей..
Вы впервые у горы Найрамдал?
Хо, тогда вам есть, о чём послушать!
Старый Свэн любит хорошую историю, как вкус терпкого вина из долины Луары или как табак, собранный в Цинциннати.
Кстати, как вас сюда занесло?
Хо, понимаю! Здешние ураганы — ужас. Не повезло, что вы так заплутали.
Устраивайтесь удобнее, путники. И старый Свэн начнёт.
Наш край славен чудовищами.
Но Фрэнк не верил в сверхъестественное. Он рос скептиком.
Фрэнку было всего четыре года, когда он сквозь сон услышал из-за окон козлиное блеяние. На утро его матери не было в постели. Дед осмотрел пол, поднял пучок жёстких волос и заключил: «Броллахан»,
Фрэнк — старый Свэн напомнит, что мальчугану было четыре года — зашёл в дедушкину комнату, снял со стены ружьё и отправился в лес у подножия Найрмдал, куда не ходили самые отъявленные охотники. Да что уж там — бандиты бежали в другую сторону.
Когда стемнело, Фрэнк услышал козлиное блеяние из-за кустов.
Он выстрелил на звук. Смазанный спусковой крючок подался мальчишечьим пальцам.
Послышался треск, булькнуло и затихло.
Фрэнк так и не нашёл труп. Ни мамы, ни Броллахана.
«Брехня», — заключил он.
Так же считал и отец Фрэнка, уверенный, что жена сбежала с любовником.
Только дед кивал:
«Броллахан».
Второй раз Фрэнк услышал козлиное блеяние, когда ему исполнилось четырнадцать. Он открыл глаза, послушал тишину ещё с минуту и вновь отправился познавать, каковы на ощупь трусики Терезы.
В ту ночь пропали отец и дед Фрэнка.
На этот раз он подготовился тщательнее. Взял два ружья — ещё отцовское — вместо одного. Сходил через дорогу в дом вечно пьяного Тэда, который раньше был повёрнутым на ловле вампиров. Так у Фрэнка появились две серебряные пули.
Не то, чтобы он поверил в чудовищ — конечно же, нет! Он считал, что отец с дедом опять достали где-то настойку из облепихи, нажрались и с дуру ума сунулись в лес. В городе их никто не видел, через ворота они не проходили. Оставался только лес.
В глубине леса он увидел повешенных на одной ветке отца и деда.
Потом услышал за спиной шорох и выпустил две пули на звук.
* * *
Мясо уже приготовилось.
Я размышлял только об одном — не лучше ли было умереть там, на морозе? Агна тяжело дышала. Я чувствовал, что она едва сдерживается, чтобы не заплакать.
— Хо, вот и мясо приготовилось, — прощебетал бородатый старикашка. — А что это вы такие испуганные? Ах, два шрама от пуль на шее? Да-да, так всё и было. А вот первая, видите, здесь, на ноге. И это в четыре года, представляете!
Из-под досок прямо подо мной послышался стук и скрежет. Я попытался приподняться со стула.
— Даже не думайте вставать с места! — старик погрозил мне длинным кухонным ножом. — Хо, слышите шорох из подвала. Как вы думаете, кто это?
Он приставил четырёхпалую руку ко рту и проорал:
— Фрэнк, ты там как? Начал верить в чудовищ?
— Иди нахер, козёл! — послышалось снизу.
— Вот видите, этот мальчуган неисправим. За это я его и люблю. А ещё — он отучил меня блеять. Хо-Хо.
— Ну, что же, — старик начал расставлять на столе тарелки. — Устраивайтесь поудобнее. Сегодня будет великолепный ужин.
Пробка (очевидец Юлия Рыженкова)
— Везде пробки, — вздохнул Стас. Двигатель отцовской машины работал на холостом ходу, и кондиционер барахлил, не справлялся с жарой.
