Сезон навигации (Дмитрий Сошников)
Звякнул колокольчик, и я наконец позволил себе вывалиться из кенгуриной сумки на теплый пол.
Вообще в любом полете ожидание между приземлением и выгрузкой — самый тяжелый момент. Его не любят пассажиры: это всегда лишние минуты, порой — десятки минут ожидания, когда они уже вроде бы на земле, но в то же время не закончили полет. И люди подгоняют время, как только могут: выстраиваются в очереди, скидывают ручной багаж (иногда кому-нибудь на голову), в нарушение инструкций вызванивают друзей, родственников, таксистов и встречающих сотрудников. В такие минуты они похожи на детей, которые торопят весну, снимая шапки и нося одежду не по погоде.
В конце концов человеческое стадо просачивается сквозь узкие двери на волю: идет к зданиям через телетрапы или увозится автобусами. Из грузовых люков машины-распределители достают багаж, в пассажирские салоны лезут чистильщики, а экипаж, сдав судно, направляется отдыхать и писать рапорты. И лишь когда за людьми закрывается последняя дверь, раздается мелодичная трель колокольчика: рейс закончен, началось техобслуживание. Навигатор может покинуть борт.
В этот момент ты полулежишь в мокрой, теплой утробе, уже почти отключенный от машин, и медленно считаешь секунды: ну когда же, когда же? Потому что больше заняться уже нечем. Конечно, есть и те — я знаю нескольких таких ребят, — кто, наплевав на регламент, отключается сразу после посадки и выходит вместе с экипажем. Один как-то даже не стал одеваться, так и вышел в чем мать родила: нате, дескать, смотрите. И ведь особо не поспоришь. Так, сделали потом выволочку в центре, проверили у психолога да и выпустили обратно на линию: навигатор — штука редкая, дефицитная, такими не разбрасываются.
У меня был другой фетиш: одиночество. Прийти в себя после длинного перелета, успокоить голову, в которой еще летают обрывки света и картин, выписанных цветами без названия. Понять и принять, где ты, кто ты, вновь почувствовать свое тело. И тогда уже, отлежавшись и отдышавшись, строго по чек-листу заглушить нервные шины, венозные порт-системы, запустить санацию сумки кенгуру, одеться во все чистое и выйти на свет вновь рожденным.
Почувствовать новый мир так, чтобы никто не мешал. Потрогать теплый композитный бок огромного белого чудища, частью которого ты только что был. Сказать спасибо, что носил в себе. Вдохнуть воздух — пряный, с нотками горелого пластика и запахов чужих, неведомых растений, посмотреть, как на горизонте вокруг таких же, как твой, белых китов копошатся черные точки — люди и техника, прибывающие и убывающие, обслуживаемые и обслуживающие.
Нелепая желтая машина отвлекла меня: загудела, фыркнула выхлопом, замигала огнем на крыше. Я удивленно посмотрел на агрегат, узнав в нем дизельный ровер на растительном масле. Древняя технология: дешево, сердито, собирается чуть ли не на коленке и ремонтируется любым колонистом, достаточно трезвым для того, чтобы прочитать инструкцию.
Я вздохнул и направился по страховой линии к зданиям порта, оставив сервисную машину делать свои дела. Форменные кеды, новые, мягкого серо-голубого оттенка в цвет остальной формы, пружинили от недавно уложенного асфальта, а я медленно вспоминал, как правильно ходить своими ногами, и при очередном шаге то и дело ловил яркие вспышки и цветные трассы перед взором: мозг все еще отчаянно пытался куда-то улететь.
Порт был построен по типовому дизайнерскому проекту: большой, новый и пустой, как на всех периферийных планетах. Их делали на вырост, как «прыжковые». Если найдутся пригодные к жизни миры дальше по трассе, здесь возникнет перевалочный пункт и коридоры заполнятся людьми, спешащими кто куда. Может быть, планета сама по себе хорошая и привлекательная: тогда сюда потихоньку поползут переселенцы из тех, кто ищет лучшей доли и мира почище и поспокойнее. В любые времена находятся те, кому зудит найти личный Святой Грааль.
Барменом был молодой смуглый парень из тех, кого на Большой Земле называли пакистанцами. Он смотрел на подвесном экране какую-то передачу и то и дело позевывал: судя по часам и низкому, медленно поднимающемуся солнцу, было раннее утро. Я подсел за стойку, вполглаза проглядел куцее меню.
— Здравствуйте! Я могу сделать заказ?
— А, что? Ну да, чего хотите? — Парень не выглядел удивленным. Наверное, к нему все же периодически забегают на перекус или выпивку. Ну и хорошо: мир осваивается, цивилизуется, меньше боишься отравы.
— Стакан воды, — попросил я. — Обычной, без газа, без льда.
— Э-э… — разочарованно протянул бармен. — Мы не торгуем водой. Колу, сок возьмите? Коктейль могу смешать.
— Нет. Воду.
— Кофе?
— Воду. — Я начал раздражаться. Какой-то дурак решил испортить мой ритуал. — Я не прошу бесплатно. Если надо, я заплачу.
— У нас нет воды в прейскуранте. Я продать не могу.
— Ну тогда так налей. Кофе же ты варишь на чем-то?
— Могу продать только кофе. А так налить нельзя, слушай — инструкция не разрешает!
— Тогда, — я уже не сдерживал раздражения, — налей мне воды сколько надо и проведи по кассе как кофе!
— Да ты что?! — Парень испуганно замахал руками. — Нельзя! Мошенничество! Преступление!
— Ой дурак… — Я досадливо махнул на парня рукой. Тот явно обиделся.
— Слушай, — сказал мне он, — зачем обзываешься? Раз я дурак, то не буду тебе ничего продавать. Иди отсюда.
— Слушай, ты серьезно? Даже форму не узнаешь? — Но тот опять уткнулся в экран.
Я вышел и направился на смотровую площадку. Подумал по пути, не стоит ли в этот раз купить бутылочку в автомате или и вовсе набрать воды в ближайшей уборной, но тут же отверг эти мысли. В том и была суть ритуала, что состоявшийся рейс полагалось закрыть, не спеша выпив в порту простой воды из стеклянного стакана, желательно — с видом на корабль или на что-то местное, но тоже приятное и красивое. Ничего, кроме воды, не подойдет — любой лишний привкус пройдет огнем по уставшим нервам, и это я еще молчу про алкоголь. Его вообще категорически нельзя.
И вообще, поболтаетесь месяц на физрастворе — поймете, насколько обычная вода вкусная штука.
У открытого балкона стоял питьевой автомат, и я, смирившийся уже с пластиковыми стаканчиками, попытался добыть из него воды, но тот не принимал сигнал компьютерной сети, а наличных денег у меня не было — да и откуда бы? Но вдруг рявкнул женским голосом диспетчер, возвещая прибытие еще одного корабля — большого пассажирского транспорта из центра. Такие идут долго, навигаторы там опытные — смотреть приятно. Поэтому я составил компанию у парапета пожилому смуглолицему мужчине, с прищуром смотревшему в небо на ярко блестевшую белую точку.
Я прикрыл глаза, представил себе корабль в нужной точке пространства. Хоть я и не был синхронизирован с ним, сознание привычно расчертило трассы для посадки — яркие цветные линии вероятностей, переплетенные в пространстве и времени, светящиеся в дымке гравитации. Я выбрал несколько самых подходящих, прочертил маршрут до космодрома — это намного легче, чем подстраивать под корабль Большой Космос. А потом стал смотреть на работу навигатора.
