Ловцы страстей человеческих (Олег Титов)

Лицо королевы Анны, выступающее из кружевной тьмы, смотрело на него — на горбуна, уродца, карлика. Благородное лицо, трагическое и одухотворенное. Полное перевоплощение.

— Даже зверю доступна жалость, — произнесла она.

Анастас понимал, что не имеет права отвечать. Что он не тот, кого играет. Что он не карлик и не злодей, а всего лишь бездарь, умеющий удачно прятаться за чужой личиной. Но он переступил скрюченными ногами, проскрипев:

— Мне жалость недоступна. А значит, я — не зверь.

И досада на самого себя в его словах никак не проявилась.

* * *

Даная ждала его в гримерке. Сегодня ее идеальное лицо в неизменных зеркальных очках обрамляла короткая прическа в стиле бессонной ночи. Анастаса интересовало порой, по какому принципу Даная выбирает их.

Она заговорила, как только он, с наслаждением потягиваясь, скинул горб.

— Один человек, — сказала она, — слишком много общался с компьютером и слишком мало — со своей женой. Его жена стала все больше ревновать и наконец окончательно обезумела. Она решила убить его и устроила пожар в их особняке. Но не рассчитала, и единственным человеком, который погиб в огне, стала она сама.

— Сюжет стар, как мир, — сказал Анастас, стирая грим со лба. — Я мог бы сказать, что сейчас он нужен мне менее всего, но я понимаю тебя. Истинный актер всегда должен найти силы сострадать. Даже когда он полностью провалил предыдущую попытку.

Он попытался представить себя на месте этой женщины. Вот она, зовут ее, предположим, Анастасия — Даная никогда не называла имен, а между тем они могли бы здорово помочь — так вот, Анастасия пытается соблазнить мужа, который скрючился над монитором, общаясь с бесконечным сонмом электронных дамочек с тонкими талиями, голыми ногами и грудями, выпирающими из бронелифчиков. Какой гротеск! Правда жизни и одновременно пародия на нее же.

Как она выглядела? Погрязшая в быту толстеющая женщина в бигудях? Или яркая красотка, пышущая здоровьем, неведомо зачем связавшая себя с компьютерным гиком и поэтому отчаянно страдающая от отсутствия внимания?

Ничего не получалось.

Он был собой, окончательно и бесповоротно был собой, невысоким лысым худощавым мужчиной средних лет. Посредственным актером, которого почему-то ставили на главные роли и которому почему-то аплодировал весь зал.

* * *

В дверь забарабанили. Анастас очнулся. Даная уже ушла, быстро и незаметно, как обычно.

— Открывается наружу, — буркнул он, не так уж громко, но его услышали. Или догадались.

В гримерку влетел молодой парень. Высокий голубоглазый, этакий крепкий завсегдатай спортивных лагерей, не столько мускулистый, сколько гладкий и розовый, с оттопыренными ушами и в очках. Типаж распространенный и слегка комический, как раз настолько, чтобы воссоздать на сцене подобный образ никому не пришло бы в голову.

Сразу же за ним припоздало вбежала запыхавшаяся охранница и попыталась заломить парню руку. Анастас даже секунду колебался, у него появилось вздорное желание понаблюдать, как пухленькая блондинка на две головы ниже попытается утащить этакого борова. Но все же сделал знак, что все нормально. Та с гордо поднятой головой ушла.

— Чем обязан? — спросил он.

Парень шагнул вперед, порывисто, но неуверенно.

— Какие у вас отношения с Данаей?! — выпалил он.

Анастас молча пододвинул стул.

— Она иногда рассказывает мне истории, подсмотренные на работе.

— Она работает спасателем.

— Я в курсе. Как вас зовут, и что вы от меня хотите? И сядьте, наконец!

Парень сел.

— Меня зовут Омир. Простите, что вот так ворвался к вам. Но я слежу за Данаей уже который месяц и не понимаю, зачем она приходит к вам.

— Я уже сказал.

— Да, но нельзя просто так взять и попросить ее приходить. Вы же знаете, кто она, не так ли?

— Ах, вот оно что. Но, раз вы, очевидно, тоже знаете, кто она, зачем она вам понадобилась?

Омир наклонился поближе и вполголоса начал:

— Я выиграл в конкурсе однажды…

И замолк.

— В каком? — подбодрил Анастас.

Паренек вдруг передумал. Он отшатнулся, закрутил головой и поджал губы, сразу став похожим на капризного младенца.

— Неважно, — сказал он. — Мне нужно, чтобы вы объяснили, как вы добились подобных регулярных встреч с ней.

Элементарно, подумал Анастас. Нужно всего лишь быть хорошим другом руководителя соответствующего департамента. Ну и снабжать его контрамарками время от времени.

— Боюсь, у вас нет для этого ресурсов, — сказал он.

Эта фраза затронула в душе Омира какой-то больной нерв, поскольку тот закричал, вскочив:

— Вот именно! Вот именно! Но ничего, я еще покажу вам!

И выбежал, хлопнув дверью.

Какая искренняя страсть, подумал Анастас, скидывая сценические туфли.

Он почти завидовал.

* * *

Вероника не стала сегодня программировать кухню, готовила сама. И не только полумрак свечей был тому приметой. Чувствовалось по запахам, тонким, сложным, несравнимым с грубыми ядреными приправами компьютера.

Анастас устало плюхнулся на стул. Есть не хотелось. Он понюхал суп, из уважения налил себе полтарелки, пригубил вина.

— Что-то не так со спектаклем? — поинтересовалась Вероника.

Она надела сегодня зеленое шелковое платье и ее любимый радужный браслет, подаренный им на первый год знакомства. Золото, специально обработанное, переливалось всеми мыслимыми оттенками. Браслет очень шел ее глазам, ярким цветным искоркам, запрятанным в серых глубинах радужки.

— Что-то не так со мной, — буркнул Анастас.

— Опять приходила эта твоя кукла? Она всегда приходит после спектаклей. И ты всегда после нее хандришь.

— Приходила. Что-то сегодня все ею интересуются.

— Все? — Вероника подняла бровь. — А кто еще?

— Паренек какой-то прибегал. Очень экспрессивный. Спросил про Данаю, упомянул какой-то экзамен или конкурс и внезапно сбежал. Я ничего не понял.

Анастас домучил суп и заглянул под колпак. Там оказалась пекинская утка. Одно из его любимых блюд. Он вздохнул. Есть не хотелось абсолютно. Живот крутило, то ли от нервов, то ли от перехваченного в антракте пирожка.

— Конкурс, — сказала Вероника. — Вероятно, он выиграл конкурс на создание лица для полицейского андроида. Такой интерес к своему созданию — не редкость.

— Ты-то откуда знаешь? — вяло спросил Анастас.

Вероника поджала губы. Впрочем, голос ее был совершенно спокойным, когда она ответила:

— Поневоле начнешь интересоваться существом, с которым твой муж проводит больше времени, чем с тобой.

— Не преувеличивай. Мы говорим пять минут максимум. Да какой там, это даже не разговор. Она никогда не отвечает.

Вероника пожала плечами и некоторое время жевала. Анастас отстраненно любовался ей: тонким носом, безупречно подведенными бровями, золотыми волосами, рассыпанными по плечам. Казалось, такое существо должно питаться исключительно нектаром, а не утятиной.

— Ты все еще пытаешься достичь совершенства, — сказала вдруг она со странной нежностью. — Но совершенство недоступно никому.

Он ничего не ответил. Остаток ужина прошел в молчании.

— Спасибо, Вероника! — Он допил вино. — Было очень вкусно. Прости, очень спать хочется, устал.

К утке он так и не притронулся.

* * *

Спокойно поспать ему, впрочем, не удалось.

Посреди ночи взвыли сирены, в окна ударили сполохи огней. Анастас мгновенно оделся — пригодилась актерская практика — и выбежал на дорогу.

Горели бочки. Две невесть откуда взявшиеся металлические бочки по другую сторону дороги полыхали, освещая все вокруг ярким неровным светом. Где-то вдалеке тоже видны были сполохи. Семью из дома напротив спешно эвакуировали — мужчину, женщину и двоих детей, уже достаточно взрослых, чтобы не плакать, усаживали в черный автобус Чрезвычайного департамента. Рядом спокойно, без лишней суеты, ждали темные фигуры спасательниц.

— Одна старая женщина, — раздалось над ухом, — постоянно критиковала собственную дочь. Когда у той родился сын, критика только усилилась — женщина считала, что ее мнение единственно правильное. В конце концов она дошла до того, что заявила в полицию о неподобающем обращении с ребенком, чтобы припугнуть дочь, сделать ее более послушной. При виде полисменов та испугалась, попятилась и выпала вместе с ребенком из окна. Старая женщина осталась в одиночестве.

Анастас едва удержался, чтобы не передернуть плечами. Даная подошла совершенно бесшумно. В ее очках отражалось пламя.

— Плохой пример, — буркнул он. — Не оставляет места для размышлений. Бьет по эмоциям на уровне рефлексов. Сыграть такое несложно. Ты можешь фальшивить как угодно, зритель не заметит нюансов на фоне ослепительного костра страданий.

Даная не повела и бровью. Помедлила секунду и спокойно двинулась к своим. Анастас обернулся. Из окна второго этажа неодобрительно смотрела Вероника.

Анастас последний раз окинул взглядом происходящее. На той стороне дороги постепенно собиралась толпа зевак. Он собрался было идти спать — попытаться, по крайней мере, — как заметил вдруг знакомое лицо. Чуть в стороне, у фонарного столба, стоял давешний ушастый пассионарий в очках. Взгляд его был прикован к Данае. Вспомнив, что рассказывала жена, Анастас широко ухмыльнулся — да, этот парень действительно влюблен в свое творение.

Но потом улыбка увяла. Он вспомнил, как начальник департамента, Дервец, рассказывал про участившиеся случаи ложных сообщений о заложенных бомбах. А ведь это вполне может быть этот раздолбай. Влюбленные — удивительное сочетание безрассудства и дурости.

Он сделал несколько шагов к Омиру. Тот увидел Анастаса, смутился и едва не сбежал, его тело будто приготовилось уже дать деру, но вдруг передумал и решительно зашагал навстречу.

— Твоих рук дело? — с ходу спросил Анастас, указывая на эвакуируемый дом.

— Нет, — ответил Омир таким тоном, что любому стало бы понятно — его.

— Да уж, не возьмут тебя в театр.

— Почему?

— Врать не умеешь. Ну и что ты здесь делаешь?

— У меня есть способы узнавать о происшествиях.

— Я не спрашиваю, почему ты здесь. Я спрашиваю, что ты здесь делаешь?

Омир недружелюбно смотрел на Анастаса и молчал. Тот делал вид, что безмятежно любуется догорающими бочками.

— Вы мне никто, — сказал наконец Омир. — Я не собираюсь отвечать вам.

— Я согласен, — кивнул Анастас. — Просто… Неправильно ты поступаешь. Не надо так.

— Вы… вы ничего не понимаете, — тихо сказал Омир. — Вы ведь даже не знаете, какого цвета у нее глаза.

Он посмотрел вдруг наверх. Анастас обернулся. Вероника все еще следила за ним из окна. Омир едва заметно поклонился. Она кинула на него заинтересованный прощальный взгляд и задернула занавеску.

— Обществу полезно встряхнуться, — сказал Омир. — Я… Здесь не происходит ничего страшного. Просто потревожили несколько людей.

— Я настучу на тебя в департамент, — ласково сказал Анастас.

— У вас нет доказательств.

— Не для того чтобы тебя посадили. А для того чтобы ты больше этого не делал. Слышал историю про мальчика, который все время кричал «волки»?

Во взгляде Омира он прочел нотки презрения и ненависти. Не говоря ни слова, тот отвернулся и пошел прочь.

Молодо-зелено, думал Анастас. А еще он думал, что вот уже полгода знаком с Данаей, но действительно не знает, какого цвета у нее глаза.

* * *

На следующий день он, недолго колебавшись, пошел к Дервецу.

Увидев Анастаса, тот вскочил и полез обниматься. Дервец ко всем лез обниматься. Хотя вот к спасательницам почему-то не лез. Человеческого тепла ему не хватает, что ли, подумал Анастас. Почему-то все большие люди, которых он знал, всегда были шумными, будто пытались так скомпенсировать свое отличие, замаскировать огонь свечи на фоне пожара.

— Понимаю, зачем пришел! — прогремел Дервец. — Прости, пожалуйста, никак не можем поймать этого типа. Но мы его поймаем, не отвертится!

— Я, кажется, знаю, кто это, — сказал Анастас.

Он рассказал Дервецу об Омире. Тот некоторое время размышлял, а затем оглушительно расхохотался.

— Прости, пожалуйста, — повторил он, вытирая слезы. — Уж больно комично! Влюбленный, кто бы мог подумать! И ведь не ищет легких путей, надо же. Есть ведь способы попроще.

— У меня примерно такие же эмоции, — улыбнулся Анастас.

— Надеюсь, ты ему про свои подозрения не рассказал?

— Рассказал, а как же.

Дервец снова потянулся за платком, вытереть посерьезневшее лицо. В такие моменты он был бы идеальной мишенью для скульптора. Удивительное сочетание смолисто-черных кудрей и лысины.

— Зря. Теперь поймать сложнее.

— Так я для того и рассказал, чтобы не поймали. Дурак он. Не хочу, чтобы ему любовь всю жизнь поломала.

— Да какую там жизнь. — Дервец махнул рукой. — Посидит полгодика в камере, только умнее станет. Надоел он мне, не представляешь как.

— Ну, мое дело — предупредить. И тебя, и его.

— Да уж. Спасибо. Знаешь, если тебя это напрягает, мы можем Данаю поменять на кого-нибудь еще…

— Нет-нет, не надо! Я к ней привык. Сроднился, можно сказать.

Анастас взялся за ручку двери.

— Слушай, — сказал он вдруг. — А у вас правда недавно мать с ребенком из окна выбросилась?

Дервец пожевал губами.

— Не помню, — признался он. — Вряд ли. Я бы помнил. Погоди.

Он сел за монитор и начал толстыми, как сосиски, указательными пальцами что-то набирать. Оказывается, Дервец, под чьим началом, пожалуй, самые высокотехнологичные устройства этого мира, совсем не в ладах с компьютерами, думал Анастас. Ирония. И как любая ирония — абсолютно логичная.

— Нашел! — обрадовался Дервец. — Да, была попытка два месяца назад. Ну как попытка, без вмешательства бла-бла-бла вероятность восемьдесят три процента бла-бла-бла, в общем, чуть не выпала дамочка, да. Но мои девочки успели. — Он ткнул в экран еще несколько раз. — Сейчас вроде все нормально в этой семье. Если тебе интересно.

— Мне интересно, — сказал Анастас. — Ты меня очень успокоил, спасибо!

* * *

Не прошло и часа, как его догнал звонок Дервеца. Анастас прогуливался в это время в парке, в тени высоченных кипарисов, зелеными мохнатыми дорогами уходящих в небо.

— Прости, — сказал Дервец, — но я решил, что тебе нужно знать. Прямо сейчас твоя жена встречается с этим Омиром. Они сидят в кафе и о чем-то говорят.

Дервец назвал кафе. Дешевая забегаловка прямо рядом с их домом, все столики на виду. Если бы Анастас сразу пошел домой, он бы и без Дервеца их заметил. А домой он вполне мог бы пойти, и Вероника это знала. Интересно.

— Спасибо, — сказал Анастас.

— Только я тебе не звонил, договорились? Мы и следить-то за ним не имеем права без особых подозрений. Глаза закроют, учитывая звонки, но лучше обойтись.

— Конечно. Я их случайно увидел.

— Вот именно. Случайно. Если еще что подобное будет, дать тебе знать?

— Обязательно.

В кафе Анастас, по некоторому размышлению, не пошел. Вероника явно хотела вызвать в нем ревность, и ему не нравилось, что им решили манипулировать. Особенно так грубо, так явно. Так… неартистично. Одно только волновало его — у Вероники не было никакой возможности получить телефон Омира. Она даже не знала, кто это такой, хотя могла, пожалуй, предположить после вечернего разговора. Получается, что Омир связался с ней сам, проявил инициативу. Этот паренек начинает нервировать.

Анастас с удивлением понял, что злится. И с еще бо́льшим удивлением осознал, что ему нравится это чувство — честное, яркое, заставляющее думать, двигаться и жить.

* * *

— …Мальчишка! Лживый пес! Коль летописи ваши пишут правду, то вы прочтете там, что в Кориолы я вторгся, как орел на голубятню, гоня перед собой дружины ваши. Я это совершил один. Мальчишка!

Анастас не чувствовал к Авфидию ненависти, которую должен был испытывать его герой. Но он представлял на его месте Омира, и крупицы искренней веселой злости вспыхивали внутри и заставляли гореть глаза, кривить губы. Трагедию ставили уже вторую неделю. Она неизменно заканчивалась овацией.

Вот уже два месяца его жена встречалась с Омиром, примерно раз в неделю, всегда в кафе или парках. Анастас старательно избегал их, его глазами были камеры Чрезвычайного департамента. Поначалу это забавляло его. Он рассказывал Веронике свой маршрут, а затем, когда они с Омиром устраивали «засаду» — вернее, устраивала она, Омир, дурачок, шел, куда попросят, — внезапно менял его и никак, никак не мог застукать их вдвоем. Вероника всегда была раздосадована, даже злилась, и Анастас все ждал, когда же она прямым текстом заявит ему про встречи, но та сдерживалась.

Но затем она оставила эту игру, ревность ушла в ее поведении куда-то на второй план. Камеры фиксировали, что парочка все чаще обсуждает и рисует что-то на клочках бумаги, какие-то схемы, планировку домов или квартир. Но беспокоило Анастаса не только это. В конце концов, неудивительно, что они нашли какой-то общий интерес.

Куда больше его волновало ее спокойствие. Это было не расслабленное безразличие человека, у которого есть все, что ему нужно, а целенаправленная уверенность, определенность избранного курса действия. Анастас, привыкший читать свою жену как раскрытую книгу, не знал, что ожидать от нее.

Поэтому он решил, что при первом удобном случае главный герой выйдет наконец на залитую светом сцену.

* * *

Он покинул театр через черный ход. Здесь тоже дежурили поклонники, но их было меньше, с десяток, их можно стерпеть. Он скорчил приветливую гримасу, расписался наскоро на всем, что подсовывали, и отправился было в парк, но заметил Данаю. Она спокойно ждала его. Вокруг ее ног играла в догонялки хохочущая детвора.

А ведь всего каких-то пять лет прошло, подумал он. Когда спасательницы только появились, иные их боялись больше, чем огня, из которого те их вытаскивали. А теперь город без них уже не представишь.

Анастас приветственно махнул рукой. Даная молча пристроилась позади. Выжидала удобного случая, никогда не рассказывала свои истории при посторонних.

— Один человек, — начала она, когда они сели на уединенной скамейке в глубине парка, — жил обычной жизнью. У него была красивая жена. Два любимых сына. Хорошая работа, на которой его ценили. У него было много друзей. Он любил шутить и смеяться. Любил хорошо поесть.

«Я знаю, как заканчиваются такие истории, — думал Анастас. — Да, я знаю».

— Однажды он залез на вершину небоскреба и спрыгнул вниз, — закончила Даная.

— Это хорошая история, — сказал Анастас. — Каждый сможет поставить себя на его место. Каждый будет думать, что если бы этому человеку дали побыть одному, или составили компанию в нужный момент, или на работе был удобный стул, или голос у его жены был бы не такой скрипучий, или покрасили бы в нужный цвет стену, мимо которой он ходит каждый день — любую из тысячи собственных неурядиц и недовольств, — то он остался бы жив. Но он ведь остался, не так ли? С ним, возможно, уже работают психологи. А может, откопали в его мозгу недостаток каких-то веществ, вкололи и теперь ему хорошо? Вот что важно.

Даже не обязательно представлять себя на месте этого несчастного, думал он. Все, так или иначе, были на его месте. И Анастас тоже был. И метался, и долбился в стенки собственного безразличия к ремеслу, на котором принято сгорать, а не механически копировать эмоции. Он был подобен роботу, и как иронично, что именно тот пришел его спасать.

Слово зацепилось за слово при очередном разговоре с Дервецем. Тот искал способ повысить популярность спасательниц и поделился идеей создания этакого музея несбывшихся последствий. Он наивно считал, что демонстрация человеческой глупости может удержать людей от необдуманных решений. Анастас лишь посмеивался, но полушутя ввернул, что не прочь бы причаститься этой самой глупости, так как именно она является топливом страстей актера. Дервец ухватился за эту мысль с удивительным энтузиазмом. В результате начался эксперимент, в котором один хотел разбудить, а другой — проснуться.

Казалось бы, идеальное совпадение.

На Анастаса обрушились потоки чужих жизней. Они не научили его сострадать, как он изначально хотел. Не научили чувствовать других. Они лишь показали ему его место в аду. Твой котел третий в пятом ряду, черт довольно ленивый, много спит, забывает подкидывать в костер дровишки, так что тебе в определенном смысле повезло.

— Спасибо тебе, — сказал Анастас.

Зеркала очков чуть качнулись в ответ. Возможно, показалось. Она никогда ничего не отвечала ему. Ни одного слова.

А теперь выясняется, что она еще и присочиняет. Хотя не должна. Или должна? Анастас вдруг понял, что смутно помнит, о чем они договорились.

Смартфон пиликнул. Пришло сообщение от Дервеца: «Они на том же месте».

Что ж. Пора!

Он поднялся и пошел ловить такси. На выходе из парка обернулся. Даная все еще сидела на скамейке, очки равнодушно поблескивали, огненно-рыжая прическа светилась золотом в лучах солнца. Странно, что она никуда не торопилась. Впрочем, возможно, именно здесь сегодня был ее пост. Кто знает?

Анастасу было прекрасно известно, кто знает, но по таким мелочам беспокоить его не стоило.

* * *

Вероника была, как всегда, безукоризненна. Она сидела к нему спиной, в джинсах с белой расшитой блузкой. На руке, подпиравшей голову, красовался тот самый радужный браслет. Ветер перебирал ее волосы, заколками уложенные в изящные прибрежные волны.

Сидящий напротив Омир, все такой же лоснящийся и розовый, будто только что из ванной, увидел Анастаса первым. На его лице мгновенно отобразилась такая гамма чувств, что Вероника тут же обернулась. Она не испугалась и даже почти не удивилась, что было вполне объяснимо. Но прежде чем ее лицо вернулось к обычному надменно-благожелательному выражению, внимательный взгляд — а Анастас смотрел очень внимательно! — без труда ухватил бы момент, когда на нем явственно промелькнула этакая задумчивая досада, будто события начали развиваться по изначальному плану, когда ты уже переключился на другой.

— Привет, — сказал Анастас. — Что обсуждаете?

— Омир рассказывает о нюансах создания лиц для андроидов, — не моргнув глазом, ответила Вероника. — Очень захватывающе.

— Зависит от рассказчика. — Анастас уселся за столик. — С каких пор тебя стало интересовать это занятие?

— Мне надоело сидеть дома. Я неплохо рисую, ты же знаешь. А это достойная работа, за нее неплохо платят.

— Опасно. Влюбишься еще в свое творение.

— Это не смешно, Анастас, — сказала Вероника. — Омир все мне рассказал. Собственно, он поэтому и ищет со мной встречи. Он страдает.

Омир медленно начал багроветь.

— Не надо, Вероника, — пробубнил он.

— А почему с тобой? — спросил Анастас. — Почему не с мадам Дервец? Это было бы эффективнее. Может, потому что мадам Дервец пятьдесят и она весит больше мужа?

Бедный Омир, он же не знает о стиле наших пикировок, подумал Анастас. Он думает, что здесь происходит раскол, война, битва трех армий. А здесь лишь упражнения в равновесии, старательное воссоздание страстей.

— У меня чисто деловой интерес к мадам Веронике, — почти твердо сказал Омир.

— А ты вообще молчи! Ты непонятно почему на свободе до сих пор. Милая, тебе известно, что этот человек продолжает делать ложные звонки о заминированных помойках? Как минимум два раза уже звонил. Но умудряется прятаться в это время так, что прямых доказательств нет.

Вероника осуждающе посмотрела на Омира.

— Это неразумно, — сказала она.

Тот молчал, насупившись. Нет, он определенно не понимал актерской игры, даже такой нарочитой, как сейчас.

— И как давно ты выясняешь подробности работы нашего друга? — спросил Веронику Анастас.

Вероника задумалась, улыбаясь чуть насмешливо.

— Два месяца, — с вызовом ответила она.

Главный герой слишком затянул со своим появлением, подумал Анастас. Чтобы так же гордо броситься грудью на амбразуру эпатажа, ей пришлось бы в ином случае наврать. Наблюдать такое было бы интереснее.

— Так много подробностей?

— Достаточно.

Сцена исчерпала себя, подумал он. Выхолостилась. Слишком силен дисбаланс между мастерством актеров. Одни не хотят, другие не умеют.

— В среду Дервецы приглашают нас на обед, — сказал он. — Они откопали какой-то модный ресторан, черные розы или лилии, какое-то цветочное название. Пойдешь?

— Не хочется, — покачала головой Вероника. — Я не люблю Дервеца. Он старый и толстый.

— Что ж, не буду вам мешать, — сказал Анастас. — А что, молодой и стройный, мою жену действительно могли бы взять на работу? — поинтересовался он у Омира.

— Честно говоря, есть ряд требований к техническим знаниям, — ответил тот, не поднимая глаз. — Но их несложно подучить. Ну и стажироваться придется, работа тонкая, ответственная.

Анастас поднялся.

— Довольно странно, — сказал он Веронике, — что в тебе проснулась тяга к творчеству на почве раздражения к одному из его результатов. Но знай, что я одобряю твой интерес. Надеюсь, он от этого не угаснет.

Он помахал рукой Омиру и ушел.

Вечером он ждал, что супруга начнет разговор о сегодняшней встрече, но она молчала. Он же не собирался начинать его. Ему нечего было сказать. Ему оставалось только наблюдать, что он и делал. Но видел он только то, что уверенность Вероники осталась неколебимой — в чем бы та ни заключалась.

В следующие несколько дней они тоже ни разу не возвращались к этой теме.

* * *

Ресторан назывался «Черные орхидеи» — цветастое, кричащее место, куда Анастас по своей воле не пошел бы никогда. Дервец с супругой сидели за столиком у окна. Увидев Анастаса, руководитель Чрезвычайного департамента приветственно замахал ему.

— Анастас, рад видеть! Почему без Вероники?

— Ей скучно с нами, — улыбнулся тот. — Пошла в «Фаворит Плаза» развлечься.

— Жаль, жаль! Она — украшение любого вечера! Так ей и передай.

Они еще некоторое время обменивались ничего не значащими любезностями. Затем Анастас передал контрамарки на несколько ближайших своих спектаклей, что вызвало очередной виток благожелательной воды и восхвалений его актерских данных. Анастас в душе кривился, но терпел это необходимое зло, с которым приходилось мириться, чтобы поддерживать отношения.

Обсуждение актерской карьеры удачно прервал телефонный звонок. Дервец сначала равнодушно кидал в трубку короткие вопросы — «когда? где?», — но затем нахмурился и посмотрел на Анастаса.

— Но это ведь опять наш влюбленный? — спросил он. — Вот как? Точно? Выезжаю!

— Опять бомбисты? — обеспокоенно спросила жена.

— Да, дорогая! Ничего особенного, но надо быть на месте, прости. Анастас, пойдем со мной, есть что обсудить.

Как только они вышли из ресторана, с Дервеца слетела вся напускная беспечность и расслабленность. Он буквально влетел в машину, переключился на ручное управление и рванул с места, так что Анастас едва успел сесть рядом.

— Бомба, — отрывисто бросил Дервец. — В «Фаворит Плаза». За Омиром в момент звонка следили. Утверждают, что не он.

«Там же Вероника», — в панике подумал Анастас и понял, что Дервец это тоже прекрасно осознает, поэтому и взял его.

— Какая разница кто? — сказал он.

— Если бы это был Омир, можно было бы не беспокоиться.

Анастас набрал Веронику. Номер не отвечал.

— Ты туда поедешь? Возьми меня с собой.

— Нет, я туда не поеду. Я еду в Департамент. А там закину тебя к девочкам.

— К девочкам? — переспросил Анастас.

Но вскоре он понял.

Его посадили в длинную черную машину без окон, в которой в два ряда уже ждали абсолютно одинаковые девушки в форме Чрезвычайного департамента и в зеркальных очках. Анастас подумал, что, возможно, Даная тоже находится среди них, и запаниковал было, не сумев определить, вычленить ее из дюжины одинаковых платиновых блондинок. Но потом он заметил, что, несмотря на одинаковые фигуры и прически, лица у этих девушек были разными: округлые, худые, скуластые. Попадались даже лица с морщинами и шрамами. Каждую кто-то придумал, понял Анастас, каждая для кого-то является идеалом красоты. А может быть, и экспериментом. Может быть, даже неудачным.

И все же одинаковые волосы пугали его. Он представил, как утром каждой спасательнице приходит команда с выбором определенной прически и та открывает шкаф с десятками париков, достает один из них и натягивает на блестящий лысый череп. Его передернуло.

Он снова набрал Веронику, раз уже десятый или пятнадцатый. Ответа не было.

— Одна девушка пятнадцати лет, — сказала одна из женщин, сидящая по диагонали от него, — однажды поссорилась с отцом и ушла из дома поздно вечером.

«Не сейчас, — подумал Анастас. — Сейчас не время. Сейчас мне слишком тревожно на душе». Ему показалось, что к нему обращается случайный робот, как будто всем спасательницам поручена эта задача, и это испугало его донельзя. Но потом он разглядел характерный подбородок, немного выступающий вперед, припухлые чуть больше обычного губы и узнал Данаю.

— Отец отправился искать ее, — продолжала Даная. — Он встретился в темном переулке с группой подростков. Ему показалось, что среди них его дочь. Он начал требовать от этих девушек показать лицо. Подростки разозлились, избили его и пырнули ножом. Дочь пришла домой через пару часов целая и невредимая.

Он ничего не ответил.

Он никогда не мог понять, по какому принципу Даная выбирает время и место, чтобы рассказать ему очередную историю. А когда выяснилось, что она выдумывает их, по крайней мере отчасти, это начало нервировать, будто она играла с ним в кошки-мышки. Ему показалось вдруг, что Даная, возможно, лучше его понимает, что ему требуется, и предлагает ему истории ровно в тот момент, когда он не в состоянии воспринять их. Этакий вечно недостижимый идеал, который так близко и который, кажется, очень просто поймать, надо лишь чуть сильнее постараться.

Но он не хотел стараться. Его жена была в опасности.

Машина остановилась. Спасательницы высыпали из машины, Анастас выкарабкался следом. Вокруг текла толпа, людей спешно выгоняли из огромного торгового центра, и найти Веронику в этом скоплении было совершенно невозможно. Но попытаться необходимо.

Полицейские, естественно, ничего не знали, не снимали данные с персональных чипов, первоочередной их задачей была эвакуация. Спасательницы скользнули внутрь здания, Анастас устремился было за ними, но его сразу завернули. Никаких преференций по сравнению с обычными посетителями у него, конечно, не было.

Он нервически пошел вдоль здания, от одного входа к другому, как вдруг услышал, как знакомый голос выкрикивает его имя. Это был Омир. Тяжело дыша, он протолкался навстречу. На одной руке у него красовался свежий бандаж.

— Вы не видели Данаю? — крикнул он.

— Иди ты в задницу, извращенец! — вскипел Анастас. — У меня жена там!

— Стойте! Вы не понимаете! Ей нельзя туда! Если это Вероника… То она ее взорвет!

Анастас замер. Все, что он знал, мгновенно рассортировалось в его подстегнутом адреналином разуме. Внезапно он получил ответы на все вопросы.

— Ты ее научил?! — рявкнул он.

— Ничему я ее не учил! Я ей рассказывал, как все устраивал, чтобы увидеть Данаю.

— Ты ее надоумил! И теперь она решила это устроить!

— Я не знаю! Может, это не она! Она мне ничего не говорила. Но она расспрашивала об этом здании в последнее время…

Анастас рванулся было к машине, понял, что это бессмысленно, начал набирать номер Дервеца, но не успел.

Грохнул взрыв! Их с Омиром засыпало осколками стекла. Одна из опор здания у входа надломилась, и часть стены поползла вниз, медленно и торжественно, взрываясь фонтанчиками бетона, когда ломалась очередная плита. Потом все заволокло пылью.

Он стоял, ослепший и оглохший, не зная, что делать. Затем кто-то — возможно, Омир — схватил Анастаса и потащил прочь. Еще кто-то всунул ему в руку респиратор, прижал к лицу. В голове звенело. Он отдышался минуту и, когда ему показалось, что пыль немного осела, полез по обломкам к зданию.

— Вам сюда нельзя! — крикнул кто-то, смутная фигура с горящим фонарем на лбу.

— Там моя жена, — крикнул Анастас в ответ.

Фигура махнула рукой и скрылась в пыли.

Анастас полез вверх, туда, где, как ему показалось, произошел взрыв. Часть здания просела, в стене зияли провалы, и кое-где можно было забраться на второй этаж по обломкам прямо с улицы. Там, вверху, было больше воздуха и света, но, что делать дальше, Анастас не знал. Он выкрикивал имя Вероники, но никто не отзывался.

Кто-то забрался вслед за ним. Анастас обернулся. Это была Даная. Из ее ушей и ноздрей торчали антенны, делая ее похожей на инопланетное насекомое. Зеркальные очки дополняли впечатление. Она скинула с себя какое-то громоздкое устройство и уверенно забарабанила по клавишам на его боковине. Устройство раскрылось, обнажив множество антенн, приемников и другой подобной аппаратуры.

— Один человек, — сказала она, ловко разворачивая суставчатый треножник, облепленный параболическими тарелками, — влюбился в робота, которого создал, настолько тот был красив. Но выкупить его у человека не было денег. Он начал создавать других, пытаясь накопить деньги, и одновременно все сильнее страдал и сходил с ума. И однажды он сделал для богатого клиента, желавшего получить секс-рабыню, женщину без глаз. А потом расхохотался клиенту в лицо. Клиент рассвирепел и застрелил этого человека.

— Ты врешь! — закричал Анастас. — Он жив! Они все живы! Ты только врешь и насмехаешься! Если бы не ты, этого всего не случилось бы! Я — глупец! Я пытался научиться состраданию у того, кому не позволено его иметь!

На месте глаз бесстрастно сверкнули зеркала.

— Ошибаешься, — ответила Даная, — мне позволено не иметь его.

Но Анастас уже не слушал. Он бежал вниз, спотыкаясь о камни, скользя по обрушенным плитам, падая; бежал туда, где суетились врачи, сверкали проблесковые маячки и где, свесившись с носилок, слабо тянулась к нему тонкая рука в радужном браслете.

 

Homo Res (Ван Лугаль)

Однажды, проснувшись, по своему обыкновению, в семь тридцать утра, Григорий Зайко обнаружил, что превратился в вещь. Родители обычно в это время не вставали, а пятилетнюю Анютку в садик всегда водил он, выкраивая сорок минут на крюк в маршруте «Дом — остановка». В окно светил наглый фонарь, и свет его неудобно ерзал по стенам — наверное, внутрь залетел мотылек. «Вот же гадость, — подумал Гриша. — Почему же в вещь! Почему не в таракана! Таракан хоть двигаться может, ножки у него, крылышки. Сейчас бы разбудил Анютку и отвел в садик, а потом — на учебу. Будто кто-то заметит, что я малость ожучел! Нет же, не повезло. Что делать?»

Григорий смотрел в противоположный угол комнаты. Он был бы и рад видеть что-нибудь другое, но глаза не сдвигались ни на градус. Голова, руки и ноги онемели, а сам Гриша ощущал себя легким, словно наполненным воздухом.

В восемь Григорий услышал, как в комнату приоткрылась дверь. Это Анютка, хитрая мордочка, давно проснулась и пришла посмотреть, почему брат ее не будит, как это было принято. Но свет не включила — чтобы не разбудить, если проспал, и самой быстренько вернуться в постель. Гриша сам был такой когда-то, поэтому знал.

Но за дверью сдавленно айкнули. Против обыкновения сестричка не помчалась обратно в свою комнату, а прижимая к груди своего любимого игрушечного льва, кинулась к брату.

— Гриша, Гриша! Тебе плохо, Гриша? Ой, холодный! — вскрикнула она, коснувшись его руки. Уже не скрываясь, топая и всхлипывая, Анютка помчалась в коридор. Гриша услышал: — Мама, папа, Грише плохо!

Были долгих несколько минут темноты, когда Анютка, судя по звукам, чуть не прыгала по кровати родителей, пытаясь убедить их подняться. На миг у Гриши, отчаянно жалевшего, что он не может даже издать звук, сжало сердце невидимой тонкой ножкой: а вдруг они тоже?..

Но нет. Свет зажегся, и в комнате появился сначала злой от недосыпа папа («Да что за чушь ты опять творишь, дочь!»), а потом и мама («Отстань от ребенка, что там с Гришей?»). Они остановились на пороге, потирая глаза и нарочито широко зевая. Сын привычно преисполнился вины, но показать это никак не мог: мышцы лица стали пластиком и отказывались служить. Гриша попытался хотя бы крикнуть что-нибудь сквозь сжатые губы, но раздалось только глухое: «М-м-м-м!» Наконец, устав буровить сына глазами, отец пробурчал:

— Лентя-я-яй… все, бунт? Ну уж нет. А ну вставай! На учебу пора.

— На работу, — подсказала мама, елейно улыбаясь.

— А-а-а, ну на работу! Вставай же!.. — Отец схватил Гришу за плечо и неожиданно легко поднял в воздух. Тут же уронил сына обратно на постель лицом вниз. Гриша больше ничего не видел, кроме белой простыни. Родители молчали, сестра рыдала в голос.

— Он же… там… холодный и легкий.

— Это кукла! — мгновенно сообразила мама. — Он надул нас и сбежал! Неблагодарный!

— Кукла… такая похожая? — Папа не был склонен к быстрым решениям. Он осторожно перевернул сына на спину, вгляделся в голубые глаза, сверлящие пространство прямо перед собой, пухлые щеки и горбатый нос.

— А ты не знаешь, какие теперь технологии! Они тебе все отпечатают на этих, тридэ-принтере с тридэ-ручкой! Ах он!.. Не поскупился куклу оставить, а ни словечка!.. С наркоманами связался, с бандитами!..

«М-м-м-м-м!» — завопил Григорий, не согласный ни с одним из обвинений. Но зря: мама продолжала метаться по комнате, заламывать руки и причитать. К счастью, звук заметил отец. Он приник ухом к груди сына, затем схватил его запястье, вслушиваясь во что-то.

— У него пульс… Наташ, у него пульс. — Отцу пришлось несколько раз повторить эту фразу, прежде чем до паникующей мамы дошло. — Иди и вызови врача. Врача, Наташа!

Мама, голос на которую поднимали крайне редко, притихла и заспешила в коридор, по пути запутавшись ногой в лямках валявшегося у двери Гришиного рюкзака. Но выпутываться не стала; потащила неожиданный багаж за собой и уже из-за стены закричала, называя адрес.

Скорая приехала на удивление быстро: то ли помог полный боли мамин голос, то ли просто повезло. Толстый врач с равнодушным ко всему на свете прищуром прошел, не разуваясь, прямо в комнату Григория. Остановился над ним, сложив руки на груди и задумчиво пережевывая жвачку.

— Пятый за неделю, — констатировал он.

— Это… Гриша? — отважилась спросить мама. Папа молчал; казалось, он боялся даже дышать, чтобы не пропустить ни слова врача. Анютку они заперли в ее собственной комнате, но Гриша эту хитрую мордочку знал, равно как и все сквозные щели в стенах. Так что Зайко-младший не сомневался, что сестра все слышит, и потому громко возмутился: «М-м-м-м!»

— Он, сыночек ваш. — Врач лениво послушал Гришино дыхание, померил давление и зачем-то звонко постучал по коленке. — Все хорошо, он в прекрасном состоянии, но с лечением не тяните. В нашей поликлинике не помогут, это вам надо со специалистом связаться. Ясное дело, не забесплатно.

— Но полис!..

— Что полис? Недавно снова сократили перечень услуг по страховке, слышали? Так что даже не думайте. Рассчитывайте на…

Врач назвал сумму. Мамины глаза округлились, папа закашлялся.

Перед уходом врач посоветовал родителям помочь сыну и не тянуть с лечением.

— А то вдруг необратимо? Или умрет.

Так и ушел, оставив на выбранном мамой и постеленном папой линолеуме следы сорок шестого размера. А некоторые и совсем растеклись до пятидесятого. Это Григорий увидел, когда папа поднял и понес его.

— Куда? — спросила мама.

— Одеть, — твердо отвечал папа. — Кормить. Или ты думаешь, что ему можно пропустить учебу?

— Работу.

— Ну, работу. Пойдем, нам самим собираться, а у нас сын не готов.

Они умыли Гришу, одели. Со штанами оказалось просто — они были у него одни, — а вот найти целую пару носков оказалось затруднительно. Да и со свитерами встала проблема: она отвергла все, которые предложил отец.

— Какие замызганные! Фу! Как ты можешь носить такое, Гриша?!

Зайко-младший хотел ответить, что некогда ему ходить по магазинам — он друзей-то видит, в отличие от нормальной молодежи, только на экране телефона, — но промолчал. Его и раньше-то не слышали; а сейчас рассчитывать на понимание и вовсе не стоило.

Притихшую и зареванную Анютку выпустили, тоже умыли и одели, посадили вместе с Гришей за стол. Когда мама, помявшись, приступила к кормлению сына, девочка вдруг выпалила:

— Дай я!

— Сама ешь, дочка. Не видишь, брат болен? — мягко, но сквозь зубы спросила мама.

Анютка поспешно опустила глаза к тарелке и молча продолжила есть. Впрочем, это длилось недолго. Пользуясь тем, что мамино внимание направлено на брата, хитрая мордочка сунула тарелку под стол, где на нее тут же напрыгнул кот, и теперь довольно улыбалась. Кот гречку любил и отдался греху чревоугодия с потрохами.

С кормлением Гриши оказалось легко. Стоило поднести ложку, полную каши, к его губам, как содержимое тут же пропадало, а Гриша ощущал во рту вкус еды.

— Наелся? — спросила мама, когда тарелка опустила. «Да, спасибо, мам», — хотел ответить Гриша, но выдавил лишь «М-м-м-м!». Мама тревожно разглядывала его лицо, надеясь увидеть ответ. — Еще?

«Нет!» — мысленно возопил Гриша. Каши он терпеть не мог.

— Он говорит нет, — подсказала Анютка.

— Что ты придумываешь! — возмутилась мама, не оборачиваясь. — Ему надо больше есть, вон худой какой…

«Нет!»

— Мам, он говорит нет, — повторила Анютка. Наклонившись, убедилась, что кот все съел, и подняла тарелку на стол. Взгляд ее упал на любимого ею игрушечного льва. — И Лев хочет кашку! Извини, мы все съели.

Мама посмотрела на наручные часы — тонкие, золотистые, с цветочками на браслете по последней моде — и крикнула отцу:

— Опаздываем!

Отец застегивал перед зеркалом пиджак. Скорчив рожу, поправил красный в горошек галстук.

— Наташа, ты бери Нюту, а я отвезу лоботряса. Где он работает?

Мама поспешно записала адрес, отец бережно подхватил сына и спустился с ним вниз; так же аккуратно усадил его в машину и повез того на работу. Гриша не сопротивлялся; дело не в том, что он не мог взбунтоваться, а в том, что он был совершенно согласен: ему надо было зарабатывать деньги, здоровым или больным, живым или мертвым. «Хотя тараканом, конечно, было бы легче», — обреченно думал Гриша, глядя на омываемое червячками небесной воды лобовое стекло.

— Приехали! — бодро сказал отец, вышел из машины и с Гришей под мышкой отправился к белому зданию, где тот работал. Пульс у Зайко-младшего участился, но старший этого не заметил. Он вошел в вестибюль, наполненный хрустальной музыкой и коврами, и громогласно объяснил Карине, девушке-администраторше, ситуацию. «Зачем же так громко», — мучился Григорий. Он попытался было мычать, но поймал Каринин взгляд и замолчал.

Девушка все поняла. Косясь на свисавшего головой вниз Григория, она позвонила по телефону шефу, и тот не замедлил явиться сам.

— Добрый день! — поприветствовал его отец. — Видите ли, меня беспокоит, сможет ли сын исполнять свои обязанности… ему очень нужна эта работа! У нас в планах поменять машину, и не хотелось бы…

— Оставь, — панибратски сказал шеф, отставив в сторону руку с электронной сигаретой. — Все нормально. Твой сын согласился на экспериментальную программу, ясно? Конечно, они никогда не читают, что написано мелким шрифтом. Увидел, что хочу его повысить, и ну договор подписывать!

Гриша мысленно вздохнул. Если бы его спросили, он бы ответил, что в договоре ничего не было сказано про вещь — только про «возможность неконтролируемых метаморфоз».

Но увы!

— Они… все так? Превращаются?

— Не. Штамм вырвался, гуляет по городу. Так что кое-кто не по договору.

— Так ему нельзя лечиться? — заволновался папа. — По договору?

— Ну если хочет понижение… — Шеф пожал плечами. — Да и лечение стоит до ж… жука. А договором не предусмотрено. Да не кипишуй, твой сын все заработает. Для таких толковых парней, как он, у нас должность получше, чем манекен.

Шеф повел папу коридорами, и Гриша, знавший каждый поворот наизусть — конечно, столько лет здесь на посылках отбегать, — замер внутри, предвкушая что-то очень хорошее. «Любуйтесь», — бросил шеф, открывая перед Зайко-старшим и младшим узорчатые двухстворчатые двери, и если бы наш герой мог, он закричал бы от радости. Три года, долгих три года он бегал по этому огромному зданию, мечтая однажды попасть в Зал Заседающих! Как он мечтал узнать, чем же они все-таки здесь занимаются, и вот этот день настал. Те, кого переводили сюда, получали колоссальные зарплаты, ничего не производя и почти ничего не делая!!

— Сюда, — руководил шеф папой. — Сажай его в это кресло. Да, так. Алена, Алина!

Две красивые длинноногие девушки в коротеньких белых халатах закрепили на руках младшего Зайко браслеты, на голове — обруч с тянувшимися от него вверх проводами и установили напротив глаз экран.

— Экран управляется импульсами, так что он сможет управлять компьютером по желанию. Скучно ему не будет.

— Но он же… вещь?

— Я тебя умоляю! Вещь, не вещь — какая разница? Включит себе любое кино и любую музыку. — Шеф сделал два неверных ударения (включи т и музы ку), но папа серьезно кивнул. — А от него требуется думать. Задания будут выпадать на экране поверх фильмов, а он будет думать. Он парень толковый, он справится. А, Гриша? Как тебе?

Гриша был счастлив, и оттого на экране плясали бабочки.

Первый рабочий день на новом месте прошел идеально. Зайко очень хвалили за высокую мыслительную активность; шеф сам позвонил отцу нашего героя, чтобы тот не забыл его забрать. Уезжая, Григорий заметил, что вещью в Зале Заседающих был не только он. Можно даже сказать, что таковых оказалась большая часть людей в креслах. И будь Гриша чуть менее увлечен своей личной жизнью и судьбой, может быть, он бы задумался и что-то пошло бы иначе, да, хм, но увы…

На следующий день Григорию следовало идти на учебу: то есть переходить наравне с другими из аудитории в аудиторию, слушать лекции и делать работы. Если последнее было пока недоступно, то первое отец решил легко: заплатил однокурснице Зайко-младшего, чтобы девушка его носила. Понятно, что старший Зайко придумал это с дальним и хитрым прицелом женить когда-нибудь сына на красивой и толковой девчонке, но Гриша возмутиться не мог, а ей было все равно.

После пар папа, видимо, забывший, что сын болен, не приехал; девчонка, постояв задумчиво лицом к лицу с дождем и понаматывав на средний палец вившиеся волосы, оставила Гришу на скамейке у входа и испарилась, даже не попрощавшись.

Гриша остался один.

Машины приезжали, подруливали ко входу, окруженные аурой из разбивавшихся дождевых капель, заглатывали или изрыгали пассажиров; уезжали. Гриша молчал и отчаянно злился, что доставляет столько неудобств окружающим. «Подумать только, — вертелось у него в голове. — Еще пару дней назад я мог никого ни о чем не просить и сам добежать до остановки, прикрывшись только курткой! Промок бы, заболел, но что значит простуда по сравнению с… с этим?» Он закричал, отчаянно и горько, но наружу вырвалось только постылое «М-м-м-м-м!».

Напротив остановился серебристый «мерс». Григорий, осознававший всю свою вопиющую беспомощность, насторожился. Из автомобиля поспешно выскочил мужчина в забавной вязаной шапке, кожаной куртке, видавших виды джинсах и новеньких чистеньких ботинках, испачкавшихся через мгновение после того, как незнакомец опустил ногу на землю. Глаза его скрывались за солнечными очками. Он заскочил под козырек и замер, в упор глядя на Гришу.

«Что вам надо?» — мысленно спросил тот, мысленно же сдвинув брови. Конечно, никто его не услышал. Незнакомец четко произнес:

— Вот. Именно тебя я и искал. Идеально. Парень, ты просто не сможешь отказаться. Я обещаю, что ты будешь зарабатывать столько, сколько твой папаня за всю жизнь не нагорбатился. Идем!

Гриша бы ни за что не согласился. Но незнакомец схватил его за руку и легко унес в автомобиль — Зайко лишь летел за ним, словно воздушный шарик. Григория оглушила музыка: мужской голос, напоминавший звучание контрабаса, напевал простую мелодию под старомодные трубы. Незнакомец с досадой повел ладонью вниз, и водитель, уткнувшийся в журнал с женщинами, тут же поспешно отложил издание и сделал песню потише.

Первым делом человек в смешной вязаной шапке представился: «Родриг. Не смотри так удивленно. Я Родион, но Родриг круче, согласен?» Всю дорогу он трещал без умолку. Его водитель, чьи глаза тоже скрывали солнцезащитные очки, отвечал ему только «Угу» и «У-у». Родригу, кажется, льстило, что в салоне автомобиля никто не открывает рот, кроме него.

— Да ты отличный собеседник! — похвалил он Гришу, похлопывая его по плечу.

Зайко этого почти не заметил. Он думал, как сбежать. Автомобиль погружался все глубже в город. Внутри Григорий уже отчаянно извивался и кричал; но снаружи раздавалось только журчание музыки и задорный монолог Родрига. Шансов не было никаких; но Зайко продолжал размышлять: это давало хотя бы иллюзию защиты. Григорий даже в какой-то момент разозлился на отца, что тот не приехал, на девчонку, что его бросила на скамейке, как однофамильца-зайку из детского стишка, но тут же опомнился: сам виноват. Нечего болеть и нагружать занятых людей. «Будь что будет», — решил тогда Григорий и попытался действительно вслушаться в болтовню нового знакомого.

Машина остановилась. Родриг, не прекращая болтать, вытянул Зайко за плечи из автомобиля и утащил в старого вида здание. Внутри, поднявшись по раздолбанной лестнице (с каждым его шагом сердце Григория все теснее сжимала тоненькая тараканья ножка), он вышел в огромный, ярко освещенный зал, уставленный картонными декорациями. Зайко усадили на стул, и какие-то люди с кисточками, тюбиками и бабочками начали бегать вокруг.

— Как тебе? — слышал он довольный голос Родрига. — Здорово? Я специально тебе не говорил, куда мы едем, чтобы ты в уме поперебирал, что у меня за маленький бизнес. Агентство у меня! А ты будешь моделью. У меня их много, но ни один не подходит так, как ты. Сейчас сделаем несколько пробных снимков…

Декорировавшие Григория руки перенесли его к растянутому в углу белому полотну и упорхнули. Вокруг забегал Родриг, ослепляя Зайко вспышками — тот, будучи вещью, не мог закрыть глаза — и оглашая пространство восхищенными криками:

— Прекрасно, прекрасно! А теперь покажи боль, страдание! Нет, нет, не так сильно, с намеком, таким намеком, понимаешь?

Гриша понимал. Он честно что-то изображал, правда, при этом ни один его мускул не дрогнул. Но Родриг остался настолько доволен, что тут же подписал с Гришей контракт. Для этого пришлось нести с первого этажа прибор, преобразующий импульсы в слова; Григорий с облегчением понял, что может говорить. Он попросил оставить прибор ему, но, конечно, ему отказали. Тогда он решил, что купит такой себе, вне зависимости от стоимости, и будет носить даже ночью.

Вечером Родриг лично вручил перепуганным родителям Гришу, тут же забросав их потоком хвалебных и клятвенных слов, что их сын будет зарабатывать миллионы, для убедительности показал на смартфоне рекламный сайт и фото, а затем так же стремительно исчез. Мама тискала сына, плача от радости; папа смущенно улыбался, делая вид, что читает на ноутбуке новости; Анютка скакала вокруг в обнимку со своим львом.

Все складывалось прекрасно, несмотря на то что Гриша оставался только вещью. В семье решили, что подкопят денег и только потом уже со знанием дела отправят Зайко-младшего к врачу. Григория стали уважать; теперь с ним здоровались все соседи и коллеги, которые раньше не узнавали его в упор. Даже однокурсница, оставившая его в памятный день на скамейке, сама изъявила желание носить его и впредь. Но доходы Зайко позволили ему нанять шофера и по совместительству носильщика, а также прибор для самостоятельного общения и даже автомобиль. Гриша даже думал: «Смешно. Когда я был человеком, они все относились ко мне с подозрением, но стоило стать вещью — и в их глазах я стал человеком. Чудеса!» Но эти чудеса определенно были из сорта хороших, добрых. Гриша действительно стал зарабатывать на рекламе столько, что смог освоиться со своим положением и теперь ездил в дальние страны вместе с Родригом. Побывал в Албании, Китае, Швеции, Марокко, Греции, Германии, Англии и еще в десятке стран, но больше всего ему понравилось в Испании. Мама этому очень радовалась. Она теперь всегда носила с собой альбом фотографий Гриши с работы и каждому знакомому при встрече обязательно рассказывала, каких высот добился ее сын. Если это случалось при Грише, он обычно очень стеснялся и просил маму не распространяться, но ее было не остановить. Отец хмурился: нашла, мол, чем хвастаться! — но затем примирился и он. Только ворчал:

— В мое время вещью нельзя было заработать. Нет, тогда места для вещей не было. Все людьми хотели стать. Но я все равно горжусь тобой, сын.

Грешным делом Григорий иногда думал, что эксперимент прошел просто блестяще, — и ни капли не сожалел о подписанном договоре.

Самыми занятными, пожалуй, были посиделки с сестрой, когда в редкий выходной Григорий оставался дома. Обычно подобные дни выпадали на будни и оба родителя отсутствовали, но по просьбе сына оставляли дома сестру. Что может придумать ребенок в таком возрасте? Конечно же, чаепитие.

Первым, как самого главного, Анютка сажала брата на стул и при этом непременно роняла: ручки были слишком слабенькие, чтобы удержать Григория.

— А! — вскрикивала она. — Прости-прости! — и целовала его в щеку. При этом задевала лежавшую на столе книжку, и та падала. — А! Прости-прости! — и Анютка нагибалась за книжкой, и гладила ее по обложке, при этом задев еще что-то. — А! Прости…

— Ань, подними меня, — напоминал о себе Гриша, и Анютка с полными руками всего, что нароняла, бросалась помогать брату. Наконец, устроив его в кресле, сестра приносила любимые игрушки, и поила их якобы чаем — конечно же, ничего в игрушечных пластиковых чашках не было. Больше всего Григория удивляло, что Анютка понимает его и без специального прибора, так что от надоевшей за прошедшие дни повязки с прибором можно было отдохнуть.

Во время первого чаепития Зайко ждал сюрприз. Едва Анютка начала расставлять тарелочки и чашки по столу, Григорий услышал чей-то бас:

— Значит, вы пополнили наши ряды? Прискорбно.

— Кто это? — насторожился Гриша.

— Я, с вашего позволения, Анютин лев. Тот самый, к которому она бросается по утрам, едва проснувшись и не почистив зубы, — усмехнулся голос, и Гриша смутился: тот повторил то, что неоднократно думал сам Зайко. Он сидел прямо напротив нашего героя, и тому казалось, что зверь улыбается. Или это была игра воображения? — Зовут меня Лев Асланович, можешь так и обращаться.