— Блин. Мы так не успеем! — хныкнула Лера с заднего сидения. — Неужели ничего нельзя придумать? Прощальный концерт ведь!
Хотя Стас и сам любил «Мегатроников», для Лерки это был культ. Название группы было написано на ее синей футболке, на всех ее сумках и даже на руке: за эту татуировку родители чуть не убили ее в прошлом году. Лерка и с Денисом познакомилась на концерте — можно подумать, стала бы встречаться с парнем, не фанатеющим от «Мегатроников»!
— Может, рискнем и поедем по нерекомендованной дороге? — робко предложил Денис. Стас и сам об этом думал, но не решался, а тут еще и Лерка радостно подхватила идею… Закрыть глаза, настроиться, выбрать одну из линий… Зеленые, рекомендованные, все заняты, желтые, нерекомендованные, тоже. Черт. На красные он соваться не хотел. Стоп. Есть же еще оранжевые! Две. Левая или правая? Ну, пусть будет правая. И Стас нажал на педаль газа.
В этой реальности оказалось ужасно холодно! Да что там, настоящая зима! Снег покрывал не только разлапистые ели по обочинам, но и саму трассу. И хоть Стас неплохо водил, но такой подставы не ожидал, да и летняя резина не предназначена для езды по снегу и льду. На полной скорости машину повело, закрутило и выбросило в кювет.
— Все целы? — прохрипел Денис, и, услышав «да», бросил другу:
— Куда ты нас закинул?!
— Оранжевая трасса… Все желтые тоже были заняты.
Повисла тишина. Подростки прекрасно знали, что означает оранжевый цвет. Все трое были в таком опасном мире впервые. Да еще и сошли с дороги! Это категорически запрещено, как говорил отец, «это ведет к непредсказуемому искривлению реальности». В шортах и футболках, с банками колы в ведерке со льдом, они смотрелись в мире зимы и снега карикатурными персонажами, но было не до смеха.
— Надо быстрей выбираться отсюда и уходить пешком, — стуча зубами произнесла Лера и толкнула дверь. Та не открылась.
— С ума сошла?! Отец за машину меня убьет! Надо вытолкнуть ее на дорогу и вернуться на ней! — рявкнул Стас.
— Да мы околеем, пока будем толкать ее! На улице минус десять!
Кое-как открыв двери, подростки вылезли и уперлись в бампер, изо всех сил толкая вверх. Увы, ров по краю дороги оказался довольно глубоким.
— Стас, бросай машину! Мы тут погибнем! — Лера подошла близко-близко и выкрикнула эти слова ему прямо в лицо. Если до того он еще колебался, то сейчас уперся окончательно. Денис метался между своей девушкой и другом, не решаясь встать на чью-либо сторону. И машину жалко — если вернуться пешком, есть большая вероятность больше не найти эту реальность, и Лерка права, они замерзли уже до ужаса, и промедление грозит обморожениями и смертью.
Лерка, плюнув на ребят, направилась к дороге. Для этого пришлось сделать крюк к лесу, огибая автомобиль. Чуть поодаль виднелась насыпь, значит, можно не лезть через ров, утопая по пояс в снегу.
Стас, будто в замедленной съемке, увидел, как из-за елки вытягивается худая, но жилистая рука и хватает Леру, зажимая ей рот. На мгновение появилось и все существо: косматое, с козлиными ногами, бородой и рогами, тулуп на нем болтался, как на пугале. Казалось, что сатир из античного мира утеплился и пришел в русский лес.
Лерка дрыгала ногами, пытаясь вырваться, но сатир даже не замечал этого. Он лишь глянул в глаза Стасу, и тому показалось, что в него вонзили ледяную стрелу. Мгновение — и сатира уже нет, он исчез за елкой так же бесшумно, как и появился.
Денис рванул было на помощь, но Стас его удержал, прошептал:
— Стой, дурак. И ее не спасем, и сами погибнем.
