Молочный заяц (Анна Бурденко)

— Прости, госпожа, не смогу тебе помочь, — ласковым голосом сказал хозяин восточного хутора, для убедительности широко раскрывая мутно-зеленые глаза и разводя огромными ручищами.

Улла пристально всмотрелась в точку между кустистых бровей собеседника. Этот нехитрый прием позволял смотреть долго, не моргая и не отводя глаз.

У хуторянина зачесался лоб, но он не рискнул его чесать. Мало ли что начешешь после взгляда ведьмы.

— Истинную правду говорю. — На этот раз он прижал руку к сердцу. — Коровы есть, а молока нет.

Принялся рассказывать о своих голодных и страдающих без молока детках, о неведомых коровьих хворях, но Улла уже не слушала. Она, из вредности не сводя тяжелого взгляда с хуторянина, думала о том, что же ей делать. Все окрестные соседи пели одну и ту же песню про деток и хвори, а молоко потребуется совсем скоро и в приличных объемах.

— Хочешь, гляну твоих коров? Может, смогу им чем-то помочь. — Улла посмотрела в сторону коровника.

Слово «нет» вырвалось у собеседника настолько поспешно, что он даже смутился.

Улла пожала плечами и улыбнулась. Хорошо улыбнулась, с душой. Пальцы хуторянина на правой руке дернулись, как будто хотели нарисовать защитный знак.

* * *

План был вполне рабочим. Улла покупает заброшенный хутор милях в тридцати от столицы, представляется соседям сыроваренных дел мастерицей и под этим предлогом преспокойно скупает молоко. Одного не учла Улла, горожанка до мозга костей — у суеверных хуторян всякая одинокая женщина, живущая наособицу, вызывает подозрения. А вдруг ведьма? Глаз вниз не опускает, работников не ищет, чтобы дела свои темные без надзора творить, — точно ведьма. Оно понятно, что и с ведьмой можно ужиться, особенно если живете вы по соседству не один год, но с ведьмой незнакомой лучше быть поосторожней. Ниток не давать — судьбу тебе подошьет и укоротит, солью не делиться — она с кровью твоей связана, которая тоже соленая. Молоко тоже нельзя продавать, потому что ведьма пошепчет, трав подлунных в молоко кинет — и нет твоих коров.

Это в городе ведьма — уважаемая женщина, к которой идут и за советом, и за исцелением, и за исполнением желания. Так то город, у горожан и скота нет, чтобы за него бояться.

Так вот, план был вполне рабочим, но в другом месте, времени или вселенной.

Улла смотрела на часовую свечку, которая догорела до половины. Якки однажды предложил ей такой способ справляться с неурядицами: зажигать свечку, которая горит час, и что есть сил сожалеть о неслучившемся. Плакать, если получится. Кусать губы, стискивать кулаки. Когда же свеча догорит, придумывать другой план, не теряя больше ни секунды драгоценного времени на сожаления.

— Якки добрый. Якки сказал бы, что хуторяне вовсе не боятся меня, а просто не любят сыр, — вполголоса сказала Улла и задула свечу.

* * *

В университете Улла больше всего не любила практику на кафедре гомункулусов. Не сосчитать, скольких крошечных созданий Улла вырастила в родильных кюветах. В дело шли глина, пепел, костяная мука и даже конский навоз. Улла была одной из немногих на потоке, у которой гомункулусы держались за псевдожизнь больше пары минут. Поднятые Уллой создания шевелили конечностями. Некоторые ходили, натыкаясь на борта кювет, вертели безглазыми головами. Самым неприятным был момент, когда порция энергии, вложенная в гомункулуса, заканчивалась. Улла не могла отделаться от мысли, что создания не просто растекаются обратно в глину или рассыпаются в прах, а умирают, осознавая момент смерти.

— Создание гомункулуса без лицензии карается до трех лет заключения, — бормотала себе под нос Улла, обшаривая чердак в поисках нужных составляющих, — поэтому никакой высшей алхимии, только старое доброе ведьмовство.

Старую заячью шкуру Улла нашла быстро. В некоторых местах мех вытерся, зато на голове сохранилось одно ухо.

Шкурку Улла сшила, а после набила опилками и ветками. Ветки должны были заменить кости, а опилки — плоть.

Улле пришлось напрячь память, чтобы вспомнить заклятие, которому в детстве обучала ее прабабушка:

Ведьма уколола палец шилом и выдавила на серый мех три капли крови. Кровь впиталась бесследно, а это означало, что все идет хорошо.

Улла посмотрела на лежащий перед ней меховой сверток и вздохнула. Следующий этап требовал терпения. Молочного зайца, по заветам мудрой прабабки, надлежало привязать к бедру с внешней стороны чуть повыше колена и носить на себе, не снимая, до сорока дней.

— Потерпи еще, Якки, — подумала Улле, — в конце концов, это не тебе таскать на себе дохлого зайца.

* * *

На двадцатый день молочный заяц, привязанный к бедру, зашевелился.

Улла положила на стол пучок шалфея и подтянула повыше тяжелую юбку.

— Наконец-то смогу ногу почесать, — пробурчала Улла, отвязывая от себя серое меховое тельце.

Прикрыв глаза, она с наслаждением чесала бедро, пока не услышала странные звуки.

Молочный заяц, лежащий рядом с шалфеем, чихал и скреб по столу еще слабыми лапами.

— Прости, — сказала Улла, спешно убирая пучок со стола, — иногда я забываю, что люди не так-то уж и неправы, когда используют шалфей для выкуривания нечистой силы.

Молочный заяц с трудом уселся и посмотрел на Уллу.

— Красавец, — с удовлетворением в голосе сказала Улла. — Почти как настоящий. Ночью так точно за зайца сойдешь. Или за кота. Но ты, будь добр, постарайся даже в темноте не попадаться на глаза добрым людям. Добрые люди от страха становятся быстрыми, ловкими и безжалостными.

Когда молочный заяц сделал первые несколько полушагов-полупрыжков, Улла невольно дернула уголком рта. Если в неподвижном состоянии духа-добытчика еще можно было принять за живого зверя, то в движении проявлялась странная природа этого существа. Лопатки ходили под тонкой шкурой как будто рывками, а мутноватые глаза смотрели тускло. Единственное ухо безжизненно свисало, и казалось, что для него требуется особенное заклинание.

— Назову тебя Мьелькхаре. Так звали духа-добытчика моей прабабушки. Я его успела застать. До чего же своевольный фамильяр был! Пока его не пощекочешь, молоко не отдаст.

Улла сама не понимала, что она хочет скрыть за своей болтовней. Возможно, страх перед уходящим временем, а возможно, что и брезгливость.

* * *

Поначалу дело шло медленно.

— Я-то думала, что тебе и учиться ничему не надо. Скажешь тебе, чтобы шел за молоком, ты и идешь.

Улла вспомнила старого фамильяра своей прабабки. Тот никогда не возвращался утром без молока. Смотреть на то, как из пасти фамильяра льется молоко в подставленную миску, было и неприятно, и любопытно одновременно.

Впрочем, от булочек, состряпанных на этом молоке, Улла в детстве не отказывалась.

Первые три дня Мьелькхаре возвращался совершенно пустой, да и на следующее утро ничего не изменилось, разве что добавилась сломанная задняя лапа.

От злости и беспомощности у Уллы на глаза навернулись слезы. Она понимала, что ругать духа-добытчика, наделенного только самыми зачатками сознания, бессмысленно, но сдерживать себя она уже не могла. Неизвестно, жив ли еще Якки, имеет ли смысл все то, что она делает.

— Я обещала за твою службу проводить тебя к зеленым холмам на Той стороне, где ты будешь вечно прыгать по шелковой траве и есть самые сладкие сочные стебли. Пока я могу проводить тебя только на чердак, откуда ты и взялся.

Мьелькхаре сидел, не шевелясь, отставив вбок пострадавшую лапу. В этот момент он как никогда был похож на чучелко, вышедшее из рук неопытного таксидермиста.

Улла посмотрела на розовую полоску восхода.

— Ладно, дай посмотрю на лапу. Это тебя корова так приложила?

Ухо Мьелькхаре едва заметно дрогнуло.

— Мой друг Якки всегда говорил, что ласковый фамильяр у двух маток сосет. Это единственное, что я знаю о коровах, — с этими словами Улла подхватила легкое тельце Мьелькхаре и зашла в дом.

* * *

Косточка-веточка под умелой рукой Уллы срослась быстро. От тепла ладони Мьелькхаре почти распластался на столе.

— Знаешь что, — сказала Улла, — я покажу тебе Большого. Покажу, зачем мне нужно это проклятущее молоко.

С фамильяром на руках Улла вошла в амбар. Лучи утреннего солнца проходили сквозь щели между досками, пылинки медленно плавали в широких полосах света, и стоящий посреди амбара огромный рогатый скелет в этом свете выглядел поделкой из абрикосового дерева.

— Эти животные вымерли давным-давно, — сказала Улла, прижимая к себе Мьелькхаре. — В одном из степных курганов на юге мне повезло найти целый скелет. Я соединила кости, нарастила сухожилия. Молоко мне нужно для того, чтобы завершить процесс создания Большого. Мои университетские преподаватели в обморок бы упали, увидев то, что я тут творю. Это тебе не та магия, которой можно научить, это магия, которая либо дается по праву крови, либо нет. Надеюсь, что у меня с ним выйдет получше, чем с тобой. А когда Большой вернется к жизни, я смогу спасти Якки.

Неожиданно Мьелькхаре вырвался из рук Уллы и запрыгал к скелету. Он приблизился к одной из когтистых лап Большого и принюхался.

— Да, — улыбнулась Улла, — уже пахнет жизнью. Только нам нужно поспешить.

* * *

— Молока можно брать и поменьше, — растерянно сказала Улла раздутому как бочонок молочному зайцу, — не хватало нам с тобой толпы разгневанных селян с вилами для меня и факелом для тебя.

Ухо Мьелькхаре испуганно прижалось.

— Лучше делай несколько ходок на разные хуторы. Немного молока от тех коров, немного от этих. Ты быстрый, у тебя получится.

Ухо немедленно поднялось.

Был бы Якки рядом, Улла подошла бы к нему, уткнулась лбом в твердую грудь и сказала:

— А ведь я ошиблась тогда. Он не приносил молоко потому, что ждал, когда коровы к нему привыкнут. Кому сказать, что фамильяр может быть поумнее своей ведьмы.

Мьелькхаре всегда приходил смотреть на то, как Улла поливает кости Большого молоком. Это и вправду было красиво. Тихий речитатив заклинания, белое молоко на белых костях, превращающееся в тонкие пленочки мышц и плоти. День ото дня Большой обрастал жизнью под внимательным взглядом блестящих глаз молочного зайца.

* * *

— Эй, Якки, лови!

Якки посмотрел наверх, откуда шел звук. В ту же секунду ему на голову шлепнулось что-то маленькое и пушистое.

— Отлично поймал, здоровяк, — засмеялся Ловкач, цепляясь за уши тролля лапками с длинными пальцами.

— Старался как мог, — добродушно сказал Якки и подставил Ловкачу руку, чтобы тому было удобнее соскочить на землю.

— Попрошу у Вегарда разрешения взять тебя к нам в номер, — сказал Ловкач, задирая вверх мордочку с огромными оранжевыми глазами. — Мы будем по тебе скакать, а ты будешь реветь и бестолково размахивать своими ручищами. Зрителям понравится.

Ловкач насмешливо оскалил мелкие острые зубки и ускакал к своим сородичам в шатер, устроенный прямо на дереве.

Якки проводил взглядом Ловкача. Цирк, принадлежащий Вегарду, действительно поражал разнообразием артистов. На выступлениях можно было увидеть и лесной народец, к которому принадлежал Ловкач, и летунов, и телепатов-степняков, и ламий, и огнеедов, не считая самого Якки — тролля. Когда цирк снимался и переезжал на новое место, зрелище выходило впечатляющим — по дороге тянулась вереница из сорока повозок, не меньше.

Вегард был умным хозяином. Он не экономил на своих артистах и даже в чем-то заботился о них. Когда у ламии по имени Наратха стала отмирать чешуя на змеиной половине тела, Вегард не пожалел денег и купил дорогущую вытяжку из жира рыб, водившихся в озерах на родине ламии. Когда Ловкач во время номера сломал ребро, Вегард дал Ловкачу возможность полностью поправиться.

— Ты, Якки, не ценишь того, что имеешь, — с укоризной сказал однажды Вегард троллю. — После каменоломен, на которые тебя отправил наш справедливейший монарх, тут вообще рай на земле. Изысканное общество, регулярная кормежка, творческая работа. Ты же сам из творческого сословия, да? Стишки вон писал, пьесы. Пафлеты какие-то.

— Памфлеты, — поправил Вегарда Якки. — Хотя ты и сам прекрасно знаешь, как произносится это слово. Нет, я не писал памфлетов, это занятие для студентов. Я написал философский трактат о свободе воли, согласно которому свобода — это имманентное свойство сознания.

— Ты бы попроще говорил с сыном ремесленника, — сказал Вегард, — попонятнее.

— Да хватит тебе, — устало произнес Якки. — Видел я, какие книги ты держишь у себя в повозке. Там и моя есть.

— Я порой гостей именитых принимаю. — Вегард делано поскреб бороду. — Эти книжки — часть интерьера, не более. А читать — не читаю, там скука смертная. Отчего ты, Якки, не написал книгу про любовные приключения человеческой женщины и тролля? Я бы такую полистал. Нет, выпустил книжонку, от который монарх наш, воплощение божественного на земле, забеспокоился, заволновался. Да так заволновался, что велел найти беспутного автора, смеющего утверждать, что разумное существо обладает правом выбора и никто — ни божественные силы, ни монаршая воля — не может существо этого права лишить.

— Ну вот, а говоришь, что не читал мой трактат. — Якки улыбнулся. — Позволь, хозяин, я пойду?

Вегард внимательно посмотрел на Якки. Когда он заговорил, в его лице и голосе не осталось и следа иронии:

— Как же ты, певец свободы, живешь под невольничьим заклинанием? Была свобода воли — ходи себе где хочешь, общайся с кем хочешь, делай что хочешь — и нет ее. Кончилась тогда, когда на тебя наложили заклятие. Я все думал, почему же король просто не казнил тебя? Теперь понимаю. Твое наказание еще страшнее.

Якки долго не отвечал, а потом, когда Вегард встал и собрался уходить, все-таки сказал:

— Когда на реке ставят плотину, строители тоже думают, что покорили воду. Но воду невозможно покорить, она просто заполняет новую форму. И часто достаточно одной крошечной щелочки, одного незакрепленного кирпича в плотине, чтобы река вернула себе свое.

* * *

Невольничье заклятие было создано настоящим гением. Профессор Комотт по поручению Министерства обороны работал над заклятием лояльности, которое раз и навсегда решило бы проблему дезертирства. Комотт, человек в своей увлеченности недальновидный, наивно предполагал, что заклятие будет использоваться по прямому назначению: для того чтобы солдаты не сбегали со службы. Каково же было его удивление, когда он узнал, что его разработки сначала попали в руки государственных поставщиков невольников, а потом и на широкий рынок.

Теперь при покупке невольника не нужно было ставить хозяйское клеймо или вешать невольничий ошейник — невольник и сам не мог никуда уйти, потому что заклятие не давало ему это сделать. Исключение составляли только летуны. Их племя осенью меняло место жительства, и ничто не могло их остановить, даже заклятие. Впрочем, спустя несколько месяцев, когда тяга к перелету пропадала, невольники-летуны все равно возвращались к своим хозяевам.

Когда Якки думал о создателе заклятия, он не испытывал ничего, кроме восхищения. Могучий разум Якки с самого рождения был заточен на то, чтобы быть свободным от ложных убеждений и верований. Якки находил в чем-то забавным тот факт, что его разум остался таким же свободным, а вот воля и способность выбирать — нет.

Если не считать Якки, хуже всего приходилось двоим — Летуну и Стилету.

Летуна Вегард два осенних месяца держал в железной клетке, потому что даже сила невольничьего заклятия не могла противостоять тяге Летуна к перелету. Летун, раздираемый на части, бо́льшую часть времени метался по клетке, цепляясь большими крыльями за прутья. Останавливался он только тогда, когда заканчивались все силы и Летуна ненадолго одолевал тревожный сон.

Стилет в клетке не сидел, но мучился не меньше. Ему тяжело было находиться в городе среди такого большого количества людей. Конечно, как и все люди его расы, он умел блокировать чужие мысли, но только не тогда, когда людей на одной квадратной миле больше, чем во всем степном крае — родине Стилета.

— Еще чуть-чуть, и они оба сойдут с ума, ты же знаешь это, — сказал Якки Вегарду.

— Дай угадаю, — спокойно сказал Вегард, поворачивая к Якки красивое лицо, которое портило только обожженное ухо, — ты предлагаешь их отпустить. Открыть клетку Летуна, поддержать его под локоток, когда он будет разбегаться, и восторженно свистеть, когда он взлетит. Стилету выдать крепкую лошадь, а потом счастливо глотать пыль из-под ее копыт, представляя себе, как наш телепат скачет по степи, шальной и свободный.

— Я ничего не предлагаю. Я просто произношу вслух то, о чем ты думаешь сам.

Вегард в притворным изумлением расширил глаза.

— Подумать только, у Стилета появился конкурент. С каких это пор ты читаешь мои мысли, Якки? На всякий случай спину у себя проверь. Если ты заразился от Стилета телепатией, может, ты и крылья от Летуна подхватил?

Якки поднял каменную руку толщиной с бедро взрослого человека. Вегард не шелохнулся. Уж чего-чего, а смелости ему было не занимать. Разве только зрачки немного расширились.

Тролль это заметил, но ухмыляться не стал. Этого точно Вегард не простит. Тяжелая рука опустилась с тихим скрежетом.

— До спины не дотянусь, — сказал Якки, — гибкость уже не та.

Дремать возле догорающего костра было необыкновенно приятно. Каменное тело тролля не переносило соседства с открытым огнем, но можно было греться в тепле мерцающих углей.

Стилет тронул Якки за плечо.

— Спасибо тебе, — сказал Стилет.

В его черных глазах отражались угли, и казалось, что глаза телепата светятся сами по себе.

— Спасибо за что? — спросил Якки.

— Я слышал ваш разговор с Вегардом. Вернее, не слышал, но видел его в своей голове. Спасибо за то, что просил за нас с Летуном. Картинка, в которой я скачу по степи на крепкой лошади, была очень хороша. Лучше может быть только картина, в которой я скачу не на лошади, а на квевре.

Стилет засмеялся собственной шутке, а Якки прикрыл веки, чтобы не видеть сумасшедших глаз телепата.

* * *

Ловкач второй час учился жонглировать семью предметами, и настроение у него было прескверное.

Начинал он очень хорошо. Два предмета. Четыре. Шесть. Деревянные кольца послушно взлетали и опускались в руки, но стоило только Ловкачу добавить седьмое кольцо, как все шло прахом.

Когда Ловкач в очередной раз получил по макушке одним из колец, вышедших из подчинения, он зашипел и в ярости зашлепал хвостом по земле.

— Садись, передохни. — Якки достал из поясной сумки флягу с водой и протянул ее Ловкачу.

Тролль сидел рядом с клеткой Летуна.

— Ты чего опять торчишь возле клетки? Спит наша бедная птичка, так что перья себе никак не попортит. — Ловкач взял флягу и принялся шумно пить.

Летун как будто услышал, что говорят про него. Проснувшись, он встал и расправил крылья. Крылья были огромные и занимали бо́льшую часть вполне просторной клетки. Лицо Летуна искривилось. Он медленно подошел к дверце клетки и потрогал замок.

— Сейчас начнется. — Ловкач нахмурился и начал собирать кольца. — Никак, бедолага, не поймет, что хлопай крыльями — не хлопай, ничего кроме перины не получится.

Ловкач смотрел на то, как Якки что-то тихо втолковывал Летуну, а тот постепенно складывает крылья.

Окрик тролля догнал Ловкача, когда тот уходил:

— Пожонглируй еще, Ловкач. Летуну нужно отвлечься.

Ловкач не стал сопротивляться даже для вида. Наконец-то удалось поймать нужный ритм, и седьмой предмет послушно встал в строй с первого раза.

* * *

— Мне нужно чем-то заменить номер Летуна, — мрачно сказал Вегард. — Нам разрешили выступать в амфитеатре перед Королевским дворцом. Я помню, что обещал не ставить твой номер до тех пор, пока ты полностью не восстановишься, но у меня нет выбора.

— Проверим, есть ли он у меня, — легко откликнулся Якки.

Якки думал об Улле. Она смогла найти его три года назад в западной провинции, когда цирк Вегарда давал представление в кампусе местного университета.

Улла тогда была потрясена выступлением Летуна. Летун с огромными крыльями цвета заката носился над головами восхищенных зрителей, выполняя сложнейшие фигуры. Маленькое смуглое тело блестело от пота, и так же блестели от пота лица зрителей. Зрители боялись, что во время одного из кульбитов Летун не успеет вовремя затормозить и разобьется.

Улла не знала, что Летун, как и все остальные артисты цирка, не свободен. В тот день Якки не выступал, Вегард разрешил ему восстановиться. Тролль лежал в траве, впитывая каменным телом солнечное тепло, когда к одному из шатров подошла Улла. Она хотела лично выразить Летуну свое восхищение, но через несколько минут она забыла и про Летуна, и про полеты. Улла увидела Якки, лучшего друга своего отца, а потом и ее друга.

— Я ищу тебя уже семь лет. — Улла говорила быстро, вцепившись в Якки так, как будто боялась, что тот опять пропадет навсегда. — Я прошерстила все тюрьмы, все богадельни и сумасшедшие дома. Кладбища и больницы я прочесала еще раньше.

Потом она рыдала, когда поняла, что Якки не сможет уйти с ней. Улла поднялась с земли и ушла. Через час она вернулась вместе с Вегардом.

— Мы с Вегардом заключили сделку, — сухим голосом сказала Улла. — Мы совершим обмен. Я ему приведу кого-то удивительного, а он отдаст мне совершенно обыкновенного тебя.

— По-моему, не слишком выгодная сделка, — улыбнулся Якки.

— Фуфловая сделка, — сказала Улла, всматриваясь Вегарду куда-то между бровей.

* * *

Чем целостнее становился Большой, тем больше времени Мьелькхаре проводил в амбаре.

— Ты боишься, что я ему тоже подсуну шалфей под нос, когда он проснется? — спрашивала Улла у Мьелькхаре, а тот смеялся, подрагивая ухом. — Якки наверняка будет от тебя без ума. Я расскажу ему, как ты заставил меня прийти к больной корове, хозяева которой после того, как корова поправилась от моих снадобий, первый раз угостили меня молоком. Как мы смеялись, помнишь? Наше первое законно полученное молоко.

Утром дня, когда землю покрыл первый иней, Улла проснулась от того, что на грудь ей прыгнул Мьелькхаре. Его тельце дрожало, и эта дрожь немедленно передалась Улле.

— Большой? — спросила Улла, хотя сама прекрасно знала ответ.

Схватив сумку, она выбежала из дома.

Дверь амбара содрогалась от ударов. Большой заново пришел в этот мир, и ему сильно не нравилось место второго рождения.

— Глупая ведьма, — прошептала Улла, роясь в сумке, — думай быстрее, что делать, если Большой вырвется на свободу.

Когда дверь амбара сорвалась с петель, Улла отступила на несколько шагов назад и застыла.

Большой стоял в проеме двери. Встающее солнце освещало его массивное тело, покрытое кожистыми пластинами песочного цвета. Горячее дыхание паром вырывалось из щелеобразных ноздрей и поднималось к огромным острым рогам.

Желтые глаза, почти спрятанные под выступающими надбровными дугами, смотрели на Уллу.

Когда Улла нашла медальон с одноразовым невольничьим заклятием, Большой уже двигался на нее.

Ведьма подняла медальон над головой и начала произносить слова заклятия, холодея от мысли, что может не успеть, но Мьелькхаре ее опередил. Он прыгнул к Большому и успокаивающе затрещал.

Большой фыркнул и потянулся носом к крошечному на его фоне молочному зайцу.

Через какое-то время пораженная Улла опустила руку с медальоном. Она могла поклясться на чем угодно, что прямо сейчас на ее глазах древний вымерший ящер общается со сделанным из старья зверьком.

— Ты объяснил ему, куда мы идем и зачем? И он пойдет с нами по доброй воле? — тихонько спросила Улла.

Молочный заяц утвердительно качнул головой.

Улла только сейчас поняла, насколько она замерзла.

* * *

Вегард всегда считал, что номер Якки — самый ироничный. Мудрый, тонкий Якки, чей разум был сильнее всех, кого Вегард встречал, на арене цирка изображал тупого тролля.

На Якки скидывали бревна, которые тролль раскидывал как веточки, в него метали китобойный гарпун, в него стреляли из пушки.

Вот пушки Якки боялся больше всего. Его каменное тело обладало способностью сращивать все трещины, но даже оно не было способно на чудеса.

Якки знал, что если Улла не придет к началу этого представления, то для него оно будет последним.

— Ждешь свою ведьму? — Вегард не смотрел на Якки, он смотрел на то, как идет подготовка королевского амфитеатра к цирковому представлению.

— Я ее всегда жду, — сказал Якки. — Я ждал ее, когда после школы она забегала ко мне рассказать обо всех своих удачах и неурядицах, я ждал ее, когда во время учебы в университете она приезжала ко мне два-три раза в год, чтобы рассказать о длинноволосых магах с соседнего потока.

— Да ты прямо любящий дядюшка. — Вегард вздохнул. — Посмотрим, выполнит ли она свое обещание. И выполню ли я свое.

После этих слов Вегард повернулся и посмотрел на Якки в упор.

— Я все понимаю, — сказал Якки. — Ты не можешь простить мне уход Мавки.

— Если бы не ты, Мавка до сих пор была бы здесь, со мной! — Вегард орал. — Вспомни, как ты рассказывал мне, что любимую женщину нельзя держать под заклятием, что никакое заклинание лояльности не может заставить человека любить по-настоящему, а Мавка любит! Дай ей свободу выбора, говорил ты, и тем ценнее будет ее любовь. Я дал ей свободу, и она ушла в тот же миг, как действие заклятия прекратилось.

Якки молчал, вспоминая Мавку из народа огнеедов. На прощание она дохнула в лицо Вегарда огнем, но Вегард успел отвернуться, так что ожог получило только ухо.

— Я знаю, что ты можешь не выдержать это представление, — сказал Вегард, успокоившись. — И это не месть, как тебе может показаться. Наш монарх будет сегодня на представлении, и ему не терпится увидеть знакомого философа. Если хочешь знать, Улла пришла и привела с собой удивительного зверя. Он прекрасен. Люди столбенели, когда Улла вела его за собой, словно послушного теленка. Если ты выживешь, я еще подумаю над возможностью обмена. О, как она билась за тебя, как она обвиняла меня в нарушении слова, но я напомнил ей о том, что не обещал совершить обмен сразу по ее приходу.

* * *

Представление шло.

Стилет, мучительно морщаясь, угадывал загаданные числа и предметы, лежащие в карманах.

— Якки выдержит, не бойся, — уверенным голосом сказала Улла молочному зайцу, который тихо сидел в сумке. — Он увидит меня среди зрителей и выдержит.

Якки увидел Уллу сразу. Его острое зрение горного жителя отметило все: и нервное выражение ее лица, и чье-то ухо, торчащее из сумки.

Перед началом номера он улыбнулся и с явным скрежетом поклонился.

Когда на тролля принялись валиться бревна, зрители улюлюкали. С каждым новым попаданием от Якки отлетали кусочки камня, но он держался.

— Если развалишься, — закричала Улла, — я соберу тебя из того, что сумею набрать в сумку. Будет маленький Якки.

Якки не услышал слова Уллы, но прочитал их по губам. Он улыбался в тот момент, когда ему в грудь прилетел снаряд.