Кукла-пупс, сидевшая слева, представилась Настей, выгоревшая и полинявшая от времени кенгуру — Алисой Ивановной, ее старичок-сыночек — Ваней, мечтательный жираф, подаренный Анюте на прошлый день рождения, Симбой, а мишка, конечно же, — Михаилом. Григорий был потрясен и раздавлен; по первости ему вообразилось, что все эти игрушки — бывшие люди. Но Лев Асланович быстро привел его в чувство, заверив, что никаких достоверных фактов подобной метаморфозы нет, а в ином случае в этом кругу Григорию всегда будут рады. Сестра было заплакала, но тут уж дело в свои пухлые ручки взяла Настя: зарыдала громче нее. Парадокс, но это помогло. Анютка тут же схватила куклу и начала качать, укоряя за слезы.

Тем временем между участниками чаепития завязался разговор; оказалось, что Лев Асланович очень интересуется политикой и иногда очень резко высказывается о действующей власти. Всякий раз при какой-нибудь особенно колкой фразе Алиса Ивановна сжималась в комочек, нервно поглаживая сыночка, и возмущенно шептала: «Лев Асланович, ну хватит, вдруг услышат!» «Да кому мы нужны, мы же вещи», — тогда встревал Михаил, который сам про окружающий мир не читал, но любил слушать, как его друг рассуждает о нем. «Мало ли», — неопределенно высказывалась кенгуру. Тогда что-нибудь невпопад говорила Анютка, совершенно ничего не понимавшая в предмете разговора — что-нибудь вроде «А у нас тоже воспитательница строгая» или «А у меня новый браслет», и внимание переключалось на нее. Лев Асланович как-то поделился с Гришей, что хочет вырастить из Анютки леди — «Кому мешали хорошие манеры, мой друг?» — но девочка то ли не слышала его, то ли не слушалась. Грише подозревал, что сестра просто не понимала, что требует от нее мягкая игрушка. Иногда Анютка так и говорила:

— Вот зануда Лев!

Но шла мыть посуду или играть на фортепиано: в этом ей помогала Алиса Ивановна, как оказалось, педагог от природы. Она терпеливо указывала девочке на ошибки; и Анютка медленно, но верно начинала играть все лучше и лучше.

«Надо отдать ее в музыкальную школу, — думал Гриша. — Как бы подобрать хорошую, чтобы не испугали, не отвратили от музыки? Ведь чудно, чудно играет!»

И плакал невидимыми миру слезами.

Часто во время чаепития игрушки просили показать фотографии из дальних стран. Григорий поручал сестре принести телефон, и Анютка иногда с охотой, иногда через длительные уговоры это исполняла. Мечтательный Симба вздыхал, глядя на Марокко; он очень скучал по своей названой родине, которую не помнил (или не видел?), и просил Григория в следующий раз, когда тот соберется в Африку, взять его с собой. Зайко обещал, и теперь Лев Асланович периодически подтрунивал над ними со своим, понятным только львам, юморком: «О, опять сцепились, африканцы-сепаратисты…»

Потом приходила мама и каждый раз неизменно приходила в ужас:

— Нюта! Ну я же тебя просила, не играй с братом в чаепитие, ты его мучаешь! Опять пустую кружку ему дала!

«Странно», — удивлялся Гриша, пока мама в своем очередном новеньком платье сгребала все игрушечные принадлежности и уносила их в Анюткину комнату. «А я чувствовал вкус чая».

Потом мама возвращалась и уже кормила и поила сына по-настоящему. Тот не возражал, хотя, честно говоря, был сыт. Мало ли; вдруг это лишь иллюзия полноты желудка? А есть надо; когда он станет настоящим, живым человеком… если захочет им быть…

«Не захочу», — понял Гриша, когда Родриг взял его с собой в Америку. Там было все, как в фильмах из детства: солнечно, и пальмы, и небоскребы, и вкусная еда, и серьги для мамы, и компьютер для отца, и динозаврик Кеша, который был совсем большой, почти с Анютку ростом, но, как сообщил застенчиво и по секрету Грише, для своего народа — маленький. И там были свежие ночи, на которые можно было смотреть с балкона, и… и в общем-то на поверку ничего, чего не встречалось бы в России. Вскоре они с Родригом вернулись на родину, но начальник был крайне воодушевлен.

— Мы с тобой горы свернем! — кричал он во время очередной фотосессии. — Так, взгляд мужественнее, спину выпрями, вот так!

Григорий, как всегда, ничего не делал, но его хвалили.

На первой работе, ставшей скорее подработкой, не возражали против столь частых поездок: мыслей Гриша создавал столько, что индикаторы загорались в течение пары часов работы, хранилища быстро переполнялись, и счастливый шеф терял дар речи и лишь уважительно подносил Гришу к дверям, где уже ждал шофер.

Так было до Америки. Потом генератор стал заполняться все медленнее и медленнее; иногда Грише приходилось сидеть по четыре, а то и по шесть часов, чтобы выдавить из себя хоть что-нибудь. Тогда он спросил об отпуске, но в этот раз шеф над ним посмеялся:

— Какой отпуск, Григорий! Ты просто разленился. Нет, ты должен каждую свободную минуту посвящать нашему делу, иначе…

Что там иначе, Гриша думать боялся. Честно говоря, он и так чувствовал себя виноватым за то, что пропускает мыслевыкачку, чтобы сниматься в фотосессиях и ездить по миру; и потому не перечил.

Так продолжалось еще год — счастливый, счастливый год. Усталость, конечно, накапливалась; при встречах с соседями он все больше молчал, а оказавшись на рабочем месте, все больше предпочитал просто лежать, отключившись от внешнего мира, ничего не видя и не слыша, как настоящая вещь. В конце концов шеф принес его в свой кабинет и, посадив в кресло, сам сел перед ним на стол и, попыхивая сигарой, проговорил:

— Григорий. Мы тебя очень ценим. Но так продолжаться не может. Из тебя выкачивается все меньше и меньше мыслей. Я боюсь, если так продолжится, ты дашь нам дуба прямо на рабочем месте. Ты ведь этого не хочешь, Григорий?

И дал Зайко расчет.

Гриша не сильно расстроился. В конце концов, он был Творческой Личностью, он работал в Рекламной Индустрии, и эти жалкие крохи, получаемые от мыслекачки, почти ничего в его жизни не меняли.

На следующий день, когда Гришу привезли в студию, он обнаружил, что на его месте перед декорациями тропического моря в рекламируемой одежде сидит другой вещь — худощавый блондин со впадинами под скулами.

— Что это? — возмутился Григорий через устройство общения, закрепленное на предплечье. Материализовавшийся из-за декораций Родриг, тяжело бегая глазками, схватил его за запястье и отнес в сторону.

— Ты это, Грег, не переживай… это ничего личного, понимаешь? Мода поменялась, теперь такие, как ты, не в тренде. В моде другие вещи. Это ради компании, Грег! Не злись. Как только мода поменяется, я сразу тебя позову. Ну, бывай.

И дал Грише расчет.

Зайко и тогда не расстроился. Он был уверен, что стоит отдохнуть — и можно будет так же легко найти новую работу. Отец не был с этим согласен; он тут же схватил сына и поволок в банк, но там ожидаемо сказали, что пока мест для вещей нет и в ближайшее время не ожидается — и показали зал, полный под завязку такими, как Гриша.

Отец замкнулся в себе. Мама с каждым днем становилась все мрачнее; все чаще она ходила по дому, причитая, что сын ее не любит, не уважает, ей теперь не о чем рассказывать соседкам: там везде дети на хороших должностях и при семьях, а у нее!.. Гриша молчал, потому что шофера пришлось уволить и дорогие батарейки в нарукавном устройстве поменять было некому. Точнее, это могла сделать мама, но она все время либо забывала, либо откладывала покупку, либо мучилась от мигрени и выходить никуда не собиралась. Жираф Симба подсказал Анютке, что надо бы помочь брату, но на сестрино предложение сбегать за батарейками мама ответила возмущением: такую дорогую покупку невозможно доверить маленькой девочке!

В конце концов отец заставил маму отвезти Гришу к тому самому знаменитому врачу, поход к которому так давно откладывался. «Пора», — сказал: и маме ничего не оставалось, как, несмотря на мигрень, отвезти сына.

Знаменитый врач мягко улыбался, сияя глазами и зеркалом на лбу, и обращался к Зайко исключительно «Гришенька». Осмотрев молодого человека, он покачал головой:

— Какой запущенный случай! Мамочка, как же вы тянули с визитом ко мне столько времени?

— Мы думали, это пройдет, — понурилась та.

Врач покачал головой:

— Нет, эта болезнь сама не проходит. Я могу попробовать вылечить вас, но это будет стоить… — Он задумчиво воздел глаза к потолку, пошевелил губами и нацарапал карандашом на бумаге некую сумму. Взяв листок в руки, мама схватилась за рот и приглушенно выдавила:

— Да это же еще больше, чем тогда на скорой нам сказал…

— Расценочки выросли, мамочка. Да и случай у вас ну очень запущенный.

Мамина кожа пошла пятнами. Гриша даже испугался, как бы ей не стало плохо, — но тут же благостное, легкое спокойствие накрыло его, и он перестал бояться.

Мама тем временем отдышалась.

— Нам надо подумать.

— Подумайте, подумайте.

Они оставили кабинет доброго доктора, сели в такси, и всю дорогу мама молчала и смотрела в одну точку. Гриша даже испугался, не стала ли вещью она сама, и отчаянно звал ее — конечно, его никто не слышал. Но обошлось; когда водитель такси обернулся и назвал сумму, мама подпрыгнула, молча подала ему несколько бумажек, вышла из автомобиля и направилась к дому. Водитель крикнул ей: «Дамочка, сына забыли!» Мама вернулась, покачиваясь на каблуках, и вытащила Григория.

В этот вечер у Зайко-младших с игрушками было долгое чаепитие. Уже выпала роса огоньков в противоположном доме — синих, зеленых, красных; на небо вынесло луну. «Не зажигай лампу, так красиво», — попросила Анюту Алиса Ивановна. Она совсем сдала в последние дни: одна лапа держалась на ниточке, мех на шее и на макушке вытерся, но меньше любовь сестры к маленькой кенгуру от этого не становилась. Михаил, чувствовавший себя в темноте неуютно, попытался возражать, но Лев Асланович объявил голосование, и, конечно, большинство захотело любоваться сумерками.

Потом пришли родители, включили свет, разогнали чаепитие и устроили ужин. Грише они так ничего и не сказали.

С тех пор его никуда не брали, только перекладывали из гостиной в Гришину спальню, из Гришиной спальни — в Анютину комнату, оттуда — на кухню, из кухни — в ванную и по кругу. Да и не то чтобы перекладывали, а все больше швыряли. Мама как-то при уборке в сердцах толкнула сына, и тот упал набок, а она даже не стала его поднимать. То есть потом, когда должен был прийти отец, конечно, подняла. Но до этого мама все Грише высказала и сунула ему под нос бумажку с надписью «Налог на вещь». Это добрый доктор, поняв, что деньги ему нести не собираются, настучал про Гришу и тем самым расстроил маму. Зайко мысленно пожелал врачу самому стать вещью.

Родители все больше стеснялись заговаривать о Грише, и особенно — с ним самим. Будто всегда общались с куклой, а то вдруг прозрели и друг друга спрашивают: «Что за помрачнение такое было?» В конце концов, устав перекладывать Гришу из комнаты в комнату, они даже убрали его на балкон, устроив коробки вроде кресла. Зайко не возражал: в его положении можно было наблюдать за птицами. Правда, стекло с каждым днем становилось все более грязным, но это почти не мешало ему. Особенно Григорию нравились вороны — эти долго боялись его, но со временем привыкли прилетать каждое утро, садиться на карниз с той стороны стекла и что-то кричать на вороньем языке. Крохотные глазки птиц светились добрым участием, что чрезвычайно трогало Гришу.

Сколько он провел времени на балконе? Он бы не смог сказать. В его голове, все более бездумной, смешивались все времена года, и часто, просыпаясь утром, он не мог понять, поздняя осень сейчас или очень холодное лето, какой на дворе год и даже столетие. Ему казалось, что вот-вот над домами полетит автомобиль времени, вроде как из одного известного фильма, или что вот-вот появится телепорт-путешественник, или что взорвалась нейтронная бомба и все давно мертвы. Тогда он клял проклятый эксперимент, на который подписался. Но потом на балкон выходила мама, чтобы что-нибудь вытряхнуть, или просто открывалась дверь и слышались привычные, домашние звуки, и тогда с разочарованием он понимал, что его заключение продолжается. Но это его не расстраивало; у него теперь было вечернее солнце и утренние вороны.

Однажды ему даже настолько повезло, что он увидел отражение гостиной в стекле балконной двери. Может быть, такая возможность подглядеть за жизнью родных представлялась и раньше, но очень уж часто Григорий был в сладостном, вещественном забытье. Он увидел, как мама кладет в большую коробку Ларису Ивановну с ее старичком-сыночком, и Михаила, и Симбу, и Настю и тянется ко Льву Аслановичу, но вбегает сестра, и прижимает любимца к себе, и плачет, но мама говорит: «Ты уже взрослая, чтобы в игрушки играть, они тебе не нужны». Анюта — кому еще может принадлежать этот голосок? — пламенно отрицает, но в конце концов достигается компромисс, и мама уносит игрушки… уносит…

«Да что ж это такое! — хотел возмутиться Гриша. — Они же живые! И я живой! А вы, вы вот так берете — и выбрасываете! Нет, это никуда не годится, сейчас я встану гремящим скандалистом, и тогда вы заплачете, а не Анюта!»

Но, вместо того чтобы встать, он упал. Сестра, услышав грохот, примчалась на балкон и с криком бросилась поднимать брата:

— Я думала, ты уехал в большую командировку! Когда ты приехал, Гриша?

И совсем не так много лет прошло. Конечно, сестре было никак не меньше девяти, но и вряд ли сильно больше, и в скором времени она обещала стать красавицей.

«Занимаешься ли ты музыкой? Я не слышал, чтобы ты это делала», — подумал Гриша, не особо надеясь, что Анюта поймет. Но сестра вдруг заплакала, обнимая его:

— Да! Я в музыкалку хожу… не пианино, виолончель…

«Вот и славно».

Хлопнула дверь. Мама застыла посреди комнаты, уже без коробки, и с ужасом глядела сквозь стекло на них.

— Анюта! Он же пыльный! Только с дороги, — поправилась она, перешагивая через высокий порожек. Григорий осознал, что месяцами видел ее только в профиль, когда мама вытряхивала простыни или гоняла его ворон, и теперь был рад, что она обращается к нему.

— Он же живой!

— Аня, отпусти брата. Он тебе не игрушка.

— А вам игрушка, что ли?

За такое неучтивое высказывание сестра была изгнана с балкона, а на место происшествия был вызван с работы отец.

— …Аня говорит, упал, — шептала мама. — Как думаешь, он живой?..

— Черт его знает. Он же вещь… — Отец тронул Гришу за плечо. — О-о, ты его совсем не протирала, что ли?..

— Я забыла.

— Как можно забыть о сыне?

— Ты-то сам забыл.

— Ну я его почти не видел, пока он шлялся по своим заграницам.

— И я. Значит, и не кормила… тогда умер. Боже мой, бедненький…

— А вдруг нет?

Они с сочувствием глядели на сына. Мама патетично прижала к груди руки; на запястье левой виднелись новенькие часики. Отец обнимал маму за плечи. «Я живой!» — хотел сказать Гриша, но не мог: в отличие от Анюты, взрослые его не понимали.

— Надо избавиться от старых вещей, — решил отец. — Освободить, так сказать, место для новых, хороших… а отслужившее свое — выбросить.

— Сына?!

— Это не сын, это вещь, — сдвинул брови отец.

На том и порешили.

Анюту со Львом Аслановичем, от которого она теперь не отходила ни на шаг, оставили соседке, а сами заказали грузовик и начали избавляться от накопившегося хлама. К их чести, они долго не могли решиться положить туда сына: сначала положили прадедушкины настенные часы, потом несколько старых шкафов, гору одежды и обуви, объявленной устаревшей, сделанный дедушкой стол, бабушкину вышивку. Только потом, на самую верхушку — водрузили. Странно, но он будто сопротивлялся, никак не желая улечься; все выпадал, странно изгибаясь и выскальзывая из рук. Наконец с помощью двух грузчиков удалось его окружить и уложить на самый верх ящиков.

Закрывать кузов сзади не стали — чтобы Грише было не скучно, если он жив. Грузчики попробовали было возмутиться, но отец просто молча сунул им несколько купюр. Так что теперь Зайко-младший отчетливо видел, как грузовик отъезжает, как мелькают внизу пятнышки, вдавленные в асфальт, и он изо всех сил жался к ящику, упираясь протянутой к дому ладонью: упадешь на полной скорости, да еще лицом — приятного мало. Родители стояли, глядя вслед; отец махал рукой, мама плакала и вытирала слезы беленьким платочком.

Вдруг дверь подъезда открылась, из него выпала соседка, а следом выскочила Анютка со Львом Аслановичем на руках.

— А! — вскрикнула сестра.

— Ах! — ужаснулся лев.

Родители ошарашено глядели на нее. Отец погрозил кулаком соседке, но та лишь пожала плечами: Анютка — хитрая мордочка, что с нее взять? Уговорила, выплакала, вымолила. Что сделает сердце бедной женщины против детского отчаяния?

Обогнув родителей по дуге (отец попытался поймать дочку, но та оказалась проворнее), Анютка выбежала на дорогу и помчалась за грузовиком.

— Стойте! — кричала она. — Остановите! Гриша!

Что-то внутри Зайко екнуло. Возможно, сердце.

И точно. Девочка споткнулась на ровном месте и полетела на асфальт лицом.

«Нет!» — страшно закричал Гриша, и родители почему-то зажали уши. Мама выронила на асфальт беленький платочек. Вороны, верные Гришины подруги, взлетели и закружили над домом страшной спиралью.

И Лев Асланович совершил подвиг. Невозможным для вещи образом он дернулся, на миг словно превратившись в настоящего льва, — и сестра упала на него, а не на наждак асфальта. Гриша видел, как Анечка садится, поливая слезами щеки, одежду, вату, торчавшую из раны Льва Аслановича, и одной рукой прижала к себе любимого зверя, а другую — протянула к брату.

«Живая. Целая. Хорошо», — так думалось Грише. А что переживает и плачет — это ничего.

К вещам она еще научится относиться равнодушно.

Еще научится.

Научат.

 

Призвание (Юрий Гогоберидзе, Тенгиз Гогоберидзе)

Я часто вижу этот сон и всякий раз узнаю его в первое же мгновение.

Я в парадной лацерне стою на мостике ультрасветового дромона класса «Спаситель» и всматриваюсь в сияющий мандариновый шар аль Кидра Прайм. Позади меня держатся за руки Фарух и Мадина. Я их не вижу, лишь слышу дыхание и все же знаю — в их вишневых глазах застыла надежда. Прозрачный колпак рубки пропускает только видимый свет, но бегущие по нему строки цифр не лгут, поэтому я знаю, что происходит в каждый момент.

Разогнанный орбитальным синхротроном пучок бьет в крохотный раскаленный планетоид на границе хромосферы оранжевого субгиганта, выбивая из малыша струи мезонов, которые устремляются к звездному ядру.

Из ядра выгорел почти весь водород, так что термоядерное тепло уже не сдерживает гравитационного сжатия. Конвективная оболочка, напротив, раздувается, увеличивая светимость звезды на доли промилле в год. Достаточно, чтобы через сотню тысяч лет превратить аль Кидр в полноценный красный гигант, а леса Новой Медины в безводные пустыни — в ближайшее тысячелетие. Фарух был тем, кто предложил решение. Ускорить реакции каталитически. Поджечь гелий до вырождения вещества ядра. Остановить схлопывание центральной зоны и дать планете еще миллион лет.

Во сне я могу смотреть на звезду без рези в глазах и видеть то, чего Фарух и Мадина разглядеть не в силах. Структура фотосферы меняется, пропуская струи сквозь мандариновую мякоть оболочки к тонкому слою недожженного водорода. Из выкладок Фаруха следует, что глубже идет активное образование двухатомных мезоионов гелия, облегчая запуск процесса синтеза углерода. Сенсоры «Ковчега» чувствительнее моих глаз, и бегущие цифры подтверждают разогрев ядра.

Сны необходимы, чтобы не думать о по-настоящему страшных вещах. Вот и история Фаруха со временем все чаще видится мне светлой и счастливой.

Я помню наши научные беседы и ту встречу, когда он впервые открылся мне. Мы шли по тенистой галерее парящих садов Альхарама, я срывал с вьющихся ветвей тяжелые сиреневые плоды, надкусывал и бросал вниз с километровой высоты, а Фарух, сбиваясь и краснея, пытался мне объяснить:

— Пери. Пери из древних сказок. Гурия! Лучшее, что было и будет в моей никчемной жизни. Пойми, мой друг! Я готов отдать все, что у меня есть, за одну ее улыбку. И она сказала, что станет моей! Против правил, против воли отца. Мне всего лишь нужно…

Я ужаснулся. Гурия? Ну, конечно! И ладно бы, парень не знал: дочери мохаммадитских шейхов — настоящее чудо генжиниринга. Модификанты S-класса, одним желанием меняющие цвет глаз и восстанавливающие девственность. Что же она просит взамен, подумал я.

— …спасти Новую Медину!

Этой Вселенной с самого начала двигала любовь. Каждое мгновение одни частицы соединялись с другими, чтобы дать начало чему-то третьему. Парадокс: любви вокруг становится все меньше, в наши дни ее приход сродни чуду. А чудеса не следует отвергать.

Я понимал, что чудо Фаруха подготовлено умелыми руками шейхов, но разве его интересовали подлинные механизмы? Мог ли я объяснить парню, что его дипломная работа по воздействию на звездные ядра заинтересовала оружейников? Что сбор средств, проводимый Фондом Спасения по всей Новой Медине, не способен обеспечить и десятой доли необходимого финансирования. И только сговор мохамаддитской верхушки с ведущими корпорациями Иерархии позволяет продвигать проект.

На тот момент проект буксовал. Потому что Фарух сомневался, не желал переходить к главному без серии дополнительных экспериментов. А заточенные клинки не ждут. Они жаждут крови. Поэтому корпорации давили, и дочери шейхов становились сговорчивей.

Наверное, я мог попытаться открыть парню глаза. Но имел ли я право? Нет.

Мы сотканы из обрывков снов и воспоминаний, как лоскутные одеяла. Если они сотрутся, мы растворимся, исчезнем, как личности. Мудрые слова. Их я услышал от Кутайбы ибн аль-Фадайи, главы мохаммадитской тайной стражи. Кто-кто, а он знал, о чем говорил. Шейхи верно рассудили: двое спецов сработаются, даже если недолюбливают друг друга.

— Простите мое невежество, почтенный Кутайба, — спросил я его на нефритовой лестнице мавзолея Основателей, — почему вы выбрали это имя? Насколько я помню, аль-катаб что-то вроде горба… приходится работать, не разгибаясь?

Он улыбнулся в бороду.

— Если вспомнить хадисы пророка… «Женщина не может отдать должное Господу до тех пор, пока не отдаст должное супругу. И даже если бы муж возжелал ее, когда она сидела бы в седле, она была бы не вправе отказать ему». Верблюжье седло, которое помогает верным женам отдавать долг хозяевам, и есть аль-катаб.

Весь следующий год новомединской хиджры я челноком ткацкого станка носился от сектора Иерархии к Аль-Кидру, вел переговоры с шейхами, тряс за грудки промышленников и почти забыл о той словесной пикировке, но расширенная кубитами память Кутайбы не давала сбоев. Спустя ровно год он прислал на дромон альмею — по крайней мере, так значилось в направленном мне стереофирмане. Не запрещенную уличную танцовщицу, а дивное диво с диапазоном голоса четыре октавы. Скинув джеллабу сразу за порогом переходного отсека, она молча обернулась кругом, дав полюбоваться точеными формами, и достала из футляра нечто с тремя двойными струнами на длинном грифе.

— Саз, — слетел первый шепот с ее шафрановых губ. — Еще со старой Земли.

Под ловкими пальцами древний инструмент звучал слаще любой терранской лютни. Сердечный ритм альмеи подстраивался в такт моему, а ее феромоны настойчиво тянулись к рецепторам моей носовой полости, пытаясь вызвать неконтролируемый отклик. За партией в шахматы Клейна я, словно прыщавый юнец, отвлекся и позволил гостье сделать ничью.

— Прости, всадник, женщинам новой Медины с детства прививают знание топологии. — Ее рука коснулась моего виска в утешительном жесте.

Я дал квантовым точкам, сбежавшим с ее ноготков, проникнуть в кору моего мозга и, зафиксировав начало считки, перехватил инициативу. Открыл падшей всю глубину ее падения. Золотистые глаза гостьи увлажнились, засияв тем особенным светом, который встречается у детей и праведников. Альмея выдернула из ножен на пояске тончайший кинжал и вскинула над головой. На миг мне показалось, она готова пронзить им свою грудь. Быть может, тогда финал истории оказался бы иным.

Мне приятно вспоминать ее именно такой. Будто бы нагой до самого низа живота — прозрачный газ не скрывает ни острых сосков, ни влажного пупка, — и только в сквозном шелке юбки не видишь, а угадываешь ножки. Крепкая молодая грудь, такие же плечи — вся точно струна. Почти бесшумно переступают голые ступни, словно ощупывая биометалл пола. В такт им колышется плоский живот, так что ножны на бедрах ходят во все стороны. Понемногу, исподволь шаги становятся мельче. Руки изгибаются двумя змеями, вычерчивая узор за узором, тянется ко мне жало клинка. А ступни быстрее, быстрее. Дрожит, вибрирует, поет под ними биометалл. Ноги сплетаются и расплетаются, ножны вот-вот сорвутся с пояска, руки все ближе ко мне. Зачарованный, я подаюсь вперед, и в этот момент песня рвется на полутоне. Гостья падает на колени и гуттаперчево выгибается назад, вытянув руки и запрокидывая голову. По телу пробегают волны, словно его сотрясает электрический разряд — один, другой, третий — и все, передо мною застывшая литая статуэтка. Только гулко звенит оброненный клинок.

Больше в тот раз между нами не прозвучало ни слова. Она просто встала и ушла в переходной отсек. Но одного прикосновения мне хватило, чтобы узнать, что хитрец Кутайба прислал ко мне вовсе не плясунью для услад.

Не вела Мадина и традиционную жизнь знатной красавицы на выданье. Во время нашей следующей встречи на закрытом дворцовом приеме дочь шейха Гаруна ар-Руббана держалась по правую руку от главы тайной стражи, и на погонах ее формы красовался орел Саладина.

Наверное, я мог попытаться открыть Фаруху глаза. Но кто я такой, чтобы противиться чуду любви?

— Конечно, дружище, — ответил я. — Иди и сделай это. Спаси планету, завоюй девушку, и я станцую тахтиб на твоей свадьбе.

Глаза Фаруха засверкали, спина выпрямилась — он был готов воплотить в жизнь мой план. И воплотил, по крайней мере наполовину.

По прошествии лет я все четче осознаю, насколько работа с ибн аль-Фадайи обогатила мой опыт. До того я не понимал, каким образом квантовая теория игр предполагает достижение кооперативного успеха там, где пасует классическая. Слова «суперпозиция стратегий» и «запутанность выборов» казались пустым звуком. С Кутейбой мы не имели ни возможности, ни времени ничего согласовывать заранее, однако стоило кому-то из нас сделать ход, тут же выяснялось, что другой двигался в том же направлении, будто мы, не видя друг друга, ненамеренно танцевали посреди толпы парный танец.

Взять хотя бы случай, когда мы с еще свободным Фарухом сошли с прогулочного бота у какого-то оазиса поглазеть на танец тысячи дервишей. Я не успел осмотреться, как чуть поодаль приводнились походные анграв-шатры династии ар-Руббан. Дервиши, раскинув руки, белыми вихрями крутились под сияющими звездами, где-то пел пустынный жаворонок, а Фарух словно остолбенел, заметив показавшуюся из-за полога девичью фигурку.

Спустя миг Мадина летящими шагами скользила над омутом, едва касаясь звездчатой водной глади носками чувяков. Я поймал себя на мысли, что позабыл протокол. Совершенно вылетело из головы, как принято на Новой Медине представлять молодых людей.

«Фарух, это Мадина. Мадина, это Фарух».

Пери из древних сказок. Я уже знал, что парень будет готов. Поверит в себя, в свои формулы и начнет готовить главный эксперимент. Ведь любовь не ошибается.

Через год Мадина сдалась.

Фарух похитил ее прямо из-под родительского крова, пришвартовав разведшлюп в стелс-режиме к западной башне крепости ар-Руббан.

Влюбленные перебрались на «Ковчег», подальше от отцовского гнева. Фарух не уставал меня удивлять. Он мог стоять часами посреди инфозала, уставившись в одну точку. Потом вдруг начинал вычерчивать перед собой стилусом формулу за формулой — в столбик, чуть не десятками. Править, дополнять по ходу. Визуализатор едва поспевал за ним, и расцвеченные игрой лазерного света письмена еще долго висели в воздухе. Квантовый мозг дромона пересылал их на планету, где вся вычислительная мощь Новой Медины работала на эксперимент.

Я почти привык к лицу Мадины под вуалью, совместным трапезам на троих. Порой испытывал неудобство от их численного превосходства в диспутах.

— Отец дает предварительное согласие на брак после того, как все свершится, — сообщила нам Мадина за очередным ужином, и щеки Фаруха зарделись от нечаянной радости.

— На корабле есть запасы черного Хиосского для такого случая.

— Вы же знаете, всадник, для мохамаддита вина запретны, — остро взглянул на меня Фарух. — К чему это предложение?

— Отчего запретны? — ответил я вопросом на вопрос.

Они ответили согласованно, едва не перебивая друг друга:

— Пророк Мохаммад относил к запретному все, что туманит рассудок. Мы утрачиванием понимание смысла…

— Алкоголь снижает эффективность нейромедиаторов и нарушает точность синаптических процессов, информация передается с ошибками, количество их накапливается, и система становится неустойчивой.

Я поднес ко рту фиолетовую маслину на серебряной шпажке, аккуратно снял ее губами и тщательно прожевал.

— Вот почему у меня порой от выпитого кружится голова! С другой стороны, ваша, Фарух, нейросистема не столь проста, как моя. А знакомые биологи мне говорили, чем сложней система, тем она устойчивей.

— Это распространенная ошибка. Некоторые классы динамических систем устойчивы только до определенного уровня сложности…

Иерархия ждала. Автоматические заводы от Петры до Скифии запускали в сборку агрегат за агрегатом по заказам шейхов. Лучшие прикладники оружейных компаний, прецепторы секретных лабораторий Ноктополя и академики Элизиума разбирали по косточкам свежие сообщения с «Ковчега». Сотни экспертов, узких специалистов из разных областей трудились над отдельными разделами и подразделами, и лишь единицы видели громаду целого. Не спали ночами, падали от усталости и все равно не могли угнаться за Фарухом. Мне поступали лишь популярные выжимки его результатов, но общая картина была ясна: для чудес еще оставалось место в нашем мире.

Я часто вижу этот сон и всякий раз узнаю его в первое же мгновение.

Во сне я могу смотреть на звезду без рези в глазах и видеть то, чего Фарух и Мадина разглядеть не в силах. Структура фотосферы меняется, пропуская струи сквозь мандариновую мякоть оболочки к тонкому слою недожженного водорода. Из выкладок Фаруха следует, что глубже идет активное образование двухатомных мезоионов гелия, облегчая запуск процесса синтеза углерода. Сенсоры «Ковчега» чувствительнее моих глаз, и бегущие цифры подтверждают разогрев ядра.

Несмотря на то что я не чувствую физической боли, глядя на сияющий шар, из моих глаз сочится соленая влага. Потому что вопреки расчетам, пуск процесса не получится мягким. А расширение ядра не полностью погасит энергию гелиевой вспышки.

Сначала поверхность субгиганта подергивается мелкой рябью, потом из нее то здесь, то там начинают вырастать языки исполинских протуберанцев, и, наконец, вся звезда уже колышется пузырящейся желеобразной массой, разбрасывая вокруг ошметки мандаринового желе.

Здесь я обычно просыпаюсь, но помню, что будет после.

Когда все успокоится и аль Кидр продолжит лить ровное сияние, Новая Медина останется кружить по орбите куском мертвого камня без атмосферы. Во всей системе не выживет никто из мохамаддитов. Никто, кроме Фаруха и Мадины. Недаром мой дромон носит имя «Ковчег».

 

Рубильник (Мария Цюрупа)

Устрица скользнула по языку, оставив во рту печальный вкус океана. Серый холодный залив там, внизу, за широкими окнами, сразу показался ближе. Генерал Штром поежился и повел плечами.

— Местные жарят их на углях, — заметил секретарь. Он подходил со стопкой бумаг.

Генерал задумчиво облокотился на стол и побарабанил пальцами по полированному дереву.

— Отсталый народ. Дикари. Ну, скоро мы покажем им прогресс. В каждой! — Он красноречиво поднял палец в воздух. — В каждой их жалкой хижине будут электроплиты.

Перед тем как обернуться к собеседнику, он бросил тяжелый взгляд в левую часть окна. Там, за чертой защитного барьера, в стороне от теплых огней города, чернел неосвоенный лес и пустынные, неуютные берега.

— С чем пришел, товарищ Блиц?

Секретарь выложил на стол ворох папок.

— Новые проекты на утверждение, товарищ генерал.

— Так-так. — Генерал стал листать желтоватые страницы с чертежами, пояснениями и вердиктами комитета по изобретениям. — Электрокарты местности редактируемые — хорошо. Электрозамок дверной модель 5 — так-так, посмотрим. Новая система вентиляции — хорошо, давно ждали, пускаем. А кто делал-то? Опять этот ваш профессор, Бале? Хорошая у него лаборатория.

Генерал поднял от бумаг проницательный взгляд.

— Он же из местных? Лет десять назад его изловили, да? И смотри-ка, какой ученый стал. Главный наш изобретатель. Тянется к культуре, ишь. Чувствует, за кем будущее. Своим-то ему теперь лучше не попадаться.

Секретарь хмыкнул.

— Это точно, товарищ генерал. Они ему спасибо не скажут. Это ведь он придумал электроружья, которые сейчас на вооружении. И модернизировал лесопилки.

— Да-а. — Генерал покачал головой и обратился к следующему чертежу. — Электролопата ручная? Это что? — Он взглянул в описание. — Ставится на упор… Совершает копательные движения… Чушь какая. Хотя — идеологически верно, можно на выставке технологий представить. Была лопата — стала электролопата. Были вилы — будут электровилы. Была морковь — сделаем электроморковь! Забери, отошли в хозяйственный отдел.

— У меня все, товарищ генерал. — Секретарь аккуратно сложил материалы в папку.

— Хорошо, свободен. Да, кстати! — Генерал выпрямился на стуле и посмотрел на секретаря в упор. — Ваш профессор-перебежчик сейчас трудится над заданием особенной важности. Как закончит — сообщи мне немедленно, в тот же час.

— Да, товарищ генерал.

Секретарь вытянулся в струнку на пороге и сделал правой рукой приветственное движение, словно втыкал вилку, составленную из двух пальцев, в невидимую розетку.

— С электричеством в будущее.

— С электричеством. — Генерал условно, стоя вполоборота, повторил жест. — Свободен.

Дверь на электроприводе мягко захлопнулась.

Налив себе горячего чаю из настольного электротермоса, генерал подошел к окну и с удовлетворением оглядел панораму города: рыжеватые скопления окон, силуэты зданий, по которым вверх и вниз мелькали огни лифтов, упорядоченное движение транспорта, пук железных дорог, убегавших в леса, резавший их на сектора, разгонявший тьму невежества и первобытности.

Это была уверенная победа прогресса, победа электричества. Победа разумного человечества над неразумным и упрямым.

Где-то там, в темноте лесов, на холодных берегах серого залива, пока еще ютились хлипкие хижинки местного народа. Там эти странные рыжеватые люди жили своей нецивилизованной жизнью: жгли масляные лампы, складывали каменные печи, выходили в залив в уязвимых весельных суденышках, рыбачили и пекли улов на углях, разводили скот. Они считали эту землю своей, они сопротивлялись приходу новой жизни, но против цивилизации, владеющей электричеством, у них не было ни единого шанса. Что может деревянное копье против электрозаряда? Как может пастух голыми руками остановить электропоезд? Много упрямых местных жителей погибло в борьбе с растущим городом, но когда-нибудь они поймут, что сопротивление бессмысленно, — и вступят в новый век, ведомые новой силой.

«Вождь» — так и назывался основной электрогенератор города. Огромный и величественный, возвышался он над городом, и из своего окна генерал видел, как пульсирует, гоняя ток по венам города, его сильное сердце, и его голубоватое свечение отражается в поверхности залива. Генератор был выстроен на пути мощнейшего горного потока и преобразовывал энергию воды в электричество, даря городу жизнь и развитие, власть над настоящим и над будущим.

— С электричеством в будущее, — не сдержав чувств, произнес генерал, поднимая руку в приветственном жесте.

Что было раньше? Холод, темнота, изнуряющий физический труд. Что мы видим теперь? Яркий свет электроламп, тепло электрического отопления, физический труд поручен электрошахтам, электровозам и прочим механизмам, в умственном же труде человеку помогают электрические счетные машины. Город защищен от опасности электрическим защитным барьером, люди получают электрические ноги и руки, электрические сердца, пьют воду, доставляемую электроколодцами и прошедшую очистку в электрических фильтрах, электрические вентиляторы гонят в помещения свежий воздух. Пройдут годы — совсем немного лет, — и город удесятерит свою площадь. Недружелюбные земли покроются сетью железных дорог, везде засияют лампы, заработают механизмы, будет слышна людская речь и музыка из электродинамиков.

В самое ближайшее время изобретатель, предавший свой народ, переключит на «Вождя» питание защитного барьера — и барьер расширится, захватит новые территории.

Активен изобретатель, активен. Что ни неделя, то новые проекты.

Генерал Штром нахмурился, глядя на линию горизонта. Ночь сгущалась, залив темнел.

Ведь это он, этот самый изобретатель, разработал проект «Вождя». Раньше город существовал на старых, слабых генераторах. Прекрасная идея — использовать течение реки. Какая ирония, что исходила она от местного, перебежчика. Активен, активен товарищ. Ну, ничего, пусть строит. Пусть. Пока…

* * *

На инженерном столе, под уютным светом старой лампы, были разложены чертежи. Бале быстро писал карандашом по миллиметровой бумаге. Его профиль, очерченный электрическим светом, был почти неподвижен, веки слегка опущены. Под правой его рукой стояла счетная машина, левая лежала наготове возле стопки справочных материалов. На стенке висел ободряющий плакат: юноша и девушка улыбались, протягивая к зрителю расставленные вилкой пальцы. «Включайся!» — звала ярко-оранжевая надпись.

Искра сидела в самом углу комнаты, возле шкафа, заваленного рулонами чертежной бумаги. Считалось, что она разбирается с почтой — на самом же деле она не отрывала взгляда от человека за столом, зачарованная движением карандаша и такими знакомыми звуками работы: скрипом грифеля, шорохом бумаги, щелканьем счетной машины.

Затрещал электрический звонок над дверью. Искра вздрогнула и схватилась за ближайшие конверты.

Человек за столом протянул руку и нажал кнопку. Дверь открылась автоматически, и в комнату вошли трое практикантов. Каждый держал в руках какие-то бумаги, у одного за ухо был заложен карандаш. Искра подавила смешок. Бале взъерошил рыжеватые волосы и повернулся на стуле.

— Включайся! — поприветствовал его практикант с карандашом за ухом.

— Подойди, — велел Бале. — В твоей схеме воздухофильтра была ошибка, прочтешь здесь. Я поправил. Считай вторую часть. Ты, — обратился он к другому, — Отличная работа, можешь отправлять на рассмотрение в комитет. Тебе, — третьему, — съездить в госпиталь и настроить аппаратуру, что-то у них сбоит. Вернешься — можешь приниматься за свою идею, возьми вот справочник и эту статью. Вопросы есть? Включайтесь, ребята. За вами будущее.

— С электричеством в будущее! — Два практиканта, поприветствовав профессора, скрылись за дверью. Третий остался.

— Профессор Бале, — тихо сказал он.

— Слушаю.

— Я про проект… который на рассмотрение… — Парень заговорил еще тише, уперевшись взглядом в свои ботинки. — Профессор. Это ваша работа. Подадим под вашим именем?

— Нет. — Нисколько не удивленный, Бале покачал головой и вернулся к столу. — Ты хорошо над ним поработал, это ни к чему.

— Профессор, — практикант, совершенно красный от смущения, перешел на шепот, — это может быть важно для вас — пусть они видят, что вы работаете над новой задачей. Мало ли… что.

— Я понял. — Голос Бале был холоден и ровен. — Не беспокойся. Мне не нужно это авторство. Подавай под своим именем. Жду завтра с отчетом.

Дверь с легким свистом вернулась на место.

Поймав восхищенный взгляд Искры, Бале улыбнулся уголком губ.

— Что теперь?

— Ты помнишь, десять лет назад. Ты не знал ничего, даже нашего алфавита, даже цифр. Помнишь, ведь это я первая сказала тебе: «Это лампочка». А сейчас. Профессор, ведущий изобретатель. Не бойся ничего, они без тебя как без рук.

Бале пожал плечами, лицо его осталось бесстрастным. Оно оставалось таким всегда, что ему ни скажешь. Скажешь ли «мне страшно», скажешь «я тебя люблю» — такие же спокойные веки, пожатие плечами, полуулыбка. Он мог смеяться над полной чепухой, но серьезные темы встречал с одинаковым безразличием.

— Что ты сейчас делаешь? — Она подошла к столу. Хотя бы о работе он всегда говорил с готовностью. Хорошо и тепло, можно просто стоять и слушать тембр голоса.

Он усмехнулся, как будто прочел ее мысли.

— Смотри. — Он показал на какие-то формулы. — Сейчас электрозащита города питается от пятнадцати генераторов местного значения. Они старые и слабые. А мы переключим питание на «Вождя» — и…

— С электричеством в будущее, — улыбнулась Искра.

— Именно так. Мощность возрастет вот по этому графику, периметр можно будет увеличить. Город получит новые территории. Военный завод разместится здесь, разработка леса — здесь. Тут, возможно, есть уголь.

— Но постой! — Искра очнулась от задумчивости и с ужасом смотрела ему в глаза. — Ведь там… живут… твои.

Он кивнул, лицо снова стало непроницаемым.

Искра не находила слов.

— Но как же ты… своими руками. Ведь это… человеческие жизни. Это твой мир. Бале! — Она схватила его за плечи, повернула к себе. — Хочешь — я похороню этот проект? Мы его потеряем. Я посчитаю неправильно. Давай я сейчас разолью тушь? Хотя бы так, хотя бы отсрочка.

— Успокойся, пожалуйста. — Он взял ее руки в свои, холодные, и покачал головой. — Мы не станем терять мои расчеты. Это должно быть сделано. Периметр должен быть подключен к «Вождю».

— А как же твои люди? Твое прошлое? Может, мать? Друзья? Ты так спокоен! Неужели тебе ни капельки все это не дорого?

Искра глотала слезы. В эту минуту она готова была разбить лампу о его умную голову — только чтобы вывести его из этого противоестественного равновесия. Ее трясло.

Бале смотрел поверх ее головы — на плакаты на стене. Потом он сказал серьезно и тихо, не выпуская ее рук, четко произнося каждое слово:

— Я считаю, что электричество — это шанс.

— Я боюсь, — ответила она шепотом.

— Отличная работа. — Генерал Штром похлопал по плечу руководителя комитета по изобретениям. — Прекрасно. Час назад защита города была переключена на «Вождя». Мы начинаем расширение периметра.

Человек, пришедший с руководителем, слегка вздрогнул и поднял голову. Генерал только сейчас посмотрел на него с вниманием: нехороший у него взгляд, напряженный, внимательный. И глаза такие… рыжие, будто полированный шкаф. А ведь это же он, профессор из местных. Герой дня.

Генерал дернул плечом и отошел к столу.

— Вам будет выплачена премия, профессор, — сказал он вполоборота. — И выношу вам благодарность за электрокарты. Там вон стоят бумажные из моего кабинета — возьмите, сдайте в музей. Свободны!

— С электричеством в будущее, — отозвался за его спиной голос интересного, чужого тембра.

* * *

Бале размашистым шагом шел по подземным коридорам. Десять лет он работал на электрическую цивилизацию. Десять долгих лет. Он трудился днями и ночами, пустил в работу весь ум, весь талант. Он прошел весь путь от не умеющего писать ученика до профессора и заслуженного изобретателя. Он запатентовал тысячи изобретений — и столько же запатентовали его ученики. Он ввел в оборот массу необходимых электроприборов, и приборы эти решительно заменили более старые аналоги. Он построил «Вождя». Он обеспечил город новой беспребойной энергией, и город поверил ей, положился на нее. «Вождь» дал новые силы транспорту, системам жизнеобеспечения, оружию и защите. «Вождь», созданный его руками, возглавил эту цивилизацию. Цивилизацию разрушения, которая была его вынужденным домом все эти годы.

— И все же есть у них кое-что хорошее — улыбнулся Бале. Искра шла рядом, держа его за руку, слишком испуганная, чтобы задавать вопросы.

Они вышли на воздух в горах неподалеку от водопада. Достав из кармана ключ, Бале открыл щиток, скрытый в скале, и посмотрел на город.

Глаза отражали рыжеватый свет фонарей.

Уверенная холодная рука легла на рубильник. «Вождь», город, цивилизация — были в его руке.

— Выключайся, — шепнул он и разомкнул цепь.

Мир изменился в одно мгновение. С неровным шумом остановились турбины. Замерло сердце «Вождя», голубой отсвет погас навсегда. Выключились дорожки фонарей. Остановились электропоезда и электролифты. Встали электросердца, погасли электрокарты, сломались электролопаты, прекратилась струйка очищенного электровоздуха. Круг электрозащиты померк, и темнота первобытного леса вступила в город.

Он повернулся спиной к остывающему трупу города и лицом — к серой глади океана. Ошеломленная, Искра смотрела на него, боясь пошевелиться.

Он предстал перед ней таким, каким был, наверное, всегда — твердый, холодный, знающий. Страшный и чужой.

Он поднял лицо вверх, впуская в глаза свет низкого прозрачного неба.

— Смотри, — сказал он. — Это — луна.

 

Грибной дождь (Александр Сивинских)

Стремительно набежавшее облачко было совсем небольшим и походило на цветок сакуры. Солнце подрумянивало его «лепестки», окрашивая молочно-розовым, точно щеки фарфоровой куклы. Дождь из облачка сыпанул веселый, быстрый, теплый, с аккуратной радугой по краешку. Глядя на него, хотелось улыбаться и ловить капли языком.

Люди, попавшие под этот наполненный светом дождь, будто спятили. Кто-то заметался, словно обожженный кислотой. Кто-то просто лег на землю и закрыл голову руками, тихо воя. Несколько бойцов начали палить по облачку из автоматов — странным образом это больше походило на приветствие, чем на оборонительный огонь, абсолютно сейчас бессмысленный. Комроты Свешников безумным кузнечиком запрыгнул на бронетранспортер, заколотил рукояткой пистолета по бронелюку. Ему не отперли. Капитан, чудовищно матерясь, скатился с брони и нырнул под машину — в тот самый миг, когда она, выбросив клуб черного дыма, сорвалась с места. Рев мотора заглушил и мат, и мокрый хруст раздавленного тела.

У Акихиро от этого неуслышанного, но воображенного с необычайной достоверностью звука стало кисло во рту и задрожали колени, но он продолжал снимать происходящее. Через несколько минут и он повалится на землю, чтобы никогда больше не встать. Однако сохраненные на пленке кадры уцелеют — тяжелый и чертовски неудобный фотоаппарат «Кристалл» герметичен и даже, кажется, бронирован. Пришедшие сюда позднее люди увидят наконец-то действие «грибного дождя», так сказать, в процессе. Будь он проклят, этот лживый, как вся здешняя красота, процесс.

Постепенно все стихло, лишь взревывал запутавшийся в огромном кусте волосянки БТР. Истеричное бегство было коротким и напрасным — экипаж опоздал задраить люки, и влага проникла внутрь. Прекратился и дождь. Бойцы теперь лежали все поголовно, совершенно неподвижные и как будто умиротворенные.

Мокрый насквозь Акихиро щелкнул затвором последний раз и опустил руки. Он ждал. Ждал, когда умиротворение придет и к нему, но оно почему-то не спешило. Не было ни боли, ни даже слабости. Он облизнул губы. Влага слегка отдавала полынной горечью. Акихиро сел на землю, складным ножом — другого оружия у него не имелось — подрезал пласт дерна и засунул под него фотокамеру. Накрыл бугорок каской, закрыл глаза и стал ждать.

Было тепло и покойно. Он почти уже задремал, когда его не грубо, но настойчиво потрясли за плечо.

* * *

Здравствуй, Машенька.

Рядовой отдельного корпуса (название и номер засекречены), Бэзил Ю.

Ты, должно быть, изумлена, что я пишу на бумаге, и спрашиваешь себя, что за очередная блажь настигла твоего обожаемого Васеньку? Не удивляйся, душа моя, современные средства связи здесь не работают. Совсем. Связь осуществляется только по проводам да в каком-то из радиодиапазонов, но ни то, ни другое до Земли не достанет. Ты, вероятно, скажешь, что я мог бы записать видео на флешку и отправить вместо этого доисторического конверта ее? Увы, не мог бы. В терминале Фокина любая электроника выходит из строя. По этой самой причине у нас тут полный двадцатый век, притом самое его начало: деятельное и энергичное, как первые пятилетки в СССР. Дизельпанк на стероидах.

В смысле, твой Вася.

Между прочим, на стероидах тут все новички, включая твоего покорного. Для скорейшей адаптации. После прохождения через терминал Фокина адаптация настоятельно необходима, а на то, чтобы солдатики оклемались естественным образом, времени нету. Вот и засаживают каждый вечер нам в задницу по пять ампул чертовой фармакологии. Видела бы ты шприцы, которыми это делается!

Урания, хх. хх.2023.

К слову о заднице, на которую до странности похожа арка межзвездного терминала. Наших англоязычных братьев по оружию (их здесь немало, преимущественно чернокожие) фамилия великого российского физика приводит в состояние небывалого восторга.

«Фок ин! — орут они с хохотом, демонстрируя отличные зубы. — Ан-фокин-кредибл!» И прочее в том же духе. Сами они именуют терминал Фокина эф-термом и утверждают, что принципы мгновенных перемещений разработаны NASA еще в годы Лунной программы. И что не были они претворены в жизнь исключительно по недоразумению.

А потом изобретение украло кейджиби.

Спорить с упертыми джи-ай бессмысленно, да только и морды бить не получается. Ну, то есть мы-то готовы выщелкивать их замечательные зубки со всей русской обходительностью хоть каждый божий день, но за драки вмиг отправляют обратно на Землю. Отправляют, замечу, с дикими штрафами, которые испарят все жалование, как ласковое здешнее солнышко — капли «грибного дождя» с шелковистой здешней травы-муравы.

Этой смертоносной холеры, которая «дождь», все очень боятся, хоть и мало кто из солдат представляет, что она такое. Вроде как биологическое оружие недружеских нам аборигенов, заражающее человека спорами шибко быстро растущей грибницы. Моргнул глазом — и ты уже не венец творения, а трухлявый пень, поросший опятами. Достаточно одной капли, как говаривал персонаж старой комедии. Толком я об этой гадости еще не разузнал, поэтому и писать не стану. Напишу лучше об аборигенах, благо их в нашем лагере достаточно.

С виду они напоминают прямоходящих белочек метров полутора ростом. Шерстка, хвостики, мордашки, все дела. Голоса мультяшных персонажей и непосредственность пятилетних детей. Миленькие, прямо беда. Тебе бы точно понравились.

Они, в общем-то, никакие не белки, а зверушки наподобие земных насекомоядных. Обитают в двух с половиной стихиях: живут на суше, размножаются в воде, а столуются на деревьях. Жуков кушают (жуки тут аппетитные, сам бы ел, да макарон хватает), червей и гусениц кушают, плоды разные. Птичьи яйца очень уважают. От самих птичек тоже не отказываются. Вообще мало от чего отказываются. Прожорливые, заразы. Почти как солдатики после дозы стероидов.

Мы зовем их иудами, но не за предательский нрав, а просто так получилось.

Самоназвание у них «иу-еу», и сперва простодушные военные остроумцы окрестили их иудеями. (Надеюсь, Машенька, ты оценила мой каламбур с «окрестили»?) Однако, после того как база сделалась международной, за антисемитские шуточки стали строго наказывать. Остроумцы не сдались, сократили иудеев до иуд. Блюстители толерантности угомонились, а имечко прижилось. Да и как не прижиться? Коннотации, христианский бэкграунд, то-се.

Вот, кстати, о коннотациях. Стыдно признаться, но я ведь образованностью блистаю, как сердцеед очами, только перед тобой, ангел мой. А в боевой нашей жизни самоотверженно играю роль туповатого и в меру исполнительного солдатика. И это, Машенька, острая необходимость. Потому что с умного в армии спрашивают как с умного, а с дурачка — какой спрос?

На сем казарменном афоризме закругляюсь, ибо подошло время отбоя. Спать хочется зверски, да ты, наверное, уже и сама заметила, как гуляют сикось-накось последние строчки. Рука моя в этот поздний час неверна, в отличие от сердца. Оно твое, Машенька.

Целую нежно.

* * *

Он ожидал чего угодно — допросов, пыток, заключения в лагерь для военнопленных; показательной казни, наконец, — но иу-еу обошлись с ним на удивление человечно. Первым делом покормили, затем предложили окунуться в холодный бочажок, полный крошечных головастиков, которые все купание поклевывали Акихиро кожу — так щиплет лицо после бритья крепкий одеколон. После чего переодели в пуховый комбинезон и повели с собой, не связывая и как будто вовсе не контролируя.

От мыслей бежать он отказался сразу. Глупо рассчитывать, что он сможет добраться до своих по этим невообразимым лесам. Да и зачем? Шанс побывать в лагере «диких» стоил баснословно дорого, даже не будь Акихиро военным корреспондентом.

Тяжело переход давался только поначалу. Через час-другой Акихиро полностью освоился, а еще через три-четыре почувствовал нечто вроде восторга от того, как легко дается преодоление все новых и новых преград. Водных ли, грязевых ли, растительных ли. Он все ловчее и ловчее вскарабкивался на гладкие, как полированный металл, стволы деревьев-гигантов, ужом проскальзывал сквозь лохматые «шапки» волосянки, цирковым эквилибристом перебегал по стремительно тонущим в болоте кочкам. Он без усилий поймал в кулак пролетавшего жука и поднес толкающееся сильными лапками насекомое ко рту, но в последний момент, когда ноздрей уже коснулся сладкий аромат жучиной плоти, опомнился.

— Что со мной? — испуганно спросил он ближайшего иу-еу.

Тот закрыл мордочку концом пушистого хвоста. Тактичный жест нежелания говорить, Акихиро помнил его из обучающего фильма. Существовал у иуд и нетактичный отказ, крайне неприятный для того, кому он предназначался. Познакомиться с ним на практике Акихиро вовсе не хотелось, и он молча двинулся дальше. Несколько минут он внимательно следил за собой, но потом плюнул и отдался удовольствию прекрасного в своей свободе движения.

В лагерь отряд пришел после захода солнца. Темнота на Урании была не полной — давала о себе знать близость центра галактики, наполненного звездами, как давешний бочажок головастиками. Однако рассмотреть лагерь Акихиро не успел. Усталость накатила внезапно и сразу свалила с ног, точно полный стакан водки на голодный желудок. Он плохо запомнил, как его куда-то вели, как заставили проглотить сладковатое пюре, как показали постель. Восторженно охнув, он рухнул в сон, будто в шахту лифта. Однако в нижней точке падения его встретил не мрак беспамятства, а калейдоскоп лиц. Это были лица парней, смытых в небытие «грибным дождем». Мертвые солдаты смотрели на Акихиро прямо и строго, словно святые с икон.