Денис ошалело несколько секунд смотрел на друга, а затем, не сговариваясь, оба уперлись в бампер и с одной попытки вытолкнули машину. Двигатель мягко заурчал от поворота ключа, Стас зажмурился и рванул, почти не глядя на линии. Зеленые не принимали вообще — пробки такие, что просто встроиться некуда — а выбирать из желтых времени не было, авось куда-нибудь попадут. Лишь бы подальше отсюда.
* * *
Они ехали уже второй час, и все это время молчали. Кондиционер сломался окончательно, внутри железной раскаленной машины не хватало лишь березового веника и ковшика с водой, но подростки на это не обращали внимания.
— Парни, да что с вами? Вы прямо меня пугаете. Ну, подумаешь, на концерт не успеваем! Я знаю, что мне этого не понять, вы фанаты «Мегатроника», не я, но, блин, не конец света же это! — буркнула Лерка с заднего сидения, поправляя зеленую футболку с Микки-Маусом.
Вирр (очевидец Александра Давыдова)
В середине лета, когда солнечные зайчики становятся особенно прыгучими, соседи купили щенка хаски. Он был смешной, с большими ушами и лапами, шумный и шерстяной. Звонко лаял и носился за собственным хвостом, вытаптывая цветы вдоль забора. Соседская девочка Мила смеялась, обнимала его за лохматую шею и не обижалась, когда щенок сбивал ее с ног, напрыгнув.
Даша наблюдала за ними три дня сквозь дырку в заборе. Потом как-то после обеда — в это время взрослые, как известно, становятся особенно добрыми — потянула маму за палец и серьезно спросила:
— А мы такого заведем?
— Нет, — ответила мама. — Зачем он нам?
— Прыгать. Лаять. Дружить.
— Это же не игрушка. Это настоящая собака, — мама присела перед Дашей на корточки и в свою очередь потянула дочь за палец, в знак серьезности. — Если бы мы жили на севере, там, где снег лежит почти весь год, хаски нам пригодились бы. Для собачьей упряжки. Возили бы тебя в детский сад, потом в школу… Но мы не на севере. И здесь такая собака просто так. Не к месту.
— А кто к месту?
Мама ничего не ответила, только хитро улыбнулась. Той самой улыбкой, за которой обычно следуют чудеса. Подарки от Санта Клауса, сюрпризы от зубных фей… мало ли волшебного в этом мире?
…
На дне рождения у Милы, когда свечи уже были задуты, торт съеден, а в прятки сыграно много-много раз, настала пора рассказывать истории.
— У нас живет шиншилла. Она гуляет по кухне, и там пропадают чипсы.
— А у нас живут два кота, и у бабушки теряются клубки. Из которых вяжут.
— Щенок крадет у меня ботинки, — горда заявила Мила. Да уж, ботинки — это вам не чипсы или клубки.
— А у нас никто не живет, — пробормотала Даша. — Но у меня пропадают платочки…
Никто ей не ответил. Наверно, не услышали. Но Даша задумалась.
А ведь и вправду. Платочки. Бантики. Шарфы. Варежки. Раньше она думала, что сама забывает, куда их положила. По крайней мере, так ворчала мама. А потом почему-то перестала ворчать. И стала улыбаться. Может, это она их прячет?
Или, если у других детей за пропажу вещей отвечают питомцы… Может, в их доме тоже кто-то живет? Тот, кто «к месту»?
С тех пор каждый раз, ложась спать, Даша закрывала глаза будто понарошку и тайком глядела по сторонам. Вдруг этот «кто-то» появится? Решит, что Даша не смотрит, и можно показаться из темного угла?
Но никто не показывался, и она засыпала. Снились ей абсолютно чудесные сны. Сказочные замки, веселые пони, разноцветные карнавалы, волшебные палочки, аттракционы и карамельный попкорн. А утром подушка рядом с головой всегда оказывалась примятой, будто там кто-то спал. Клубочком.