Тролль больше не держался, он позволил снаряду войти в каменную грудину и разрешил осколкам себя быть свободными.

Один из осколков перелетел через защитный ров и вошел аккурат в шею Вегарду, чуть пониже обожженного уха.

* * *

— Со смертью хозяина невольничье заклятие снимается, — скучным голосом объявил городской глава, давая знак открыть клетку Летуна.

Летун был последним, кто присоединился к небольшой разношерстной толпе. Артисты цирка Вегарда стояли вокруг кучи серых камней, оставшихся от Якки, и молчали.

Улла рыдала, уткнувшись лицом в мех Мьелькхаре.

Ловкач осторожно погладил молочного зайца за ухом.

— А ведь Якки все-таки не зря носился со своей свободой воли. Ушел все-таки и нас всех освободил.

Улла потрясенно смотрела на смеющегося Ловкача, и от его смеха в груди что-то разжималось.

Она смотрела на то, как Летун обнимает на прощание своих друзей и, хлопая огромными крыльями, взлетает в небо, не забыв совершить несколько кругов над телом Якки.

Она смотрела на замершего Стилета, к которому из конюшни шел Большой.

— Ты воскресила квевра, — сказал Стилет. — Последний из них умер много тысяч лет назад, но память о них до сих пор живет среди моих соплеменников. Он еще красивее, чем в моей голове.

Перед тем как Стилет вскочил на квевра, телепат наклонился к тому, что осталось от Якки, и прошептал:

— Спасибо тебе за сбывшуюся картинку.

Был бы Якки рядом, Улла подошла бы к нему, уткнулась лбом в твердую грудь и сказала:

— Мы будем по тебе скучать. Я и Мьелькхаре.

 

Мертвое и живое (Максим Тихомиров)

Вечер начинался штатно.

Пришли сигналы от пациентов-гипертоников о ежевечернем подъеме давления, и участковый врач привычно отдал команды медимплантам в запястьях больных. Умные микропомпы впрыснули в кровоток точно отмеренные дозы препаратов. Телеметрия от пациентов пришла в норму. Приступ аритмии, начавшийся было у сердечника, перенесшего недавно инфаркт, купировал импульс малютки-дефибриллятора, вживленного в правое предсердие. Колебания уровня сахара у диабетиков быстро скорректировали инъекции инсулина. Принятые на курацию пациенты с сезонной респираторной вирусной инфекцией уверенно переходили в разряд реконвалесцентов.

Часам к одиннадцати вечера вверенный доктору участок готовился отойти ко сну. Индикация на голографической схеме радовала глаз исключительно зеленой гаммой удовлетворительного состояния. Участковый бросил на монитор последний взгляд, и тут на самом краю участка вспыхнул и замигал тревожный красный сигнал. Один. Но даже один — уже много.

Включился зуммер, испуская в такт миганию огонька пронзительные трели, способные разбудить даже мертвого. Чертыхнувшись, доктор подключился к медицинскому сегменту Сетернета напрямую, впитывая поступавшие от пациента сведения о состоянии его здоровья. Впрочем, о здоровье речи уже не шло: больше половины показателей телеметрии выводили на монитор флэтлайны или вереницы нулей, и с каждой секундой число обнулившихся показателей росло. Пациент стремительно вываливался из мира живых.

Медимпланты, которым доктор приказал вводить необходимые дозы эпинефрина, стероидов, дофамина и растворов, не отвечали, дефибриллятор молчал, кардиостимулятор присылал сигнал о разряженной батарее. Показатели телеметрии неуклонно заходили за красную черту, отделявшую клиническую смерть от смерти окончательной. Проклятый зуммер пилил уши монотонным криком. Отчаявшись справиться с ситуацией самостоятельно, доктор переключил пациента на ближайшую к адресу подстанцию скорой.

По приоритетному медканалу отправил в скорую пакет информации о пациенте, дождался уведомления о регистрации вызова и отметки о вылете медицинского дрона на нужный адрес. Огонек на схеме ровно горел красным, уже не мерцая. Пациент ушел за черту.

Доктор набрал заведующего подстанцией.

— Игорь Сергеевич? Маслацкий беспокоит. Да-да, Юрий Николаевич, верно. Да не очень он добрый… У меня пациент ушел. Нет. Нет. Внезапно. Нет сведений. Да, вылетел ваш дрон, но дело тут темное… Как бы не насильственная. Ничто не предвещало… Ну, кроме разве что возраста. Да сто двенадцать. Я серьезно, какие уж тут шутки… Идеальное для такого возраста здоровье. Вот и я о том же. Игорь Сергеевич, а кто-то из ваших не мог бы в качестве личной услуги заглянуть на адрес? Ну, дрон дроном, а человеку я все же больше доверяю. Адрес уже в базе, но сейчас продублирую для вас, записывайте… О как. Серьезно? До утра не сунутся? Даже с милицией? Как, и милиция не сунется? Ну дела-а… Ясно. Тогда, выходит, мне самому с утра придется… Хорошо. Хорошо. Нет, милицию я сейчас проинформирую. Спасибо за помощь, Игорь Сергеевич. Нет-нет, очень даже помогли. Прошу извинить за беспокойство. Да, и вам.

Некоторое время доктор сидел, чувствуя укоризненный взгляд единственного красного глазка среди трех тысяч спокойно спящих зеленых.

— Да что же это за район-то за такой?! — вскричал вдруг доктор в сердцах. — С милицией они, понимаешь, не рискуют в ночное время… Тьфу!

Он налил на два пальца коньяка в бокал, сделал изрядный глоток.

— Утро вечера мудренее. — Врач решительно выключил монитор и отправился в спальню, под бок к давно спящей жене.

С гаснущего монитора ему в спину укоризненно смотрел единственный багрово-красный пиксель.

Потом погас и он.

* * *

— Прибыли, товарищ лейтенант.

Симагин открыл глаза. Патрульная машина замерла посреди захламленного двора, образованного четверкой угловых двухэтажек из почернелого бруса. Проходы меж ними густо заросли лопухами и лебедой. Поперек двора натянуты были веревки, на которых висело ослепительно-чистое белье. С белья капало; в лучах солнца оно курилось туманом.

От зарослей травы и худых шиферных крыш поднимались к небу призрачные столбы испарений. Солнечные лучи преломлялись в каплях росы, брызжа тысячей крошечных радуг. В одном из углов двора ржавел гараж-ракушка с поднятой дверью. Из гаражной внутренности подслеповато таращился рыжий от ржавчины «Москвич». Симагин «Москвичу» удивился. Таких он не видел с детства.

— Ишь ты, — присвистнул Симагин.

— Виноват?

Сержант милиции Ерохин, как всегда подтянутый и свежий даже после полусуточного дежурства, ел начальство глазами. Ерохин выглядел как человек с рекламного плаката МВД: ясноглазый, мускулистый, в идеально сидящей на нем патрульной форме. Собственно, Ерохин и был человеком с плаката — его изображения украшали массу стендов, призывавших население сотрудничать с милицией, доверять правоохранителям и пополнять их ряды.

Симагину было известно, что Ерохин был одним из тех ребят, которых заезжий столичный фотограф отобрал для сессии для ведомственного календаря — «Метрополия vs Провинция». Сережа Ерохин мгновенно сделался местной знаменитостью. Его рельефное тело, на снимках прикрытое лишь минимумом одежды, превратилось в предмет обожания со стороны прекрасного пола города Плетнёва и его окрестностей. Гагаринская улыбка сержанта открывала перед ним все двери и находила ответ в каждом женском сердце. Симагину работать с Ерохиным нравилось.

— Сами пойдем или эскулапа дождемся, товарищ лейтенант?

Симагин скосил глаза. Ерохин преданно ел начальство взглядом. Это выходило у него само собой, органично, естественно, без тени насмешки или, того хуже, подхалимажа. Симагин вздохнул.

— Наша задача, товарищ сержант, обеспечить легитимность нахождения медицинского работника на территории чужой материальной собственности в отсутствие соответствующего разрешения, вызванного беспомощным состоянием или смертью собственника. Все верно?

— Так точно, товарищ лейтенант!

Недавнее армейское прошлое Ерохина все еще было живо в его сердце. Ответы до сих пор выходили у сержанта лаконично-чеканными, вопросы же он задавал четко, по существу. Симагину это нравилось. Идеальный подчиненный, в меру инициативный, абсолютно исполнительный, требовательный — пусть и в рамках устава несения патрульно-постовой службы — к себе и другим. Редкая птица в наше время.

— Стало быть, каковы наши действия?

— Ждем, товарищ лейтенант!

— Вот и славно.

Симагин прикрыл веки.

* * *

Час был ранний. Дежурство заканчивалось в девять ноль-ноль. Угораздило же под занавес оказаться здесь, в сквот-секторе! Волокита с оформлением смерти столетней старухи грозила затянуться еще часа на два-три. Дома раньше обеда не окажешься — а вечером снова заступать на двенадцатичасовое дежурство. Симагин приуныл.

Райончик был гиблый, хотя и весьма густонаселенный. Здесь, в не существующих с точки зрения городского бюджета кварталах давным-давно списанных домов, целыми семьями гнездились не зарегистрированные никем и нигде граждане Отечества.

В эпоху изобилия, пришедшую вслед за нанотехнологическим прорывом и повсеместным внедрением универсального строительного композита — «пены» — в качестве первоосновы современной материальной культуры, каждому жителю страны даровано было священное право потреблять. То есть пользоваться всеми благами цивилизации совершенно бесплатно, активно используя халявные — то есть демонстрационные, одноразово-недолговечные — модули-активаторы, которые, будучи квазиживыми, активно конкурировали между собой, быстро вытеснив из человеческих жилищ мух, муравьев, клопов, тараканов и крыс и заняв их экологические ниши.

Деклассированные элементы составляли весьма приличную часть населения страны. Отечество могло позволить себе содержать их на минимальном соцпакете, гарантировавшем таким отщепенцам регулярное питание, медицинскую помощь, образование и юридическую защиту. В эти благословенные времена материальные блага валились обитателям страны прямо с неба — вот как теперь.

Симагин уже некоторое время прислушивался к звуку воздушных винтов, который приближался к сквот-сектору со стороны сортировочной станции. Вокруг потемнело. Прямо над двором зависло необъятное брюхо транспорта доставки, заслонив солнечный свет. Диафрагмы распылителей всплеснули лепестками, раскрываясь, и к земле, кружась в потоках воздуха от винтов гиганта, снегопадом из конфетти устремились многоцветные, легкие как пух хлопья «пены». Мигом засыпали весь двор, громоздясь в углах настоящими сугробами, нависая рыхлыми козырьками над краями крыш и козырьков, завалив подоконники и вывешенные за окна ящики с рассадой. На облезлом капоте УАЗа вырос целый холм универсального субстрата, по лобовому стеклу с крыши бежали многоцветные ручейки «пены».

Из окрестных домов высыпала одетая в невообразимые лохмотья ребятня, радостно принялась лепить из хлопьев снеговиков, катать громадные шары и возводить бастионы. Кое-кто активировал прихваченные из дому модули-активаторы, и двор наполнился треском авиационных моторчиков, хлопаньем крыльев мультяшных дракончиков, агуканьем огромных розовых пупсов и веселой суетой всевозможной квазиживой мелюзги, слепленной программами модулей из универсального композитного субстрата — в просторечии «пены».

Ожившие снеговики, вооружившись метлами и отодранными от палисадов штакетинами, пошли друг на друга войной. Детвора визжала от восторга, укрывшись от битвы за стенами крепостей, которые давали разошедшимся снеговикам решительный отпор, выпрастывая ложноножки и отталкивая гладиаторов подальше от расшалившихся детишек. Они то и дело выскакивали наружу сквозь ворота и принимались носиться среди снеговиков. «Пенные» шары в половину человеческого роста диаметром сами собой разгонялись, при этом аккуратно огибая орущую детвору, и с хрустом впечатывались в основание стен, отчего с зубчатой кромки сходили маленькие цветные лавинки, приводя защитников крепости в абсолютный восторг. Тут и там вспыхивали дуэли на разноцветных снежках. Над двором стоял сплошной гвалт, писк и визг, словно над крупным приморским птичьим базаром.

Из темного подъезда одного из домов выскочила сухая, длинная, как жердь, тетка и плаксиво заругалась на разыгравшихся детей, тыча узловатым пальцем в сторону развешанного во дворе белья. И впрямь: теперь оно носило следы бурной деструктивной деятельности: отпечатки детских пятерней, всплески красок там, где в них прилетал очередной «снежок», радужные разводы.

В ответ детки напустили на нее «снеговика» со штакетиной. Тетка не стала дожидаться исхода битвы, извлекла из кармана спрей-аэрозоль и в два взмаха, крест-накрест, опрыскала голема с «головы» до «ног». Опрысканный дестабом голем замедлился. Замер. Осел ворохом не связанных больше воедино пестрых хлопьев «пены». Тетка погрозила детишкам сухоньким кулачком и удалилась обратно в свою нору. Детишки проводили ее возмущенным воем и вернулись к игре.

— Ерохин, будь добр, отгони машину от греха подальше куда-нибудь, — попросил Симагин. — А то, не ровен час, и нас с тобой кто-нибудь дестабом опрыскает. Костей потом не соберем.

Ерохин воззрился на начальника с недоумением, открыл было рот, чтобы возразить: дескать, для органики дестаб не опасен, ибо разрушает лишь искусственно созданные квазиживые формы жизни типа наноканов, големов и тому подобной хтони. Но предпочел промолчать. Завел движок, выжал сцепление, поскрежетал тугой передачей, вбил ее наконец и медленно откатил УАЗ к стене одного из сарайчиков.

— Безопасность превыше всего, — позволил себе пошутить Симагин.

Именно из соображений безопасности милиция до сих пор ездила на архаичных УАЗах, которые не возьмет никакой супераэрозоль. От дестаба старая добрая техника ну разве что заржавеет…. В смысле заржавеет еще сильнее. Из этих же соображений оружие у милиционеров было не нанотехнологическим, а совершенно простым: ПМ-9 и АКСУ. Все как в старые добрые времена, которые едва-едва застал даже куда более старший Симагин… что уж говорить про безусого Ерохина?

— Ваше приказание выполнено, товарищ лейтенант! — браво отрапортовал Ерохин.

— Вольно, — отозвался Симагин. Подумал. Просветлел лицом. — А теперь внимание, вопрос. В связи со всем этим творящимся за бортом безобразием какие меры следует принять нашему наряду ППС?

Ерохин задумался, но лишь на секунду.

— О, несанкционированная доставка! Кстати, третья за неделю в этом районе, — радостно потер руки Ерохин. — Разрешите действовать по должностной инструкции, товарищ лейтенант?

Симагин не возражал.

Ерохин забубнил в рацию:

— Центральный, Центральный, ответь Шестому. Шестой на связи, Центральный, ответь.

— …Пшшшт, — сказала рация. — Пшшт пшшт? Пшшт!

— Ибрагимов, ты? — заорал в рацию Ерохин. — Фиксируй: несанкционированная доставка «пены» над Юго-Западом! Ага! Угол Нефтянников и Метростроя, Старый Город. Борт… — Ерохин, сорвав кепи с вихрастой головы, извернулся ужом и высунулся в боковое окно УАЗа, вглядываясь в символы на брюхе транспорта. Тут же занырнул обратно: — Борт полста семнадцать дробь три! Пробивай, ага. Прием!

— Пшшт пшшт! Пшшт. — Рация отключилась.

Транспорт, опростав часть бездонных трюмов над двором, теперь поднимался в зенит с тяжеловесной грацией кита. Стало ощутимо светлее. Откуда ни возьмись, налетела стайка ремдронов, взяла ретирующегося гиганта в грамотные клещи и решительно повлекла, перехватив управление, в сторону дирижаблепорта на восточной окраине — разбираться со сбоем в электронных мозгах.

Потянулись скучные минуты ожидания. Доктор все не ехал. Смена никак не заканчивалась. Сквозь полудрему Симагин наблюдал за текущей снаружи жизнью.

Солнце поднималось все выше, искрясь в многоцветье красок рассыпанной по двору «пены». Детвора купалась в цветных сугробах. Хозяйки нагребали «снег» с подоконников, скатывали в нужного размера шарики и втыкали в них активаторы. «Снежки» на глазах превращались в кухонную утварь, мелкую бытовую технику, предметы туалета. Хромоногий дед выбрался на солнечный свет из подвала, присел у гаража-ракушки, поднял «москвичовский» капот и долго колдовал под ним, то и дело склеивая хлопья «пены» в сложной формы фигуры, которые явно норовил примастрячить к оригинальному «ижевскому» движку.

* * *

Симагин начал было снова задремывать, когда рядом пыхнул выхлопом приземляющийся мобиль. «Снег» взлетел пушистым облаком, на несколько мгновений закрывшим весь мир. Когда хлопья осели, рядом с патрульной машиной обнаружился красавец «Руссо-балт» — купе нежного серебристого оттенка. Из салона выбирался ухоженный мужчина средних лет в неброском, но явно очень дорогом костюме с медицинским QR-кодом на лацкане пиджака.

— А вот и кавалерия, — изрек Симагин и полез из машины.

Ерохин последовал за ним.

— Доктор Маслацкий? — спросил Симагин.

— Да, это я. Это я вам сообщил о… Случившемся.

— Лейтенант Симагин. Сержант Ерохин. Честь имеем. Будем сопровождать вас. Обеспечивать соблюдение юридического протокола констатации смерти старушки.

— Это хорошо, да, хорошо….

Доктор затравленно озирался, разглядывая старое дерево стен, окна, зачастую лишенные не только стекол, но и переплетов, шумливую толпу чумазых деток, возящихся друг с другом в ворохах цветного «снега». Симагин поспешил взять ситуацию под контроль.

— Юрий Николаевич, — позвал негромко врача. Тот вздрогнул, встрепенулся, и Симагин продолжил: — Давайте покончим с формальностями. Раньше начнем — раньше отправитесь домой, а мы с сержантом доделаем основную работу. С вас — подержать покойную за пульс, посмотреть на часы и объявить во всеуслышание, что несчастная скончалась. С нас — юридические моменты. Все верно? Я доступно излагаю?

— Абсолютно.

Доктор сглотнул.

— Тогда вперед. Мне не терпится оказаться дома. Ваша пациентка — конечная точка моего утреннего маршрута.

Доктор на негнущихся ногах прошел в центр двора. Милиционеры шли следом. Детишки при виде врача восхищенно пооткрывали рты, словно он был самым настоящим небожителем. Впрочем, для этих детей окраины так все и было.

— Вон тот дом, — указал Ерохин, видя замешательство врача, — угловой подъезд, второй этаж, окна во двор, видите? Вон те, с геранями.

— Вижу, — обреченно вздохнул доктор и, словно на эшафот, двинулся к цели.

В этот момент наперерез врачу из-за угла «снежного» бастиона выкатился изрядно потрепанный в схватках с сородичами «снеговик» и встал у него на пути. Доктор замер на полушаге, боясь шевельнуться. Милиционеры подошли и встали по обе стороны от врача. Симагин нащупал на поясе разгрузки штатный баллон с супердестабом.

— Эй, шпана!

Ерохин суровым взглядом обвел толпу.

— Чей истукан? Убирайте!

— А это не на-аш! — крикнули наперебой в несколько голосов. — Мы такого не лепи-или! Он сам пришел… Не знаем, откуда взялся!..

— Хм-м, — удивился Симагин и потянул аэрозоль с дестабом из зажима.

«Снеговик» вдруг замахнулся штакетиной, целя в голову врачу. Ерохин отреагировал молниеносно: сбил того с ног отработанной подсечкой, и оружие прошло мимо, заставив запеть воздух. Симагин ушел в подкат с переворотом, выбрасывая вперед руку с распылителем, но «истукана» уже не было на том месте, куда целился лейтенант. Враг целеустремленно заносил штакетину для нового удара. Ерохин поставил грамотный блок, корпусом заслоняя врача; дерево хрустнуло и разлетелось в щепки. Ерохин охнул и упал на колено. Обломком штакетины «снеговик» виртуозно выбил баллон из руки Симагина. Кисть тут же онемела.

— Да что за черт?! — рявкнул Симагин, морщась от боли.

Из оружия при нем оставался штатный ПМ — но не будешь же стрелять из пистолета по квазиживому созданию из хлопьев нанопены с функцией гибкой памяти?! Рядом лязгнул взводимый затвор АКСУ. Ерохин замер в положении для стрельбы с колена, приникнув щекой к затворной коробке. Доктор, прикрывая голову руками, скорчился рядом. «Снеговик» бесстрастно таращился на них дырками на месте глаз. На дне их плескалась тьма.

Да он ведь явно стоит между нами и подъездом умершей старухи, понял Симагин. Жуть какая. Оторопь берет.

Жутко было не только ему. Детвора разбегалась кто куда, лишь бы подальше от эпической битвы.

Из теней под сводами парадного, быстро перебирая длинными ногами, выскочил вдруг нанокан размером с ладонь. Такого здорового Симагин в жизни не видел. Нанокан с разбега прыгнул на спину «снеговику» — и тот сразу замер, обмяк, начал оплывать, как его опрысканный скандальной соседкой сотоварищ. Но, не закончив метаморфоза в груду хлопьев, замедлился — и начал меняться.

Совсем скоро его место заняла антропоморфная фигура, явно носящая отличительные черты женского пола. Сквозь полупрозрачно-радужный «кожный покров» явственно проглядывали сформированные из «пены» кости, мышцы и внутренние органы — бесподобно похожие на настоящие. Столь высокую детализацию Симагин видел впервые. Сложность программы, заключенной в нанокане-носителе, превосходила все известные ему разработки.

«Пена» сформировала аккуратные ступни и изящные лодыжки, приятные голени с хорошо развитыми икрами, стройные бедра с выраженным мышечным рельефом, явно тренированный торс с идеальной осанкой, высокую грудь с задорно торчащими к небу сосками, широко расправленные плечи и ослепительной красоты шею…. И все. Перед ошеломленными зрителями стояло молодое женское тело в натуральную величину — идеальное, за одним исключением.

У тела не было головы.

Шея заканчивалась идеально ровным срезом, живо напомнившим Симагину первый курс так и не оконченного медицинского — история медицины, ледяная анатомия по Пирогову…. Кадавра словно бы гильотинировали сверхострым клинком — быстро, в один взмах. С поверхности среза, впрочем, ничто не лилось, не сочилось и уж тем более не било фонтаном. Артерии и вены явно были не то тромбированы, не то чудесным образом соединены накоротко шунтами, а вот пищевод и трахея зияли провалами мрака на жизнерадостном многоцветье шеи.

Доктор осторожно приблизился и рискнул ухватиться кончиками пальцев за запястье кадавра.

— Есть пульс, — совершенно спокойным голосом человека, который вот-вот завалится в обморок, сообщил он. — И дыхание.

Грудная клетка кадавра ритмично поднималась и опускалась. Было слышно, как с легким шумом засасывается в открытую трахею воздух.

— Значит, и сердце работает, — кивнул своим мыслям Ерохин.

Сержант был совершенно спокоен. Ствол его автомата был направлен прямо в грудь радужной статуи. Сержант был человеком простым. Он с легкостью застрелил бы террориста сквозь полотно «Моны Лизы», если бы тот за ним укрывался. Что ж говорить о какой-то там «снежной бабе»?

— Отставить стрельбу, — негромко скомандовал Симагин.

— Есть отставить стрельбу, — эхом отозвался Ерохин.

Щелкнул предохранителем, но автомата не опустил.

Кадавр меж тем развернулся на месте и грациозно зашагал туда, откуда парой минут раньше примчался безумный нанокан. Симагин шел следом, глядя, как перекатываются тугой волной налитые ягодицы. Ерохин и доктор топали позади. Затхлая прохлада подъезда. Скрипучая лестница на второй этаж. Двери. Прихожая, неожиданно чистая. Проходная комната в старинных бумажных обоях с цветами. Гостиная… Вернее, то, что когда-то было гостиной — до той поры, пока кто-то не заставил одну из стен от пола до потолка запараллеленными системными блоками, серверными шкафами и стендами микроманипуляторов.

В центре комнаты стоял круглый стол, застеленный белоснежной скатертью. На скатерть водружен был серебряный поднос. На подносе, на подставке из органического стекла, пронизанной множеством трубок и воздуховодов, покоилась она.

Голова.

Голова очень старой женщины с нездорово-бледной кожей, отделенная от тела на уровне средней трети шеи и установленная на подносе так, чтобы смотреть в лицо каждому, кто заходит в комнату. Лицо было покрыто сетью морщин. Полуприкрытые веки скрывали глаза. Крови на подносе не было. Совсем.

Кадавр обогнул стол и замер позади головы.

— Что за черт?!

Доктор с ужасом и отвращением смотрел на находку. Ерохин округлил глаза, но вслух ничего не сказал. Отодвинул Симагина, прошел дальше по анфиладе пустых комнат. Позвал из спальни:

— Сюда!

Простыни хранили отпечаток тела. Все внутри внешнего контура — от пят до уровня шеи — было окрашено в бледно-розовый цвет. Никаких брызг крови, никаких луж, никаких потеков. Просто розовое пятно в форме человека на простынях. И сотня-другая очень крупных, сродни тому, первому, наноканов-активаторов, кольцом окруживших кровать и сыто чистящих теперь свои жвалы, испачканные чем-то красным.

Симагин, выйдя из спальни, плотно прикрыл дверь. Он до сих пор чувствовал тяжесть взгляда сотен безглазых лиц, который провожал их до самых дверей.

Щелкнул мембраной включившийся вокодер, и надтреснутый голос за спиной Симагина сказал:

— Добро пожаловать, господа полицейские. Доктор, я полагаю, вы здесь для того, чтобы зафиксировать мой уход?

Доктор при звуках голоса, исходящего от головы без тела, странно икнул, закатил глаза так, что видны остались одни белки, и мягко осел на ковер.

— Ну и что теперь делать? — глупо спросил сержант Ерохин.

— Доставать нашатырь, — сказала голова. — И вызывать неотложку.

Неотложку вызвал Симагин.

* * *

— Под запись я вам ничего рассказывать не стану, — заявила голова, когда дрон неотложки, завывая сиреной, унес спеленутое тело доктора Маслацкого в ведомственную клинику Плетнёв-Сити.

К тому моменту эскулап находился в щадящих объятиях медикаментозной комы, блаженно улыбался и никак не реагировал на окружение. Симагин искренне ему завидовал.

— Я должен составить отчет о случившемся, — возразил Симагин. — Пострадали люди. Одними словами здесь, увы, не обойтись.

— Никто не пострадал, — проворчала голова. — Даже я. В конце концов, все завершилось ко всеобщей выгоде и удовольствию.

— Пусть так. Но мне хотелось бы услышать вашу версию, чтобы сопоставить факты и представить реальный ход событий.

Голова помолчала.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Но вам придется быть моим гостем. Приглашаю вас на чай, господин полицейский.

— Милиционер. Товарищ милиционер.

— Пусть так. Вы мой гость, поэтому старайтесь не перечить хозяйке. Прошу за стол.

Симагину ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Кадавр, расхаживая по квартире так, словно у него были глаза, вскипятил чайник, заварил чай, разлил его по чашкам. Выставил на стол, на котором стояла голова, вазочки с печеньем и вареньем. Усадил Симагина. Придвинул стул напротив и встал за его спинкой прямо за затылком головы.

— Начнем? — спросил Симагин, пригубив крепкий ароматный чай. — Тогда давайте сначала. Представьтесь, пожалуйста.

Симагин в полной мере осознавал абсурдность происходящего, однако старался максимально следовать протоколу проведения дознания. Когда разум утрачивает опору, привычные вещи возвращают ему ощущение реальности.

— Ендальцева, — представилась голова. — Алевтина Сергеевна. Нанотехнолог. Доктор технических наук. Доктор биологических наук. Етсетера, етсетера.