Тот вел корабль уверенно, точно по прочерченной линии, но… Как-то странно. Вдруг я понял, что он уходит с прямой, подчиняясь каким-то своим законам, разворачивается в одну сторону, в другую… Ловит точку повышенной гравитации, кружится вокруг, затем уходит, получив момент инерции, разворачивается, сэкономив, может, крохи топлива, а затем вдруг подчиняется солнцу, планете и ветру, купаясь в векторах сил, как стриж на ветру, — здоровенная белая глыба-окатыш, небесный кит, космический слон, которого заставили порхать грациозно и дерзко, как птичка. Я попытался это понять и неожиданно обнаружил, что выстукиваю ритм.
— Да он же танцует! — вырвалось у меня. И тут же я понял, кто так ведет корабль.
Старик уже аплодировал мягкой посадке:
— Ай, молодец! Как красиво летел, красавец!
— Красавица, — машинально поправил я. — На слух летают женщины. Поэтому корабль и танцует.
— А вы откуда знаете?
— Я сам навигатор. «Космос-7», вон тот, с зеленым значком…
— Да вы что?! — Старик всплеснул руками. — Это же как я вас не узнал? Пойдемте, у меня есть замечательная кофейня — я вас так там сейчас накормлю… Надо же, какие гости…
— Я не хочу есть, — улыбнулся я. — Но с удовольствием выпил бы стакан воды, только мне его не продали.
— Кто не продал?
— Парень в кофейне на втором этаже. Сказал…
— Рахмед? — Старик выглядел опешившим. — Ах он шайтан, ну я ему сейчас вломлю.
И он потащил меня назад в кофейню, где образцово отругал давешнего паренька, так что тот забился в угол, как виноватый щенок, и только что не сделал лужу. А я сидел на почетном месте у окна и смотрел, как новоприбывший корабль покидают пассажиры и посадочная площадка пустеет.
На столике появился стакан с водой.
— Вы простите Рахмеда, — извинялся старик. — Он молодой совсем, неопытный…
— Да все хорошо, — ответил я. — Вы только подготовьте еще один стакан.
— Для вас?
— Для дамы, — ответил я, глядя на площадку. От одинокого корабля отделилась маленькая фигурка в серо-синем.
У нее были пепельные волосы и стального цвета глаза, и вся она была какая-то тонкая и воздушная, особенно после перелета — там и кожа становится, как у младенца, нежной и чувствительной. И ориентировалась она, похоже, на слух.
А при ходьбе пританцовывала.
— Ау? — сказала она у входа. Услышала отзвук, развернулась в дверном проеме и скользнула прямо к барной стойке.
Готов поспорить, она услышала, как у юного бармена стучит сердце.
— Ау! Здравствуйте! А где у вас можно напиться? — пропела она.
— Э-э-э… Водки?
— Воды, дурак! — не сдержался я. — Это же навигатор. — И следом сказал вошедшей, мысленно рисуя вокруг нее цветные трассы: — Садись, коллега! Уже все налито!
— Спаси-ибо! — Она оказалась за столом быстрее, чем я моргнул. Или считала проложенные дорожки, или, что вероятнее, нацелилась еще у входа. Поди, и развитие выдернула из будущего. Хороший навигатор, очень хороший. — Эли-ина. — Она протянула руку первой. Ее голос вибрировал песней, так что я начинал видеть цветные трассы и хороводы атомов вокруг нас, словно в каждой точке пространства загоралась маленькая звездочка. В большом тускло-сером мире сияла яркими цветами наша маленькая комната, и ярче всего было ее лицо.
Да. Вот так они и летают.
Элина пила неспешно, деловито, смакуя каждый маленький глоточек, и ни разу не сбилась с ритма. Лишь когда стакан опустел, она спросила:
— А тебя как зовут, незнакомец?
— Егор, — смутился я. — Извини. Засмотрелся. Ты, кстати, нормально видишь, или…
— Нет, с глазами все в порядке. Просто еще не отошла от перелета. Смотреть могу, но не хочу-у.
От голоса опять закружились трассовые вихри. Я наконец пригубил свой стакан и смотрел, как искрят мелкие капельки воды, преломляя свет, пространство и время.
Я знаю, через день-другой это пройдет. Зрение и слух упадут до обычных, мозг перестанет рассчитывать пути в вероятностных коридорах, появятся простые, человеческие желания. Мы из сложных деталей космических машин станем просто людьми. Но пока можно было наслаждаться редкой вещью — общением навигаторов через трассы. Это когда я рисую, а она слушает результат, а потом играет или поет что-то свое — а я вижу это, как картину. Так мы трепались, нарушая космическое равновесие и пару должностных инструкций, и даже дошли до общих знакомых и смешных случаев из жизни, но вдруг замолчали и развернулись ко входу…
На самом деле сначала была подозрительная, нехорошая линия, которая тянулась со стороны и упрямо путалась в наших цветах. Мы упорно обходили ее, но она вдруг стала широкой, прямой и забрала все наши цвета и песни. Тут бы сдать назад, но человеческое тело не имеет функции перемещения по полю вероятностей: для этого люди научились строить корабли, которые, по совпадению, сами летать не умеют, ибо не знают куда и как. Так или иначе, линия шла именно к нам, и мы безропотно смотрели, как по ней ползет узел, как открывается дверь…
Их было двое: низенький, полный мужчина в деловом костюме и галстуке, не достававшем до пряжки ремня, и другой — высокий, морщинистый, с военной выправкой, но тоже в деловом костюме, только без галстука и с расстегнутым воротником. Он сразу пошел к нашему столику, в то время как низенький, разглядев стаканы на нашем столике, сначала завернул к бармену и заказал «то же самое».
— Вы уже познакомились с Виталием Никитичем? — спросил он. — Виталий Никитич Нестренко, замминистра транспорта. А я — Адольф Вейссман, представляю здесь известную вам компанию…
— Да сюда только три компании и летает, — заметил я. — Первые две мы знаем, а вы, стало быть, из третьей. Проблемы с транспортом для колонистов?
Толстый поперхнулся, промычал что-то, затем схватился за поставленный молоденьким барменом стакан:
— Ну а вас мы уже знаем. Поэтому — за встречу!
И залпом выпил половину. Оторвался, озадаченно посмотрел стакан на просвет, затем перевел взгляд на нас.
— Все нормально, Адольф! — улыбнулся высокий. — Я же говорил, что навигаторы не пьют спиртное! Первые пару дней вообще — только чистую воду.
— Ну не знаю, — смутился тот, — когда я был пилотом, то мы после рейса завсегда рюмочку накатывали. В полете-то сухой закон… Неужто пресная вода не надоедает?
— Нет, — улыбнулась Элина. — Весь рейс мы подключены к шине с физраствором внутривенно.
— У нас вообще пресной воды нет, — поддакнул я.
— Как вы так живете вообще?
— Замечательно! — хором ответили мы с Элиной. И переглянулись.
— Они не так видят мир, как мы с тобой, — сказал Виталий Никитич и повернулся к нам. — Вы не против, если я обрисую вам ситуацию?
— Гм… Только «за»!
— Хорошо. Тогда — кратко: у нас есть «двойка»…
— Слушайте, — заволновался Адольф, — а ничего, что нас… Э-э… Может, пройдемся? В кабинет зайдем?
— Ничего секретного здесь нет. И потом, навигаторы теряют форму очень быстро, а набирают ее долго. Месячный перерыв ведь сделан не из гуманных соображений! Так что, если коллеги согласятся, сейчас же их и отправим.