Акихиро не умел молиться, поэтому просто склонил перед ними голову.

* * *

Здравствуй, Машенька.

Лобзаю нежно, твой Василек.

Более месяца пролетело с моего прошлого письма, и событий в этом отрезке времени уместилось столько, что возьмись описывать, потеряешь еще месяц. Поэтому для сегодняшнего рассказа я волевым усилием вырву из ткани действительности лишь один клок, самый яркий.

Урания, хх. хх.2023.

Не сомневаюсь, душа моя, ты уже поняла по корявым красотам первых строк, что я нетрезв. Это абсолютно верное наблюдение, Машенька! Больше того скажу — я пьян, пьян вдребезги. И не без причины. Мы только что вернулись с операции, где сука-жизнь бесстыдно показала мам, в смысле нам, свое раскрашенное, как у шлюхи, еб… прости, табло. За «шлюху» тоже прости.

А ведь еще утром ничто не сулило этой сучьей демонстрации. Нас направили сопроводить небольшую колонну с горючим для соседней заставы. Пара бензовозов, пара БМП охранения, командирский джип-амфибия и я на мотодельтаплане в качестве передового разведчика. «Диких» иуд в окрестностях базы не встречали уже с полгода, и народишко расслабился. Не расслаблялся только я, потому что в воздухе надо держать ухо востро, а нос по ветру. Иначе можно крупно влипнуть — как в переносном, так и в прямом смысле. Джунгли тутошние плюются во все летающие предметы разнообразными семенами. Некоторые семечки размером с кулак и сплошь усеяны колючками, а некоторые в липкой слизи и воняют так, что неделю не отмыться. К счастью, готовые к зенитной стрельбе растения видно издалека — они трясутся, как припадочные, и наливаются багрянцем. Именно поэтому в воздухоплаватели не берут дальтоников!

Ну так вот, порхал я легким перышком, любовался на действительно великолепную природу Урании, выполнял своевременно маневры уклонения и знать не знал, что очень скоро радость полета сменится глухой тоской и звериной ненавистью.

Ненавистью к иудам.

Потому что соседней заставы, куда я прибыл первым, больше не было. На ее месте лежал волнистый ковер мха, а сверху клубилось облако гнуса. Картина, к стыду моему, показалась в первый момент даже красивой. Ведь здешний гнус — он в точности как наши мотыльки, а мох такой шелковистый, такой свежий… Потом я опустился пониже и разглядел удлиненные моховые бугорки.

Под каждым из них лежал солдатик, дочиста умытый грибным, мать его, дождичком!

Как я тебе писал раньше, «дождь» этот — сильнейшее биологическое оружие иуд. Видимо, оно очень дорого в производстве, или ингредиенты хрен достанешь. Применяют его наши жуколюбивые белочки крайне редко, и слава богу. Иначе давно похоронили бы под таким мхом всех земных гостей. Попадая в организм человека, долбаные споры запускают рост грибницы. За считаные минуты наступает паралич. Человек впадает в кому, из которой еще никто не выходил. Да и хорошо, что никто. Мицелий, или как там эта сволочная херь называется, он же хуже раковых метастаз! Им заполняется все. Мышцы, внутренности, мозг, даже кости. Быстро, очень быстро. Уже через день грибнице становится тесно внутри, и она прорастает наружу ровненькой синенькой «шерсткой». Человек при этом все еще чуточку жив. Первые окуклившиеся бедолаги находятся в «коконах» уже по полгода. И ни один не стал, мать ее, бабочкой!

И не станет, говорят наши ученые. В говне, сука, моченые. Толку от них, от паскуд…

В общем, приземлился я, запустил сигнальную ракету и отодрал сдуру с одной из могилок пласт мха. Ох, Машенька, что я там увидел! Щас намахну стописят беленькой и продолжу.

Лежал под бугорком не «кокон», а раздавленный, изувеченный капитан, начальник погибшей заставы. Я его только по нашивке узнал. Мох, который вырастает там, где прошел «грибной дождь», обладает множеством полезных свойств. И все уникальные. Останавливают процессы гниения, обеззараживают, лечат и так далее. Бесценный, сука, эликсир! Его собирают до последнего кусочка и на Землю отправляют.

Капитан сохранился под ним как новенький, даже кровь не свернулась. Нет, я все могу понять, даже «коконы», но зачем было так уродовать человека? Просто убить не в кайф иудам, что ли?

Крышу у меня снесло от этого зрелища конкретно. Что творил, лучше не описывать. Остановился только после того, как саданул ногой по чему-то твердому. Хорошо саданул, аж в колене отозвалось — обувь-то у дельтапланеристов легкая. Наклонился, смотрю, а это фотоаппарат. На заставе фотокор с Земли гостил, это мне уж потом сказали. Известный российский журналист Акихиро Великанов, может, слышала. Так вот, тело его так и не нашли. Что с ним иуды сотворили, страшно представить.

Стоп, стоп, Вася, тебя уже несет.

Прости, ангел мой, за написанное. Должен был выговориться. Должен. Чтобы не рехнуться. Посылать это письмо, ясное дело, не стану.

* * *

Акихиро поцеловал Сиатту в пятнышко белого пуха на животе, и она засмеялась.

— Щекотно, — сказала она по-русски.

«Щ» у нее было дробным и почти звонким. Человек так произнести не сможет никогда. Акихиро не мог до сих пор, хотя от человека в нем оставалось не так уж много. Запущенная «грибным дождем» перестройка организма протекала поразительно быстро и без малейших эксцессов. Теоретически так она должна была протекать у всех, но на практике он оказался всего лишь восьмым счастливчиком за весь период эксперимента.

Иу-еу не любили слово «эксперимент», считая, что в нем слишком много ненастоящего, предполагаемого, временного. Слово «теоретически» они не любили по той же причине. У них вообще было потрясающе много ограничений в повседневной речи, с этим предстояло разбираться всю жизнь. Акихиро трудности не пугали. Он был готов заниматься здесь чем угодно — любая совершенная малость приносила огромное удовлетворение. Если она оказывалась совершенной.

Игра слов получилась неидеальной, в русском из-за малого количества ограничений она и не могла быть идеальной, но сам факт!.. Игру слов иу-еу ценили чрезвычайно. И то, что Акихиро иногда мог если не сравниться, то хотя бы приблизиться к ним, делало его счастливым.

Но самым огромным счастьем была любовь Сиатты.

— Ты все еще считаешь себя предателем? — От сострадания цокая и щелкая сильнее обычного, спросила она, уловив перемену в его мыслях.

— Нет. Наверное, нет. Но я все еще верю, что людей можно убедить закончить войну. Нужно только подобрать правильные слова. И оттого, что я не бегу сломя голову на базу, выкрикивая эти слова, мне худо.

— Семеро до тебя уже пытались. Их убили.

— Да, — сказал Акихиро. — Значит, они не нашли нужных слов.

— Они слишком спешили.

— Я спешить не буду. Времени-то у меня сколько угодно.

— И даже больше, — сказала Сиатта. Затем строго нахмурилась и потребовала: — А теперь повтори это на тэччи.

— Мои слова или твои?

— Те и другие!

Он повторил, разумеется, с ошибкой. Разумеется, с дичайшей и от этого страшно смешной. Сиатта расхохоталась, Акихиро тоже. Потом он сгреб ее в охапку, закружил, выщелкивая слово за словом признание в том, в чем нельзя признаваться на людях по-русски, а на тэччи не только можно, а попросту нужно. Запретов в языке иу-еу хватает, но запрета на слова о любви, в том числе плотской, в нем не существует.

Потом он опустил Сиатту на землю, и они, не сговариваясь, побежали туда, где можно перекусить. Есть теперь хотелось постоянно, и в удовлетворении этой страсти Акихиро был столь же неутомим, как в остальных новоприобретенных страстях.

Ели они торопливо и жадно, выражая удовольствие торжествующими возгласами и обмениваясь блюдами, как того требовал ритуал совместного приема пищи. Закончив, погрузились по шею в имеющуюся здесь же ванну с головастиками и принялись ласкать друг друга — сначала осторожно, почти пугливо, а затем все более бурно.

Наблюдающий за ними владелец еды и ванны млел от восторга. Его дом посетили влюбленные. Разве может быть что-то прекрасней?

* * *

Здравствуй, Машенька.

Целую, твой болтливый дурачок Вася.

Не помню, отправил ли тебе предыдущее письмо, с матом и пьяными откровениями. Надеюсь, что нет. Надеюсь, я его сжег. Если нет, сожги ты.

Урания, хх. хх.2023.

А впрочем, мне уже все равно. Урания калечит не только «грибным дождем». Здешние красоты созданы не для людей. Я чувствую, что меняюсь, и далеко не в лучшую сторону. Так что, может, и хорошо, если ты, начитавшись моих последних писем, решишь забыть своего когда-то милого, а теперь злого и чужого Ваську.

Тех ребят, которые попали под «дождь», отправили на Землю. Все знают, что это всего лишь способ эвтаназии — в терминале Фокина обитатели «коконов» погибают, — но никто не протестует. Лучше умереть по пути домой, чем разлагаться заживо от рукотворного рака на чужбине.

Однако есть надежда, что скоро все переменится в лучшую сторону.

Сегодня сюда прибыла парочка специалистов по «активной обороне». Супруги. Привезли погодную установку «Гроза». Здоровенная решетчатая елда на гусеничной платформе. Торчит вертикально, в прорехах маскировочной сетки сияет начищенным медным куполом. Должна нейтрализовать действие «грибного дождя». Каким макаром, можно только догадываться, но офицеры все как наскипидаренные. Демонстрируют радость, переходящую в крайний восторг, и оптимизм, переходящий в предвкушение и чуть ли не в, извиняюсь, эрекцию.

Уж мы-то теперь-то о-го-го, дескать! Засадим иудам по самое не шевелись и даже глубже! Зрелище жутковатое, если честно. Но прикол не в этом, а в том, как зовут специалистов.

Кен и Барби, Машенька! Вот ей-богу, она — Барби, а он — Кен, ни грамма не вру. Правда, внешность у супругов подкачала. На кукол-тезок совсем не походят. Оба небольшие, желтенькие, узкоглазые. Не то китайцы, не то корейцы. Разговаривают исключительно по-английски. Барби, впрочем, довольно секси, этакая анимешная «тян». Очочки, прическа с хвостиками, худенькие ножки с миленькой такой косолапостью…

Или ее привлекательность мне только с голодухи мерещится? Нет, пора, пора уже к девочкам-белочкам сходить.

В этом месте ты, наверное, расхохочешься или поморщишься, а зря! Зря, Машенька! Самочки иуд — существа пресимпатичные, а главное — блудливы как кошки и безотказны как автомат Калашникова. Хотя отставить, тут я зарапортовался. Главное — они чистенькие. Биология-то нечеловеческая. Их зараза к нам не липнет, да и наша к ним тоже. Денег с нашего брата не берут, скверной болезнью наградить не могут. Словом, идеальные женщины для отрезанного от Родины бойца, — не смотри, что шерстистые и с хвостиком. По слухам, наше начальство даже поставляет их земным сластолюбцам за большие деньги. За очень большие.

(Здесь, Машенька, я прервался на целую неделю. Так получилось. Армия!)

В связи с прибытием «Грозы» возросла наша разведывательная деятельность. Я, будучи одним из немногих дельтапланеристов, задействован в ней на полную. Гоняют меня как лошадь, то есть пегаса. В хвост и в гриву, до мыльного пота. Летаю на пределе дальности, и это — учитывая дозаправку в воздухе с аэростатов.

Эх, Машенька, опасная штука эта дозаправка! Каждый заход на нее как последний. Сперва цепляешься на лету к бую, потом кружишь вокруг гондолы на шланге, будто муха на ниточке, а снизу в тебя деревья шипастыми зернышками пуляют. Иногда попадают, да пребольно! Все ляжки в синяках. Приключение, сука! Один коллега-американец уже наприключался. Четырежды промазал мимо буя, а тут и топливо закончилось. Кувыркнулся в джунгли, только его и видели. Я с ним за последние дни почти сдружился. Хороший был парень, хоть и упоротый по теме коммунистической угрозы. Кажется, он даже иуд считал стихийными комми. Ну, меня-то — безусловно.

Американцы вообще ребята ничего, зря я им рожи бить собирался. А как специалисты и вовсе молодцы, дело знают. Именно они разыскали поселение иуд, где те производили свое чудо-оружие. Кен и Барби уже готовят «Грозу». Скоро будем поливать белочек. Не все же им нас.

Мне и с Кеном удалось переброситься парой-тройкой слов. Очень мне сказанное им не понравилось, Машенька. Наш кукольный мальчик утверждает, что вся земная возня здесь ради одного. Ради того самого мха, который вырастает на месте биологической атаки иуд. Потому, дескать, и война до сих пор не прекращена, что его ценность во много раз превосходит ценность всех окуклившихся под «грибным дождем» солдатиков. И еще он добавил, что сейчас мох научились выращивать на Земле, поэтому «дикие» иуды больше не нужны. Можно их того-самого. «Грозой».

Если все это правда, то «Грозой» надобно бы не их, а нас.

На этих словах я, пожалуй, закруглюсь, чтобы не наворотить еще сорок бочек арестантов сверх той дури, которую уже наворотил.

Высылаю тебе, Машенька, засушенный «цветок наяды». Говорят, положенный под подушку, он делает людей красивее и моложе. Тебе это, понятно, ни к чему, ангел мой, но разве устоит женщина перед соблазном владения редким предметом?

* * *

Надвигающаяся туча не предвещала ничего хорошего. Клочковатые лохмотья цвета венозной крови обрамляли жирную, наполненную движением утробу, как неряшливая борода — опухшее лицо бомжа. В туче погромыхивало и посверкивало. Воздух сделался душным и словно бы липким. Лесная живность панически разбегалась и разлеталась. В тот миг, когда туча будто по волшебству сформировалась в небе и, быстро набирая скорость, поплыла к городу, Акихиро тоже хотел бежать, но почти сразу понял, что бежать бессмысленно. Не успеть. Ничего не успеть. И это сейчас, когда он наконец-то нашел те единственные слова, которые навсегда остановят вражду между человечеством и иу-еу. Как же обидно.

— Она убьет нас? — спросила Сиатта, неотрывно глядя на тучу.

— Иш кеч, — соврал Акихиро и повторил по-русски: — Нет. Это человеческий «грибной дождь». Видимо, они тоже устали от войны и решили очеловечить нас принудительно. Дурной пример заразителен.

— Как глупо, — сказала Сиатта, продолжая смотреть в небо. Она, конечно же, раскусила неловкую ложь и боялась показать это, взглянув любимому лжецу в глаза. — Глупо и поучительно. Дождь иу-еу соединил нас, дождь людей разъединит. Мы совершили страшную ошибку, когда хотели сделать вас лучше, не спросив вашего желания. И вот расплата. — Она все-таки повернула лицо к Акихиро. — Я боюсь, Аки. Обними меня.

Последнюю фразу Сиатта произнесла на тэччи, и звучала она намного более откровенно, чем позволительно говорить по-русски в присутствии других людей.

Акихиро взял ее за руку и повел к реке. Спуск в купальню был вымощен корой дерева, чье название Акихиро так и не запомнил. Они сошли по шершавым, теплым пластинам, погрузились в воду по шею и начали ласкать друг друга. Головастики словно обезумели — кусали их с неистовостью пираний. Боль лишь распаляла страсть.

Туча накрыла город целиком. В ней зарокотало на грани инфразвука. Потом хлынуло. Струи были черны, как волосы демона Юки-онна, и холодны, как ее объятия. Чтобы спастись от них, Акихиро и Сиатта ушли под воду с головой. Воздух им больше не был нужен. Они сплетались и кувыркались, точно молодые выдры, а черный дождь над поверхностью реки тем временем стал сизым, будто железная окалина.

Падая на землю, он закипал огромными пузырями.

* * *

Здравствуй, Машенька.

Твой Вася.

Прости, что давно не писал. Честно говоря, у меня и сейчас времени в обрез.

Урания, хх. хх.2023.

Там, где прошла «гроза» Кена и Барби, природа взбесилась. Вся биомасса на месте нашей атаки сплелась в огромный отвратительный ком. Он пахнет гнилым мясом и выглядит как гнилое мясо, только в мире не бывало еще такой огромной кучи падали. Сейчас она уже километров десять в диаметре, метров двадцать высотой и продолжает расти. По ночам она светится, в ней прорезаются язвы вроде ртов и хохочут, как тысяча Мефистофелей. А днем она снова расползается вширь.

Мы жжем ее огнем, но она увеличивается быстрее, чем нам подвозят напалм. Я работаю рядом с Кеном. Он весь почернел, и не только от копоти. Вчера погибла Барби. Перед наступлением темноты она ушла в гнилое месиво, сказав, что за грехи нужно расплачиваться сторицей.

Этой ночью Мефистофели гоготали вдесятеро сильнее обычного.

Вероятно, мы сбежим с Урании. Процесс не сдержать, это понимают все. Офицеры шепчутся, что на Земле аварийными темпами клепают атомную бомбу. По старинным чертежам, без электроники — ведь электроника в портале Фокина дохнет навсегда. Если даже успеют, континенту все равно конец. Радиация или гниль — не один ли хрен?

Но у меня даже в самый жуткий час, когда язвы бесовских ртов разинуты шире всего, теплится надежда. Может быть, где-нибудь в самых глухих лесах еще остались «дикие» иу-еу, которые умеют превращать живое не в мертвое, а в изумрудный животворящий мох. Может быть, он придут и исправят нашу страшную ошибку.

Я за это все готов отдать. Даже любовь к тебе, Машенька.

Женщине такие слова говорить нельзя, поэтому завтра я брошу это письмо в огонь.

Как и все предыдущие.

 

Фаза первого листа (Сергей Беляков)

Гравитация на Пеоле слабая.

Стебли травы мягко, но настойчиво обвили ступни, щекотно заструились между пальцами, прихватили пятки.

Странное ощущение — словно он надел старинные гравиботы. Трава прочно удерживала босые ноги детектива Торна Гриффена.

— Теперь попробуй сделать шаг.

Торн насторожился. Никор не сказал: «иди». Через секунду Торн понял почему: он едва не упал, попытавшись сдвинуть ногу. Трава не отпускала.

— Нет. Вот так, смотри… — Никор подчеркнуто медленно шатнул ступню наружу-внутрь.

Ядовито-зеленые стрелы травы, как по волшебству, ослабили хватку, и Никор сделал шаг, одновременно повторив тот же трюк с другой ступней. Получалось нечто пританцовывающее.

Все же ходить, пусть даже так, куда лучше, чем парить, будучи пристегнутым к тиллусу. Торн покосился на летающего зверя, зависшего рядом. Громадный воздушный мешок покачивал гроздью мясистых щупалец. Местный вариант глайдера, чтоб его.

В мутной водяной взвеси, наполняющей пространство вокруг них, Торну померещилось движение… там, справа, за спиной Никора.

Похоже, Никор почувствовал это даже раньше детектива, но отреагировал странно — он застыл на месте.

Из молока тумана, медленно покачиваясь, выплыла округлая пасть шириной в локоть.

Три симметрично посаженные челюсти, густо утыканные кривыми, загнутыми внутрь зубами, сидели на краю шланга впечатляющих размеров. Извиваясь в тумане, «шланг» величаво облетел Никора, пару раз ткнувшись отвратительной зубастой мордой ему в грудь.

Торн дернулся, пытаясь отступить… тщетно. Ноги по-прежнему были словно влиты в поверхность. Вспомнив пример Никора, он судорожно зашатал лодыжками с риском вывихнуть суставы — и сделал несколько неловких шагов назад. Никор и зверь скрылись в мареве тумана.

— Хорошо. Правильно. Получается. — Спокойный голос Никора никак не вязался с ситуацией. Торн был уверен, что пасть на шланге времени не теряла.

Заинтригованный, Торн вернулся на прежнее место. Никор индифферентно наблюдал за манипуляциями зубастой твари. Встрепенувшись, та направилась к Торну. По крайней мере, так казалось обливающемуся потом детективу.

— Будь осторожен. Аутер легко чует страх и атакует вне зависимости от… — Завершить фразу Никор не успел.

«Шланг» внезапно изменил направление и поразительно быстро, почти молниеносно кинулся в сторону тиллуса. Поджав щупальца, тот с визгом попытался удрать, но тщетно. Хищник ловко ухватил незадачливого летуна за воздушный мешок.

Дальше произошло нечто уж совсем невероятное: «шланг» задрожал и вдруг стал выворачиваться наизнанку, проворно надеваясь, натягиваясь на бьющегося в ужасе тиллуса.

Никор назидательно вытянул палец в сторону разыгравшейся драмы:

— Аутер. По-другому, выворотка. У них пищеварительная система — снаружи. Опасный, если ты его боишься… — И буднично продолжил: — Ты научился ходить. Это хорошо.

* * *

Торн Гриффен прибыл на Пеолу для расследования гибели амбассадора Вилби. Разболтанный фотонный грузовик, принадлежащий межпланетному торговому клану систериан, плелся до Пеолы почти двое суток. Коротая время полета, Торн освежал в памяти докладные Вилби на Арес, в Совет Ассоциации Орвудов.

Торна встречал местный следователь, Никор Аолат. Он скептически глянул на ботинки детектива и вполне серьезно предложил тому разуться: «Для твоей же пользы, арес». Видимо, пеоланы не утруждали себя запоминанием имен. Вспомнив наставление начальства — «вживаться», Торн фальшиво улыбнулся и снял обувь.

Проталкиваясь сквозь влажно-обволакивающую санитарную мембрану на выходе, Торн рефлекторно задержал дыхание. Ощущение было таким, словно его заставляют снова появиться на белый свет.

Белым местный свет можно называть с натяжкой. Непроходящий туман, даже не молоко, а густой суп. Вытяни руку — и можешь не увидеть пальцев; взвесь влаги в воздухе скроет их. На Пеоле царили вечные полусумерки, серость с небольшими вариациями, в зависимости от количества светящегося аэропланктона в водяной пыли.

Астероиды Орвуда обживались колонистами, которые использовали деревья Дайсона, или попросту дайсоны. Деревья плотно опутывали небольшие космические тела мощными, невероятно развитыми переплетениями стволов, веток и корней. Они не росли вверх, но покрывали астероиды толстым многослойным ковром растительности, в которой процветала жизнь. Дайсоны обеспечивали колонистов всем необходимым — от пищи и воды до жилищ. На астероидах с большей силой тяжести дайсоны создавали искусственную атмосферу в пределах слоя вегетации. Там, где гравитационное поле было небольшим, как на Пеоле, колонисты жили внутри гигантских полых стволов и ветвей.

…Труп амбассадора нашли в удаленном ответвлении дайсона. Короткий дротик, пронзивший сердце Вилби, был нетипичным оружием для Пеолы. Местное следствие, проведенное до прибытия Торна, результатов не дало. Из путаных пояснений Никора Торн заключил, что здешние сыщики сродни местным пожарным: и у тех и у других работа не бей лежачего. Понятно, что пеоланы были заинтересованы в помощи бригады «Веда», которая занималась расследованием преступлений против личности в Ассоциации Орвудов. Торн был рекомендован руководством «Веды» как детектив с солидным стажем.

На вопрос Торна о теле Вилби следователь пробормотал нечто малопонятное — Торн разобрал только «жаль», «слишком старый» и «чужак».

…Пеола долгое время считалась утерянной для Ассоциации Орвудов, состоящей из нескольких тысяч дайсоновых миров.

Колония погибла от рук наннитов, апологетов «неживого живого», в начале века напавших на несколько окраинных астероидов Ассоциации. Удаленность Пеолы мешала обеспечению должной защиты колонии.

Вместе с колонией умер и дайсон Пеолы.

Но совсем недавно вездесущие грузовики систериан принесли в Совет Ассоциации волнующую новость: колония Пеолы выжила.

Для восстановления контакта на астероид был направлен амбассадор Вилби, член Совета Ассоциации. Любой вид современной связи с Пеолой не работал. Мощное ответвление Поля Виноградова, вклинившееся между Пеолой и Аресом, мешало этому. Единственным способом общения оставались корабли систериан. Примерно раз в месяц очередной фотонник, посетив по пути Пеолу, останавливался на Аресе.

Информация о новой колонии Пеолы, получаемая от систериан до того, как туда отправился Вилби, была скупой и моментами явно приукрашенной. То, что систериане рассказывали о современной Пеоле, не вязалось ни с общими знаниями о расе астоми, населяющей множество планет в Орвудах, ни с прежними сведениями о местном дайсоне.

Торговцы, например, утверждали, что аборигены на Пеоле не умирают. Биоинженерия там якобы достигла фантастического уровня развития; планомерная трансплантация органов и конечностей продлевает срок жизни пеолан практически до бессмертия.

Высокая влажность всегда была обязательным условием для жизни расы астоми. В насыщенной влагой атмосфере они получали более качественное питание: поллены, микроспоры, бактерии, аэропланктон усваивались астоми через поверхность кожи. В дополнение к этому взрослые особи использовали симбиоты, подобие крыльев или парусов на спинах, на самом деле выполняющие роль микроячеистых сетей для улавливания пищи из «воздуха». На Пеоле влажность была почти стопроцентной. Вдобавок дайсон Пеолы щедро снабжал атмосферу всеми компонентами, необходимыми для полноценного питания многочисленной колонии.

Ученые-метеорологи срывали голосовые связки в спорах о реальности абсолютной влажности… и толпами просились в экспедицию на Пеолу. Туда мечтали попасть ботаники и зоологи, специалисты по парапсихологии и эксперты-социологи.

Пеоланы не принимали никого. Это нервировало Совет, потому что со времен наннитской войны ситуация в регионе изменилась, и Пеола неожиданно оказалась в стратегически важной зоне выхода на Внешние Объемы галактики.

Амбассадор Вилби передал на Арес шесть донесений. Он отмечал трогательную привязанность, религиозное поклонение астоми-пеолан своему дайсону — явление, нетипичное для этой расы. Они называли его «Аммаруни читка деомари-ши лау», или коротко «Амм», что на местном наречии означало «дающий и берущий жизнь». По легендам, Амм был ниспослан божественным Димимимоном для спасения Пеолы: ее старый дайсон, немощный и убогий, умирал, и народ Пеолы, не имея биокораблей, был обречен на гибель… Амм принес Пеоле воздух, пищу и благость. Чудесным образом, за несколько дней, он разросся до размеров прежнего дайсона и принял в свои лона, наполненные туманом питательной влаги, страждущий народ.

Жизненный цикл большинства народностей астоми редко превышал полсотни «лет Орвуда» — усредненной единицы времени, принятой в Сообществе. Однако дайсон Пеолы каким-то немыслимым, невероятным образом удлинял жизнь астоми. Как утверждали систериане, на Пеоле никто не умирал от болезней и старости… Рассказывая об этом, торгаши выкатывали и без того огромные глаза и трубно прочищали воронкообразные носы с шестью ноздрями, что у систериан одновременно означало и крайнюю степень восторга, и предельное изумление. Они взахлеб расписывали идиллические картины обеспеченной, даже роскошной жизни в дайсоне Пеолы, сибаритство и пресыщенность его обитателей. Лингво-трансляторы упорно использовали «бессмертие» как термин, описывающий (в понимании систериан) длительность жизни пеолан — не долгожительство, но бессмертие. С момента божественного появления Амма, рассказывали систериане, экологическая обстановка астероида стабилизировалась, прекратились болезни и эпидемии, а социальная атмосфера напоминала сады Эдема…

В это было трудно поверить, но тем не менее многочисленные свидетельства систериан смутили даже самых закоренелых скептиков Совета.

Любопытно, докладывал Вилби, что в местных легендах сохранились сведения о неких «сухих». В момент перехода в новый дайсон среди уцелевших колонистов произошел раскол: часть из них отказалась переселяться, адаптировавшись к новым условиям. Амм покарал «сухих», он обрек их на погибель в теле умершего дайсона. Тех же, кто принял его призыв, он наградил вечной жизнью и неистощимыми запасами пищи…

* * *

Торн старался не отставать от Никора. Они шли к жилищу Вилби, «кокону», как назвал его следователь. При осмотре кокона Торн надеялся получить дополнительную информацию о том, что произошло с амбассадором.

Утирая липкий пот со лба, Торн старался привыкнуть к «танцу с травой», непрестанному движению ступнями. С первых же секунд пребывания на астероиде тонкая ткань летней униформы мгновенно промокла и прилипла к коже. Он с завистью смотрел на Никора, обнаженная спина которого мерно раскачивалась впереди. От левого плеча следователя вправо-вниз шел жуткий рубец шириной в два пальца, скрывающийся под грязным симбионтом, который свисал тряпкой из спинных складок. Обычно астоми гордились своими «сетями», частью культа красоты расы. Симбионты, переливающиеся невероятными по изысканности и сложности узорами, говорили многое о родовитости астоми, о профессии или социальном положении, оповещали о готовности к тантруму… Серо-черный симбионт Никора говорил Торну о том, что его обладатель — не жилец на этом свете.

Три пищевые таблетки и несколько глотков энергококтейля приободрили Торна, и, наверное, вовремя. Попадавшиеся навстречу аборигены по большей части выглядели еще ужаснее, чем следователь. Гротескные, кошмарные создания выплывали из туманной мороси. Уродливые лица, синюшная кожа, убогие, неряшливые симбионты, пришитые вкривь и вкось трансплантаты конечностей. Живые мертвецы.

Торн ничего не понимал. Систериане не относились к гуманоидам, но все же они наверняка имели представление об идеалах, о мерилах красоты, пропорций, изящества у астоми, с которыми они торговали веками. Откуда взялись эти восхваления «божественного» воздействия Амма? Существует ли тот самый Эдем Пеолы? Возможно, Торн еще попадет туда?

То, что он видел, было полной противоположностью. Выходило, что биоинженерия Пеолы процветала и трансплантация органов, пластические операции, наращивание или укорачивание всего, что только может быть изменено, стали нормой для пеолан…

Практичность сожрала красоту с потрохами.

Следователя подташнивало. Он слабодушно списал это на малую гравитацию. И на полевой рацион.

Трентон Хасс, лидер миссии Торна на Пеолу, говорил ему: «Ты, безусловно, можешь пользоваться защитным комбинезоном… но Вилби его не носил. Ты можешь взять с собой оружие, но он терпеть не мог насилие, а потому оружия с собой не имел. Нам нужно, чтобы ты не просто установил, что с ним произошло. Нужно, чтобы ты понял, из-за чего он погиб. А для этого тебе понадобится вжиться, почувствовать своей кожей, узнать, как жил Вилби на астероиде…»

С ненавистью проведя влажным рукавом по непросыхающему лбу, Торн почувствовал кожей твердость бластера-наручня под тканью. Стало немного легче. Он никогда не совался в чужие миры без оружия. Хрена лысого. Хоть и липкая от пота, но своя рубашка все же ближе к телу.

Развитая биоинженерия, вспомнил он. Ну да. Чоп-чоп, слап-слап. Отрубим-отрежем, слепим-пришьем-присандалим. Вот и вышел очередной бессмертный.

За что они погубили Вилби?

— Скоро? — решив отвлечься от неприятных мыслей, спросил Торн спину с тряпкой-симбионтом.

— Формулируй вопросы точнее, арес, — ответил следователь, остановившись. — Если ты спрашиваешь, как долго нам идти к кокону Аруте, то недолго.

Он похлопал третьими, вертикальными веками и брякнул:

— А если ты спрашиваешь, сколько тебе осталось жить, то это вопрос не ко мне… Спроси у великого Амма, — и он издал несколько дребезжащих гортанных звуков.

Вот это да. Он пытается шутить, ошеломленно подумал Торн. Чувство юмора напрочь отсутствовало у астоми как у расы.

Огорошенный ответом следователя, он не обратил внимания на то, как Никор назвал Вилби.

* * *

Последнее донесение амбассадора было сбивчивым, рваным, нетипичным для Вилби. Он говорил, что смог установить контакт с «сухими» и что колония «сухих» вымирает: их осталось всего несколько дюжин… С этого момента его словно прорвало.

Вилби натурально кликушествовал. Он проклинал Амм, угрожал ему всеми возможными смертями и умолял Ассоциацию уничтожить гнусную клоаку вселенной, астероид Пеолу. Он упомянул «пожирающего Сатурна», потом — некоего «промежуточного хозяина», что напрочь выпадало из контекста. Он бредил видениями о судилище неправых, описывал свой эпический поход к «Озеру Мертвых» и то, что он там увидел — невероятно графичные картины изуродованных тел, тысячи тысяч трупов…

Дальше в донесении шел откровенный бред.

Совет посчитал послабление памяти Вилби следствием длительного пребывания в недружественной психологической обстановке и засекретил последнее сообщение, предложив амбассадору сфокусироваться на простой задаче: уговорить старейшин Пеолы как можно скорее восстановить членство в Ассоциации.

Лишь известие о гибели амбассадора и привлечение бригады «Веда» к расследованию дали Торну возможность ознакомиться с предсмертной запиской Вилби.

* * *

…В коконе было куда менее влажно. Осторожно обходя пятна плесени на пружинящем ковре короткой травы, покрывающей пол, Торн начал методично осмотривать жилище Вилби.

Спальня. Пористый, мягкий материал, из которого дайсон вырастил гамак, уже начал разлагаться. Торн нечаянно дотронулся до слизи на покрывале и брезгливо отдернул руку. Вытерев испачканные пальцы о штанину, он заглянул под гамак. Ничего. Впрочем, в траве, даже такой короткой, вряд ли можно было что-то найти.

— Что здесь написано?

Торн повернулся на голос следователя и прикусил язык, чтобы не вскрикнуть, увидев надпись над входом.

— Заклинание… на древнем наречии Ареса. Отгонять духов, — пробормотал он.

Черт возьми. Этого он никак не ожидал.

— Как только я закончу, мне обязательно нужно увидеть тело Вилби. Ты отведешь меня к нему, так? — ровным голосом спросил детектив.

Никор уставился в стену.

— Закончишь. Так. — Половинчатые ответы у расы астоми означали предельный дискомфорт. Что смутило следователя — надпись или просьба Торна? Детектив довольно долго смотрел на Никора, но тот затянул глаза пленкой третьих век, сославшись на сухость воздуха в коконе.

Осмотр остальных помещений-комнат, которые Торн условно окрестил кухней, кабинетом и ванной, ничего не дал.

Перед тем как выйти, Торн поднял голову и еще раз прочел надпись над входом. Он вдруг вспомнил, как Никор назвал амбассадора.

— Аруте — это кто?

— Спаситель Амма. Спаситель Пеолы.

Пока Торн приходил в себя, Никор выбрался из кокона.

Торн задержался, глядя на надпись. Потом прикрыл веки. Буквы, выведенные твердой рукой, буравили мозг:

«У меня не было выбора».

* * *

Никор неожиданно ввалился обратно в кокон, не дав Торну выйти наружу. Он шипел что-то себе под перебитый нос; Торн разобрал только одно слово: «иннер».

— Какой еще иннер?

— Тише. — Никор сжал руку детектива. — Он хорошо слышит. Вон там.

Торн осторожно выглянул из проема.

Туман у кокона неожиданно уплотнился и затем мгновенно раздался в стороны, образовав неровный конус, свободный от взвеси воды. Она словно бы сгустилась по краям открытого пространства, нижняя часть которого теперь включала и вход в жилище Вилби.

Несколько животных, похожих на мягкие кожистые шары с кучей мясистых щупалец отростков-хоботов по всему телу, прыгали внутри конуса, пытаясь вырваться за его пределы, но из-за возросшей плотности водяной взвеси по краям конуса это им не удавалось.

Присмотревшись получше, Торн увидел в центре пустоты небольшого зверька, походившего на поросшего гладким мехом червя длиной в пару ладоней. Шесть блестящих глаз на коротких стержнях терпеливо наблюдали за суетой «шаров». Торн хотел уже было спросить у Никора, в чем опасность, когда червь, словно подброшенный невидимой пружиной, взлетел вверх и вцепился в один из «шаров», потом молниеносно переместился между отростками и в долю секунды ввинтился тому в рот.

Шар коротко крякнул, потом надулся, увеличившись примерно вдвое, и неожиданно лопнул. Червь, выпавший из окровавленных останков, деловито набросился на второй шар, потом на третий… Меньше чем через минуту бойня закончилась, и хищник начал сноровисто поглощать куски мяса, рассеянные в траве.

Теперь Торн понял, почему зверя назвали иннером.

Конус медленно заполнился туманом.

— Как он это делает, ну, этот трюк с уплотнением тумана? — громко спросил Торн, забыв о предупреждении следователя.

Никор панически вскинул руки и замер в нелепой позе.

Холодея, Торн обернулся. Три пары налитых кровью глаз-бусин возникли рядом с его лицом.

Бластер пробил дыру в потолке кокона, не причинив вреда червю. Отброшенного выстрелом Торна крутнуло вокруг оси, он попытался зацепиться за Никора, который беззвучно хватал воздух перекошенным ртом…

Через мгновение Торн почувствовал тошнотворный привкус мокрой шерсти в глотке.

* * *

Голова раскалывалась.

Горло саднило и жгло.

Торн раскрыл глаза. Укутанный легкой тканью, он лежал в гамаке. Рядом с ним, примостившись на чем-то вроде кресла, дремал Никор. Света вокруг было вдосталь. Столько, что Торн даже разглядел несколько аналогичных гамаков по соседству.

Больница.

Он вспомнил зверя, рвущегося в его желудок.

Пищевод сжался… Торн конвульсивно икнул, но подавил рвоту.

— Ты не спишь, — встрепенулся Никор. — Это хорошо. Тебе повезло, что я всегда имею противоядие. Иннер есть самое неприятное животное в этой части Амма.

Торн представил, что в других частях могут быть зверюги и похлеще, но удержался от того, чтобы съязвить. Чувство благодарности к Никору остановило его.

— Спасибо… за то, что спас меня. Как я оказался здесь? Это ведь больница, так?

— Больница, так, — охотно подтвердил Никор. — Тебе нужен покой на несколько дней. Иннера там нет. — Он указал на живот Торна. — Бояться не надо.

Несколько дней.

— Никор, еще раз: где тр… тело Вилби? — быстро поправился Торн.

Пеолан помолчал, потом едва слышно обронил: «Аруте пропал… он пропал живой и пропал мертвый».

Пока Торн пытался найти смысл в том, что сказал следователь, из яркого «молока» выплыл астоми-врач с инжектором. Никор быстро моргал третьими веками, тихо, но настойчиво говоря что-то врачу.

Торн погрузился в забытье.

…Когда он пришел в себя, следователя рядом не было.

Боль ушла, уступив место мыслям.

Вилби. В чем у него не было выбора? Безвыходность положения, отчаяние обычно подталкивают к самоубийству. Но, если верить Никору, Вилби не смог бы убить себя дротиком.

«Несколько дней» явно не случится. Ему нужно найти тело Вилби, и как можно скорее.

Он обнаружил свою одежду под гамаком. Бластер-наручень оттопыривал карман брюк. Не обращая внимания на головокружение, Торн напяливал ненавистно-влажную униформу.

— Здравствуй, арес.

Торн сцепил зубы. Кто бы подсказал пеоланам, что подкрадываться нехорошо, потому что можно нарваться на приличную порцию плазмы в башку?

У гамака стоял невысокий, худой до изможденности астоми. Тело его было опоясано узкими лентами серого цвета. Низкий, слегка дребезжащий голос искажался маской, полностью накрываюшей лицо и часть головы. Сквозь прозрачный визор на Торна глядела пара живых, умных глаз, глубоко спрятанных в морщинах высохшего желто-коричневого лица.

Высохшего. Вот как они выглядят, «сухие», подумал Торн.

* * *

Его звали Неру Аханте.

Чуть больше семидесяти «сухих» — все, что осталось от некогда цветущей первичной колонии Пеолы. Пространство внутри мертвого древа, способное поддерживать «сухих», уменьшалось. Они давно начали пользоваться дыхательными масками: запасы воздуха истощались. Но «сухие» упорно отказывались от перемещения в «новый дайсон», как они называли Амм.

Неру регулярно ходил к «мокрым», в их мир. Пытался выяснить первопричину невероятно быстрого развития нового дайсона. Как ученый-биогенетик, он не мог понять, что происходит. Трансформации, происходившие с астоми в новом мире, наводили его на самые неприятные подозрения. Он знал, что если уж не бессмертие, то долголетие, хотя и решенное таким варварским способом, «мокрыми» достигнуто, и тем не менее статистика длительных наблюдений за миром нового дайсона не давала ему покоя. Колония неуклонно уменьшалась в числе — при том, что рождаемость была высокой. «Мокрые» избавились от тяжелых болезней и эпидемий — но при этом продолжительность жизни уменьшалась; он почти не видел стариков…

Здесь Торн впервые услыхал от «сухого» слово «хавсат».

Когда Неру впервые побывал там, то подумал, что сошел с ума. Все еще плохо соображая, он пришел к Вилби и рассказал ему о страшном месте. Амбассадор напросился на поход в хавсат с Неру. Он был сражен увиденным ничуть не меньше, чем «сухой»…

Торн слушал Неру, примерно уже зная, куда тот клонит. В какой-то момент он не выдержал и прервал монотонный рассказ:

— Это ты выкрал тело Вилби у «мокрых»?

Фильтры маски зашипели — Неру тяжело выдохнул и кивнул.

Ну конечно, подумал детектив. Вот так. Аруте-спаситель, который «пропал живой и пропал мертвый».

— Где ты его спрятал? — Торн приблизил лицо к маске пеолана.

— У хавсата. — Неру не отвел взгляда. — Он сам попросил об этом, он даже указал место. Но сначала ты должен увидеть хавсат…

…Торн застыл, пораженный размерами открывшегося его взгляду пространства. Он и не думал, что здешний дайсон настолько огромен.

Скорее всего, они находились в комле. Внутри него, в объеме, который мог свободно вместить пару биокораблей межгалактического класса, водяная взвесь была не такой плотной, как в корневищах и ответвлениях. Торн видел куда дальше вытянутой руки.

И лучше бы он не видел.

Когда-то это было, наверное, водоемом. Трава заканчивалась у его края. Дальше начинался очень вязкий сироп или желе.

Везде, куда только хватало взгляда, Торн видел трупы. Много трупов. С мертвецами происходило что-то непонятное — похоже, они медленно растворялись в полупрозрачной субстанции. От многих остались лишь трудноразличимые части тел.

Это выглядело дико, но мертвецы в желе перемещались. Некоторые из них втягивались озером в глубину, и тогда Торну чудилось, что он слышит хлюпанье или причавкивание, но поручиться за точность описания звуков он не мог. Даже ему, профессионалу-детективу, было не по себе от страшного зрелища.

«Сухой» стоял рядом, монотонно раскачиваясь и что-то шепча.

Дальше по берегу, в нескольких десятках метров от них, пелена тумана разошлась рваными клочьями, и над желеобразной массой зависла стая тиллусов, несколько дюжин. Они были огромными, куда больше того, что стал жертвой аутера. В щупальцах каждого из тиллусов болтались астоми, по нескольку тел сразу. Поверхность желе вдруг затрепетала, словно от предвкушения; из нее навстречу тиллусам-перевозчикам потянулись тонкие нити. Их становилось все больше и больше, они свивались в жгуты и, как руки Эгеона, нетерпеливо хватали тела, алчно тянули их книзу…

Волосы Торна встали дыбом. Он услышал крики… Леденящие душу вопли живых астоми разносились над взбесившимся озером.

Это были не мертвецы. Торн вспомнил последнее письмо Вилби.

Сатурн, пожирающий своих детей.

Неру сорвал маску. Он уже не шептал, но вопил — громче гибнущих. Его глаза закатились, тело била крупная дрожь, на губах пузырилась пена.

Торн схватил его за руку и силой утащил в спасительный полумрак тумана.

* * *

Они ушли недалеко. Ноги пеолана подкашивались. Он рухнул на траву; некоторое время «сухой» сидел недвижимо, сжав голову руками. Подгонять его было бессмысленно. Торн терпеливо ждал.

Потом Неру встал и, не оборачиваясь, зашагал в туман. Торн понял, куда пошел «сухой».

…Мертвый Вилби лежал на спине, и его тело выглядело так, словно на него набросили тончайшее покрывало из травы, которая буйно пустила корни. Приглядевшись, Торн обмер: корни росли прямо из Вилби. Потолще — из торса, потоньше — из головы, рук и ног. Из ушей жизнерадостно струились переплетающиеся желтовато-серые нити, словно капризный мозг Вилби решил выбраться наружу и протек сквозь ушные раковины.

Печально склонив голову, Неру сказал:

— Он не забрал свою жизнь. Это я убил его. Он попросил меня, и я не мог отказать. Я уважал его — он обещал спасти нас… Но с ним что-то произошло. Он стал другим в последние дни.

Аруте-спаситель, вспомнил Торн. Дилемма. Вилби хотел спасать этих, но те уже готовили его к роли спасителя. Готовили?

Детектив повернулся к Неру.

— Как «мокрые» хотели использовать Вилби?

Неру молчал.

Молчал потому, что ленты бинтов на его груди быстро напитывались кровью — в том месте, откуда вышло острие тесака, воткнутого Никором в спину Неру.

Словно понимая, что произошло, трава отпустила ступни Неру, и он повис на огромном ноже. Следователь безразлично столкнул дергающееся тело с лезвия, потом повернулся к Торну и раздельно сказал:

— Ты спросил — как, арес? Просто. Амм нуждался в помощи Аруте. Мы поместили семена Амма в его тело с тем, чтобы распространить святость величайшего в землях Орвудов. Амм нужен другим. Он мудр и благосклонен. Но Аруте обманул Амма, приказав «сухому» убить себя.

Никор приблизился к Торну.

— Ты остался в живых после атаки иннера. Мы сочли это добрым знаком.

Черт побери, сказал сам себе Торн. Семена. Как же он… Они… Словом, они почти прошляпили. Почти.

Все довольно ладно выстраивалось теперь в его голове. Настолько точно, что он почувствовал — как это всегда бывало с ним в случаях установления абсолютной истины — резкий холод в районе затылка, который тут же рассыпался сотнями крохотных льдинок с острыми краями; они не таяли — наоборот, они множились и приятно покалывали скальп…

— Семена? — переспросил Торн, уже зная, о чем пойдет речь. Он выигрывал время.

Детектив покосился на труп амбассадора. Семена. Вилби как промежуточный хозяин, хост, о котором он писал в последнем сообщении. «Мокрые» готовили его давно. Или… Или это сам Амм решил использовать Вилби как шкатулку с секретом? Сколько таких «амбассадоров» он уже отправил по вселенной?!

Словно подслушав мысли Торна, Никор убежденно сказал:

— Амм велик, но вселенная безмерна. Благодать Амма имеет границы, он не в состоянии помочь всем разумным существам в одиночку.

Никор кивнул, словно отвечая самому себе на безмолвный вопрос.

— Нужно много Аммов. Только так вселенная сможет стать раем для любого и каждого разума…

Нужно много Аммов.

Семена. Новые Аммы. Но не просто семена, которые разносятся по галактикам космическими ветрами, перемещаются с планеты на планету на случайных переносчиках. Такой вариант — верняк. Гарантия.

У Торна внезапно помутилось в глазах. Вот это да.

Никор опустился на колени и положил ладонь Торна себе на голову. Смиренно, едва слышно сказал:

— Ты — новый Аруте. Когда ты вернешься на свой астероид, великий Амм удостоит тебя чести прорасти его семенами. Гляди — твое тело радуется, наполняясь его божественной благодатью!

Торн тупо посмотрел на тыльную сторону своей кисти, упирающейся в голову пеолана. Кожа кисти переливалась игривыми радужными пятнами…

Он — новый хост.

Детектив не чувствовал ни ненависти, ни страха, ни жалости к себе.

Вытянув бластер, Торн прожег дыру в спине следователя. Тот рухнул лицом в траву. Торн молча наблюдал за тем, как неряшливый симбионт Никора, потрескивая, коробился в огне.

* * *

По всему телу Торна, от пальцев ног до плеч, теперь суетились цветные бляшки размером в два-три сантиметра. Торн не волновался, понимая, что игра красок — это лишь начальная фаза. Жутко чувствовать себя промежуточным хозяином, хостом. Вилби писал об этом. Торн должен был догадаться.

Он не ощущал боли. Семена под кожей наверняка подпитывали сторожевые механизмы его тела какой-то наркотической дрянью, одурманивали мозг. Он вспомнил сбивчивый, туманный слог последней докладной Вилби.

Торн представил, как по прилету домой, на Арес, из семян начнут проклевываться нежные, крошечные ростки. Они будут сначала робко, а потом все более настойчиво искать выход, разрывая мякоть его тела и в то же время проталкивая корни вглубь, оплетать сухожилия и кости пучками белесых нитей, высасывать соки из лимфоузлов, протыкать внутренние органы.

Потом наступит фаза первого листа. Аллилуйя.

Случится ли это во сне? Сможет ли он некоторое время передвигаться до тех пор, пока не прорастет в почву Ареса?

Как быстро отпрыски Амма сжалятся и отключат его мозг как ненужный атрибут, как скоро они покинут его тело, так же как ростки оставляют использованную оболочку семени — выжатый, выпитый без остатка труп, обтянутый сморщившейся, одеревеневшей кожей, обильно прошитой побегами?

Амм поглотит Арес. Так же как он расправился с Пеолой. И он не остановится на этом.

Растительный бионт, неведомый до сих пор. Вселенский локуст. Он будет подчинять себе все новые и новые миры, превращать их обитателей в бездумных кукол, исчадий безотходного цикла.

Будет поедать их. Живьем.

Торн посмотрел на тело амбассадора. Вилби не смог покончить с собой. Но его выбор был единственно правильным.

Закрыв глаза, Торн прижал ствол бластера ко лбу.

Выстрела он не услышал.

Правый глаз Торна повис на жгуте оптоводного нерва, выпав из глазницы, выложенной по дну мозаикой видоусилителей. Позитронный мозг расплавился в долю секунды.

Торн рухнул на траву, дернулся несколько раз, потом затих. Переливы цветов на его коже еще продолжались, но с ней происходило нечто странное: эпидермис словно испарялся, таял в удушливо-влажном воздухе. Секундами позже дерма, размягчившись в кашицу, стекла в траву, увлекая за собой сотни, тысячи крошечных семян.

То же самое произошло со внутренними органами, сухожилиями…

Торн, биодроид «Гриффен-8», разлагался с невероятной скоростью. Когда на траве остался лишь скелет, раздался негромкий хлопок. Кости рассыпались в мельчайший порошок, пыль. Она просочилась сквозь стебли и затем, словно жидкость, начала быстро растекаться — жадно, требовательно проникая вглубь, с неимоверной скоростью напитывая собой биосистему дайсона.

Амм вздрогнул. Потом снова. И еще раз. Спазмы, увеличиваясь в амплитуде и частоте, сотрясали гигантское древо. Утробный рев, глубокий, разрывающий перепонки, перекрывал треск ломающихся корневищ и ветвей дайсона. Толчки, подобные землетрясению, раскалывали астероид. Хавсат вскинулся вверх тысячью щупалец, хватая визжащих мега-тиллусов, затягивая их в пучину, изрыгая взамен жуткую блевотину из полупереваренных тел астоми…

* * *

…Трентон Хасс, руководитель проекта «Гриффен-8», давно не испытывал такого подъема.

Из информации, полученной от Вилби, Совету было ясно, что развитие колонии на Пеоле, ее подчиненность дайсону-хищнику опасны не только для самого астероида, но и для всей Ассоциации из-за возможного распространения Амма на другие планетные тела Орвудов. Вместе с тем Пеола была нужна Ассоциации как связующее звено с Внешними Объемами, и поэтому физическое уничтожение астероида вместе с дайсоном не решало проблемы. Совет нуждался в нормализации жизни на Пеоле.

Троянский конь Торна Гриффена, новейшего биодроида, сработал блестяще. Важно было вывести Торна к одному из уязвимых мест системы жизнеобеспечения дайсона. В этом помог Вилби — его тело стало маяком для Торна. «Сухие» выполнили посмертное желание амбассадора.

…Дайсон Пеолы агонизировал. Торн заразил его инфраструктуру саморазвивающейся колонией наноботов-убийц. Несметные полчища сентинелов, еще недавно составлявших скелет Торна, методично уничтожали Амм.

 

 

Дракон побежденный (Инна Девятьярова)

I

— Вот там, господин. Вот в той пещере он и обитает… — Крестьянин махнул рукой, опасливо покосившись — туда, где, обросшие снежною шубой, к тропинке клонились кусты. — Оттуда приходит, как проголодается… — Голос его снизился до еле слышного шепота. — Намедни козу утащил… дьявольское порождение преисподней! — Сложенные щепотью пальцы его торопливо коснулись кудлатого края шапки. — Избави нас от него, господин!

Влад осмотрелся. Припушенная порошей, тропинка вилась от подножья горы, вырастая над Владовой головою — точно змей, распластавшийся телом своим по холодным, усыпанным снегом камням. Там, за приземистой горной грядой, хоронилось змеиное логово. И огненноглазый, с глубокой, точно сама преисподняя, пастью — змей ждал его, когтеострыми лапами рыл заиндевелую землю. И белые, точно нестаявший лед, сияли во тьме костяные кинжалы клыков, звали манко — ну что ж, рыцарь, попробуй меня одолеть… пройди свое испытание… а если не сможешь… Змей расхохотался, протяжным, раскатистым эхом, и дрогнули горы, и Влад едва устоял на ногах…

…Сжав крепче поводья беспокойно прянувшего вороного.

— Мой рыцарский долг — защищать обездоленных, денно и нощно сражаясь с врагами веры Христовой, — коротко бросил он. — Я поднимусь на эту гору, старик, и спущусь с нее — с драконовой головою под мышкой. Скажи людям, что скоро их страхи развеются.

…Хруст конских копыт по усыпанной снегом тропе нес в себе вызов драконьему самодовольству. Черное чрево пещеры манило — белесым облачком пара, рвущимся из самых глубин. Дракон был благодушен и сыт… а может, и злобен, всенарастающей голодною злобой. Влад спешился, примотав поводья к корявому толстому пню у привратья пещеры. Тяжелые снегом, беспокойные облака мчались над ним. Влад обнажил меч, подумав, что, может быть, не увидит их более никогда, пещерная тьма прожует его и выплюнет стылые кости, а потом, устыдившись малодушных мыслей, крепче сжал рукоять меча и шагнул в темноту…

…Что тотчас же отозвалась ему звериным рычанием. Он выступил из-за черной стены, преграждая дорогу Владу, — огромный, точно оживший осколок горы, чешуисто-изумрудный, с золотыми, точно плавленые монеты, глазами… из которых сочились мутные слезы.

— А-ур-р… — горестно взревело чудовище. — У-ыр-р… у-у…

И тяжко осело на пол, взметнув за собою лохмотья слежавшейся пыли.

Влад приблизился, охранительно выставив меч перед собою. От взгляда его не укрылась черно-бурая кровь на драконовой лапе с посеревшим от гнили, изломанным когтем и сочащийся болью драконовый взгляд.

— Как видно, здесь уже был рыцарь, ищущий подвига, — пробормотал Влад вполголоса, стараясь напрасно не тревожить драконовы уши. — И мой меч всего лишь довершит начатое, прервет последние муки…

Дракон застонал. Из раззявленной пасти его взметнулся трепещущий красный язык, раздвоенный, точно змеиное жало. Мокрым платом коснулся Владова лба. Задрожав, втянулся обратно.

— А-ур-р…

Влад покачал головой.

— Зверь взывает к моему милосердию, — потрясенно произнес он. — Беспомощный, стоит он передо мной, и жизнь его, богопротивнейшей твари, зависла на острие моего меча. Возможно ли это — в мире, простертом под яростным солнцем и вечно неспящей луною, — чтобы дракон был помилован рыцарем? Чтобы карающий рыцарский меч не отделил от тела драконову голову?

Чудище обреченно замолкло, смежив серые веки, мокрые от гноя и слез. Время словно остановилось, замерло — тягучее, как смола, и мухой, увязшей в золотом янтаре, Влад видел себя с воздетым мечом подле дракона и заиндевелые капли из драконовых глаз, алмазами стынущие в полете.

А потом — меч его рухнул вниз с ужасающим скрежетом, и чудовище взвыло.