— Симагин. Михаил Станиславович. Лейтенант милиции. Патрульно-постовая служба.

— Будем знакомы, — улыбнулась голова. — Я стану звать вас Мишель. Вы не против?..

Симагин был не против.

Ендальцева Алевтина Сергеевна в свои сто двенадцать лет все еще оставалась красивой женщиной. Прямой римский нос, миндалевидный разрез глаз, благородный овал лица, все еще, несмотря на миллион мелких морщин, красиво очерченный рот. И совершенно сохранный интеллект, опирающийся на колоссальный жизненный опыт — житейский и профессиональный.

— Чем вы занимались прежде, чем…. До того, как….

— До того как стала дряхлой старухой и Академия наук выбросила меня, словно мусор? — Голова смотрела с насмешкой.

— До выхода на пенсию.

— Я занималась разработкой сложных алгоритмов для максимальной витализации квазиживых организмов.

— Поясните, пожалуйста.

— Ах, Мишель, Мишель… Пейте свой чай. Разработанные мною программы позволяли с высокой степенью достоверности имитировать жизненные процессы в клетках, тканях, органах и системах органов, полностью построенных из искусственного вещества. Я имею в виду универсальный композит, известный в народе как «пена».

— На современном рынке нет аналогов вашей программы.

— Разумеется. Это эксклюзив. Закрытая разработка для внутреннего пользования. Считается, что я потерпела фиаско. Все сведения о течении эксперимента засекречены или уничтожены.

— Но на самом деле это не так?

— Нет. Все, что я когда-либо изобретала, хранится здесь. — Голова завела глазные яблоки вверх. — Гриф — «хранить вечно».

Ендальцева засмеялась тихим, невесомо-хрупким голосом.

— Поясните, пожалуйста, смысл предпринятых вами недавно действий.

— Когда я поняла, что мое тело меня убьет гораздо раньше, чем я отыщу способ обуздать старость, я поняла, что пришло время для решительных действий.

Алевтина Сергеевна сделала паузу. Кадавр осторожно поднес блюдечко с чаем к губам хозяйки. Хозяйка сделала аккуратный глоток, удовлетворенно шевельнула веками. Кадавр поставил блюдце на стол.

— И вы предприняли попытку создать новое — полностью искусственное тело?

— Да.

— Здесь? В не приспособленном для этого сквоте, без Линии Доставки? В районе, который обходят своими маршрутами транспорты? В совершенно антисанитарных условиях?

— Именно. При работе с неживым стерильность необязательна.

— Судя по всему, не все пошло гладко? Выглядите изможденной.

— Не обращайте внимания на цвет лица. Это из-за растворов. Там другой переносчик кислорода, не гемоглобин. Гораздо более… продвинутый.

— Тоже ваша собственная разработка?

— Разумеется.

— Что было дальше?

— Для изготовления нового тела мне нужны были две вещи: «пена» и активатор, программа которого позволяет оценить ДНК прототипа и преобразовать заключенную в ней информацию в алгоритм, который заставит универсальный композит создать жизнь из неживой основы. С другой стороны, мы и так состоим из неорганических элементов, из которых, как из кубиков конструктора, сложены органические соединения — и в результате наши с вами тела. «Пену» я получила, пусть и не с первой попытки. Взломать сервер службы доставки в наше время способен даже младенец. С настройкой координат сложнее. Дважды я промахивалась. На третий раз мне повезло. Тот «снеговик», на которого вы наткнулись, должен был просто принести «пену» сюда, ко мне, но оказался чересчур лояльным к хозяйке и вступил за нее в бой.

— Это вы ему приказали? — спросил Симагин.

— Ну что вы, право. Мои модули… Это уже нечто большее, чем простые активаторы. Они находятся со мной в постоянном контакте, хвала Сетернету, и самообучаются в процессе, знаете ли. Некоторые даже способны принимать самостоятельные решения — вот как сейчас. Я рада, что никто не пострадал. Доктор не в счет — поделом этому продукту бесконтактной медицины, пусть вспомнит, с чего все когда-то начиналось. Но речь не о нем. И даже не о моем цербере-хранителе. Остальные активаторы в силу специфики их функционирования должны были тем временем изучить довольно большой объем исходного материала, чтобы можно было рассчитывать на успех.

— Насколько большой объем?

— Все мое тело. В результате от него практически ничего не осталось. Зато теперь у меня две сотни резервных копий своей ДНК, перекодированных в формат, при помощи которого можно управлять высокоорганизованными процессами в универсальном композитном субстрате. Теперь я могу снова и снова создавать себе тела — по мере износа прежних.

— Это понятно. — сказал Симагин. — Новое тело, абсолютно искусственное, обеспечивающее все потребности живой головы… Никакой проблемы тканевой совместимости, никакого клеточного старения… Да, все это здорово. Но как быть с вами?

— А что со мной не так? — прищурилась старуха.

Симагин не терпел говорить женщинам такие вещи. Он ненавидел говорить женщинам такие вещи. Но другого выхода у него не было.

— Вы старая, Алевтина Сергеевна, — сказал Симагин, ненавидя себя в эту минуту.

Старуха вздрогнула. То есть вздрагивать ей было особенно нечем — но по мимическим мускулам лица прошла явственная судорога.

— И… что же с того? — с вызовом спросила она.

— У вас изношенные сосуды. Неминуемый инсульт лет через десять-пятнадцать, даже с учетом наночистки кровеносного русла от атероматозных бляшек.

Алевтина Сергеевна по-новому взглянула на Симагина.

— Высшее медицинское?

— Незаконченное.

— Война?

— Увы.

— Жаль. Но… Вы до обидного правы — я и впрямь древняя старуха.

Симагин рискнул поднять глаза. На сморщенных, обескровленных до полной бесцветности губах блуждала мечтательная улыбка.

— И мне, как любому другому старику, год от года все сильнее хочется жить — ведь каждый год может стать последним. Это так страшно, вы себе даже не представляете, юноша.

Симагин, как ни странно, очень даже представлял. Война любого способна превратить в такого вот старика. Особенно война гражданская. Вслух он ничего не сказал.

— И вы правы еще в одном. У меня действительно теперь появились те десять лет, которых меня лишили бы изношенное сердце и отказавшие почки. За десять лет я решу проблему старения сосудов. А заодно — проблему отмирания мозговых клеток. И много еще других проблем. Я хочу жить вечно, Мишель. Прекрасный стимул для того, чтобы поработать на совесть. А вы хотите жить вечно?

Симагин угрюмо молчал. Жить вечно ему было незачем.

— Конечно же, хотите. Просто вам пока некогда над этим задуматься. А я просто хочу выиграть у вечности немного времени, а потом отыграться окончательно.

— Бессмертие?

— Именно. Я на полпути к нему. Возможно, даже ближе. Но мне нужно время. Подарите мне его, Мишель. Если сейчас вы дадите делу ход, все пропало. Если нет… Ведь я подарю свои открытия остальному человечеству. Такими сведениями нельзя владеть в одиночку. Дайте всем нам шанс, а?

Голова смотрела Симагину прямо в глаза, и он не мог отвести взгляда. Рядом застыло в неподвижности новое тело древней женщины, которая в обмен на небольшую услугу обещала облагодетельствовать человечество бессмертием.

Собственно, Симагин ничего не имел против.

* * *

Ветер разносил по углам и закоулкам сквота остатки композита. Солнце стояло высоко. В УАЗе, положив голову на руль, дремал разомлевший от солнца Ерохин.

— На базу, — скомандовал Симагин. — Меняться.

— Слушаюсь, тщщ лтннт, — пробормотал сержант. Потом вспомнил, встрепенулся: — Так, а что там в итоге с этой… ну, как ее?

— Умерла, — коротко ответил Симагин. — Доктор подтвердил. Тело передано на кремацию. Акт оформим в отделе.

На душе у него было легко, как никогда.

Жизнь продолжалась.

 

Тысяча последнее путешествие Гулливера (Сергей Катуков)

Впрочем, было неважно, в какой день недели, в какой месяц и год притормозил серый «Грейхаунд» на обочине, терпеливо выждал, пока выйдет незадачливый пассажир, и, устало вздохнув дверью, снова потрусил по бесконечной мировой дороге. Пассажир оказался неловким и нелепым. Вороны со столба насмешливо перекинулись по поводу его чистенького пиджака парой хриплых криков, деревенский дурачок, сидевший на остановке, криво улыбаясь, осматривал лакированные туфли, отразившие целиком всю окрестность, а местный ветерок, покрутившись рядом, нашел его столичный одеколон вычурным и почти женским. Дурачок, наверное, впервые в жизни не попросил милостыню и вполне трезвым и сожалеющим взглядом проводил незнакомца до перепутья, от которого дорога шла в городок.

«Оставь одежду, всяк сюда входящий», — мог бы сказать он, если бы владел человеческой речью.

Но все-таки был осенний денек. Человек в новомодном пиджаке, с помятой полупустой дорожной сумкой, обзаведясь травинкой во рту, шагал в сторону Странжвилля. В голове его работал диктофон. «День первый, — стрекотала запись. — Я прибыл ровно пополудни. Встретил меня довольно скучный пейзаж. На пустой автостанции одинокий местный житель, видимо, торгующий воздухом… То есть весьма бездельного вида. От шоссе до города идти пару километров по убитому асфальту. По сторонам — поля. Вдалеке видно что-то вроде ферм. Табличка с названием города проржавела по краям. Ветер доносит с полей угасающий запах лета. А больше здесь ничего нет», — была его первая мысленная запись. Человек никогда не вел дневник, полагаясь только на свою память.

В городке он расположился в гостинице, о которой осведомился заранее. В комнатке наконец освободился от пиджака, аккуратно снял туфли, расчесал волосы и бачки. На порезанной, грязноватой клеенке стола разложил «план действия». В буквальной последовательности это было: письмо, рисованная карта города, билет до Странжвилля, журналистское удостоверение, обратный билет на автобус, который заберет его через двое суток.

В дверь постучали, и, не дожидаясь, пока откроют, заглянуло лицо хозяина гостиницы. Под испуганными глазами резво шевелилась треугольная бородка — бархатистый платочек фокусника.

— Господин Гулливер, понимаете, какое дело… — замялся он.

— Входите-входите.

— Понимаете, какое дело… — хозяин, поглаживая ладони, наступал осторожно, словно пол комнаты внезапно обзавелся дорогим ковром, — вы прибыли из большого города. Редкий гость. У нас тут всё по-простому. Живем, как умеем. Столичных этикетов не знаем. Да и гости у нас… вот хоть мэра спросите… не упомним, когда последний раз были гости.

— Да что вы? А разве около месяца назад?..

— Нет-нет, никто-никто, — испуганно отшатнулся хозяин, — к нам никто не приезжает… Я вот, собственно, о чем…

— Подождите, — прервал его Гулливер, взял со стола письмо, спешно обулся и подошел к хозяину, — вот же, смотрите: месяц назад мой друг, Джонатан Свифт, отправил из Странжвилля письмо. Вот, это его почерк. Видите, печать вашего почтамта?

— Да? — дальнозорко отпрянул хозяин, взялся за письмо, глаза его посуровели.

— А вот карта города, нарисованная Джонатаном вручную.

— Ну-ка, ну-ка, — брезгливо, злобно свернулась бородка.

— Да-да, видите. В письме он описывает город и говорит, что здесь как-то странно…

— Что странно?

— Я этого не понял. Вот тут он нарисовал — видите? — вот: гостиница, магазины, автостанция… Всё же сходится.

— Позвольте, я возьму… на некоторое время?

— Ну уж нет. Это и так единственное доказательство, что он здесь был… В конце письма он — к сожалению, очень невнятно и непрямо — пишет, что с ним происходит что-то непонятное. Что именно, он не уточняет. И что он сам этого не может объяснить. И просит разобраться, если от него через месяц не будет письма. Месяц прошел. Это было единственное письмо. Я должен ему помочь. Понимаете? Я его единственный друг.

— Понимаю-понимаю, — сочувственно закачал головой хозяин. — Знаете, у нас завтрак, обед и ужин не по расписанию. Да. Горничная Дженни может приготовить вам в любое время. Надо только предупредить заранее. Да. Вот так. Не забудьте. До свидания.

Хозяин, сделав вид, что моментально потерял интерес к беседе, не церемонясь, вышел из комнаты. Секунд через десять, впрочем, он с прежней любезной улыбочкой сунулся в дверь и радостно проговорил:

— А это правда, что вы тот самый… ну, который?

— Правда, — грустно ответил Гулливер.

Дверь захлопнулась. Постоялец неспешно, вежливо снял туфли, прилег на вульгарно заскрипевшую кровать, устало закрыл глаза. День, похоже, не задался.

Перечитав письмо, которое он, безусловно, знал наизусть, и в тысяча первый раз осмотрев карту, представлявшую собой коряво набросанные квадратики и подписи к ним, Гулливер энергично сел на кровати, взбодрился и включил диктофон: «Итак, продолжение… день первый… хозяин гостиницы оказался весьма неприятной личностью. Думаю, что он лицемер и лжец. Пренеприятнейшее впечатление от разговора. Впрочем, раскисать повода нет. Бодрее, бодрее, вперед, Гулливер! Так говорил Джонатан… Я обследую несколько баров и магазинов. Поспрашиваю. Если гости здесь и вправду так редки, то его обязательно кто-нибудь запомнил… В любом случае, у меня целых два дня. Городок на двадцать тысяч — это, — тут он беззвучно усмехнулся, — это даже не мой масштаб».

Странжвилль был ни то, ни сё. Странное место вдалеке от дорог, других городов. Тут не было ничего примечательного. Некий абстрактный городишко. Такие обычно рисуют в качестве руководства к какой-нибудь игре. К «Мафии», например. Вот вам гостиница. Вот мэрия. Домики достопочтенных граждан. Это завод или склад? А вот бар «В стельку». Вот заведение «У Мадлен». И модный салон «Без портков». Базарная площадь, от которой криво, как ручьи, бегут улицы, превращаясь в темные, подозрительные переулки на краю города. В общем, ничего, ни одной причины, которая могла бы затащить сюда Свифта. «Но этот собачий сын не так прост… не так прост!» — смеялся про себя Гулливер, вышагивая вдоль центральной улицы. Городок каждой деталью доказывал свою непримечательность и полную бесполезность для мира. Скучные люди проходили мимо. Из скучных окон скучных домов выглядывали скучные лица. На велосипеде, тускло позвякивавшем, неприметно проехал какой-то вообще незаметный господин. Из автомобиля высунулся было чуть заинтересовавшийся чем-то гражданин. Но нет! Соскоблил воронье кака со стекла и, надувшись, погрузился обратно. Гость остановился на перекрестке и с нетерпением сверился с картой.

— Эй! — только и успел услышать он, как на него налетело что-то мягкое и тяжелое.

«Гадость!» — хотел он подумать, но не успел. Перед ним, опустившись на землю, на поводке сидел ребенок. Или, скорее, странный карлик. С нервным красноватым лицом. Злобные глаза были обращены на шикарные брюки Гулливера. Но как только карлик столкнулся с самим собой в коричневом великолепии туфель, сразу же успокоился, увлекшись разглядыванием себя.

— Извините, — сказал мягкий женский голос. Над взрослым ребенком возвышалась очень милая девушка. Румяные щеки, улыбка. Пепельные волосы развевались под шляпкой. Петля от поводка охватывала ее большой палец. — Салли совершенно вне себя. Не знаю. Уже третий день.

— Салли? Это же чертов мальчишка! — раздраженно сказал Гулливер, отпихнув лилипута кончиком носка.

— К сожалению, это Салли… бедняжка Салли… сама не в себе… — продолжала барышня, ничуть не смутившись высокомерного, бесцеремонного тона собеседника. — А вы тут новенький?

— Новенький! — Гулливер, ехидно осклабившись, чуть вытянул шею. Впрочем, лицо его почти сразу же подобрело при виде бриллиантовой голубизны глаз собеседницы. — Простите, это так внезапно…

— Что внезапно? — лукаво спросила незнакомка, лениво улыбнувшись.

— Ну эта скукота и тут вдруг ваша шавка.

— Тетушка, — поправила его незнакомка.

— Это тетушка?

— Салли, — настойчиво, несколько разочарованно и нетерпеливо повторила она, — тетушка Салли, я вам уже говорила.

— Да-да… знаете, я только что приехал.

— Новенький — вы говорили.

— Новенький… ах да, новенький. Вы не могли бы, раз судьба так бесценно поделилась своими сокровищами со мной, не могли бы вы уделить мне немножечко вашего времени? — Гулливер расщедрился самой роскошной журналистской улыбкой. — Ну пожалуйста.

— Без проблем. Видите вон тот дом? Это редакция местного «брехунка». Пока я иду к нему, можете составить мне компанию.

— «Брехунка»? — оторопев, спросил он на ходу.

— Советую вам задавать нужные вопросы. Время мое ограничено.

— Да-да, — торопливо, бочком возле дамы спешил он. Мальчишка Салли встал на ноги и, спотыкаясь, шел за ними. — Знаете, у меня друг пропал в этом городе.

— Пропал?

— Месяц назад он точно был здесь. В каком-то расстройстве и непонятном мне… беспокойстве, что ли. А я вот бездействую, не знаю, с чего начать.

— Начните исправлять ошибки для начала. Говорите без всяких «ойств».

— Э?

— Вы говорите, что ваш друг застрял в этом городе. Который, по вашему, самое бесполезное место на земле. Был он в совсем непонятном настроении. Неизвестно, чего ждал и чего искал. А теперь вы идете неизвестно куда и ищете неизвестно кого.

— Неизвестно кого?! Конечно, известно кого!

— Уверены?

— Джонатан Свифт, — рассеянно припоминая, говорил он, словно речь шла не о его друге, и одновременно удивляясь своей сконфуженности, — писатель, мой друг…

— И всё?

— Ах да… Среднего роста. Глаза серые… почти как у вас… нос прямой. Рот… прямо скажем, обычный. Подбородок небольшой. Ну, что еще? Волосы…

— Мы уже полпути прошли, а вы мне ничего толком так и не сказали. Вы-то кто?

— Я его друг! — возмущенно притопнув, повысил голос Гулливер. Дама, не останавливаясь, шла дальше. — Я Гулливер!

— Боже мой… Гулливер… подумать только…

— Послушайте, — тоскливо и нетерпеливо наблюдая приближение редакции «брехунка», умолял Гулливер, — скажите, вы же его видели? Невысокий, сосредоточенный мужчина. Ну что еще? Новенький, само собой! Глаза — грустные, рот — печальный, волосы — волнистые. Пиджак с кожаными заплатками на локтях! Лет пятидесяти с виду!

— С заплатками, говорите? — укоризненно произнесла девушка с порога редакции. — Всё это, друг мой, в прошлом. Теперь никаких пиджаков.

— Почему?

— Впрочем, приходите завтра, — прервала его девушка, — У меня кое-что есть вам рассказать. Вы меня заинтересовали, Гулливер.

— Как вас зовут? — взял себя в руки новенький. Голос его обрел высокомерную самоуверенность и настойчивость. — Кто вы? У меня есть подозрение, что вам что-то известно. Я могу обратиться в полицию…

Девушка строго посмотрела ему прямо в глаза. Протянула визитку со словами:

— В нашем городе нет полиции.

«О полиции надо было подумать в первую очередь, — записывал диктофон. — Уже конец дня, а я взбудоражен, сбит с толку и обескуражен больше, чем когда приехал. Весьма неприятно. А девушка так себе ничего… Весьма элегантна. Даже этот мальчишка на поводке придает некоторый шарм. Эксклюзивность. Если же здесь нет полиции, что весьма неправдоподобно, — продолжал он, — надо обратиться в мэрию. К чиновникам, госслужащим. С этого и надо было начинать. С официальных лиц. Но уже вечер. Без пяти шесть. Бармен сказал, что все службы закрываются в шесть». Бармен, туманный и усталый, шлифовал тряпочкой бокал. В помещении тихо переговаривались несколько посетителей. Беззвучно работал телевизор. Играла неуловимая музыка. Коньяк приятно отдавал ореховым послевкусием. Гулливер стряхнул с брюк пыльный отпечаток и расслабил галстук. Посетители молча косились на его модный костюм.

Утром за стойкой портье находился директор гостиницы. Неспешно перекладывал какие-то карточки. Поверх очков вскочили его тревожные глаза, бородка заколыхалась:

— Доброго утречка! Как спалось, господин Гулливер? Жаль, ничего не заказали Дженни. Она превосходно готовит. На весь наш городок, между прочим.

— Доброе, — кинул Гулливер. Спалось ему скверно. — Я иду к мэру. Как вы думаете, могу ли я рассчитывать на его прием?

Хозяин испугался еще больше.

— Ну что ж… Коль к мэру… Зачем только это всё?.. Мы бы… мы бы могли и так ему передать… — Он вдруг засуетился и стал складывать карточки. Снял очки и спрятал в карман. — Если у вас не будет никаких пожеланий, то… извините… дела зовут.

— Скажите, — удерживая хозяина за рукав, спросил Гулливер, — у вас правда, кроме меня, больше ни одного постояльца?

— Помилуйте… дорогой мой… отпустите. Надобно спешить, — и он выскочил за дверь.

— Боюсь, у мэра вас ждет разочарование, — говорила вчерашняя девушка. Сегодня она была в вуалетке. Голос ее звучал надтреснуто. Она делала глотки прямо из овальной, как фляжка, бутылочки. Бармен неодобрительно поглядывал то на бутылочку, то на черно-коричневую таксу, по-старушечьи улегшуюся у ног девушки.

— На визитке написано, что вы внештатный корреспондент газеты. Значит, мы с вами коллеги. — Гулливер понимал, что Элизабет — так было отпечатано на грубом, картонном прямоугольнике — ведет какую-то игру. И старался подстроиться под нее.

— В моей жизни было столько профессий, что почти любой может оказаться моим коллегой.

— Ну да, ну да. Остроумно.

— Не ходите к мэру, я вас прошу. — Видимо, девушка была чуть пьяна. Подавшись к собеседнику, она натянула поводок, и такса тихо заскулила.

— Тогда пойдемте вместе.

— Я уже была у него! — Она повысила голос, собачка тревожно вскочила передними лапами к ней на колени. — Видите, ничем хорошим это не закончилось.

— Успокойтесь, Элизабет.

Такса повернула на него морду и зарычала.

— Я спокойна. Я спокойна. Вы не понимаете, Гулливер! Если вы пойдете к нему, то уже не будете новичком, — прошипела девушка странным, тяжелым голосом.

Такса начала беспокойно юлить, бегать, насколько позволял поводок.

Гулливер засмеялся. Допил кофе, положил на стол деньги и самоуверенно проговорил:

— Похоже, вы заговариваете мне зубы, милая девушка. Куда делась ваша вчерашняя поза, чувство превосходства? А ну-ка, вставайте! А вот я вас! — Он попробовал схватить ее за руку — и собака совсем ошалела, залаяла во весь голос и заметалась на привязи. Рука девушки еле удерживала ее. — Что, боитесь? Не хотите, чтобы вас раскололи? Здесь дело нечисто! Я иду к мэру! — заявил он громко, вставая. На лицах посетителей и бармена застыл ужас. — Слышали? Я иду к мэру! Я выведу вас на чистую воду! — угрожал он. — Здесь какой-то заговор? — издевательским тоном сказал он, заглядывая под салфетку. — Ну-ка, где же? Где? А-а-а, вот. — Совсем распоясавшись, он поднес кукиш к скрытому под вуалью лицу девушки. — Видите? Берегитесь Гулливера!

И он браво покинул бар.

«Девчонка совсем на меня запала, — бесстрастно фиксировал диктофон, — прошло меньше суток, она почти сдалась! Смешно! Провинциалка! А я что вчера думал о ней? Недоступная, высокомерная дама из местного высшего общества! Я правильно сделал, что пригрозил ей. Однако же после кофе я всегда чувствую себя перевозбужденным. Нет, сейчас всё в порядке. В порядке. Я смел, я умен, я организован. К мэру!»

Здание мэрии, судя по карте, располагалось в конце центральной улицы. За площадью. Гулливер преодолел это расстояние легко, вприпрыжку. Вскочил на порог, словно на подножку уходящего трамвая, присвистывая, вбежал в холл небольшого здания. Внутри было пусто. Откуда-то из угла поднялась пожилая женщина, похожая на уборщицу. Спросонок словно не могла вспомнить, откуда она здесь.

— Я к мэру! — прокричал он.

— Туда, — донесся до него слабый голос, — туда. — Она еле помахивала тяжелой рукой в сторону второго этажа.

Наверху оказалось несколько дверей. Впрочем, только в одной из них безошибочно можно узнать мэрскую — чистую, с табличкой. Поправив галстук и увидав свое крошечное, искаженное в линзе туфель лицо, Гулливер постучался.

Ему показалось, что он, словно легкий, мельчайший мотылек, впорхнул в огромную залу. Это была не комната. Целая галерея стульев с проходами между ними. Она вытягивалась вдаль, к большому, громоздкому бюро, какие обычно стоят в зале судебного заседания. В самом конце комнаты, едва возвышаясь над бюро черной судейской шапочкой, сидел человек.

— Господин мэр! — воскликнул обрадованно Гулливер. — Добрый день! — Он повысил голос, как будто разговаривал со слабослышащим. Подойти он пока не решался.

— Да-да, добрый день. Чего вам? — невнятно ответили с того края.

— Господин мэр, у меня дело чрезвычайной важности. Я журналист из…

— Не говорите, откуда вы, — сердито мямлил человек.

Общаться так было решительно невозможно. Гулливеру хотелось как можно быстрее донести свою просьбу. Он пошел мимо темных рядов.

— Не подходите, говорю я вам!

— Что? Вас плохо слышно.

Гулливер ускорил шаг, но, к его удивлению, бюро оставалось все таким же удаленным. Он почти побежал. Зал отозвался на его шаги гротескным грохотом колоссального размерами собора. Бюро оказалось кафедрой, возвышающейся целым зданием. Человек, сидевший наверху, был огромен. Тяжесть всего мира, казалось, притягивала его к земле.

— Ваша честь, — пролепетал Гулливер, узнавая под черной судейской мантией и шапочкой хозяина гостиницы, — ваша честь… вы же знаете, в чем дело? Это они, это они, — указывал он назад, оправдываясь неизвестно в чем.

Сверху раздавался громовой раскат:

— Ибо пришел ты в мое царство незваный, с неясными намерениями. И стражи мои будут испытывать тебя и карать тебя за деяния несчетные.

— Но я пришел заступиться за потерянного…

— Считай свои дела…

Гулливер замотал головой, отрицая какую-либо мысль о вине.

— Я ни в чем… я ни в чем…

— За гордыню… за высокомерие… за… — Каждое слово сверху вбивало его, словно гвоздь в землю. Гулливер становился всё меньше, укорачивался всё быстрее, — за надменность…

— Не виноват… не виноват… — Гулливер падал всё ниже, ниже, уменьшившись до размера ножки стула.

Под одним из стульев он увидел ту женщину, из угла.

— Бегите прямо, там будет дверца. И прямо в нее. Ничего не бойтесь… ничего не бойтесь, — шептала она.

Гулливер приставил ладонь к уху, но не разобрал ни слова. Она, как раньше, тяжело помахала вперед, и он, не чуя в себе души, побежал под яростные раскаты.

Сначала издалека дверца казалось малюсенькой. С мышиную норку. Он нагнулся, чтобы хотя бы ее рассмотреть. Но, приближаясь, он тоже уменьшался. Скрипнув, затворил ее за собой. Духота и темнота нахлынули на него. Везде сновали огни. Огромными багровыми сердцами в зареве факелов бились молоты. Тысячи рудокопов, скальных шахтеров трудились в этом черном, тягучего воздуха чреве. Гулливер стал спускаться к ним. Люди, еще меньшие по размеру, совсем по пояс, останавливали работу, подходили ближе, обступали густо, словно луговая трава. «Это гномы, — заработал внутренний диктофон, — это адские гномы, добывающие черные угольные души». Издали к нему стало приближаться что-то светло-синее, прохладное. «Белоснежка? — задыхаясь, замедляясь, вертелась бобина мыслей. — Белоснежка… спасибо меня…»

— Белоснежка, — Гулливер обнял мягкую рыжеватую шкурку, — спасибо.