— Ладно, — пропела Элина, опередив меня на полсекунды, — а на что же интере-есное мы должны сказать «согласны»?
Адольф с сомнением посмотрел на ее стакан.
— Мы направили один большой корабль с колонистами на периферию, — начал он. — Он вроде как долетел. Но… Как-то не совсем.
Чем-то он в этот момент напомнил творчество Эдварда Мунка. Я даже не понял, в прошлое я смотрю или в будущее.
— Тогда мы оперативно подготовили корабль на помощь. Проблема в том, что это — «двойка». Экипаж для нее пока не прибыл, а отправлять по-хорошему нужно уже сейчас…
— И так совпало, — закончил за него Виталий Никитич, — что два навигатора в боевом состоянии на этой планете появились только сегодня. До этого — только по одному.
— А почему не отправить туда любой из регулярных рейсов? — спросил я.
— Видите ли, — Адольф явно нервничал, — там такое дело… Проблема была с навигатором. Он почему-то… Отказал.
И смутился. Наверное, нелегко говорить о ком-то как о вещи, а другого слова не подобрал. Но технически определение верное, не поспоришь.
— Автоматика?
— Резерв сработал. Но это не второй навигатор, а всего лишь нейронная сеть, вы же сами понимаете. Девять раз из десяти доставляет точно, в целости и сохранности…
Мы замолчали. Про десятый раз и так было понятно. Вся надежда — что это не тот случай из ста, когда ошибка навигации вызывает сбой аварийных систем и корабль со всем содержимым размазывается тонким слоем по галактике.
— В общем, — подытожил Виталий Никитич, — нужно провести обследование, помочь выжившим — а мы исходим из того, что выжившие есть, — доставить питание, инструменты. Кто захочет назад — вернуть. Время — сейчас. С вашими компаниями я все решу сам, не волнуйтесь.
— «Двойка» должна быть сработанной, — возразил я, — а мы только познакомились. К тому же мы — разного пола…
— Нужно лететь, выбора нет, — неожиданно проговорила-пропела Элина. Так, что я не смог не встретиться с ее взглядом..
На миг разноцветные линии сплелись в ритме ее слов и меня словно ошпарило образом — предрассветная тьма, застывшие в ужасе синие глаза девушки, в которую летят раскаленные куски стали, ее кровь, рисующая буквы на грязных полупрозрачных дверях в темный тоннель без выхода. Я тряхнул головой, прогоняя нежданную картинку.
У Элины другие глаза, серые. Не она.
— Ладно. Везите.
— Ключ поверни, и по-ле-те-ли-и, — пела Элина себе под нос. В черной вероятности, принесенной незваными гостями, навстречу смерти неслись люди — каждый в своем личном спасательном вагончике-капсуле. Не успеешь подобрать, закончится воздух или энергия — капсула станет гробом.
Корабль был местной постройки, но сделанный по стандартному проекту. Усиленный углепластик, термопоглощающие элементы, бортовая вычислительная сеть с искусственным интеллектом — и спаренная система жизнеобеспечения для двух навигаторов, новенькая: даже пахнет заводом, а не как родная.
Элина тут же деловито полезла внутрь — осматривать.
— М-м-м, какая матка интересная. — Ее голос был приглушен, словно она закрылась в капсуле.
— Э-э… Что?
— Матка, говорю. Какой-то новый образец, но так все уютно, как у мамы в животе…
Я поперхнулся.
— Никогда… Никогда я не называл СЖО «маткой».
— А что так?
— Как-то коробит, что ли. Акт рождения… Не могу принять, что меня рожает корабль. Я называю ее «сумкой кенгуру»: сидишь в ней, питаешься, время от времени высовываешься и смотришь на мир. А потом скок-поскок…
Элина выбралась из системы и пошла складывать вещи, раздеваясь на ходу.
— А я зову маткой. Мы с кораблем подружки: я — девочка, и она — девочка. Она носит меня в животе, как мать, а я люблю ее и пою ей песни. И вообще, СЖО и есть искусственная матка, если на то пошло.
— Ну не знаю. Мне все равно не по себе.
— Кста-ати, отверни-ись.
Пришлось отворачиваться и слушать, как в тесном помещении шлепает босыми ногами Элина. Дождался, пока она подключится к кораблю, и тогда уже пошел сам: разделся донага, юркнул в… Черт, ну вот как теперь?
— Не могу я называть это маткой, — буркнул я, устраиваясь в полусгиб.
— А я могу, — раздалось в ушах. — Я — девочка, мне можно!
— Девочка-припевочка, — буркнул я перед тем, как приладить защитную маску. В ушах хохотнуло.
И тут же упругие стенки обхватили тело, по катетерам потекли питательные растворы, в сознание стала загружаться координатная программа. Я почувствовал корабль. Он тоже почувствовал меня и с интересом стал всматриваться в мое естество: дескать, кто ты такой, человек?
Друг, ответил я. Твой разум, твое живое сердце. Ты — мои глаза, мои руки и ноги. Я нарисую дорогу, ты понесешь меня по ней, и нарисованное станет явью. Мы — творцы, мы да сотворим.
«Любовь, — почувствовалось рядом. — Вселенная любит своих детей, а дети любят ее. Вычисления вероятностны, приборы врут, вселенная отторгает искусственный разум, не признаёт за свое. Так гибнут корабли — прекрасные, статные, сильные, уверенные в себе. Я — твоя жизнь, твоя любовь, твой шанс и счастливый случай. Я научу тебя любви и проведу тропами гармонии, вселенная примет нас и споет песнь дороги нашими губами».
«Ваши пути различны, — растерялся корабль. — Как я узнаю, какой выбрать?»
«Выбери оба, — посоветовал я. — Не важно, какими будут пути, если они ведут к одной цели».
«Выбери любой, — раздалось рядом. — Цель — это лишь повод начать путь, но сам путь — важнее цели».
«Да ну вас к черту, — вдруг совсем по-человечески выругался компьютер. — Я ждало навигаторов, а мне подсадили двух философов, да еще противоречащих друг другу. Люди, вы как вообще уживаетесь со своими двумя полами?»
«Заводим детей», — ответила Элина.
«Мне тогда нужно подождать?»
«Лети уже», — скомандовал я. Трасса была легка и изящна, как карандашный набросок, я даже не знаю, что такого могло случиться с предыдущим кораблем. Машина поняла: она сама элегантно поднялась до линии Кармана, подхватила трассу и ввинтилась в вероятностный коридор. Где-то и когда-то могло случиться так, что он оказывался не здесь, а в другом месте: я только что рассказал вселенной, как это может быть на самом деле.
И уже на ходу я вдруг понял, что прямая, как у супрематистов, линия вдруг обросла завитками и вибрациями. Трасса пела. Корабль больше не пробивал вселенную: он тек в ней течением воды, и на вкус она была чуть солоноватая, как кровь, как жизнь. Это Элина не удержалась и подправила трассу.
«Вселенная — живая, понимаешь? — подумала она. — Она любит то, что создает, и ей безумно интересно, что же за странные создания повадились бегать внутри нее».
«Никогда не думал о ней в таком контексте».
«Не думал — это так по-мужски».
Она хмыкнула бы и отвернулась, а я махнул бы рукой. Но я рисовал, а она пела, и мир менялся, пока мы болтались в… В…
«Корабль: все-таки матка или сумка кенгуру?»
«Система жизнеобеспечения. Вы уже готовы создать дополнительного человека?»