А еще, раскачиваясь на качелях, Даша чувствовала, что кто-то придерживает ее мягкими лапками. Или сопит в затылок. Хотя, возможно, это был просто ветер.
…
Прошло несколько лет, и Даша почти перестала верить в того, кто крадет платки и шарфики.
Во-первых, он ни разу так и не попался в ее ловушки. Не помогла ни натянутая нитка возле кровати, ни соломинки под дверью, ни хитро сконструированная система зеркал, поставленных так, чтобы можно было заглядывать в комнату из-за угла.
Во-вторых, времени задумываться о невидимом питомце почти не осталось. Уроки, экскурсии, новые друзья и, главное, огромный и страшно интересный мир вокруг. Если раньше поход в соседский двор казался настоящим приключением, то теперь уже звали другие города и страны. Те дальние страны, где летом солнце не заходит за горизонт, где пальмы разговаривают с морским ветром, где горя такие высокие, что кажется — заберись на вершину, и сможешь дотянуться до неба. В сравнении с этим потерянные варежки… это уже не очень важно, правда?
Даша возвращалась из школы и думала о путешествиях. В одной руке у нее был зонтик, другой она придерживала на плече рюкзак, а мысли витали в облаках. Шел весенний громкий дождь, тот самый, что любит пускать по лужам пузыри и стучать по жестяным подоконникам, как маленький барабанщик.
Вдруг на тротуар перед ней выскочил пес. Он громко залаял, и Даша от неожиданности оступилась, уронила зонтик в лужу и упала, больно ударившись коленом.
— Извини! — крикнула Мила, подбегая и хватая хаски за ошейник. — Он просто рад тебя видеть!
И они вместе с псом убежали. А Даша осталась сидеть на асфальте — с ушибленной коленкой под дождем. Ужасно обидно. Она уже собиралась заплакать, но тут почувствовала, что ее кто-то обнимает и гладит мягкими лапками. Как в детстве, когда она качалась на качелях.
Даша осторожно скосила глаза и наконец увидела ЕГО. Капли дождя сделали невидимого питомца чуть-чуть видимым. Он был в локоть высотой, с круглой головой, смешными ушами и длинным хвостом.
— Я тебя вижу, — прошептала Даша, забыв об обиде и больной коленке.
— Вирр! — радостно просвистело существо, проявилось на секунду, показало улыбчивую мордочку и унеслось в сторону дома, прыгая по лужам.
…
Когда Даша забежала на крыльцо и распахнула дверь, в доме уже пахло горячим какао.
— Сильно промокла? — крикнула мама из кухни. — Иди сюда, покажи коленку — надо промыть и заклеить пластырем!
Надо же, кто-то успел уже рассказать… Даша хитро улыбнулась. Той самой улыбкой, за которой обычно следуют чудеса. Особенно тогда, когда они всегда рядом. И к месту.
Вирр
Сильный бобер с ледяных пустошей (очевидец Сергей Онищук)
Ровно восемь патронов. Грань, что Беверли Боб определил для себя сам. Ружье он выкинул за ненадобностью. Зачем таскать лишнюю тяжесть со сломанным затвором и погнутым стволом: керук был проворен, и все же недостаточно везуч. Боб завалил медведя, но потерял припасы, собак и ружье. Сам — почти целый.
Шатун порвал одежду и, чуть надорвав кожу на животе и бедрах, затих.
Морда на груди смотрела укоризненно и печально. Словно вопрошая. Как так, за что?
Боб всхлипнул. Выполз из-под туши. Запахнулся в рванье: в этих краях холод забирал быстрее клыков и пуль.
Помру в этой глуши?
И сам себе, уже зло: «Не помру».
В форте Хоп было гораздо хуже. Северо-Западные территории не любили чужаков. Тогда, отощавшего и подраненного, его подобрали и выходили иннуиты. Повезло.