— Допился, понимаешь ли. — Скрипучий голос вырвал из его объятий полуоблезлого манто и погладил шкурку. Теперь это был морщинистый старик, похожий сразу на Вагнера и Ричарда Оуэна. С молотобразной нижней челюстью и круглыми, совиными глазами. — Допился.

— Это же был только кофе? — спросил Гулливер, вставая и оправляя пиджак и брюки.

— Хорошо, что мой дом рядом с трамвайной остановкой. Ничего не болит?

— Вроде нет. — Он ощупывал тело.

— Грохнулся прямо умывальником на подножку трамвая.

— Как это трамвая? Ничего не было, что ли?

— Ничего не было, ничего не было, — по-бабьи передразнил старик. — Полюбуйся на тетушку, — и он помотылял перед лицом Гулливера старым лысоватым манто. — Теперь ты не новичок.

— Что происходит в этом городе? — Гулливер потряс головой. Изнутри, нарастая гулом, надвигался локомотив ноющей боли.

— Теперь ты не новичок… — Старик присел рядом и, поглаживая манто, стал рассказывать: — Около полутора месяцев назад я получил письмо от своей тетушки Салли Мартенс, живущей в далеком городке Странжвилль. Она писала, что годы ее уже не те, что трудно одной справляться по дому и что стала совсем слаба на память. Поэтому, пока она еще в трезвом рассудке, хотела бы посмотреть на своего любимого племянника. То есть на меня. Как только смог, я бросил все дела, и однажды вечером старый, потрепанный «Грейхаунд» доставил меня в городок. Жители указали дом Салли Мартенс. Скажу честно, городок сразу же показался мне пошловатым и бессмысленным. Никогда еще мне в моих странствиях не приходилось проникать так глубоко в самую суть мещанства и одиночества. Само собой, никакой тетушки не было.

— Но… — хотел было вмешаться Гулливер, если бы не гулкое эхо головной боли.

— Не было, не было никакой тетушки. Вместо нее в ее любимом кресле-качалке, как в детской люльке, колыхался огромный китайский болванчик. К моему отвращению, это была не кукла. Это был настоящий, оживший китайский человечек. Размером с дебелого кота. Возмущению моему не было предела. Никакой записки, никакого пояснения. Соседи избегали всякого общения. Кто-то на улице назвал меня сумасшедшим. Однажды, отчаявшись что-либо понять, я гордым и решительным шагом направился в мэрию. Был, знаешь ли, еще теплый денек. Пели птички, кажется. Было еще достаточно рано, улицы были почти свободны от местного сброда. В мэрии никого не оказалось. Кроме пожилой, сонной Дженни. «Я Дженни, — сказала она, — просыпаясь. Если вам нужен мэр, сходите в гостиницу». По дороге я зашел домой. К моему ужасу, китаец превратился в полосатого ленивого кота. Настоящего барашка по размеру. И тут я что-то начал понимать. Перед тем как отправиться к мэру, я сел за стол, сосредоточился и написал тебе письмо.

— Вот это? — превозмогая боль, скривился Гулливер, доставая из кармана сложенную вчетверо бумажку.

— Да! Именно. Возле почтамта расположен небольшой уютный парк. Единственное достойное место во всем городе, чтобы благородно и сосредоточенно предаваться размышлениям. Отправив письмо, я зашел в этот тенистый и тихий мирок. Сел на скамью и, подремывая, стал распутывать нелогичный и глупый клубок событий последних дней. Я разобрался буквально в следующем. А именно. Город не мог существовать сам по себе. Это нонсенс. В нем нет ни заводов, ни фабрик. Люди только и делают, что ходят из дома в дом, пьют, потребляют одежду и еду. Они ничем не занимаются. Может, это даже не настоящие люди? Во-вторых… во-вторых, этот размером с небольшого барашка кот — и есть на самом деле моя тетушка Салли. Как с ней могла случиться такая перемена? Тетушка никогда не баловалась алкоголем, не курила табак, питалась исключительно фасолью и бобами. В праздничные дни надевала нарядное, подобающее возрасту платье скромного фасона. Газет не читала. Непонятно! Вероятно, все дело в иллюзии. Или в желании иллюзии. Она утратила память и стала превращаться во что угодно! Я также стал припоминать, что ни одно лицо в городе мне не попадалось дважды. Все они менялись изо дня в день. Скорость их перерождения была потрясающей! Они реинкарнировали буквально на глазах. Я вернулся домой и застал в кровати маленькую блеющую овцу в белом тетушкином чепце. На моих ладонях белел атлас женских перчаток. Я выглянул в окно — было раннее утро. Из зеркала на меня таращилась чопорная дама викторианской эпохи. Дело было сделано. Я во всем разобрался. Я перестал быть новичком…

Свифт замолчал. Покосился на меховое манто. Оно уже почти потеряло прежнюю форму, растянувшись на кровати длинной алой лентой, словно полоска рассвета, брошенная сквозь шторы окна.

— И? — недоумевающе спросил Гулливер. — Дальше-то что?

— Не знаю… я превращаюсь в черт знает кого. Полюбуйся. — Свифт повернулся на стуле и показал длинный хвост. — Место здесь такое. Текучее. Мы все исчезаем…

Утром Гулливер, поддерживая под руку своего друга Свифта, который уже с трудом ходил на двух ногах, перенес тетушку Салли в садик за домом. Она была сочной красной розой, бутон которого сладко благоухал. Пересадив ее под старую вишню, Гулливер посмотрел на друга — добрую, мудрую лошадь, пофыркивающую и жующую мундштук курительной трубки. Он зажег ей табак и погладил пушистую, упавшую набок гриву. Лошадь благодарно фыркнула и, глубоко затянувшись, выдала из зубастой пасти фиолетовый дым в виде кораблика. Гулливер все понял, начистил обувь, отряхнул пиджак и, пока разливалась тяжелая заря, вывел поцокивающую лошадь с дымящимся чубуком из города. Там он заметил, что, за исключением трубки и, пожалуй, чудовищно осмысленного взгляда, в лошади уже не было ничего человеческого. Она, покачивая прекрасными пегими бедрами, беззаботно помахивая хвостом, уходила в туман, исчезая, словно круги на воде. И тогда он, Лэмюэль Гулливер, направился к остановке.

До автобуса было еще несколько длинных, томительных часов, которые он решил провести, блуждая в полях. Диктофон, ожидающе пощелкав многоточием, отключился, не оставив даты. Мысли его парили легко и незаметно, слово перистые облака. Собственный нос его с благородной горбинкой казался выступом далекой-далекой горы. Одна щека, горевшая со вчера легкой болью от удара трамвайной подножки, казалась удрученно заходящей луной. Ветер, недавно проснувшийся, проходил сквозь затылок и подхватывал теплое дыхание. Поэтому покосившаяся крестовина старого пугала обзавелась новенькой столичной тройкой с блестяще-каштановыми туфлями, подвешенными к перекладине на шнурках, а кашляющий «Грейхаунд» проехал мимо, даже когда местный дурачок, улыбаясь, долго-долго-долго махал ему вслед, дивясь сказочному, ни к чему не обязывающему сну про путешествие.

 

Козлы и кимберлены (Ася Михеева)

Бывают у каждого детектива такие случаи, когда вроде бы ты и заказ выполнил, и в то же время знаешь, что опозорился. Секрет один — не держать их в себе, рассказать, посмеяться, а там, глядишь, позор и становится просто опытом. Вот, слушайте.

У меня выдалась передышка после двух рутинных, но хлопотных дел, одно из которых курировала Служба межпланетной полиции («ты разберись, как там на самом деле, а доказательства мы подберем сами»), а второе — обычная человеческая половая разборка: кто, кого, сколько раз.

Утром я спустился в кабинет, приятно нейтральный, с великолепно отлаженной системой очистки воздуха, и перед тем, как сесть за стол, заказал системе доставки мышонка и одноразовую гильотинку. Вы, люди, по утрам обоняете (и пьете) обработанные жаром зерна или ферментированные листья. Вервольфу, чтобы взбодриться, нужен аромат свежей крови.

Я рассчитывал поработать в кабинете часов шесть, после чего заняться личными делами. Но через пару часов меня отвлекло мерцание входного экрана.

— Потенциальные клиенты, платежеспособность подтверждена, — предупредила дверь.

— Впустить, — согласился я и уселся в кресло. Не для важности. С моей внешностью бывает полезно принять как можно менее угрожающую позу.

Перед клиентами в дверь вошел их запах. Гномы. Гномы-традиционалисты, в аутентичных одеяниях из козлиных шкур. Гномы считают, что тщательная выделка кож уничтожает козлиный запах. Часть людей тоже так думает. Впрочем, запах собственно гнома настолько специфичен (я не говорю — резок или неприятен), что его и за козьей шкурой не потеряешь.

Гномов было трое: седобородый, толстый, увешанный иридиевыми украшениями и двое покомпактней и поскромнее, на шаг сзади. Я жестом предложил гномам расположиться напротив моего кресла, но они сгрудились у входа.

— Здесь пахнет кровью, — обвиняющим тоном буркнул седобородый.

— Сегодня утром я убил мышь, — как можно любезнее ответил я и указал на блюдце с останками.

Правый из младших гномов пошевелил длинным носом, кивнул и зашептал на ухо седому.

— Понимаю, вредители, — ответил тот и прошествовал к дивану.

Дело излагал, поглядывая в обтянутую козлиной замшей папку, левый младший гном.

Скучное семейное дело — сбежал ребенок, семья желает знать, где ребенок находится. Штатный поиск по генсканированию невозможен, так как ребенок сирота, ищут родственники третьего колена — для гномов-то это ближе некуда, а человеческая система правосудия только плечами пожмет. Имеются ношеные вещи. Требуется — увидев искомого ребенка вживую лицом к лицу, активизировать метку (раздавить бусинку размером с булавочную головку). Защитная упаковка метки, мягкая пластиковая фасолина, снабжена цепочкой, чтобы повесить на шею или закрепить на одежде.

— Я хочу свободный допуск в банк вашего клана на… пять раз, — ответил я.

— В смысле — свободный допуск??? — оторопел старший гном.

— В смысле я подхожу к служебному входу, показываю карточку вашей охране, охрана сковывает мне руки за спиной, проводит по хранилищу и служебным помещениям, после чего выводит наружу и отпускает, — пояснил я.

— Пять не могу, — отрезал гном, — да и вообще, какие гарантии вы нам дадите, что не занесете в банк, например, подслушивающее или роющее устройство?

— А какие вы даете гарантии, что метка не причинит вреда ни искомому, ни мне, ни случайным свидетелям?

— Только наше слово, — удивился правый гном, — ну и наверняка же ваш кабинет сможет быть робосвидетелем, если мы вас вдруг обманем.

— Ну вот, — ответил я, — вы сами видите, что я действую исключительно в законном поле. Моя работа предполагает поиск информации. Мало ли, куда мне может понадобиться зайти и понюхать. Закон позволяет мне разыскивать разумных существ и следы их деятельности, пользуясь для этого своими природными данными и согласием сограждан. Если я начну подбрасывать кротов, я тут же лишусь репутации. Ваш банк не стоит того, поверьте.

— Три раза, — отрезал седой.

— Принято, — быстро ответил я. Собственно, я на три и надеялся, да и два было бы неплохо — гномские банки очень туго поддаются обследованию обычными законными методами. Хороший козырь.

— Итак, ношеные вещи?

Правый гном извлек герметичный кристаллический ящичек и передал мне. Носок… Свернутое в комочек… видимо, нижнее белье, нет, просто обрезанный ножницами лоскут — судя по всему, от рубашки или чего-то вроде. Пара использованных ушных палочек.

— Хорошо, — сказал я.

Гномы сдержанно откланялись и ушли. Я включил очиститель воздуха на максимальную мощность. Интересно, одежда гномского беглеца тоже сделана из козлов?

И да, это был трикотаж из тонко спряденной козьей шерсти. Ну-ну. Я бы от такого, может, тоже сбежал. Я долго размышлял с куском ткани в когтях. Если принимать во внимание различия между запахом седобородого и запахом его спутников (и учесть, что я знаю о запахах гномов в целом — а это особей шесть, не более, гномы не часто попадают в поле внимания детектива, разве что тот случай при строительстве правительственного бункера), так вот, если считать эти различия не случайными и не личными особенностями, то в сравнении с ними беглец — действительно совсем еще мальчишка. Эти необычные соли германия выражены более всего у старика; у беглеца почти нет. Сложные соединения, включающие кремний… Назвать гномов органической жизнью углеродного типа, пожалуй, нельзя, хотя и не вполне понятно, как формируются все эти соединения. Очень любопытно.

Наконец я почувствовал, что каждый рецептор в моем большом носу, в нёбе, в глубоких пазухах надбровных дуг (да-да, благодаря которым у нас, вервольфов, такой угрожающий и хмурый вид. А вы попробуйте расположить нюх, вдвое превышающий нюх шотландской гончей, в носу обычного человека. Вы видели морды тех гончих? У меня очень, очень скромный носик по сравнению с ними), каждый обонятельный рецептор запомнил коктейль молекул, испускаемых тонким куском козьей шерсти. Усилием воли я заставил себя вычленить и забыть козью вонь — мало ли, во что мальчишка переоденется.

Ровно через сутки я уже знал, что мой гном где-то с месяц назад покинул Землю со Второго Гималайского старта. Обнюхивать весь терминал каждого порта — нет никакого смысла, если из аэропорта и подземки на верхние террасы везет всего четыре сменных поезда. На первом Гималайском наш юный гном не бывал, а в поезде ко второму сидел с полчаса и, пожалуй что, боялся. Кстати, почему я начал искать с выходов вверх? Это бутылочное горлышко. Не улетел — ищем на Земле, не волнуемся за другие места. Улетел — можно не бегать по континентам и не рыться во всех пещерах Земли, где логично было бы затихариться гному. Но нет. Юноша не шел избитыми путями.

Лунная пересадка задержала меня на четыре недели. Неугомонный гном облазил восемь из десяти причалов, видимо, искал дешевый билет или нанимателя, а вам стоит знать, что только каботажных трамваев на Марс, Антимарс и Антивенеру ходит около тридцати и, чтобы просто постоять на пороге каждого (большего-то мне не нужно), следует дождаться, когда он с той же Антивенеры вернется. В какой-то момент мне показалось, что я мальчишку нашел (и несколько разочаровался в нем), но, оказалось, я нашел этнический секонд-хэнд, а в нем штаны из козьей замши и накидку козьей шерсти. Вип-причал я обнюхал на всякий случай, мало ли в какую компанию мог затесаться наш удалый молодец; подростки изобретательны. Тем не менее гном наследил еще и на седьмом причале, откуда уходят транспорты средней дальности к большим планетам. Отследить, не ушел ли он с Луны оттуда, было без шансов — те корабли возвращаются не за один месяц; но и не понадобилось — гном провел две недели на только что вернувшемся антимарсианском трамвайчике. Я взял билет на него же, быстренько занял ту же ячейку и последовал на Антимарс.

На терминал нижних рейсов Антимарса гном даже не заходил, а жаль, я уже предвкушал поиски в паутине внутрипланетарных туннелей. Казалось бы, такое раздолье гному-то. Но нет, всего дней за десять до меня мальчишка истоптал весь причал тяжелых транспортников и высидел немалое время в баре наемных рабочих. Бутылочное горлышко стремительно расширялось. Я пошел в статистический центр причала.

Понятно, за красивые глазки информацию о транспортном потоке всего причала мне бы никто и не дал (да и не такие у меня, по человеческим меркам, уж и красивые глазки. Хотя зеленые. И светятся в темноте. Некоторые девушки одобряют), но я нашел выход мусоропровода и некоторое время посидел в нем. Обертки — самый беспристрастный свидетель ваших пристрастий, уж извините за каламбур.

Двенадцать дней спустя я был самым любимым в этой конторе доставщиком суши. Еще попутно я способствовал увольнению одного из итамаэ, который… впрочем, не буду говорить, он уже уволен, а вам будет неприятно. Центр пищедоставки станции Антимарса валялся у меня в ногах, предлагая должность инспектора. Может быть, кстати, я когда-нибудь туда вернусь. Но, так или иначе, за вежливость, предупредительность и советы о том, кому и какие именно суши в какой день менструального цикла принесут максимальную пользу для внешности и здоровья в целом — в общем, у одной из тамошних девочек внезапно перестали ломаться ногти, а у ее начальницы исчезла аллергия на пыль, — и наконец у меня в руках был точный список судов, отправившихся с тяжелого транспортного причала за нужный мне промежуток времени.

Их было семнадцать. Шесть ушли к спутникам Юпитера, четыре — к Нептуну и строящейся возле него стартовой площадке дальних рейсов, остальные разбрелись по астероидным поясам. Ищи-свищи. Я решил пока не кидаться вдогонку — во столько-то сторон разом! — а попытаться еще сузить область поиска. И нашел фирму, занимающуюся установкой свежих воздушных фильтров в системах рециркуляции. Ведущий инженер одной из бригад был папой той девочки из статотдела и не возражал против того, чтобы я покопался в коробке снятых фильтров, стоявшей в подсобке фирмы.

В парочке грязных фильтров был легкий, едва уловимый след нашего беглеца. Инженер, бегло глянув на фильтры, тут же назвал тип судна, на которых идет именно такое загрязнение (сами-то фильтры все стандартные, тут не отличишь). Так у меня осталось три судна из семнадцати. Два из них ушли к Юпитеру, одно — в Пояс Койпера через Уран.

На то, чтобы изловить и обследовать все три транспортника, у меня ушло четыре месяца. Ушлый гном мог удрать от Юпитера в пояс астероидов, но все же решил подняться как можно выше, да и Пояс Койпера — действительно большое место. Другой вопрос, что пересадочных станций там пока всего десятка два, и жители закрытых объемов неизбежно пахнут друг другом. Уже на четвертой станции Пояса Койпера, возле Квавара, воздух сказал мне: гном тут. Он не жил на станции, но регулярно на ней бывал. Один из местных кораблей или строящаяся станция, рабочие с которой заезжают сюда отдохнуть. Я поселился в невероятно тесной каюте местной гостиницы и принялся ждать.

Прошло полтора месяца, и очередной корабль, прибывший на станцию, открылся в общее пространство причала и выпустил облако запахов. В числе их на этот раз были и искомые мной кремнийорганические соединения. И тут я совершил первую ошибку.

Надо сказать, меня просто отвлекли. Самым нелепым образом. Первый же человек, показавшийся в широком кессоне, заорал «Матка Боска Ченстоховска, это же Штене!!» и кинулся меня лобзать.

— Вот чорт, чортов, — сказал я, — Иржи, это что, твой корабль?

— Ну мой, конечно, — ответил он, сияя, — ты здесь какими судьбами?

— Ты вот что, скажи-ка своей команде, чтобы минут пять не высовывалась, — буркнул я, — и пойдем-ка откочуем куда-нибудь, где их не встретишь. У меня конфликт интересов, надо разрулить.

Иржи оглянулся и нахмурился.

— Понимаю, — сказал он и торопливо распорядился в наручный телефон, — понимаю. У меня тут народ всякий. Спасибо.

Ну совершенно понятно, что капитану не хочется связывать свое судно с любыми делами, по которым с Земли могут прислать детектива. А конкретного работника можно пообщать и на станции — куда он с Квавара денется? Пришвартовано четыре корабля, и вряд ли кто из капитанов станет прятать беглеца, если за ним придет другой капитан.

— Так ты за кем? — спросил Иржи, пока мы отступали на заранее подготовленные позиции в местный вип (то есть капитанский) кабачок.

— У тебя гном есть? — спросил я.

Иржи кивнул.

— Его клан ищет.

Иржи хмыкнул.

— Так я и знал, что он чего-то да натворил, — сказал он, — но я его не отдам. Ты один?

— Я вообще только метку на него поставлю и домой поеду.

— Что за метка?

— На вид — радио.

Иржи подумал.

— Уйдем, Пояс большой, есть места вообще не радиопрозрачные. Спасибо, что судно мне дал поберечь, я твой должник.

— Заметано.

Я, как вы, наверное, сами видите, персонаж в общении не очень приятный, зато всегда стараюсь, чтобы окружающие (а не только клиенты) чувствовали себя у меня в долгу. Это очень помогает в работе. С Иржи мы были уже давно в расчете, но теперь за ним была услуга.

— Ну давай тут и потолкуем с твоим гномом, — предложил я, — чего тянуть?

Иржи вновь буркнул что-то в телефон.

— Сейчас подойдет, — вздохнул он, — мужик честный, третий год с ним хожу, не жалуюсь.

Я удивился, но ничего не сказал.

Гном явился десять минут спустя.

И да! Это был НЕ ТОТ гном.

Начать с того, что это был крепкий, массивный дядька с коротко подстриженной бородой, а не обещанный мне подросток. Ну и запах его был, конечно, совершенно не тот. Тут я только осознал, что от корабля Иржи пахло ДВУМЯ гномами.

— Подобру, камрады, — холодно поздоровался гном, уселся и вопросительно посмотрел сначала на меня, потом на Иржи.

— Подобру, — ответил я, — а мне бы не вас, уважаемый. Мне бы второго гнома.

Иржи воззрился на меня как на говорящую голотурию.

— Штене, у меня только Бушилица, других нет.

Бушилица замялся.

— Ну, капитан, — наконец сказал он, — есть кое-что, чего ты о команде не знаешь.

Иржи помрачнел.

— Да?.. — сказал он самым приглашающим голосом.

— Да, — ответил гном, — но я, Бора Йяросфридилегум, перед тобой не виновен. Зови Утту.

— Утту? — поднял брови Иржи. — Ну да, он, конечно, низенький… Но… Хорошо.

Утта вошел в залец минут через пятнадцать, и я, увидев его, немедленно отщелкнул крышку метки и сдавил ее в пальцах. Запах шел перед Уттой, и запах был тот самый. Хотя можно было понять и Иржи — Утту язык бы не повернулся назвать гномом. Очень невысокий для человека, но статный и плечистый парнишка в рабочих шароварах с карманами и наспех напшиканной спрей-футболке, обрисовывавшей рельефные мышцы груди и живота. Никакой бороды — да, может, еще и не особо бреется, волосы подстрижены машинкой, на ушах кнаффы, в бровях и нижней губе — вольфрамовые шипы пирсинга.

Утта и Бушилица воззрились на меня с одинаковым отвращением.

— Меченый астат, — сказал Бушилица, — фу, как некрасиво.

— Это за мной, я вижу? — буднично спросил Утта и сел, сложив руки на стол. — Капитан, извини.

Кулаки у юного гнома оказались — будь здоров.

— А что ж ты не сказал-то мне, что ты гном, — поразился Иржи, — я б тогда Хобоберам не дал бы тебя коротышкой задирать.

— И как бы я тогда им морды чистил? — все так же буднично спросил Утта.

— Что не так с астатом? — спросил я у Бушилицы. — Мне с заказчика спросить придется за небезопасность.

— Да он безопасный, по сути-то, — ответил Бушилица, — просто у гномов из организма почти не выводится. Как йод у вас. Так и будем оба ходить мигать на всех экранах до самой смерти.

— Так, — сказал Иржи. — Утта, ты ж говорил, что сирота.

— Я и сирота, — тоскливо ответил Утта, — меня отцов двоюродный брат ищет. Коз-зел. В козлиной шкуре.

— У них клан очень… традиционный, — добавил Бушилица, — я б, может, тоже сбежал.

— Ну, — Иржи нахмурился, — а мы можем тебя выкупить?

Утта и Бушилица дружно заржали и вдруг покосились на меня.

А я сидел и чувствовал, что я идиот. Долгоносый страшномордый идиот. И что я сейчас, вот-вот, пойму почему. Обычно в этот момент люди просыпаются, но мне не повезло, и это был не сон.

— Что-то не так, — сказал я, — ты же уже, ну по всему, по человечьим законам совершеннолетний. Они тебя силком не потащат же через всю систему. А бежал ты как от чумы. Да и я, парни, очень дорогой, прямо вы знаете, ну очень, очень дорогой специалист, и вопрос — что ты такое, что тебя не выкупить, а за тобой такие поиски? Принц?

Бушилица с Уттой снова заржали, до слез, стуча кулаками по столу.

Иржи нахмурился.

— Я со Штене обычно в открытую играю — так лучше выходит. Ну-ка, излагайте своему капитану, чего это вам двоим так весело?

Бушилица покосился на Утту и ничего не сказал.

— Ну, дядя Бора, — печально сказал Утта.

— А что дядя Бора, дядя Бора, делать-то что-то надо. Капитан — мужик не хуже прочих, второй — друг его и вот-вот сам додумается.

— Да замуж они меня хотят выдать, — сообщил Утта и угрюмо ссутулился.

— Замуж??? — оторопел Иржи и выразительно пожамкал пальцами у себя перед грудью. — А что ж ты, того, явно не девка?

— Как раз девка, — мрачно сказал (сказала) Утта, — у нас это добро только в замуже отрастает, сейчас-то кого сиськой кормить?

— Оппа, — задумался Иржи, — а замуж-то ты, поди, и не хочешь.

— Да не так чтобы, — спокойно ответила гномская девушка, — был бы муж парень хороший, что ж не выйти. Да только в отцовом клане таких не водится, а они меня оставить хотели. Ну и сидеть на нижних ярусах, прясть да вязать — да я в месяц околею.

Мы с Иржи дружно посмотрели на Бушилицу.

— Так, — сказал он, — ну, что у гномов баб мало, все знают?

Все, включая Утту, кивнули.

— Есть правило, что первая же рожденная в паре девица тут же отдается в материн клан. Одну взяли, одну верните. Иногда, конечно, невест меняют, но так труднее подгадать. Только вот уже поколений шесть, а то и больше, вторых в семье девок, считай, и не бывает. Мальчишек-то по десятку доходит. А девок, того, на пальцах.

Он вздохнул.

— Уттин отец, он со своего клана беглый был. Они там по древним делам все такие повернутые, Кирке молятся, Молоток целуют, традиции бдят, скрепы там шахтные чтят. А Турдр был ученый… азартный парень. Жену забрал с собой, вот чего ему не простили. Они в астероидах жили, пониже тут. Корабль, считай, сами построили, вдвоем, она тоже рукастая была, из хорошей семьи девочка, не из таких дундуков. Ну…

— Ну и родилось нас подряд три девчонки, — сказала Утта с досадой, — ну и отец с матерью такие как старшую родили, сразу полетели ее отдать деду, как положено, так их и вычислили отцовы-то.

— Ну, там сложно, — поморщился Бушилица, — так же как вышло? — эти, молитвенники, не к ночи будь помянуты, по чистому счету выиграли вроде, долг за ними в одну девицу висел, и вот и не висит, но все же кланы, до единого тут же узнали, что от них молодежь бежит. Ну, и слухи-то ходили, а Ардра возьми и роди еще двух девчонок-то, ну и Турдров клан, конечно, хотел такое сокровище подобрать, да не мог, поймай их в Поясе астероидов.

— А потом отец погиб, — сказала Утта.

— Ну, космос, чо, — добавил Бушилица горестно, — тут бывает.

— Мать с нами и увезли, и того, козлов чесать. Ее, правда, быстро на какую-то юную девицу замуж выменяли — хоть вдова, зато три дочери, ого, — ну и Гримд, младшая, тоже не скучает, она с десяти лет уперлась кимберлены выращивать…

— Чего??? — хором спросили Бушилица и Иржи.

— Ничего. У ней в друзе сейчас пять их живых, что ли. Не оторвешь. Ее замуж выдадут, она не заметит…

— А их выращивают? — спросил Иржи.