«Нет. Я еще не сводил Элину на свидание».
«И не познакомил с родителями!» — мысль рядом.
Элина посылает мне свадебный марш — кажется, в рок-обработке. Я наряжаю ее в готическую принцессу, сам же стою рядом весь в белом и в страшных десантных сапожищах с огромной рифленой подошвой. Оба ржем. Корабль трясется и обзывает дураками, и я чувствую теплый отклик нейронной сети, обученной распознавать человеческие шутки.
Ну слава богу, сработались.
Еще оказалось, что мы оба любим старое творчество позапрошлых веков.
«Знаешь эту песенку? — делилась Элина. — „Все, что ты можешь мне сказать, было спето целых двести лет назад“. И дальше в том же духе».
«Ага, слышал».
«Вроде бы попса — а ведь чистая правда. Поэтому я люблю прошлые века — двадцатый, двадцать первый. Может, двадцать второй, но чуть-чуть. Время зарождения рока, первая электроника, чистые акустические ритмы, а рядом — целая куча разных стилей и направлений, причем работающих только со звуком, без нейростимуляции. И все, что нужно, уже рассказано».
«А я просто люблю рисовать, — признался я. — Только так вышло, что техника на голову превосходит человека по качеству рисунка, по детальности, стилистической памяти. А я же упертый — решил победить машины на их поле. И ушел туда, где мы имеем фору. А ты?»
Легкое кружево песни скакнуло пульсом, корабль словно бы из солнечного дня влетел в старый, разбитый тоннель.
«Долго рассказывать. Вообще… Я хотела петь, а родители сказали не заниматься ерундой и идти учиться на нормальную специальность».
«А ты?»
«По-разному. Впрочем, теперь все хорошо».
И она сделала вид, что все хорошо. А когда я попросил ее, она спела смешную песню про желтую субмарину, и тогда все наладилось, если не считать компьютера, который повадился к каждой песне давать историческую справку.
В какой день мы влетели в стену, сказать сложно. В кораблях вероятностного типа с объективным временем вообще проблемы, а субъективное может длиться недели и месяцы — это как трассу проложат. Вероятность — это вечный поиск баланса между затратами энергии и длиной пути, и задача — в том, чтобы смоделировать мир таким, где заданный путь будет энергетически выгодным и, следовательно, принципиально вероятным, осуществимым. Проще говоря, пересоздать вселенную, незаметно добавив что-то свое. Под это подведена целая физико-математическая теория, настолько сложная, что ее выводили и доказывали люди, подключенные друг к другу через искусственную нейросеть: наверное, потому и воплощение сделано по этим же лекалам. Нормальный человек в ней ничего не понимает, зато дашь ее какому-нибудь артисту — тот подумает, хмыкнет: «да я всегда так говорил», да и пойдет просветленный. Вот только ни в музыке, ни в картине не упираешься в стену, способную расхлестать тебя на куски. Хотя…
Элина заметила ее первой. Благодаря ей мы и выжили: видимо, вселенная и правда больше любовь, чем творец. Или же просто разность характеров: мужчина нарисовал и забыл, а женщина постоянно изменяет, дорабатывает, следит.
Поэтому ее истошный крик был и сигналом тревоги, и резким разворотом на трассе: нас крутануло, отжало и пронесло спиралью, прежде чем с размаху ударить о стену. Я успел увидеть ее: миллионы нитей вероятностей, несущиеся к общей цели и резко, словно острым ножом перерубленные у конца пути.
Так, к слову, выглядит горизонт событий у черной дыры. Только дыры замечательно обходятся стороной: их даже удобно использовать в качестве узлов, чтобы крутануться вокруг и сэкономить дорогу и энергию. И чувствуются они всегда отлично. Это же место выглядело обычным, вот только вело себя как…
«Как черная дыра в вероятностях?»
«Я думаю вслух?»
«Ну так нельзя же думать иначе!»
«Странно. Тебя я не всегда слышу».
«Не слышать — это так по-мужски!»
«Может, ты просто не всегда думаешь?»
«Р-р-р-р! Следи за трассой… Черт возьми!»
Нас опять перекрутило. Я по-быстрому нарисовал орбиту, и мы понеслись вдоль горизонта, постепенно сбавляя скорость.
«Я думаю, что наша цель — внутри сферы, — решил я. — Предыдущий навигатор был мужчина, и он был один. Поэтому…»
«…Он влетел внутрь сферы, где корабль либо развалился сразу, либо попытался прыгнуть сам в условиях непросчитываемой нестабильности, после чего уже точно распался на куски», — подхватила Элина.
«Ищем червоточину», — решил я.
Но ее не было и через час, и через два. Тонкие цветные линии переплетались в белое сплошное марево, музыкальные ноты сливались в чудовищную какофонию, разрывающую уши — если бы их только услышать ушами.
«Компьютер! — просил я. — Найди проход!»
Машина, умная и быстрая, искала, но вероятностей было слишком много — они просто не обрабатывались программой. После очередного сбоя и перезагрузки, за время которой корабль летел мертвой неуправляемой тушей, компьютер неожиданно разразился натуральной бранью.
— Да из какого места у них руки растут? — сокрушался он о своих программистах. — Ну явно же переполнение буфера в ядре! Как — ну как, черт их дери? — не сделать обработку исключений в критичном месте?! На боевом сервере?! А если люди пострадают — как тогда?!
«Ну поправь сам».
— Не могу! Нет исходных кодов, плюс защита по уровню доступа. Лучше я не буду это трогать — и без того после перезагрузки каждый раз оказываюсь в новых координатах.
«Смещаешься по баллистической траектории?» — заинтересованно спросила Элина.
— Да.
«А если мы попробуем разогнаться и дойти до конца маршрута по инерции?»
— Два года, шестьдесят дней, двенадцать часов с незначительной в масштабе погрешностью по минутам. Не хватит ни питания, ни кислорода.
«А если выйти на границу сферы? Она-то близко».
«Ты что задумала?»
«Взломать белый шум».
— Три дня, — бесстрастно сообщил компьютер. — Два дня и восемь часов, если повысить ускорение до границы комфорта.
«Дай по границе терпимого. За день управимся?»
— Без вас и за полдня доберусь. Два и восемь, без обсуждения. Начинать?
«Да. И выполняй мои команды: ускорение рассчитать до физиологического предела…»
— Навигатор! — В голосе компьютера прорезались металлические нотки. Ну надо же, а ведь был таким мягким пластмассовым лапочкой. — Во-первых, капитаном являюсь я. Во-вторых, я лучше знаю, до какого предела я могу нагружать человека на борту. В-третьих, если решитесь самоубиться — выйдите из корабля. А пока вы внутри, наслаждайтесь полетом, читайте Азимова и изучайте человеко-машинные интерфейсы. В случае непреодолимости суицидальных интенций предлагаю рассмотреть возможность создания дополнительного человека в целях формирования оперативного резерва.
Я опешил.
«Это что еще за хамство?..»
Но тут ускорение вдавило меня в мягкую стенку кенгуриной сумки, а перед внутренним взором возникла фигурка зеленого робота, похожего на мусорный бачок, с табличкой «Сарказм» в манипуляторе. И гиперссылка, как водится, на «Алгебру человечности» Расмуссена.
Через двое суток я знал ее назубок. Особенно понравился пассаж про то, что юмор и нарочитая грубость успокаивают людей-операторов, которые начинают ощущать вычислительную систему еще одним членом экипажа, «человеком», подобным им самим. Идея хорошая, но на практике просто начинаешь считать программистов сволочами.