* * *

Взгляд дракона был холоден, точно нестаявший лед, а из черной, оскаленной пасти его вырывалось язвящее жало. Влад коснулся рукою дверного кольца, крепко сжатого зубом железного дракона. И дверь распахнулась, открыв необъятных размеров пещеру тронного зала, и Влад на мгновение замер, словно там, на горе, усыпанной саваном снега, пред убеленным костями входом в логово, а после — шагнул за порог.

— Приветствуем же, достославные рыцари, собрата нашего по вере Христовой — Влада, сына Мирчи, драконьего победителя! — эхом грянуло, отразилось от каменных стен.

Влад склонил голову — перед молниевым взглядом того, кто, опершись на меч, ждал его — посреди зала, в окружении рыцарей, чьи одежды были красны, как драконова кровь, а плащи жгли глаза зеленой драконовой чешуей. Распахнув холщовый мешок, Влад поднял над головою источающую слизь и зловоние сизо-зеленую лапу с бессильно поджатым когтем, и голос его возвысился над собравшимися:

— Мой меч оборвал дыхание сатанинского зверя, и жадность его больше не станет причиною горя людского! — отчетливо произнес Влад. — А в доказательство победы своей — я принес вам драконову правую лапу, ту самую, коей творил он разбой, не гнушаясь ни плотью животной, ни плотью человеческой!

Кровь дракона была черна, точно сама преисподняя, и смрад ее враз наполнил собою воздух, втекавший во Владовы ноздри. Сдержав дыхание, он швырнул лапу на пол. Глухо скрябнув когтями, она подкатилась к ногам — того, чьи одежды, шитые золотом, казались глазу алее, чем прочие, а плащ вился вкруг гордо расправленных плеч, точно драконовы крылья.

— Подойди к нам, Влад, сын Мирчи Старого, великого воеводы Валахии! — пророкотало над залом. — Склони же колени свои перед нами, дабы получить посвящение в рыцари, коего ты сейчас, несомненно, достоин!

Влад преклонил колени — словно тогда, в черном, пахнущем смертью драконовом склепе, в тусклом, мертвом, сыром полумраке, когда, выжигая из камня каленые искры, меч его, точно лекарский нож, отделил от драконьего тулова гнилью распухшую лапу, когда плащ его, точно лекарские повязки, стянул кровянящую культю дракона, и дракон посмотрел на него, льдистым, болью подернутым взглядом, а после…

…Меч с силою стукнул в плечо, и Влад поднял глаза на изукрашенный камнями эфес и унизанные перстнями пальцы на нем — того, кто смотрел неотрывно на Влада, точно читая в мыслях его — утаенное, скрытое, спутанное тонким кружевом лжи.

— Клянешься ли ты, посвящаемый в Орден Дракона Поверженного, бороться с языческой скверной и силами всеми отстаивать веру Христову? — произнес говорящий, и в голосе его Владу примстилось сомненье.

— Клянусь!

Меч взвился над Владовой головой, коснувшись другого плеча.

— Тогда прими этот меч из рук наших. — Клинок опустился в ладони Влада, обдав леденящим драконовым холодом. — Он сделан искусниками из Толедо и будет добрым подспорьем тебе в битвах против неверных. А это… — Золотом искрящаяся цепь обняла Владову шею. Крестом попираемый, растопырив когтистые лапы, к цепи был подвешен дракон, и змеиный, прищуренный глаз его озирал Влада с веселой ехидцей. — Это символ борьбы воинов божьих с врагами веры Христовой, кои будут повержены все, как змея под копьем святого Георгия. Носи его с честью.

Влад поднялся на ноги, навстречу приветственным крикам. К губам его ткнулся золотом разукрашенный кубок, в недрах коего билось, плескалось вино — густое и темное, точно драконова кровь. Влад выпил залпом, не чувствуя вкуса.

— Теперь же — пусть доблесть свою покажет Влад-рыцарь на рыцарском добром турнире!

…Влад вышел во двор. Луна была бела, бесстыдно ярка и блескуча. Пустые лучи ее грели утоптанный снег. В холодном, драконовом взгляде ее укрывалась насмешка. Влад впрыгнул в седло, и конь понес его прочь — по лунной, искрящейся светом дорожке.

— Хоп, хоп! Какой славный рыцарь… а дракону поклоны кладет! — послышалось Владу сквозь лунную стылость. — Зачем молиться дракону, когда есть Христос? — Хихикая, искривляясь в ужимках, он заступил дорогу Владовой свите, подпрыгнув, повис на поводьях — шут с лунно-бледным лицом и черненными углем бровями. — А-а, Христос — он ведь бедный, а у дракона золото есть! Дай мне золотую монету, рыцарь, и я тоже тебе помолюсь! Хоп, хоп!

Луна отразилась — брошенной гранью монеты, скакнувшей под ноги коню. Влад усмехнулся.

— Это тебе, шут, за остроту твою. От меня — и короля Сигизмунда, коему в рыцарской верности дал я сегодня честную клятву, и держать ее буду так крепко, — он взметнул рукой в отороченной мехом перчатке, — как держат камни Нюрнбергский замок. Смотри только, меру помни в дальнейших остротах своих. Слишком длинные языки подрезают, даже самым остроумным шутам.

Ночь дымилась драконьим пожаром костров, пела звонкой трубою герольда, разноцветными лентами билась над утоптанным снегом ристалища.

Влад нацелил копье — словно там, по ту сторону деревянных щитов, обретался противник его, хитроумный и яростный ящер, от гнева которого падали ниц несокрушимые прежде твердыни. И мгновение было у Влада, краткий миг между вдохом и выдохом, чтобы честно принять этот вызов и ударить дракона с размаху, прямо в черное сердце его, закосневшее в злобе…

…И увидеть мутные слезы в драконьих глазах.

Влад потряс головою, прогнав наваждение. «Сигизмунд не узнает об этом обмане. До самой смерти своей — клянусь! — не получит он повода для сомнений. Я поступил так, как велит нам закон милосердия: излечи болящего, бедствующего — укрой… даже если бедствующий этот — богопротивная тварь, кою изничтожают славные рыцари, дабы быть приобщенными к Ордену…»

— …Влад, сын Мирчи Старого, доблестный рыцарь! — закончил герольд, и тотчас — взвыли звонкие трубы, и Влад тронул коня, и погнал — по скрипучему снегу, под неистово-яркой луной, все быстрей и быстрей, а потом — копье с грохотом впилось в зазвеневшие латы противника, и, хватая руками холодеющий воздух, он откинулся навзничь и рухнул, сбивая собою щиты, и Влад поднял забрало, остановившись, и, тяжко дыша, оперся на копье.

— Слава храброму рыцарю Драконьего Ордена! — пронеслось по трибунам. — Слава рыцарю Владу!

Влад тронул рукою подвеску — дракон улыбался, развязно, по-шутовски, подмигивал Владу из-под зеленых складок плаща. «Так ли честны были твои намерения, так ли по-христиански бескорыстны, о, доблестный Влад?» — будто шепнули драконовы губы, и Влад поспешно отвел глаза — туда, где, привстав на трибуне, махала платком ему дева в расшитом мехами плаще цвета золота и запекшейся крови.

— Влад!

…И он ехал, копытами конскими путаясь в лунных тенях, сквозь луною политое поле, и тяжесть драконьей подвески на шее делала шаг его лошади медленным и неохотным.

— Это тебе, доблестный рыцарь! В память о сегодняшнем турнире! — и шелковый, с золотою поющею птицей платок полетел, закружился по воздуху, дрогнул в ревнивых ладонях луны, и Влад засмеялся и подхватил его на древко копья. — А это — в память обо мне самой. Возьми. — Склонившись с трибуны, она протянула блеснувшую золотом пряжку. Взглянула хитро, зеленым, драконье-прищуренным взглядом. — Только супруге твоей об этом подарке знать ни к чему… Ты ведь умеешь хранить секреты, а, рыцарь Влад? — прошептала она, делаясь странно, неуловимо похожей — на встреченного шута с кривою, драконьей усмешкой, и Влад протер глаза кулаком, прогоняя примстившееся, когда же открыл их — девицы простыл и след… Только пряжка грела ладонь — позабытой драконьей чешуинкой.

II

— Бам-м! Гра-ах! — Молнии били наискось, калеными вспышками в черном, грозой взбудораженном небе. Будто там, за набухшими гневными тучами, расправлял свои крылья огромный дракон, с алой, как закатное солнце, прожорливой пастью, и кипящее золото глаз его прожигало небо насквозь, до ливневых потоков по улицам, до ревущего грома. — Бам-бабах!

Влад захлопнул окно. Нет, драконы не любят грозу. Дракон — тишина, и пещерная затхлость, и блеск золота среди обглоданных белых костей храбрецов, что приходят за золото биться. Они бесконечно глупы. Если враг приходит с мечом и кричит: «Отдавай!» — то кто же отдаст добровольно? А если попросит друг — то почему б не отдать? Его отец очень мудр, мудрее всех храбрецов, мудрее всех драконов на свете. Он стал другом дракону, и дракон теперь даст ему все, и даже более этого.

У дракона был длинный шипастый хвост и большие роскошные крылья. Он жил в каменном доме на заднем дворе, среди квохчущих кур и безбрежных морей огородов, одинокий, и грустный, и очень, очень богатый. Отец говорил Владу: «Не подходи!» — но Влад не мог утерпеть и тайком приходил — с теплым хлебом под мышкой и крынкою молока. И смотрел, как змеиный драконий язык по-собачьи лакает — молоко, свежевлитое в блюдце, как щекотно ложится в ладонь, доедая последние крошки, а потом — дракон улыбался ему во все зубы, белые, как молоко, и совсем, абсолютно не страшные, и тихо, благодарно дышал. И дыханье его плыло золотою пыльцою, чешуинками солнца падало между ресниц, и Влад жмурился — от невыносимой его красоты, от небывалого света его. Когда же глаза его вновь открывались — ладони Влада были полны сухой, золоченою крошкой. Дракон ел хлеб — и отдавал его золотом. Дракон пил белое молоко — и золотом плакали узкие драконьи глаза. Дракон был его добрым другом и другом отца его, а ведь друзьям — всегда отдают самое дорогое. Так сказал отец, а отец его никогда не обманывал.

Влад сунул руку за пазуху. Дракон на монете был словно живой — с расщеперенной пастью, с поднятыми кверху крылами.

— Дон!

Влад подошел к двери, чутко вслушиваясь — в ухающий, мерный грохот там, в глубине его дома. Дон! Дон! Молоты били по наковальне, точно рокот вечернего грома, обращая крошево золота в золотом вспухшее тесто, чтобы — печь и печь из него бесконечные хлебцы монет, на которых по-птичьи взлетал, красовался, ярился — прекраснейший из драконов, когда-либо урожденных под этой луной. Жаль, что он был отчаянно хром, точно отвоевавший калека на деревянной ноге, но отец повелел чеканить его на монетах здорового, с четырьмя сильными, толстыми лапами. Грозного защитника крепостей и грозного разрушителя их.

— Дон-н! — эхом откликнулось в кузне.

Отец как-то сказал, что там — куется победа его. Что то, что невозможно взять силою, будет куплено золотом… Влад отчего-то представил — золотых человечков в одинаковых латах, с мечами и на конях, коих куют и куют неотрывно в спрятанной в недрах дома кузнице, а ночами — выпускают на двор, для тренировок и отдыха. И отец — ходит меж ними важный, в плаще цвета зелени и красных одеждах, словно дракон, оборотившийся человеком, и лихо командует войском, а после, построившись, войско движется вслед за ним, по луной пропеченному городу, дальше и дальше на юг, в тот неведомый край за горами и реками, где так хочет править отец. Отец как-то обмолвился, что ему нужно золото, чтобы нанять себе войско. А еще — чтобы купить расположение кое-каких необходимых людей. «Как дракона? — спросил тогда Влад. — Ты хочешь, чтобы они стали твоими друзьями?» Отец засмеялся и тихо сказал, что друзей — не покупают за звонкое золото, они или друзья тебе — или тебе не друзья. А купить можно только союзников… и то, пока не появится кто-то, кто предложит более высокую цену.

— Бам-м… дон-нг! — Они слились воедино, треск грома за окнами и рокот грозы в наковальне.

— Дон-н-бам-м! — по лестнице загрохотали шаги, и Влад выжидающе замер.

Дверь распахнулась. Отец и впрямь был подобен дракону — в черных крыльях плаща за спиной, с золоченою цепью на шее, с непогашенным отблеском молнии в темных глазах. Владу мимолетно подумалось, что если отец — дракон, Дракул, как называют его соседи, то Влад тогда — Дракула, сын дракона, маленький смешной драконенок, который вырастет и тоже станет огромным и сильным. Да, он будет звать себя именно так.

Влад улыбнулся собственным мыслям.

— Скоро у нашего друга дракона появится новый дом, еще красивее, больше и чище, — задумчиво произнес отец, — а этот дом будет нами оставлен.

Сердце Влада дрогнуло в безотчетной, накатившей тревоге.

— Значит, ты сковал достаточно золота, чтобы пойти на войну? — вырвалось у него против воли. — Ты пойдешь воевать туда, за высокие горы, куда даже дракон не летал? А если враг победит и ты не вернешься — то на кого мы останемся? — прибавил он рассудительно-взросло, будто бы подражая кому. — На хромого дракона?

Отец расхохотался, драконьим, раскатистым смехом. Запрыгал, трясясь на груди, золотой медальон. Грохотнуло за окнами — белыми вспышками молний.

— Нет нужды воевать. Удача — на стороне тех, кто хватает ее за хвост и вцепляется крепко… — Отец перевел дыхание. — Дракон нашептал мне сегодня, что время пришло, и золото на его языке горело изысканно-ярко, точно царский венец. И я скормил ему молодого ягненка и двух истошно кричащих цесарок, и когда его сытость смежила веки ему тяжелым, твердокаменным сном — я осмотрел его крылья. Они достаточно крепки, чтобы дракон одолел перелет. Однажды — я уже был на спине его, видел из-за крыла великие Карпатские горы… — Отец покачал головою. — Драконы долгоживущи, сын мой. Когда-нибудь, когда мою жизнь оборвет чей-то меч или смертная лихорадка, — он будет твоим…

— …лучшим другом, отец? — перебил его Влад в нетерпении.

— Да. Если ты будешь того достоин. — Отец нахмурился, будто некая горечь разбавила вкус им же сказанных слов. — Драконы добры и великодушны, а люди… — Он вновь помрачнел. — Впрочем, с возрастом к тебе придет понимание, сын.

Гроза затихала за окнами смолкшей кузнечною наковальней. Тяжелые тучи раздвинулись, давая простор бесконечному звездному полю, куда после смерти уходят по лунной, остывшей дорожке крылатые души драконов, на спинах своих увозя тех, кто был им друзьями при жизни. И золото больше не греет их леденистую кровь, и солнце не опалит их изумрудно-зеленую кожу…

— Я не хочу, чтобы ты умер, отец, — сказал Влад. — Я буду плакать, когда ты умрешь. Совсем как дракон… только слезы мои будут соленые и не золотые. Не умирай так быстро… ты обещаешь?

И отец молча взял его за руку, будто вбирая в себя тревогу его. И тревога развеялась.

* * *

— У стригоя рыжие волосы, и взгляд его холоден, как ледышка. — Глаза няньки змеино блеснули. — Добрые христиане носят одно свое сердце в груди, красное, жизнью полное сердце — а у стригоя их два, и оба мертвы. Знаешь, как найти могилу его? — Голос ее пал в еле слышимый шепот.

Влад замедлил дыхание.

— Нет… — Он опасливо вскинул глаза на кисельно-туманное, вязкое небо за окнами, будто сырая морось его могла породить собой богомерзкую нежить. — А расскажи!

Нянька посмурнела лицом, словно выскребая из памяти давнее, залежалое — под спудом запретов и страхов. Спеленутый одеялами сверток в руках ее запищал, по-котячьи пронзительно-жалко. Лицо няньки разгладилось.

— Душа невинная взволновалась… мол, страсти-то какие плетешь… а-а-а… а-а-а… — Прижав сверток к груди, она замолчала, раскачиваясь.

Влад мотнул головой в нетерпении.

— Раду глуп, как драконыш, что недавно покинул яйцо, — хмыкнул он по-взрослому важно, — и боится стригоев. А вот я их совсем не боюсь! И если найду такую могилу — скажу дракону, чтобы сжег ее до черного пепла вместе с белоглазым стригоем, с его волосами противного богу оттенка. Отец похвалит меня… Расскажи! — Он дернул няньку за толстый холщовый рукав.

Она улыбнулась лукавой драконьей улыбкой. На краткий миг Владу помстилось зеленое дымкое марево над ее головой. Он моргнул, и виденье развеялось.

— Пройдись вдоль кладбища в полночь, держа в поводу черную лошадь, — понизив голос, шепнула она, опасливо покосившись на плотно закрытую дверь. — Перед могилой стригоя лошадь упрется копытами, встанет и будет жалостно ржать, будто дьявол ее за ушами щекочет. Откроешь могилу — а нежить там будто живехонькая, румяна щеками лежит, губы красные, в крови христианской измазаны… ка-ак плюнет в тебя этой самою кровью! — Глаза няньки возбужденно расширились. — Да ка-ак зарычит! Но ты не пугайся — бери осиновый кол и…

Ветер пригоршней бросил в окно голоса и жалостно-тонкое — будто дьявол за ушами щекочет! — лошадиное ржание. В дымкой, наплывающей хмари Влад отчетливо разглядел — всадников, наводнивших собою широкий, гулко-каменный двор, и полотнище знамени — ворон, держащий клювом кольцо — над роскошною шапкой того, кто ехал навстречу отцу его. И рыжие, на ветру полыхнувшие волосы — снявшего шапку.

Влад рванулся к дверям.

— Спиридуш непоседливый… горе мое… куда ж ты опять подался… — нагнало у порога бессильное нянькино, — не одетый совсем… просквозит…

Влад кубарем скатился по лестнице. «Предупредить бы отца, что за гости к нему на ночь глядя пожаловали, — молнией пронеслось в голове, — и дракону сказать… нет, дракону первее всего…»

Хоронясь у стены, он раскрыл свои уши навстречу едва уловимым, мечущимся по ветру голосам.

— Дошли до меня слухи о лукавстве твоем, господарь. — Рыжеволосый прокашлялся. — Будто ввел ты в обман покойного короля Сигизмунда, сказав, что дракона убил в честном рыцарском поединке. На деле же — запер ты дракона на цепь в тырговиштских подвалах и золото его заставляешь давать. Отвечай мне, лживы ли эти слухи или правдивы!

«Ложь! — Влад закрыл себе рот рукой, чтоб не выкрикнуть вслух. — Мой отец не сажал никого на цепь и не мучил! Дракон… — он покосился — туда, где подернутый серой хмарою пруд отражал ладный каменный домик с красной крышей и зелеными стенами цвета драконовой чешуи. — Он наш друг. И отец не заставил его быть при себе. Он его пригласил, со всем уважением, и дракон посадил его на спину, и полетел. А вослед за драконом — двинулось войско. И город открыл ворота отцу и его другу дракону, испугавшись драконова гнева. И так мой отец стал правителем… Понимаешь ты или нет, богомерзкий стригой?!»

— Друг мой Янош, — голос отца был бесцветен и сух, — долетевшие до тебя слухи… верны лишь отчасти. Дракон и вправду со мною…

Влад выглянул из-за стены. Подбоченясь, рыжеволосый хлопнул рукою по эфесу меча, и во взгляде его, устремленном в отцово лицо, Владу виделись мерзлые льдышки.

— Так продай его мне, господарь! — зашелся рыжеволосый в недобром, раскатистом смехе. — Я отдам за него немалые деньги… и, пожалуй, забуду поведать о лжи твоей перед венгерской короной. Закрою глаза на измену твою… честный, преданный своему королю рыцарь Влад, — прибавил он, шутовски искривив ярко-красные губы. — Или преданность твоя уже не столь несомненна? — со злобою произнес он.

Влад сжал кулаки.

— Разве друг может приказывать другу? — кротко промолвил отец. — Разве дружеское расположение можно купить, точно ярмарочную безделушку? Дракон не пойдет с тобою, даже если я велю ему это. Дракон опалит тебя пламенем, если ты попробуешь забрать его силой, — голос отца грянул звонкой, обрывающей возражения сталью, и Влад преисполнился гордости. — Король Сигизмунд мертв, а с ним — мертвы мои клятвы. И стрелы насмешек твоих не заденут меня, друг мой Янош, равно как и угрозы твои… Впрочем, законы гостеприимства обязывают меня исполнить тобою желаемое хотя бы отчасти и показать тебе предмет твоих вожделений. Пойдем!

«Отец, не доверяй ему! — хотел крикнуть Влад. — Его мысли бесчестны, его намеренья злы! Он смотрит тебе в глаза своим белым, ведьмачьим взглядом — и я вижу меч, перерубающий шею твою, и красную кровь на земле, и клыки его — в этой самой крови. Как ты можешь называть его своим другом? Не друг он тебе!»

Но крики застряли в горле его куском черствого хлеба. Он отчего-то представил себя с остро наточенным колом, бьющего со спины в ярко расшитый кафтан рыжеволосого, так что кончик кола выходит наружу, и рыжеволосый, оскалясь, рычит, точно зверь, и, опустившись на четвереньки, плюется кровавою жижей в отца его, замершего от изумления. А потом — рыжеволосый рвет кол из груди. Словно соломинку, ломает его пополам. Идет на осевшего в ужасе Влада, и рыжие патлы его мотаются ветром из стороны в сторону.

— Не забывай — у меня в груди два сердца, и оба мертвы, — говорит он, хватая Влада за шкирку, словно нашкодившего щенка, — а ты поразил лишь одно. Что я должен сделать с тобою сейчас, а?

Влад зажмурил глаза, отгоняя дурное видение. А когда же открыл их — отец и рыжеволосый были уже далеко, там, где красная, точно огонь, отражалась в пруду крыша драконова дома, и зеленые, как драконья броня, возносились над нею высокие стены.

«Пусть отец зовет тебя своим другом, стригой, — дракон чует твою мертвечину и не пустит тебя на порог. Точно конь у разверстой могилы… — мстительно промелькнуло в мыслях, и Влад рассмеялся от облегчения. — Не думай, что запугаешь нас, нежить!»

…И дракон на чеканной монете улыбнулся ему.

III

Гряда облаков была белой и мягкой на ощупь. Плыла, отделяя небесную твердь от тверди земной, простиравшейся там, далеко под ногами, куда не долетало дыханье драконово…

Влад осмотрелся.

— Спускайся. — Он хлопнул дракона по складчатой шее, и дракон обратил к нему желтым подернутый глаз и тихонько мурлыкнул. — Туда, на главную площадь. — Он ткнул рукой в необъятную, облачно-белую бездну под простертым драконьим крылом, где иссушено-серым, среди сочных зеленых полей, распластался Себиш.

В ушах заложило. Ветер яростно взвыл, уцепившись за полы плаща. Земля приближалась, выныривала из-под облачно-густой пелены, точно невероятных размеров левиафан — из глубин океанских. Очертя круг над широкими стенами, дракон тяжко сел, вскинув облако пыли, посреди вымершей в ужасе площади. Вынув меч на изготовку, Влад скатился с бока дракона, встал, прислонившись спиною к чешуйчато-жесткой спине.

— Я пришел с миром! — крикнул он в эхом отразившуюся тишину. — На Себиш движется несметное османское войско! И я не хочу напрасного кровопролития! Я хочу переговоров с вами, достопочтенные жители Себиша.

— А твой дракон — тоже желает переговоров?

Влад обернулся.

Дверь ратуши распахнулась, являя белому свету старца с облачно-седой бородою и в зеленом, драконьего цвета, кафтане. Дракон подобрался, открыв многозубую пасть, и Влад вскинул руку в предупредительном жесте.

— Ни шагу далее. Дракон неразумен, как пес, и чурается незнакомых ему. От испуга может выбросить пламя… — Он успокоительно тронул встрепенувшийся в зыбко-серой пыли толстый коготь драконовой лапы. — Он не причинит вам вреда, пока я с ним. Я пришел предложить вам сдать город османам, господин…

— …глава городского совета, — с достоинством вымолвил седобородый. — В словах твоих я не вижу резона. Сдаться, чтобы быть угнанными в плен вместе с семьями? Сдаться, чтобы терпеть позор на чужбине? Нет, лучше уж быстрая гибель в драконовом пламени, почтенный переговорщик. Я много пожил на свете, и я уже не боюсь… — Он раздумчиво взглянул на Влада. — И если мои глаза мне не лгут, ты — тот самый защитник трансильванских границ, королем венгерским назначенный, Влад, сын Мирчи Старого, валашский господарь… Так-то ты защищаешь границы наши — воинами своими усилив султанскую армию! — В голосе его отчетливо прозвучало презрение.

Влад стиснул зубы, запирая на языке готовые вырваться оправдания. Обвел глазами окрест. Казалось, площадь глядит на него из-за запертых ставень, из-за приоткрытых дверей, с насмешкою ожидая, что он скажет в ответ — благороднейший рыцарь Влад, Влад — защитник веры Христовой… рыцарь, запятнавший свою безупречность союзничеством с врагом христианства, Влад Дракул, дракон валашский… «Стоило ли оно того — вернуть себе отчий трон, чтобы после — униженно бить поклоны султану, возя ежегодную дань в десять тысяч дукатов, султанскую казну наполняя? Чтобы участвовать в битвах с ним против стран христианских в обмен на обещание не трогать Валахию?.. — с ехидцей прозвучало в ушах. — Хоп, хоп! Такой славный рыцарь — а дракону молится! Зачем молиться дракону, когда есть Христос?» Влад мотнул головой, изгоняя из памяти бледное шутовское лицо, словно враз соткавшееся перед ним посреди рыночной площади. И медью звенели бубенчики на расписном колпаке, и кривились в усмешке тонкие, леденисто-бледные губы… а потом видение обернулось главой городского совета, подошедшим непозволительно близко — так, что Влад мог разглядеть потускневшие звенья золоченой цепи на трясущейся старческой шее.

— За поступки свои неправедные буду нести я ответ перед господом нашим, а не перед людьми, — наконец вымолвил Влад. — Тебе же скажу одно — я предлагаю не плен, а всего лишь изгнание. Вместе с семьями вашими готов я принять жителей славного Себиша на валашские земли, дать работу вашим ремесленникам, обеспечить всем себишцам кров и покой. Оставляйте нажитое османам, не стоит жалеть — золото ничто перед человеческой жизнью… — Он перевел дыхание, украдкой взглянув на дракона. Тот дремал, прикрыв сизо-серые веки, положив языкастую морду свою на обрубок передней культи, и горячие клубы пара рвались из ноздрей его.

— Что же, твои слова дают нам надежду. — Пальцы седобородого неторопливо оправили цепь. — Нам ничего не останется, как положиться на честность твою, на рыцарскую верность слову твоему, Влад. Не на султана же, — он сдержанно хохотнул, — нам всем полагаться!

…Ночь упала на Себиш, коварная, точно дракон, вылетающий из пещерной засады. Черной, гулко-бездонною пастью сглотнула прощально взблеснувшее солнце. Сторожко встала над башнями Себиша — серебристыми пиками звезд. Себиш встретил ее полыханием факелов и скрипом повозок, лошадиным надрывистым ржанием и голосами, притушенными ночной темнотой.

Ночь катилась по небу. Омытый волнами ее, дракон на мгновенье почудился Владу неведомо-страшною, смолянисто-черной горой, порожденьем самой преисподней, с коей невозможны любые договоренности, а потом — себишские врата со скрипом открылись, и людской поток выплеснулся за их пределы, и дракон повернул настороженно морду к идущим и стеснительно уркнул Владу — свои?

Влад кивнул с несказанным облегчением. Ночь стирала следы, уводила, прятала в черных складках одежд одного за другим — уходящих на юг бывших жителей Себиша, мертвого, как потрошенная рыба, покидаемого, преданного своими людьми одинокого Себиша, в пыльной тьме оставленных улиц ожидающего новых хозяев своих, что придут — и вдохнут в его жилы свои голоса, что наполнят площадь его — своими шагами… Себиш спал и видел отвратные сны.

— Разграбят тут все и сожгут, — произнес Влад, обращаясь к дракону, слушающему его со всевозраставшим вниманием. — Зачем османам трансильванский торговый городишко? Но — без кровопролитья напрасного, без черных, разбойничье-страшных смертей… — Он тяжко вздохнул. — Если бы все военные походы мог я так завершать — торговыми сделками, скорей подобающими купцу, чем славному воину… Эх, видел бы меня сейчас мой отец, благороднейший Мирча!

Он безрадостно хмыкнул, и тотчас дракон заворчал, обернувшись в глухую, подступавшую тьму.

— Османы! Мурадово войско приближается к стенам! И если они пойдут догонять, дабы набрать себе пленников… мы направим их по ложному следу. Верно, дракон? — Влад встал на ноги, ощущая себя… нет, не купцом даже, а мимом в пестром ярмарочном колпаке, с бубенцами на поясе, жалким базарным кривлякою на потеху толпе. «Хоп, хоп! Такой праведный рыцарь, а лжешь и торгуешься, чтобы быть всем угодным! Всем, кроме собственной совести! Хоп, хоп!»

…А потом дракон поднялся на крыло, и Владу стало не до собственных мыслей.

* * *

Полдень прятал черные тени в густой изумрудно-зеленой траве, сливавшейся цветом с драконьей спиною. Тяжелой, необъятной горой дракон возлежал на поляне, и храп его наводил трепет на луговые ромашки.

— Когда османы будут разбиты, не обратится ли гнев его и на наших людей? — Голос Яноша Хуньяди нес в себе ощутимо тревожные нотки. — Эта твоя ручная зверюга — такая же перебежчица, как и ее господин, и отличить своих от чужих ей будет весьма затруднительно! Не так ли, союзник мой Влад? — С брюзгливо поджатых губ его сорвался короткий смешок.

— Сомненья в драконе моем — все равно, что сомненья во мне, — Влад сдержал резкости, рвущиеся с языка, — и если эти сомнения есть и они так терзают тебя, друг мой Янош, — то, может, не стоит союзничать нам? Мой дракон отдохнет, мои люди не станут растрачивать в битве силы свои…

— Ну уж нет! — И без того густо-красное, лицо Хуньяди обрело еще более рдяный оттенок. — Ты дал клятву венгерской короне — стоять всеми силами за христианскую веру, — а теперь хочешь нарушить ее, в сторону отойдя, как ни в чем не бывало? Нет, ты будешь биться вместе со мной, и дракон твой, зверюга богопротивная, тоже пусть бьется, хоть и доверия к ней у меня нет никакого…

Влад улыбнулся, припомнив зеленый дом у пруда с покатою красной крышей, холодную дождевую морось — и драконье рычанье навстречу открывшейся двери, и толстую лапу с когтем, отшвырнувшую прочь Хуньяди, сунувшегося было вовнутрь. Отчаянный плеск — и мокрые полы кафтана Хуньяди, и слипшиеся от воды рыжие пряди волос его, под набухшей от влаги мохнатою шапкой… Нет, у Яноша Хуньяди, великого королевского полководца, определенно были причины не доверять дракону.

Дозорный подал сигнал, и полуденно-сонная поляна ожила, зазвенела — лязгом рвущихся к битве мечей, ветром взметнулась — войска, разом сомкнувшего строй. И тяжелые веки дракона приподнялись, окинули мутным, дремотой затянутым взглядом — порхающих зыбких стрекоз и росу на зеленых травинках, ослепительно-синее, солнцем залитое небо и облачные силуэты на нем бесконечно скачущих всадников…

…коих делалось все больше и больше — там, на границе между поляной и лесом.

Дракон поднялся на ноги оживающей древней горой, и, примятая тушей его, распрямлялась ко свету луговая трава, и, примолкшие было, заводили кузнечики звонкие стрекочущие песни. Влад вскочил на спину его, точно всадник в седло боевого коня, и, мурлыкнув, дракон хлопнул крыльями и понес его в небо.

Черное войско осман показалось внизу. Необъятная тень дракона накрыла его траурно-темною пеленой, и с вершин своего поднебесья Влад видел задранные кверху головы, искривлено-кричащие рты, блеск мечей, бесполезно вскинутых в воздух… а потом дракон распахнул ядовито-красную пасть и пыхнул огнем.

…Они полыхали, точно пасхальные свечки, роняя в траву ярко-алое пламя с дымящихся черным одежд. Их крики рвали Владовы уши, смрад их горящего мяса бился в ноздри его. В великанских размеров жаровне трещали, занимаясь пожаром, смолистые старые сосны, ломались, как тонкие прутики, накрывая собою повозки осман. А потом — уцелевшие слепо ринулись в разные стороны, хоронясь от всенастигающей драконовой ярости, от огня его, обращающего плоть человеческую в темный, смрадом тлеющий пепел.

— Хуньяди перебьет беглецов, не оставив в живых ни единого, — раздумчиво вымолвил Влад — безмятежно-спокойному небу над головою его, белым, точно фарфор, кучевым облакам. — И доложит венгерскому трону о великой победе своей над воинством врагов христианских. И наградою будет ему королевская благодарность… А что будет наградою мне? Сырой и холодный зиндан от прознавшего правду Мурада?

Воздух перед лицом его точно сжался, сгустился туманною дымкою, обращаясь в цветную поющую птицу с нежным девичьим взглядом и тонкими, острыми крыльями.

— Все печалишься, доблестный рыцарь? — с укором сказала она, и большие ресницы ее взмахнули, как опахало. — Все гадаешь, к кому бы на службу пойти, выгоднее меч свой продать — кому бы? А ты не гадай, ты сердце свое послушай да по совести поступи! Что же говорит тебе твоя совесть, о доблестный рыцарь Влад, повелитель дракона?

Влад улыбнулся.

— Если б спросила ты меня, чудесная птица, об этом, когда был я малым, неразумным дитем, — я бы честно, со всею душою ответил, что сражаться хотел бы за христианскую веру, как отец мой, Мирча Великий, и ничем его имени не опозорить. Это было давно, так, что уже тех времен и не помню, — когда ивы, что прикрыли сейчас крышу тырговиштского замка, были юны и слабы, а сам я — верил в добрые сказки, что сочиняла мне няня. Про великого богатыря Фэт-Фрумоса, что сражался неустанно со злом, убивая колдунов и драконов и спасая прекраснейших дев. А помощницею ему, затаенным голосом совести — была добрая птица Мэйастрэ с разноцветными перьями и голосом нежным, словно медовые росы. И вела она Фэт-Фрумоса от победы к победе, и ни разу не искусил его враг человеческий, не заставил свернуть с истинного пути… Прости же меня, Мэйастрэ сладко поющая, плохой из меня воин вышел, плохой богатырь. Может быть, — он обвел глазами холодно-синее небо, — потому что не сказка вокруг меня, а жестокая быль?

Птичий взгляд сделался жестко-стальным, словно нож, прокаленный в кузнечном огне.

— Быль или сказка — разницы никакой, коли твердое и справедливое сердце в груди колотится, — по-вороньи прокаркала Мэйастрэ. — А коли бесчестен ты и слабодушен — то будешь таким при любых обстоятельствах, и волшебная помощь тебя не исправит… Смотри! — прокричала с надрывом она. — Смотри, что за раны наносят мне, мечте твоей детской, поступки твои! — Она перевернулась на спину в воздухе, и Влад оторопело увидел — черные, рваные раны повдоль боков ее, кровью опаленные перья Мэйастрэ волшебной. Он закрыл руками лицо, и тотчас же — будто вихрь подхватил его и дракона, разыгравшись, швырнул в поднебесье, в расправу ветрам, завыл, зарыдал по-драконьи.

И Влад открыл глаза.

Дева Мэйастрэ сидела на облаке, поджав по-турецки свои изящные ноги, в полупрозрачных шальварах, с турецкою трубкой в зубах и в белом увесистом тюрбане на смолянистых косах. Только взгляд оставался все тем же: птичьим, стылым, драконьим.

— Пойдешь просить помощи у Мурада, когда Хуньяди тебя с трона скинет да ставленником своим заменит, — сыновей понадежнее спрячь, — проскрежетала она. — Долго к ним потом добираться будешь — через моря и горы, реки быстрые и пески сыпучие… ш-ш-ш! — взмахнула рукавами она, обращаясь в песчаный, танцующий вихрь, уносящийся в небо. — Совет мой послушай, доблестный рыцарь, худого тебе не скажу… — донеслось до Влада затихающе-зыбкое. И небеса прояснились.

IV

Молоко было синюшно-бледным, точно водой разведенное, и странно горчило на вкус. Влад отставил кружку, хлебнув полный глоток, с вопросом вскинул глаза на хозяйку.

— Что сцедить удалось, молодой господин. — Она виновато раскинула руки. — Босорка в нашем селе безобразничает, — притихше шепнула она, — вчера у соседки корова давать молоко перестала, сегодня вот к нашей пришло… — Она торопливо осенила себя крестным знаменьем. — Тьфу-тьфу-тьфу, не к ночи будет помянуто!

— Владуц, смотри! — пискнул Раду, толкая ногой под столом. — Смотри, что свеча вытворяет!

Пыхнув черной, драконовой гарью, свечное пламя взвилось под потолочные балки, замкнулось кольцом — и опало, чихая смолянистым дымом. Влад проводил его взглядом.

— Босорка… Эка невидаль! — произнес он как можно небрежнее. — Разве пристало бояться всякой нежити честным христианам? В полночь, как придет она в хлев безобразничать, я поймаю ее и накину на шею чесночный венок. Раду, ты — со мной?

Раду испуганно помотал головою.

— Значит, согласен, — отрезал Влад. — Пойдем, чеснок мне собрать поможешь.

Глаза Раду округлились.

— Владуц… а если она меня за руку схватит… и покусает… — проныл он. — А если укусит тебя?

Влад нахмурился.

— Отцова дракона возьмем, — наконец произнес он. — Хоть и будет отец недоволен, если узнает… когда он узнает, — поспешно поправился Влад. — И нечего хныкать, слезам твоим он тем более не обрадуется!

…Ночь сеяла звезды сквозь частое сито, кидала по небу щедрыми пригоршнями. В неверном, мертвенно-сером сиянии их Влад крался вдоль бесконечных заборов, туда, где чернеющей неуклюжей громадой возвышался драконов сарай, а поодаль, укрытый соломенной кровлей, чутко спал хлев.

— Я видел ее в замочную скважину в церкви, — рассказывал Влад. — На службе вечерней. Глаза красные, как уголья, нос кривой и загнут к нижней губе, точно у филина. Руки ко мне протянула и ка-ак завоет!.. Ну что ты трясешься-то, глупый, босорка тебя не тронет, она только младенцев из колыбели тягает и заменяет подменышами… Стой, подошли уже. Тихо. — Он взял за руку Раду.

Сарай ходил ходуном. Старыми, гнильными досками ерзал под черной навесистой крышей, ухал по-совьи, скрипел, болотными, ледяными огнями пыхал из бесчисленных щелей. Влад затаил дыханье.

— Босорка хочет дракона украсть! — шепнул Раду одними губами. — Прознала, что он здесь хоронится… Владуц, ты куда?

Приникнув к щели сарая, Влад взглянул внутрь. Внутри было огнево-желто и пахло горящею серой. Пыльный, скорый, седой вихрь кружился перед драконовой мордой, манил, танцевал, загребая соломы и ломаных веток, а после — с коротким хлопком оборотился в горбатую, в белом платье старуху с клюкою в костлявой руке.

— Те-те-те… — сказала старуха, в упор взирая на Влада. — Драконыш пришел и драконыша за собою привел… Заходите, что за порогом-то встали? — Она подмигнула с усмешкой, и тотчас сарайная дверь, скрипя, отворилась, и Влад с Раду вкатились внутрь.

— Не трогай дракона нашего! — Влад сжал в кулаке чесночные головки. — И мучить коров перестань, нежить стылая! Вот я тебя! — Он замахнулся.

Старуха простерла клюку над головою его, точно меч, присвистнула по-змеиному, и тотчас — рука Владова точно оледенела, теряя чувствительность, и гулко зазвенело в ушах, и хмарью поплыло перед глазами. Влад осел на соломенный пол.

— Дракон ваш — лошадка моя ездовая! — проскрипела босорка. — Запрягаю его еженощно — и летим вместе с ним, под ночною луной, по серебряной звездной дорожке, за моря чужедальние, за горы высокие… Знаешь, куда прилетаем мы после? — обрывисто спросила она.

Влад помотал головой.

— В край, где во Христа люди не веруют, — расплылась в улыбке босорка. — Как ты думаешь, что в этом краю делает твой отец, а, драконенок? Может, и он веру свою потерял?

— Наш отец не такой! — всхлипнул под боком Раду. — Он хороший! Он добрый! Его любит даже дракон!

Босорка прошлепала прямо к нему, загребая по полу когтистыми курьими лапами.

— Хороший, говоришь? — хохотнула она. — А что же с султаном тогда дружбу водит? Или у него все друзья-побратимы? Ну, пусть тогда и со мной задружится… Ха-ха-ха-ха!

Она задрожала, завыла, вытянув к потолку многозубую пасть, в коей мелькнул Владу красный и широкий, как лопата, язык.

— Сидит твой отец, словно зверь дикий, за черной тюремной решеткой, — прошипела она, поднеся к глазам Владовым страшную волосатую руку с кривыми когтями, — в подземельях глубоких султановых. Держит его там султан-властитель за ложь его, за змеиную изворотливость, присущую более нежити, знамения крестного опасающейся, чем честному христианину! — добавила она с торжеством. — Пытались с драконом мы его вызволить из темницы: дракон грыз решетку зубами, а я — просочилась туманом сквозь прутья железные, вдохнула сил в его ослабевшие руки, чтобы решетку мог он сорвать…

Босорка замолчала, хитро взглянув на Влада.

— Но были на нем оковы, заговоренные султанскими чародеями, — произнесла с досадой она. — И отомкнуть те оковы способна только душа праведная… а души праведные в султанов зиндан не летают!

Затосковав, она свернулась клубком на соломе, драконье-пронзительно глянула в потолок.

— Как сверг отца твоего с трона Хуньяди-стригой, — нараспев прошептала босорка, — так вспомнил лукавый отец твой, что есть у него друзья и среди некрещеных. И сел он на доброго коня своего, и, боярам своим наказав о вас и драконе заботиться, отбыл к султану Мураду. И бил поклоны ему в роскошном дворце султановом, на беду свою жалился — мол, пожалей, султан-владыка, дай войско мне крепкое, чтобы мог с недругами я совладать да воссесть на престол свой наизаконнейший! А султан, — она сдвинула брови, — нахмурился грозно, да как рыкнет ему по-драконьи, туфлями как по полу застучит! Мол, ах ты, предатель, такой-сякой, мне кривду плетешь! Знаю я, какие вы с Хуньяди-стригоем недруги — вместе войной на меня ходили, вместе войско мое истребили дочиста! И велел султан бросить в темницу его и оттуда не выпускать, пока… — Она вновь замолчала.

— Не томи же ты, старая, говори! — Влад пристукнул ногой в нетерпении.

Босорка ухмыльнулась. Чешуисто-серый хвост скользнул из-под юбки ее, шурша, причесал половицы.

— …пока не решит отец твой, кого султану отдать под залог своей дружбы дальнейшей — дракона или сыновей, — наконец обронила она, крысино пощелкав хвостом. — Вот сидит он теперь и думу тяжкую думает. И пока не решится — свободы ему не видать, да и войска султанского тоже… Что, хорошую я вам историю рассказала, драконыши? — Она поднялась на ноги, вырастая, ширясь — дымным, пышным столбом, крючковатым носом своим вперившись в потолочные балки. — Заболтала, запутала… забыли небось, зачем сюда шли? Ха-ха-ха-ха! Искать меня — ветра в небе ловить! Колоски в полях пересчитывать! Как кривой попадется и черный — тут я на жнивье танцевала! Ха-ха-ха-ха!

— Бежим! — Раду дернул его за пояс. — Сарай вот-вот разлетится по досточкам… Мне боязно, Владуц…

И, швырнув чеснок на солому, Влад взял его за руку. И они побежали.

* * *

Листва была рыжа, как драконово пламя. Объятые им, деревья клонили к земле полинялые, черные ветви. Дождь шел белесой, сплошной, колыхающейся пеленой над промокшими стенами Тырговиште.

— Не хочу! — вырвавшись из отцовых рук, Раду бухнулся наземь, тер кулачками лицо, мокрое от слез и дождя. — Не поеду! Кэпкэун сожрет нас и костей не оставит! Нельзя нам к нему… Влад, ну скажи же отцу!..

Влад не плакал. Драконьим огнем в нем кипели досада и злость. Значит, то, что врала им босорка, нежить нечистая, — сущая правда? И отец — выбрал не их, а дракона? Ну да, при нем же сын старший, Мирча, в подмогу останется. А их с Раду — султану в залог? Дешевой разменной монетою? Эх, отец…

— Ну с чего ты взял, глупый, что там тебя кэпкэуны встретят? — произнес терпеливо отец, поднимая с земли брыкающегося Раду. — В Турции те же люди живут, что и здесь, хоть и нехристи все, разумеется. И питаются пищей обычною, а не человеческой плотью…

— Нянька мне говорила, что живут там кэпкэуны двуликие, спереди — лицо человеческое, а на затылке — псиная морда! — прорыдал Раду. — И вот она-то людей и жрет, всех, кто веру во Христа исповедует! Свой бог у кэпкэунов, людоедский…

Влад расхохотался, не выдержав.

— А ты больше слушай нянькины байки, сильней испугаешься! Правильно отец говорит — те же люди живут там, в Турции этой, что и у нас, не шерстью обросшие звери. Также ходят на двух ногах и голову человеческую на плечах имеют, а не псиную морду… Сам посуди — если б и вправду кэпкэуны нечистые там обитали, разве б вернулся отец от них живой и здоровый? А? — Он скривил с презрением губы. — Что на это скажешь, трусишка?

Раду замолчал, пристально вглядываясь в онемевшее будто, сжатое напряженьем отцово лицо.

— А может… он и сам кэпкэуном стал? — шепотом вымолвил Раду. — Только мы его человечью голову видим, потому что отец он наш. А другие… — Он в испуге осекся.

Влад вытер со щек звенящие холодом капли. На краткий миг, сквозь сырую, слепящую морось ему померещилось странное — раскаленное жаркое солнце на выжженных, каменных улицах, серые, жухлые тени в песчаной пыли. И из тени соткавшийся — силуэт на стене, в долгополом халате и загнутых туфлях. Ветром тронутый, он отделился от камня, сел, поддернув халат, на песчаную кучу, принявшую тотчас обличье золотого престола.

— Я — Мурад-властитель, великий турецкий султан, — произнес он, надменно взирая на Влада. — А ты — сын лукавого слуги моего, Влада Дракула. Знаешь ли, почему ты и брат твой теперь во власти моей?

Влад устало вздохнул.

— Отчего не знать, знаю, великий султан. Оттого, что предложил ты на выбор отцу моему — дракона тебе отдать либо нас с братом. И выбрал он нас. И послушались мы, как почтительные сыновья, и прибыли ко двору султанскому… — Он пожал плечами. — Раду байки плетет, будто ты — страшный кэпкэун и хочешь нас съесть. А на самом-то деле…

Мурад подавился хохотом.

— Глупый, глупый драконыш! Если б хотел я вас съесть… — Он прищелкнул пальцами, и тотчас под рукою его выросла виноградная гроздь. Мурад отщипнул винограда, жмурясь от удовольствия, положил себе на язык. — Если б хотел я вас съесть, то давно б приказал слугам моим — эй, зажарьте-ка мне этих мальчишек! Ха-ха-ха-ха! А я отчего-то с тобой разговариваю… Как ты думаешь, отчего? — Он вопросительно взглянул на Влада.

Влад почесал затылок.

— Может, потому что хочешь подружиться с нами? Как с драконом отец? Только вот друзья — не являются по мановению пальца и не остаются с тобою из страха… Бояться — удел заложников.

Лицо Мурада посмурнело, враз набежавшею тучей.

— Неверный ответ. Мне не нужны друзья. А в заложники я мог бы забрать и дракона, если б этого захотел… Ну же, отвечай мне! Последняя попытка, драконыш! Не знаешь? Ха-ха-ха-ха!

Скрипя, его голова повернулась на шее, качнула ветру золотым тюрбаном. Второе лицо султана было шерстисто и более напоминало псиную морду с желтыми, кривыми зубами, с глазами, горящими волчьи, и ушами торчком.

Кэпкэун оскалился.

— Хочу, чтоб вы стали подобными мне, — прорычал он, выпрастывая из-под халата когтистые жуткие лапы. — И служили мне верно, когда придет время ваше взойти на валашский престол. Двуликие, сердцем изменчивые правители, во всем послушные воле моей… Ха-ха-ха-ха! Ваш отец обманул меня, зато вы не обманете!

И песок хищно ринулся Владу в глаза, точно рой мошкары, разъедая до колкости, до ливнем хлынувших слез…

И виденье исчезло.

— Я не мог поступить иначе. Не мог, понимаешь? — Отец заглядывал Владу в лицо, и рука его, сжавшая Владову руку, ощутимо дрожала. — Это временно, это не навсегда. Я и сам всю свою молодость в заложниках жил… — Он осекся.

Влад смотрел на него, будто бы опасаясь увидеть — второе лицо за роскошной господарскою шапкой, когда, скрипя шеей, повернется отцовская голова, и заросшая волосом псиная морда глянет с усмешкой на Влада, и скажет кэпкэун: «Ха-ха-ха-ха, глупый драконыш, замыслов моих пока что, по малолетству, не понимающий! Вот вырастешь — станешь таким же, как я! Ха-ха-ха-ха!»

Влад перевел дыхание.

— Мы выполним твою волю, отец. Останемся у султана столько, сколько потребуется… Да не реви ты! — прикрикнул он на Раду. — Какое напутствие скажешь нам, сыновьям своим, если вдруг — не случится нам больше увидеться?

Отец сокрушенно молчал, точно враз лишившись способности к человеческой речи, точно разомкни он закрытые накрепко губы — и из уст его Влад услышит не голос, а песий, заливистый лай.

— Тогда — я с драконом твоим попрощаюсь. — Влад поднял глаза к тяжелой, изумрудной горе за плечами отцовыми, тут же выдавшей в дождь громовое мурлыканье. Влад улыбнулся. «Дракон остается драконом, даже с людьми проживая, даже пищей питаясь простой, человеческой. Почему бы и мне не остаться собою, даже в диком нехристианском краю, средь чудовищ с песьими головами? Почему бы не остаться собою и Раду? Неужели дух наш в крепости своей будет слабже драконова духа? А отец… нет, не участь заложника изменила его. Не оковы, не плен… Видно, был он от рожденья таким — двоедушно-лукавым, изменчиво-мягкосердечным. Не быть тополиному пуху твердым, как сталь. А стали — не размягчиться, подобно подушкам пуховым».

И мысли об этом принесли Владу спокойствие.

V

Туман разливался над берегом моря. Кисельный, густой — он тянулся с залива, опутывал саваном черные, оголенные ветром деревья, клубясь, поднимался к вершине горы.

Влад встряхнул головой, изгоняя из мыслей туманную, стылую обреченность.

— Султан больше людей на охоту берет, чем мы в этот крестовый поход призвали, — произнес он скорей себе самому, чем кому-либо, кто мог разобрать речи его, скрытые сизой туманною дымкой. — И не будет нам славы здесь, и громких побед над султановым войском не будет…

— Потому ты и дракона с собою не взял, союзничек мой неверный? — прохрипел сквозь туманное покрывало голос Хуньяди. — И армия твоя числом невелика!

— Уж сколько собрать удалось. — Влад дернул поводьями, будто бы обрывая все возможные возраженья. — Не ты ли говорил мне, друг мой Янош, что не доверяешь ни мне, ни дракону, ни влахам моим, чтоб за дело всех христиан они отчаянно бились? Вот и последовал я словам твоим, и дракона оставил в Валахии, и войско свое сократил. Но снова ты недоволен…

Прокашлявшись вязким туманом, завыла труба. Влад поднял глаза в бледно-серое, топкое небо, полное армией туч. «Точно армады султанские, — мелькнуло в мыслях. — Во сколько же их больше, чем нас? В пять раз? В четыре?»

— В атаку! — Взметая копытами пыль, конь королевский взвился на дыбы, небесам угрожая мечом. — С нами Господь! Смерть или победа!

На юном челе короля Влад видел тернии — скорого мученического венца. Его молодая горячность несла в себе безвозвратную гибель всем, кого уведет за собой королевский призыв. На доли мгновения он позавидовал даже — этой лихой, безудержной смелости, солнцу, сжигающему своими лучами самый вязкий туман, а потом, содрогнувшись склонами, гора сплюнула оземь первый османский отряд, и Влад вскинул меч и устремился навстречу.

* * *

Закат растащил по небу кровавые облачные лоскутья. Там, на залитых красным, умирающим солнцем просторах, грызлись между собой небесные вырколаки, рыча, выдирали друг у друга из пасти останки добычи, и звездами тлели белые, не знающие пощады глаза их, и ветром достигало земли горячее вырколачье дыхание.

Мертво-бледное лицо короля было спокойно и тускло. В пустой, размозженной ударом глазнице его деловито полз муравей, перекатывая между лапок былинку. На полпути к переносице он остановился, передыхая.

Влад смахнул муравья, осеняя лицо короля крестным знаменьем, отдавая последнюю честь — королевской самонадеянности и слепой, безнадежной вере его в высшую небесную справедливость. Этим вечером она умерла, а с ней — прекратилось биение королевского сердца.

Влад поднялся на ноги, счищая с коленей траву и приставшую грязь. Тьма на небе сгущалась — черными вырколачьими спинами, кои делались все многочисленнее. Высосанное досуха их неистово-жадными ртами, солнце погасло и скрылось за черной вершиной горы. И вырколаки завыли, заскрежетали зубами в накатившей ночи, и от протяжных стонов, от гулкого рычания их — содрогнулась луна, щербатая белая кость, вырколачья игрушка.

Влад слепо нашарил поводья в густой, нарастающей тьме. Вскочил на коня, отдаляясь от пахнущей мертвой травою и кровью земли.

Луна стыла в небе, надкушенная вырколачьим клыком. И звезды звенели ей пронзительно-тонкими голосами, и поскрипом жалились ветру деревья, а потом — Влад уловил между них, в отдалении, хрусткий цокот копыт, и рука его вскинулась упреждающим жестом — тем, кто все еще следовал с ним.

— Османы рыщут вокруг, чтобы добить уцелевших, — произнес он, взирая сквозь непроглядную тьму, глубокую, как небесный бездонный колодец. — Будем же наготове и не позволим застать себя без защиты!

Черные, ветром скрипящие ветки раздвинулись, зло, недовольно кряхтя, выпуская на залитую луной поляну взмыленного, храпящего жеребца и всадника на нем, мотающегося на седле в изнеможении.

— Влад… Вырколак тебя раздери, что за встреча! — донеслось удивленно с седла. — Вот уж не ждал тебя встретить здесь, в этом чертовом месте, пожравшем все наше Ватиканом благословленное войско… Где, дракон его забери, были эти благословения, когда османы разбили нас в пух и прах? Где молитвы папские заблудились, когда пал король Владислав? А ты отчего-то живой… — Голос всадника брызнул холодным презрением. — Впрочем, понимаю я отчего. Не стал ты биться тогда в полную силу, для вида лишь с корпусом Карака-бея схлестнулся, а после — людей своих с поля боя увел, дабы соблюсти договоренность с султаном! Трус! Предатель и трус!

Влад сдержал на языке готовые невозвратно сорваться проклятия.

— А разве не опрометчивость твоя была причиной поражения нашего, друг мой Янош? — с холодным, лунным спокойствием выронил он. — Зачем, не дожидаясь подмоги, двинул ты полки свои в бой, королевскому велению подчиняясь? Будто не знал ты, опытный, умудренный в боях полководец, чем грозит такая опрометчивость!.. И да — тебя-то ведь тоже я среди павших не вижу, — добавил он со смешком.

Луной озаренное лицо Хуньяди помстилось Владу изжелта-белым, выпитым ночью до дна, точно морда стригоя, подлунной нежити, оживающей лишь в густой темноте. Кровью налитые, толстые губы Хуньяди шевельнулись беззвучно, то ли в проклятии, то ли — в нечистой, запретной христианину молитве, и — осыпая собою хрупкие бледные звезды, с небес скакнула к нему чья-то черная длинная тень.