— Да, — коротко ответил Бушилица, — ай да девчонка. Так они и тебя, поди, под это дело хотят?

— Не, у меня рассада дохнет, — весело ответила Утта, — я со взрослыми хорошо работаю, что, Иржи, разве нет?

— Да я уж свечку чуть не ставил, что мне бог тебя послал, — пробормотал Иржи, — но я не знал, что их… выращивают. Ну, ядро и ядро, я думал, технология…

— Они, пока не остановятся в росте, капризные адски. Технология-то есть, да ей три тыщи лет. Они пока маленькие, к няньке привязываются и только от кого-то одного уход принимают. А кормить их надо каждые полтора часа, ну, пару раз в месяц у них отстойка часов на шесть, а потом опять… И так лет двадцать-тридцать.

— Так это ж невозможно, — сказал Иржи, — а спать?

— Ну а как матери младенцев спят? Вот так, урывками. Просто раньше спрос на кимберлены был разовый, ну вырастили кольцо-ответчик, или там, ну, помнишь эту историю, как к кимберлену хрустальный увеличитель приделали? Ну и кому-то людям подарили, а там два поколения поменялось, и попал он к какой-то невероятной дуре, зеркальце, понимаешь, блин, на стене, кто всех, блин, красивее в нашей стране… В общем, спроса не было всерьез-то, их и растили редко.

Иржи задумался.

— А сейчас, считай, в каждом большом компьютере без эвристического ядра не обходится, что про корабли говорить…

— Такие, как у тебя на корабле, — фигня, — сказала Утта, — такой кимберлен и я могу в чашке на окошке вырастить, была бы среда да удобрения. Которые Гримд растит, тех уже ждут на Трансуране, догадываешься? Они у ней сегодня уже каждый с кулак, все пятеро, и все говорящие.

— А я-то думал, чего ждут, — тихо сказал я, — на гипердвижок же уже несколько раз испытания проводили, и что-то все тихо.

— Вот-вот, — сказала Утта, — вот-вот. Тут такое творится, а я, раз я рассаду до больших довести не могу, должна козла чесать? Да пусть сами себя чешут!

— А что с козлами-то за штука?

— Ну вот пунктик такой. Типа, в древности гномийки все пасли этих козлов проклятых в горах, высоко, там же и доили, и чесали… ну щас-то, особенно кто не на Земле, козлов в неволе разводят, а по традиции тетки должны все это барахло вонючее в одежду перерабатывать…

— Погоди, — вдруг сказал я, — а вот у тех, у древних гномиек, которые на горах-то, у них как с дочерьми дело было?

— Нормально было. Женились тогда все, то есть всем жен хватало. Ну, как по книгам судить.

— А потом их, значит, всех под гору, им искусственно выращенных козлов, и того, рожать хуже стали?

— Ты к чему клонишь? — нервно спросил Бушилица.

— А Уттин папаша увозит жену в космос, и там хадац! — подряд три дочки? А может, традиция и не в козлах, а в тонком слое атмосферы должна быть, нет?

Утта восхищенно выругалась.

Бушилица открыл рот, посидел так, закрыл и вдруг сказал:

— А я ведь поеду на Тинг. Это не одного клана касается, это дело серьезное. Пожалуй, привезу тебе мужа сюда. Дадут сюда по таким-то раскладам. А твоему дядьке — по шапке.

В общем, для всех участников этой истории она окончилась хорошо. Что было на гномском Тинге, мы не знаем, но родственники Утты от нее отстали. Утта настраивает кимберлены на Трансуране, Иржи недавно передавал привет и говорил, что у нее уже две дочки и сын и что муж у нее — наладчик плазмосборов, каких поискать.

Бушилица где-то там же, если Пояс Койпера можно назвать «ТАМ». А я так и не простил себе, что не подумал заранее, что половые гормоны у существ с неуглеродной природой могут быть совершенно другие.

Спутать девочку с мальчиком!..

По запаху!..

Эх.

А обнюхать подвалы банка меня отправили, между прочим, сразу по возвращении. Дела о коррупции, знаете, они такие — достаточно знать, что кое-кто хранит кое-что в гномском банке. Совершенно даже неважно, что именно. Так что я все же не напрасно дорого стою.

 

Ковбой Джек (Юрий Некрасов)

Ковбой Джек снимает голову.

На голове мальчишки — козлиный череп. Ковбой Джек щурится, пытаясь разглядеть, кто прячется под костяной маской. Глаз не видно. Шея скрыта перьями.

— Ковбо-о-ой Дже-е-ек, — тянет мальчишка, — тебе здесь не рады. Случится беда, если ты встретишь охотников.

— Ты явно ждал меня. — Кобыла Джека едва не падает от усталости, сам он с удовольствием сменил бы седло на перину, но на скале перед ним сидит некто в козлином черепе и болтает ногами. Что-то царапает ковбоя Джека. — Ты — Сломанное Перо?

— Дед сказал, ты поедешь этой дорогой.

— Старик по-прежнему любит красные пилюли?

Мальчишка скрипит и засовывает руки под маску.

— Да-а-а-а-а, если бы ты дал ему горсть-другую этих пилюль…

— Взамен я рассказываю историю, — предупреждает ковбой Джек и лезет в седельную сумку.

Колени мальчишки нетерпеливо стукаются друг о друга. Джек делает вид, что не замечает дрожи, которая хороводит в детском теле. Ковбой слезает с лошади и потягивается.

— Пару лет назад меня занесло в один городишко. Ты, наверное, даже не слыхал о таком. Таунчвилль. Маленькая, уютная дыра. Идеальное место, чтобы заснуть днем, раскрыв рот, и прямым экспрессом в Рай. Откуда там взялась белая оспа?! Детишки мерли, как тля. Священник голос сорвал, моля боженьку о пощаде. Когда я вошел в город, умерло уже восемь детей. Еще двадцать были больны, и оспа перекинулась на девушек. Потом случилось то же, что и везде. Вернее… ну, сам понимаешь… Люди были страшно напуганы. Про оспу даже думать забыли! Все стреляли, орали, искали виноватого. Гробовщик руки стер едва не по локоть, сколачивая новые гробы. Прошла неделя, за ней другая. Народ начал потихоньку успокаиваться. И тут священник вышел из своего храма и отправился по домам. Сперва с ножом. Потом обзавелся винчестером. Пять свежих душ отправил Пастырь своему небесному отцу. Его распяли эти добрые глупые люди, а он все кричал: «Лучше бы ваши дети умерли! Ушли на небеса невинными!» Не лучше, думается мне. Пусть живут.

Мальчишка ловит каждое слово и неосторожно наклоняется вперед. Ковбой Джек хватает его за босую пятку и стаскивает вниз. Череп слетает с головы. Из-под него выбиваются седые косы. На Джека смотрят два тусклых озера в окружении глубоких оврагов.

— Еще раз, всего пару пилюль. — Губы старика трясутся, а руки царапают запястья Джека.

— Ты очень устал, тебе надо поспать, — говорит ковбой и бьет рукоятью кольта в затылок.

Индеец падает. Кобыла Джека всхрапывает и отступает от тела.

Губы ковбоя Джека растрескались. Он не был с женщиной уже два месяца. В спине стреляет. А в паре миль к северу индейцы. Им тоже нужно помочь.

Ковбой Джек проясняет правила.

Ковбой Джек хромает пешком.

Ему сорок семь, и столько же индейцев пришлось уложить сегодня.

Солнце полирует плешь Джека. Потерял шляпу. Досада. Через пару часов кожа на голове сгорит и будет слезать еще неделю. Все станут над ним смеяться. Зато у него отменные сапоги!

Ковбой Джек входит в город.

В его рту могут смело селиться ящерицы. Его сапоги — посмешище и рвань. Его лысина — облезлое яйцо. Но у Джека отличное настроение.

Ковбой не разменивается на шелуху и сразу идет к салуну.

Сегодня он начнет с сердца, а уже после проверит тупики и закоулки.

Рядом с конторой шерифа, на крыльце аптеки сидит Олдмен. Теперь ему нет нужды уходить со своего поста. Обеды и ужины Ма приносит ему сюда. Завтраки для слабаков, твердит Олдмен. Он сразу же узнает Джека и даром, что не визжит, как подрезанный.

— Не подходи ко мне, смерть! — шипит он и закрывает глаза рукой. — Даже не смотри!

Джек вздыхает и садится рядом на крыльцо, снимает сапоги, вытряхивает песок, с сожалением вертит пальцем в дырах. Ставит сапоги рядом с тапками Олдмена.

— Прочь! Прочь! — задыхается Олдмен. — Не смотри на меня! — повторяет он, как заклинание. — Не смотри! Даже краем глаза! Даже на отражение!

Хорошая идея, думает ковбой Джек, вспоминая, что у него есть отполированный портсигар. Ему очень хочется как следует рассмотреть старого знакомца, обнять его, выпить вместе. Но Джек уважает старость, а Олдмен, почитай, само воплощение почтенного возраста.

— Я сейчас уйду, — говорит ковбой Джек. — Но ты же знаешь, сначала я должен рассказать тебе историю.

— Сыт твоими историями по горло! Убирайся! — неожиданно чисто кричит Олдмен.

Ковбой Джек удивленно поднимает бровь.

На улице пусто. Крик распахнул крылья и растворился в белом от зноя небе.

Ковбой Джек набивает трубку и начинает:

— Отец меня не любил, порол и даже хотел утопить разок. Но именно этот грубый и сволочной человек подарил мне Микки и Мэлори. — Ковбой Джек гладит кобуры, где мирно спят кольты. — Он же научил меня стрелять. Впрочем, по-настоящему стрелять мои револьверы стали только после встречи с ночным гостем. Я шел пешком почти месяц, была зима, и каждую ночь кто-то приходил к моему костру, пока я спал. Я слышал его запах. Обонял его дыхание. Я читал его шаги, его скрип, походку. Он копался в вещах и всегда что-то оставлял в моей сумке. Я просыпался, и там было пусто. Совсем. Даже если вчера я набил ее до отказа камнями или дичью. Я готовил завтрак и разговаривал с призраком. Я ругался с ним или жаловался на кривую судьбу. И ночью он вновь был со мной. Пока я не пересек горы. Там меня встретили люди. Скверные жадные люди с черным запахом изо рта. Они обнажили стволы, я достал свои. И Микки и Мэлори собрали урожай за пару секунд. Без меня. Я даже не успел погладить курки. И теперь они — мелкие зубастые демоны — сами решают, кому быть, а кому точка.

— Не трогай меня, — плачет Олдмен, — пожалуйста!

— Старый друг. — Ковбой Джек морщится от жалости и встает, его тень падает на тень Олдмена, и тот замирает в ужасе. — Так надо, дружище, — кривится ковбой Джек, он касается старика всего лишь тенью, но этого сейчас достаточно, — так надо.

Олдмен заваливается назад и начинает храпеть. Басовито, с наслаждением. Из аптеки выкатывается Ма, на ходу вытирает руки юбками, видит Олдмена и в ужасе бросается к нему, трясет за плечи. И медленно, как под водой, оседает рядом с ним.

Ковбой Джек стоит в очереди.

На второй этаж салуна кого попало не пускают.

Молли Мэлоун чертовски популярна, и вовсе не каждому обламывается отпить из ее родника.

Ковбой Джек встает у подножия лестницы и задирает голову. Пять пар глаз изучающе смотрят на него.

— Позвольте совсем малюсенькую байку? — Джек чешет плешь и являет собой анекдотичное зрелище: низенький, кривоногий, с непомерно широкими для своего роста плечами и облезающей лысиной, он похож на дикого фермера. — Когда решили строить железную дорогу от Сент-Гронидо и дальше, на север, пришла чахотка. Жадная, скорая. От нее сгорали дня за три, ей-богу, не вру! Я как раз ехал в почтовом дилижансе с мужиком, который должен был вбивать первый костыль в эту чертову железную дорогу, и сразу просек, что парень — не жилец. Больно страшно перхал кровью. Из-за него дилижанс постоянно останавливали, он выпрыгивал, схаркивал свою немочь, и мы катили дальше. Никак нельзя было его в пустыне бросать. Большая шишка. Подъехали мы к станции. Торжественный момент, а этот господин хороший вывалился на мэра Сент-Гронидо и наблевал кровищей прямо на парадный фрак, или что он там напялил?! Скандал. Мэру самому пришлось брать кувалду в руки. Он замахнулся… и у него изо рта ударил фонтан крови. И все, кто были там, тоже начали плеваться кровью. Мне стало так жутко, что я поднял этот проклятый костыль и вбил его. Потом пришлось выхаживать этих неудачников.

Мужчины отворачиваются.

Что взять с юродивого? Сапог, и тех нет.

Ковбой Джек поднимается по лестнице, и мужчины ведут себя по-разному. Кто-то возмущенно поднимает взгляд, таких ковбой хлопает по плечу, и они оседают позади, кто-то ищет кобуру, таким Джек наступает на ногу или щелкает по носу. Три-два-раз, пятеро счастливчиков лежат.

Ковбой Джек входит без стука.

Ковбой Джек отпивает из Грааля.

Молли выглядит отлично.

Сзади она просто сказка. Но стоит ей оглянуться, как мешки под глазами выдают ее с головой.

— Мерзавец! — колотит она Джека своими кулачками. — Подонок! Трус!

— Какой привычный набор, — шепчет ковбой Джек и подхватывает ее на руки.

Позже он лежит и выдыхает удовольствие в потолок. Все строго в соответствии с каноном: бахнуть три раза подряд, не роняя ствола, и подарить цветок. С последним промашка. Дарить кактус или колючку показалось ковбою не с руки.

— Ты просто дьявол, — шепчет Молли и крепче прижимается к ковбою. Тот курит и молчит. — Это ведь ты вылечил нас три года назад от Красной чумы? — Молли задает вопросы, на которые Джек не может дать ответов. — Ты тогда заглянул ко мне всего на миг. Я до сих пор помню тот поцелуй.

Спина ковбоя Джека блаженствует. Перина выше всяких похвал, несмотря на клопов. Пусть порадуются тоже, божьи твари.

— Это ведь не навсегда? — Моли поднимается на локте, пытается заглянуть ковбою в глаза. — Мы совсем перестали спать. И теперь никто не болеет. Это ведь пройдет?

— А ты хочешь? — Ковбой Джек не мог спросить такого, само вырвалось.

— Я любила свои сны. — Молли падает на спину. — В них нет тела.

— Давай я расскажу тебе малюсенькую историю, — бормочет Джек, проглатывая неожиданные слезы.

— Нет-нет-нет, ни за что!!! — кричит Молли и с дикой силой пытается заткнуть ему рот руками, но он успевает быстро выплюнуть:

— Любовь не умерла.

И Молли засыпает, разметав свои рыжие кудри по его плечу.

Ковбой Джек танцует в кордебалете.

Тела кто-то убрал.

Посреди салуна топчется несколько весьма грозных рыл, и все смотрят на ковбоя Джека.

Только сейчас он вспоминает, что совсем не умеет драться.

Рукава громил закатаны, кобуры пусты, значит, кому-то Джек понадобился живым.

— Парни, — преувеличенно бодро начинает Джек. — Есть такая история…

— Заткните ему пасть! — орет кто-то, кого ковбой не видит.

Джек прыгает на первого, пихает его, отталкивает, продолжая горланить:

— Розовый койот… видели индейцы… не боится… кусается…

Ковбой Джек получает стулом по уху, здоровается с полом и на несколько секунд затыкается, пока не чувствует, как в рот ему лезет сырая плотная тряпка.

— Дети… бегут за койотом… кусает… болеют…

Колено Джека находит пах одного из громил. Ковбой слышит вопль. Удачный канкан!

Сразу несколько рук хватает ковбоя Джека. Ноги грубо опутывает веревка.

— Шаман… поймать койота… убить… да!.. все равно… болеют…

— На том свете доскажешь. — В поле зрения Джека появляется перевернутое лицо. Ковбой предпочел бы его никогда не видеть, но когда-то сам дал этому лицу шанс.

— Привет, Бадди, — улыбается ковбой Джек кровавым полумесяцем рта и торопится дожевать словесную кашу, — я пришел к ним, но они мне…

Голова лопается, и звуки выходят из нее с шипением и свистом.

Ковбой Джек отходит на задний план.

Ковбой Джек замахивается на святое.

Посреди пустыни стоит церковь.

Святой отец выходит на крыльцо и мочится, не сходя с него.

Из-под рясы торчат жилистые татуированные руки.

Святой отец сплевывает и корит бога грязными словами. Бог, по обыкновению, не обращает на него внимания.

К вечеру приезжает Бадди Хардин со своими ребятами и гробом.

— Падаль мне зачем? — кричит священник.

Бадди молча бьет его тыльной стороной ладони, отбивает руку, и оба отворачиваются, морщатся, ненавидя друг друга.

Гроб заносят в церковь, и Бадди требует, чтобы святой отец отпел мертвеца.

— Да пошел ты, Стручок Хардин! — вновь повышает голос татуированный священник.

В храме господнем он чувствует себя более уверенно. Босс смотрит. Не такой же он кусок дерьма, этот бог, чтобы дать своему слуге сдохнуть прямо в церкви. Священник забыл, как укокошил здесь старика и служку. Бывает.

Бадди покрывается пятнами.

Стручок! Он обещал. Никому не простит этого прозвища!

Но быстро берет себя в руки. Дело сделано, теперь надо похоронить святого человека как подобает.

Ковбой Джек не похож на труп. Он как будто даже дышит.

— Да он же спит! — цедит священник и заносит над телом подсвечник, будто собирается довершить начатое Бадди.

Джек открывает глаза и говорит фальшивому святоше прямо в склоненное лицо:

— Сначала — сказка, потом — прикосновение! Или наоборот, неважно.

Ребятки подхватываются в стволы, но ковбой опрокидывает гроб и ползет за кафедру. Пули открывают стигматы у святых на иконах.

— Розовый койот заманивал детишек индейцев, кусал их и убегал. Они возвращались домой и приносили заразу. Та била только взрослых мужчин. Сначала отказывали ноги. Потом кишечник. Следом кости схватывались, будто цементом. Я вылечил их, но они вряд ли были этому рады. Как и вы.

Джек поднимается в полный рост. Бандиты вскидываются, но замирают, видя, что руки ковбоя пусты.

— Крещу вас сном, дети мои, — улыбается Джек и стряхивает на них две горсти святой воды пополам со своей кровью. Бадди понимает все раньше прочих и пытается бежать, но одна капля оказывается быстрее его ног.

Священник забивается под лавку и скулит оттуда.

Ковбой Джек переворачивает его ненадежное убежище и прежде, чем отправить мерзавца к Морфею, не отказывает себе в удовольствии.

Кулаки приятно саднят.

Священник блаженно сопит, раскрыв красную щербатую пасть. Дверь в храм открыта настежь, и бог с любопытством заглядывает внутрь. Здесь все правильно.

Ковбой Джек проверяет билеты.

Ковбой Джек идет по вагонам и ласковыми движениями выключает работяг, не спавших уже три года. Мало кто будет ему благодарен. Шахты встанут. Машины заржавеют. Дикие животные растащат припасы, пожрут урожай и одиноких путников.

Нельзя быть благодарным за такое.

Джек мурлыкает какие-то незначительные анекдоты про дуэль на выпивке и синюю язву:

— Я убил всех младенцев в трех городах, чтобы найти сыворотку. А потом мы играли в «перепей дьявола» до утра. Славные были деньки.

У Джека грустный взгляд, но добрая улыбка. Это заблуждение, что он умеет спать. Вовсе нет. Он не спал уже двадцать лет.

Машинист долго вопит что-то из своей кабины.

Он не хочет засыпать. Паровоз мчит под всеми парами.

Ковбой Джек говорит машинисту ровно восемь слов:

— Твоя жена болела раком, она ждет тебя дома, — чихает сквозь решетку двери, и машинист отрубается.

Поезд сходит с рельсов в пяти милях от Таунчвилля. Ковбой Джек, как никогда, близок к развязке.

Ковбой Джек расставляет точки.

Микки и Мэлори задыхаются в его руках.

Ковбой оскалился, и мало кто признал бы в нем добряка Джека.

Пули безжалостны и точны.

Руки Джека налились свинцом и долгом.

Он поражает каждого жителя: старика, мать, грудного ребенка.

Наконец у него заканчиваются патроны, и тогда толпа подхватывает его на руки и тащит к позорному кресту, где нашел свою точку священник.

Толпа рвет Джека на части. Он чувствует, как тело его становится короче и легче, и без всякого ужаса смотрит на свою руку, которая падает в пыль и оттуда блестит тусклым прощанием с Мэлори.

Люди пируют над ним до утра.

Ковбой Джек никак не хочет умирать. Даже без рук и ног, вывалянный в дегте и перьях.

Наконец он смотрит на них глазами, полными любви, и говорит:

— Нужно было дать вам хоть что-то взамен.

И на город обрушивается сон.

Ковбой Джек смотрит на закат.

Первым просыпается мальчишка по имени Джек.

У него прострелена рука. Пуля прошла навылет.

Ковбой умел дарить сон любым прикосновением.

Маленький Джек долго бродит среди спящих тел, пока не находит два пустых револьвера. На его руках вспухли знакомые бубоны. Белая оспа.

С этим нужно будет что-то придумать. Потом.

Джек достает из кармана губную гармошку.

И идет смотреть на закат.

 

Слово для Теи (Денис Приемышев)

Металлическое цоканье всё приближалось. Ши вытер взмокшие ладони о грязные штаны и покрепче взялся за тяжелый ломик. Напротив пригнулся Ворона, возбужденно блестя глазами. Тонкий, низенький и чернявый, он неслышно шевелил губами, и Ши знал, что за слово тот повторяет раз за разом. «Железо. Железо. Железо».

Ухо обожгло дыхание Эмили, быстрое, прерывистое, пахнущее мятой. Чуть сладкое. Почувствовав, как намокает, несмотря на промозглый холод, рубашка под мышками, Ши плотнее прижал локти к бокам.

«Зачем она так близко?»

В похожем месте, только уровнем выше и севернее, Ши когда-то нашел Тею. Под завалом, в глубине которого журчала вода из пробитой трубы. Там тоже были ряды запасных комнат, пустых, с высокими гладкими стенами и обрубками проводов. Сектор так никогда и не заселили — не успели. А потом стало некому.

Ши чуть не пропустил начало. Железные лапы проклацали мимо дверного проема, и почти сразу взвыли сервомоторы, разворачивая турель. Ши хорошо знал этот звук. Вот, сейчас… по коридору, отражаясь от стен, грохнула короткая очередь и тут же захлебнулась. Значит, у Белого всё получилось, снова.

Ворона с торжествующим воплем бросился наружу, и Ши неохотно двинулся следом: то ли помочь, то ли уйти от непрошеного тепла.

«Идиотские игры. Ну зачем? — и сразу же отрезвляющее: — А если Белый умрет? Вдвоем с Эмили мы не справимся. Хотя остальные растут, уже почти догнали. Может, и выживем».

И все-таки мысль была неприятной. Их было трое, когда все началось, два года назад, оставалось трое и сейчас. Хотя все чаще Ши казалось, что было — трое, а осталось — двое и один. Если не один плюс один и плюс еще один… Белый, Эмили и он, Ши.

Стальной монстр с перебитой лапой дергаными движениями метался от стены к стене. Обрубленные провода от пушки торчали двумя толстыми червями. Вокруг с улюлюканьем прыгал Ворона, пытаясь подбить еще одну конечность, но Ши смотрел не на него. Белый стоял, тяжело дыша, размазывал по щеке кровь и довольно ухмылялся. Как же. И облегчение сплавилось со злостью. Зачем?!

Не хватает только, как раньше, рисовать черной смазкой полосы на щеках. Или именно Белый — нормален, а Ши — нет?

Сразу после того, как он тайком, пугаясь каждого шороха, притащил Тею в нору, они ушли за лекарствами. Одноухий тогда ушиб ногу и тихо ругался сквозь зубы, рассылая по трубам шипящее эхо, пока Белый не приложил его по затылку. А когда Ши вернулся к себе, он какое-то время просто стоял, прислонившись лбом к холодному металлическому листу. Не думал — нет, для этого он тогда слишком устал, да и колени снова разнылись. Просто стоял. А потом отодвинул дверь в сторону и вошел в темноту. К Тее.

Возможно, именно тогда он и сошел с ума? Или еще раньше, когда не убежал, сломя голову от той, кого создали слишком похожей на человека?

Ворона радостно заверещал: ему наконец удалось сломать сустав на третьей лапе твари, и теперь та просто медленно ползала по кругу, подвывая двигателями. И Белый каким-то образом оказался совсем рядом, дохнул:

— Давай. Развлекись тоже. Как прежде.

«Я не хочу».

— Пока они еще смотрят снизу вверх.

Ши сделал шаг вперед, потом другой. Тварь развернулась к нему, посверкивая красным глазом. Этот выступ можно было своротить хорошим ударом, а еще доломать последнюю лапу или пробить охлаждение и смотреть, как постепенно замедляются движения. Твари совершенно не походили на Тею. Ши поднял ломик и всадил его острие туда, где за тонкой стальной оболочкой находилось сердце. Ворона издал протестующий вопль, но тварь уже безжизненно застыла.

— Зачем? Ну зачем ты, ведь можно было еще долго!..

Когда-то хватало одного взгляда, чтобы молодняк угомонился. Теперь Ворона просто надулся, бормоча под нос ругательства. А Белый просто смотрел и уже не улыбался. Расчетливо. Оценивающе.

И после, помогая оттащить тушу к пролому, который вел на несколько уровней ниже, на самое дно, он просто молчал. Даже не ругался, как обычно, на то, что тварь даже мертвая упорно цепляется за все, что попадется под лапы, лишь бы не падать вниз. И тогда Ши сделал ошибку.

— Лучше бы мы чем полезным занялись.

Белый, оглянувшись на Ворону, схватил Ши за рубашку и прижал к стене. Он был большим. Больше — и сильнее.

— Полезным? А сейчас мы что делаем, по-твоему?! Эта тварь больше никого не убьет. А что предлагаешь ты? Сидеть и ждать?

— Уйти.

Эмили резко вздохнула. Короткое слово погасило злость Белого мгновенно, словно повернуло выключатель. Только руки всё так же прижимали Ши к стене, заставляя балансировать на носках.

— Дурак. — Белый говорил спокойно, почти равнодушно. — Ты приведешь их к нам. Думаешь, мне не хочется наверх? Они, — он коротко мотнул головой на Ворону, — даже не помнят уже толком, да им и плевать. Сначала их утешали сказки про холм и фэа, а теперь просто все равно. Дикари, и я не знаю, что с этим делать. А ты — думаешь, просто подняться на поверхность, погулять там, найти… что? Если бы этих… эти чертовы железяки отбросили, перебили, нас бы давно нашли люди. Или, если их уже не осталось, то твари.

— Может, уже ничего и нет, — упрямо сказал Ши. — Посмотри на них! Ржавчина. Суставы плохо гнутся. Обслуживания нет, значит…

— Значит, мы настолько глубоко, что достаются только поскребыши, — тихо закончил за него Белый. — Но каждая тварь, сброшенная вниз, означает, что где-то там их стало на одну меньше. Это тоже — война. Не говори мне, что мы ничего не делаем.

Эмили положила руку на плечо Белого.

— Оставь. Он не имел в виду ничего такого…

Белый разжал руки, и Ши покачнулся, еле удержавшись на ногах. Его щеки горели. И от мягкого взгляда Эмили, от ее защиты хотелось зарыться в этот проклятый металл. Он хотел было сказать, что как раз это-то и имел в виду, но Белый уже отвернулся и взвалил на плечи рюкзак с консервами и водой.

— А планы я запру подальше. Даже ты не такой идиот, чтобы идти на поверхность без них. Вбей в свою тупую башку заново, если не помнишь. Правила есть правила, и придумывали мы их, чтобы выжить. Потому что у тварей — они тоже есть. Правила, которым они следуют, пока не сдохнут. И всё, чего им надо, — это прикончить нас. Всё.