Еще через восемь часов нас бросило сквозь границу.
Мир вокруг ревел. Белизна линий выжигала сознание и душу, а тело сотрясал вой и грохот — Элина передавала все, что чувствовала.
«Я тебя сломаю», — шептала она буре, и я чувствовал эту злость. Тонкой иглой она прошила сингулярность звука и света, и внезапно я услышал тонкую, чистую ноту, глушащую хаос вокруг.
Элина пела.
Ее голос развернулся в линию от прошлого в будущее, от границы сферы — в точку назначения, я поймал несущую частоту, усилил и послал нас вперед, кодируя модулирующим сигналом. Корабль дрожал; где-то в его недрах машины выполняли мою волю, укрепляя ее своей безумной, нечеловеческой логикой невозможного. Танец корабля становился все сложнее, узор трассы превратился в многомерное кружево, а потом мы сломались — сначала Элина, потом я. Нас тряхнуло, и мир перестал существовать.
Похоже, нас вытащил компьютер.
Потому что мы очнулись на орбите планеты земного типа, живые и вроде как невредимые. Звенел колокольчик — не тот, который при посадке, а другой, аварийный. Я долго не мог понять, что это. А следом я услышал другой звук и потратил еще время на то, чтобы узнать в нем женский плач.
Это была Элина.
Она лежала, скрючившись, абсолютно голая, возле СЖО и плакала. Я дал команду на высвобождение — сесть на планету корабль сможет и сам, — подполз к ней и обнял, зашептал, что все хорошо, мы живы, целы и я рядом. Не ахти какое утешение — но лучше, чем ничего. Наплевать, что голые.
— Егор! — плакала она. — Я трассу не слышу!
Я же обнимал ее и гладил ее волосы — самое большее, что я мог поделать.
Потому что сам видел лишь бесконечную тьму. Ничто. Нигде. Никогда.
Может быть, именно это случилось с навигатором предыдущего корабля: он перестал видеть из-за аномалии и не смог направлять корабль?
— Компьютер, — позвал я, — скажи: мы можем улететь назад твоими силами?
— Простите, я не могу это просчитать. Рисковать я не имею права и не буду. Кроме того, навигационная система показывает неустановленную ошибку…
— Пустоту?
— Скорее, перегрузку. Но в данном случае это одно и то же.
— Что с первым кораблем? Ты видишь его?
— Есть следы корабля. Он разрушен, спасательные капсулы — на орбите, следов людей не наблюдается. Электронные системы активны, но информация… Спорная.
— Организуй спасательную операцию согласно регламенту. Ты — капитан. Я же…
— Уже. Пока займитесь собой.
Я вдруг понял, что держу в руках девушку. Плачущую, беззащитную, нуждающуюся в заботе. И командую кораблем, сидя голым на корточках. Кажется, Элина тоже поняла это, потому что подскочила, как пружина, смахнула слезы:
— Так, что такого спорного с данными о людях?
Ее голос звенел сталью. Ничего общего с девочкой-припевочкой: беда стряхнула ее несерьезность, серые глаза разгорались огнем, вся ее фигура…
Жанна д’Арк в доспехах из живой плоти. Я видел ее, стоящую на фоне звезд перед лицом решающей битвы, укутанную в вуаль из звездного света, с мечом в руках и воинами за спиной. Снова это зовущее чувство в руках, покалывание на кончиках пальцев, когда хочешь схватить стило, кисть, карандаш — да хоть кусок камня и писать на чем угодно, будь то бумага, стена, изнанка мира, радиоволны и пучки фотонов посреди океана вероятностей, — рисовать, пока еще помнишь это мгновение, пока короткий разум хранит образ…
— Ты чего? — спросила она. Не дождавшись, пошла одеваться. А я так и сидел, пытаясь спасти рисунок в голове от пустоты вселенной.
Как мы садились, я не запомнил. Информационный терминал был отключен, а в болтанке внутри отсека СЖО на аварийных местах интересного мало. К тому же было о чем подумать.
Чрево корабля приняло ровно двести спасательных капсул. Все они, согласно инструкции, во время аварии были отстрелены на высокую орбиту, но сам корабль почему-то ушел вниз, к планете, унеся с собой навигатора. Все капсулы были закрыты и пусты. И каждая из них была стара — семьдесят пять лет, восемьдесят восемь, сто четыре… Абсолютно бессистемная флуктуация времени, тем более странная, что и капсулы, и корабль были выпущены два года назад.
Механизмы были в отличном состоянии. Мы бы, может, ни о чем не узнали, если бы не крошащийся под руками экопластик. При этом дублирующие черные ящики в каждой из капсул указывали на одну и ту же недавнюю дату, которую нам назвали в порту.
В итоге каждая шлюпка была проверена анализатором. Наш корабль — тоже: с ним все оказалось хорошо.
— Спустимся к материнскому кораблю, — твердо решила Элина. — Там будет расширенная информация с бортовой инфосистемы, плюс, быть может, прояснится судьба навигатора.
— Что ты думаешь о старых шлюпках? Искажение из-за звезды?
— Ну да. Пока это рабочая гипотеза — гравитационное искривление пространства-времени при переходе. Только это не объясняет, почему они постарели не одинаково. И отсутствия людей — тоже. Ни костей, ни праха. Попытались выскочить на планету в одних скафандрах? — Она усмехнулась сама себе. — Ну явная же дичь. Тогда уж спускались бы в шлюпках…
— Ты не хочешь вернуться с орбиты к границе? — осторожно спросил я.
— Что скажешь сам?
— Кислорода и питания должно быть достаточно на переход. Но… Компьютер, сколько времени лететь на пределе?
— Около шести лет при постоянном ускорении на пределе способностей человека. Если реалистично подходить, то не менее…
— Хорошо, спасибо. Черт возьми, — не выдержал я, — как так вышло, что расстояние от края до звезды оказалось таким большим? Что здесь вообще происходит?
Элина прервала мой вздох.
— Если мы не построим хоть самую простую трассу, мы отсюда не выберемся. Значит, нужно садиться. Значит, нужно разбираться с аварийным кораблем.
— Мы не поднимемся с планеты без вероятностного…
— Без разницы. Мы скованы этим миром так или иначе.
Я кивнул. Мой мир стал черным квадратом, мир Элины стал немым и глухим. Из свехлюдей мы стали теми, кем всегда были, — обычными животными внутри пластиковой коробочки. Нас несет, но мы не знаем куда. Компьютер так и не смог ничего увидеть: навигационная система пыталась вычислить вероятности, но находила лишь пустоту и выпадала в ошибку.
Через несколько витков вокруг планеты компьютер нашел упавший корабль и начал снижение. Мы с Элиной болтались в пассажирских креслах и думали — наверное, об одном и том же. О планете без вероятности, о шлюпках без людей. О мире, сковавшем нас цепью небытия.
Вдруг тряска закончилась особенно сильным ударом, от которого мы чуть не выскочили из кресел. Под кораблем зашуршало, его тряхнуло еще раз, и только тогда мы остановились, а в отсеке зазвучал родной колокольчик.
Компьютер прокашлялся и начал почему-то женским голосом:
— Наш борт сообщает об успешной посадке, поздравляет с прибытием и приветствует вас на планете… Г-х-х-р… Температура воздуха — двадцать два градуса Цельсия, ветер умеренный, белковые и иные известные формы жизни не обнаружены. Экипаж желает вам приятного отдыха! Спасибо, что воспользовались услугами…
Мы не дослушали.