— Вырколак! — ропотом пронеслось за спиною у Влада. — Небесная нежить, что пожирает луну и закатное солнце — до углями дымящегося ободка! А одолеть ее только колокольным звоном возможно, да святою водой… Свят-свят-свят!

Влад спешился. Ночь делала движенья его замедленными и неповоротливыми, темнила, путала, звездами серебрилась в глазах. Влад шел и шел, по плечи утопая во тьме, и ровное дыхание зверя было ему проводником на пути.

— Ночные дороги пустынны и зыбки, — сказал он зверю, касаясь ладонями шерсти его, холодной, как снег, как сама смерть, — а ты голоден и устал. Но я не боюсь тебя, адский посланник. Я родился в субботнюю, черно-грозовую ночь, когда сам Михаил-архистратиг поднял свое воинство против бесов нечистых… — Влад почесал вырколака за ухом, и, вывесив до земли красно-кровавый язык, вырколак заурчал. — Ты знаешь, он победил, хотя ангелов было меньше, чем противников их… раза этак в четыре или в пять раз… неважно…

Скуля, вырколак опустился на спину, открыв небесам бледно-белое, шерстью заросшее брюхо.

— И бесы покорились ему, — продолжал Влад, — и вырколаки, на коих ездили по небу бесы… К ним возвращайся, тебя уж, наверное, заждались! — Он хлопнул рукою по мокрому от росы вырколачьему носу, и, яростно взвыв, вырколак обратился смолою клубящейся тенью, туманом поплыл по траве, обнимая древесные корни, со свистом вознесся в луной озаренное небо.

Хуньяди тронул коня.

— Ну уж нет. — Влад взялся за поводья. — Куда это ты хочешь уехать, друг мой Янош? В ночи одному так темно и опасно. Повсюду рыскают османские воины, добивая избегнувших смерти на поле брани… Воспользуйся лучше гостеприимством моим. Мой отряд проводит тебя в Тырговиште с великим почетом…

— Да как ты смеешь?! — Гневом набухшие щеки Хуньяди сделались яблочно-красны, изгоняя из памяти всякую мысль о стригоях. — Смеешь пленить меня, королевского полководца?! Подлый изменник!

— Никто и не ведет речь о плене. — Влад с укором покачал головой. — Всего лишь об отдыхе и укрытии твоем, друг мой Янош… на время. Ты ведь не хочешь попасть в руки осман, о мужественнейший из полководцев венгерских? — Луна подавила смешок на губах его. — Будьте сопровождением господину Хуньяди! — окликнул он, и тотчас — всадники окружили Хуньяди плотным кольцом, отсекая от прокаленных луною тропинок. — Ну же, за мною!

Ночь коснулась плеча его вкрадчивой вырколачьею лапой. Влад поднял глаза к небесам, и острые серебристые звезды соткали над вершиной горы ему волчью, застывшую в беге фигуру. Влад рванул поводья — и поехал вослед.

VI

Ночь принесла с собой долгожданную прохладу. Сахарно-белая, стыла в небе луна, не давая заснуть, и Влад смотрел и смотрел на нее сквозь открытые окна, и в призрачных, тонких, неверных лучах ему померещилось чье-то движенье.

Влад рывком сел на кровати. Луна изливалась на подоконник, текли и текли неслышно лунные молчаливые реки, пока — холодные воды их не вспенились беспокойной волной и из лунного света к Владу не вышел огромный взъерошенный волк.

— Я сплю, — сказал Влад. — Ты снишься мне, только я не хочу тебя видеть. Я хотел бы увидеть во сне родной дом, и отца… и дракона. А ты непохож на них. Я не знаю тебя.

Волк оскалился, и луна блеснула на кончике каждого безупречно белого зуба его.

— Я могу обернуться тем, кем ты пожелаешь, и ты даже не заметишь подмены, — глухо зазвучало из пасти. — Луна податлива, как мягкая глина, и игры ее затейливы и лукавы. Она никогда не скажет всей правды. Молчание и отговорки — вот лунное кредо… Твой отец попросил меня присниться тебе и кое-что тебе показать, — деловито добавил волк. — Он — из тех, в чьей груди вместо сердца стучит осколок луны, и мы, вырколаки, таким подчиняемся…

— Как дракон? — усмехнулся Влад. — Ты тоже друг ему?

— Можно сказать и так. — Бледная морда зверя озарилась хитрой улыбкой. — Садись мне на спину, драконыш.

И луна подхватила их ледяными белесыми крыльями, унесла — в черно-серое небо с крупинками звезд. И в неверном мерцающем свете Влад увидел внизу стены каменной крепости и огни, полыхающие вкруг нее, и крикнул вырколаку:

— Спускайся!

Земля содрогнулась от грома ударивших разом бомбард. Дым взметнулся над крепостью, и луна осветила Владу щербатые, обгорелые исчерна стены. А после — над стенами распахнулись широкие, необъятно-драконовы крылья, и красный огонь пролился сверху на осажденную крепость, и крики сжигаемых заживо иголками впились во Владовы уши.

— Отец! — Влад вцепился в косматую, белую шерсть, точно в поводья. — Догони его! Скажи, что я хочу поговорить с ним! Он не мог оставить меня — ничего, ничего не сказав напоследок…

Вырколак покосился на Влада, и во взгляде его Владу помстилась ничем не прикрытая жалость.

— Он тебя не услышит. Лунный свет замедляет дыхание и ложится пеленой на глаза. Умереть — все равно что уснуть… и наоборот, — прошептал вырколак. — Ты спишь и видишь тебе предназначенное. И отец тоже спит и видит назначенное только ему. Ваши сны никогда не сольются… — Вырколак тяжко вздохнул. — Отец просил передать, что война его продолжается. И что жжет он османские крепости по приказу Хуньяди-стригоя, и с ним — брат твой Мирча. И что не узнает об этом проступке султан — в лукавстве своем отец уничтожает врагов всех до единого, чтобы никто из выживших правду всю не донес до султана-властителя… и чтоб вы с Раду не пострадали. Это тайна, Влад… Ты ведь умеешь хранить лунные тайны? — Вырколак подмигнул.

От невыносимого лунного блеска враз защипало в глазах. Влад вытер накатившие слезы.

— Луна лжет, по своему обыкновению, — хмуро вымолвил он. — И она не всевластна. Горячая, солнцем полная кровь течет в жилах неспящих, и к солнцу стремятся сердца их. Когда я буду властителем… если я буду властителем, — поправился он, — я все сделаю по-иному. Я не буду притворяться и лгать. Я пойду на султана войной, пусть даже войско мое будет ничтожно мало по сравнению с войском султановым. Мне все равно. — Он стиснул зубы до скрипа. — Ложь мерзка. Она — как липкая грязь, кою долго счищаешь с одежды… Не стоит она — ни престола, ни собственной жизни…

В глазах вырколака мелькнула усмешка.

— А жизни и судьбы других? Что на это ты скажешь? Если б не ложь твоего отца, дракон был бы мертв. И жители городов, спасенных им от огня и османского плена, тоже были б мертвы. А так — они живы и возносят хвалу его лжи. — Вырколак покачал головой. — Худой мир, как известно, лучше, чем добрая ссора… только этого тебе пока не понять, маленький, глупый драконыш. Ты спишь, и во сне я смеюсь над тобой… А теперь просыпайся!

И луна зазвенела, запела — там, в непредставимо далекой дали, и от пенья ее больно сжалось в груди, и Влад распахнул глаза, задыхаясь, на залитых солнцем подушках.

«Сны несут в себе обман и насмешку. Умереть — все равно что уснуть… и наоборот, — прозвучало в ушах отзвуком лунного колокольчика. — А что же тогда сама смерть, как не бесконечно долгая ложь? Вот почему ее так опасаются люди!»

Влад отчего-то представил себе — унылую, сотканную из лунного света долину, по которой бредут и бредут высохше-бледные тени тех, кто лукавил при жизни, к неясной, мерцающей огнями болотными цели, что делается от бредущих все дальше и дальше. Увиденное было настолько страшно, что он содрогнулся.

— Я бы не желал тебе, отец, такого посмертия… И себе… и дракону бы не пожелал, если б взял ты его с собою туда, в блекло-лунное царство, — произнес задумчиво Влад. — А ты — сам себе, получается, такого желаешь? Или… просто не ведаешь, что тебя ждет?

Он подошел к окну. Рассвет разгорался, выжигая из мыслей сомненья и страхи. И Влад улыбнулся — рыжему, точно огонь, восходящему на небе солнцу, что давало собою ответ — всем не высказанным и в мыслях вопросам.

VII

Дракон зашипел. Желтые, золотистого цвета глаза его сделались безудержно злыми. Влад упреждающе поднял руку.

— Дай нам уйти, друг мой Янош. Мне, сыну моему, дракону и тем, кто еще верен мне остается. Если не угоден я как правитель престолу венгерскому, — он обвел глазами теснившихся за спиною Хуньяди, чей острый, сияющий отблеск мечей будоражил драконье спокойствие, — если недовольны мною и собственные бояре — готов передать я престол валашский ставленнику твоему Владиславу. Но я не желаю напрасного кровопролития…

Лицо Хуньяди искривилось.

— Ты еще смеешь что-то говорить о желаньях своих? Предатель и лгун! — процедил он сквозь сжатые зубы. — И смерти заслуживает твое двуличие… Впрочем, дракона я мог бы оставить в живых, — Хуньяди усмехнулся, — если бы покорился зверь этот воле моей…

Дракон возмущенно завыл, перхнув дымом сквозь узкие ноздри.

— Вот и ответ тебе. — Влад покачал головою. Холод клинка его приманивал собою снежинки. Ослепительно-белые, они щекотали лицо, падали и падали вниз из-под серого, равнодушно смотрящего неба. — Я знаю — ты не можешь простить мне пленения твоего, друг мой Янош… но неужели тебе не жаль жизней своих же людей? Тех, что падут нынче жертвой драконовой ярости?

Хуньяди оскалился. Кривые, как сабли, клыки наползли на припухшие красным губы его, снежной бледностью заволокло багровевшие щеки.

— Смерть ему! — прокаркал стригой. — А дракона ко мне, на цепь. Будет кидаться огнем — колите мечами под брюхо. Оно у этих зверюг самое уязвимое… Да что ж вы стоите-то?! Трусы! — Он прыгнул вперед, стремительно, по-волчиному споро, и Мирча едва успел отразить меч его, рвущийся к Владову горлу. — Ар-р! — прорычал стригой, торжествуя, и, качнувшись, Мирча вдруг захрипел и откинулся наземь возле Владовых ног. Точно сколотый клык, нож торчал в шее его, погрузившись по рукоять. — Р-р… — Стригой упал на колени, в снег, отозвавшийся костяным, мертвенным хрустом, под мышки подняв безвольно осевшего Мирчу. — Аг-р-р… — Белые, как сон, как саван, клыки — впились в разверстую рану на шее. Мирча спал, блаженно открыв рот, почерневший от спекшейся крови, ловил снежинки остывающим языком, и в снах его было темно, тепло и уютно, точно в засыпанной снегом глубокой могиле. — Р-р… Пусть сны его будут особенно крепки… — пробулькал стригой, вытирая ладонями губы. Нож его пал под сонные веки Мирчи, истирая последние проблески белого средь глухой, наступающей тьмы. Стригой растянул рот в кривой, сумасшедшей улыбке. — Я обманул тебя, рыцарь дракона. Твой сын не спит, он умер, и его скоро зароют в могилу. Если же сны будут и там его беспокоить…

Он глухо расхохотался, поднявшись на ноги, качаясь перед глазами Влада, точно пыль, поднятая ветром, точно могильный прах оскверненного склепа. Перекрестившись, Влад ударил мечом что есть силы. Меч прошел сквозь кровавого цвета стригоев кафтан, не заставив стригоя даже поморщиться.

— Не забывай — у меня два сердца, и оба мертвы. — Обняв лезвие пальцами, стригой вырвал меч из дымящейся красным груди. — А ты поразил лишь одно… и что моему сердцу твой гнев, лишь забавный в бессилии! Пронзить его не способны ни пламя, ни сталь, разве что — кол осиновый… но я не вижу кола в руках твоих. Ха-ха-ха-ха! Рыцарь-обманщик! Ловко же я обманул тебя самого!

И поземка взвихрилась в ладонях стригоя, и осыпалась прахом. И в мертвеюще-гулкой, пустой белизне Влад услышал дыханье драконово, и оно пробудило надежды его.

Задыхаясь, он вскарабкался на спину меж плащом раскинутых крыл. Оскверненная смертью, под ногами лежала земля. Небо над его головой было голо и бело, как череп, и взирало на землю глазницами туч. Эти сны были чужды Владу, и дракон не находил в них спокойствия. Обернув к Владу снегом припорошенный нос, он урлыкнул, и Влад — простер руку туда, за пределы тырговиштских стен, где смертью пахло не настолько отчетливо.

— Ты ведь тоже чувствуешь это, дракон? — прошептал он, когда саванно-белое Тырговиште скрылось из глаз его за сомкнутыми облаками. — Этот всепроникающий тлен, эту гнилостную мертвечину вокруг? Ты мертв, уже много лет как. Я поразил тебя мечом тогда, последнего из рода драконов, и был принят в рыцарский орден имени драконьих убийц, и король Сигизмунд надел медальон мне на шею и опоясал мечом. А после — умер я сам. Я сражался на турнире в тот день, и копье пробило мне глаз, войдя сквозь забрало, и я рухнул с коня и больше уже не дышал. И снег так же падал на голову мне, завихряясь поземкой, и гремела торговая ярмарка, и танцевали шуты… Да, на турнире еще была дева, чей плащ был ярок, как драконова кровь, а шутки остры, точно звон поражающей стали. Она назвала мое имя, а вот я ее имя не знал… возможно, ты прятал его под языком все эти годы, дракон? Я был бы счастлив, если бы ты назвал его прямо сейчас, — Влад сунул руку за пазуху. Огневеющим пламенем она жгла ладони его — золоченая пряжка, позабытая драконья чешуинка. — Я знаю, ты произнесешь его мне даже из самой темной могилы, из мертвого, непроглядно-белого сна. Смерть честна, точно исповедь, и чиста, как невеста. И я, всю жизнь свою осквернявший ложью язык, — неужели не заслужил себе хоть малую каплю этой ослепительной чистоты напоследок?

Тело драконово содрогнулось, точно полная мертвецами земля Тырговиште излила свой яд, прикоснулась к драконову брюху леденящим касанием. Изогнувши мучительно пасть, дракон захрипел, обернув свою голову к Владу, и густая, черная кровь хлынула из-под драконьего языка. Взмахнув бестолково крылами, он падал… и падал… и падал, сквозь искрящийся яростный снег, через саванно-белые, мертвечиной тянущие облака, в землю, радостно распахнувшую костяные объятия…

…темные топи болотные и присыпанный снегом густой бурелом.

Заскулив, дракон вытянул шею и замер. В стекленеющих, тусклых глазах его стыли верхушки деревьев и небо с серыми, кучно бегущими тучами. Влад коснулся рукою драконьих изломанных крыл.

— Арбалетные стрелы… Удивляюсь, что ты не рухнул прямо на город, дракон. Тырговиште захлебнулось бы смертью, ело б ее, точно хлеб, макая в меду. Драконово милосердие не знает границ. — Он покачал головою. — Только что мне с этого милосердия, если дорога моя теперь так одинока, бела и метельна?

…Осыпая снежинки с ветвей, она вышла из-за деревьев — дева в ярком плаще цвета крови драконовой и зеленых, мертвенно-тусклых одеждах.

— Ты забыла в лесу свою тень, о, прекрасная дева! — Влад склонился в глубоком поклоне. — Мерзлый снег за твоею спиной так же светел и чист, как и добродетель твоя…

Дева расхохоталась, звонким, точно тысяча колокольчиков, смехом.

— Тень моя бродит в ночи бесприютною вылвой, черной кошкой скулит на вершинах холмов, о доблестный рыцарь! Зачем она мне, сторонящейся кривды во всем? Зачем тень тому, кто стремится всю жизнь к безупречности? — Она подала Владу тонкую бледную руку в пушистой перчатке, и Влад почтительно принял ее. — Пойдем же со мною, о благороднейший рыцарь — и ты тоже лишишься тени своей, и душа твоя будет так же чиста и нелжива, — прошептала она. — В полночь на перекрестке я возьму острый нож и отрежу тень от ступней твоих. И ты будешь летать со мной над ночными холмами, легче воздуха, легче снежинки… — Она рассмеялась. — Соглашайся же, рыцарь Влад, победитель дракона! Или все сомневаешься ты? Думаешь, ждут за лживость твою тебя райские куши? — Лицо ее зло исказилось.

— Вот где он, сын вырколаков! — прогремело вдруг за спиной, и Влад обернулся. — Думал уйти от меня, в лесах отсидеться? Нет, нюх у меня посильнее, чем у охотничьих псов!.. К болоту его загоняйте. Там и прикончим, — ожег его слух голос Хуньяди-стригоя. — Скорей, пока вылвины чары не обратили мечи ваши в былинки, а вас — в мохом заросшие пни!

Влад перевел дыхание.

— Нет. Прости меня, прекрасная дева, но не могу я — уйти в ночные холмы за тобой, обратиться души лишенною, проклятой богом нежитью. — Он покачал головой. — Всю жизнь я выгадывал, лгал. Теперь же — смерть свою хочу встретить я как подобает крещеному. И если уж суждено мне в посмертии пламя адское — что ж, на все воля господа нашего, а не моя…

И, подняв ввысь окровавленный меч, он шагнул — к тем, кто ждал его на засыпанной снегом опушке.

VIII

— Как погибли отец и брат мой? — произнес Влад, дивясь ледяному спокойствию в словах своих. Испитая холодами, трава под ногами его была иссушено-желта, мертва и полита дождем. Прозрачные капли стекали по каменным плитам надгробия. Влад перевел глаза — на тех, что стояли поодаль могилы в почтительном, скорбном молчании. — Казан! Ты был с отцом до последнего…

— Он знал, что так будет, — выдохнул тот, чьи седые, точно инеем серебренные волосы выбивались из-под съехавшей набок в великом волнении шапки. — Когда войско Хуньяди-стригоя, что везло с собой родича вашего, господарь, Владислава… — Казан сокрушенно вздохнул, словно бы сожалея о недружелюбии Владова рода, о распрях вечных внутри него, — к стенам подошло тырговиштским, и отступники из числа бояр ваших им ворота открыли — отец ваш подозвал меня, господарь. И была на нем цепь золотая, драконова, и пряжка на поясе, подобная драконьей чешуинке, и дракон — полз за ним, смотрел предано, по-собачьи. И сказал мне отец ваш: «Вновь Хуньяди идет на меня войною, и я чувствую смерть, что бежит впереди войска его длинной, мертвенноголовой змеей. Когда Влад, сын мой, придет в Тырговиште, то передай ему, друг мой Казан… — дернувшись суетливо, боярин снял с пояса меч, подал Владу, поклонившись с почтением, — …передай ему меч мой, коим некогда опоясал меня король Сигизмунд, в рыцари Ордена принимая. Пусть послужит ему этот меч для подвигов славных. А еще передай, чтоб лукавством он совесть свою не запачкал. И чтобы — врагов называл он врагами, а друзьями — лишь только тех, кто взаправду друзья». Вот и все, что просил передать меня отец ваш… — Казан замолчал.

— Дальше, — холодно вымолвил Влад. — Я хочу знать имена — тех, кто предал его. Тех, кто звал его другом, о дружбе с ним и не помышляя. Тех, кто продал его за серебренники Хуньяди. Кто знает, может, и меня они также продать захотят? — Влад подавился смешком.

— Покинули они Тырговиште, господарь. — Казан развел руками, словно бы в глубочайшей растерянности. — Как услышали, что войско ваше к ним приближается, — так и бежали… Знать, совесть их нечистая мучила! И Владислав этот бежал вместе с ними. Слаб и труслив он, и без Хуньяди-стригоя силы его невелики… Хуньяди же… — голос боярина дрогнул, — в подлости своей брата вашего, господарь, тяжко ранил, и выколол глаза его, чтобы на белый свет не смотрели, и заживо приказал в могилу зарыть, глумясь и насмешничая над умиравшим. А Владислав… — Казан покачал головой, — Владислав видел все это и вместе с ним потешался. И велел стрелять по дракону, который отца вашего, господарь, увозил, стрелами арбалетными. И был ранен дракон, и от ран этих умер, и забрали его себе болота Былтенские. И отец ваш… — боярин замялся, — отец ваш погиб вместе с ним. Только меч его Хуньяди-стригой приволок с поля брани, в крови черной, стригойской, нечистой. И, смеясь, к ногам моим бросил — мол, держи, старик, господарскую цацку, толку мне от нее все равно никакого!

— Погиб, говоришь? — Влад в упор посмотрел на Казана, будто съежившегося под взглядом его, ставшего тусклее и меньше. — Только вот могилы отцовой я в Тырговиште не вижу. Нет отца моего — ни среди живых, ни средь мертвых нету. Проводи меня к топям Былтенским, боярин. Там, где бился отец с Хуньяди-стригоем и нежить его одолела. Пока не увижу то место своими глазами, покоя мне не видать.

Влад замедлил дыхание, вслушиваясь в шелест мертвой и мокрой травы под ногами, в мерный дождевой перестук. «Умереть — все равно что уснуть… Может быть, найду я отца среди спящих?» — внезапно подумалось Владу. И эта мысль показалась ему лишенной малейшего намека на лживость.

* * *

Трясина болотная была неоглядна, темна и тускла. Распростершись меж хмурыми елями, она ожидала в спокойствии — тех, кто сможет довериться шаткому непостоянству ее.

Влад ступил ногой на зыбкую кочку.

— Господарь!

Влад обернулся.

Держа в поводу его вороного, Казан вскинул руку, словно в последний раз предупреждая, пугая, вымаливая.

— Ох, не ходить бы вам лучше… Трясина не смотрит, кто грешный, кто праведный. Сожрет — и костьми не подавится! — Боярин потерянно смолк.

Влад посмотрел вперед, туда, где зыбкие, мельтешащие, словно летняя мошкара, меж сосен роились зеленовато-болотные огоньки. Манили, то подпуская поближе, то — враз отдаляясь. Влад стиснул меч.

— Там отец. Он хочет увидеть меня. Он зовет. Я пойду к нему, Казан… — Влад замолк, озирая тьмой набухшие ели, росшие, казалось, из-под самой болотной воды. — И вернусь, если будет на то воля божья. Жди меня здесь.

Нога его обрела опору в новой, шатко качнувшейся кочке. Болотные огоньки приближались, кружась, плясали хору над Владовой головой. Ели стояли сторожко, нагнув к воде черные, рогатые ветви. Врата их открыли Владу залитую призрачным светом поляну. Раздвинув еловые лапы, Влад вошел на нее…

И замер в оцепенении, не в силах больше сделать ни единого шага.

Поляна была не пуста. Окруженный водою и светом, посреди нее покоился гроб, прозрачный, как лед, колеблемый топкой, зыбучей трясиной. В гробу, на бархатном, алом, узорами изукрашенном постаменте, спал рыцарь, сложив на груди руки крестом. Бледное, лицо его было светло и спокойно. И золотом стыла на поясе пряжка — забытой драконьей чешуинкой.

— Отец! — Влад возвысил голос, словно уснувший мог услышать его. — Отец, я пришел!

Болотные огоньки взвились, закружились, птицами разлетелись над елями. Из тусклого сияния их перед Владом соткалась фигура — девы в бархатно-красном плаще и одеждах цвета болотной темнеющей ряски.

— Рада видеть тебя, драконыш! — шевельнулись в улыбке тонкие губы, и Влад отчего-то подумал, что она — ослепительно, безумно красива, что за красоту эту ломалось копье на турнирах и менестрели слагали баллады. Что за улыбку ее не жалко пожертвовать жизнью. Уснуть навеки в ряской заросшем гробу…

Влад встряхнул головой, изгоняя из мыслей наваждение.

— Зачем пожаловал в мое царство снов и теней, наивный, глупый драконыш? — Взмахнув рукавами, дева обняла плащом своим зыбко качнувшийся гроб, словно крыльями оплела. — Зачем господарю Валахии, — она усмехнулась, — вылва болотная, в болотах своих укрывающаяся? Будь осторожней, драконыш, — болотные огоньки манки и прилипчивы, закружат, заворожат, голову потеряешь!

— Твои болота мне ни к чему, — с трудом вымолвил Влад. — Пришел я сюда за отцом своим, чтобы дать ему, мертвому, христианское погребение…

Дева расхохоталась смехом звонким, словно тысяча колокольчиков.

— Глупый, глупый драконыш! Кто сказал тебе, что он умер? Он спит и видит прекрасные сны. А я — сон его охраняю и никому не позволю его пробудить, потревожить могилу его!

Она оскалилась, зарычав. Ослепительно-бледное лицо ее сделалось вмиг похожим на морду драконову. Вихрь поднялся над елями, злой, неистово-быстрый. Темной, яростной пеленой встали воды болотные, вымывая из памяти морок слепящих огней, а потом — Влад очнулся на стылой земле, и тонко ржал жеребец над головою его, и чьи-то руки приподняли Влада.

— Гиблое место здесь, господарь… — Влад открыл глаза, столкнувшись с испуганным взглядом Казана. — Нечисть так и лютует, и сладу с ней нет честному христианину! — Он перекрестился на черным воткнутые в небо еловые ветви. — Счастье вам, что живым вы оттуда вернулись, не сгинули в топях, нежити на забаву… А отец ваш, упокой господи душу его… — Казан замолчал.

— Он спит, и сон его долог, — хрипло вымолвил Влад. — Умереть — все равно что уснуть… и я верю, что в снах этих не коснется его больше земное лукавство… Он лгал — но был честен всю жизнь пред душою своей и в поступках своих не стремился ко злу. И за это — даровал ему бог если не жизнь вечную, то хотя бы — вечные сны. — Влад разжал ладонь, липкую от ряски болотной.

Золотой чешуинкой драконовой в пальцах стыла изящная тонкая пряжка.

 

Слоник с четырьмя бивнями (Мария Гинзбург)

Пролог.

Мрак и пустота. Ничего более. Никогда. Сюда в своем безумном и бесконечном беге не залетали даже астероиды, каменные осколки, молчаливые свидетели чудовищных катастроф. Их ловили в сети своей гравитации ближайшие звезды.

И вдруг пустота вздрогнула и вспучилась, рождая из себя что-то.

Из ничего возникла звезда. Была она оранжевым карликом, старым и уставшим. Не особо-то ей повезло со спектральным классом и размерами — будь она чуть поменьше, ей не пришлось бы появляться здесь, прорываясь из пустоты, как головка ребенка прорывается сквозь родовые пути.

И двигалась она гораздо быстрее, чем двигается выбирающийся на свет ребенок, и гораздо быстрее, чем должна двигаться звезда. Ее масса была достаточна, чтобы гравитационные волны разошлись, искривляя пространство. Захлестнутые этой волной, задрожали на своих невидимых нитях соседние светила, недовольные таким соседством.

Здесь ничего не должно было быть. Никогда.

Звезда понеслась сквозь пустоту. За ней, как послед, выдернулась из бесконечного ничто горсть планет. Их было пять — кипящий газовый великан, маленький мертвый выжженный каменный шарик, покрытый пустынями и практически лишенный атмосферы третий брат. За ними следовали две сестры. Одна, побольше и поближе к своей матери-звезде, по всем астрономическим правилам должна была обладать плотной атмосферой и большим количеством воды. Но она была выжжена и оплавлена.

Правда, только с одной стороны. С другой, если бы кому-то пришло в голову оглядеть уцелевший континент, он увидел бы циклопические сооружения, для появления которых несомненно требовались манипуляторы гуманоида.

У пятой была и атмосфера, и гидросфера. Океаны омывали острова и скалистые континенты, на которых трепетали ветви призрачных лесов. С каждым мигом путешествия звезды по пространству леса становились все более плотными, все более осязаемыми, все более материальными. Если присмотреться внимательнее, то и здесь пытливый наблюдатель обнаружил бы сооружения, однозначно свидетельствующие о том, что и этих океанах когда-то зародился разум, выполз на сушу и миллионы лет спустя установил нечто в приполярной пустыне северного полушария. Менее огромное, чем на планете-соседке.

Но более эффективное.

Зловещие огромные дуги уходили глубоко внутрь планеты и вздымались к пределам атмосферы. А в далеком и теплом экваториальном лесу проступил в реальности храм. Когда-то скульптор вырезал его прямо в скале. На стенах храма плясали, сидели, склонялись над микроскопами, занимались любовью в причудливых позах, ели и читали книги искусно изображенные слоны.

Свет больной звезды озарял храм и слонов на его стенах, сплетающихся то в любовном объятии, то в смертельной схватке. На бледном небе плясали созвездия, сменяясь слишком быстро.

Но слоны, изображенные на стенах храма, не были единственными обитателями этого места.

1

— Мели! Мели! — скандировала толпа.

Лица людей сливались в одно — обожающее, восхищенное. И ее собственное лицо тоже смотрело на нее со всех сторон. Фанаты распечатывали постеры к фильму, рисовали ее портреты собственноручно — иногда попытки были умилительными, а иногда весьма высокохудожественными. Мелисанда Марримит, молодая актриса с Пэллан, только что получила высшую премию киноиндустрии — «Золотую ветвь». Теперь она пыталась попасть из конференц-холла, где проходило награждение, к себе в гостиницу. Охранники расчищали дорогу с помощью нейтронных хлыстов — их прикосновение не приносило никакого вреда здоровью, но вызывало непреодолимое желание убраться с пути.

Мелисанда ослепительно улыбалась, чувствуя, как сводит мышцы, помахивала «Золотой ветвью» и радовалась тому, что автограф-сессия уже закончилась. Она полностью вложилась в этот проект — «Реки, текущие в никуда», кровавую историческую драму с элементами фантастики. Год упорной работы, съемки, капризы режиссера, тягостное, муторное ожидание, пока главы гильдии кинематографистов выносили свое решение, — теперь все это было позади. Мелисанда просмотрела все картины, которые номинировались на «Золотую ветвь» в этом году, — и холодно признала, что их фильм был лучшим. Если бы приз дали не ей, это было бы очень странно.

По идее, теперь она должна была закатить вечеринку дня на три, чтобы как следует отметить достижение. Но она намеревалась завтра покинуть Таиж, планетку-курорт, где собралась в этот раз гильдия кинематографистов. И дело, что вело ее прочь отсюда, было для Мелисанды ничуть не менее важным, чем «Золотая ветвь».

«Пойдут сплетни, — думала Мелисанда. — А, ладно. Я — звезда и имею право на причуды».

Она улыбнулась, на этот раз искренне, и попыталась расписаться на протянутой ей банке из-под пива. Какой-то особенно решительный фанат все-таки смог пробиться через заградительный кордон. И тут она узнала его. И поняла вдруг, что Форс вовсе не протягивал ей банку для автографа. Он словно бы пытался защититься… отгородиться от нее. Ничего удивительного в том, что она не узнала его сразу.

Во-первых, последний раз она видела Фосерри Дэззуо, эллорита-наставника, который показал Мелисанде и всем остальным вельче путь к существованию в виде чистой энергии, очень давно. Во-вторых, он всегда ходил в форме Секретной Службы Альянса — элегантной, но темно-серой, а стоявший перед ней мужчина был одет в фиолетовый анорак и зеленые бархатные штаны. И, в-третьих, у Фосерри Дэззуо, руководителя второго департамента Секретной Службы, не могло быть такого растерянного, опрокинутого лица.

По телу Мелисанды прошла холодная волна. Илина предупреждала ее, и Мелисанда ожидала чего-то в этом духе. Но к подобной прямолинейности она готова не была. А ведь между прочим сам Фосерри Дэззуо учил ее, что нет ничего естественнее и удобнее случайной встречи.

«За кого он меня принимает? — закипая от ярости, подумала Мелисанда. — Ведь я же знаю, что это твой любимый прием; и ты его ко мне применяешь теперь? Я — полная дура, по-твоему? Хочешь поиграть? Так поиграем!»

Все эти размышления пронеслись в ее голове очень быстро. И, руководствуясь больше злостью и яростью, нежели чем-нибудь другим, Мелисанда воскликнула:

— Форс!

Она обняла Фосерри, чмокнула в щеку — толпа завистливо взвыла, — жестом успокоила охранников и сказала ему:

— Поехали с нами!

* * *

Кровать Мелисанды была произведением высокого искусства и не менее высоких технологий. Необходимо признать, что это сочетание силовых полей и водяного матраса идеально подходило для того, для чего его предназначила хозяйка.

Однако для того, чем занимались Форс и Мелисанда, кровать была не нужна.

Мелисанда тоже могла перейти на уровень чистой энергии, хотя благодаря жестокому капризу тех, кто создал ее расу, могла иметь только одну, неизменную форму. Однако и этого достаточно. С другой стороны, Форс был уверен, что никто, кроме него, не гладил эти бивни, не играл с этим хоботом так, как это мог сделать он.

Но заснула Мелисанда все-таки в кровати. Форс же направился в соседнюю комнату. Ему нужен был коммуникатор. Информационная паутина опутывала планеты Альянса прочнее гравитационных полей и маршрутов коммерческих рейсов, и Форс хотел выловить кое-что этой сетью.

Откинувшись на спинку ворсистого дивана, принимающего наиболее удобную для сидящего форму, Форс отпил из банки, что держал в руке. Это была уже совсем другая, не та, на которой пыталась расписаться Мелисанда. За вечер этих банок было столько, что Форс потерял им счет. Если бы он был человеком, любым разумным существом из плоти и крови, до кровати — точнее, до ковра перед кроватью, причудливо подсвеченного разноцветными светильниками, — они бы с Мелисандой не дошли.

Он должен был узнать, хотя все внутри него сжималось от отвратительной смеси ожидания боли, надежды и страха. Он вызвал на экран коммуникатора новостной портал столицы Альянса, воткнул в ухо наушник.

«…от нас ушел глава Секретной Службы Анрас Бэрака».

Перед внутренним взором Форса встали отрубленная голова Анраса и заляпанное кровью платье Фригг…

«…неизвестные взорвали виллу, принадлежавшую Фосерри Дэззуо, начальнику второго департамента Секретной Службы. Спасательные отряды разбирают завалы на месте случившегося. Тело владельца пока что не найдено».

В основном потому, что Форс успел перейти на уровень бытия чистой энергии и телепортироваться куда глаза глядят. Этим местом и оказался Таиж, планета курортов и развлечений. Но остановилась ли Фригг, прикончив их двоих, думая, что Форс мертв? Кто еще?

«Око Транктора, — подумал Форс. — Я надеялся, что больше никогда не буду задаваться этим вопросом».

Форс глубоко вдохнул, стиснул зубы, как человек перед болезненной инъекцией, — хоть и зная, что так будет еще больнее, что надо расслабиться. Но расслабиться Форс не смог.

В референтных ссылках к статье всплыла картинка — Саад в луже собственной крови, исковерканное крылатое тело рядом с ним, затормозившая у края дороги машина и ужас на лице женщины, вызвавшей помощь.

«…нападение банды гетейне на Этерена Саада, главу четвертого департамента, закончилось гибелью Саада и Бэрма, главы первого департамента, на беду случившегося рядом. Мы выражаем соболезнования родным и близким погибших. Однако хотелось бы напомнить, что Этерен Саад — эллорит. Вражда между эллоритами и гетейне, как всем известно, имеет давнюю историю. И виновниками ее стали сами эллориты, создавшие разумную расу в качестве игрушек, исключительно для своих утех. Хотя большая часть гетейне теперь, освободившись от рабства, мирно проживает на Дерезз, старые раны у многих еще болят, невидимый ошейник давит шею».

«Сука», — подумал Форс и только тогда заметил, что плачет. Ему показалось, что он снова слышит попискивание коммуникатора. Банки рассылали сообщения автоматически. После гибели эллорита его средства распределялись между всеми остальными. Извещения о пополнении счета приходили неравномерно, коммуникаторы то молчали, и снова в сердце вспыхивала надежда, а потом начинали трещать, как заведенные. Форс надеялся больше никогда не услышать этот звук. Он принялся искать кнопку отключения звука на боковой панели коммуникатора, как вдруг сообразил, что звук раздается исключительно в его собственной голове.

Это был коммуникатор Мелисанды, и сюда сообщения для Форса приходить не могли.

Форс провел ладонью по лицу, стирая слезы, но они все лились и лились.

Это Саад собрал их тогда и сказал: «Мы начнем все заново». Саад создал Школу, в которой готовили разведчиков для Альянса. Но и не только их. Дейли разыскивал на диких планетах потенциальных эллоритов, а Саад инициировал их. Он инициировал и Фриголетту, которая теперь недрогнувшей рукой натравила на него гетейне.

«…террорист-смертник взорвал себя около здания Секретной Службы. При этом погибли Дэйли Рэйст, глава разведки на диких планетах, и Фриголетта Хэйба, секретарша Анраса Бэраки, погибшего чуть ранее в тот же день».

«Так вот кто был ее целью. Рэйст», — подумал Фосерри.

Он обхватил голову руками и качнулся взад-вперед, не в силах больше выносить чудовищную боль, пронзавшую всю его тело. Материалы, посвященные разгрому Секретной Службы, явно появились в результате жестокой борьбы свободы печати с требованиями секретности. «Вестнику Аги» не дали свести рассказ о произошедшей бойне в одно сообщение.

«Бэрака. Саад. Бэрм. Рэйст, — думал Фосерри. — Руководитель Службы. Начальники четвертого и первого отделов. Глава отдела разведки».

Секретная Служба Альянса оказалась фактически без управления. Судя по отсутствию их имен в некрологах, в живых все еще оставались Дрэмми Арн, Роон Грэ и он сам. Больше ничего полезного Форс из «Вестника Аги» выудить не смог. Тогда он воспользовался секретным кодом доступа к малоизвестному каналу. Ему хотелось узнать чуть больше о таинственном смертнике.

Видеокамеры на фронтоне здания Секретной Службы, в котором Фосерри провел так много часов — иногда славных, иногда скучных, иногда напряженных, — бесстрастно зафиксировали схватку двух эллоритов. Энергетические вихри крутились перед зданием, задевая краем скамейки в парке, провода и деревья, превращая их в мелкодисперсный мусор. Перед последней вспышкой, в которой взаимно уничтожились оба вихря, Форс успел закрыть глаза. А вот камера не могла защитить себя — дальше шли серые полосы; взрыв уничтожил ее.

Рэйст был опытнее, но Фриголетта — злее.

Открыв глаза, Фосерри увидел на экране Роона Грэ. Кто-то добавил в запись этот ролик, сделанный позднее.

— Остался только один человек, у которого еще есть код доступа к этим файлам, — сказал Роон, внимательно глядя на экран. — Форс, пожалуйста, вернись. Я не знаю, что она для тебя придумала, может, тебя сейчас гонят, как волка на флажки, но разверни свой бег. На Мбици ты будешь в безопасности. Все закончилось. Фриголетта мертва, как ты сам видел. Дрэмми со мной. Но вдвоем нам не справиться.

Запись закончилась. Форс вышел из канала и стер все следы своих блужданий по сети, бегло проглядел ссылки, по которым до этого ходила Мелисанда. Больше желая отвлечься, отгородиться от всего, что обрушилось на него в последние полчаса, чем из любопытства.

* * *

Блуждающая стремительно приближалась к черной дыре, где ее полет должен был завершиться. По дороге Блуждающая успела задеть своими гравитационными полями несколько соседних систем.

Первыми ее увидели астрономы Каэркаса. Несколько дней в научном обществе царило небывалое возбуждение, граничащее с истерией. Когда Блуждающую стало видно в небе даже днем, восторги несколько поутихли. Бескрайние торфяные болота Каэркаса, благодаря которым он и прославился в пределах своего сектора, начали высыхать. Последний раз это с ними произошло, по мнению ученых, еще в доледниковом периоде.

Маленькие деревни и поселки окутало зловоние, которое вскоре достигло и больших городов. А затем из болот хлынули звери. Аллигаторы, змеи, черепахи — те, что составляли основу охотничьего промысла Каэркаса, и те, о которых рассказывалось только в легендах: огромные гиппопотамы, болотные пауки, которые ими питались, и многие, многие другие. Они снесли маленькие деревни и поселки и вместе с выжившими людьми устремились в большие города.

В этот раз ученые уже были не очень рады. Некоторые люди, обладающие не учеными степенями, но практичным складом ума, сразу назвали причину, побудившую столь нелюбопытных обычно животных к странствиям.

Болота горели. Дым застилал небо, но это было уже и к лучшему — последнее время оно приобрело безумный оранжевый цвет. Уцелевшие жители, которые к тому времени сидели в подвалах больших домов и на платформах метро вместе с аллигаторами, змеями и гиппопотамами, уже не могли на него смотреть и страстно мечтали о том, что оно снова стало блекло-голубым.

А ведь прежде им этот цвет казался таким скучным.

Вскоре аллигаторы стали покидать убежища. Люди сочли это добрым знаком и тоже выбрались на поверхность. Никогда еще они не смотрели с такой любовью на скучное небо, серое от дыма, с которого потоками лился дождь.

Блуждающая промчалась мимо их системы на всех парах и двинулась дальше. На Саэдране уже знали, чего ждать. Король призвал подданных покинуть планету. На соседнем Левифайене любезно согласились принять беженцев. И когда небеса разгорелись тревожным оранжевым светом, а чудовищные цунами принялись терзать огромный архипелаг, на котором и раскинулось королевство Саэдрана, волны сносили и уничтожали только поля, дома и промышленные здания. Те, кто несмотря ни на что не захотел покинуть планету — и среди них король, — слушали, как трещит над их головами крыша старинного убежища, и молились Деве Моря. Плиты пола под их ногами дрожали от бесконечных подземных и подводных толчков.

Систему Левифайена Блуждающая должна была затронуть по касательной, и там таких категорических мер безопасности принимать не стали. Но притяжение Блуждающей изменило орбиту многих астероидов в поясе на окраине звездной системы Левифайена. На планету обрушился град раскаленных обломков.

Король Саэдрана не лишился королевства — но, когда каэль-связь восстановилась, узнал, что произошло нечто гораздо худшее. Теперь он был в королем в основном морей и волн. Три четверти населения Левифайена сгорело в огненном дожде или задохнулось под обломками зданий. Вместе с ними погибли и те, кто по приказу короля эвакуировался с Саэдрана.

Так неслась Блуждающая, оставляя за собой хаос, огонь и смерть.

Опалив своим чудовищным дыханием три звездные системы, она вновь очутилась в пустоте. Не в силах ни остановиться, ни свернуть, она мчалась прямиком в Ненасытную Кляксу (так жители Левифайена назвали эту черную дыру), проклятая и проклинаемая. В оранжевом свете больной звезды слоны на стенах храма в далеких экваториальных джунглях продолжали свой бесконечный танец.

* * *

Форс потянулся в кресле.

Мелисанда Марримит была из вельче — беглецов, покинувших планету Нру незадолго до того, как попасть на нее стало невозможно. Блуждающая же являлась точной копией планетарной системы Нру, так что любопытство Мелисанды понятно.

Точнее говоря, Блуждающая и была Нру — в этом Форс был уверен. Фосерри даже знал, где ее навигатор допустил ошибку, когда прокладывал курс. Его целью стало явно избегать всего, что могло остановить или прервать бесконечный полет. Но он не ввел поправку на гравитационно-временные искривления, которые у эллоритов назывались «стиральной доской Эйраны».

Фосерри выключил коммуникатор и пошел наконец спать. Хотя мог бы выполнить просьбу Грэ, телепортироваться обратно, помочь ему привести Секретную Службу в порядок и заодно послать на Блуждающую спасательную экспедицию. Последний шанс сплести раздерганную Нить Времени Нру воедино и вернуть планету и всех тех, кто там еще оставался, к нормальной жизни, летел во всепоглощающую пасть черной дыры. Но Форса это больше не касалось. Ничто больше его не касалось. Ни восстановление разгромленной Секретной Службы, ни судьба планеты Нру. Есть предел, до которого человек может раз за разом подниматься с колен, кое-как склеивать разбитые осколки своей души и начинать сначала.

Форс шагнул через этот порог не тогда, когда увидел кольца, насаженные по краю крыла гетейне и заляпанные его же кровью — одного из нападавших Саад все же убил, — и дерзкую, жестокую ухмылку, навсегда застывшую на лице крылатой твари.

Это произошло мгновением позже.

«…вражда между эллоритами и гетейне, как всем известно, имеет давнюю историю. И виновниками ее стали сами эллориты».

Ты будешь улучшать их жизнь, биться и умирать за них, а все, что о тебе скажут, когда ты, обессиленный, падешь, — «сам виноват».

* * *

Форса разбудил нежный голос Мелисанды. Она с кем-то беседовала, прижав коммуникатор к щеке. Говорила она тихо, явно не желая будить своего гостя.

— Да, это я, — сказала Мелисанда, глядя сквозь огромное, до пола, окно на буйство красок сада. — Очень хорошо. Откуда отбываем? Во сколько? Да, все как договорились.

Она нажала отбой и покосилась на Форса. Тот наблюдал за ней сквозь ресницы. Он успел разобрать символы на чернеющем экранчике. Код каэль-связи, номер абонента, с которым она общалась. Человек вряд ли бы успел их разглядеть и запомнить, но Форс успел. Мелисанда не поняла, что он уже не спит. Она наклонилась и поцеловала его. Форс улыбнулся, не открывая глаз, обнял ее и привлек к себе.

Физическая сторона любви тоже имеет свою прелесть.

Потом был завтрак на террасе, в тени благоухающих кустов с огромными разноцветными цветами, со свежевыжатым соком, изумительно вкусными хлебцами и еще какими-то местными закусками, непривычными, но бодрящими и сытными. Мелисанда молчала. Вид у нее был рассеянно-умиротворенный. Она не сочла нужным развлекать своего случайного любовника беседой, и Форс был, пожалуй, рад этому. В тот момент, когда он уже решил, что за завтраком не будет произнесено ни единого слова, Мелисанда вдруг спросила:

— Форс, а за что вы, эллориты, разнесли планету моих предков?

Она посмотрела на него в упор. Темные, как у брата, большие глаза ее были выразительными и чуть влажными. Взлохмаченные светлые волосы небрежно рассыпались по плечам. Она была очень миленькая — но в этот момент Фосерри видел не только внешность, прекрасную и обманчивую, но и четыре ее бивня, про которые в старинных песнях говорилось, что они всегда будут красными. От чего — не уточнялось; слушателям всегда было понятно и так.

Форс поставил на блюдце чашку, из которой пил.

— Ты имеешь в виду Нру?

Мелисанда нетерпеливо кивнула.

— Не мой сектор, — сухо ответил Форс. — Я этим вопросом не занимался. Так, слышал кое-что, в общих чертах.

Он взял тост и принялся намазывать его паштетом.

— Так расскажи мне хотя бы в общих чертах, — попросила Мелисанда.

Форс думал, что она улыбнется. Но она смотрела на него пристально и почти сердито.

— Во-первых, — сказал Форс, закончив намазывать тост и положив сверху кусочек сыра, — это не мы. Твои предки справились сами, без посторонней помощи. Да, мы имели к ним кое-что. Есть вещи, которые запрещены даже эллоритам. Особенно — эллоритам, — добавил он.

Форс откинулся на спинку плетеного кресла, в котором сидел, завел руку за голову. Небрежная изысканность позы вкупе с весьма красивым торсом восхитила Мелисанду.

«Интересно, снимаются ли эллориты в кино, не запрещено ли это им», — весело подумала она. Она была в прекрасном настроении после удачной ночи, и ей было приятно, что ее случайный любовник не только искусен, но и красив. Форс покосился на нее, и по смешинке в его глазах Мелисанда поняла, что он прочел ее мысль.

— Актерская карьера в число запретов для эллоритов не входит, — сказал он. — Там в основном были этические ограничения. Видишь ли, если кратко — все эти суперспособности, про которые снято столько фильмов и поставлено столько пьес, это на самом деле никому не нужная мутация. Генетическая ошибка. Ну, зачем способность телепортироваться, если спокойно можно дойти куда нужно ногами? Зачем нужна способность питаться излучением, если ничто не мешает нарвать съедобных орехов и кореньев и запечь все это дело? Мутации же нестойки, как правило. Они накапливаются у старых рас, какой была моя. И все равно генетических комбинаций, годных для инициации, ничтожно мало. Нас всегда было мало. Мы дорожили каждым новичком. И основное правило эллорита — не мешать собрату появиться на свет. Наоборот, ты был обязан помочь.

— Вот почему ты возился с нами, — тихо заметила Мелисанда.

— Да, — кивнул Фосерри. — Каким бы образом ни сложилась вельче, твоя раса, вы все были потенциальными эллоритами, пусть и с очень ограниченными возможностями. Я должен был помочь вам. Мы фиксировали все возможные варианты этих комбинаций, — вернулся он к своему рассказу. — Отбирали кандидатов на любой планете, которая присоединялась к нашей империи. Это всегда еще осложнялось тем, что для разных разумных рас эти комбинации разные.

Форс взял свою чашку, отпил из нее, похрустел тостом и продолжил:

— А твои предки, властители Нру, поступили иначе. Они игрались с генами, как хотели, и наткнулись на эллоритские комбинации генов довольно быстро. После чего нашлепали себе элиту сплошь из эллоритов, а все остальное население превратили в инструменты.

— Я знаю, Авенс рассказывал, — пробормотала Мелисанда. — Тупые рабы… Животные-комбайны… Клоны-убийцы…

— Да. Часть этих инструментов, ты уж прости меня, это очень некрасиво звучит, была… даже не знаю… частичными эллоритами, как ты. Нрунитане не особо жаловали механизмы почему-то. Вместо того чтобы построить устройство для подпространственного прыжка, они создали вас — навигаторов, наводчиков. Тех, кто сам по себе являлся генератором и одновременно наводчиком таких нырков. Каждый эллорит может телепортироваться, если его обучить этому. Твои предки же таскали на своих клыках огромные звездолеты. Это очень высокая ступень мастерства, но…

— Но кроме этого мы ничего не можем, — пробормотала Мелисанда.

Форс почувствовал, что уместным будет поцеловать ее, что он и сделал.

— Когда нрунитане поняли, что им придется войти в нашу империю и отказаться от своих этих штучек, они не обрадовались. Ну, ваша элита не обрадовалась. На Нру было такое устройство общества, что рядовых граждан никто не спрашивал. Мы объяснили вашим властителям: лишать людей возможности стать теми, кем они могут стать, у нас категорически запрещено. С эллоритской точки зрения, создавать специально приспособленных эллоритов — это все равно, что, я не знаю… На одной из планет был такой милый обычай — запихивать новорожденного ребенка в вазу причудливой формы. Он заполнял ее своим телом, потом, естественно, ни ходить, ни вообще двигаться не мог, становился красивой игрушкой. И делать эллоритов под заказ — это то же самое. В ответ нрунитане нашлепали на своем генетическом конвейере психократов-деструкторов.

— Наделали оружия, — мрачно сказала Мелисанда.

— Именно. Я думаю, открытое столкновение — а все к этому шло — нрунитане проиграли бы и при таких раскладах. Но тут что-то случилось с самой планетой. Группа захвата не смогла начать операцию. Никто до сих пор не знает точно, что эти ваши властители там отмочили напоследок. Но что можно сказать с уверенностью — нрунитане каким-то образом сломали свое Время. То есть планета вроде бы как есть, а вроде бы и нет.

— Вряд ли они именно этого хотели, — заметила Мелисанда задумчиво.

Форс пожал плечами:

— Они не хотели перемен, это точно. Возможно, они хотели повернуть время вспять. Или же остановить его. Или армия психократов сожрала столько энергии, что это исказило не только гравитационные поля Нру, но и Нити Времени.

Он сделал себе еще один бутерброд, со сладким джемом. Мелисанда, видимо, обдумывала его слова. Форс уже практически расправился с бутербродами, когда она сказала:

— У меня сейчас перерыв в съемках. Отпуск. Я отправляюсь в путешествие, хочу развеяться, отдохнуть. Если бы я осталась здесь, можно было бы встретиться еще, но… — она печально развела руками.

Форс в этот момент в полной мере оценил те сложности, с которыми сталкивается каждый, связавший свою жизнь с профессиональной актрисой. Печаль Мелисанды казалась весьма искренней. Но он не мог не задаться вопросом, действительно ли его случайная подруга испытывает те чувства, которые так отчетливо видны по ее хорошенькому личику. В конце концов, он спал с победительницей профессионального конкурса актеров.

— Я тоже не собирался задерживаться здесь, — сказал Форс.

* * *

Илина гордилась своим кораблем. «Две Чаши», так она назвала его, отвечал всем требованиям космической яхты класса люкс и при этом обладал мощным движком, которому позавидовал бы полицейский патрульный корабль какой-нибудь провинциальной системы. При необходимости «Две Чаши» могли не только убегать, но и защищаться. Пассажиры, собравшиеся в кают-компании, весьма удивились бы, если бы узнали, что эта изящная игрушечка снабжена бортовыми орудиями, способными пробить силовую броню не только патрульного полицейского катера.

Илина была склонна к тяжелой роскоши и могла ее себе позволить. При входе в кают-компанию казалось, что гость попал в пиршественную залу кого-нибудь из древних царей. Из лепных розеток на потолке свисали огромные люстры (на самом деле только одна, зеркальные стены — старый, но всегда хороший трюк). Сейчас капитан Илина — могучая, крепкого сложения женщина — восседала во главе стола и с умилением осматривала своих гостей, увлеченных обедом. Беседа велась вяло, но блюда были отличным извинением этому нарушению хороших манер. К тому же на борту находилось несколько разношерстных компаний, которым еще только предстояло сработаться друг с другом.

Трое ученых, старинных знакомцев капитана, оплативших этот визит на Блуждающую планету, относились к редкому разумному виду элефантид. Ахшаш, Тарисс и Аррит по понятным причинам за стол не сели. Но так деликатно выбирали закуски своими гибкими хоботами, так аккуратно отправляли их в рот, что отсутствие привычных почти всем прямоходящим расам верхних манипуляторов казалось изысканной особенностью, а не уродством. Три наемницы, на чьи волосатые плечи должна была лечь основная работа в предстоящей экспедиции, являлись представительницами расы арахнидов. Эта троица, наоборот, обладала избытком свободных и ловких конечностей. Паучихи ловко поливали мясо соусами и кромсали его. Они казались почти вульгарными на фоне своих массивных, но элегантных работодателей. Разумные пауки не едят сырое мясо. Навыки улучшения вкуса пищи — первое, что приобретается вместе с разумом. Однако в отличие от людей, чьи специи, как правило, играют роль консерванта либо заглушают привкус мяса протухшего, арахниды сдабривают мясо такими соусами, которые ускоряют процесс его разложения, превращая его в желеобразного вида массу. Внешнее пищеварение, ничего не поделаешь.

Глядя на своих гостей, Илина в который раз убедилась, что страсть к украшательству присуща всем разумным расам. Элефантиды щеголяли золочеными бивнями, ногтями и расшитыми теплыми разноцветными попонками на спинах. На хелицерах паучих поблескивали серые и желтые браслеты, на черном хитине грудного отдела были нанесены причудливые узоры. Именно по этим узорам Илина и различала девушек. Как это ни прискорбно, но, как правило, все представители другого вида кажутся на одно лицо. Имена девушек, состоявшие из сложного сочетания шипящих и скрипящих звуков, Илине тоже не дались. Она называла их про себя Волна, Факел и Грустный Смайлик.

Еще один член экспедиции, уроженец Сидды, казался просто голым рядом с остальными членами компании. Это было недалеко от истины. Илина все время забывала, из чего на самом деле состоят тела жителей Сидды, но внешне они казались фигурками, отлитыми из разноцветного стекла. Его звали Энеб, и был он, как и ушастые руководители, археологом. Питался он излучением (его прозрачное тело жадно поглощало и перерабатывало любой свет), но от кружечки питательного коктейля с магнием и кальцием в хорошей компании он не отказался и сейчас прихлебывал из нее.