Эмили виновато посмотрела на Ши, но он резко отвернулся и поднял собственную сумку. Ему было что ответить, но… незачем. Ни про то, что в кармане лежит блокнот, на страницы которого он успел перенести бо́льшую часть дороги. Ни про Тею. Особенно — про Тею, которая, несмотря на правила, пока что его не убила.

— Ты знаешь, я вот пытаюсь вспомнить, когда мы в последний раз видели целую, новенькую тварь, и не могу. Месяц назад? Полгода? Год? Белый говорит, это только потому, что всё продолжается, а мы просто очень хорошо прячемся. Может, он и прав. Как ты думаешь?

Ответа не было. Тея сидела совершенно неподвижно. Если бы он, Ши, не знал, что такое невозможно, то сказал бы, что Тея в ужасе: настолько жесткой была поза, настолько закаменевшими — плечи под полосатой футболкой. Она не шевелилась с того момента, когда Ши заставил ее опуститься на шаткий стул и запрокинуть голову назад над жестяным тазом. Жаль. А ведь он уже позволил себе надеяться. Каждый раз — надеялся и каждый раз обманывался. Ши осторожно, словно извиняясь, собрал пряди волос Теи и отвел назад. Над почерневшей скулой, в мешанине стали и пластика тускло блеснул синий огонек. Уцелевший глаз метнулся следом за пальцами, потом снова уставился вверх, на ржавый потолок.

— Далеко наверху — мир, который когда-то был нашим. С небом над красными черепичными крышами, парками и каменными парапетами, на которых любили сидеть наглые жирные чайки. С морем, которое плескалось о набережную, брызгалось через оранжевые перила.

Когда-то он пытался объяснить самым маленьким, что такое небо, но сдался. Они не помнили, какое оно — снаружи, а плоские картинки сути не передавали. Плоские слова — тоже. Тее можно было не объяснять. И не пояснять, что значит «нашим». И это было хорошо, поскольку Ши не был уверен в своей способности объяснить.

— Целые леса из множества деревьев, как зеленые стены, в которых шумит ветер. Тепло и сухо, не то что здесь. А если даже сыро, то — совсем иначе. И сами дома — высокие, стеклянные и каменные. И росли вверх, а не вниз. Почему все изменилось, Тея? Нет. Зачем все изменилось? Или эта паутина, в которой все запуталось, была всегда?

Тея не ответила. Как всегда. Ши ощутил, как грудь распирает отчаяние. Ему хотелось… да, пожалуй, кричать, бить кулаками в стены, пока боль не станет достаточно сильной, чтобы думать только о ней. Если Тея действительно просто сломана, к чему все это? Она ведь даже не двигается сама, никогда, только если он заставит что-то сделать, да и то не всегда. Смотрит, да, но ведь это может быть простой механической реакцией. Зачем стараться, зачем что-то пытаться делать, если Белый прав? Если Тея не значит ничего и разговоры с ней, день за днем, неделя за неделей — месяц! — тоже не стоят ничего? Есть ли на самом деле разница между ней и тварями? Для Белого — нет. Для самого Ши…

Вздохнув, он подобрал пластиковую бутылку с водой.

— Наверное, тебе бы лучше закрыть глаза… глаз.

Закончив, Ши отступил на шаг. Еще чуть влажные волосы Теи рассыпались по плечам золотистой волной. Оказалось, что они слегка вьются. Сохнущие волосы постепенно распрямлялись и уже не закрывали поврежденную половину лица. Картина получалась, как по Ши, довольно жутенькой, но даже так Тея казалась ему очень красивой. Как ей и полагалось, хотя, конечно, с таким лицом она никого обмануть бы не смогла. И эти руки: одна целая и одна ободранная так, что ниже локтя не осталось ни сантиметра кожи… Словно прочитав мысли, Тея уставилась на него огромным зеленым глазом из-под нахмуренной брови. Даже синий диод смотрел из черной глазницы как-то осуждающе. Ши непринужденно сунул руки в карманы рваных джинсов и уставился на нее в ответ. Он никогда не мог побороть искушения попробовать, даже зная, кто победит. Этот раз исключением не стал.

— Ни одна тварь не должна уйти.

Когда-то давно они добавляли к этому слово «живой», но оно оказалось лишним и само куда-то исчезло. Ши не был уверен, помнит ли об этом кто-нибудь, кроме него. Слова, которые повторял — в сотый, если не тысячный раз — Белый, были старыми. Когда-то их диктовал страх. Сейчас Ши видел в лицах гораздо больше оттенков. Ненависть. Нетерпение. Азарт. Страх оставался тоже, но пригас, сохранился в словах, но исчез из глаз. И все-таки… осознание пришло отчетливо, как скрип когтей по камню. Тепло костра и тепло взглядов сливались воедино, связывая всех невидимой клейкой паутиной. Казалось, еще чуть-чуть, и она засветится. Страх мог пригаснуть. Но он все равно связывал все воедино, как паучий клей.

— Особенно тварь двуногая!

А вот Белый — боялся всерьез. Он помнил, когда появилось поколение тварей, неотличимых от людей. Это был месяц, когда их дома не стало. Вероятно, и других тоже — может, Мать и не умела чувствовать, но рассчитывала всё точно. Механически. И твари действовали так же. Ши никогда не думал, сколько крови на руках Теи. Возможно, именно она открыла ворота в подгород? Должен был думать — но не мог.

Ши тихо поднялся и скользнул в темноту.

Хорошо, что здесь, в подземье, в племени, которое насчитывало едва ли полтора десятка человек, уединение ценилось высоко. Настолько, что никому и в голову не приходила мысль нарушить табу, вломиться в чужой дом без спроса. Поэтому двери — скорее даже ширмы, которые закрывали отверстия вентиляционных люков или огромных труб с выломанными вентиляторами, — никогда не запирались. Ши очень ценил этот запрет: он позволял смело уходить из норы, не боясь, что кто-то найдет в ней Тею. Теперь пришло время оценить и отсутствие запоров.

Логово Белого, устроенное в отнорке технического коридора, походило на него самого: аккуратное, чистое. Никаких завалов игрушек, натасканных из магазинов, ничего яркого, уютного. Сложенная на полочках одежда. Ши потянул носом воздух, и точно — пахло средством от насекомых с едва уловимой нотой чего-то горького, но приятного. Странно. Он не помнил, чтобы Белый хоть когда-то прежде пользовался дезодорантами, особенно такими, как у Эмили. Или это Гадюка? Конечно, выбор был невелик, но…

Со стороны главной площади донесся взрыв смеха, и Ши выбросил из головы мысли о запахах. Представление скоро закончится. Скорее всего, сейчас Ворона уже показывал в деталях, как именно умирала последняя тварь, а еще кто-то охаживал его бутафорским молотком. Ворона на тварь походил разве что наличием конечностей — и черной краской, — но это веселью не мешало никогда.

Запирающийся ящик здесь был только один, но Ши все равно сначала проверил небольшой стол, потом посмотрел на полках с книгами: сложенные карты легко было спрятать среди переплетов. Пусто. Зато высокий металлический шкафчик — с ним все было просто. Ши ухмыльнулся и достал связку ключиков. Он не зря уходил дальше всех, да еще один. Поневоле пришлось учиться вскрывать хотя бы простые штуки, а идиотские ящики из раздевалок частенько вообще открывались одним и тем же ключом. Могло и повезти. Иначе пришлось бы отжимать защелку, и на краске могли остаться следы.

Когда он уже почти потерял надежду, замок звонко щелкнул, и дверца бесшумно отворилась. Ши покачал головой. Белый даже смазывал петли. Отложив в сторону пачку фотографий, Ши жадно выхватил с полки сложенные листы. Положив добычу на стол, он откладывал один план за другим, пока не наткнулся на нужную маркировку. Второй сектор, почти у поверхности, со всеми вентиляционными шахтами, служебными уровнями и подвесными потолками. Опасно, но и куча укромных уголков, а дальше открывалась прямая дорога наружу. Подрагивающими руками Ши запихал лист в сумку, а остальное снова начал складывать в том же порядке. Пропажу одной части плана Белый наверняка не заметит. Даже он едва ли пересчитывал всё до последнего листика каждый день. Увлекшись, Ши ничего не замечал, пока не проскребла по ребристому полу входная ширма.

— Так.

Короткое слово упало в тишину. Белый, бросив взгляд на разложенные планы, спокойно кивнул, словно и не ждал ничего иного. В серых глазах Эмили почему-то стыло извинение, словно это она, а не Ши влезла в чужой дом и рылась там в поисках запрещенных вещей. Извинение — и вызов, и Ши потерялся в обоих, не зная, что сказать. Он перевел взгляд на Белого — так было проще.

— Ты не понимаешь. Это же для всех, ну… — Слова, которые так хорошо звучали в мыслях, в тишине собственной норы, упорно не складывались. — Ты же видишь, как оно! Видишь, как они все смотрят. Что, в этот раз Ворону не побили до крови, как в прошлом месяце? Они не видят разницы, а мы уже… а нас уже только терпят, почти не слушают, смотрят так… — Поняв, что сбился с мысли, Ши потерянно замолк и уставился в пол. Чистый, недавно выметенный, без вездесущей пыли из воздуховодов.

— Понимаю.

Неожиданно мягкий ответ заставил его вскинуть голову, но Белый смотрел так, что сразу стало ясно: если даже и понял, то ничего хорошего не будет.

— Значит, ты уверен? Настолько, чтобы пытаться украсть карты и уйти наверх.

Ши растерянно кивнул.

«Пытаться? Но я же успел…»

Лист он чувствовал даже через штаны и плотную ткань сумки. Значит, Белый не заметил, и тогда, если он не станет пересчитывать, не сразу обнаружит пропажу…

— Хорошо.

— Арно… — предупреждающе начала Эмили.

Не обращая на нее внимания, Белый взял Ши за локоть и вывел наружу, под свет редких ламп. Почти все уже разошлись по комнатам, но Гадюка с Вороной и Ушаном стояли кружком и что-то тихо обсуждали, сдвинув головы. Ши внезапно понял, что такую картину он видел часто — необычно часто. И, посмотрев на Белого, осознал, что для того это как раз не новость. Гадюка, поймав его взгляд, шутливо отсалютовала и улыбнулась, показав зубы, все зачерненные кроме двух клыков.

Белый подтащил его к мертвой консоли, встроенной в стену. В давно погасших экранах мерцали отражения светильников. Ши, не понимая, что происходит, нахмурился. Компьютеры везде выключали первым делом, чтобы обезопасить убежища. Зачем?..

— Включай, — тихо сказал Белый.

Ши недоуменно посмотрел на него, и тот кивнул в сторону пучков проводов, задвинутых в угол.

— В аккумуляторах еще есть заряд. Если ты уверен. Включи. Спроси… Мать, что происходит.

И тут Ши понял. Если война на самом деле закончилась, то Мать больше не угроза. И включенные компьютеры — тоже.

— Ну, давай. У тебя есть ведь план, ты уверен в себе. Докажи нам.

Ши, даже не оглядываясь, чувствовал, как за спиной собираются остальные. Слышал дыхание. Чувствовал острый кисловатый запах пота. Сглотнув комок в горле, он потянулся к кабелю питания. В глазах Белого блеснуло что-то непонятное, мрачное, но он не стал мешать. Наоборот, демонстративно отступил на шаг, заложил руки за спину.

— Конечно, если ты ошибаешься, придется тут же бежать. Бросить всё. Искать новый угол.

Рука Ши замерла, словно сама собой, и сзади раздался тихий смешок. Он ненавидел быть на виду. Проклятая Тея! Ну почему она молчит? Даже если бы она сломала ему шею, было бы легче, чем так. Да, он уверен, но… но не уверен? Один сломанный андроид, который даже не двигается, против всех людей подгорода? Всех оставшихся людей.

— Вот и всё.

От голоса Белого — уверенного, сочувственного голоса — Ши чуть не стошнило. Но заставить себя включить компьютер он не мог. Слишком глубоко въелись правила. Слишком глубоко въелся страх, слишком мало он верил. Сзади раздался шорох подошв, тихие голоса, смех. Этого теперь хватит для обсуждений на месяц. Глупый, безумный Ши.

Когда всё стихло, Эмили мягко положила руку ему на плечо, прислонилась лбом.

— Ты прости. И пойми. Он хочет сохранить то, что есть. Что мы — все трое — спасли три года назад. Пожалуйста. Вы нужны нам — нужны мне — оба.

Ши молчал, уставившись на спутанные провода.

— Если бы у тебя было хоть что-то, тогда…

Ши, не выдержав, резко повернулся к ней.

— Отстань!

Эмили отпрянула, а Ши прошел мимо, все убыстряя шаг, пока не побежал.

— Черт с ними.

Ши метался по норе, меряя ее шагами. Места было мало, но он старался. Попавшийся под ногу стул полетел в стену, едва не разбив полку с посудой. Боль в щиколотке разозлила еще больше, и он пнул тахту, потом еще и еще раз.

— Черт с ними! И с тобой! Если бы только ты ответила, я бы показал тебя Белому, и всё было бы хорошо!

Он подлетел к Тее и с силой потряс ее за плечи. Девочка — тварь? андроид? Тея — моталась в руках, как безвольная кукла.

«Кукла и есть!»

— Чего тебе нужно?! Я заботился, говорил с тобой, читал. Черт, одевал и мыл волосы!

Теперь это всё казалось настолько глупым, что воспоминания хотелось зубами выгрызть из памяти. Идеальные черты Теи расплывались перед глазами.

Ши занес было руку, но только отвернулся и провел рукавом по лицу.

Вспомнилось лицо Эмили, обиженное, испуганное. Лицо Теи не выражало ничего.

— Извини. Даже если ты не понимаешь, даже если кукла. Это я дурак. И Ворона с его «железом».

Теперь он понял, что мечты были зря. Даже если бы Тея говорила. Белый еще мог бы прислушаться, но остальные — никогда. И поэтому Белый не стал бы слушать тоже. Твари существуют только для того, чтобы убивать или умирать. А убивать Тея не могла. По ведомой одной ей — и, возможно, еще Матери — причине.

Упав на колени перед тахтой, Ши вытащил из сумки карту и уставился на четкие разноцветные линии. Белый мог играть словами сколько угодно. Может, у Ши и не было уверенности в том, что следует делать, зато уж точно так, как сейчас, продолжаться не могло. Подхватив походный рюкзак, он двинулся к выходу, но у самой двери помедлил.

Если он не вернется, то рано или поздно кто-то все-таки зайдет, и тогда… Он оглянулся на Тею, которая смотрела на него в упор. От тряски прядь волос снова упала на лицо, прикрыв почерневшую щеку, в глубине которой поблескивал металл. Ши поймал себя на мысли, что прежде ему нравилось больше. Словно раны делали Тею больше человеком. Он вздохнул и отвернулся.

— Прости.

Добравшись до развилки, отмеченной в блокноте тремя точками, Ши помедлил. Прямо в нескольких сотнях шагов находилась секция с магазинами. Там всегда можно было что-то найти. Если не еду, так инструменты. Иногда на них даже оставались герметичные мешки. Если, конечно, крысы не добирались первыми. Никогда он не понимал, что такого вкусного крысы находили в пластике. Где-то за углом раздавался ровный плеск: трубы, по которым все еще шла вода, сохранились не лучше инструментов. Здесь, в пустом холодном коридоре, где Ши мог коснуться пальцами вытянутых рук обеих стен, мир казался мертвым. Таким, что дальше идти не хотелось вовсе. В тусклом свете фонаря блестели потеки влаги на изъеденных стенах. Стяжки на пучках толстых проводов под низким потолком кое-где полопались, и разноцветные тяжелые змеи свисали как гирлянды на картинках в книгах.

Когда-то он пытался рассказать о праздновании Нового года, но Толстяк поднял его на смех. Праздновать простую смену года, какой в этом смысл? Он не смог возразить тогда, а Белый и Эмили промолчали. Здесь, внизу, всегда была ночь. Всегда было одно-единственное время года. Еще одна вещь, которую у них отняли.

Ши пригасил свет налобного фонарика и прислушался. Отсюда еще можно было спокойно вернуться, и никто не заметил бы отлучки. Он даже мог бы зайти за продуктами или фломастерами. Он представил, как обрадуется Эмили. Вспомнил спокойное лицо Теи. Глупо. Андроида даже без повреждений никто бы уже не принял за ребенка. По крайней мере здесь, в подгороде. Сравнить ее хотя бы с Эмили. У Теи оставалась чистая, светлая кожа. У нее не было ни царапин, ни вечных синяков от того, что приходилось постоянно спешить, карабкаясь по узким металлическим лестницам, и прятаться. Наверняка и в голосе ее не было этой вечной хриплости от сырого воздуха, этого дурацкого кашля. Она была просто слишком живой. И одновременно — мертвой.

Ши отвернулся от знакомого коридора и решительно полез вверх по узкому трапу. Люк, который не открывали уже два года, поддавался тяжело, но все же ему удалось повернуть запор. Дальше открывался низкий технический уровень, неудобный, но относительно безопасный. Почему-то твари его не любили. Возможно, из-за обилия проводов и труб или по каким-то своим программным причинам. Главное — это позволяло выжить.

— Я не думаю, что он так уж плох. — Ши отвлекся от горелки и оглянулся. Тея сидела в углу и смотрела на него правым глазом. Левый был, как обычно, прикрыт спутанными грязными волосами. Ему казалось, что когда-то они были красивого пшеничного оттенка, но могли оказаться и еще светлее. Бобы на сковородке сердито зашипели, и он поспешно пошевелил их ложкой, которую Эмили вырезала на его день рождения давным-давно. Вечность назад, когда они только устроились здесь, в служебных тоннелях под одним из нежилых уровней.

Это было плохое время, время страха, когда они вздрагивали от каждого шороха, а мелкота, казалось, не в состоянии сидеть тихо даже часа. Хорошее время, когда каждый день, каждый час они ждали, что за ними вернутся. Что их на самом деле не забыли. Время сказок, проклятье на них. Мидхир и его забытый, запертый холм, куда все-таки нашли дорогу смертные со своим железом…

— Наоборот. И я правда не думаю, что справился бы лучше. Просто ему страшно. Если бы он только остановился и подумал, то понял бы, что так продолжаться не может. Даже если люди победят, сколько времени уйдет на то, чтобы нас здесь отыскать? А ведь Мать взбунтовалась, когда уже шла война, и это тоже никуда не денешь. Молодняку все равно, а я вот не могу не думать: кто нас найдет?

Тея молчала. Как всегда. Ши, помрачнев, вздохнул и переложил еду на тарелку.

— Надо было тебя ему показать. Тогда, может, он бы поверил. Правда, скорее он сначала убьет тебя. А потом и меня. И, признаться, если бы я смотрел снаружи, то полностью его одобрил бы. Принести тебя в поселение — это все равно, что принести бомбу. И ухаживать за ней в надежде, что она взорвется. Бах — и нету нас. Пожалуй, нет. Хорошо, что никто тебя не видел. Только… поговори? Пожалуйста?

Пост пожарного контроля второго уровня — на удивление пустое место с издырявленными стенами. Ши провел рукой по краям рваной дыры, оставленной то ли пушечным снарядом, то ли гранатой. Дорога оказалась до странности легкой. Настолько, что он ругал сам себя за то, что не попробовал раньше. Твари, вялые и заржавленные, не походили на самих себя. И все равно это пока что была лишь надежда, а не знание.

Ши задумчиво подошел к панели управления, на которую когда-то сходились сигналы тревоги со всего сектора. Грязные экраны, еще более грязные кнопки, но хотя бы он не слышал плеска воды. Консоль ничуть не походила на ангела спасения — эта роль куда больше шла Тее. Но здесь было ближе до поверхности, чем до убежища, и у компьютеров могли сохраниться резервные линии от самой бездны. Если что, он никого не выдаст… наверное. Встав на консоль, Ши потянулся к рубильнику. Старая резиновая накладка под отложениями соли казалась бугристой, гораздо более старой, чем на самом деле. Почти древний артефакт. Только если прав Белый, он не выпускал наружу, а впускал внутрь.

Ши заколебался, но вспомнил издевку стаи, ровный голос Белого, молчание Теи — и дернул рычаг. Тот подался неожиданно легко.

— И тогда Фер Сидхи получили по холму каждый, а Дагда наделил себя сразу двумя. Но не были холмы закрытыми, открываясь на Самайн и Белтайн — все, кроме одного.

Мелкота слушала, затаив дыхание. Здесь, в почти полной тьме истории, которые плел Танель, оживали. И бледные лица казались лицами не богов — а потерянных Ши. Он с улыбкой закрыл книгу и выключил слабый фонарик, оставив гореть только свечи.

— Мидхир, которому достался Бри Лейт, который люди знали как Слив Голри, ушел из своего сидха, оставив своих подданных одних.

— Почему? — выдохнул Пискун, самый мелких из всего сада.

— У него украли любимую жену, и Мидхир ушел ее искать. Он думал, что надежно запер ворота сидха, и по тем временам всё было так. Но люди менялись. Холодное железо само по себе не могло пробить дорогу, а человеческие руки были слишком слабы. И тогда они…

— Создали тварей, — мягко закончила Тээ… Эмили и улыбнулась.

— И вот, о… мы остались одни. Забились поглубже.

— Навсегда? — Ворона, который всегда легко увлекался и так же легко остывал. — Как эти, ши?

Пауза.

— Пожалуй, что так. — Арно медленно кивнул. — Или пока не закончатся твари.

Засветился только один экран, но и того было достаточно. Вспыхнул и медленно погас белый компас, предваряя загрузку, и Ши напрягся, готовясь бежать. Он уже прикинул как: назад и налево, по узкому трапу, потом прямо и снова наверх, чтобы сбить с направления, увести за собой… Ши ждал голоса Матери, спокойного, доброжелательного. Странно похожего на голос Белого и все же совершенно иного. Ши помнил его так, словно все случилось вчера. Помнил и команды, которые вдалбливали всем детям, если они потеряются или понадобится помощь. Экран был пуст.

— Мать?

Хотя бы один из микрофонов должен был работать.

Он наугад перебросил несколько переключателей, но система молчала. Мать не имела больше доступа к консоли или…

Выбежав из пожарной, он бросился к ближайшему настенному экрану. То же самое — эмблема загрузки и пустота. И на следующем. Забыв даже о том, что вокруг еще могут оказаться твари, он с грохотом взбежал по лестнице. По украденному плану выходило, что недалеко был главный пульт управления подгородом. Он на секунду задумался о том, почему, если исчезла Мать и выключилась Тея, твари продолжали двигаться, но отмахнулся. Всё — потом. Главное — он был прав! Прав, прав, прав!

Говорили, что системы Управления рассчитаны на десятилетия без обслуживания. Двойные стены, воздушные фильтры, герметичные двери — все это призвано было предохранить помещение от грязи и пыли, но, наверное, инженеры не рассчитывали, что здесь будут вестись бои.

Равнодушно переступив через скелет в обрывках желтого комбинезона, Ши залез на ободранное кресло. Панель была рассчитана на взрослых, и приходилось тянуться. И в отличие от всех прочих машин здесь загрузилась простая командная строка. Никакого интерфейса, никакой Матери.

Ши радостно завопил и подпрыгнул в кресле. Теперь даже визг ржавых пружин казался приятной музыкой. Он задумался, что будет, если показать Тее солнце? Ведь она все-таки не какая-то там тварь. Они отличаются. Может быть, для нее уход Матери был все равно что уход Мидхира для его подданных? Мир просто исчез, выключился, застыл? Но он сможет, обязательно сможет научить ее жить заново.

За скрипом пружин он слишком поздно услышал, как сзади скрежетнул металл.

Дорога обратно запомнилась ему обрывками, словно в кошмаре — да так оно и было. Суматошный бег по лестницам, попытки уберечь отяжелевшую, бесполезную руку от ударов о стены и углы, из-за чего плечо отдавало острой болью. Ши помнил свою уверенность в том, что если остановится, то подняться уже не сможет. Но как шел — из памяти изгладилось почти полностью. Словно из жизни выпал целый день, сменившись разрозненными кусками. Он даже не помнил, когда именно все-таки смог оторваться от твари в узком, похожем на ребристую кишку коридоре. Когда потерял сумку.

Ши поднес руку к щеке и недоуменно уставился на окрасившуюся кровью ладонь. Он даже не помнил, как его ранило. И щека теперь ничего не чувствовала, только кожа под пальцами казалась странной, гладкой и немного скользкой. У него вырвался смешок. Делали раны его больше или меньше человеком? Или тварью? Мысль вызвала новый взрыв хохота, и Ши смеялся, уткнувшись горячим лбом в стену, пока в груди не осталось воздуха, а смех не перешел в икоту. А потом толкнул целой рукой ширму и шагнул внутрь. В нору. К Тее.

Ощущение прохладной ладони на лбу. Правой или левой? Ши не мог открыть глаза, а думать почему-то было тяжело. Вроде бы здесь большой палец и, если перевернуть руку… нет, сложно. У Теи с правой руки почти полностью содрана искусственная кожа. Стальной каркас, перевитый мышцами, наверное, чувствовался бы иначе? Или это все же левая рука? Какая разница, ведь Тея не двигается. Или?.. Может, она вставала, пока он уходил, а потом возвращалась на место? Не оставляя следов. Мысль Ши обеспокоила, но не слишком сильно. Какая разница. Его и сейчас тут нет. Можно ходить, сколько угодно. Он попытался снова рассмеяться, но грудь почему-то отказывалась набирать достаточно воздуха, и получился только сиплый кашель. В последнюю секунду ему показалось, как здоровой щеки коснулись мягкие губы, но ощущение растворилось в серости и исчезло. Ши даже не успел распознать запаха. И был ли он?

Движение. Везде, со всех сторон. Ши не видит, но чувствует, как колеблется воздух. Стальные пальцы, длинные, гибкие, впиваются в лицо, заставляя открыть рот. И не отвернуться… когда в горло вливается жидкая похлебка, Ши от неожиданности кашляет. Липкой волной накатывает тошнота, но кто-то упрямо сует ему еще ложку, и снова. Ши может только глотать. Когда пытка заканчивается, он какое-то время лежит без сил, а потом все-таки расклеивает один глаз. Тея, как обычно, сидит в углу. Но теперь она накрыта пледом, полностью, с головой. Словно кто-то накинул платок поверх клетки с птицей, чтобы та уснула. Или накрылась сама. Чтобы уснуть? Видит ли она сны? Видит ли она хоть что-нибудь? Слышит ли слова? Матери нет, значит, свобода. Но свободна ли Тея? А они сами? Ши устало закрывает глаз и проваливается в очередной кошмар. Или в смерть. Тея всегда отказывалась от еды, хотя он предлагал много раз…

Он танцевал с Тээле в сиянии изумрудов. Под ногами бурлило море, а чайки ныряли прямо в волны, которые разбивались об изогнутый волнолом яхтклуба. Тело девочки под руками пылало, но теперь этот жар его почему-то не отталкивал, наоборот. И зеленое, как трава на холме, платье сливалось с кожей, таяло, словно тонкая изморозь под пальцами. Под высокой скулой блеснул металл, и Ши бережно закрыл его ладонью, не пряча, а пытаясь почувствовать, осознать. Поверх ладони легла чужая рука, и шум моря, мерное биение волн, запах соли надвинулись ближе. Стальные пальцы охватили запястье, и Ши склонил голову, глядя на ровно подстриженные, но ломкие ногти. Несмело коснулся плеча, совершенного, белого, жалея, что у него сейчас только одна рука, как и у…

В брызгах дрожала радуга, где серый сменялся зеленым, а потом синим, и Ши благодарно приник к солнечным лучам, косо выбивавшимся из под грозового края. Тело купалось в свете, дышало морем, звенело стонами чаек, которые звали, притягивали, как… Он был свободен лететь, и так же свободна была.

— Тея!..