Шлюз открылся, и в корабль вошел воздух — соленый ветер с моря. Возле ног шелестел желтый песок, а невдалеке шумел прибой.
— Ты слышишь? — спросил я. — Море!..
Но Элина не слышала ничего. Лишь потом она судорожно кивнула: да, море, оно шумит.
— Уши, Егор. Всего лишь уши. Слышу море и песок. И… Ничего больше.
— Да, это совсем не рай, — пробормотал я, спускаясь.
Бесконечный песок в одну сторону, бесконечное море — в другую. И для разнообразия полузанесенная тушка второго корабля вдалеке.
Навигатора там, конечно же, не было. И вообще, сто сорок два года для корабля — уже срок.
— Сейчас мы с машиной отрабатываем гипотезу, — рассказывал я вслух, пока Элина моталась по кают-компании тигром в клетке, — что навигатор не мог пробиться сквозь барьер и создал некую гравитационную аномалию, чтобы с помощью классического маневра забросить себя внутрь границы. И что-то пошло не так.
Форменные кроссовки остервенело били по полу. Топ! Топ! Топ! Вью-ить! Разворот.
— Гравитация искривляет время в пользу того, кто идет к горизонту событий. Корабль должен быть молодым, а мы — состариться. Не то!
Топ! Топ! Топ!
— Допустим, искривление не в ту сторону. Отрицательная масса…
— Убью неуча!
— …Или новый, неизученный эффект. Весь мир тяжел, а корабль почему-то нет. Мир стал кораблем, зависшим у черной дыры, а корабль выпал из мира и продолжил движение в линейном потоке.
Вью-ить!
— Либо, как вариант, — Элина ткнула пальцем в голограмму звездной карты, — под искривление попали мы. Мир ушел, а мы остались.
— Тогда звездная карта должна измениться. Свет, радиоволны, работа пульсаров… Все в норме.
— А сфера не может?..
— Не может.
— Но траектория движения света вероятностна! Система частиц обладает необсчитываемой энтропией!
— Не здесь. — Я развернул карту, приблизил светило, возле которого мы оказались. — Это звучит дико, но здесь даже случайный электрон, вылетая, не имеет вероятностной трассы. Его путь либо жестко определен, либо абсолютно непредсказуем, что означает отсутствие электрона как такового. И это — одновременно. Корабль поселенцев все прошедшее время занимался подсчетом лучей и песчинок и ни разу не сбился, как и не увидел изменяемой трассы. Это — мир либо не существующий, либо детерминированный по Лапласу.
— Одновременно живой и мертвый кот Шредингера, — поделился компьютер. — Еще замечу, что здесь не работает генератор случайных чисел. Точнее, работает в широком диапазоне, но абсолютно предсказуем. Отличное место для взламывания криптографии.
— И плохое — для рулетки.
— Лимб, — с внезапной ненавистью прошептала Элина. — Чертов лимб. Он все-таки достал меня.
И, не говоря больше ни слова, она вышла.
Я не выдержал и сходил за аварийным запасом. Выгрузил и разложил у моря палатку, еду, питье — какой-то нездоровый человек загрузил вместо пресной воды минералку, возможно, для нормализации солевого состава крови, но пить ее навигатору невозможно. По крайней мере, первые два дня. Похоже, проблема с пресной водой у космоса — хроническая.
В последнюю очередь я протянул из корабля «нить Ариадны». Такой особо прочный кабель передачи данных, который попутно используют в условиях плохой видимости. Еще один кабель был подключен к упавшему кораблю. Я провозился до вечера: луны здесь не было, так что подсвечивать пришлось поисковым дроном. Все бы ничего, но он тарахтел и портил всю романтику. Еще здесь не было ни птиц, ни водорослей: стерильный, неинтересный, неживой мир. Соленая вода и дюны.
Она возникла внезапно, будто выросла из-под земли или прилетела на крыльях.
— Мы пока не знаем, что случилось с людьми.
— Можем узнать. Присядь.
Бутерброды с ветчиной и минералка. Смертный кошмар навигатора в потоке. Но я уже чувствовал, что чувства притупились, уступив простым ценностям: еда, питье…
На ней был легкий плащ, чуть волочившийся по песку, — бог весть, где она его нашла. Может, сделала из одеяла и заколки. Но солнце скрылось, у моря было свежо, и дополнение к наряду казалось не только красивым, но и уместным.
— Я боюсь, — она ерзала на раскладном стуле, держа бутерброд в руке, — что еще день — и я окончательно перестану слышать. Тонус проходит очень быстро.
— У меня то же самое, — поделился я. — Зато здесь прекрасно машинам. Эти два парня…
— С чего это они «парни»?
— В общем, две машины попытались найти, куда и почему пропали люди. Пока базовое предположение — что наша вселенная в этом месте распадается и, так как вселенная по-разному реагирует на силу искривления вероятности, то и машины она забросила в одну квазивероятность, а людей — простых, неподключенных — в другую.
— А где тогда навигатор?
— Вырубило при переходе. Он потерял связь с машиной.
— Шлюпки? Они же тупые! Почему они здесь?
— Корабль их выбросил уже внутри сферы, после перехода. Уже тогда они были пустыми. Аварийные системы это не проверили — они сами по себе очень простые.
— А мы?
— Мы — детали. Аналоговые преобразователи сигнала внутри усилителя.
— Как все складно выходит. — Она впилась в бутерброд. Получилось «шкладно». — Но, выходит, они сейчас болтаются в космосе…
— Поскольку среда детерминирована, машины точно рассчитали, как проникнуть в условную квазивселенную в нужный момент и забрать людей невредимыми. Весь вопрос — в несущей струне. Должна быть хотя бы одна нить, чтобы сплести из нее нужную вероятность.
Элина горько усмехнулась.
— Предопределенность. Это называется именно так.
Она попросила помолчать и после не спеша ела бутерброд, глядя на темное море и слушая в плеске волн что-то свое. Наконец она встала:
— Пора спать. Проводишь до корабля?
— А палатка? Здесь можно спать.
— Соблазнить решил? — вновь усмехнулась она.
— Нет… Черт, конечно, нет! Господи! — Я хлопнул себя по лбу. — Ну конечно! Я подумал, что слышать шум моря и видеть рассвет — это хорошо, это красиво! Что нам это нужно — тебе нужно, мне, что это поможет… Ну, хотя бы снизит деградацию. Я же совершенно не подумал…
— «Не подумал» — это так по-мужски.
Шутка старая, но голос другой. Взрослый, серьезный.
— Мне не хватает луны, — сказала она. — Не хватает музыки, чтобы запеть. Не хватает запаха водорослей: здесь пахнет солью, но не морем. Твои компьютеры — прекрасные теоретики, но реальность проще: мы всего лишь умерли. Это Лимб. Смерть. Она абсолютно предопределена и не имеет будущего — лишь распад.
Она вздохнула.
— Прости, что втащила тебя в это. Я не знала…
Я хотел сказать, что она бредит. Хотел, чтобы она взяла и перечитала тот учебник физики, которым хотела меня давеча огреть. Хотел, чтобы она посмотрела на меня пронзающей сталью глаз, хотел прижать, утешить, согреть…
Но тут до меня дошло.
Ноги подкосились и уронили меня на холодный песок. Я пил, и тягучая минералка казалась отвратительно похожей на кровь. А потом я устал и стал просто смотреть на звезды, банальные и предсказуемые, как старое кино.