Однако царила за столом не Илина, не Тарисс, старший из элефантидов, и не прекрасный Энеб — хотя Волна и Грустный Смайлик смотрели на разноцветные переливы его тела во все глаза, которых у них было восемь штук у каждой.

Напротив Илины, в другом конце стола, сидела не кто-нибудь, а сама Мелисанда Марримит, известная актриса, на днях получившая высший приз в своей профессии — «Золотую ветвь». Она непринужденно подавала реплики, когда пауза слишком затягивалась и становилось слышно чавканье гостей, изящно ела и смеялась.

На борту находился еще один пассажир, относившийся к той же гуманоидной расе, что и Илина и Мелисанда, но его место за столом пустовало. Сославшись на плохое самочувствие, он попросил подать ему обед в каюту. Этот странный мужчина связался с Илиной за два часа до отлета корабля и без звука заплатил порядком удивленной Илине названную ей астрономическую сумму. Собственно, она назвала ее потому, что больше никого не хотела брать на борт и надеялась отпугнуть внезапного пассажира числом нулей в чеке. Когда он согласился, Илина поняла наконец, что вовсе не Блуждающую планету хочет посетить Фосерри Дэззуо — он хочет убраться с той, на которой находится сейчас. Подальше и побыстрее.

И когда Мелисанда осведомилась о пустующем кресле, Илина честно объяснила ей ситуацию и даже назвала имя пассажира.

— Это все, что я о нем знаю, — посмеиваясь, сказала она.

— Ты мне не говорила об этом, — удивленно заметил Тарисс, главный руководитель экспедиции.

Илина пожала плечами:

— Вы же не выкупили корабль полностью. Запрета брать дополнительных пассажиров в нашем контракте нет. Кстати, именно благодаря ему на борту появилась прекрасная Мелисанда…

Илина махнула рукой в сторону кресла юной актрисы и осеклась на полуслове. Оно еще вращалось, так стремительно покинула его гостья.

— Однако причуды у нашей актриски, — сказала Факел.

— Я, кстати, сразу хотела спросить, — сказала Волна, лениво отрывая острым когтем правого хелицера мощный кусок сладкого пирога. — Что эта девочка делает здесь?

Илина смущенно улыбнулась.

— Ну, я так люблю фильмы с ней, знаете, сериалы… — ответила она. — Она такая милая и вот, заинтересовалась тайнами Блуждающей планеты.

Аррит только молча покачал головой. Илина подумала про себя, что колыхание этих огромных ушей наводит скорее на мысли о герое детского мультика, чем об известном ученом.

А Тарисс сказал:

— Ладно, Зеркалодым с ней. Пусть думает, что это и правда археологическая экспедиция.

Илина благодарно кивнула.

* * *

Форс не собирался покидать свою каюту до самого прибытия на Блуждающую. Однако через некоторое время ему наскучило сидеть без дела. Он решил размяться, прогуляться по коридору. Он ничем не рисковал — он знал, что все пассажиры «Двух Чаш» сейчас собрались на обед в кают-компании.

И только услышав шелест огромных кожистых крыльев за спиной, он понял причину своего желания, и то, что пойдя у него на поводу, он рискует не раскрытием своего инкогнито, которое могло вызвать массу нежелательных вопросов, в особенности у Мелисанды, а собственной жизнью.

Гетейне выманили его в коридор, чтобы убить.

Их было двое, как успел заметить Форс, совершенно незнакомые ему — один с оранжевыми крыльями, другой с голубыми. На их лицах застыло одинаковое жесткое выражение.

Откуда они здесь взялись? Почему гетейне не вошли в каюту, если уж как-то смогли проникнуть на борт корабля? И еще масса бесполезных вопросов пронеслись в голове у Форса, но самое главное он успел сделать. Он поставил ментальный щит. А затем его ударило огромной раскаленной сковородкой по голове так, что из глаз брызнули слезы. Низкий, словно бы Форс очутился внутри огромного колокола, гул заполнил его мозг.

— Вы… ошиблись… — пробормотал Форс.

Он покачнулся, уперся рукой в стену. Только бы не упасть; это конец.

А из подвалов подсознания лезли клыкастые пасти, окровавленные детские руки, огромные печальные глаза, та подпись, что он когда-то поставил на проекте, — теперь она превратилась в пылающий огненный зигзаг. Но ментальный щит еще держался. Если бы не он, Форс сейчас бы уже рыдал и катался по полу. И, возможно, сам умолял бы прикончить его.

Гетейне с оранжевыми крыльями усмехнулся. Значит, жестко ментально держал Форса его напарник, чьи крылья были голубыми. Во время подавления чужого сознания нельзя отвлекаться, а гетейне с голубыми крыльями не только распахнул черные сырые подвалы памяти Форса, но и не давал ему принять энергетическую форму, в которой он стал бы недоступен любым ментальным воздействиям.

— Ничего подобного, — сказал гетейне с оранжевыми крыльями. — Мы искали именно тебя, Фосерри Дэззуо Варан. — Он произнес имя своего врага с издевательской торжественностью. — Ты долго отсиживался за высокими стенами и силовыми барьерами Мбици, а чтобы нам точно было не попасть туда, еще и закончик о нежелательных расах протолкнул.

Форс все-таки сполз спиной по стене и уселся на полу. Коридор качался перед его глазами, контуры предметов стали мягкими, размазанными. Но предмет, который гетейне с оранжевыми крыльями держал в руках, Форс все-таки смог рассмотреть. Хотя лучше бы и не делал этого.

С его физическим телом собирались поступить без лишней деликатности. Гетейне славились своим умением применять в качестве оружия самые неожиданные вещи, но к некоторым предметам эти мрачно-изобретательные убийцы питали особую слабость и даже хранили им верность, если так можно выразиться. В руках гетейне было нечто вроде дрели, только с очень длинным и толстым сверлом. Гетейне нацелил его на голову Форса.

— Но у нас везде друзья, — закончил он. — И как только ты выбрался из своей провонявшей норы, наши друзья сообщили нам…

Форс понял, что это перед ним стоит последний привет от Фриголетты.

«Она была из тех сук, что кусаются даже мертвые», — обреченно подумал Форс.

— Вы застряли в прошлом, — прошептал он. — Даже самые яростные из вас, даже Черный Тим уже отказался от мести и живет мирной жизнью на Дерезз…

Гетейне покачал головой:

— А теперь скажи, что у тебя не было домашних гетейне. Вы все так говорите.

Форс, собиравшийся сказать именно это — и это было правдой, — подавленно промолчал. Наверное, существовали те слова, что могли остановить этого безумного садиста, который стоял перед ним. Но Форс вряд ли бы смог их найти даже в нормальном состоянии рассудка, что уж говорить про сейчас, когда весь мир крутился у него перед глазами.

Гетейне включил дрель. Она низко, мощно завыла. Форс вяло смотрел, как крутящийся штырь приближается к его глазам. Он был в таком состоянии, что убийца мог спокойно заняться художественным высверливанием по черепу Форса, а тот ничего не почувствовал бы. Гетейне с голубыми крыльями хорошо знал свое дело.

В этот момент со стороны кают-компании словно бы резко потянуло свежим воздухом. Гетейне с голубыми крыльями нахмурился и обернулся. Мир перед глазами Форса перестал плясать. Он тут же отдернул голову, толкнулся рукой от пола, пытаясь встать.

Он еще успел увидеть милое личико Мелисанды. Его перекосило от гнева, когда девушка заметила Форса.

— Эй, ты, с длинной штукой, — сказала она. — Убери ее и уматывай отсюда!

— Я так не думаю, — улыбаясь, сказал гетейне с оранжевыми крыльями.

Милое личико превратилось в чудовищный миксер с четырьмя бешено вращающимися штырями. Каждый из них был мощнее дрели в руках гетейне настолько же, насколько его инструмент был мощнее зубочистки.

В лицо Форсу брызнули кровь, ошметки костей и мяса.

* * *

— Все-таки жалко смотреть, когда столь мощные инструменты используются не по назначению, — говорил Форс. — Ты должна была вспарывать ими ткань Пространства и, чем черт не шутит, возможно, даже Времени — ведь зачем-то тебе дана добавочная пара клыков, — а приходится…

Он сидел на стуле посреди комнаты Мелисанды, притом был крепко привязан к нему тонким, но очень прочным — Форс уже убедился в этом — золотистым шнуром от портьер.

Мелисанда вышагивала перед ним по ковру — туда-сюда, от стены, украшенной голографическим гобеленом, изображавшим какую-то планетарную систему о пяти планетах, до кровати под тяжелым бордовым балдахином. Форс наблюдал за ней.

При этих его словах девушка остановилась.

— Все сказал? — прорычала она.

Форс осторожно молча кивнул. Мелисанда блокировала его поля, чтобы он не дай бог не перешел в форму чистой энергии. Она делала это ничуть не хуже и даже лучше, чем гетейне с голубыми крыльями, вот уже минуты три как покойный. Скорее всего, гетейне был самоучкой в этом вопросе, в то время как у Мелисанды был очень опытный наставник — Форс. Благодаря этому Мелисанде не приходилось концентрироваться на удержании полей Форса полностью. Она могла разговаривать, не опасаясь, что ее пленник ускользнет.

— Я хочу знать, — ровным и очень жестким голосом произнесла Мелисанда, — какого рожна ты тут делаешь?

Любящие фанаты сейчас не узнали бы ее. Симпатичное овальное лицо всеобщей любимицы исчезло, как расколовшаяся маска.

— Если ты скажешь, что последовал за мной из-за внезапно вспыхнувшей любви, — процедила Мелисанда, — убью сразу. Ты не производишь впечатления дебила, и не пытайся сделать идиотку из меня!

От горького нервного смеха Форс удержался только потому, что тогда она выполнила бы свою угрозу. В этом он не сомневался.

— Мне нужно было спрятаться, — сказал Форс. — Там, где меня никто не будет искать. Я видел номер, по которому ты звонила утром, перед отъездом. Ты расспрашивала о Нру, и я подумал, что корабль идет на Блуждающую. Блуждающая — не самый популярный туристический маршрут, и…

— О! Так ты знал, что такое Блуждающая! — воскликнула Мелисанда. — «Не мой сектор, не мой сектор…» — передразнила она его. — Судя по той парочке в коридоре, тебе не удалось как следует замести следы. Теряешь квалификацию, Дэззуо.

Форс промолчал. Мелисанда опустилась на кровать. Стул, к которому привязали Форса, был единственным в комнате, а расхаживать ей, видимо, надоело.

— Рассказывай, — потребовала она. — От кого ты прятался и почему.

Мелисанда в нетерпении притопнула ногой. Форс некоторое время рассматривал причудливый узор на пушистом — нога девушки провалилась в мягкий ворс по щиколотку — ковре.

— Не вздумай тянуть время, — сказала Мелисанда, снова раздражаясь.

— Это очень грязная история, — произнес Форс наконец. — Тяжелая, неприятная, и закончилась она смертью многих хороших людей.

— Если ты сейчас скажешь, что мои нежные ушки не предназначены для этой грязи, я откушу тебе нос, — меланхолично проговорила Мелисанда.

Форс вздохнул и поднял на нее взгляд.

— Дэйли нашел ее на той же планетке, откуда родом твой дед, — сказал он. — Он и сам оттуда.

— Дэйли? — поморщилась Мелисанда.

— Дэйли Рэйст, один из лучших наших агентов, теперь он руководит одним из департаментов, — сказал Форс. — То есть руководил.

— Я кажется знаю, что будет дальше, — усмехнулась Мелисанда.

Форс кивнул:

— Дэйли вытащил Фриголетту с Земли. Это вышло случайно, когда он убегал от Космопола. Фригг стала одной из наших осведомительниц и очень быстро поднималась по карьерной лестнице. Вскоре она уже работала у нас на Мбици руководительницей одного из отделов. Она прыгала по головам, точнее, прости меня, по головкам, — он сделал подбородком точный и в то же время исполненный невыразимого презрения жест в сторону своего паха. — Ну, знаешь, как это бывает… все спят с Фригг, и ты вроде как… за компанию…

— Ты с ней спал тоже? — немедленно спросила Мелисанда.

«Я выдержу ее взгляд, — подумал Форс. — Черт возьми, я, Фосерри Дэззуо, эллорит и каррит, я пятью планетами правил в течение ста лет…»

* * *

— Итак, — сказала Илина. — Мне бы хотелось подытожить еще один, последний раз, чтобы убедиться, что мы с вами правильно понимаем друг друга.

Она сплела руки в замок, навалилась грудью на стол, подавшись вперед. Роботы-стюарды давно уже убрали со стола, сменили скатерть. Вся обслуга на корабле была полностью механизирована, что исключало утечку информации.

— Я сажаю корабль настолько близко к храму, насколько могу, — продолжала Илина и поморщилась: — Кстати, забыла сказать, храм вполне может обманкой, ловушкой, фальшивой целью. Сигнал идет откуда-то оттуда, но необязательно из самого храма. Будьте осторожны. Вы идете и приносите мне кристалл. Мы стартуем так быстро, как сможем. Вы получаете деньги. Я высаживаю вас на Саэдране. Все расстаются, довольные друг другом.

— Я хотел бы знать, в чем смысл этого кристалла, — заявил Энеб твердо. — Вы говорили, что однажды уже снаряжали экспедицию за ней, но неудачно. Может быть, опасность кроется в самой вещи, которую вы хотите получить, но по каким-то причинам не желаете говорить нам об этом?

Илина открыла было рот, но за нее ответил Тарисс:

— Энеб, вы водите гравилет? Аэробайк, может быть?

— Я умею управляться даже с наземными машинами, которые используют энергию двигателя внутреннего сгорания, — огрызнулся Энеб. — Мы еще используем их, знаете ли, при исследованиях особо удаленных районов.

— Прекрасно, — кивнул Тарисс. — Этот кристалл — ключ зажигания.

— Что? — недоверчиво переспросил Энеб.

— Ключ зажигания к тому мотору, что толкает эту планету вперед и вперед в ее сумасшедшей гонке, — терпеливо повторил Тарисс.

Факел в задумчивости пошевелила жвалами, совсем как человек в растерянности пожевывает губу.

— Так вы хотите ее остановить? — спросила молчавшая до того Волна. — Чтобы она не свалилась в эту, как ее, черную дыру?

Илина сказала так:

— Во-первых, я хочу поблагодарить господина Тарисса за то исчерпывающее и образное объяснение, которое он дал. Во-вторых, нет. Мне абсолютно все равно, что будет с этой планетой. Пусть она провалится хоть на самое глубокое дно ада.

Лицо ее изменилось.

— Этот кристалл — мой, — с ударением сказала она. — Хотите верьте, хотите нет, но не только эллориты любили воровать чужие технологии.

Они удивились меньше, чем она опасалась. Расы-долгожители или хотя бы отдельные их представители не были такой уж редкостью в обитаемой вселенной. Авантюристов удивило разве то, к насколько долгоживущей расе относится Илина. Блуждающая система отправилась в свое странствие по черным волнам космоса давненько даже по галактическим меркам.

— Просто машину можно завести и без ключа, — пояснил Энеб. — Соединить провода накоротко… Впрочем, если для вас неважно, продолжит эта планета свое движение или нет, тогда этот вариант развития событий не имеет значения, конечно.

— Завести эту машину без ключа не получится, поверьте мне, — сказал Тарисс. — Там такая противоугонная сигнализация…

Вся троица рассмеялась, словно точно знала какая. Элефантиды смеются, поднимая хоботы, трубя в них и яростно тряся ушами. Илина дождалась, пока в кают-компании снова установится тишина, и сказала:

— Чуть не забыла! Насчет противоугонной сигнализации!

Все разом посерьезнели, уставившись на нее.

— Я не знаю почему, но в прошлый раз все члены экспедиции словно сошли с ума и поубивали друг друга, — пояснила Илина. — Может быть, там, в храме, какой-то газ… излучение… В общем, будьте осторожны.

В этот момент Грустный Смайлик, давно уже задумчиво косившаяся в сторону коридора, куда ушла Мелисанда, и старательно принюхивавшаяся, пошевелила ноздрями и сообщила:

— Этот газ, похоже, распыляют и на нашем корабле. В том коридоре только что растерзали минимум двоих живых существ. Разве вы не слышите запаха крови?

— Растерзали? — Илина вскочила и бросилась в коридор.

Остальные побежали за ней; первыми — паучихи, не в силах не ответить на старый, древний зов, затем элефантиды. Последним кают-компанию покинул Энеб, ворча:

— Не у всех такой тонкий нюх, как у некоторых восьминогих здесь…

* * *

Выдержать взгляд Мелисанды Форсу все же не удалось.

— Да, — сказал он, отведя глаза — чем-то его очень заинтересовал витой столбик, поддерживавший балдахин над кроватью. — Вот такое я говно.

— О Двуликая… — выдохнула Мелисанда.

Он мог бы сказать ей, что, если бы он отказал Фриголетте, его сектор не получил бы финансирования. Он сделал все, что мог, чтобы Фриг его ласки понравились настолько, чтобы она сказала свое веское слово при распределении внутреннего бюджета Секретной Службы, но не настолько, чтобы она сделала его своим постоянным любовником. Но Мелисанда не услышала бы Форса. Объяснять ей это все было бы лишь чуть менее бесполезно, чем рассказывать двум прищучившим его в коридоре гетейне, что сам он никогда не владел красивой живой игрушкой с крыльями.

— Фриголетта любила Ваммера, но Рэн… как и все мы… ну, немного повозился с ней… и вообще бежал к возлюбленной на одну из планет Союза, — сказал Форс вместо этого. — Не знаю, работала ли его подруга на их разведку, или так как-то само получилось, но почти сразу после свадьбы Ваммера арестовали, разоблачили, устроили показательный процесс. Фриголетта — и все мы — сделала все, чтобы вызволить его. Мы предлагали обмен. У нас была парочка их агентов, еще там…

— Они казнили его, — догадалась Мелисанда. — Если я правильно выбираю изюм из той каши ничего не говорящих мне имен и событий, которой ты забиваешь мне уши.

Она смотрела на него каким-то новым взглядом. Холодным, отчужденным.

— Осталось уже немного, — заверил ее Форс. — Вот после смерти Ваммера она и слетела с катушек, видимо. Она решила уничтожить всех нас. Всех и каждого, кто не любил ее, кто ее использовал, кто не оправдал ее надежд. В основном Дэйли, как я теперь понимаю, был ее целью. Мы просто пошли за компанию. Бэрака, Саад, Бэрм и Дэйли погибли. Я успел бежать, и тогда она натравила на меня этих гетейне.

— Что с ней теперь? — спросила Мелисанда.

Форс пожал плечами, хотя с примотанными к спинке стула локтями это было довольно сложно сделать:

— Мертва.

Мелисанда снова встала и прошла по комнате. Остановилась у кровати, рассеянным бездумным жестом поправила сбившийся балдахин.

— Я думаю, что ты врешь, — сказала она. — Ты достаточно умен, чтобы не сочинять героической истории о себе. Ты мог намеренно выставить себя в неприглядном свете, чтобы я поверила тебе. Но я не вижу, как одно может мешать другому, — заключила Мелисанда. — Ты мог получить это задание до того, как Фриголетта начала осуществлять свою последнюю месть. Она тебя и выследила и сдала гетейне.

— Вот как, — сказал Форс, абсолютно обескураженный. — Тогда зачем же я здесь?

Мелисанда повернулась к нему. Ее светлое платье было заляпано кровью, особенно густо — на груди. Естественное маленькое неудобство, если твое оружие, которым ты рвешь противника, расположено у тебя чуть выше рта. Форс непроизвольно содрогнулся. Хотя светловолосая и темноглазая Мелисанда ничем — ни лицом, ни сложением — не напоминала маленькую аппетитную брюнетку Фриголетту, на миг Форсу показалось, что перед ним стоит именно она.

— Ты хочешь украсть кристалл, на котором держалось могущество моего народа, — без запинки произнесла она. — Вы, эллориты, всегда горазды были воровать и отнимать знания.

— Кристалл? — переспросил совершенно сбитый с толку Форс. — Какой кристалл?

Мелисанда презрительно поморщилась. К Форсу наконец вернулось его самообладание.

— Я могу из корабля вообще не выходить, пока мы будем на Блуждающей, если ты так хочешь, — сказал он надменно.

Форс закинул ногу на ногу и чуть не опрокинул стул, что несколько смазало впечатление от жеста.

— Ты меня слушала? Я больше не работаю на Секретную Службу Альянса. Я теперь сам по себе.

— Правда? — спросила Мелисанда.

Форс холодно кивнул. И тогда Мелисанда улыбнулась и спросила:

— И ты сможешь жить так?

— Смогу, — резче, чем хотел, ответил Форс.

Лицо Мелисанды стало напряженным. Она прислушивалась к чему-то.

— Сюда идут остальные! — воскликнула она и выбежала в коридор.

Форс проводил ее озадаченным взглядом. Затем, пользуясь ее отсутствием, попробовал на прочность узлы на шнуре. Но Мелисанда уже вернулась. В руках она несла дрель погибшего гетейне. Инструмент был весь измазан кровью и какими-то ошметками. Она огляделась и прислонила оружие к стулу Форса.

— Ты хочешь сказать остальным, что это побоище устроил я? — спросил Форс. — С помощью этого урузура?

Так гетейне называли свое оружие.

— Да, — сказала Мелисанда.

Форс скорбно посмотрел на нее и осведомился:

— Тогда, может быть, ты меня развяжешь?

Мелисанда негромко выругалась. Она опустилась на колени рядом со стулом, к которому был привязан Форс. Он смотрел на ее светлую макушку, пока она, ломая ногти, развязывала узлы.

Голоса в коридоре были уже слышны.

* * *

Илина возглавляла маленькую процессию. Остальные были вынуждены следовать за ней, поскольку во всех хитросплетениях коридоров корабля разбиралась только капитан. И когда она резко остановилась, словно налетев на перегородившее коридор силовое поле, паучихи взобрались на стены, чтобы погасить скорость и не сбить с ног капитана. А вот троица ученых обладала, во-первых, гораздо более солидной массой, а во-вторых, гораздо меньшей маневренностью. Тарисс довольно чувствительно толкнул Илину, а затем на него сзади налетели Ахшаш и Аррит. Илина была вынуждена сделать несколько шагов вперед, и если бы коридор был действительно перегорожен силовым полем, она несомненно погибла бы. Но коридор, хвала богам, ничем не перегорожен не был. Факел, взметнувшаяся под самый потолок, первая увидела, что остановило капитана. А теперь это видели и тяжело дышавшие в спину Илине ученые.

Следующие двадцать метров коридора были измазаны кровью, ошметками костей, мозгов и волос. К стене на уровне глаз Волны прилип клочок ткани. Но какого он был цвета и к какому предмету гардероба относился, теперь уже никто не смог бы определить.

Ситуация осложнялась тем, что полуоткрытая дверь в чью-то каюту находилась ровно по центру этого безобразия, и Илина наконец заметила это.

— Мелисанда! — ахнула она и кинулась вперед, хотя несколько мгновений до этого колебалась, не желая наступать на кровь.

Паучихи тоже двинулись к двери, но спускаться на пол не стали. Лапы они запачкали бы точно так же, как если бы шли по полу, но зато смогли бы заглянуть в каюту, оставаясь наверху, в то время как места на пятачке перед узкой дверью им точно не хватило бы.

Тарисс, однако, в этот раз не торопился. Он внимательно изучил открывшуюся перед ним жуткую картину. Затем обменялся понимающим взглядом с Ахшашем.

— Говномиксер, — буркнул себе под нос Аррит.

Энеб, наконец догнавший остальных, услышал эти его странные слова, но они тут же вылетели у него из головы. Он понял, что красное, бурое и желтое на стенах коридора — это вовсе не оригинальное дизайнерское решение. Он остановился, и его вырвало прямо на спину Арриту.

— Эй! — возмутился ученый. — Ты что себе позволяешь?

— Извините, — пробормотал Энеб, глубоко дыша и пытаясь предотвратить новый спазм. — Когда я был маленьким, у нас в столице…

Ахшаш грубо оттолкнул его, чтобы помочь товарищу содрать с себя испачканную попону, а Тарисс сказал очень холодно:

— Энеб, вас наняли, чтобы вы выполнили в нашей экспедиции возложенные на вас функции, применяя для этого все ваши профессиональные навыки. Поверьте, никому не интересно, что произошло в вашей столице, когда вы были маленьким…

В ответ Энеб наблевал ему на хобот. Тарисс, потеряв терпение, резко ударил его испачканным хоботом по лицу. Энеба отбросило к стене, брызнула кровь. Энеб вскрикнул — Тарисс сломал ему нос.

Ахшаш помог Арриту снять попону и бросил ее на запачканный пол. Элефантиды двинулись дальше, ко входу в каюту. Впрочем, шанса заглянуть внутрь им не представилось: нижняя часть проема была полностью занята могучим телом Илины, а сверху все оставшееся свободным пространство загромождали головы свесившихся с потолка паучих.

Илина говорила:

— Мелисанда, какой ужас! С вами все в порядке?

— Пройдите уже внутрь, Илина, — сказал Тарисс недовольно.

Илина вошла в каюту. Элефантиды смогли увидеть тех, кто находился внутри. Помимо Мелисанды в запачканном кровью платье в комнате обнаружился светловолосый мужчина в не менее загаженной одежде. Мужчина сидел на стуле, а рядом стоял инструмент, похожий на огромную дрель. Если судить по намотавшимся на изгибы сверла волосам и прилипшим обломкам костей, в схватке использовалось именно оно.

— Да, — сказала Мелисанда, улыбаясь. — На нас напали. Но Форс спас меня.

Она посмотрела на мужчину с немым обожанием, которое было красноречивее любых слов. Илина соображала быстро; иначе бы она не стала капитаном собственного корабля. Она перевела взгляд с мужчины на стуле на Мелисанду и обратно и воскликнула:

— Так он — ваш поклонник? Он преследует вас? Фанаты бывают так навязчивы! О, зачем я взяла его на борт!

— Ничего страшного, — успокоила ее Мелисанда. — Мы были в ссоре. Но теперь я простила своего героя.

— А эти негодяи? — спросила Илина. — Кто они такие? Зачем они напали на вас, Мелисанда?

В этом отсеке каюты были спланированы под гуманоидов меньшего размера, но Тариссу все же удалось протиснуть свое тело в узкий проем. Остальные его компаньоны последовали его примеру. В комнате стало очень тесно. Чтобы уместиться в ней, всем элефантидам пришлось прижать уши к голове как можно плотнее. Эта поза выражала покорность, и необходимость принять ее сильно раздражала Тарисса. Остановившись напротив мужчины, он смерил его длинным взглядом.

Фосерри Дэззуо, вспомнил он имя пассажира, которое называла Илина за обедом, объясняя пустующее кресло.

В этот момент Форс сказал:

— Нет. Они искали меня. Я думаю, они просочились в корабль при погрузке. Гетейне — мастера гипноза, умеют отвести глаза любому, вот их никто и не заметил…

Голос у него оказался низкий, с той хрипотцой, от которой млеют женщины.

— Зачем? — спросил Тарисс резко.

— Я проигрался в казино, — пожал плечами Форс. — Отдавать было нечем.

— Если ты спустил все в казино, — сказал Тарисс. — Откуда у тебя деньги на билет?

Он перевел взгляд на Илину:

— Вы же говорили, что он заплатил вам кругленькую сумму?

Илина энергично кивнула:

— Очень круглую!

— Этого не хватило бы, чтобы отдать долг, — расслабленно сказал Форс.

Кожа у основания хобота Тарисса сморщилась — так элефантиды выражают свое презрение.

— Это — ваше? — махнув кончиком хобота в сторону прислоненной к стулу дрели, спросил он.

Но ответила Мелисанда:

— Нет, этот урузур — мой.

Было слышно, как взволнованно зашипели паучихи, наблюдавшие за происходящим через дверь.

— Как ты умудрился завести его? — насмешливо поинтересовалась Волна. — Да ведь его в любом музее оторвут вместе с хелицерами!

Форс поднял голову на звук и с интересом уставился на паучих — точнее, на их головы, свисавшие с притолоки.

— Дело мастера боится, — сказал он вежливо.

— Да и миксером можно отбиться, было бы желание, — заметила Факел.

При этих ее словах на нее покосился Аррит.

— Но миксеры все-таки такими крупными кусками не кромсают, — заметила Грустный Смайлик. — Они в основном перемешивают…

— Урузур — излюбленное оружие гетейне, — сказал Ахшаш. — Собственно, это отбойный молоток шахтера, минимально модифицированный… Откуда он у вас?

Тарисс тем временем недоверчиво смотрел на Мелисанду.

— Вы не думайте, я совсем не умею им пользоваться, — оправдываясь, произнесла она. — Я взяла его, чтобы сделать фотосессию на фоне того храма, к которому мы идем. Я подумала, что должны получиться очень хорошие снимки. Я хочу сыграть Королеву Гетейне. Сейчас как раз собираются снимать фильм об этих смельчаках, свергнувших эллоритов. А режиссер не хочет меня брать! Даже пробовать отказывается! Говорит, у меня слишком миловидная внешность, а бывшая рабыня, которая разбила оковы и повела остальных своих братьев и сестер за собой, должна быть резче и харизматичнее. Представляете? — Мелисанда возмущенно фыркнула. — Я хочу доказать ему, что он ошибается!

Глядя на ее нежную мордашку, Тарисс мысленно согласился с режиссером — и он не думал, что здесь может спасти положение пара-тройка фотографий на фоне старинного храма. Тем более, фотографии этого храма не должны были попасть в широкий доступ ни в коем случае.

Мелисанда продолжала:

— Я, правда, не знала, кто меня будет фотографировать… Мы так неудачно поссорились с Форсом… Но теперь ты здесь, и снимки обязательно получатся. Да, дорогой?

Она чмокнула его в заляпанную кровью щеку. Тарисс снова поморщился от отвращения.

— Конечно, котенок, — прогудел Форс в ответ.

— А что еще умеешь, кроме как орудовать урузуром, играть в карты и ублажать баб? — спросил Ахшаш.

Очаровательное личико Мелисанды сложилось в трогательную гримаску обиды. Слезы заструились по щекам.

— Что вы себе позволяете! — одернула Ахшаша Илина.

— Я много чего умею, — пристально глядя на Ахшаша ответил Форс, и выражение лица у него было очень, очень неприятным. — Какое твое дело, хуенос?

Уши Ахшаша вздыбились от гнева и больно хлестнули товарищей.

— Ладно, пусть этот идет с нами, — бросил Тарисс.

Он царственным жестом хобота успокоил рвущегося в бой Ахшаша. Тот немедленно опустил уши.

— Пойдемте отсюда, здесь все ясно, — закончил Тарисс.

Троица элефантидов покинула каюту Мелисанды. При виде их Энеб в коридоре снова вжался в стену и стал такого же темно-бурого цвета, как она. Элефантиды не заметили его.

— Бардак, — свирепо сказал Тарисс. — Я, кажется, просил организовать секретную экспедицию?

Ахшаш виновато поджал уши.

— И что же я вижу на борту? — продолжал Тарисс неприятным тоном. — Какая-то актриска, ее жиголо, за которым гонятся какие-то бандиты… Она собирается показать режиссеру снимки храма!

— Брось, Тарисс, — заступился за товарища Аррит. — Ты отлично умеешь все планировать, никто не отрицает. Но ничего и никогда не происходит по плану.

— Ты слишком перфекционист, Тарисс, — добавил Ахшаш, ободрившись. — Ты не должен держать под контролем все, понимаешь?

— Это утомляет, — сладким голосом добавил Аррит.

В его темных глазах полыхнули опасные огоньки.

— Да и куда они денутся? — миролюбиво добавил Ахшаш, заметив, что уши Тарисса уже подергиваются от гнева. — Ну и пусть эта девочка сделает свои снимки. Все равно их никто не увидит.

— Да и ее саму тоже, — дополнил Аррит и весело зафыркал. — Отсюда никто не вернется, кроме нас.

Это смягчило Тарисса. По крайней мере, продолжать выволочку он не стал.

Когда Илина вышла в коридор, спины удаляющихся элефантидов маячили в дальнем его конце разноцветными пятнами попонок. Но вот ученые свернули за угол и окончательно исчезли из поля зрения.

— Я немедленно пришлю сюда робота-уборщика! — крикнула Илина Мелисанде на прощание.

Увидев Энеба, по лицу которого текла густая желтая кровь, она только всплеснула руками. Взволнованно пискнула Грустный Смайлик, тоже заметив это.

— Час от часу не легче! — воскликнула Илина. — Кто это вас так?

— Поскользнулся, упал, — ответил Энеб угрюмо. — Скользко здесь. Где у вас медотсек?

— Пойдемте, я покажу, — предложила Илина.

Энеб с трудом отлепился от стены. Прекрасные разводы его разноцветного тела на спине теперь тоже были не видны, их покрывала корка засохшей крови. Но эта была чужая кровь, а Энебу надо было как-то остановить собственную, хлеставшую из носа. Да и вправить его неплохо бы. Грустный Смайлик спустилась на пол.

— Помочь тебе добраться? — спросила она заботливо.

— Было бы неплохо. Но как?

— А ты заберешься мне на спину, — предложила паучиха.

Тронутый ее неуклюжей заботой, Энеб мягко улыбнулся. Он слышал, как насмешливо застрекотали жвалами остальные паучихи. Но ему было все равно.

— Спасибо. Но я же испачкаю твою чудесную густую шерстку, — сказал он. — Да и вы же безумеете от запаха крови, разве нет? — добавил он осторожно.

— Только от крови съедобных видов, — прошелестело с потолка.

— Ничего страшного, — заверила его Грустный Смайлик, стреляя ему всеми восемью глазками и делая вид, что не услышала бестактной реплики напарниц. — Я как раз собиралась принять душ.

Энеб кивнул, соглашаясь. Грустный Смайлик согнула ноги, опускаясь перед ним. Энеб перекинул было ногу через бронированную связку, соединявшую головогрудь Грустного Смайлика с брюшком. Паучиха недовольно засвистела. Какой бы мощной ни была эта ее связка, она не рассчитана на вес взрослого сидда. Однако Энеб, тут же поняв свою ошибку, сместился назад, на покрытую той самой густой и жесткой черной шерсткой спину. Он растянулся там во весь рост, уткнув лицо в шерсть, а за бронированную связку осторожно, но крепко взялся руками.

— Мне нужно держаться за что-то, — выдохнул он в шерсть. Голос его звучал глухо. — Если тебе так неприятно, скажи мне, где можно.

— Нет, так нормально, — сказала Грустный Смайлик и поднялась. — А что случилось в вашей столице, когда ты был маленьким? — спросила она тихо.

Энеб усмехнулся в шерсть. У пауков очень тонкий слух. Он это знал, а вот организаторы экспедиции, троица элефантидов, кажется, позабыли, когда обсуждали свои планы.

— Эпидемия, — ответил он. — Эпидемия случилась. Люди блевали собственной кровью. Врачи тоже все были больны. Никто не мог нам помочь.

Грустный Смайлик сочувственно вздохнула.

— Ну вы идете? — нетерпеливо крикнула Илина из-за поворота.

Паучиха двинулась на зов — быстро, но осторожно, чтобы Энеба не укачало.

2

Из всех живых существ разве что моллюски безболезненно переносят игры со Временем. Как правило, чем крупнее и сложнее организм, тем тяжелее ему это дается. И властители Нру теперь узнали это на собственном опыте. Когда Блуждающая миновала Каэркас, они только-только начали приходить в себя и окончательно вырвались из бесконечного сна между жизнью смертью примерно в тот момент, когда небеса Саэдрана стали приобретать нормальный сине-зеленый цвет.

Могучий не то стон, не то рев устремился к дрожащим небесам.

Они построили пусковую установку вдалеке от своих дворцов, руководствуясь соображениями безопасности, но уже поняли свою ошибку. И это была не единственная их ошибка. Они застыли во Времени, как мухи в янтаре — но ведь они хотели всего лишь, чтобы ничего не менялось! Впрочем, благодаря еще одному промаху навигатора Время на Блуждающей иногда начинало течь снова. Теперь властители страстно хотели перемен и собирались воспользоваться для этого каждой минутой. Нужно было остановить чудовищный двигатель, что тащил всю звездную систему через бескрайние просторы космоса. В прошлый раз, когда их планета вынырнула из подпространства, содрогаясь и отфыркиваясь, как субмарина, опускавшаяся на слишком большую глубину, они успели пересечь материк.

Теперь между ними и их целью лежал океан.

Но времени было мало. Зловещее черное пятно в небе виднелось даже днем. И оно становилось все больше.

Ненасытная Клякса.

Когда властители грузились на субмарины, неподалеку от Блуждающей из подпространства вынырнула крохотная металлическая крупинка. Корабль двигался не менее стремительно, чем система Блуждающей. Траектории их полета должны были пересечься задолго до того, как дыхание черной дыры остановило бы их обеих.

* * *

Форс знал разницу между любовью и ненасытной необходимостью в опоре. В якоре, в энергии другого человека, чтобы ухватиться за жизнь — точнее, за ее разбитые осколки — с помощью доброты и сочувствия. И он никогда не путал первое и второе, как бы отчаянно ни нуждался во втором. Да и Мелисанда совершенно не подходила на роль участливой вдохновительницы, той, что сотрет кровь и перевяжет раны. Точнее, она могла ее сыграть — Форс точно это знал, — если бы захотела. Но сейчас она не на сцене, а уж после вчерашнего разговора надеяться и подавно было не на что.

Тем не менее Форс принял душ и побрился. С любовью или без нее, им всем предстоял длинный день, и его предстояло как-то пережить. Форс предпочитал — чистым и выбритым.

— Дамы и господа, — раздался голос Илины по корабельной связи. — «Две Чаши» заходят на посадку. Ориентировочное время приземления по независимому времени корабля — сорок минут. Результаты проб атмосферы будут готовы через двадцать минут. Вы можете ознакомиться с ними на консолях связи в своих каютах. Не забывайте — если вам понадобятся эликсиры для переносимости атмосферы, каждый должен запрограммировать их состав самостоятельно. Хорошего дня!

Форс надел то единственное, чем располагал, — а именно брюки и нательное белье. Он купил их в одной из лавочек в столице Таижа, а потом опрометчиво решил выбраться на главный проспект, где его и подхватила толпа фанатов Мелисанды. Его одежду вчера здорово заляпало кровью в заварушке с гетейне. Брюки уже вернулись из автоматической прачечной, а куртка — нет.

Форс прошел к консоли связи, что располагалась в изголовье кровати. Каюта Форса была не такой роскошной, как у Мелисанды, но в продуманной компактности размещения необходимой для жизни и вполне уютной мебели чувствовался уют. Консоль была мультифункциональной. С ее помощью не только узнавали результаты проб воздуха, но и заказывали завтрак прямо в каюту, если бы было такое желание. Форс вывел стандартное меню на главный экран и глубоко задумался над ним. Несколько белковых блюд для хищников, салаты и известные практически во всем обитаемом мире закуски и напитки, введенные в обиход эллоритами. Илина, программируя кухонный комбайн своего корабля, купила компьютерное обеспечение какого-то хорошего ресторана.

Форсу хотелось кофе, который был довольно малоизвестным напитком. Консоль позволяла заказать то, чего нет в стандартном меню, но для этого требовалось указать молекулярный состав и рецепт блюда. Предусмотрительный Форс закачал в свой коммуникатор рецепты редких, но любимых им блюд еще на Таиже, где имелся доступ к общей сети. Он справедливо ожидал, что выйти в нее с Блуждающей не получится. Точки передачи и порты имелись в ближайших звездных системах, и их сигналом, пусть и слабым, можно было бы воспользоваться, если бы Блуждающая, проносясь мимо, не снесла все порты и хранилища информации вместе с лесами, городами и морями.

Форс подсоединил свой коммуникатор к консоли, настроил обмен данными. Пока рецепт кофе загружался в мозг кухонного комбайна, он рассеянно стучал по клавишам, заказывая другие блюда. Одним кофе сегодня обойтись не удастся.

В дверь постучали, и звонкий голос Мелисанды весело крикнул:

— Форс, это я!

Форс открыл. Мелисанда самым великолепным образом проигнорировала его обнаженный торс и спросила:

— Ты не пойдешь завтракать со всеми?

Форс отрицательно покачал головой. Проигнорировать ее шелковый разноцветный халатик было гораздо труднее.

— Я тоже не хочу! Можно позавтракать с тобой?

Форс молча отошел от двери, пропуская ее. Махнул рукой в сторону панели заказа еды. Мелисанда верно истолковала этот жест как «Закажи себе что-нибудь» и тут же воспользовалась приглашением. Но Форс все еще не произнес ни слова: не мог.

Раздался тихий приятный звонок — из стирки прибыла куртка. Форс достал ее из приемника и надел. Он сам не знал, на что рассчитывал. Что Мелисанда скажет: «Нет, останься так» или «Вот и здорово, что ты оделся»? Но она никак не отреагировала, из чего Форс заключил, что он поступил правильно. Хотя глаза Мелисанды горели и она была вся охвачена энтузиазмом, она пришла сюда не любоваться его телом и, разумеется, не предаваться ласкам. Хотя Форс бы с удовольствием этим занялся. Ее вела какая-то другая идея, и ему очень скоро предстояло узнать какая.

— Здорово ты это насчет фотосессии для кастинга на Королеву Гетейне придумала, — наконец нарушил молчание Форс.

Мелисанда уже сделала заказ. Они сидели друг напротив друга за маленьким столиком у доставочного окошка в ожидании, когда завтрак прибудет.

— А я не придумала, это правда, — ответила Мелисанда рассеянно. — Я собиралась сделать несколько снимков. Урузура у меня, конечно, с собой не было. Но крылья я взяла. Костюм еще, в котором, согласно хроникам, ходила Королева Гетейне… А ты насчет карточных долгов здорово придумал.

— Надо было нам согласовать легенды, а то могло получиться совсем не так удачно, — заметил Форс. — Но ты хорошо подыграла мне, спасибо. Надо было тебе к нам работать идти.

— Угу, — сказала Мелисанда весело. — И потом метаться по Галактике в одних штанах, спасаясь от внутренних разборок.

Форс промолчал.

— Я все думаю об ужасной судьбе той женщины, Фриголетты. Как тяжела была ее жизнь! — сказала Мелисанда взволнованно. — Все ее предавали и использовали. А она не сломалась, она боролась и тоже отрастила себе ого-го какие хелицеры…

Форс со стуком поставил свою чашку на блюдечко.

«Да ты близко сошлась с нашими паучихами, я смотрю», — подумал он.

Любой представитель гуманоидной расы, которого он знал, в аналогичной ситуации сказал бы «отрастила клыки» или «когти». Стало ясно, по какой дороге собирается провести его Мелисанда. Мелисанда планировала взывать к его чести и совести. Однако Форс вовсе не собирался идти вместе с ней по этой дороге. Еще два дня назад он выставил бы за дверь любого, кому пришла бы в голову эта фантастическая идея — заставить Форса говорить на тему, на которую он не хотел говорить. Все меняется, и иногда — очень быстро. Сейчас Форсу хотелось, чтобы Мелисанда сидела здесь, пусть даже тема разговора ему была физически неприятна.

Ему вдруг показалось, что комнату наполняет приторный, тяжелый запах. Форс закусил губу и чуть прикрыл глаза, но наваждение не развеялось.

Когда он ублажал Фриголетту, она, в соответствии со своим представлением о прекрасном, обильно надушилась. В той культуре, к которой принадлежал Форс, подобные парфюмерные жесты не были приняты. Запах тела, пусть даже немытого, он бы выдержал (даже запах крови, если бы уж на то пошло), но громоздкий, удушливый цветочный сладкий запах (такой же слащавый, как ее имя — «Клубничка»), вызвал у него такое отвращение, что едва не послужил причиной его фиаско.

— У тебя новые духи? — перебил Мелисанду Форс.

— Да. Я чуть-чуть капнула. По привычке, сам знаешь.

Она изящным жестом поднесла запястье к его лицу. Форс едва сдержался, чтобы не отшатнуться.

— Понюхай. Тебе нравится?

Форс пересилил себя. Склонившись к запястью Мелисанды, он втянул ноздрями воздух, хотя и был уверен, что горько пожалеет об этом. Но это оказался совсем не тот запах, которого он ожидал. Хвои и морской волны, а также горьких притираний…

Этот запах он тоже знал. Наваждение развеялось без следа.

— Хороший запах, — с облегчением проговорил Форс. — Запах борьбы и силы.

— «Королева Гетейне» называется, — сказала Мелисанда.

Она отвела руку от его лица и взялась за вилку. Она заказала себе, среди прочего, фруктовый салат и сейчас собиралась уделить ему самое пристальное внимание.

— Я знаю, — ответил Форс.

— Знаешь? — недоверчиво переспросила Мелисанда. — Ах да…

— Королева Гетейне была одной из самых дорогих гетер в Золотых Фонтанах, — кивнул Форс. — Она сама составила себе эту композицию. А ее хозяин запатентовал рецепт так, что только она могла им пользоваться.

— Да что же такое! — грустно заметила Мелисанда. — Что, нет другого пути для женщины в мужском мире, чем… Как ты сказал? Скакать с головки на головку? Так получается, что ли?

— У Королевы Гетейне было не только это звание, ей его дали потом, — неуклонно сворачивая с темы, сказал Форс. — У нее было имя. Ее звали Райша — «горечь», и она наполнила…

— Неужели тебе совсем ее не жалко, Форс? — перебила его Мелисанда.

— Кого?

— Фриголетту.

— Кстати, хотел спросить, — произнес Форс. — Ты так лихо расправилась с гетейне. Огромное тебе спасибо за это, но… Я знаю, что, когда совершаешь убийство впервые, когда лишаешь жизни разумное существо, мир меняется, и так ощущаешь себя… Кошмары… Или ты уже убивала?

— Нет, раньше мне не приходилось, — беззаботно ответила Мелисанда. — Жизнь актрис довольно безопасна. Мы не спим с женщинами, по крайней мере я. Не принуждаем людей делать омерзительные вещи, за которые нам потом страшно отомстят. Да, бывают прилипчивые фанаты, но это дело полиции. Всерьез мне никто никогда не угрожал.

* * *

Стремительный бег Блуждающей доставлял некоторые неудобства не только звездным системам, коим не повезло оказаться на ее пути. Океан, через который предстояло перебраться Серым властителям и который никогда и не был особенно тихим, содрогался в пароксизмах неистовых штормов.

Они знали, что так будет. Они все предусмотрели. Ну или почти все.

В порту они погрузились на субмарины и дальше двигались в черной толще вод, на тех глубинах, куда не дотягиваются шторма. Подводная флотилия шла в полной пустоте — здесь не водились даже глубоководные слепые рыбы. Властителям предстояло добраться на небольшого архипелага и там пересесть на ненадежные корабли, что ходят по воде, а не под ней — на большее их флотилии не хватило бы топлива.

Рабы-навигаторы осторожными тенями бесшумно передвигались коридорами на своих щупальцах. Хозяева собрались на капитанском мостике и молча наблюдали за действиями капитана. Они не комментировали и не давали советов — никто из них не разбирался в принципах управления ядерной подлодкой, — но они смотрели, и щупальца капитана дрожали. Он обливался бы холодным потом, если бы его физиологией предусматривалась возможность потеть.

Но она, к несчастью, не предусматривалась.

На полдороге к архипелагу случилась неприятность. Холодное пустое ложе океана затряслось, вспучилось, и из него, как гигантский нарыв, проклюнулся вулкан, разбрасывая вокруг себя тонны грязи, камней и лавы.

Три лодки были потеряны, но это была мелочь, недостойная упоминания.

Когда они снова выбрались на сушу, оказалось, что формы архипелага изменились. Часть островов ушла под воду, появились новые — голенькие и блестящие, покрытые стремительно умирающими кораллами.

Но военная база, кораблями которой они собирались воспользоваться, уцелела. Правда, персонал бродил как в полусне, но с этим они быстро разобрались.

Цвет Заката Третья воспользовалась моментом и перешла с физического на энергетический уровень существования. Пребывание в материальном теле имело свои плюсы, но не в тесноте подводной лодки. И тут же она ощутила, что вслед за обезумевшей звездой несутся не только ее планеты. Кто-то еще мчался по космосу, преследовал их систему.

Цвет Заката Третья сообщила об этом Серебряному Клыку. Он тоже трансформировался и проверил тот сектор космоса, о котором она говорила. Она оказалась права, как всегда. К их планете приближался космический корабль. И они догадывались зачем. Он двигался слишком быстро; если его целью было то же место, в которое стремились они, он должен был прибыть туда первым.

Они погрузились на корабли и поплыли. Капитанам сказали двигателей не жалеть, и они выполнили приказ.

* * *

Мелисанда взмахнула вилкой, подыскивая слова:

— Но ты понимаешь, я почти не помню, как… как… гм-м… делаю это. Это все происходит быстро. Вот ты видишь нападающих, а потом, я не знаю… Как бы сидишь за рычагами огромной бурильной установки. Но ты не видишь, что это люди. Не воспринимаешь их как людей, это совсем другое. И это очень круто. Это такое наслаждение, даже не знаю, как описать. Лучше этого только пользоваться бивнями по назначению, — объяснила она и торопливо добавила: — Наверное. Теперь не осталось таких кораблей, которые я могла бы…

Она покосилась на Форса — не заметил ли он ее оговорки. Но Форс услышал только то, что хотел услышать. Его брови приподнялись, почти сойдясь на переносице в форме галочки. Черной, широкой и весьма ироничной галочки.

— Наслаждение? — переспросил он.

— Да, — энергично кивнула Мелисанда. — Как от хорошо сыгранной роли, когда играешь и знаешь — вот оно, так оно и должно было быть, ты делаешь лучшее, на что способна. А потом ты возвращаешься. Знаешь, как это трудно! Так бы и сидела там, и… а, ты не поймешь. Авенс рассказывал мне, что примерно так и будет.

— Но наслаждения — наслаждениями, но ведь рассудочной частью своего сознания ты знаешь, что ты убила двух разумных существ, — заметил Форс.

Мелисанда пожала плечами:

— Знаю, конечно. Но стыд, боль, ужас и сожаление — это эмоции, которые рождаются из прочувствованного убийства. А я его не ощущаю как убийство. А что, тебе хотелось бы, чтобы я сейчас захлебнулась стыдом? Ты хочешь, чтобы я страдала?

— Я подумал, что ты, возможно, страдаешь, и хотел тебе помочь, — сухо ответил Форс.

Мелисанда расхохоталась:

— Спасенная принцесса рыдает на груди своего спасителя…

— Нет. Я помню, что это ты меня спасла, и уже поблагодарил тебя за это. Я просто хотел сказать вот что. Ты не жалеешь убитых, хотя всех, кто не устроен так уникально, как ты, уже захлестнул бы невыносимый стыд и боль. Но ты хочешь, чтобы я стыдился того, что я сделал с Фригг.

— Но в твоем случае это был очень прочувствованный опыт, если я не ошибаюсь, — язвительно возразила Мелисанда.

— Вот ты так защищаешь ее. А она бы тебя возненавидела, если бы вы познакомились с ней, и постаралась бы тебя уничтожить, — сказал Форс.

Он допил свой кофе и принялся за бутерброды, искренне желая про себя, чтобы Мелисанда тоже занялась наконец своим салатом. Или кашей. Однако его надеждам не суждено было сбыться. Мелисанда твердо решила дойти до конца.

— Что еще за глупости? — изумилась она. — Почему? Мы не работаем с ней в одной корпорации. Не конкурируем за одно и то же звание и должность… Я — актриса, она — разведчица, мы подружились бы, — мечтательно продолжала она. — Мне нравятся необычные люди. Я бы ее слушала — у разведчиков много интересных историй. Любовалась бы ее манерами, характером. Никогда не знаешь, кого придется играть — но всегда надо знать, как ты решишь этот образ!

— Фриголетта ненавидела бы тебя. За твою чистоту. За твое благополучие. За твой спокойный — вполне заслуженный — успех. За то, что тебе не пришлось идти по головам ради него, за то, что тебе не пришлось пройти через то же, что и ей, у тебя всегда было на кого опереться. За то, что у тебя всегда были те, кто тебя любил, и защищал, и помогал тебе, — ответил Форс.

Мелисанда снова рассмеялась, хотя чем дальше, тем меньше смешного находил в их разговоре Форс.

— За то, что у меня были мужчины, которых никогда не было у нее!

— Скорее, отношения с мужчинами, — поправил ее Форс.

— Мужчины, — с невыразимым презрением произнесла Мелисанда. — Все, о чем говорят женщины! Все, что может быть для нас важно, — и драка за них, за вас, конечно же. Ты омерзителен, Форс! Ты не веришь, что могут быть между женщинами другие отношения, не закрученные вокруг самцов. Ты знаешь, что поступил с ней отвратительно. И ненавидишь ее за то, что она не проглотила обиду вместе с кое-чем другим, что она осмелилась ответить! Отомстить за свое поруганное достоинство и честь! И ты хочешь, чтобы я ненавидела ее так же, как ты!

— Давай, скажи еще, что и секс со мной был самым омерзительным в твоей жизни, потому что я совершал отвратительные поступки. И хотя тогда ты не знала о них, ты чувствовала во мне эту гниль, и тебя передергивало от отвращения, давай, скажи это! — потеряв терпение, заорал Форс.

Он оборвал себя и замолчал. В каюте на краткий миг воцарилась тишина, которую нарушило тихое пиликанье с консоли — пришли данные о составе атмосферы.

— Прости меня, я… — начал Форс.

— Нет. Так я не скажу, — неожиданно спокойно и грустно ответила Мелисанда. — Потому что тогда пришлось бы признать, что секс со всеми мужчинами, был омерзителен. Потому что у каждого — у каждого из вас, Форс, и ты это знаешь лучше меня — есть такая тайна. Каждый из вас насиловал, бил и унижал женщин. Нет среди вас чистых, нет благородных рыцарей — они только в сказках.

— Нет, не каждый. Твой брат…

Мелисанда рассмеялась, на этот раз нервно:

— Авенс тоже спал с Фриголеттой. Ты не знал? Он был влюблен до такой степени, что хотел бросить Аншу. А ведь они через столько вместе прошли. Анша столько сделала для него… И он советовался со мной, как бы ему половчее развестись! Со мной! Ведь я же его сестра, я должна была понять и поддержать его! К счастью, Фриголетта сама бросила Авенса, полюбила этого, как его…

— Рэна Ваммера, — дополнил Форс машинально.

— Да, Ваммера.

Форс собрался с мыслями.

— Но все-таки такие люди есть, и одного из них знаю даже я, — сказал он. — Был и в нашем управлении человек, которого Фриголетта считала другом. Он не стал спать с ней и умудрился сделать так, что после отказа она не стала его врагом. Правда, Роон Грэ не совсем человек, он беглый боевой киборг с Аутана…

— Вот видишь! — плача и смеясь одновременно, воскликнула Мелисанда. — Приходится брать, что есть. Я же знаю, что тебе не нравится, как я тут тебе езжу по мозгам, треплю тебе нервы, — последние два словосочетания она произнесла с невыразимой язвительностью. — Я знаю, что ты больше никогда не будешь откровенен со мной. Ты уже горько жалеешь, что сказал вчера правду. И как только это наше путешествие закончится, ты сбежишь, разнося славу о стерве Мелисанде. Что может быть хуже для женщины, чем остаться в одиночестве, без мужчины? — издевательски продолжала она. — Но я ведь хочу только одного — чтобы ты признал, что не женщина — сосуд зла. Не она тебя вынудила своей соблазнительностью и чарами, а ты воспользовался…

— Она заставила меня сделать это не своей соблазнительностью и чарами, — немедленно сказал Форс.

Он чувствовал, что летит в пропасть, но цепляться за обледенелые края больше не собирался. Он хотел упасть.

— Она нравилась мне. Но я никогда не смешиваю отношения и работу. Она вынудила меня кое-чем посерьезнее.

— Так чем же? — все еще смеясь, спросила Мелисанда.

— Если бы я не сделал этого, мой отдел лишили бы финансирования.

— Но… — пробормотала ошеломленная Мелисанда. — Почему ты не сказал об этом сразу… Как…

— Экипаж нашей экспедиции наполовину состоит из твоих сестер по полу, — сказал Форс. — Раз ты принимаешь эту ситуацию так близко к сердцу, поговори об этом с ними. Они лучше поймут тебя. Вас же объединяет универсальный женский опыт. А это — ненависть к мужчинам, как ни крути. Вот то единственное, что объединяет вас.