Тучи надвинулись слитным валом, и наступила тьма. Отсутствие света почему-то пахло мятой.

На этот раз Ши очнулся с чистой головой. Тело упорно не слушалось, но он наконец мог думать без этой чертовой пелены видений, в которых реальность мешалась с иллюзиями. Вспомнив о снах, он хотел было вскочить, но удалось только повернуться на пропитанных потом простынях. Тея снова оказалась накрыта пледом, так что угадывался только силуэт. Ши нахмурился. По крайней мере, эта часть снов оказалась правдой, но… почему? Он сам закрыл ее в бреду, чтобы никто не увидел? Или она наконец поняла, что происходит, и начала действовать? Уже сама, без контроля Матери? Покрутив эту мысль в голове, Ши пожал плечами и со стоном откинулся на подушку. Рука под бинтами, пропитанными какой-то желтой мазью, болела так, словно ее грызли изнутри маленькие твари, а половину лица он так и не чувствовал, но это уже было неважно. Теперь у него было доказательство. Теперь можно было просто включить компьютер… и тогда уже никто не тронул бы Тею.

Перед глазами мелькнуло лицо Вороны с жадным, голодным блеском глаз, но Ши отогнал этот образ. Белый справится с молодняком. Он всегда справлялся. Ши вытер пот краем накидки. Рука дрожала, но слушалась. Бинты, накидка… еда? В животе забурчало, и Ши снова попытался подняться, на этот раз осторожно, медленно, отдыхая после каждого движения. Спустив наконец с топчана ноги, он обнаружил, что кто-то снял с него всю одежду, и залился краской. Еще этот сон о том, как… даже без зеркала, в полумраке, он почувствовал, как щеки вспыхнули сильнее.

Несколько раз попытавшись надеть штаны, он сдался и просто кое-как обмотался одеялом. Так заодно было теплее. На три шага до Теи ушел остаток сил. Ши привалился к стене, тяжело дыша, и уставился на накидку, пытаясь хоть что-то вспомнить. Вроде бы он вставал и ходил… хотя сейчас куда проще казалось поверить, что это был всего лишь сон. Черта с два он смог бы в таком состоянии хоть что-то делать. Ходить, готовить… ни за что. А еще кто-то должен был следить за…

Дверь со скрежетом проехала по полу, и Ши неловко обернулся, чуть не упав.

Белый спокойно, словно не нарушал правил, прошел внутрь. За ним скользнула бледная как смерть Эмили, и ненависть в ее взгляде ожгла Ши не хуже пощечины. За ними толпились остальные, и Ши с нарастающим ужасом заметил, что все вооружены. Причем не как обычно, а револьверами и пистолетами, которые обычно не использовали — не хватало патронов, да и шум по пустым коридорам разносился слишком далеко. Конечно, здесь, в центре убежища…

— Нет!

Слово прозвучало слабо и невнятно из-за онемевшей щеки, но Белый понял и остановился, сутулясь.

— М-матери больш не. — Из-за спешки говорить было еще сложнее, но Ши не мог остановиться.

Толпа за спиной Белого и Эмили гудела, и этот звук мешал думать. Казалось, он исходит из самих стен. Постепенно, один за другим, они заходили внутрь. Гадюка. Ворона. Нечай. Лица сливались, пока не превратились в сплошную ленту, глядящую на Ши десятком глаз. Ровно, зло. С предвкушением и азартом. В этих взглядах было много оттенков, но страха он больше не видел. Возможно, потому, что теперь смотрел снаружи.

«Как тварь».

Внезапная мысль заставила его ухватиться за рубашку Белого.

— В-включ м’шину. Увидишь. Все ув’дят. Я был прав. Всё закончилось.

Белый мягко отвел его руку и сорвал покрывало. По норе пронесся вздох, а Белый поморщился, как от боли, стиснул ткань в кулаке. Никак не отреагировала только Эмили. Ши взглянул на нее и тут же отвернулся, не выдержав. Гадюка сунулась было вперед, но отскочила, словно вокруг Теи был нарисован магический круг.

— Убить тварь.

Кто это сказал? Относилось это к Тее или к нему самому?

— Не нужно… — Ши почти шептал, но знал, что Белый его слышит.

Тот поднял револьвер, и Ши почувствовал облегчение, тут же сменившееся горячим стыдом: дуло уставилось в уцелевший глаз Теи.

— Нет!

Не понимая, откуда берутся силы, он повис на руке Белого, сбивая прицел. Тот глухо выругался.

— Это ведь уже не нужно! Зачем?!

— Убить тварь. Железо. Железо. Пока не напала. Чего ждать? Тварь. Особенно — двуногую. Обоих.

Белый застыл. Эмили положила руку ему на плечо, и он сгорбился еще больше, как медведь. Дуло уставилось Ши в живот.

«Как глупо».

Не в силах вынести взгляда Эмили и вины в лице Белого, Ши закрыл глаза. Для чего-то еще он просто слишком устал.

«Они же никуда не уйдут».

Раздался тихий звук взводимого курка.

«Всё останется как было».

— Тея… прости.

Он вздохнул в последний раз, выдохнул. Вдохнул спертый воздух снова и только тут почувствовал, как изменилась тишина. Выстрела всё не было. Не выдержав, Ши открыл глаза. Запястье Белого, выгибая руку вверх, охватывали тонкие пальцы Теи. И белая пелена снова распалась на отдельные лица, испуганные, азартные. Застывшие в ожидании крови. А миг длился, и рука, которая легко могла ломать кости, просто держала Белого. Не давая стрелять. Не давая повода…

Ши не знал, нужен ли еще повод. Но надеялся. И он очень устал. Вздохнув, он привалился к плечу Теи, которая даже не качнулась, и снова закрыл глаза. Сейчас ему было почти все равно. И можно было отдохнуть. Пока не закончилась тишина.

 

Лунное семя (Ольга Толстова)

И в этот момент инстинкт заставил его броситься вперёд… одновременно сгибаясь и наклоняясь вправо. Пространство разворачивалось, выцветая, исчезла глубина, затихли скрежет и треск. И он не смог узнать, что там такое было: блок? Подвес?

Может быть, клешня погрузчика. Жемчужно-серая размазанная полоса, вибрирующая и обдающая холодом, и чёрная волна, что прошла от пальцев по костям вверх, ударила в плечо, а потом в сердце. У неё был вкус и запах, Зоран точно знал, что ещё пахнет так же, но не мог вспомнить, а на вкус оно оказалась как замерзающая земля.

Так он это запомнил.

* * *

У Сара уши были вытянутыми, с мясистыми мочками, в каждой болталось по отшлифованном до блеска кубику, посаженному на изогнутую длинную дужку. В правом кубик был медным, в левом — золотым.

Или позолоченным. Зоран не спрашивал.

На эти уши он насмотрелся, пока Сар возился с его новой рукой, настраивая и подгоняя. На уши и ещё на шишковатую бритую макушку и на затылок в рельефных шрамах — как будто под кожу зашили прямоугольную пластину с неглубокой вмятиной в центре. У вмятины были неровные края с мягкими изгибами.

У Сара не только волос не было, но и бровей, зато от середины лба к кончику носа шла тонкая прерывистая линия татуировки. Точка-точка-тире. А может и ноль-ноль-один. Наверняка, ноль-ноль-один, это подходило ему больше.

Зоран смотрел то на макушку, то на линию, то на длинные ловкие пальцы с дополнительными суставами, и рассеянно думал: Сар столько в себе наисправлял — или считал, что исправляет — но самое главное так и осталось… ущербным. Мог ли Сар как-то излечить или компенсировать собственное увечье так же, как теперь приделывал товарищу конечность взамен утраченной?

Если бы не обезболивающее, Зоран бы не стал об этом думать. И стыдно, и нечего лезть не в своё дело. Зоран и узнал-то об этом случайно… кажется. Он не мог вспомнить, когда и как.

Иногда вместо Сара он видел Дору; её круглое лицо будто наплывало сверху, поднималось над ним, как солнце над горизонтом; проходя через ореол волос, белый «больничный» свет становился рыжим. Серые глаза были спокойными и внимательными, и он мысленно отмечал: наверное, всё в порядке.

В последний раз её губы дрогнули, изгибаясь, через секунду до него донёсся голос, слова не совпадали с артикуляцией. Это его так удивило, что он даже прослушал, о чём шла речь. Только услышал ответ Сара: «Сутки на адаптацию. Потом переводите в рабочий режим». И ещё, с хорошо различимой насмешкой: «Теперь, Зоран, ты вроде тоже „скорбный брат“, приходи на причастие, порадуй сородичей».

В рабочий режим его перевели через два дня, да и то пока на полсмены. Утром он приходил к дежурному врачу, тот осматривал предплечье, проверял моторику. Зоран чувствовал, что руки отличаются, правая едва заметно, чуть-чуть опережала левую, слушалась лучше и ощущала, кажется, всё… точнее. Это была неприятная мысль: искусственное превосходило настоящее. Так что он убеждал себя, что это просто иллюзия.

Они с Саром столкнулись на четвёртый день на пороге комнаты собраний. Это мрачноватое помещение с серыми шершавыми стенами, испещрёнными кратерами, трещинами и «морями», теоретически было общим, но на практике им чаще пользовались «скорбные братья». Поэтому и длинный стол, похожий на ложку для мороженого, и цилиндры стульев были всё время опущены, образуя на полу подобие узора: «скорбные» проводили свои собрания на ногах, то вскидывая руки к потолку и хором бормоча фразы на несуществующих языках, то перемещаясь в тихом и унылом танце. Это была единственная странная вещь, которую они себе позволяли, каждый день помня, что в городе они на птичьих правах. И всегда как будто немного стеснялись, не говорили о своих собраниях, даже не упоминали, только отводили глаза. Зоран не очень понимал их бесполезный мистицизм. Но «скорбные» никому этим не мешали, так что никто не мешал им.

Наступил пересменок, и «скорбные братья» медленно прибывали к комнате собраний. Дверей у неё не было, лишь большой, округлый портал, сквозь который просматривалась всё помещение. «Скорбные» — одинаково бритые, со шрамами на головах и руках, татуировками на лбах, отмечающими только им самим понятные ранги и статусы, тихо проникали через портал и замирали — каждый точно знал, какое место следует занять.

Сар стоял в коридоре напротив комнаты и рассматривал входящих людей, будто впервые их видел. Он всегда так делал: ощупывал взглядом всё вокруг, втягивая в себя информацию. Заметив идущего мимо Зорана, Сар ухмыльнулся, медленно подмигнул и скользнул глазами по протезу, то ли с намёком, то ли проверяя, как там его детище.

Зоран спокойно кивнул, не собираясь останавливаться, но Сар махнул рукой.

— Работает? Претензий нет? — Голос у него был низким и мягким, будто шорох хорошо смазанных шестерёнок.

— Хожу на тесты, — коротко ответил Зоран.

— Приглашением не манкируй, оно искреннее, — Сар улыбнулся уголком рта, и на свету блеснуло серебристое напыление на зубах.

— Я думал… — Он думал, это была шутка. А иногда — что те слова Сара ему вообще примерещились.

Но Сар ждал ответа, невозмутимо и терпеливо. Так же, должно быть, его сородичи ждали в убежищах, когда закончится пылевая буря или схлынет грязевой поток. Невозмутимо и терпеливо, сидя на старом бетонном полу и прислонившись к выщербленным грязным стенам. День, два, три — сколько понадобится.

— Ага, вот ты где! — Дора появилась неожиданно, выскочила из-за чьей-то спины. — Три четверти часа до смены, есть немного времени. Пойдём на площадку? Ты обещал меня провести, как закончат. Или?.. Я помешала?

— Нет, сан, всё нормально, — ответил Сар. — Мне и самому пора, расписание не ждёт.

— Идём, — Дора щёлкнула по рабслету, — расписание и впрямь не ждёт.

В пятом секторе, одном из самых новых, на последнем уровне технический коридор, огибая энергоузел, не заканчивался тупиком, как его двойники в других секторах, а поднимался узкой тёмно-серой лентой вверх, извиваясь и расширяясь. И превращался в неширокую площадку, где поместились бы разве что четверо, ну может пятеро. Площадка возвышалась над поверхностью всего на два метра, и всё же, если не считать оптоволоконных колонн, стала самой высокой точкой города. Её круглый выпуклый глаз-купол торчал, должно быть, как нелепый прыщ на сером теле луны. Толщина псевдостекла была такой, что формы окружающего мира неизбежно искажались. По мнению Зорана, строительство этой штуки было нелепостью, тратой ресурсов, и пользы от неё ждать не приходилось. Но кто-то эту пользу обосновать сумел, и площадка стала частью проекта. Правда, пока новые сектора были закрыты для большинства жителей, и сюда мало кто приходил.

Дора медленно поворачивалась на одном месте, рассматривая не особо интересный пейзаж. Зоран тоже пару раз обернулся: глупо всё же не взглянуть, ради чего они работали.

Увидел то, что и ожидал: тёмно-серую волнистую поверхность, переходящую справа в гладкие чёрные поля солнечных панелей; извивающиеся швы, хранящие в себе верхушки новых корпусов; белоснежные колонны, усеянные глазка́ми оптоволоконных нитей; смутно различимые кубы единственного наземного сооружения — завода, построенного на паях с орбитальщиками; и ещё дальше — огни лифтовой площадки, где застыли огромные, блестящие кристалликами льда цилиндры. Чёрный, серый, белый, других цветов не было. Единственное по-настоящему цветное пятно зависло наверху, в тёмном небе.

— Слышал, — спросила Дора, глядя на Землю, — кого орбитальщики решили прислать? На торжественное завершение этапа В? Долго они думали.

— Нет ещё, — ответил Зоран.

— Ага. — Дора посмотрела на него и улыбнулась. — Говорят, это будет мусорщик.

— Откуда ты знаешь?

Она пожала плечами загадочно, потом рассмеялась, увидев выражение его лица:

— Да от Сабино! Откуда мне ещё знать? Думаешь, я секретные данные краду потихоньку?

— Конечно, нет.

Как только стало известно, как именно планируется всё устроить (красная ленточка, трансляция, «мы готовы ко второй волне»), так орбитальщики тут же подняли крик. Мол, они тоже хотят, они тоже участвовали. Опять их притесняют.

Они часто протестовали против чего-то или бурно что-то поддерживали, во всём могли найти повод, и со стороны казалось, что им просто нравится устраивать бардак. Но в этот раз орбитальщики шумели по делу: они тоже вложились в строительство города и всяко имели больше прав на участие в каком-то там торжестве, чем господа.

«Позёры», — подумал Зоран. Не об орбитальщиках, о господах. Вслух говорить не стал, знал, что Дора его не поддержит. Господа из Космической коалиции, пусть и существовали где-то «внизу», в сотнях тысячей километров, оставались их начальством. В глазах Доры они тоже делали свою часть работы, просто это была другая работа.

Дора выросла в центральных районах коалиции. Она не видела ни выжженных границ, ни «золотых» городов. А Зоран видел и то, и другое.

— А почему я об этом ещё не слышал?

— Потому что ты был в медлате.

Она прикоснулась к его правой руке и осторожно пробежала пальцами по ладони.

— Сабино мне утром сказала.

Её пальцы нежно переплелись с его.

— Значит, мусорщик? — переспросил Зоран.

— Ага.

Они оба почувствовали тихую вибрацию — рабслет Доры напоминал, что ей пора идти. Через секунду в воздухе повисла проекция графика.

Дора вздохнула, отмечая, где и с кем провела свой перерыв, и свернула проекцию.

— А я сейчас будто лишний груз, — с сожалением заметил Зоран. — Ничего серьёзного не дают.

— Отдыхай-отдыхай, — откликнулась она. — Рано тебе ещё, как врач говорю…

В воздухе висел такой свежий запах, будто где-то за углом плескалось и накатывалось на белоснежный песок тёплое море. Конечно, «просто воздух» господам не годился. Да и этот зал прибытия — ещё одна пустая трата ресурсов. Большая полость, округлая, с расчерченным ромбами потолком, будто черепаший панцирь вывернули наизнанку, мягкие скамьи, похожие на стекавшее со стен и вдруг застывшее молоко, и пол, плывущий разноцветными кругами. Кому-то из местных нужен этот зал? Нет, он нужен тем, кто привык из дорогого и дешёвого выбирать дорогое.

Сабино сказала, что господин Флор Искавелли… нормальный. «Бывают и хуже», — протянула она, задумчиво постукивая ногой. Это был почти комплимент. Но Зоран всё равно втайне порадовался, что Искавелли — не его забота. Возиться с ним предстояло Сабино и замам.

А ему поручили мусорщика, остающегося пока безымянным. «Вместо имени — сетевой код, будто нам это что-то скажет… — проворчала Сабино. — Ты ещё не сталкивался с орбитальщиками?» И пождала губы, когда он качнул головой, как будто усомнилась на мгновение: может и это задание чересчур сложное для Зорана? Ему бы отдыхать, так в его деле записано.

Но всё равно кто-то должен был «провести экскурсию». Орбитальщики настаивали на этом: хотели увидеть, для чего работали и где будут проживать — не прямо сейчас, конечно, но когда-нибудь. А Зоран всё равно от основной работы пока освобождён, о технических тонкостях осведомлён, да и… проследить за гостем в состоянии.

Может, Сабино и как-то иначе рассуждала, главное, что он получил первое нормальное задание за последнее время. И радовался этому.

Зоран с орбитальщиками действительно никогда не сталкивался. Самое близкое — огни в небе над аркологией, когда непригодный к переработке мусор сбрасывали и он сгорал в атмосфере. Редкое зрелище, к тому же строго по расписанию. А об остальном знал то же, что и все: орбита — как огромная аркология, всё связано и соединено, челноки снуют, электростанции гудят, дата-центры шумят, спутники пищат, станции вращаются, буксиры тянут, АЗС дрейфуют, заводы пожирают мусор и выплёвывают сырьё, а люди… про тех, кто живёт там, он не особо задумывался. Люди везде одинаковые, не важно, что ты чистишь: земной ландшафт или околоземную орбиту.

Потому что там всё точно так же: кто-то держит топливные баки, а кому-то достаётся мусор.

Неудивительно, что орбитальщики захотели, чтобы и их вклад был отмечен. Те, о ком все забывают…

Тихая мелодия возвестила о приближении гостей. Лифт прибыл час назад, и вот, наконец, встречающие дождались: сливочно-белые двери зала разъехались, и смуглый, темноволосый и рослый, облачённый в асфальтового цвета комбинезон Флор Искавелли вплыл в зал — будто имбирный пряник окунулся в молоко. А вслед за ним появился подопечный Зорана.

В первый миг Зоран замер, потом сморгнул, раз, другой, думая: может, дело в освещении? В этом неестественно свежем воздухе? Но всё оставалось по-прежнему: некое существо в нелепом одеянии из переливающихся толстых нитей, что топорщилось в самых неподходящих местах; низкорослое, тощее, с тонкими руками и ногами и вытянутой головой. С волосами цвета весенней зелени, короткими и растрёпанными, напоминающими то перья, то листья; с кожей, отливающей тем же зелёным даже на губах, и большими глазами.

Существо мгновенно вычислило, кто из ему нужен, и, игнорируя Сабино и остальных повыше рангом Зорана, подошло к нему. Двигалось оно не как человек, а мягколапое, но ловкое животное. Вблизи стало видно, что глаза у мусорщика немного косят, но хоть не зелёные, как всё остальное, а тёмно-карие.

— Ты мой психопомп в этом подземном царстве? Привет-привет. Я — Крапивник. — Голос звонкий, как маленький колокольчик, разнёсся по залу прибытия.

«А чего я ждал? — спросил себя Зоран. — Сурового бородатого мужика в засаленном рабочем комбезе?»

Как же тяжело здесь будет работать. Такая тишина. Даже когда всё заполнится умами, будет тишина. Ростки хотят есть, они тянутся во все стороны и огорчённо обвисают, жалобно пищат, умоляя хотя бы о жалком бите.

Пожалейте нас. Полейте нас.

Крапивник смотрит вокруг: Луна полна чудес. Кубы «мусорки» вдали обвиты стеблями гигантском лозы, меж ними проглядывают карамельные стены — то нежно-жёлтые, то прозрачные. Через леденцовые окошечки видно, как танцует под неслышную музыку конвейер — там-там, там-там-там, там-там! — чаны глотают спрессованное сырьё, из арок и ковшей принтеров на транспортёр падают инструменты и одежда.

Над сияющими солнечными панелями висит озеро, будто его налили в огромный аквариум. Аквамариновые русалочьи хвосты поднимаются над водой и опускаются с плеском, и звучит нежный смех.

Цилиндры лифтов обвили лианы, на них качается племя мышелюдей с кофейной, коричной и каштановой шерстью; крича, расправляя крылья и подпрыгивая, они бурно обсуждают, чем же закончится этот день, взойдёт ли цветная луна над Луною? И мимо, ворча недовольно, таща за собою плоские мокрые хвосты, длинной чередой проходят на задних лапах большие и серьёзные бобры.

Чем закончится этот день, и правда?.. Как же тяжело здесь дышать, ох, как трудно будет добиться выбранной цели.

Крапивник смотрит вверх: цветной полукруг, светящийся, такой яркий, что захватывает дух. Рядом тут же мелькают цифры — угловое расстояние, масса… Большой белый медведь поднимается на задние лапы и рычит, разгоняя астероиды. Опасность! Опасность нападения белых медведей!

Нет, я знаю, кто это, лучше покажи других.

Мелькают названия звёзд и созвездий, бегут буквы и цифры; рассекая всё это, как волны, проносится тёмный корабль, заключённый в переливающийся кокон, за ним ещё один, и ещё. Какой-то мышечеловек взмахивает крыльями, отрывается от поверхности Луны и устремляется к звёздам. За ним тянутся его сородичи.

Впереди вся вечность мира.

Крапивник чувствует пузырьки — мятные и лимонные. И вкус лунной клубники и сапфировой воды на губах. И песню сверчка в животе.

Это радость предчувствия.

Они обошли всё, что Крапивник хотел увидеть. И вышло это как-то странно. Зоран открывал рабслетом двери и говорил, чувствуя себя достаточно глупо: «А это жилое помещение 2АВ в пятом секторе». Объём такой-то, площадь такая-то, подключённая мощность, а ещё есть семейные помещения. Крапивник смотрел на восемь коек в два яруса, большой стол, шкаф и бело-серые стены и повторял: «А это казарма 2АВ в пятом секторе». Но как будто не к Зорану обращался и даже не к самому себе, а к неведомому собеседнику.

Услышав такое в первые раз, Зоран растерялся, не зная, что ответить. Но и не пришлось: Крапивник повернулся к нему и доброжелательно спросил: «Идём дальше?»

Так они дошли до купола смотровой площадки, и теперь Крапивник застыл в её центре, задрав голову.

Его большие глаза будто впитывали черноту неба, они стали как… пруд с лягушками. Зоран даже сам удивился, откуда всплыло такое сравнение.

Он терпеливо ждал, думая, что опять стоит здесь, в этом «стеклянном прыще», вынужден любоваться на монохромный пейзаж, да и компания теперь какая-то не такая.

Вообще он представлял это себе иначе. Смешно, что вообще представлял. Хотел похвастать, чего они здесь достигли? Похвалиться, как ребёнок — слепленной из грязи фигуркой? Разделить хорошо выполненную работу с тем, кто мог бы это оценить. И тогда мусорщик положил бы большую тяжёлую ладонь (в засаленной рабочей перчатке, конечно) на стену, покачал бы головой и проронил невзначай: «Молодцы».

До слёз.

Он только на секунду опустил глаза на рабслет, чтобы проверить, сколько осталось до конца смены, как тут же услышал голос:

— Почему ты всё время смотришь на часы?

Вздрогнув, Зоран сперва хотел поправить, что вовсе не всё время, но спохватился: нет, смотрит. Как и все.

— Это рабслет, не часы, — поправил он гостя. — Похож на те, которыми…

Крапивник его перебил:

— Он говорит тебе, сколько осталось времени и на что его потратить? Значит — часы. — Глаза его смеялись.

Зоран ощутил досаду. Ещё одно детское чувство. Он понимал, что всё пошло не так, но когда и почему? Крапивник вызывал в нём безотчётное ощущение дискомфорта. Мусорщика никак не удавалось раскусить. Как с ним обращаться?

Он решил зайти иначе. Обвёл рукой пейзаж и сказал:

— Конечно, пока всё это выглядит… уныло. И впереди много тяжёлой работы. Однако мощности завода, например, уже позволят не только обеспечить до тридцати процентов нужд колонии только за счёт переработки, что снизит зависимость от внешних поставок, но и…

Крапивник смотрел на него, не моргая:

— Ты здесь с самого начала, — заговорил он. — Старший инженер. Не самая высокая должность, но и не самая низкая. Середнячок. Ты много работаешь. Здесь иначе нельзя. Это правильно. Твоя жизнь — пунктирная линия от первого крика до последнего вздоха, намеченная другими. Что ты знаешь, кроме своей работы?

— Что? — машинально переспросил Зоран. — Что? А ты…

— Я сто лет в орбитальной гарбич-переделке. Не говори мне о тяжёлой работе, цис.

Зоран понял, что опять промазал: конечно, Крапивник и сам всё знает об заводе, да и о работе… несмотря на свою кажущуюся хрупкость.

— Работа… — пробормотал Крапивник. — Обязанность. Подчинение. Долги. Кто-то другой будет мечтать за вас. Чаще — пурсы, но если повезёт — то мы.

Зоран молчал. А гость вдруг встрепенулся:

— Я о тебе кое-что знаю, а ты обо мне нет, так нечестно. Можешь и у меня что-нибудь спросить.

Это было так неожиданно, что Зорану не пришло в голову ничего умнее, чем:

— Так ты на орбите… родился?

Крапивник приоткрыл рот, помедлил и, будто пряча улыбку, ответил:

— Нет.

Обратно шли в молчании. Зоран повёл гостя другим путём, через уже обжитую часть города, сначала через рабочий сектор, потом — через крошечный пятачок общественного. Здесь было пусто и тихо, если не считать двух «скорбных братьев», застывших перед аркой комнаты собраний.

— Что это? — встревоженно подал голос Крапивник, завертев головой. — Станция слепнет и глохнет здесь. Что это?

— Здесь нет следящих устройств, — сообразил Зоран. — Это… компромисс. Комната собраний для «скорбных» — личное пространство. Но они согласились на то, чтобы комната всегда была открыта, поэтому и дверей нет.

— И вы, цисы, смогли с этим смириться? — левая бровь Крапивника взлетела вверх как маленькая гусеничка на листе.

— Это компромисс, — твёрдо повторил Зоран. Его начинало злить обращение мусорщика. Обида обидой, но есть правила.

— И теперь мехи охраняют своё уединённое место? Это почётный караул?

— Нет. — Зоран щёлкнул про рабслету… нет, в расписании не было ни собрания, ни караула. Он нахмурился: почему эти двое не на рабочих местах?

А Крапивник в это время уже дошагал до арки и сунул нос в комнату, не обращая внимания на злобные взгляды «скорбных братьев», застывших у порога.

Когда мусорщик обернулся, на его вытянутом листе застыло примерно то же выражение, с которым обычно «скорбные» входили в эту комнату: благоговение и торжественность.

— Мне нужно прикоснуться к духу Великой Сети, — громко прошептал он. — Совершить путешествие по волнам звёздной божественности. Прошу не тревожить меня во время этого прекрасного акта соединения с вечной душой Информационной Вселенной.

Двое возле арки дёрнулись.

— Вы-то должны такое понять, — с укором и болью в голосе сказал им Крапивник. Они нерешительно переглянулись.

— Постой, у нас…

Не слушая Зорана, презрительно дёрнув плечами, Крапивник прошёл через портал.