— Чужаков духи не жалуют, — пробормотал шаман.
Чем ему глянулся Боб, и что тогда нашептали духи?
Новое имя «Луг, где водятся бобры» и татуировка усатой морды.
Боб о нательных рисунках не просил, но шаману было виднее.
Новое имя, кстати, работало.
Бобу Смиту, одному из многих, было сложно общаться с иннуитами, эскимосами и кучинами.
Бобу же Беверли не составляло труда покупать припасы или зимовать в стойбищах. Бобер на груди ехидно подмигивал и ловко сбивал цены у местных.
Снять пулю, высыпать порох. Половину, не больше. Огниво высекает искру, сухой камыш занимается, подхватывает хворост. Холод отступает.
Прижечь раны от медведя. Загноятся. Зашить бы.
Кишки не задеты, мясо зарастет.
Миля. Другая. Палка-костыль.
Не слушать волчий вой позади. Туши медведя им хватит на пару дней.
Что, уже?
Волки рядом. Пока не рискуют: человек силен.
Рывок. Тень, не рассчитав, перелетает человека. Останавливается на краю оврага, вспарывая когтями мерзлый песок.
Но Боб уже, обессилев, падает вниз по склону. Теряя огниво, патроны и костыль.
Ледяная вода распахивает объятия, глушит боль от медвежьих когтей.
Бурлящее течение. Хруст сдавшегося лезвия — жаль, не зацепился за бревно.
Бобер на груди зло рявкает.
И бревно послушно поворачиваясь на бок, заботливо протягивает ухватистый сук, словно изгрызенный крепкими резцами.
Река. Иногда мелко. Иногда глубоко. Все равно не выбраться.
Там где мелко — в сумку камень.
Булыжник. Этот сойдет.
Отбиться.
Волки идут по течению вниз. Знают, что скоро.
Поток силен и неумолим, берега отвесны, сил нет. Вода расслабляет, и постепенно приходит сон, в который нельзя…
Грохот и рев.
Водопад.
И Боб сжался, запаниковал, отпустил бревно.
Бобер же — весело скалится. Чему?
Вдогон — унылый волчий вой.
Вот чему.
И совсем уж сквозь сон, не тормошите меня так…
— Э, парень, не спи! Да он не пустой, с добычей!
Самородок размером с голубиное яйцо кочует по рукам, но возвращается назад к Беверли.
Честные трапперы, шериф. Повезло.
Бобер на груди подмигивает.
Духи доверительно шепчут — мы же еще вернемся?
— Вернемся, — мурлычет бобер на груди, сворачиваясь в клубок.
— Вернемся, — в бреду шепчет Беверли Боб, засыпая в теплом доме компании Гудзонова залива.
Истмейн.
Куда там давным-давно перерытому Клондайку.
Дед Мазай и монстры (очевидец Олег Кожин)
Половодье жадно заглатывало сушу, выдирало траву и кусты, опасно кренило тонкие березы. На крохотном, едва ли в два шага шириной, островке, отчаянно цепляясь когтями за размокший дерн, сидела шишига. Другой бы принял за корягу или ободранный ветрами куст, но Мазай, хоть и подслеповат стал в старости, узнал ее сразу. Воткнул в бурлящую воду длинное весло, направил лодку к исчезающему под водой клочку земли.
Грести было сложно, примотанное к корме бревно болтало из стороны в сторону. Завидев лодку с одиноким стариком, шишига заволновалась. Напряглись похожие на узловатые корни передние лапы, затрепетали иголки-шерстинки. Обычно осторожная, лесная тварь дрожала от нетерпения, испуская тяжелый аромат можжевелового пота.