Он взял салфетку и аккуратно промакнул губы.

— Спасибо за компанию, — холодно сказал он. — И за легкую застольную беседу тоже.

Он тоже мог быть ядовитым, когда хотел. Человек, даже менее чуткий к условностям этикета, чем Мелисанда, понял бы, что ему только что указали на дверь. Она молча встала и вышла.

Форс бессильно сгорбился, словно бы сложился почти пополам, и обхватил голову руками.

«Почему всегда так, но почему…» — подумал он.

Однако предаваться тоске и отчаянию некогда. Надо было ознакомиться с составом местной атмосферы и синтезировать пилюли, которые минимизировали бы вред от нее для материального тела Форса.

* * *

Форс приподнял край тяжелого контейнера, Энеб потянул его на себя, и так совместными усилиями они водрузили его на летающую платформу. Ее бок был еще теплым — платформа совсем недавно вышла из промышленного 3D-принтера, установленного у дальней стены ангара. С противоположной стороны находился грузовой шлюз. Лепестки створок были приоткрыты, чтобы путешественники пока что могли привыкнуть к местному воздуху, убедиться, что правильно подобрали для себя антидоты, ну и полюбоваться на яркую зелень джунглей. «Две Чаши» приземлились у подножия горы, на которой стоял храм, и увидеть саму гору отсюда, снизу, было невозможно.

Слева от платформы, в погрузке которой помогал Форс, собиралась в поход Мелисанда. На ее платформе уже примостились пластиковые чехлы с платьями, аппаратура для фотосъемок и тот самый урузур. Шелковый халатик был позабыт. На погрузку Мелисанда пришла в удобных камуфляжных штанах, кожаном жилете со множеством карманов и футболке с коротким рукавом. Роскошные волосы Мелисанда безжалостно стянула в хвост. Она была готова к высадке.

Энеб прикатил следующий контейнер с оборудованием. Рука сидда попала в полосу солнечного света. Форс заметил, что рука Энеба вовсе не такая яркая, разноцветная и прозрачная, как ему казалось. Узоры были почти неразличимы. Когда Энеб шевельнул рукой, с ней бесшумно осыпалось несколько чешуек. Он выглядел так, словно сделан из стекла, и по сути это так и было, но сейчас стало ясно, что это очень старое, поцарапанное, помутневшее стекло. Под взглядом Форса от руки Энеба отлетело еще несколько прозрачных осколков.

Энеб перехватил взгляд Форса и убрал руку. Они закинули контейнер на платформу. Этот был не с оборудованием, как предыдущий, а мясом. Сырым мясом глубокой заморозки, только что из корабельного холодильника. Форса несколько озадачил такой выбор продуктов для их короткой вылазки. Хотя за то время, что они будут бродить в окрестностях храма, ища вход, мясо наверняка успеет разморозиться.

Мелисанда покончила со своими вещами, подошла к мужчинам и тоже заметила контейнер с мясом.

— О, планируется шашлык на природе? Здорово! — беззаботно воскликнула она. — А специи взяли?

Энеб почему-то смутился и ответил отрывисто:

— Я гружу, что меня попросили. Специи не моя забота.

— Пойду прихвачу на кухне! — сказала Мелисанда и, задорно тряхнув хвостиком, умчалась.

Эта платформа была заполнена. Энеба позвали на помощь элефантиды, которые грузили платформу чуть поодаль. Форс остался один. За бортом, судя по всему, было в разгаре вечное экваториальное лето, а от пластикового контейнера с мясом исходила приятная прохлада. Голоса товарищей гулко и неразборчиво разносились по ангару.

Форс заметил Илину, только когда она оказалась совсем рядом с ним, вынырнув из неприметной дверки в стене. Хозяйка корабля, несмотря на свои габариты, умела двигаться совершенно бесшумно, когда хотела. Она решительно направилась к Форсу и остановилась в нескольких шагах от него. Остальным членам экспедиции они были не видны. Форса и Илину загораживала доверху нагруженная платформа. Форс молча смотрел на капитана — она, очевидно, пришла переговорить о чем-то с ним лично. И Илина не заставила себя долго ждать.

— Кто-то из ваших все-таки уцелел? — тихо, но энергично произнесла она. — Вы все никак не можете снять руку с пульса? Все должно проходить под вашим контролем! Зачем вас прислали сюда? Я и сама отлично справлюсь!

Форс примерно догадался, о чем говорит капитан корабля, но убеждать еще и ее, что он оказался здесь совершенно случайно, у него уже не было сил.

— Не бывает идеальных планов, — сказал Форс устало. — Эта троица — очень опасна, и их не должно было быть здесь. Я просто пригляжу за ними…

Илина выразительно фыркнула, выразив таким образом все, что она думает о тех, кто приглядывает за опасными троицами, и отошла.

— Я открываю шлюз! — крикнула она своим громоподобным голосом, и эхо звонко заскакало по ангару. — Кто готов, может выбираться наружу!

Илина повернула рубильник на стене. Лепестки шлюза сложились и исчезли в стенах. В ангар хлынула влажная духота. Мелисанда — и как она успела очутиться на своей платформе? — подняла ее над полом и вывела в образовавшийся проход. За ней последовали паучихи. Они возлежали на летающих досках, напоминая малышей, обучающихся плаванию. Форс тем временем успел занять кресло пилота на своей платформе и тоже двинулся к выходу. За ним с легким урчанием летела платформа, которой управлял Энеб.

Элефантиды поспешно надевали летающие ранцы.

— В вашем распоряжении восемь часов! — крикнула им на прощание Илина. — Этот поезд не ждет отстающих!

Форс осторожно вывел летающую платоформу из ангара. Он давно не водил такие штуки, да и к любому механизму надо привыкнуть, притереться, когда управляешь им. Платформа хорошо слушалась руля, но немного заваливалась влево. Видимо, они с Энебом не очень хорошо отцентровали груз.

Форсу предстояло поднять платформу вертикально вверх метров на восемьсот. Он перевел рычаги в нужное положение, надавил педаль. Платформа вздрогнула от возросшей мощности, а затем плавно пошла вверх. Мимо Форса медленно проплывал покрытый лесом склон. Дэззуо смог рассмотреть его в деталях. Деревья производили странное впечатление. Их словно бы поразила некая травяная моль или гниль вроде той, что терзала руку Энеба. Листья и ветки выглядели слишком уж хрупкими, слишком уж неподвижными. Многие на первый взгляд совершенно здоровые листья рассыпались в пыль под потоком воздуха от платформы. На одной из ветвей сидело животное, которое Форс назвал бы рукокрылой обезьянкой. Она вяло посмотрела на проносящееся мимо сооружение, не перестав чесать собственную шерстку и не сделав даже попытки убежать. А шерсть, как заметил Форс, оставалась на лапке животного прямо клочьями.

Форс перевел взгляд вниз, на корабль. Элефантиды что-то задерживались. Остальные участники экспедиции уже успели преодолеть не меньше трети подъема, а эта троица до сих пор даже не покинула корабль.

Конструктор «Двух Чаш» придал кораблю форму старинного парусника. Он мог себе это позволить — его не сковывали ни соображения аэродинамики, ни прочности материалов, здесь двигатель работал на ином принципе. Форсу доводилось видеть корабли в виде статуй, изображавших представителей тех или иных разумных рас, зданий, копии старинных ракет и даже сундуков — таким веселым чувством юмора обладал один его давний знакомый.

Парусник, чуть завалившись на корму, лежал посреди небольшой полянки, окруженный травой и цветами, словно жертва чудовищного шторма, зашвырнувшего его далеко от моря, словно монумент мореплавателям, словно изящный и красивый космический корабль, каким и был. Вместо парусов на мачтах находились улавливатели звездного ветра, на вид хрупкие, но на деле выдерживающие прямое попадание метеорита средних размеров. Сейчас они были приспущены и чуть шевелились на ветру, словно паруса, усиливая иллюзию. Носовая фигура была сделана в виде женщины, обнаженной по пояс, с шестью руками и головой слона. Воздетый к небесам хобот энергично трубил, скорее всего. Да и растопыренные уши поддерживали впечатление энергичности — или же гнева. В каждую из шести рук архитектор вложил какое-нибудь оружие. Здесь чувство меры и вкуса изменило ему, но не настолько, чтобы испортить общее впечатление от корабля.

Форс увидел три забавные фигурки. Элефантиды поднимались на реактивной струе своих ранцев. Они появились не из грузового шлюза, как все, а из центрального люка. Тот был несколько меньше по размерам, но раз уж слоники сумели пройти в него без ранцев, когда всходили на борт корабля, то смогли без особых затруднений выбраться через него и теперь. Три слоника кинулись догонять товарищей. Форс глянул на высотомер — его платформа была уже близка к цели. И действительно, еще прежде, чем отставшая троица присоединилась к спутникам, Форс увидел конечную цель их путешествия. Храм выплыл из зелени по левому борту. Форс с интересом, но без удивления увидел, что стены его украшены барельефами в виде слонов. Фигурки занимались самыми разными делами: затейливо совокуплялись, проводили какие-то научные исследования, воевали, царственно возлежали.

Форс взялся за рычаги. Энеб уже посадил свою платформу на утесе перед храмом, теперь была очередь Форса приземляться. Ему удалось сделать это мягко и испытать мимолетный прилив гордости. Мелисанда и паучихи спускаться не стали. Они зависли в воздухе рядом с колонной, покрытой потрескавшимися от времени, потемневшими фигурками, и, кажется, что-то горячо обсуждали.

Наконец появились элефантиды.

— Ты пойдешь с нами, — сказал Аррит Форсу. — Пусть одна из паучих возьмет на себя управление твоей платформой. Энеб и остальные, посмотрите в окрестностях. Кристалл, который мы ищем, легко засечь при помощи приборов.

Форс просто физически ощутил, как взгляды паучих и Мелисанды на миг скрестились на нем. Наемницы помнили, что его роль в экспедиции заключалась в том, чтобы фотографировать Мелисанду, и такое резкое изменение в плане не могло остаться незамеченным для паучих, чья раса была известна своей педантичностью.

— Я уже включил, — сказал Энеб. — Что-то вроде есть вон в тех зарослях.

Он махнул рукой чуть выше и восточнее храма.

— Отлично, — сказал Аррит, выключая свой ранец.

Форс слез с платформы. Грустный Смайлик лихо зависла над ней и спрыгнула прямо на место пилота, успев убрать свою летающую доску прямо в воздухе.

Трое элефантидов вошли в темный проем, ведущий внутрь храма. Форс последовал за ними.

— Давайте еще немного поднимемся, девочки, — сказал Энеб. — Там явно что-то есть.

* * *

Мелисанда и паучихи мило болтали, пока поднимались вдоль отвесного утеса. Мелисанда рассказала им, как Илина прозвала своих пассажирок. Паучихи долго смеялись, а потом, после кратких переговоров на родном языке, сообщили, что понимают труднопроизносимость своих имен и вполне согласны на краткие и поэтичные Волну, Факел и Грустный Смайлик. Когда элефантиды забрали Форса с собой, а оставшаяся группа по приказу Энеба стала подниматься выше, любопытная Факел не утерпела и спросила:

— Вы что, поссорились?

— Да, — мрачно призналась Мелисанда. — Самое обидное теперь, что не пофотографируешься…

— Ну хочешь, давай я тебя поснимаю, — тут же предложила Факел.

Мелисанда радостно кивнула.

Небольшая группа тем временем по знаку Энеба приземлилась на небольшой полянке. На путешественников обрушилась влажная духота джунглей, которая не чувствовалась во время полета. Мелисанда озадаченно огляделась. На первый взгляд, здесь не было ничего, кроме тесно растущих деревьев, переплетенных лианами, да не менее буйного подлеска.

Энеб прошел чуть вглубь, ориентируясь на что-то заметное лишь ему. Волны света судорожно проходили по его почти прозрачной оболочке. Энеб поднял бластер и срезал пару деревьев. Они не упали даже — некуда было им падать, — повисли на жалобно застонавших лианах. Перед авантюристами открылся проход вглубь скалы.

— Ничего себе! — сказала потрясенная Мелисанда.

Из высокой, но узкой вертикальной щели пахнуло холодной сыростью. Энеб вернулся к платформе, поднял ее в воздух, развернул вертикально и ловко провел внутрь щели. Грустный Смайлик без видимых затруднений повторила его маневр.

Две оставшиеся паучихи и Мелисанда последовали за ними. Они оказались в просторном подземном зале, к удивлению девушки хорошо освещенном. Источником света являлись множество узких длинных щелей в стене. Они были слишком правильной формы, чтобы появиться естественным путем. Здесь, в зале, некогда существовавшая на Блуждающей цивилизация оставила свои следы в виде украшенных капителью колонн, поддерживающих потолок, выцветшей росписи на плитках пола и статуй, вырезанных в левой стене. В дальнем конце зала имелся еще один проход, пошире. Грустный Смайлик перешла на платформу, которую пилотировал Энеб, и они вдвоем улетели во мрак, наказав оставшимся ждать.

— Колоритный вид, — сказала Мелисанда, оглядевшись. — Вполне подойдет для съемок.

Она переоделась за одной из колонн. Факел тем временем умело расставляла осветительные фонари.

— Я раньше этим профессионально занималась, — поясняла она, щелкая затвором видеокамеры. — Свадебные фотосессии, рекламные проекты… Эх, где теперь это все!

Мелисанда вдоволь напозировалась, использовав все три прихваченных с собой костюма и, конечно, урузур. Напоследок она предложила паучихам сфотографироваться всем вместе, а также сделала несколько снимков Волны вместе с Факелом.

— Как придем на корабль, я вам изображения на кристаллы скину, — пообещала она.

— А чего вы поругались-то? — как бы между прочим спросила Волна.

Мелисанда поморщилась. Она не знала, как растолковать причины произошедшего конфликта паучихам и при этом не рассказать о Форсе слишком много, да и вообще надо ли это делать. Она уже совсем собралась дать нейтрально-уклончивый ответ, как вдруг вспомнила совет Форса поговорить именно с женщинами, «универсальный женский опыт — ненависть к мужчинам».

— Понимаете, раньше, до меня, он спал с другой женщиной, — начала объяснять Мелисанда. — И она убила всех, с кем спала.

Она замешкалась, не зная, как объяснить дальше. Волна и Факел же приняли эту неловкую паузу за конец рассказа.

— Нет, ну надо же сдерживать себя! — произнесла Волна осуждающе.

— У нас так уже давно не делают, — поддакнула Факел.

— Ну, может быть, в самых отдаленных, сельских районах… — заметила Волна.

Мелисанда ошарашенно посмотрела на них.

— В конце концов, есть таблетки, — продолжала Факел. — Можно принимать, и будешь совершенно безопасна и неподвижна.

— Да ну нафиг эти таблетки, — мрачно возразила Волна. — Если ничего не чувстовать, зачем вообще трахаться тогда?

— Ну, понимаешь, это же инстинкт. Он не зависит от наших волевых усилий, — сказала Факел и нервно потерла лапки. — Просто очень устаешь. И хочется есть…

Она непроизвольно щелкнула жвалами. Мелисанда от неожиданности вздрогнула всем телом.

— Не признавать, что мы никак не можем на это повлиять, — продолжала Факел поучающим тоном, — что это врожденное — это еще хуже, чем потакать себе, идти на поводу у своих инстинктов.

— А-а-а! Да просто мужик должен не только красиво станцевать, но и принести побольше сырого мяса, — воскликнула Волна. — Ну или другой еды, какую ты любишь, — добавила она, покосившись на Мелисанду. — И в нужный момент… направить… уверенным и сильным движением… К мясу, к еде! А если он не успел этого сделать или вообще не принес еды — так туда ему и дорога, вот что я думаю! — закончила она энергично.

Тут Мелисанда сообразила наконец, зачем Энеб тащил с собой кучу мяса. Сырого.

— То есть… Энеб и Грустный Смайлик… — пролепетала она. — Они сейчас…

Нет, этого она не могла себе представить.

— Ну да! — решительно подтвердила Факел.

— Но они же… — пробормотала Мелисанда, пытаясь сформулировать поделикатнее. — Они же относятся к разным разумным видам!

— Педипальпа у вашего вида, конечно, смех один, — кивнула Волна.

— Но двое взрослых разумных существ всегда найдут, как доставить друг другу удовольствие, если захотят! — строго добавила Факел.

— Ох и красавец же он… — мечтательно протянула Волна.

— Но разве стандарты красоты не должны быть разными у вас и у нас? — спросила окончательно сбитая с толку Мелисанда.

— Наверное, — равнодушно согласилась Волна. — Но у нас считается: чем ярче, чем разноцветнее, тем лучше. Энеб, конечно, просто бог, я вот что скажу.

— Наши мужики тоже яркие, — заступилась за честь вида Факел.

— Но он-то еще и переливается! — вздохнула Волна.

«Нет никакого единого универсального опыта, даже для какой-то одной группы, — подумала Мелисанда. — Нет единого универсального опыта для женщин. И для мужчин, наверное, тоже нет. Всех путает вроде бы одинаковость выполняемых действий. Но одинаковые действия могут быть наполнены разным смыслом… разными чувствами… Каждый делает из какой-то ситуации собственный вывод. Паучихи — женщины, но они все же женщины другой расы… Но и выводы женщин одной расы из одинаковых ситуаций могут быть разными.

И тогда получается, что Фриголетта права, когда поступила так, как поступила».

Она стиснула руки, захваченная и оглушенная потоком этих мыслей, новых и странных.

«И я права, когда поступаю по-другому, — думала Мелисанда, глядя, как кружатся пылинки в солнечном луче. — Все, что я думаю об этой грязной истории… я думаю только потому, что я в ней никогда не бывала. Может, я поступила бы точно так же, спала бы с мужчинами, чтобы проявить свою власть.

Но игры с властью всегда заканчиваются кровью. При всей разнице опытов можно сказать одно: никто не должен иметь такой власти над другим разумным существом, чтобы воспринимать его как вещь. Иначе это закончится очень плохо для всех. Мы-то, вельче, это знаем… теперь… и эллориты — выжившие после бунта гетейне — знают это…»

— Так что если твой любовник выжил, — перебила ее мысли Волна; Мелисанда подняла на нее растерянный взгляд, — хотя спал с такой женщиной, которая убивает всех, значит, он вообще крут.

— Да, — поддержала ее Факел. — Надо брать, если ты этого совета спрашивала.

Из глубины темного прохода вдруг донесся звук сильного удара. Мелисанда и паучихи уставились на эту почти круглую дыру с неровными краями, уводящую в неизвестность. Раздался шорох шагов. Из прохода появился Энеб. Мелисанда поймала себя на том, что облегченно вздыхает. Однако, когда он вышел на свет, стала видна глубокая полоса, рассекавшая весь его корпус почти по диагонали. Факел недовольно заворчала.

— Не обращайте внимания, — беспечно махнул рукой Энеб. — Мне надо только немного посидеть на солнце, и все пройдет.

И, выбрав самый толстый столб света, падавший из самого широкого окна, немедленно расположился в нем. Из дыры в стене появилась несколько смущенная Грустный Смайлик. Она рефлекторно облизывала окровавленные жвалы.

— Ну что там? — спросила Факел.

— Мы нашли, что искали, — сообщила Грустный Смайлик. — Это было легко. Там уже кое-кто побывал до нас.

— И? — спросила Волна.

— Они там так и лежат, — меланхолично сообщила Грустный Смайлик. — Как и предупреждала Илина, они все убили друг друга прежде, чем извлекли кристалл, он в пазах таких…

— Так, отлично, — сказала Волна. — Давайте заносить оборудование.

Все три паучихи обменялись длинным взглядом, от которого у Мелисанды почему-то похолодело внутри. Видимо, они пришли к какому-то консенсусу, потому что Факел обратилась к девушке преувеличенно дружелюбным голосом:

— Мелисанда, тут вот какое дело. Эти наши лопоухие наниматели собираются играть нечестно. Теперь, когда мы добудем кристалл, мы будем в опасности; в общем…

— Тебе надо выбрать, с кем ты, — закончила за нее Волна. — С нами или с ними.

— Я думаю, что девочки должны держаться вместе! — воскликнула Мелисанда.

Паучихи, довольные ее выбором, почти синхронно щелкнули жвалами в знак одобрения.

— Я не девочка, между прочим, — проворчал Энеб.

— Ты что хочешь этим сказать? — опасно спокойным голосом осведомилась Волна.

— Если вы только девочек берете, так я в пролете оказываюсь, — спокойно пояснил Энеб.

— Нет, тебе тоже можно с нами, если ты, конечно, хочешь, — сказала Грустный Смайлик.

— Эти скоты мне нос разбили, — поморщился Энеб. — И вообще, я согласен — они мутные парни. Сначала деньги, потом кристалл. Только так. А не дай бог они на нас полезут, я первый им закатаю.

Он еще раз поморщился и осторожно потрогал нос.

* * *

Каким бы богам и под каким солнцем ни молились бы те, кто их придумал, места отправления обрядов обычно имеют схожую планировку. Не оказался исключением и храм, в который вошли элефантиды и Форс. В центре расположился большой зал, где во время оно собиралась паства. Сохранилось даже подобие кафедры в дальнем конце зала — оратор должен возвышаться над толпой, это сразу настраивает верующих на правильный лад. По бокам зала виднелись проходы в небольшие подсобные помещения. Когда-то они имели строгую геометрическую форму, но со временем превратились в неряшливые проломы. И игры со временем, в которые так очертя голову ввязались обитатели Нру, здесь ни при чем.

Храм был оставлен задолго до того, как Нить Времени Нру была безжалостна разделена. Форса удивило не то, что жители Нру разочаровались в своих богах; такое происходило практически с каждой цивилизацией по мере ее технологического развития. Но везде, где доводилось бывать Форсу раньше, когда верующие покидали храмы, туда приходили туристы. Самые мелкие, незначительные храмы ветшали либо приспосабливались под иные хозяйственные нужды, но этот храм явно не относился к мелким и незначительным. Наоборот, судя по выцветшим, но все еще различимым фрескам на стенах, дорогой мозаике пола и двум красным камням, все еще сиявшим в глазницах золотой статуи слона, что возвышалась по левую руку, это был центральный храм.

И вдруг Форс понял.

Он просто забыл об особенностях социального устройства Нру.

Здесь не было и никогда не могло быть туристов.

Все эти размышления не отвлекли Форса от гораздо более важного дела. Он примерно представлял себе, зачем Аррит, Ахшаш и Тарисс позвали его сюда. И ловко, привычно и незаметно для спутников всадил в их спины энергетические крючки, которые сформировал из излишков электромагнитного поля планеты.

«Как же давно я этим не занимался», — с удовлетворением подумал Форс.

Он вспомнил, что пенял Мелисанде за то удовольствие, что она получает, наматывая на бивни живых существ. Но ведь он и сам от нее не сильно отличался. Он вел себя как последний лицемер, особенно учитывая то, что Мелисанда изначально не создавалась как оружие, а лишь использовала свои способности не по назначению. Так, скажем, может быть использован урузур, шахтерский отбойный молоток: и для отбивания породы, и для разбивания голов.

А та энергетическая сеть, которую Форс сейчас накинул на элефантидов, была специальной высокотехнологической разработкой совершенно конкретного предназначения. Впрочем, спутники Форса ничего не почувствовали. Их энергетический потенциал был слишком низким для этого.

Разойдясь так, что Форс оказался в центре образованного ими треугольника, они попытались взять его в энергетические клещи. Форс решил, что пора переходить к делу.

— Что мы здесь ищем? — спросил он и рассеянно пнул валявшийся на пол обломок какого-то барельефа.

Ахшаш смешливо затряс ушами.

— Твою смерть, — сообщил он.

— Не думаю, что она здесь, — спокойно заметил Форс. — И я же вам ничего не сделал. Вы что, рехнулись?

Элефантиды начали сходиться, приближаясь к нему и думая, что их жертву вот-вот накроет энергетическим экраном.

— «Я вам ничего не сделал…» — с наслаждением передразнил Аррит. — Что за детский лепет! На поверку ты совсем не такой крутой, каким хочешь казаться, а?

Форс делал нервные жесты руками. Словно бы лепил глиняную свистульку или, скажем, слоника. Но тут Тарисс перебил собрата:

— Сделал, — сказал он тихо и веско. — Именно ты и именно нам.

— Что же? — совершенно искренне удивился Форс.

Он продолжал лепить что-то невидимое. Элефантиды заметили эти суетливые, бестолковые движений, но приняли их за знаки смертельного страха Форса.

Уши Тарисса вздернулись от гнева.

— Ты уже забыл Пэллан, да? — яростно размахивая хоботом, завопил он.

— Мальчишка, — с чувством ответил Ахшаш. — Недоделанный говномиксер… Он сломал все!

— Наш прекрасный план, всю нашу жизнь… — словно в забытьи, пробормотал Аррит.

— Мы бы сломали его, но ты его спас. — Тарисс был уже в паре-тройке шагов от Форса. Пока все шло прекрасно. — Ты его вытащил оттуда! — взревел Тарисс.

Интересно, чувствовал ли он, что ноги его словно наливаются свинцом, а двигаться становится все тяжелее?

— Ты отнял его у нас! — провизжал Ахшаш. — Ты тоже… какой-то такой…

— Но мы — истинные властители Нру! Она — наша! — припечатал Аррит. — Даже если ты умеешь немного играть с силовыми полями и формами, тебе это не поможет!

Он вдруг остановился и заморгал, удивленно глядя на Тарисса.

«Ага», — подумал Форс. Он уже почти слепил все, что хотел. Тарисс за последнюю пару секунд стал ниже ростом примерно на треть, но сам еще не заметил этого.

— Наше достоинство! — никак не мог успокоиться Ахшаш. — Нашу возможность отомстить!

— А. Ну ясно. Я так и думал, — ответил Форс.

— Да что вы его слушаете! — Тарисс с явным усилием топнул передней правой ногой.

— Тарисс, ты… — начал внимательный Аррит.

— Убейте его! — взревел Тарисс.

Форс улыбнулся и сделал такой жест, словно смял неудачно вышедшую заготовку в комок.

— Смотрите… — начал было Аррит. — Он…

Таррит был не самым наблюдательным, но самым быстро соображающим среди своих коллег. К сожалению, было уже поздно.

— Это эллорит! — в ужасе и отчаянии прохрипел он, стремительно уменьшаясь в размерах. — Проклятый эллорит! Но вас же всех…

Фосерри Дэззуо улыбнулся.

В следующий миг он остался в залитом солнечным светом зале совершенно один. Только пылинки кружились в столбах света.

— А ведь я даже назвал свое настоящее имя, — сказал он.

Форс вздохнул.

— Все проходит, и слава, и известность, — сообщил в пустоту зала. — Но оно и к лучшему.

Он шагнул вперед и нагнулся, поднимая что-то с пола. Что-то небольшое, какие-то комочки числом три. Форс выпрямился, засунул в карман то, что поднял. Застегнул карман на молнию. Правда, карман теперь приходилось придерживать рукой. Закон сохранения энергии никто не отменял, а в кармане у Форса сейчас лежали три элефантида, каждый весом в полтонны. Фиолетовый бархат, который пошел на эти штаны, был качественным и дорогим материалом, но его производителю в голову не могло прийти, что кто-нибудь будет носить элефантидов в карманах. На такой вес ткань рассчитана не была.

Форс выглянул в широкое окно, внимательно осмотрел собирающиеся на горизонте тучи. Ветер усиливался. Форс вышел из храма и уселся на траву рядом. Он чувствовал присутствие паучих, Мелисанды и Энеба. Они были недалеко и, в отличие от троицы элефантидов, как раз собирались заняться тем, за что им платила Илина.

* * *

Мелисанда ожидала чего-то в этом роде и поэтому не удивилась, когда при попытке пройти вслед за паучихами и Энебом в широкое отверстие в стене испытала массу неприятных ощущений. Ее словно окатило холодной водой и ударило током одновременно.

— Слушайте, — крикнула она товарищам в тоннель, отступая назад. — От меня же пользы никакой, что мы там все вместе толкаться будем? Давайте я здесь побуду, покараулю, мало ли что…

Она уже поучаствовала, как могла — когда Энеб попросил взаймы один из фонарей, что использовались для правильного освещения при съемке, охотно одолжила его. Но Энеб был не так прост. Он проницательно посмотрел на нее, потом повернулся и что-то сказал Грустному Смайлику. Паучиха ловко взобралась под потолок туннеля. Что-то зашуршало. На голову Мелисанде посыпалась каменная крошка, а затем вывалился какой-то небольшой черный предмет. От удара об пол он раскололся.

— Попробуй теперь, — посоветовала с потолка Грустный Смайлик.

В этот раз никаких затруднений не возникло. Мелисанда присоединилась к остальным. Впрочем, она сказала правду; все, что она могла делать, — это восхищенно смотреть, как паучихи под руководством Энеба присоединяют сложную аппаратуру к небольшой впадине в стене, как под воздействием импульсов стена покрывается крохотными трещинами и исчезает.

Мелисанда восхищенно ахнула. Паучихи возбужденно засвистели, увидев кристалл.

— Это он? — спросила Волна.

— А вот сейчас и посмотрим, — ответил Энеб.

Фиолетово-красная призма в рост человека со множеством рубчатых граней возвышалась перед ними, сияя в свете фонаря. Однако даже Мелисанда заметила сеть светящихся тонких линий, опутывавших кристалл, и жесткие стальные края механизма, державшие кристалл в себе.

Дальше началось самое интересное.

Грустный Смайлик по команде Энеба то усиливала мощность фонаря, то уменьшала, то сужала ширину исходящего луча при помощи специальных заслонок, то увеличивала. Энеб ловил луч на левую руку, расщепляя и еще как-то видозменяя его; один раз для того, чтобы добиться нужного эффекта, ему понадобились обе руки, которые он сложил под очень странным углом. Энеб направлял свет на одному ему ведомые точки рядом с основанием призмы и на гладкие металлические поверхности рядом с ним. Волна при этом направляла туда же какой-то датчик на длинном гибком проводе, который непрерывно журчал, словно из него изливалась струйка воды. Они оба наперебой диктовали какие-то цифры Факелу, которая вносила данные в консоль управления оборудованием.

Затем Энеб встал прямо перед кристаллом, лицом к нему, раскинул руки и уперся одной ногой в основание призмы. Грустный Смайлик навела фонарь ему на спину, но пока что не включала.

Энеб сосредоточился. Потрясенная проихсодящим Мелисанда наблюдала, как разноцветные узоры внутри Энеба крутятся, меняя цвет и форму. Он стал заметно выше и гораздо более плоским, чем был.

— Давай, — сказал Энеб.

Грустный Смайлик включила фонарь. Столб света ударил Энебу в спину и охватил кристалл разноцветным мощным сиянием. Что-то зашипело. Волна вздрогнула и в ответном жесте вскинула передние ноги. Сеть, окружавшая кристалл, ослепительно засияла и исчезла.

— Ну вот, — сказал Энеб. — Теперь осталось только выковырять его отсюда.

Он задумчиво осмотрел кристалл.

— Сейчас бы нам отбойный молоток, — пробормотал он.

— Взрывчатка же есть, — заметила Волна.

— Ну-у-у, — протянул Энеб. — Тут все очень старое и хрупкое, и малейший просчет…

— Может быть, попробуем урузуром? — предложила Мелисанда.

Паучихи и Энеб удивленно посмотрели на нее.

— А ты взяла его с собой? — спросил Энеб.

Мелисанда кивнула.

— Конечно, — кивнул он. — Чего же мы ждем!

Факел притащила урузур. В верхней части кристалла им работали паучихи, и Мелисанда удивилась, как сноровисто и ловко у них это получилось. Высверлить из каменной стены левую сторону кристалла доверили ей. Энеб снял края во всех остальных местах, после чего паучихи, обмениваясь свистящими командами, аккуратно вынули кристалл из стены.

Все замерли на миг, подсознательно ожидая чего-то… хотя сами не знали чего.

Волна пошевелила жвалами.

— Кажется, дышать стало легче, — заметила она.

— Это от радости, — возразила ей Факел.

— Ладно, — сказала Грустный Смайлик. — Давайте вытаскивать его отсюда.

Мелисанда взглянула на часы.

— У нас еще два часа в запасе, — сообщила она.

— То есть как раз успеем, если будем пошевеливаться, — резюмировала Волна.

3

На рассвете властители достигли берега экваториального материка, столь скромного по размерам, что он мог считаться бы большим островом. До храма, к которому они так стремились, — точнее, до пульта управления, размещенного под старинным храмом, — по их меркам, оставалось уже рукой подать. Теперь они не нуждались в материальных подпорках в виде подводных лодок или кораблей. Они могли перейти на энергетический уровень и двигаться очень быстро.

Цвет Заката Третья, однако, не торопилась. Она прошлась по берегу, размяла ноги. Один из матросов, смастерив рогатку из крепкой ветки и резинки от белья, охотился на бакланов — притом довольно успешно. Цвет Заката Третья глянула на звезды, блекнущие в лучах солнца, и заметила, что они прекратили свой безумный танец. Серебряный Клык тоже заметил это.

— Они остановили двигатель, — сказал он. — Звезда еще некоторое время будет лететь, но потом потеряет скорость и зависнет в пространстве, как положено. Но мы еще достаточно далеко от черной дыры. Торопиться теперь некуда.

Цвет Заката Третья презрительно фыркнула.

— Как раз сейчас и нужно лететь во весь опор, — сказала она.

— Послушай, если эти воришки заберут кристалл, то и невелика потеря, — миролюбиво заметил Серебряный Клык.

— Эй, ты, — сказала Цвет Заката Третья матросу. — Подойди сюда.

Бледнея от ужаса и почтения, матрос выполнил приказ.

— Возьми два камня, какими ты стреляешь, — сказала она.

Решив, что повелительница решила полакомиться свежим мясом, матрос успокоился и поднял пару обкатанных волнами камешков.

— Одним прицелься, как ты это делаешь, а второй вложи между ограничителями прицела и держи, — сказала Цвет Заката Третья.

Матрос не сразу понял, что имеется в виду под «ограничителями прицела», но все же сообразил, чего от него хотят, раньше, чем уши повелительницы сердито растопырились. Он вложил один из камушков в саму вилку рогатки, а второй, как было велено, оттянул на резинке. Получилось у него не очень — второй рукой приходилось придерживать камушек в прицеле, чтобы он не свалился.

— Стреляй, — сказала Цвет Заката Третья.

Матрос отпустил резинку. Спущенный камень со свистом помчался вперед и, повинуясь всем законам физики, столкнулся с тем, что матрос придерживал в вилке рогатки, и раскололся. Мелкие осколки вонзились в лицо и руки матроса, но он не посмел вскрикнуть. Внимательно наблюдавший за происходящим Серебряный Клык спросил:

— Ты хочешь сказать, что мы — как этот камень на резинке?

Цвет Заката Третья кивнула.

— Они остановили двигатель, — сказала она. — Но вряд ли кто-нибудь из них догадался ввести новую программу на пульте управления. Нас сейчас понесет обратно к Нру, сквозь время и пространство…

— Я могу идти, госпожа? — пискнул матрос.

Кровь стекала по его лицу и рукам. Цвет Заката недовольно качнула хоботом, отпуская его.

— Ты уверена? — спросил Серебряный Клык.

— Абсолютно, — ответила Цвет Заката.

Контуры ее тела задрожали и начали блекнуть.

— Тогда мы и впрямь должны поторопиться, — заключил он, тоже переходя на энергетический уровень.

Остальные последовали их примеру.

Властители взмывали в небо, как черные вихри, как грозовые тучи. Они шли.

* * *

Три платформы опустились на площадку перед храмом. Форс поднялся с травы, взял валявшийся рядом реактивный ранец и надел его.

— Погодка что-то испортилась, — заметил Энеб.

За то время, что они с паучихами провели в сердце горы, извлекая кристалл, грозовые тучи черными языками обложили горизонт.

— И, кажется, их несет сюда…

Форс тем временем рассматривал фиолетовый кристалл, лежавший на платформе, которую вела Волна. Его вес был примерно известен Илине, и под него зарезервировано место. Все остальное пространство было довольно плотно занято.

— На слоников похожи, — улыбаясь, сказала Мелисанда.

— Мне нужна свободная платформа, — рявкнул Форс. — И очень быстро. Решайте сами, что бросите здесь.

Мелисанда удивленно посмотрела на него.

— А почему ты решил, что можешь нами командовать? — возмущенно спросила Факел.

— Я не командую, — сказал Форс, не моргнув глазом. — Я вас прошу. Мелисанда права. Эти тучки — это и есть слоны.

Все сразу уставились на небо. Тучи были уже гораздо ближе, невероятно близко. Еще пара минут — и они закроют солнце.

— Как быстро они двигаются… — пробормотала Грустный Смайлик.

— Тучи так не могут, — кивнул Форс. — Это — истинные хозяева Блуждающей. Они идут сюда, и они очень недовольны. Я попробую задержать их. Но для этого мне нужна платформа.

Энеб порылся в приборах на платформе — их в спешке кидали как попало, — нашел нужный, наставил его на тучи. Тот сразу затрещал, замигал огоньками, как полицейский катер, догоняющий нарушителя. Энеб покачал головой.

— Я не знаю, хозяева ли это планеты или кто еще, — сказал он. — Но к нам действительно приближаются энергетические живые существа.

— Можно оставить мою аппаратуру, — скрепя сердце, сказала Мелисанда. — Самое главное — забрать кристалл со снимками.

— Не дури, — сказала Факел. — Грузоподъемность платформы — тонны три.

Затем они все очень быстро и неожиданно слаженно перекидали вещи с платформы Мелисанды. Это было самое очевидное решение, потому что на нее нагрузили меньше всего.

— А где наши лопоухи? — спросила Факел, привязывая фонарь к платформе среди прочих вещей.

— Вы очень хотите их видеть? — осведомился Форс лениво.

Паучиха скосила на него три верхних глаза.

— Не особо, — сказала она.

— Вот и прекрасно, — кивнул Форс.

Погрузка была окончена. Тучи уже заслонили солнце. Поднялся ветер. Он прогнал духоту джунглей, но это почему-то не принесло облегчения. Слишком холодным и резким он был.

Тучи уже отчетливо походили своей формой на слонов. На стадо черных дымных слонов, взбешенных, загребающих ушами и яростно размахивающих хоботами.

— Мы пошли, — сказал Энеб и стартовал вниз с утеса.

За ним последовали паучихи на летающих досках и вторая платформа, которую вела Грустный Смайлик.

Мелисанда растерянно огляделась. Форс уже молча протягивал ей реактивный ранец. Только сейчас она заметила за его плечами такой же — и еще один, сиротливо валявшийся в траве у входа в храм. Мелисанда сглотнула и надела ранец. Пока она разбиралась с застежками, Форс обошел пустовавшую платформу и что-то прикрепил к ней в трех местах. Когда он выпрямился, Мелисанда сообразила, что ей казалось странным все это время, что это была за деталь, царапавшая внимание.

С того момента, как они встретились, и до того мига, как он прикрепил к платформе последнюю часть невидимого груза, Форс все время держал правую руку в кармане штанов.

«Так вот почему Факел так взвилась, — сообразила Мелисанда. — Она подумала, что там у него бластер… Что Форс угрожает нам».

Но она знала, что никакого бластера у Форса нет.

Мелисанда взобралась на свою платформу, привычно пристегнулась. С ранцем это получилось весьма неудобно. Никто из конструкторов не предполагал, что кому-нибудь при полете на платформе понадобится еще и реактивный ранец. Длину страховочных ремней Мелисанда выбрала на полную, но все же их удалось застегнуть, и это было хорошо.

Форс сел рядом.

Ветер усиливался. Он рвал и трепал ветви деревьев. К ужасу Мелисанды, деревья начали рассыпаться. Не крениться, не ломаться — рассыпаться в серую пыль. Словно не деревья это, а причудливые фигуры из песка. Судя по ощущениям, ветер все-таки был не настолько сильным, чтобы с деревьями происходило нечто подобное. Мелисанда с ужасом ждала, что примеру деревьев последуют фигурки на стенах храма, но те держались крепко.

«Живые существа плохо переносят игры со временем», — услышала она телепатемму Форса.

Он заметил ее испуг и хотел успокоить.

Мелисанда стартовала.

Когда они направлялись к храму, часть пути Мелисанда проделала параллельно почве, а затем последовал резкий вертикальный подъем. Сейчас Мелисанда опасалась повторить такой маневр. Ветер был слишком сильным и дул, казалось, во всех направлениях сразу. При вертикальном спуске платформа могла опрокинуться. Мелисанда начала спускаться по пологой дуге, которая должна была привести ее платформу к шлюзу корабля. Форс что-то сказал, но, хотя он сидел совсем рядом, буря унесла его слова. Он понял, что пора окончательно переходить на мысленную речь.

«Нет, — передал он. — Не спускайся. Лети прямо».

Мелисанда послушалась. По крайней мере, так было легче. Ветер пытался наклонить платформу, сорвать с курса, закрутить в своем безумном вихре. Потемнело так, что корабль был уже практически не виден. Чудовищные силуэты все ближе — настолько близко, что Мелисанда уже перестала различать отдельные части тел слонов. Она вдруг поняла, что это означает. Властители Нру были уже здесь. Ее пробил холодный пот.

«Мы не успеем», — подумала она.

Мелисанда была, пожалуй, единственной среди искателей приключений, кто понимал, с кем им сейчас придется столкнуться. Истинные властители Нру должны были быть гораздо могущественнее тех беглецов, с которыми довелось столкнуться ее брату, — но и те беглецы могли очень многое.

«Нас уничтожат», — подумала она.

И вдруг на нее снизошло спокойствие. По крайней мере она знала, что делать. У нее же бивни, черт возьми! И, может быть, исход схватки не был еще предрешен. Ветер выл, ревел и свистел. Платформа жалобно трещала. Мимо лица Мелисанды промчалась сломанная ветка, которая сама по себе тянула на юное деревце, какой-то смятый кусок плоти, который, судя по окровавленному меху, не так давно был чем-то вроде кролика.

«Задай курс автопилоту, — передал Форс. — Влево и вверх».

Мелисанда уже не хотела с ним спорить. Она нажала нужные клавиши на пульте, но переводить платформу на автопилот пока не стала. Она увидела, что Форс отстегивается и приводит в готовность к полету свой ранец.

«Будь готова включить автопилот и прыгнуть», — передал он.

Мелисанда отстегнула ремни и тут же почувствовала, как трясет и кидает платформу, несмотря на программу стабилизации курса. Она глянула вперед. Паучихи на их досках были слишком малы, чтобы их можно было разобрать в воющем мраке вокруг. Но габаритные огни двух платформ все еще горели впереди. Энеб и Грустный Смайлик уже заходили на посадку.

«Прыгай», — сказал Форс.

Мелисанда включила автопилот. Платформа резко пошла вверх. Форс и Мелисанда перепрыгнули через край почти одновременно. В течение несколько невыносимо долгих секунд, пока двигатель ранца вышел на полную мощность, ее крутило и кидало, как лодчонку на перекате могучей реки. Перед Мелисандой промелькнули джунгли, край скалы, чернота…

Но вот ранец выровнялся, развернул своего пилота вверх головой и даже понес более-менее в направлении корабля.

«Что ты им бросил? Что-то вроде масла, которые моряки выливают на волны, чтобы успокоить шторм?» — передала она Форсу, направляясь к кораблю и пытаясь при этом оглянуться через плечо, чтобы увидеть, что происходит с платформой.

«Примерно», — передал Форс.

Мелисанда увидела, как платформа влетела в самое сердце бушующей черноты. Вспышка разорвала ее, вторая третья… Мелисанда узнала силуэты, которые раскрывались с платформы, подобно неведомым — и очень сердитым — цветам.

«Компрессия, — подумала она. Форс в свое время обучил этому трюку и ее. — Вот почему он все время за карман держался».

* * *

Властители могли чуять и опознавать объекты с довольно-таки большого расстояния. Но среди них были и генетически модифицированные разведчики, чья способность к этому неизмеримо мощнее. Они засекли дерзких воришек едва ли не сразу после того, как властители взмыли в воздух, перейдя на энергетический уровень существования.

Три разумных существа насекомоподобного вида, одна кремнийорганическая форма жизни, один объект идентификации не поддался и один говномиксер.

«Я так и знала, — подумала Цвет Заката Третья. — Этот говномиксер их сюда и привел. Больше некому».

Впрочем, она чувствовала скорее радость, чем злость. Когда-то эти презренные трусы бежали отсюда, но жадность и гордость заставили их вернуться. И это было хорошо…

Властители умели двигаться быстро, но в этот раз они превзошли сами себя. Они были уже совсем близко к кораблю презренных воришек и предателей, оставалось уже совсем чуть-чуть. Властители слышали, как бешено колотятся сердца преследуемых — от ужаса и понимания, что сейчас произойдет.

И тут что-то ворвалось в их ряды, закружилось…

Властители на миг замедлили свой бег. Эти жалкие куски протоплазмы еще и пытались обороняться! А когда они увидели, кого эти трусы бросили прикрывать паническое бегство, ярость захлестнула их сердца. О, этих тварей они не забыли бы никогда!

Предатели! Жалкие твари! Те, кто создал, установил эту адскую машину и сбежал, прихватив с собой все! Те, кто обрек их, могучих повелителей, на вечную полужизнь-полусмерть и крайне редко — выныривание в жизнь!

Властители яростно взревели. Воришки могли и подождать.

О том, что изобретатели просто выполнили поставленную перед ними задачу — остановить время; о том, что ученого, который заикнулся о некоторых опасностях создаваемого механизма («так, как вы хотите, не получится, произойдет нечто чудовищное»), отправили в утилизатор, об этом властители позабыли.

Точнее, не хотели помнить.

Они нашли виновников своих бед.

Те понимали, что их ждет. Смертный бой. Они вздымали хоботы, трясли ушами, раскручивали бивни.

* * *

Факел, как зачарованная, смотрела на битву в небе. Летающая доска, стоило ей раз задать точку прибытия, исправно тащила туда своего пассажира, самостоятельно внося поправки в курс, если это было необходимо, и Факел могла себе это позволить. То была истинная битва богов. Даже ветер как будто стих. Хотя скорее он весь переместился туда, где Тарисс, Ахшаш и Аррит вели свой последний безнадежный бой.

— Некогда смотреть! — крикнула Волна. — Скорее! Сейчас они разделаются с ними и примутся за нас!

Факел вздрогнула и прибавила ходу. Когда она отвела взгляд от огромных бивней, ушей и хоботов, она вдруг заметила, что небо стало цвета старого, изношенного хитинового панциря. Слоны больше не закрывали солнце, но и оно поблекло. На небе проступили другие звезды. Они стояли неподвижно, как, в общем, и положено с точки зрения планетарного наблюдателя, но для Блуждающей это крайне необычно. Но было кое-что еще. Звезды, стоя на своих местах, странно дрожали. Не мигали, как это иногда бывает, а именно дрожали, словно пытаясь сорваться со своих мест, и смотреть на это было жутко.

Паучихи подлетели к кораблю и заметили, что входной люк открыт.

— Не нравится мне это, — пробормотала Волна.

— Лопоухи говорили, что никто не вернется из этой экспедиции… — заметила Грустный Смайлик.

— Мы пойдем к шлюзу, — сказал Энеб. — Если и он открыт, то дело дрянь.

— Это какая-то ловушка! — воскликнула Факел, но платформы уже умчались.

Факел в нерешительности зависла в воздухе у люка.

— Пойду посмотрю, — сказала Волна и влетела в шлюз.

Через некоторое время, показавшееся Факелу вечностью, она прокричала оттуда:

— Все в порядке! Заходи и задрай люк! Будем взлетать, как только Энеб и Грустный Смайлик задраят шлюз!

Тут как раз подоспели и Мелисанда со своим любовником. Втроем они вошли в корабль, и Форс закрыл люк.

— Где же Илина? — воскликнула Мелисанда. — Почему она не прогревает двигатели?

Волна задумчиво пошевелила хелицерами, покосилась на Мелисанду. Та поспешно снимала реактивный ранец.

— Я знаю, где она, — сказала паучиха.

Факел осторожно кивнула — мол, я тоже знаю.

— Но тебе не понравится то, что ты увидишь, — сказала Волна осторожно.

Мелисанда вздрогнула, отбросила ранец и кинулась бежать по коридору. Паучихи неохотно последовали за ней.

— Илина мертва? — спросил Форс.

Волна мрачно кивнула.

Мелисанда и Энеб с Грустным Смайликом оказались в кают-компании одновременно, хотя и бежали с разных сторон.

— Шлюз я задраил, — начал Энеб, увидев товарищей. — Можно…

Он увидел лежащее на полу тело и осекся.

Капитан Илина растянулась около стены — страшно изуродованная, в луже собственной крови, с разорванным животом и вывороченным наружу кровавым мешком внутренностей. На стене, над оскверненным трупом, было что-то размашисто написано кровью.

— Так вот почему они задержались, — пробормотала Волна.

— Вот же подонки! — воскликнула Факел. — Зачем убивать, если не собираешься есть?

Форс покосился на Мелисанду. Она была бледна, лицо ее застыло. Губы чуть шевелились — она читала то, что написано на стене.

— Зачем они вырвали ей желудок… о великое солнце… зачем? — пробормотал потрясенный Энеб.

Грустный Смайлик заскрипела жвалами — это было аналогично человеческому деликатному покашливанию, когда хотят поправить собеседника или намекают ему, что он только что допустил вопиющую ошибку. Мелисанда вытерла слезы.

— Это не желудок, — тихо произнесла Грустный Смайлик.

— Оставлять потомство было привилегией высших классов, — сказала Мелисанда. — Они наказали ее за то, что она слишком много на себя взяла.

Форс заметил, как изменился ее голос — он дрожал, но не от слез, а от ярости.

— Кто-нибудь может прочесть, что здесь написано? — задумчиво разглядывая стену, спросила Волна.

— Ничего путного. Это просто оскорбление, — ответила Мелисанда холодно.

— А это? — махнув хелицерой в сторону кривой строчки, расположенной несколько ниже основной надписи, уточнила Волна. — Мне кажется, это написала Илина. Почерк другой.

Рука Илины действительно была чуть запрокинута, а пальцы вымазаны в крови, хотя крови вокруг и так хватало. Мелисанда чуть наклонилась, вчитываясь в знаки… повернулась и побежала.

— Ты куда? — крикнула Факел.

— В рубку! — не оборачиваясь, крикнула Мелисанда. — Нам нужно взлетать! Илина описала маневр, как сделать это!

Все остальные последовали за ней. Паучихи — потому что разумным расам, произошедшим от хищных видов, очень сложно оставаться на месте, когда кто-то бежит от них изо всех сил; Энеб и Форс — потому что иначе их затоптали бы.

Когда вся компания ворвалась в рубку, Волна тихо присвистнула. Форс окинул взглядом панель управления. Кое-какие знакомые приборы на ней имелись. Но основное пространство занимала колонна, покрытая чем-то пористым и губчатым, с четырьмя глубокими дырками в ней. Форс не очень удивился, увидев ее, чего нельзя было сказать об остальных.

— Первый раз вижу такую систему навигации, — упавшим голосом пробормотала Волна.

— Кем бы ни была Илина, только она могла управлять этим кораблем! — завопила Факел.

— Я тоже могу, — ответила Мелисанда.

В рубке на несколько мгновений воцарилась тишина. Форс почти слышал, как стремительно носятся мысли в головах товарищей и выстраиваются в стройные умозаключения.

— Значит, Илине нравились сериалы с тобой, — пробормотал Энеб как наиболее язвительный — и самый несдержанный на язык.

Грустный Смайлик деликатно пихнула его хелицером в бок, и он замолчал.

— Только двигатель будет некоторое время прогреваться, — сказала Мелисанда. — Кто-то должен стрелять, чтобы удержать их.

Она чуть качнула головой в сторону экрана внешнего наблюдения. Там было отчетливо видно, что трех слонов, брошенных Форсом на растерзание, уже практически доедают. Два силуэта оторвались от толпы и скользнули в сторону храма. Но это уже не имело значения.

— Здесь и бортовые орудия есть? — удивилась Факел.

Грустный Смайлик внимательно осматривала приборы.

— А, вижу, — сказала она. — Неплохие пушечки! Я могу, я из таких стреляла.

— Начинай, — сказала Мелисанда.

Она подошла к колонне. Воздух вокруг нее задрожал. Она оставалась симпатичной девушкой. Но в то же время все, кто находился в рубке, видели сквозь нее небольшого слоника с четырьмя бивнями.

«И это очень круто, это дает такое наслаждение, даже не знаю, как описать. Лучше этого только пользоваться бивнями по назначению… Теперь не осталось таких кораблей, которые я могла бы вести», — зазвучали в голове Форса слова Мелисанды. Тогда он не обратил внимания на короткую паузу, на то, как поспешно она начала поправлять себя.

А стоило бы.

Грустный Смайлик положила хелицеры на рычаги управления, припала головой к прицелу.

— Мне кажется, огневой поддержки будет мало, — сказал Форс, который с каждой секундой чувствовал себя все более лишним в рубке. — Пойду посмотрю, что я могу сделать.

— Я тоже кое-что могу, — поддержал его Энеб. — Хотя это будет последнее, что я смогу, но…

— Еще чего выдумал! — отведя от прицела три свободных левых глаза, воскликнула Грустный Смайлик.

Корабль ощутимо вздрогнул — паучиха открыла огонь, но от беседы ее это не отвлекло.

— Детка, у меня синдром кракелюра, — печально улыбаясь, ответил Энеб.

Форсу вспомнилась мутная, почти не пропускающая света рука Энеба, кусочек отколовшегося от нее стекла.

Грустный Смайлик испуганно вздрогнула.

— Предупреждать надо, — проворчала Волна. — У тебя антибиотики есть? — обращаясь к Грустному Смайлику, спросила она. — Если что, у меня есть немного.

— Это не заразно, не бойся, даже если бы болезни одних видов передавались другим, — успокаивающе сказал Энеб.

Тихонько завыли турбины. Мелисанда запустила двигатель, как и собиралась.

— Это наследственное, — терпеливо объяснял Энеб яростно стреляющей Грустному Смайлику. — Генетическая ошибка. Я же состою, грубо говоря, из стекла и загустителей, которые позволяют сохранять подвижность, форму, менять плотность и все такое. И вот они… густеют слишком сильно, хотя и не должны. Я не могу больше получать из излучения, из света то, что я должен получать.

— То есть это не заразно, но это и не лечится? — спросила Волна, которая всегда быстро соображала. — Если больного с отрезанным желудком можно кормить капельницами, то светом через капельницы не накормишь?

— Да, — кивнул Энеб. — Я медленно умираю. Я знал, что здесь будет горячо, подумал — а-а-а, мне терять нечего, поеду…

— Ну идите тогда с Форсом, — сказала Волна.

Форс тем временем подошел к Мелисанде и склонился к ней. Паучиха понимала, что между ними происходит обмен информацией, но звуков слышно не было. «Телепаты», — с завистью подумала она.

— Все, мы скоординировали маневры с капитаном, — сказал Форс. — Пошли, — добавил он, обращаясь к Энебу.

Они покинули рубку.

— Тут теперь и без нас справятся, — заметила Волна. — Пойдем, не будем путаться под ногами.

Сидеть в безвестности, когда вокруг кипит бой, паучихи бы не смогли — и в этом они не сильно отличались от представителей других видов. Снисходя к потребности разумных видов к контролю над реальностью, капитан Илина установила в кают-компании экран, позволявший следить за происходящим вокруг корабля.

* * *

Перед выходом на палубу, или, с другой точки зрения, крышу корабля, к энергетическим мачтам, имелся шлюз. В открытом шкафчике на стене висела парочка скафандров — паруса иногда приходилось чинить и в открытом космосе. Энеб не нуждался в воздухе и мог продержаться в полном вакууме некоторое время без особых затруднений, а вот Форс выглядел как существо, которое нуждается в каком-нибудь газе, чтобы дышать, и в скафандре как таковом, чтобы защищать свое мягкое тело от перепадов давления и различного излучения.

Однако Форс самым великолепным образом проигнорировал стойку со скафандрами и нажал клавишу открытия шлюза на стене. Энеб хмыкнул. У него уже возникла парочка предположений насчет Форса, когда он увидел, что тот сделал со элефантидами. Компрессия живых видов была по силам весьма ограниченному количеству разумных рас. Мелисанда сейчас должна была поднять корабль. Яхта покинет атмосферу планеты примерно в то время, когда Форс с Энебом будут находиться на палубе, открытые всем излучениям. Таким образом, круг разумных рас, к которым мог принадлежать Форс категорически сузился — до одной-единственной.