Тот навигатор, наверное, просто не вписался в звезду. Не было здесь никакой сферы — это смерть создала ее, когда мозг, усиленный мощью техники, в последние мгновения жизни отчаянно искал способ выжить. Может, и планеты не было, или была, но не она. Может, проблеск сознания успел создать ее — планету, где есть земля, вода и воздух, но нет жизни.
Один случай даже не из сотни — из тысячи. Редчайший.
В теории со временем посмертный конструкт рассасывается, и тем быстрее, чем больше влияние внешней среды, чем сильнее действует энтропия. А вот в дальней части космоса раз десять можно умереть, пока дождешься.
Я невесело ухмыльнулся.
Зато можно провести исследования. Практики по конструктам мало: это больше теория, и слава богу. А уж репортаж изнутри вообще мало кто вел. Я даже и не помню таких.
Это же умереть надо…
— Элина! — позвал я. Но она не отозвалась. Ушла.
На следующий день я скормил компьютерам новую гипотезу и пошел искать краски. Выбора особо не было: желтые дюны и синее море не особо располагают складами, так что пришлось разграбить пищеблок, а заодно испытать трехмерный принтер и слесарную мастерскую. И киберлекторий.
— Дай мне ускоренный курс, — ныл я возле терминала. Компьютер хмыкал.
— Голова будет болеть, — возражал он. — К тому же я не вижу никакой целесообразности.
— Тебе нужна несущая? — возразил я. — Хочешь выбраться?
— В свете новой гипотезы…
— Попробуем пока старую. Послушай, это же не какие-то мозголомные технологии! В конце концов, тебе достаточно одной струны, а я даю шесть.
— Ну хорошо, есть такой курс. Хранится рядом с кунг-фу. Может, боевые искусства предпочтительнее?
— Нет. Заряжай, что сказал. И озаботься ракетой. Луна мне необходима.
— Эх… Жениться тебе надо, барин, — делано вздохнул компьютер, разворачивая ко мне лежанку нейроэмиттера.
Через полчаса я уже все умел. Только что руки дрожали да координация стала дерганой. Нейроны протестовали против прямой записи в память.
— А что пол дрожит и в ушах громыхает — это надолго? — пожаловался я.
— Это стартовала ракета, — был ответ. — Пройдет через пару минут.
Вечером я нашел Элину на берегу моря. Она стояла и пыталась петь что-то волнам — хрипло, глухо, не в такт.
— Не получается, — виновато улыбнулась она. — Видишь… Я весь день пыталась. Не то.
— Зато я немного порисовал, — похвастался я. — Не шедевр, конечно, но для набивки руки неплохо. Посмотришь?
— Давай. — Она не спеша побрела к палатке. — Кстати, что за ракету ты запустил?
— Небольшой эксперимент из подручных средств. Я обдумывал твои слова вчера, вспоминал все, что знаю о конструктах. Не так много, конечно, но выходит, что он слабеет под внешним воздействием. А мы попробуем взломать его изнутри.
Она вяло улыбнулась:
— Спасибо…
— Ты — мое главное оружие, — шепнул я. — Просто тебе нужен голос. И вместе мы справимся.
— Знаешь, я должна…
— И сегодня у нас свидание при луне.
— Луне?
Про костер я ей не сказал. Это был маленький шедевр — особым образом подготовленный углерод, подкрашенный и структурированный так, чтобы хоть немного напоминать дерево. Собирать его пришлось из еды, при этом выкинув все белковые компоненты, которые ужасно воняют и чадят. Я очень надеялся, что нескольких бревнышек хватит хотя бы на час. Еще биоавтомат расщедрился на шашлык и свежие овощи — но этого следовало ожидать.
Вот луна подкачала. Она оказалась слишком маленькой, несмотря на то что раскладное зеркало удалось приблизить на предельно возможную дистанцию до планеты. Через пару недель искусственный рефлектор сгорит в атмосфере, но сегодня он мне послужит.
Света луны и костра хватит.
Я рисовал ее.
Я создавал свою вселенную. Форменную одежду девушки сменило полупрозрачное, словно сотканное из света луны, платье, а в игривых волнах моря едва заметно читались таинственные подводные создания. Песок наполнился жизнью: волна лизала принесенные ракушки, сбоку тихо полз, прячась, краб.
Девушка на картине пела.
Был ли то плач скорби или гимн луне, мне было неведомо. Я лишь старался слушать — и слышать то, что видел на картине. Я смотрел в себя и чувствовал, как где-то глубоко возникает знакомое чувство, как руку ведет тонкая линия, что говорит: послушай, ведь это обязательно будет…
— Это… Безумно красиво…
В шепоте Элины я слышал плач.
— Я бы хотела быть там, — сказала она.
— Ты уже там, — ответил я. — Платья не обещаю, но кое-что…
Под светлой вуалью она нашла гитару. Недоуменно посмотрела на меня:
— Ну ладно, распустил штору. А это?
— Кресла первого класса. Все равно не нужны.
— Ты хоть умеешь играть на ней?
— А то! Полдня учился!
— Нейроэмиссия? Боже… Бедный! — В ее взгляде было неподдельное сочувствие.
— Ты же не скажешь, что это зря?
— Нет, — прошептала она. — Только… Прости, что я — твоя головная боль.
— Ой, да ладно, полдня поболело…
— Двое суток, Егор, двое суток.
Я поморщился.
— Мужчина должен превозмогать и преодолевать. А художник — еще и страдать. Иначе искусство станет пресным. Споешь?
Я играл ей, а она пела. Это была чистая импровизация: я начинал, она вспоминала что-то свое — у нее была отличная память, или же она тоже когда-то прожигала свою память машиной, — и я подстраивался под ее ритм, слова, движения и чувствовал, как медленно, со скрипом, звездный механизм приводит в движение свои шестеренки. Я слушал и видел, как из песка поднимаются снежинки и летят вверх, бьют в мое лицо, как где-то высоко уносятся ветром…
— …Потому что не будет выше, смелее и слаще,
Потому что жизнь перешла на бег —
Мы бежим друг от друга все дальше и дальше…
Я видел птиц, чертящих в небесах реверсивные трассы, я чувствовал острый запах горючего, пластиковый ковер под ногами, черный кофе на своих губах. И вино — на ее.
— Мне не все равно,
Что думаешь ты…
Кофе… Вино… Мои пальцы путались между головной болью и гитарой и вновь находили свое место. И мир менялся.
— Обними меня. Я соскучилась…
Мы разбивались на части и снова соединялись под вечно хмурым дождем древнего города, зажигая свечи и рисуя на окнах.
— Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой…
Мы бродили по трамвайным рельсам внутри нагромождений бетонных коробов, дыма заводских труб и ползли по шпалам, ведущим за облака к темной синеве космоса.
— Ты увидишь небо,
Я увижу землю на твоих подошвах…
Мы летели с небес, будто дождь. Мы сражались друг с другом и друг за друга. Мы прощались и встречались снова. Мы…
Мы…
— Стыдливые и смелые,
Смиренные и гордые,
Вечно влюбленные в рассвет…
Я сточил пальцы до ссадин, а она, кажется, сорвала горло — хотя кого я обманываю, это я сорвал, пытаясь подпевать. И ведь не ошибался, хотя понятия не имел, какие нужны слова. Это было, словно мы по-прежнему связаны…
Морская владычица, дева в прозрачном одеянии, впилась в мои губы, обхватила руками, и мое тело ответило само.
— Не думай ни о чем, — прошептала она, — просто будь со мной. Ты мне нужен!