Весло уткнулось в размытый водой холм, удерживая лодку. Безошибочно отыскав скопление черных глаз, ягодной гроздью повисших на вытянутой морде, Мазай свободной рукой похлопал по телогрейке:
— Не боись, нечисть, пустой я, — прогудел он сквозь окладистую седую бороду. — Вывезу, если дурить не будешь…
Острые, покрытые мхом плечи недоверчиво дрогнули. Шишига переступила с лапы на лапу, недовольно стряхивая с когтей воду. Словно куст вдруг ноги отрастил, так неестественно это было, что старый Мазай не удержался, сплюнул за борт. Черные шарики глаз перекатывались, пристально разглядывая нежданного спасителя. Мазай передернул плечами и оттолкнулся от уходящей под воду тверди.
— В лодку не суйся, перевернешь! — на всякий случай он пригрозил шишиге веслом. — На бревно прыгай. Чай не потонешь…
Шишига понятливо мотнула рылом, осклабилась, засветив крошечные острые зубки. Легким паучьим шагам перетекла на бревно и вновь застыла. Заглатывая спасительный островок, чавкнула ненасытная река. Плыть спиной к шишиге было неуютно, и старый Мазай извертелся, стараясь не выпускать лесную тварь из виду. Выдохнул с облегчением, лишь когда нос лодки глухо стукнулся о пологий склон, покрытый изумрудной шерстью.
— Ну, чего расселась, как барыня? — прикрикнул Мазай на шишигу. — Давай, это… пошла отседа!
Та недоверчиво разжала лапы, бочком переступила на берег. С минуту буравила старика пустым взглядом черноягодных зрачков, а затем пригнулась к земле. Поклонилась, вроде как.
Глядя вслед шишиге, Мазай пожевал седой ус, вынул из-под полы обрез и тщательно прицелился в удаляющийся беззащитный затылок.
* * *
Шишига пригнулась перед броском. Под игольчатой черной шерстью напружинились мышцы. Пасть разъехалась, вскрывая зубы — мелкие, рыбьи, в несметном количестве. Растопырились суставчатые пальцы, коронованные толстыми расщепленными когтями.
Николай рассмеялся и щелкнул зверюгу по стеклянным глазам. Принялся было считать зубы, но сбился на шестьдесят восьмом.
— Щучьи? — со знанием дела шепнул он тестю.
Мазай пожал плечами, украдкой поглаживая повязку на пояснице. Пропитанный ядом шишиги пояс слегка покалывал, но измученные ревматизмом позвонки грел просто отменно.
— Ох, и фантазия у вас, пап! — не унимался зять. — Из чего вы их только…
Он хотел сказать «делаете», но осекся, бросив взгляд на Ваньку, что глазел на шишигу, разинув рот. Николай взлохматил сыну кучерявые рыжие кудри. Не хотелось портить ребенку сказку. Пусть даже такую жутковатую, как дедушкин сарай, полный уродливых чучел, собранных золотыми руками таксидермиста-самоучки.
— Где вы их только берете?!
Он обвел взглядом бывший овин, заставленный чучелами лешаков, трясуниц, навок и водяных, волкодлаков и упырей.
— Известное дело, в лесу. Каждую весну лезут, хотят обратно участок отвоевать, бесовы дети…
Старый Мазай задумчиво погладил бороду и вдруг заговорщически подмигнул внуку. Зять, хоть и родня, а все ж чужой, пришлый. На дочку работу не взвалишь. Женские плечи слабы, далеко такой крест не унесут, сломаются. А Ванька парень-богатырь, вон, какой здоровый растет, и не скажешь, что шесть лет всего!
— Ну что, помощник? Айда ворота отворять? Скоро туристы из столицы нагрянут. — Мазай хлопнул внука по плечу. — И бечевку не забудь! Афишу повесить надо, а то опять мимо проскочат…
Спустя минуту Ванька увлеченно помогал любимому деду растягивать на заборе новенький баннер, только сегодня привезенный отцом из города:
«МУЗЕЙ КРИПТИД, с. Малая Вежа
NEW!!! НОВЫЙ ЭКСПОНАТ!!! NEW!!!»