Но на этот раз Энеб благоразумно промолчал, хотя рядом с ним и не было Грустного Смайлика, чтобы вовремя пихнуть его под ребра. Он угадал, кто такой Форс на самом деле, и не хотел испортить ситуацию. Эллорит-то ему как раз был и нужен.

Шлюз открылся. Форс и Энеб вышли на палубу. Перед Энебом развернулась панорама величественной битвы. Судя по заслонявшим половину неба, стремительно мелькавшим ногам, ушам и хоботам, двоих из противников властители Блуждающей уже загрызли. Последний слон отчаянно сражался. Энеб застыл, не в силах отвести взгляд от чудовищного зрелища.

Форс тем временем наклонился и осмотрел полозья, проложенные на палубе. По ним возили тележку с инструментами при ремонте или что-то еще в этом роде. Это было то, что нужно. Он подогнал тележку поближе. Энеб обернулся на скрип колес.

Форс универсальным жестом указал внутрь — «забирайся». Энеб подстелил на дно тележки термопластиковый мешок таким образом, чтобы стоять внутри него.

— Соберешь меня в него потом, — пояснил он, забираясь в тележку. — Адрес, кому отправить, на нем написан.

— Ты действительно хочешь умереть? — осведомился Форс.

Он прикрепил руки и ноги Энеба к тележке металлическими зажимами на цепях. В условиях невесомости этими зажимами оборудование если не крепили к самой тележке, то подстраховывались на тот случай, если инструменты решат вследствие резкой смены курса или иного непредсказуемого толчка отправиться в свободный полет.

— Да, — сказал Энеб.

— Хорошо, тогда поступим эффективно, — холодно сказал Форс. — Мне нужны следующие параметры плотности и кривизны линзы…

— А эллориты не умеют лечить генетические болезни, случайно? — вкрадчиво спросил Энеб. — Я просто слышал, что…

Форс вздохнул.

— Я так и знал, что ты этого попросишь. Хорошо. Тогда поступим не самым эффективным образом. Итак, радиус искривления…

Энеб слушал его, кивал и менял форму своего тела, выполняя заданные Форсом значения.

Он видел, как властители догрызли последнего элефантида и снова начали приближаться. Корпус корабля содрогнулся — это Грустный Смайлик палила изо всех орудий. Электромагнитные импульсы хлестали властителей. На их призрачных шкурах вспыхивали огненные рубцы. Это было неприятно, неудобно, однако не смертельно. Стрельба Грустного Смайлика, хоть и меткая, тормозила их продвижение — но остановить не могла.

Корпус корабля начал мерно подрагивать. Двигатель прогрелся. Качнулись и устремились вниз кроны деревьев, а край скалы, наоборот, плавно приблизился. Мелисанда начинала взлетать, хотя делала это аккуратно, помня о том, что на крыше корабля находятся два члена команды.

Но властители были уже рядом. Огромный хобот обвился вокруг носовой фигуры, тормозя движение, еще кто-то навис над самим кораблем, а рядом, над бортом, яростно вспыхнул огромный глаз…

— Я буду твоим факелом, — пробормотал Форс полузабытую древнюю формулу.

И стал им. Ослепительно, невыносимо сияющим факелом. Энеб чувствовал, что не все проходящее через него излучение относится к видимому спектру — даже наоборот, большая его часть имела те длины волн, которые практически ничьи глаза воспринять не могут. Свет, проходя через тело Энеба, которое сейчас имело форму огромной выпуклой линзы, приобрел зловеще-фиолетовый оттенок. Веер излучения раскрылся вокруг корабля.

На этот раз они их достали. На палубу пролился горячий дождь из чудовищно размельченных, перерубленных тел. Властители Блуждающей выли, кричали, трубили от боли — и умирали.

Корабль поднимался все выше и выше, все быстрее и быстрее. Огненный веер пылал над его правым бортом.

* * *

Камеры внешнего наблюдения в основном показывали только траву, стелющуюся под ветром. Но Волна, щелкая каналами, нашла те камеры, что были установлены на самом верху корабля. Они с Факел смотрели, как энергетические импульсы подсекают могучие ноги; как вспыхнул Энеб, как начал раскручиваться огромный веер. Корабль тем временем взлетал. Джунгли стремительно пошли вниз. Неясным пятном мелькнул храм на скале. «Две Чаши» вошли в облачность, стряхнули с себя остатки тел властителей. И вот уже внизу виднелись только прихотливые контуры материка.

Изображение планеты резко дернулось. По экрану пошла рябь. А затем Блуждающая начала стремительно уменьшаться.

— Мы летим? — удивилась Факел. — Что-то быстро мы… Надеюсь, Форс и Энеб крепко пристраховались!

Волна задумчиво смотрела на экран всеми восемью глазами.

— Нет, — сказала она. — Мощность двигателей не возрастала. Мы стоим на месте.

Она в волнении щелкнула жвалами.

— Я о таком только в легендах слыхала… — прошептала она.

— Да что Мелисанда делает? — непонимающе воскликнула Факел.

Звезды на экране застыли на месте, как приклеенные. Но планета все уменьшалась — вот уже стали видны остальные ее компаньонки, пять планет, пять камешков, брошенные в бесконечную пустоту, промелькнул изуродованный бок самой ближайшей соседки, вот звездная система сошлась в точку усталого оранжевого карлика. Звезда сначала занимала на экране место размером с тарелку, потом превратилась в сияющий мяч, в иголку, и вот она исчезла.

Судя по тому, что было видно на экране, яхта медленно дрейфовала в открытом космосе. Ближайшие звезды чинно стояли на своих местах. Блуждающей среди них не было.

— Что это было? — пробормотала Факел.

В кают-компанию вошел Форс. На спине он тащил большой мешок с чем-то мягким.

— Дамы, покажите мне пожалуйста каюту Энеба, — сказал Форс. — Мне надо кое-что туда положить.

Экран пошел помехами и погас.

— А вот мы вошли в подпространство, — сказала Волна задумчиво. — Интересно, какой курс проложила наша навигаторка?

— О-о-о-о! — глядя на мешок, воскликнула Факел. — Хорошо, что Грустный Смайлик этого не видит!

— Сейчас он совсем не тот красавец, которого она полюбила, это правда, — спокойно произнес Форс. — Но полежит, остынет, метаморфируется — и будет как новенький.

— А как же его… синдром турнюра? — заинтересовалась Волна.

— Когда сквозь него изливалось то излучение, которое генерировал я, это несколько отполировало его генетическую структуру, — ответил Форс устало. — Тут главное — правильно выбрать спектр излучения, мощность…

В кают-компании воцарилось молчание, настолько глубокое, что было слышно нервное, возбужденное дыхание Факел.

— Пожалуйста, только не надо кричать: «Так вот вы какие, эллориты!» — сказал Форс. — Да. Иногда мы вот такие.

— Эллориты? — все еще не понимая, переспросила Факел.

— Помнишь легенду про Серебрянку? — сказала Волна. — Помнишь, приходили посланники с небес, проверяли всех, искали — и нашли? Он из тех, кто ее забрал.

Факел явно помнила. Она посмотрела на Форса как на бога.

— Грустный Смайлик будет тебе очень благодарна, — сказала Волна сдержанно.

Факел, спохватившись, вскочила с дивана:

— Пойдем, я тебе покажу его каюту.

* * *

Задав курс нырка в подпространстве, Мелисанда направилась в кают-компанию. Первое, что она там увидела, была Грустный Смайлик. Паучиха деликатно покинула рубку, едва надобность в стрелке отпала. Сейчас она терпеливо координировала действия робота-уборщика, который стирал со стены кровавую надпись. Робот вздрагивал, гундел что-то и все порывался куда-то убежать. Очевидно, в его рецепторы был заложен состав крови, и он хотел сообщить о происходящем капитану. Рядом у стены расположилась Волна. Паучиха деловито и сноровисто укатывала труп Илины в серебристый кокон.

Мелисанда, не помня себя, схватила со стола тяжелый декоративный канделябр, метнула его в паучиху и завопила:

— Что ты делаешь! Прекрати немедленно!

Большое тело инстинктивно вильнуло, уклоняясь от летящего предмета. Волна проворно отпрыгнула от тела Илины. Паучиха развернулась лицом к Мелисанде, угрожающе задрав хелицеры. Рефлекторно щелкнули жвала. Но нить, которой Волна опутывала тело Илины, все еще выделялась, все еще волочилась за паучихой, соединяя ее с телом и отвратительно поблескивая.

— На корабле достаточно еды для вас! — чуть плача, но не от страха перед нависшей над ней в атакующей позе паучихой, а совсем по другой причине, воскликнула Мелисанда.

Грустный Смайлик осуждающе засвистела. Смущенная Волна приняла миролюбивую позу, опустила хелицеры, тяжело оперлась на них.

— Я впрыснула ей немного консерванта и решила заплести в кокон. Для сохранности, — сдержанно произнесла она. — Я подумала, вы же, наверное, захотите сохранить тело, чтобы дома провести положенные обряды.

— Вы что, хотите положить ее в холодильник… к еде? — поддержала подругу Грустный Смайлик.

Мелисанда опустилась на стул около стола и зарыдала. Напряжение отпустило ее, и она больше не могла сдерживаться. Испуганная Волна нервно потерла лапки.

— Ее внутренности… — Волна замялась и неловко закончила: — Я положила внутрь. В некоторых религиях, я знаю, очень много значения придается тому, чтобы тело, гм-м… было в полном комплекте. Насколько это возможно.

— Прости, — всхлипывая, сказала Мелисанда. — Спасибо тебе. Продолжай, конечно.

Волна последний раз покосилась на нее и вернулась к своему занятию. Когда она уже практически покончила с этим и тело Илины скрылось в серебристом коконе, в кают-компанию вошли Форс и Факел.

— Я отнесу нашу капитанку в ее каюту, если никто не возражает, — сказала Волна. — А потом обсудим, как мы с вами дальше будем.

Возражений не последовало. Форс устроился на стуле рядом с Мелисандой, откинулся на спинку. Факел заняла свое место на диване. Форс посматривал на девушку — обхватив голову руками, та полулежала на столе, и тело ее содрогалось, — но молчал. Наконец, решившись, он положил руку на плечо Мелисанды и осторожно пожал, сочувствуя.

Но эту тишину надо было нарушить.

— Почему Волна все время так смешно говорит, в женском роде? — рассеянно спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Капитанка, навигаторка?

— Так что, по-твоему, Илина не была капитанкой нашего корабля, а Мелисанда — не навигаторка? — насмешливо фыркнув, спросила Факел в свою очередь. — Если бы капитаном был ты, мы так и говорили бы: господин капитан. Но капитанкой была она.

— Да, но… — начал сбитый с толку Форс.

Робот под руководством Грустного Смайлика вымыл наконец стену, она отослала его и тоже присела к столу.

— Кстати, что здесь было написано? — осведомилась паучиха.

Мелисанда подняла голову.

— Одно глупое оскорбление, я же говорила, — вяло ответила она и стерла слезы тыльной стороной ладони.

Форс, тонко почувствовав момент, убрал руку с ее плеча.

— Я помню, — кивнула Грустный Смайлик. — Но все же что за оскорбление?

— Говномиксер, — неохотно ответила Мелисанда. — У нас по четыре клыка, и когда они вращаются, правда похоже…

Все, собравшиеся за столом разом вспомнили ее бивни. Сейчас невидимые, это именно они подняли корабль.

— А не сочти за невежливость, что это за говно вы мешаете своими клыками? — осторожно продолжала расспрашивать Грустный Смайлик.

— Пространство и Время, — шмыгнув носом, ответила Мелисанда.

Форса это не удивило. Но на паучих произвело сильное впечатление.

— Есть еще навигаторы… с двумя бивнями… те только через Пространство могут корабли водить, — пояснила Мелисанда. — А мы с Илиной вот такие.

— Продвинутые навигаторы, — заключила Факел.

— Я так и знала! — восхищенно воскликнула Волна, появляясь из коридора. — Ты остановила Время!

Паучиха, очевидно, слышала конец разговора.

— Нет, — отрицательно покачала головой Мелисанда и продолжала уже почти нормальным голосом: — Понимаете, эта планета… Блуждающая… Ее на самом деле не было здесь. И эта звезда… Их тащил сюда мощный мотор, который…

— Давайте я объясню, — перебил ее Форс. — На Нру — а это Блуждающая и есть — были искусственно созданы две Нити Времени. Планет стало как бы две. Одну тащил сюда мощный двигатель. Кстати, я думаю, что они черпали энергию не из ядра планеты, как ты говоришь, а самой звезды, и преобразовывали ее. Вторая, на которой те, кто понимал, что им готовит это путешествие — вечное небытие, сон между смертью и жизнью, — она осталась на своем месте, там установили, видимо, какой-то огромный тормоз. Но Нру и Блуждающая по-прежнему оставались одной планетой, и…

— Я тебя спросила? — рявкнула Волна.

— Что? — сначала не поняв, изумленно переспросил Форс.

— Ты классно умеешь драться, — сказала Волна.

— Мы все видели то сияние, которое вы с Энебом устроили, — подхватила Факел. — Ты — молодец.

— Но кораблем управлял не ты, — жестко закончила Волна. — Не ты тащил эту яхту на своих жвалах…

— Мы вообще называем их бивнями, — машинально поправила Мелисанда.

— На своих бивнях! — энергично повторила Волна. — Так вот она и будет объяснять!

Форс поднял руки успокаивающим жестом и замолчал. Волна устроилась рядом с подругами на диване.

— Короче говоря, представьте себе два камня на резинке, — сказала Мелисанда.

Она сама не знала, откуда к ней пришло это сравнение. Оно всплыло в памяти, словно далекий, давно забытый шепот, она будто видела самодельную рогатку, грубый камень, вложенный в нее.

— Хотя Форс прав — на самом деле это один камень, да ну это не так важно, действительно, — продолжала она. — Эту резинку растягивали, растягивали… а потом с одной стороны отпустили. Мы с вами отпустили, когда вытащили из тайника кристалл.

— Илина говорила, что этот кристалл — как ключ зажигания в машине, — кивнула Факел.

Грустный Смайлик свирепо посмотрела на нее. Губы Мелисанды дрогнули, но она нашла в себе продолжать:

— Да. И как только мы ее отпустили, камень стал двигаться обратно.

— Еще бы! — хмыкнула Волна.

— Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, — рассказывала Мелисанда. — Все, кто прилип к этому камню… то есть находится в его потоке времени… тоже полетят назад и назад. Они проделают весь путь, который прошли, только очень быстро. И в итоге я не знаю, эти два камня столкнутся…

— Не хотела бы я быть на одном из этих камней в тот момент! — усмехнулась Волна.

— Живые организмы очень плохо переносят такие броски во Времени, тем более в обратную сторону, — согласилась Мелисанда. — Эти твари, которых мы видели, они знали, что так будет. Я видела, они послали двоих в храм, поставить какую-то защиту, наверное… Не знаю, в общем. Короче говоря, камни сольются и станут одним, и на Нру снова будет жизнь. Я не остановила Время, как ты, Волна, говоришь. Я создала для нашего корабля капсулу автономного времени, чтобы нас не втянуло в эту воронку. Зацепилась бивнями за общий поток Времени Вселенной, и, когда Блуждающая умчалась, мы остались там, где были. В пустоте меж звезд.

— Понятно, — сказала Волна. — Много поразительного есть в нашем мире, вот что я скажу.

— Кстати, где ты хочешь нас высадить? — спросила Грустный Смайлик.

— Я заложила петлю подпространственного нырка на Саэдран, это ближайшая планета здесь, — ответила Мелисанда. — Это нейтральная планета.

— Очень мудро! — заметила Грустный Смайлик. — Илина как раз так и собиралась поступить. У них там сейчас страшный бардак, Блуждающая задела их, когда летела мимо. Я читала в новостях. На нас никто не обратит внимания среди всяких переселенцев и гуманитарных конвоев.

— Мы тут с девочками подумали и вот что решили, — сказала Волна. — Кристалл — тебе, Мелисанда. Илина говорила, что он принадлежит ей. Я так смекаю, ты тоже имеешь на него кое-какие права. А яхту — нам.

— Но вы же не сможете ею управлять, — озадаченно сказала Мелисанда. — Зачем вам кусок железа?

— Мы поменяем систему управления. Умельцы королевского технического университета Саэдрана и не то еще делают, — ответила Грустный Смайлик. — А сейчас они будут браться за любой заказ.

— А потом продадим, не яхта ведь — игрушечка! — закончила Факел.

— Нам кажется, это будет справедливо, — сказала Волна. — Наши лопоухи заплатили нам только аванс за эту экспедицию, а так мы получим оставшееся.

— И выплатим Энебу его долю, — добавила Грустный Смайлик.

Мелисанда растерянно пожала плечами и, очевидно, уже готова была сказать «ну, хорошо», но тут вмешался Форс.

— Сколько вам еще оставались должны ваши наниматели? — спросил он.

— Пятнадцать тысяч кхатов, — ответила Волна.

Если в Союзе в качестве валюты использовались креды — слово это когда-то означало меру доверия, которую банк считал возможным оказать клиенту, — то в Альянсе ходили в обращении кхаты, очень старая валюта. Как и многое, она досталась в наследство от эллоритов и означала меру энергии, достаточную, чтобы перенести определенную массу на расстояние парсека.

— Я предлагаю другое, — сказал Форс. — Я заплачу вам двадцать три тысячи кхатов, и кристалл, и яхта останутся у Мелисанды.

Волна задумчиво прищелкнула хелицерами, оценивая предложение. Мелисанда озадаченно посмотрела на Форса.

— Неродные движки всегда плохо стоят, — заметила Грустный Смайлик. — Здесь-то все сделано под себя, под собственные жвалы…

— Откуда у тебя столько денег, красавчик? — осведомилась Волна. — Просто для интереса? Ты же и в казино проиграл, и Илине кучу бабок отвалил за проезд?

— Насчет казино я соврал. У каждого эллорита был его личный банковский счет. Если эллорит умирал, не оставив наследников или завещания… — Форс помолчал. — Его средства распределялись между счетами остальных в равных долях. Автоматически. Я не знаю, зачем ввели такую норму — просто скопировали из какого-то старого кодекса. Видимо, когда-то она имела смысл. Но эллориты не умирают. Никогда. Однако гетейне изменили это. Они… они сократили нашу численность на порядок, так скажем.

— Это как? — спросила Факел.

— Ну это из восьмиста человек осталось восемьдесят, — сказала Грустный Смайлик.

— Да, — сказал Форс. — На самом деле, даже меньше.

— Теперь понятно, почему ты по самые жвалы в деньгах, — заметила Волна.

Паучихи обменялись серией щелчков и посвистываний.

— Нас устраивает твое предложение, — сказала Волна. — Пойдем, у меня в каюте есть переносной терминал, сделаешь перевод. Когда пройдет подтверждение, я скажу Мелисанде код цепей, которыми кристалл принайтован к грузовой платформе.

Форс поднялся со своего места. Мелисанда проводила их с Волной задумчивым взглядом.

Эпилог

Илинатар, новая столица Нру, встретила Форса летним теплым дождиком. Мелисанда, ожидавшая Форса у трапа космолета, не сразу узнала гостя. Одет он был почти так же ярко, как во время их последней встречи, — в его одежде, богато расшитой, сочетались коричневый и голубой — но сам он стал другим. Тогда, на «Двух Чашах», он был растерянным. Подавленным. Сейчас к ней по трапу спускался тот же несокрушимо уверенный в себе Фосерри Дэззуо, меланхоличный и вальяжный, который когда-то инициировал Мелисанду и всех ее родственников.

— Я тебя и не узнала, — сказала она ему смеясь, когда они шли по космодрому к ее машинке.

Форс отметил тот факт, что в сторону таможни они не стали поворачивать, и ответил:

— Мы вроде как собираемся отдать дань памяти павших? Это официальный костюм на такой случай.

— Памятник открыли давно, там теперь не так много посетителей, — сказала Мелисанда и с треском открыла зонтик.

Форс отлично понял, что она хотела сказать на самом деле.

— Грэ помогал мне собрать Секретную Службу воедино только поначалу, — сказал он, стоя рядом с Мелисандой под дождем и не входя под защиту зонта. — Потом он умчался на Кибертрон, сражаться за свои гражданские права. Я получил твое приглашение, но я латал это расползающееся одеяло один.

— Какие гражданские права? — изумилась Мелисанда.

— Грэ — киборг, — ответил Форс.

Его волосы уже промокли. Капли стекали по лицу. Мелисанда в который раз подумала, что знает многих девушек, которые отдали бы многое за такой цвет волос — светлый, с платиновым отливом. Но сейчас, под дождем, волосы Форса стали мышино-серыми.

— Я помню, ты говорил, — буркнула она и приподняла зонтик.

Форс вошел под него, взял Мелисанду под руку. Так они и добрались до выхода с поля космодрома. Мелисанда села за руль. Форс отметил про себя размеры машины, огромный салон, отделенный от водительского отсека стенкой с переговорным устройством. Форс вглядывался в улицы столицы сквозь залитое дождем стекло. Особо смотреть было не на что — бетонные и панельные угрюмые корпуса, строго функциональные, сделанные на совесть, но без единой попытки хоть как-то их украсить.

— Сейчас выедем из старого города, там будут новые дома. Они поинтереснее, — сказала Мелисанда, заметив выражение его лица.

Так оно и случилось. На улицах новой части города среди ярких и незатейливо украшенных домиков Форс насчитал представителей пяти разумных рас. Впрочем, он быстро сообразил, что, несмотря на внешние видовые различия, это все автохтоны. Всем бывшим многофункциональным инструментам властителей дали свободу и гражданство.

— То есть многие выжили, несмотря на прыжки во времени? — спросил он.

Мелисанда кивнула:

— Чем проще устроен организм, тем легче он переносит вот это все. Многим требовалась медицинская помощь, они были вроде как в коме. Мы оказали ее.

Однако Форсу бросилась в глаза и странность — дети, что во множестве бегали по улицам, все были маленькими слонами.

— А где взрослые слоны? — спросил Форс. — Вы казнили всех?

— А, ты же не знаешь, — сказала Мелисанда. — Жители Нру принадлежат к разным видам, но они все стерильны. Так сделаны. Авенс сказал, что теперь каждый может иметь ребенка, ну, если экзамен сдаст — тут ни у кого нет родительских моделей поведения, все из пробирки же. Но все дети будут иметь единый биологический вид. Во избежание конфликтов в будущем. И вынес выбор этого самого вида на референдум. Выбрали элефантидов.

— А ему хватит… генетического материала? — осведомился Форс.

— Хватит, — кивнула Мелисанда. — Мы украли весь генетический банк, когда бежали.

— А те способности, которыми ты, например, обладаешь? Как вы их распределили?

Мелисанда засмеялась:

— Грубо говоря, мы высыпали их в один общий котел и размешали. Что кому достанется — так тому и быть. Применение найдется! Но никто не будет больше инструментом, ничья судьба не будет определена генами на веки вечные.

— А почему слоны? — спросил Форс. — Разве бывшие рабы, я не знаю, не должны… ненавидеть своих хозяев?

— Ты мыслишь немного иначе. Привилегия иметь детей, собственных детей, была только у высших классов. У слонов. — Она запнулась.

И в этой крохотной паузе оба на миг снова оказались в богато украшенной кают-компании со свежеотмытой стеной и темным пятном на полу, что усилиям робота-уборщика не поддалось, где за столом сидела заплаканная девушка, которую подкосила смерть наставницы.

— Все захотели быть как властители, — закончила Мелисанда.

— Когда мы с тобой ругались, — сказал Форс, — я сказал, что не буду выходить из корабля. И надо было не выходить! Остаться с Илиной…

У Мелисанды потеплело в груди. Когда Форс не приехал на открытие памятника, она решила, что он уже все забыл. Что для него Битва за Нру — а она вошла в учебники истории именно под таким именем — была ничего не значащим, мимолетным эпизодом. Тем приятнее ей было видеть, что она ошиблась. Что все это время Форс думал об их безумной вылазке, прокручивал события так и этак, искал лучшие пути разрешения той ситуации.

Они уже выбрались из города и теперь ехали по сумрачной аллее между очень мощными деревьями.

— Но тогда они бы убили нас всех, — заметила Мелисанда.

— Этих троих я бы тоже из корабля не выпустил, — ответил Форс лениво. — Как их называла Волна, наших лопоухов. Вы бы там свой кристалл искали спокойно…

— Нет. Властители Нру, — пояснила Мелисанда. — Они бы догнали нас. Нам было бы нечем защититься.

— Вообще да, — сказал Форс задумчиво. — Но зачем эти лопоухи убили ее? Совершенно бессмысленная жестокость. Без Илины никто не смог бы покинуть планету. Про тебя ведь они знали?

— Нет, не знали, — пожала плечами Мелисанда. — Но они не знали и о назначении второй пары бивней. Им в голову не пришло, скорее всего, что рубка корабля модифицирована.

Они подъехали к витой чугунной ограде, за которой просматривались клумбы причудливых форм, усаженные яркими цветами, и посыпанные гравием дорожки. Памятник из машины не был виден — он для этого слишком велик. Форс увидел его только тогда, когда вышел из машины, которую Мелисанда припарковала на стоянке рядом. Несмотря на будний день, машин на ней хватало. По парку гуляли жителей Нру. Над палатками торговцев мороженым, напитками и сластями развевались полосатые тенты. Среди буйной зелени вокруг там и сям выглядывали разноцветные крыши. Он ошибся, думая, что парк расположен за городом; это был жилой район. Илинатар как город был очень разумно спроектирован.

Форс и Мелисанда прошли через распахнутые ворота. Памятник предстал перед ними во всей красе. С такого расстояния были не видны мелкие детали, но слон с четырьмя бивнями, вставший на задние ноги и сжимающий хоботом тот самый кристалл, что Мелисанда и ее товарищи выковыряли из стены подземелья, бросался в глаза. Солнце играло на рубчатых гранях кристалла. Казалось, что Илина держит огонь. Уши слона трепетали на ветру.

«Слонихи», — мысленно поправил себя Форс, вспомнил манеру Волны всегда четко определять род того, о ком говорят, и улыбнулся.

Перед Илиной стояла каменная девушка с распущенными длинными волосами, которые тоже словно бы трепал невидимый ветер. Форс разглядел на лице девушки четыре аккуратных клыка и понял, что это Мелисанда. Справа, едва доставая слонихе до колена, стояли изображения Форса с каким-то оружием наперевес и Энеба.

«Давненько мне памятников не ставили», — подумал Форс, но благоразумно не стал произносить этого вслух.

Слева от Илины громоздились друг на друга в боевой пирамиде три паучихи. Они ни разу не выстраивались в этот боевой порядок во время их путешествия, но Форс мысленно согласился со скульптором — ради красоты и эффекта такими тонкостями можно было пренебречь. Он прищурился, присмотрелся еще раз, надеясь, что зрение подвело его и его собственная фигура держит в руках ультразвуковое ружье или переносную лазерную установку. Но нет. Это урузур, ошибки быть не могло.

Форс вздохнул.

— Вы с Авенсом восстановили не только нормальное течение времени на этой планете, но и наладили здесь нормальную жизнь, — сказал он. — Это дорогого стоит. Вы провели колоссальную работу, просто титаническую. И я очень рад и горжусь, что мне посчастливилось участвовать в этом. Пусть случайно и немного.

Мелисанда хихикнула, но было заметно, что ей очень приятно. Этих слов она ждала от него — и он прилетел, чтобы сказать их.

— Вы еще не установили дипломатические отношения с Дерезз? — спросил он.

— Нет пока, — пробормотала Мелисанда, озадаченная таким поворотом беседы.

— Когда установите, не водите их в этот парк, — сказал Форс.

Мелисанда озадаченно посмотрела на него.

— Гетейне трепетно относятся к своему национальному оружию, — пояснил Форс. — Им может не понравиться, что оно… в неправильных руках.

Форс думал, что они пойдут сразу к памятнику по центральной аллее, но Мелисанда поняла, что памятник не очень понравился ему, и свернула на какую-то боковую дорожку со словами:

— Давай сначала заглянем на могилу.

— Как Тарисс и его подручные могли не знать о силе дополнительных клыков Илины? — спросил Форс в продолжение разговора, когда они уже двигались по обсаженной кустами дорожке. Кусты были обсыпаны крупными белыми цветами. Запах обрушивался на Форса и Мелисанду тяжелой волной. Форс решил, что причина этого — только что прошедший дождь. Ни одно нормальное растение не может пахнуть так мощно в обычном состоянии.

— Смешивая гены в своем плавильном котле, наши бывшие властители не всегда могли добиться точного результата. Илина должна была стать навигатором. Но из-за четырех бивней ее сочли браком, — ответила Мелисанда. — Илина рассказывала — это была не уникальная мутация. Из одиннадцати навигаторов трое получались с четырьмя бивнями. Ее должны были отправить в утилизатор, как и остальных…

Им навстречу из какого-то закутка вышло существо. Больше всего оно напоминало богомола размером с лошадь, которому зачем-то пришили щупальца. Форс вздрогнул, но тут заметил у чудовища лоток с разноцветными бумажными фонариками. Он висел на груди существа на широкой ленте.

— Фонарики ставят на могилу, — пояснила Мелисанда.

Они купили два фонарика, красный и голубой. Отсчитывая мелочь, Форс непроизвольно косился на жвалы, нависшие у него над головой.

— При властителях он скорее всего работал на каком-нибудь целлюлозно-бумажном комбинате, — сказала Мелисанда, когда они расплатились и отошли от разносчика на безопасное расстояние.

— Кем? — изумился Форс.

— Станком, — ответила Мелисанда жестко. — А теперь торгует фонариками собственного производства. Мы поощряем частную инициативу, а то так недолго и диктаторами стать…

— Ты думаешь, что теперь он счастливее? — спросил Форс.

Мелисанда остановилась, возмущенно глядя в его светлые глаза под густыми черными бровями.

— Вот он, пресловутый имперский пафос, — сказала она. — Ты можешь думать все, что тебе угодно, Фосерри Дэззуо, но я верю, что да. Он стал счастливее. Раньше он спал и жил там же, где работал. Теперь у него есть дом и дети, и…

— Хорошо, хорошо, — сказал Форс.

Он прилетел сюда не для того, чтобы ссориться.

— Но я не понял — вместо того чтобы исследовать возможности, которые дает эта мутация, эти четыре бивня, бывшие властители… — миролюбиво сказал он.

— Да, — сказала Мелисанда. — Все должно идти по плану. Ненужная биомасса перерабатывается. Но Илина бежала. Как раз благодаря второй паре бивней — тогда она пронзила Время и Пространство в первый раз. Перетащить только себя, без дополнительного груза ей и тогда хватило сил. Она долго скиталась. Она была очень юна и напугана. И тогда произошло то, что произошло, — Блуждающая начала свое странствие. Не все на Нру хотели остановить Время. Не все хотели избежать перемен. В другом государстве, когда поняли, что не смогут остановить нас, строили противовес. Он-то потом и притянул Блуждающую обратно. Когда Время здесь расслоилось, тогда мои предки — инженеры, которые и строили этот чудовищный механизм и лучше других понимали, что произойдет, — бежали отсюда и высадились на Пэллан.

Форс молча слушал. Он уже понял, что ей давно хотелось рассказать все это ему, и он, собственно, был готов слушать. Гравий похрустывал под ногами. Они уже почти добрались до скромной серой плиты у самой ограды, под которой, как он догадался, и покоилась Илина.

— После того как ты инициировал нас… Понимаешь, слоны иногда трубят. Просто трубят в небо. И она услышала нас. Илина нашла вельче, общалась с нами, — продолжала Мелисанда. — Когда Илина узнала, что среди инициированных тоже есть слоник с четырьмя бивнями, она сразу нашла меня и научила всему, что знала сама. Вместе Илина и наши старейшины нашли ошибку в расчетах навигатора Блуждающей. Определили, где и когда она будет появляться. Илина уже не раз пыталась остановить Блуждающую. Твои родичи, эллориты, помогали ей в этом — дали яхту, деньги… Но вот только в этот раз, с нашей помощью, ей удалось.

Мелисанда покосилась на Форса.

— Эллориты никогда ничего не делали просто так, — продолжала она. — Илину снабдили всем необходимым в обмен на то, что на возвращенной Нру будут установлены ваши законы. А виновные — наказаны. И мы выполнили свою часть условий сделки, как видишь, хотя все, кто ее заключал, уже мертвы.

— Кстати, как так получилось, что Авенс высадился на Нру почти сразу после того, как она вернулась в общий поток Времени? — спросил Форс.

— Он с ребятами, лучшими из тех, кого ты инициировал, ждал здесь неподалеку, — невинно ответила Мелисанда. — Тут случилось что-то вроде временной бури, но Фолрэш, его навигатор, — один из лучших, хотя у него вообще бивней нет, и…

— Понятно, — усмехнулся Форс.

Плита была уставлена разноцветными бумажными фонариками так, что имени на ней не различить. Форс зажег фонарики, и они поставили их, с трудом отыскав свободное место.

Некоторое время они постояли в тишине. Было слышно, как где-то в парке весело трубит маленький элефантид. Форс обнял Мелисанду и поцеловал ее. Он сделал это потому, что перед лицом смерти, сколь угодно героической, ему всегда хотелось почувствовать себя живым; он был почти уверен, что Мелисанда оттолкнет его.

Но он хотел знать это, а не предполагать.

Она, к его изумлению, ответила на поцелуй и тоже крепко обняла его. Судя по тем решительным действиям, которые она произвела в следующие несколько мгновений, она помнила их объятия на огромной кровати, энергетические игры вне ее и была настроена повторить — и, возможно, даже разнообразить.

— Пойдем в твою машину, что ли, — пробормотал Форс хрипло.

* * *

За окном машины шелестели в темноте деревья. Кажется, опять пошел дождь. Мелисанда зашевелилась, сползла с его груди, и Форс понял, что она уже не спит. Он поцеловал ее.

— Так ты теперь властительница Нру? — спросил он.

— Нет, — с неподдельным ужасом в голосе ответила Мелисанда. — Нет. Властителей больше не будет. Никогда. По крайней мере, здесь, на Нру. Я — главная навигаторка, Авенс — мой первый помощник. Просто и понятно.

— Навигатор, — произнес Форс в задумчивости. — Тот, кто прокладывает путь… Почему нет? Это хороший титул.

Он провел рукой по ее обнаженной спине.

— Я тосковал по твоим бивням. Но я все-таки хочу знать, почему ты сменила гнев на милость, — сказал он.

Мелисанда полезла за своей кофточкой под сиденье, нашла ее и начала надевать.

— Я тогда поговорила с Авенсом, — сказала она, ловко застегивая кнопки. — Он был очень расстроен.

— Расстроен? — переспросил Форс. — Чем?

— Фригг не пыталась убить его, — пояснила Мелисанда.

— Вот как.

— Да. И он сказал… — Мелисанда произнесла, мастерски копируя интонацию брата: — «Даже Форса она хотела убить! Дважды! А он никогда не любил ее! Он спал с ней только из-за денег!» Я спросила: «А получил бы он эти деньги, если бы с ней не спал?» — и Авенс, знаешь, так поперхнулся вроде… и сказал: «Я думаю, нет».

— То есть ты проверила мои слова, — удовлетворенно произнес Форс.

Он в который раз подумал, что Мелисанда была бы отличным агентом. Но она выбрала спасти планету и править ей. Форс, впрочем, тоже с гораздо большим удовольствием правил звездной системой, чем занимался контрразведкой.

— Да, — ответила Мелисанда. — Ты сказал правду. Но почему ты не сказал правду сразу!..

Форс сел. Пошарил рукой вокруг в темноте, к своей радости, нашел некоторые части своей одежды и принялся надевать их.

— Послушай, — сказал он, разобравшись с трусами и натягивая рубашку. — С твоей точки зрения, омерзительность ситуации в том, что я, пользуясь своим служебным положением, изнасиловал Фригг.

— Я больше так не думаю, я же сказала тебе! — перебила его Мелисанда.

— А с моей точки зрения — в том, что я спал с женщиной за деньги, — не дал сбить себя с темы Форс. — В такой ситуации даже не важно, платишь ты или платят тебе!

Мелисанда расхохоталась и энергичным движением застегнула свои брюки.

— Вот она, эллоритская гордость! А по-простому говоря — невыносимый гонор!

— Да, но на ней держалась империя, в которой все разумные виды жили куда как лучше, чем сейчас, — заметил Форс сдержанно. — Где мои ботинки, хотел бы я знать… Самое странное — почему люди так быстро от этого отказались? Почему с каким-то, я не знаю, даже наслаждением откатились назад? Часть наших законов отменили, часть превратили в выхолощенные буквы? Ведь мы признавали даже анархию как способ государственного устройства!

— Правда? — с интересом спросила Мелисанда.

Форс тем временем нашел ботинки.

— Да, на Каэркасе было так, — подтвердил он. — И, насколько я знаю, они пережили трудные времена и теперь там анархия и сейчас. Слушай, да, я пафосный имперский придурок. Но мы несли науку, очень развитые общественные отношения и технологии. А люди отбросили все, что смогли, едва мы перестали им впихивать это железной ложкой. И поверь, тот продавец бумажных фонариков с радостью вернется на свою фабрику, если властители снова цыкнут хоботом. Хотя сейчас он живет действительно лучше!

Мелисанда уже полностью оделась и отодвинулась на дальний край кожаного дивана, чтобы не мешать ему. «Я и забыла, какой он здоровый парень», — лениво думала она.

— Видишь ли, — сказала она. — У большинства разумных существ мозг, когда работает, потребляет очень много энергии. В особенности когда нужно поступить не по шаблону, а принять новое решение, обработав все факты. Для вас, эллоритов, — вы же из силовых полей состоите, черпаете энергию прямо из звезд — это не было проблемой. Никогда. Звезд много. А для живых существ из плоти и крови думать — всегда было тяжело. Вы возлагали на них, на нас… слишком большую нагрузку.

— Черт возьми, такого я еще не слышал! — воскликнул Форс. — Это очень неожиданное и, как мне кажется, мудрое предположение. Но я хочу знать, почему ты простила меня, а ты так и не ответила. Да, я сказал тебе правду — но она омерзительна. Я совершил отвратительный поступок. Что же изменилось?

— Форс, — сказала Мелисанда. — Ты путаешь. Я тебя простила. Я объяснила тебе почему. Иногда выбор есть только между плохим и худшим. Никому не удастся остаться чистым. Только эллорит мог не знать этого. Вы всегда были слишком могущественны, вам не приходилось выбирать между разными сортами дерьма. А обычным людям — приходится, постоянно. К тому же ты сожалеешь о том, что сделал. Правда, я думаю, что тебе нестерпимо вспоминать себя таким — униженным, зависимым, — но это дела не меняет. Проблема в том, что ты сам не можешь себя простить. Однако это твоя проблема. В конце концов, Фригг уже возместила тот ущерб, что ты ей нанес, — она дважды пыталась убить тебя. Инцидент исчерпан. Я так думаю. Но спрашивать меня, почему ты не можешь простить себя… Это вопрос не по адресу, знаешь.

Форс молча улыбнулся в темноте и обнял ее. По крыше машины тихо, убаюкивающе стучал дождь.

 

 

Дьявол в пакете с пакетами (Роман Давыдов, Сергей Королев)

Я потерял крышку от флешки.

Дальше — хуже. За неделю пропали: зарядка для телефона, диск с третьей частью «Халф-Лайф», два носка…

Я решил, что это все барабашка.

— Не, ни фига, — ответил сухой голос в углу.

Там стоял пакет с пакетами.

— Кто это?

— Дьявол.

Сколько там было пакетов в этом пакете? Сто? Двести?

— Ты все пропавшие вещи оставлял в пакетах, — сказал дьявол.

— И что?

— И все. Теперь они там, где их никто не найдет.

— Где их никто не найдет, — повторил я, задумавшись. — Эй, дьявол…

— Чего?

— Устроим эксперимент?

Я предложил отличную идею. Прятать в пакете с пакетами вещи, которые никто и никогда не должен найти. Досье, документы, оружие, фотографии и прочие улики, от которых нужно избавиться навсегда…

Дьявол согласился. Но выставил условие: каждый день пополнять пакет с пакетами.

Через неделю все знали, что у меня можно спрятать любую вещь. Через полгода пакет с пакетами занимал почти всю кухню, мне из маленьких пакетов пришлось сшить большой, чтобы все в него умещалось.

Потом начались проблемы… Мне позвонили «серьезные люди» и потребовали вернуть украденные у них ценные бумаги. Я понятия не имел, о чем конкретно они говорили, но ни секунды не сомневался — то, что они ищут, лежит в пакете с пакетами.

— Что мне делать? — спросил я у дьявола.

— Залезай сюда, — спокойно ответил тот, — сам знаешь, тут тебя не найдут.

Я послушался. Только и успел просунуть голову в пакет, как неведомая сила резко утянула меня, пронесла по полиэтиленовому лабиринту. Я оказался в душной комнатушке, пропахшей старыми лекарствами и черствым хлебом. Дьявол улыбался, сидя на скомканном пакете фирмы «Прада».

— Ну, как тебе тут?

— Тесно, — пожал я плечами, — и душно.

— Если не нравится, можешь идти. Это же пакет, разорви — и свободен.

Я подошел к стене, разодрал ее. За ней была еще одна такая же.

— Пакет с пакетами, — развел руками дьявол и расхохотался.

Я порвал еще одну стену. И еще. И еще. От запаха старых лекарств тошнило, от духоты кружилась голова. Стены не кончались.

Дьявол хохотал.

 

Иного нет пути домой (Максим Тихомиров)

— Лекарство экспериментальное, — сказал человек в черном. На рукаве фельдкота был шеврон с черепом в лабораторной колбе. — Это ваш единственный шанс. Вы понимаете?

Еброх понимал.

Хворь он подцепил от синекожей шлюхи с Выжженных островов. Шлюху снял в борделе. Бордель был дорогой, столичный. Столица была хищным зверем. Она ослепила Еброха огнем газосветной рекламы, соблазнила, а потом выпила досуха, как речная плиявка. Осталась оболочка — измятая, траченная жизнью. И все.

Еброх кончился.

Тело шло язвами. Деньги иссякли. Из гостиницы переехал в ночлежку под Столовым мостом. Дальше — только в реку. Еброх смирился. Установил себе срок — хотел уйти достойно, сам. Доедал последний обед в столовой для неимущих, когда к нему подсел человек в черном. Глаза за стекляшками пенсне заглянули Еброху в остатки души.

Бумаги он подписал. В стерильной комнате особой лечебницы получил инъекцию. Провалился в небытие. Мучили кошмары, тело горело огнем. Язвы зарубцевались, потом набухли нарывами; под лаково-алой кожей что-то шевелилось. Потом кто-то позвал его, и Еброх проснулся.

Он знал: ему пора. Еброх сказал об этом охране и человеку в пенсне. Те были против, и Еброху пришлось их убедить. Те, что уцелели, заперлись в подвале. Еброх поел, набираясь сил, и почувствовал себя гораздо лучше.

Его ждали на севере.

Нарывы он спрятал, и от него перестали шарахаться. Ехал поездом, потом попутными грузоходами, которые топали в горы за строевым лесом. Когда дороги кончились, пошел пешком. Снег здесь уже не таял, деревья измельчали и сменились вечнозеленым кустарником. Ел что придется: кору, мох, птиц. Людей больше не встречал.

Начались предгорья. Еброх звериными тропами двинулся выше. Среди каменных гольцов торчали обломанные пальцы погодных башен. По ту сторону гор лежала горелая пустошь, стеклянисто блестя в тусклом свете низкого солнца. Еброх долго смотрел туда с верхушки горы сквозь снег, летящий в лицо. Спускаться не спешил.

Вскрылся первый нарыв — на ладони. На Еброха удивленно воззрился сиреневый глаз с двумя зрачками. Еброх взглянул на себя со стороны: жалкий маленький человечек, смертельно больной, убогий в своем несовершенстве. Ему стало очень легко — словно он без сожаления простился с прошлым, отпуская его навсегда.

Из второго нарыва прорезалось щупальце. Из третьего — крепкий клюв. Вскрылись остальные, выпуская наружу странное. То, что было Еброхом, разорвало остатки одежд и двинулось вниз, в сожженную тысячи лет назад неистовым пламенем долину — свободное и нагое.

Его ждал новый дом.

 

Компонент Х (Василиса Павлова)

— Проведешь эксперимент и с результатами — ко мне. Не получится, будем вместе натягивать сову на глобус. Иди, работай!

Петр Иванович, начальник исследовательской лаборатории, любил витиеватые выражения. Он мог бы сказать иначе, например, в случае неудачи — подгоним результаты. Но шутка про сову и глобус была яркой, образной и, по его мнению, хорошо показывала подчиненным уровень остроумия любимого начальника.

Коля Маков, а точнее, трехсердный гуманоид Кей, представитель разумной цивилизации созвездия Лиры, уже два месяца успешно маскирующийся под простого лаборанта, кивнул, повернулся и быстро покинул кабинет начальника. В голове у пришельца происходил непрерывный мыслительный процесс. Он знал, что результат эксперимента будет отрицательным. Не хватало важного компонента Х, чтобы опытный образец биопротектора заработал в полную силу. Поэтому в ближайшем будущем у лаборатории не было никаких шансов на успех. И помогать людям Кей не собирался. Его задачей было лишь успешное внедрение и последующее наблюдение за поведением землян.

Но, сегодняшнее заявление начальника лаборатории повергло гуманоида в шок. Как же так? Если не будет нужного результата, Петр Иванович привлечет его, признанного во всей вселенной гуманиста, к варварскому процессу натягивания птицы семейства совообразных на модель земного шара! Бессмысленная жестокость, вероятно, являющаяся шаманским ритуалом, — об этих пережитках пришелец читал в ознакомительной литературе. Имеет ли право он, представитель высшего разума, допустить подобные действия?

Лаборант схватился одной рукой за голову, а другой за крайнее правое сердце. Мозг усердно работал в режиме вычислений. За доли секунды была создана трехмерная модель процесса, учитывающая параметры стандартного глобуса и усредненные данные птицы. Как и предполагалось, результат был удручающим.

Взволнованный гуманоид помчался домой, то есть в место своего временного земного обитания, и запросил срочный сеанс связи с высшим Советом. Руководство галактики, поняв трагичность ситуации, дало разрешение на предоставление землянам компонента Х.

Петр Иванович был доволен. Эффективность нового биопротектора, по результатам эксперимента, проведенного лаборантом Маковым, подтверждалась на сто процентов. Дело пахло премией и повышением. Начальник хохотнул, похлопал Колю по плечу и на вопрос о дальнейших действиях ответил в своей манере:

— А потом — суп с котом. Иди работай!

Гуманоид Кей побледнел и убежал отправлять запрос на новый сеанс связи.

 

А что будет если… (Федор Береснев)

Ян с детства был любопытен и терпеть не мог ежедневной рутины. Его всегда интересовало, что будет, если вмешаться в привычный ход вещей. Пойти, например, в школу незнакомой дорогой, сесть по пути на вокзал в другой автобус или запечь в микроволновке перепелиное яйцо, завернутое в нанофольгу.

Вот и сейчас он с интересом разглядывал инструкцию к новенькому трансделуперу, а именно — раздел со строгим названием «Запрещено!». И почему нельзя засовывать внутрь прибора части тела? Это же совершенно безопасно.

— Мяу! — предостерегающе поднял лапу кот Зас.

— Да не боись ты, здесь такая защита от дурака стоит, что проще ложкой себе глаз выколоть, чем от трансдела пострадать.

Ян засунул голову в камеру портации и осмотрелся. Ничего интересного. Кругом металлическая серебристая поверхность с редкой перфорацией. Из крохотных дырочек идет слабое голубое свечение.

Он протянул руку и на ощупь нажал кнопку пуска.

Ничего не произошло. Со времен микроволновок подобные устройства не включаются при открытой дверце. Внутри должен быть механизм, ответственный за это. Небольшая кнопочка у самой двери на эту роль вполне подходила. Нажав ее подбородком, Ян снова надавил на пуск.

Трансделупер надсадно загудел, из дырок перфорации в глаза ударило лазурью.

Ян испуганно рванулся наружу и сильно ушиб затылок.

Почесывая голову, он огляделся. Мир вокруг явно изменился, но слов, чтобы описать новые ощущения, не хватало. Вещи стали будто глубже и объемнее.

— Муак, — четко произнес Зас. — Кто муе теперь есть даст?

Кот стал похож на гусеницу. Ян видел его одновременно и в настоящем, и в прошлом, и в будущем. Зас настоящий был чуть ярче, чем его временные отражения, и только по этому признаку можно было догадаться, где он сейчас находится.

— Да ладно тебе. Что я теперь, банку консервов не открою?

— Боюсь, вас придется изолировать, — сказала необычно плоская тень, отделяясь от стены. — Вы торчите посередине континуума, создавая помехи для транспортации.

— Я же не… — начал было Ян и умолк на полуслове.

Пространство вокруг схлопнулось и тут же развернулось в помещение с гладкими серыми стенами. Из мебели в нем присутствовал только белый куб в половину человеческого роста.

«Модулятор не сдвигать и не переворачивать. Для получения требуемых модуляций нужно четко представить, что он должен выдать, и хлопнуть в ладоши», — горела в воздухе кроваво-красная надпись.

«А почему его нельзя сдвигать? — подумалось Яну. — И что случится, если он перевернется?»

Он ухватился за край куба.

Кровавая надпись яростно запульсировала.

 

Андрей Кокоулин «Мастер листьев» (Зеленый Медведь)

Маленькая Эльга спешит к постоялому двору, где собрались приехавшие в местечко мастера, и еще не знает, что судьба уже выбрала ее, настигла и поглотила без остатка. Судьба по имени «мастерство», не знающая ни жалости, ни пощады, ни покоя.

Кокоулин создал диковинный мир с необычной магией мастерства, сделав особый акцент на волшебстве, которое рождают мастера листьев. Листья… сорванные и сложенные в сак — дорожный мешок, — листья шевелятся, шуршат и шепчут, ожидая, когда мастер использует их в букете и вдохнет новую жизнь. Одни букеты поднимают настроение, другие приносят мир в дом, третьи защищают от беды. Лучшие портреты способны повлиять на человека, отразить его душу и подтолкнуть к изменению своей жизни: вытаскивают из омута отчаяния, пробуждают волю к жизни, дают силы на смелое решение. Уникальные букеты и вовсе совершают чудо: примиряют враждующие селения, спасают от засухи целые города. Но мастерство берет с обладателя дорогую плату…

История начинается как почти эталонное подростковое фэнтези со всеми обязательными атрибутами ученичества. Затем переходит в полноценное становление и взросление, где героиня учится брать на себя ответственность, обнаруживает, что не бывает идеального решения, делает первые шаги на пути к грандалю — вершине мастерства, когда человек приближается по могуществу к богу. И в последних частях история перетекает в мрачную психологическую прозу, из которой в финале проступает философская притча.

Итог: атмосферное фэнтези с взрослением и обучением героини, оставляющее горьковатое послевкусие.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/master_osennikh_listev/

 

Татьяна Адаменко, Станислав Бескаравайный «Патрик Леруа. Годы 1821–1830» (Зеленый Медведь)

Как правило, исторический детектив с фэнтези уживаются редко и неохотно. Очень трудно совместить и грамотно просчитанную логическую цепочку умозаключений, и определенную достоверность исторических декораций, и каким-то образом вписать сюда еще и фентези-элементы.

Адаменко и Бескаравайный выбрали точечные включения в исторический контекст скорее мистических мотивов, чем фэнтезийных, введя в сюжет загадочные Силы — Справедливость, Удачу. Силы бесплотны, но у них есть слуги. Например, финансовый инспектор Патрик Леруа, чудом выживший после тяжелого ранения в Испании и получивший обостренное чувство справедливости, которое время от времени требует от него выяснить подлинную подоплеку преступлений и покарать виновников.

Первое, что бросается в глаза, тщательно и любовно воссозданный антураж Франции, едва оправившейся после череды кризисов. Казнь короля, революционный террор, правления и войн Наполеона Бонапарта. Причем проявляется это не только в описаниях одежды или интерьера, но что важнее — в поступках и поведении, во взаимосвязях. Аристократы даже спустя годы люто ненавидят лидеров революции. Ветераны Наполеоновских войн и без слов порой прекрасно понимают друг друга. Проходимцы в преддверии перемен готовятся вновь половить рыбку в мутной воде переворота.

Второе, что выясняется значительно позже, соавторы любят оттянуть раскрытие преступника, чтобы перед читателем выстроилась полная и логически выверенная картина. Причем даже если виновник на виду, а мотив вполне просматривается, то остается вкусный вопрос «как?».

Третье, что стоит иметь в виду читателю, — книга складывается из отдельных новелл, почти без сквозного сюжета, если не брать в расчет эволюцию отношений между Леруа и повелевающей им Справедливостью. Пожалуй, объединяет их похожий на главного героя стиль — скрупулезно педантичный в описаниях и размышлениях, предельно четкий в анализе и эмоционально горячий в кульминационных моментах.

Итог: историко-мистический детектив в антураже Франции первой половины XIX века.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/patrik_lerua/

 

Егор Nебо «Маяки» (Зеленый Медведь)

О бессмертии мечтают миллионы. А вот изобрести его пытаются лишь немногие. Главный герой «Маяков», одинокий писатель и сценарист Александр Стецкий, свою версию бессмертия изложил в книге, которая отнюдь не снискала успеха у читателей, зато заинтересовала загадочную и могущественную организацию, которая торговала именно ей — вечной жизнью.

Говорят, что каждый человек может писать как минимум одну книгу — автобиографию. С этой точки зрения, Егор Nебо пошел беспроигрышным путем, подарив герою часть своего личного опыта из книжной и сценарной «кухни». По крайней мере, на первую часть, до следующей его инкарнации.

Большая часть романа вполне укладывается в главное русло мейнстрима: немного быта и рутины, свободно текущие диалоги и мысли, прозрачный психологизм. Но постепенно автор начинает вбрасывать теории, лежащие на грани мистики и эзотерики, продвигая идею, что человек может создать Маяк, позволяющий ему обрести в будущем прежнюю память, если вложит душу в свои книги, скульптуры, музыку или картины. Вокруг этого механизма и накручивается сюжет, поскольку герой одновременно пытается выстоять в борьбе с загадочной организацией и разобраться в деталях.

Пожалуй, если не брать в расчет повисшего на полуслове финала — есть подозрение, что автор не закончил историю в одной книге, — роману сильно мешают метания главного героя от затянутой пьяной эгоистичной рефлексии к безбашенным резким действиям. Ужать бы до цельной повести, и воспринималось бы гораздо живее.

Итог: мистическая история о душе и предназначении.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/mayaki/

 

Дмитрий Витер «23 рассказа» (Зеленый Медведь)

Увы, в последние годы крупные издательства почти прекратили заниматься сольными сборниками фантастических рассказов, обосновывая это их убыточностью. За бортом оказалось множество историй, особенно неформатные и разноплановые, которые плохо вписываются в узкотематические или ежегодные антологии. В результате авторы вынуждены брать издание сборников в свои руки.

Творчество Витера хорошо известно и завсегдатаям «Грелки», и фанатам хоррора, и любителям критических обзоров на фильмы. Разноплановость автора проявилась и в рассказах его первого сольного сборника. Кубики шарад-ребусов с «Грелки» пестрят нестандартными декорациями и/или поворотами сюжета, заставляя читателя ловить промельк мимолетного намека, что же происходит с героями на самом деле. Детективные истории наглядно иллюстрируют логические парадоксы. Что же до хоррора… тот оставляет читателя наедине с чудовищным. А микрорассказы предлагают читателю галерею ярких зарисовок.

Однако, несмотря на все многообразие, можно выделить и общие мотивы, к которым так или иначе постоянно обращается Витер. Он вновь и вновь играет с перевертышами, моделирует поведение роботов и загоняет героев на грань срыва, чтобы задать простой и вечный вопрос: «Что есть человек и что есть человечность?»

Итог: сборник неформатных историй, от хоррора и вестерна до детективов и робототехники.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/23_rasskaza/