Она ушла, едва забрезжил рассвет. Я еще попритворялся, больше для себя, что сплю, но взбитый песок в палатке был не лучшим местом. Огоньки «нити Ариадны» подсвечивали путь до корабля: там, под толстым белым носом, я и нашел Элину. Она сидела на песке, перебирала струны моей гитары и что-то пела. Я прислушался.
— Ее узнаешь ты,
Видя, что все не так.
Свой лик откроет тем,
Чья вера разбилась в прах.
По чаяньям твоим благой тиран,
держа в горсти,
Ведет тебя путем
Сквозь тени вечности.
Я хотел было намекнуть, что рядом и слышу, но она чувствовала это сама — бросила на меня краткий взгляд, кивнула, приглашая присесть.
Не бросай меня внутри
На погибшем корабле
Идти ко дну.
Тишина немой воды
Скроет путь моей мольбе,
Все, что найду,
Все, что я буду… 1
Я дослушал песню до конца, и лишь тогда она отложила гитару.
— Однажды мне стало очень трудно, — сказала она. — Знаешь… Бывает так, что в твоей жизни все не получается. Я хотела петь, мне безумно нравилось создавать миры и видеть, как от ритма, песни, музыки вселенная меняется… Это ведь не у всех есть, верно? Когда-то не было у меня.
Она вздохнула.
— Когда я поступила в академию… Ну, ты знаешь, все мы были бестолочами. Но я считала, что должна быть лучше всех — как же, школа с отличием, родители смотрят, нет права на ошибку… Знаешь, как иногда нагоняют страха. Особенно когда решила сделать что-то наперекор, доказать, что можешь решать за себя сама, взлететь — и обжечься. Сколько себя помню, я всегда жила в напряжении: вдруг не справлюсь, вдруг опозорю своих родителей — как я посмотрю им в глаза? Вроде выросла, а все равно… А училась так себе, неважно, и постоянно грызла себя за это. И в личной жизни — вечные нелады, и на работу я поначалу устроилась не ту — посчитала, что не дотягиваю до навигатора, и сидела мелким клерком, составляла карты. А ночами слушала музыку, мечтала и пыталась летать. Без усилителя, понимаешь? — Она невесело рассмеялась. — А когда нашла в себе силы попробовать навигацию, то не получалось ни черта. Точнее, мне так казалось. Тогда-то я и сломалась. Знаешь… Нет, наверное, тьмы сильнее, чем та, что меня накрыла. У меня просто руки опускались, я не могла ничего делать, ни с кем общаться… Знаешь, я ведь всерьез думала о самоубийстве! Однажды я взяла корабль, летела по трассе и почувствовала что-то тяжелое, не нанесенное на карту — планетоид или звезду, не важно. Ты, наверное, понял — это было здесь, это после меня место пометили на карте. И вот… Так мне тогда захотелось втесаться в эту штуку, в самое сердце — чтобы разнесло на всю вселенную, будто и не было меня никогда, не рождалась такая девочка. Знаешь, что меня тогда остановило?
Элина прикрыла глаза, словно вспоминая.
— Корабль, — наконец продолжила она. — Мне стало жалко его. Он ведь не виноват, что я такая дура… А те, кто готовится лететь на нем, — как им без него? А компания? Сколько сил других людей вложено в это корабль!
Она вздохнула.
— Я отвернула в последний момент. А потом возвратилась домой и занялась собой. Пропила таблетки, занялась аутотренингом, с врачами побеседовала. А самое главное — запретила себе печалиться, думать о плохом, оценивать себя так, будто я — самая большая неудачница во вселенной, никчемный, ненужный человек. Запретила, и все. Заставила себя любить. Вот только мне снится иногда ночами, что… Что не успела я.
Она поднялась, взяла гитару.
— Может быть, я все же очень хотела жить. Просто чуть-чуть не успела. Спасибо, что украсил мой мир.
— Но подожди! А как же твоя работа? Сколько лет ты на службе?
— Значит, где-то была такая вероятность. Я нашла ее или успела создать перед гибелью. Все просто!
Пальцы легко коснулись струн, и вокруг зашелестел ветер. Кажется, будет гроза…
— Спасибо тебе, Егор. А теперь иди и не спорь. Помнишь, мы говорили, что стазис можно взломать изнутри и уничтожить? Так вот, нам удалось. Мы стронули линии судьбы — ты сам можешь это увидеть. Самое время уходить, пока сезон навигации открыт.
Она прижала ладонь к моей груди, дотронулась губами — легкий поцелуй на прощание.
И сила, влекущая меня, — такая, которой бесполезно сопротивляться, — сила притяжения, сдирающая одежду и бросающая меня в кенгуриную сумку так быстро и властно, что я не успеваю противиться. И одинокая прямая линия вероятности, уводящая за горизонт событий.
Тряхнуло.
— Егор, я понимаю, что ты сейчас ощущаешь, — конечно, это решил поговорить компьютер, — но должен сообщить…
— Пошел ты к черту со своей психотерапией! — заорал я что есть мочи — и в голове, и голосом, так, что осаднил связки о зонд питания. — Разворачивай, мне нужна посадка!
— Так вот, — невозмутимо продолжила машина, — сообщаю, что все члены экипажа моего уважаемого электронного соплеменника спасены — в точном соответствии с расчетами! Теперь они направляются домой.
— А мы?
— И мы — домой. Но сначала я должен получить указания.
— Что с Элиной?!
— Как я понимаю, она осталась на планете. Она дала мне команду на взлет сразу, как только забросила тебя внутрь.
Я опешил.
— Так — подожди, — это была она?
— Да. Она сама по себе очень сильный навигатор, а в условиях абсолютной детерминированности внешней среды способности человека к изменению вероятности проявляются сильнее всего.
— Человека?
— Да. А кого еще?
Цветные круги мелькали перед глазами. Она что, решила погибнуть под развалинами построенного когда-то мирка? Или самоуничтожиться вместе с фантомом, частью которого является? Так, постой: если ее судьба берет начало здесь, то от границы фантома потянется ниточка. И по ней, как по нити Ариадны, можно будет спуститься в самую суть, до таблички с надписью «Входящие, оставьте упованья!».
Или продираться сквозь барьеры — тому, кто никогда здесь не был.
Через созданные тобой барьеры. Через страх, воплотившийся в момент боли и отчаяния, через то, чему не суждено было случиться, но что родилось потому, что ты этого хотела.
Иногда мы попадаем в ад. Но чаще мы создаем его сами.
«Зови, зови, декабрь, ищи себе зимы…»
— Что?
— Веди меня сквозь лимб, мой преданный секстан. Мы возвращаемся.
— Я сомневаюсь, что один навигатор сможет…
— Зато я не сомневаюсь. Это абсолютно определено.
Я вижу, как посреди белого марева догорает красная, вынутая из сердца нить. Я схвачу ее — я успею, у меня нет ни единого шанса не успеть. Хотя бы потому, что я чувствую, как на другом конце одинокая девочка в форменной одежде поет посреди безбрежного, тающего в пустоте песка. Поет, подыгрывая себе на смешной пластиковой гитаре, пока космос стирает ее следы:
Поманит миражом,
Который желаешь ты.
К ней в руки упадешь,
Что разбили твои мечты.
Лаская, сломает скорлупу
твоей крови,
Чтобы послать тебя
Сквозь древо вечности.
Я выпущу тебя. Даже если это невозможно — я сделаю вероятность равной единице, просто потому, что без твоих песен мои краски потеряют смысл. Теперь я знаю это.
Я не оставлю тебя тонуть.