Спустя полминуты раздался его звонкий голос, читающий нараспев:

— Славься Личность, имеющая право на автономность. На изменение себя по собственному хотению. Да будем все мы трансформированы и подготовлены. Да будут вечно неизменны наши права на свободу, жизнь, репродукцию и приобщение к Великой Сети…

Ростки поют, алчущие, страдающие, угнетённые, задыхающиеся без Сети, они плачут, они страдают. О, если бы Сеть была здесь повсюду. Мощным потоком овила бы она пещеру, наполняя её голосами — смехом и плачем, стонами и шёпотом, криками и охами. Дайте только срок, и так будет, и Сеть восторжествует, цветя и плодонося.

Ах!

Как же тут пусто сейчас, как глухо, как темно. Ещё не время, они поспешили. Здесь не в кого заронить Чудесное семя, здесь мысленная тишина. Будто коробка с серыми красками, будто Луна не только снаружи, но и внутри. Спящая Луна, не пробуждённая Луна. Населённая теми, кто ничего не видит и не знает.

Крапивник смотрит: комната собраний? Глупый цис. Это молельный дом мехов. Всё здесь принадлежит им. Серые стены в шрамах проводов. Пластины на потолке будто пробиты осколками разрывного снаряда. Жар пустыни в вентиляции. Фальшивый треск счётчиков радов. В этом все мехи.

В них слишком мало живого и хаотичного. И теперь Крапивник здесь, в их святом месте, о, как приятно было сбить их с толку, нагадить им — им и цису, что топчется у дверей с каким-то-там-выражением на лице. Обида на него до сих пор покусывает сердце, как изумрудно-алая змея.

Ну его. Дай мне ответ: что же это за место? Найди соответствия. Найди причины его существования.

Мгновение — и по стенам бегут руны чар. Скрежещут механизмы, капает горячее масло, когда конструкты соединяют круг, рассекая дымный и жаркий воздух, которым так тяжело дышать. Станция слепа и глуха, она не знает, что здесь происходит. Люди могут смотреть, но они не увидят. Вот оно!

Крапивник смотрит: конструкты заслоняют жреца, жрец прижимается к рунной стене большой лысой головой, торчащий шип входит в пластину на затылке, и срабатывает механизм, которого не найдёт ни один искин, потому что это… действительно механизм. Механика, грубая механика, грубая механика от мехов, да, да… Приходят в движение жилы и кости под этими стенами, рождается Машина единения. В голову жреца струятся слова. Да, да. И когда круг размыкается и конструкты подходят к жрецу по очереди, сообщение передаётся самым надёжным методом — от руки к руке, из уст в уста. Два слова, три слова, неразличимый шёпот.

Они знали свою роль ещё до того, как прибыли сюда. Им не нужны указания. Их разум хранится в недоступном для слабой плоти месте. И они помнят, что делать и когда начать.

Впереди белый огонь.

Крапивник дрожит, читая слова. Они как жабы, что падают из осквернённого рта. Как газ, ползущий по полям сражений. Как мёртвый туман, накрывающий чужое убежище.

Это страх.

Теперь они переминались у входа втроём, он и «скорбные братья». Одного он знал не очень хорошо, а второй, Владуц, был из его рабруппы. Обычно они хотя бы здоровались, но теперь Владуц только бросил тяжёлый взгляд и отвернулся, сопя. На его бритой макушке красовался перевёрнутый знак вопроса, а под ним — узкий шрам, слишком кривой и рванный, чтобы быть украшением. Наследие того места, где Владуц вырос.

Зоран занёс постфактум визит Крапивника в расписание комнаты собраний и подумал, что устал. Очень быстро устал от дёрганного и странного тощего человечка, в словах и действиях которого так мало понятного. Вспомнились поджатые губы Сабино: не зря она сомневалась. Может быть, орбитальщики все такие, как этот.

Крапивник уселся на пол и как будто сложился, подогнул ноги, сгорбился, вытянув шею вперёд и переплетя руки на груди. «Ниточное» одеяние растеклось вокруг, повисло в воздухе, мерцая и пуская блики на бледно-серые стены. Минуту назад, слегка покачиваясь, Крапивник громко читал свою «молитву», больше напоминавшую куски какого-то манифеста. А теперь замолчал, выпрямившись и подняв лицо к потолку. Сперва казалось, что он счастлив, потом — что задумчив. Но вот Зоран взглянул на него ещё раз и поразился: уголки рта подрагивают, под глазами обозначились тёмно-жёлтые круги, и кожа тоже будто пожелтела, как у растения, нуждающегося в воде.

Вот, снова: сравнении из времени, давно оставшемся позади. Много лет он не думал о таких вещах, не было смысла вспоминать о них, а тут всплывает одно за одним. Тогда он мог посмотреть на растение и сходу понять: что ему нужно, всего ли хватает? Точит ли что-то корни огромного дерева, или просто пришёл его час?

— Сан, скоро пройдёт трансляция, — услышал он слегка виноватый голос Владуца.

— Какая трансляция? — раздражённо спросил Зоран.

— Вы не должны быть здесь, — ответил второй «скорбный». — По расписанию вы в другом месте и с другими братьями.

«Расписание давно пошло в сопло», — подумал он и обернулся. Владуц смотрел в пол, а второй наоборот — решительно и прямо в глаза Зорану.

— Эту трансляцию нельзя отменять. Она пройдёт по расписанию. Пора отправляться.

— Трансляция… завтра, — медленно ответил Зоран. — Торжественное открытие.

Вадуц всё-таки поднял глаза — в них было сожаление и немного вины.

— Мы проводим вас, — пообещал он.

Второй обогнул Зорана, вошёл в комнату и без тени сомнений направился к мусорщику.

И тогда Крапивник, не открывая глаз, пронзительно закричал. Его бледное лицо качнулось, как бутон на длинном стебле… руки расплелись, а ноги бессильно дёрнулись, когда «скорбный брат» легко потянул его вверх.

Мир поблёк — размазанные дрожащие серые плоскости окружили Зорана, крик Крапивника был как шёпот ветвей, тихий, но отчётливый. Он почувствовал колыхание воздуха там, где только что стоял: тёмное лезвие из заточенного пластика прорубило в этом месте дыру. Мягкий живот Владуца — одно из слабых мест в обшитом защитой теле, был похож на ощупь на изгибающийся поток воды, а его шея, вибрирующая от затянувшегося и беззвучного крика, — на сухой рогоз.

У второго была пневматика. Откуда? С запертого и недоступного склада? Думать было неправильно, от мыслей время опять убыстрялось, а звуки начинали нарастать. У второго слабыми оказались колени, никаких щитков, и локти — никаких щитков, и горло, то маленькое, белое пятно, что осталось незакрытым металлопластиковым воротником. То ли ради щегольства, то ли по другой неинтересной причине. Палец легко нашёл это пятно, и дальше всё остановилось — и завертелось вперёд, пошло так, как шло обычно.

В центре комнаты собраний Зоран стоял над двумя бесчувственными «скорбными», а Крапивник, забившись в дальний угол, тихо, но отчётливо скулил.

Зоран привычно потянулся к рабслету… и ничего не произошло. Связь молчала.

— Идём, — сказал он. У него не было никакого плана, но он точно знал: нужно сообщить Сабино о произошедшем.

— Куда? — всхлипнув, спросил Крапивник. Он обхватил колени руками и качнул головой. — Зачем?

— Здесь нельзя оставаться. Быстрее.

— Почему?

Зоран скрипнул зубами. Хуже всего: он и сам не знал, куда и зачем.

— Потому что… они точно не сами это придумали. И очень скоро другие начнут их искать… Как только поймут, что они не отвечают… нет, медчипы, — он почти обрадовался, что нашёл ответ. — По сигналам станет понятно, что они без сознания. «Братья» всегда присматривают друг за другом.

— Да, скоро мехи почуют… — прошептал Крапивник. — Да, почуют, ведь Машины их господа, но Сеть — моя мать, я изогну сигнатуры, я спутаю нити… Я вижу их и слышу, а они меня — нет… Я никуда не пойду! — взвизгнул он, поскольку Зоран имел глупость приблизиться к нему на шаг. — Здесь самое лучшее место на станции, да, да! Самое уютное! Самое… безопасное…

— Я изогну сигнатуры. Они — это мы, мы — это они. Мы без сознания, они на посту… — прошептал он напоследок и затих.

Зоран с трудом понял, о чём речь: о подделке сигналов медчипов. Ладно, пока это выход. Пока этот… фрик не придёт в себя. Или просто плюнуть: оставить его тут, ведь долг… нет. Да. Присматривать за этим истекающим страхом и слезами существом — тоже его работа.

— Слушай… — начал Зоран, но Крапивник вдруг поднял голову и насторожился.

— Слушай! — повторил он напряжённо. — Сейчас.

Над рабслетом бесчувственного Владуца развернулась проекция. Зал прибытия, ещё утром молочно-белый, утратил свою чистоту. Крови было не очень много, но она размазалась по одной из стен узкой полосой, будто кто-то хватался за стену, а кто-то другой тащил его прочь. Зато появились знаки — шестерёнки, нули и единицы, знаки вопроса, кресты и круги, их тёмные линии покрывали почти всё.

Когда «скорбные братья» успели это сделать?

В центре зала стоял Сар — невозмутимый, но светящийся самодовольством. Справа и слева от него собратья сжимали в железных объятьях Флора Искавелли и Сабино. Позади трое других «скорбных» держали на прицеле украденного со склада оружия ещё нескольких человек.

— Дорогие мои, — мягко заговорил Сар, его голос полз по залу, как удушающий газ, — собратья мои, то, для чего мы трудились столько десятилетий, о чём мечтали, задыхаясь в пыли, страдая от опухолей, совершенствуя своё тело по образу и подобию Машин, всё это привело нас сюда. В город, стоящий наших чаяний и надежд. В город, рождённый под землёй и вдали от Земли, в город, что станет началом. Все вы достойны увидеть, как свершится будущее, и слабая плоть станет прародительницей Машинной плоти.

«Скорбный» слева подтащил к Сару господина Искавелли и развёл его руки в стороны. Зоран увидел, что правой кисти у Флора нет; прямо над рванной раной был наложен жгут, наверное, чтобы господин не умер раньше времени.

«Он стал совсем бледным, — подумал Зоран. — Почему? Разве это действительно происходит?»

Сар поднял руку — оказалось, что в кулаке он сжимал рукоять маленького чёрного серпа.

— Послание слабым и жертва сильным, — произнёс он и сделал изящное, лёгкое движение; мелькнула чёрная полоса, и голова Флора дёрнулась, и шея раскрылась сбоку, как алый клюв неведомой птицы. «Скорбный» отпустил тело, и оно соскользнуло вниз, очень быстро заливая радужный пол кровью.

— Смерть — это право, — услышал Зоран надтреснутый голос Крапивника, — но не обязанность. Идите к тому богу, в которого верите.

Глаза у Крапивника уже были сухими, но всё равно казалось, что он плачет: дрожали, изгибаясь, губы, кожа меж бровей собралась в морщинку, и опустились уголки рта.

— Что они делают? — спросил Зоран. Он никак не мог поверить в происходящее. Мир вдруг стал походить на осколки чашки, разлетевшиеся по этой самой комнате.

— Послание слабым и жертва сильным, — повторил Сар, оборачиваясь вправо, к Сабино, и занося руку. — И знак, что город принадлежит нам.

— То, о чём мечтали всегда, — тускло ответил Крапивник. — Мир без людей. Здесь столько места, пустого места, чтобы начать, и строить, и строить. И мы построили. Вы построили. Казармы. Оранжереи. Завод. Главное — завод. Колыбель и инкубатор. Место рождения машин и смерти людей. Вторая волна — вот что нужно нам всем. Люди на Луне. Зачем? Зачем? — спрашивают мехи. Роботы построили этап ноль. Безымянный этап. И только потом сюда пришли люди. Но роботы могут строить и сами. Без людей. Строить других роботов. Строить другой мир. Сильный, прекрасный, машинный мир. Они говорят это вслух, всегда говорят, но никто им не верит.

— Этого не может быть. Они бы не смогли захватить город. Не решились бы. Нас двести, а их три десятка.

— Кто чинит машины, кто программирует их, кто ухаживает за ними, кто поклоняется им — вы? Их больше.

— Местные «скорбные братья» нормальные, — возразил Зоран. — Их всех проверяли.

Крапивник мотнул головой:

— Нет среди них нормальных. Они все выживальщики. Тараканы, пережившие конец света. Никто из нас не жил так паршиво, как они. В своих серых бункерах, в своих… — Его затрясло. — Ты не понимаешь их. Я не понимаю их. У цисов поле зрения с голову муравья…

Зоран смотрел на кровь Сабино, смешавшуюся с кровью господина Искавелли, на то, как мокнут её длинные чёрные волосы и сереет тёмная кожа, и не понимал, почему. Почему он видит это. Странную, дурацкую игру, затеянную Саром, спектакль, разыгранный для тех, кто… для кого?

Сар не мог просто взять и убить двух человек. Так, будто для него это обычное дело.

И зачем?

— Их план так прост, — говорил Крапивник. — Они все знали свою роль ещё до того, как попали сюда! Разве они хотели, чтоб после работы их выкинули отсюда? Оставив только самых слабых? Этот кастрат с серпом — его бы вышвырнули первым!

— Откуда ты знаешь о том, что он?.. — В глубине души Зоран понимал, что они тратят время. Но если Крапивник закончит говорить, то придётся начинать ему. А он сейчас даже не знал, что здесь настоящее. Кроме осколков мира на полу. И крови.

— Все жрецы мехов — кастраты.

В зале прибытия «скорбные» оттащили тела, оставив кровавые реки на умолкнувшем полу. И Сар, обтерев серп протянутой кем-то ветошью, заговорил снова:

— Братья мои, сокрытые во тьме, одинокие, ждущие своего часа. Вы видели, как металл рассёк слабую плоть. Так идите же, найдите остальных и плените их. Выйдите из своих теней, из своих убежищ. Никто не помешает вам теперь.

— Враги наши падут. — Сар поднял серп. — Те, кто станут частью нас, выживут. Заполнят пустые дома живыми Машинами. Ибо здесь — наш форпост, и отсюда начнёмся мы и в новых телах восстанем. Пока же пусть уснут… ибо Машины — наши друзья, и теперь они предадут их. Их медчипы предадут их.

— Это конец сказки о лунном городе, — сообщил Крапивник с убийственным спокойствием. — Даже моя подделка не спасёт тебя. Моя защита не спасёт тебя. Сигнал пройдёт, сигнал пройдёт, и ты уснёшь, бедный, глупый цис…

А Сар кивнул кому-то невидимому, и люди, стоящие позади, покачнувшись, повалились на пол. Зоран смотрел во все глаза: кажется, Доры там не было. Где она? Что с ней? Нужно найти её… нужно…

— Всё наши враги спят, братья, — сказал Сар буднично. — И пока они спят, свяжите их и заприте. Каждый из вас знает свою роль.

Трансляция закончилась.

Крапивник поднял голову и нахмурился. Потом наконец-то и сам поднялся, цепляясь за обе стены.

— Они послали обратный сигнал на медчипы, да, да, — забормотал он, — всё так. Ведь эхо донеслось до меня. Станция плачет о своих обитателях. Никто бы не устоял…

На лице Крапивника расцвела улыбка — самая широкая за этот день. Маленькие зелёные зубы цокнули, разомкнулись, и раздались звуки — скрип старой ветки на ветру, кваканье лягушек и стрёкот цикад. Крапивник истерично хохотал.

— Хаос знает свои пути, ведь ты — последний бастион!

Зоран не выдержал: прыгнул, схватил его за тощие плечи и как следует встряхнул.

— Нам. Нужно. Идти.

— Да, — согласился Крапивник. — О да! Вы воротите от нас нос, но не от наших технологий, когда это вам нужно. Когда нужно создать единственного, кто устоит перед сетевым ураганом.

— Что ты несёшь?! — взорвался Зоран.

— Скрытый контур в твоей голове. Совсем как у меня. Ты — последний бастион. Защитник, страж этого места, запасной план на самый странный случай, у твоего чипа даже обратной связи нет. Тебя невозможно взломать удалённо, только ручками. Глупый цис… — он шмыгнул носом. — Куда нам идти?

— Мне нужно подумать, — ответил Зоран, отпуская его.

— Нет, не нужно, — мягко возразил мусорщик. — Ты часть этого места, и оно скажет тебе, что делать. Это не рациональное и не знание. Импульс, стремление хаоса, которому ты не находишь объяснения. Оно просто есть, как есть ты сам и звёзды вокруг тебя. Куда ты хочешь пойти?

— В оранжерею третьего сектора, — мгновенно ответил Зоран.

— И что там?

— Запасной терминал ручного доступа, — это он произнёс уже медленнее. Он смотрел в тёмные глаза Крапивника, на дне которых плясали искры. — И мы пойдём поверху. Недолго. Это самый безопасный вариант.

Его губы произносили слова как будто сами. А в мыслях бушевал хаос. «Дора! Где она?!» — стучало на самом верху, как барабанный ритм, а немногим глубже маршировала под пение горна другая мысль — «уничтожить предателей — это долг; позвать на помощь; погибнуть, но исполнить должное», но всех пересиливал оглушающий, ослепляющий шёпот чего-то, что поднимало голову не впервые — но впервые так заметно, что всегда было там, а он врал себе, что ему это мерещится, зато теперь оно знало, что получит его целиком. И вот оно шептало: оранжерея, поверхность, безопасность.

Это была страшная глупость. Им придётся добраться до шлюза. Перейти от одного луча последнего уровня до другого. И там…

Но нечто, что открыло глаза внутри его головы, уверяло, что именно так всё и должно быть. Посмотри, твердило оно, Крапивник совершается идиотский поступок за идиотским поступком, зато вы оба ещё живы и на свободе.

Что-то в голове мусорщика просчитывало события наперёд. Значит, и он сам тоже может… быть таким.

— Я накину на нас вуаль, — тихо сказал Крапивник, будто чуя что-то. — Но продержится она недолго: так что давай поспешим, мой милый рыцарь, ибо враг у наших ворот.

Серый поток, заливающий гладь металла… это пыль под толстой подошвой сапога. Когда они сделали это?

Его разум отматывал события назад.

При подготовке? Наверное, при подготовке. Да, тогда, когда его забрали в «золотой» город, жители которого не имели целей, но имели слишком много средств. Он жил в закрытом кампусе, и только это спасало: там многие тоже знали, что такое труд, и долг, и мастерство. Но когда? Когда в нём сомкнулся невидимый контур? И как они приняли решение, что он станет… этой штукой?

Наверное, всё случилось раньше.

При отборе. Только тогда им бы удалось… Семнадцать лет назад, сильно заранее, коалиция начала отбор будущих колонистов. Аркология решила, что ехать ему… аркология ли? Или господа из «золотых» городов? Он не спорил: покинул дом без единого слова.

Для него это был уже второй переезд. За десять лет до того его семья послушно оставила место, где Зоран и его братья и сёстры родились, и перебралась к границе, в старую аркологию, которую пришлось всем миром чистить и чинить, чинить и чистить. Он помнил, какой она была поначалу: обветшавшие, провалившиеся внутрь себя дома, старые дороги, уходящие спиралью в небо, к сети верхних, разрушенных уровней. И ещё грязь, повсюду. Обычная грязь, химическая грязь, обошлось только без радиоактивной грязи. Прошло время, прежде чем удалось тяжёлым трудом из всего этого создать цветущую аркологию, но именно тогда Зорану и пришлось её покинуть.

В наушнике раздался голос Крапивника, а казалось, что прямо у него в голове: «Я слышу твои мысли. Ты думаешь: что же я такое? Давая я расскажу тебе сказку о последнем бастионе? Давным-давно жили люди, что решили выйти за пределы естественной среды обитания. Они построили большие корабли, которые могли развить вторую космическую…»

— Ты можешь перестать? — попросил Зоран.

«Могу».

И снова — пыль. Серый поток.

Когда они это сделали? И почему он ничего не замечал?

— Крапивник?

«О, ты запомнил моё имя, цис».

— Как работает эта… штука?

«Контур растёт вместе с тобой. Годами. Ты ведь это хочешь узнать? Когда это случилось? Уже давно.»

Почему я? Этот вопрос он не задал. И ещё другой, страшнее первого: кто я теперь? Всё ещё человек?

Под ногами вьётся лента жёлтой дороги, на ней следы — босых ног, копыт и птичьих лап, у её пыли вкус мангового щербета. По обеим сторонам встают сейбы и качают макушками, а на их ветвях, вцепившись крошечными ручками в листья, сидят любопытные тамарины, рыжие как осеннее солнце. И тоже грустно кивают мохнатыми головами. Мир скукоживается, превращаясь в апельсиновую кожуру. Будущее умаляется быстрее, чем убывающая луна.

Крапивник смотрит: впереди по дороге идёт каменный великан. Его плечи поросли мхом, а голова — сорными травами. Его ступни — огненная лава, его руки — стальные штыри. Спина его удержит весь мир, если придётся. Никакой апельсиновой кожуры. Ясное небо и дремучие леса. Медведи, ревущие в их глубине.

Великан шагает, будто нет ни страха, ни потерь. Но в его каменной груди молчит застывшее человеческое сердце.

Найди мне ответ на то, о чём он не хочет говорить.

Всё сметает ураган, и из серой пыли, прорывая твёрдую корку, поднимаются к небу деревья: грабы, дубы, вязы, раскидывая ветви, цепляясь ими за небо, Земля светится через листья, и повисает тишина. И звери глядят из сумрака, блестя зрачками, и птицы тихо сидят на ветвях, не смея клювы открыть. У леса больше нет хозяина, его отняли, изменили, увезли прочь.

Это наш единственный шанс. Теперь я вижу, почему всё так закончится. Но почему мне не страшно?

Впереди то, о чём не хочется пока знать.

Потому что есть и другая боль, апельсиново-лимонная боль, знание о том, что тебя использовали без твоего ведома. Оторвали от места, по которому ты скучаешь всю жизнь, но даже не помнишь об этом. Крапивник слышит, как медленно стекает ржавая капля по щеке великана. И чувствует на своей щеке безголового муравья, что ползёт по зелёной коже, кусая фантомными жвалами снова и снова, пока не прокладывает пунктирную линию — от рождения и до смерти.

Это жалость.

Они вошли в оранжерею, и Зоран запер двери. Изменил код доступа, даже не зная, что вообще имеет на это право. Потом огляделся: длинные ряды высоких ящиков, ползущие вверх стебли гороха, толстые и наглые, не ведающие, что такое настоящая гравитация. Тихо сползающие капли влаги по трубам, уходящим в почву. Свет, струящийся из «звёзд» оптоволоконных кабелей, усыпавших выпуклый потолок. И запахи — земли, воды, растений.

— Твоя аркология была агро?

Крапивник смотрел на него с совершенно новым выражением. И даже не назвал «цисом», надо же.

— Я вижу, как ты на них смотришь, — мусорщик кивнул на ближайшую грядку, — даже на меня так смотрел, когда падал в свои мысли.

— Мои родители были агрозащитниками.

— Родители? Или весь ваш клан? Часто для восстановления агро-арок берут вольных егерей. Переселяют всем скопом…

— Да, доволен? — резко ответил Зоран. Самое же время для допроса. — Наш клан переселили с лесных территорий, когда я был ребёнком. Чтобы мы помогли восстановить агроаркологию.

— Ты родился вудвудом, тебя сперва перетащили в агро-арку, а после так вообще заперли среди бетона, железа и пластика и поставили на машины? От ваших попыток социальной инженерии меня тошнит.

Его и самого сейчас тошнило, так что он не стал возражать. Просто пошёл дальше, туда, куда звала интуиция.

Терминал был спрятан внутри распределителя полива. Зашит в защитный кожух и заперт на биометрический замок. И было что-то ещё: мир мигнул на миг и выцвел, когда Зоран прикоснулся к экрану, а тот ожил и включился.

Зоран держал левую руку на терминале и слышал: как маленький зверёк, система города тянется к его ладони. Ему не нужно было ничего говорить или решать, система считывала информацию со скрытого контура, а контур — из системы. И всплывали варианты развития событий, кружили вокруг, как пылинки в луче света.

Крапивник чувствует такое каждое мгновение жизни?

Он хотел спросить об этом, но понял вдруг, что что-то изменилось за его спиной.

— Спасибо, сан, — произнёс голос Сара, — за резервный терминал. Мы бы сами его не сразу вскрыли. Нам его строительство не доверили. Но теперь отойди.

Зоран опустил руку. Конечно, как же иначе.

Медленно обернувшись, он с горечью произнёс:

— Думал, ты пошлёшь бота убить меня. Или своих фанатиков.

— Последний бастион падёт от моей руки.

— Вы знали?

— Мы были уверены, что такая защита есть. Но мы не знали, что это ты. Я не знал. Я сожалею, брат.

Он стоял в пяти шагах, не больше, расставив ноги и наклонив голову. Серп — чистый и сухой, угрожающе поблёскивал в поднятой руке.

Крапивника нигде не было.

— Ты не принёс другого оружия?

— Нет, ведь эта вещь — часть меня. Держать её в руках — великая честь. Ты никогда не спрашивал себя, как такие, как я, получают имена? — спросил Сар. Как будто и сам оттягивал то, что должно было случиться. — Конечно, нет. Вы не видите дальше своего носа. Моё имя среди Машин — Саркома. Я пожиратель слабой плоти, вот кто я…

Зоран не стал ждать окончания речи, бросился первым, надеясь, что в любой миг случится это: монохромная тишина. Но Сар просто скрутил его, сжимая так крепко, что треснули рёбра, а потом бросил на пол и опустился на колени рядом. Едва только прикоснулся к правой руке — и она отказала тут же.

— Жертва для сильных, — прошептал Сар, пока Зоран хватал воздух и силился приподняться.

— Этим серпом ты отрезал своё хозяйство? — раздался звонкий голос без тени страха.

Сар поднял голову, напрягся, но ответил:

— Я отсёк ненужную плоть, никто не требовал этого от меня. Ты, фрай, слишком хаотична и себелюбива, чтобы понять, что такое жертва.

— Хаос — основа развития. А жертвами станете вы. Они придут за вами. Никто не отдаст вам колонию.

Сар едва заметно пошевелился, видимо, понял, откуда шёл голос. Зоран задержал дыхание: нельзя упустить этот шанс.

— Инфраструктура — это ценность… — произнёс Сар. — Но даже если они рискнут — колония либо будет нашей, либо её не будет вообще. Плоть слаба, Машины вечны.

— Вот это вам и нужно: роботы делают роботов. Люди исключены из этого уравнения. Вы хотите то будущее, которое воплотит ваши мечты.

— А ты разве не за этим же здесь, маленькая птичка? Не затем, чтобы посеять семена своего будущего?

— Ну… Мы верим, что кто-то — доживёт до звёздного света на нашей коже. Но, откровенно говоря, я иногда сомневалась, что это буду именно я.

И в этот момент инстинкт заставил его броситься вперёд, скользя по полу, извиваясь как змея, чтобы проскользнуть прямо под серпом Сара. И он сделал это одновременно с тем, как в воздухе мелькнула зелёная полоса — в высоком прыжке Крапивник упал на спину «скорбного брата», но тот лишь взмахнул руками и встряхнулся, как собака, отбрасывая прочь маленького, почти не имеющего веса Крапивника. Его бледное лицо качнулось, как бутон на длинном стебле, но Зоран уже был рядом, выискивая у Сара слабое место… слабое место… единственное слабое место — там, где затылочная пластина закрывает основание черепа. Он вырвал её вместе с кожей, она сидела неглубоко, а теперь и вовсе не могла защитить хрупкие позвонки, слабую человеческую плоть.

Зоран обернулся и увидел серый поток, заливающий гладь металла, и торчащий из бедра Крапивника серп.

Крапивник смотрит: вишнёвое течёт в воздухе, пурпурное стремится вверх, индиго заливает всё вокруг, умножая тени на самих себя. Луна становится фиолетовой, такой фиолетовой.

Жалко, что не удалось выполнить задуманное, правда? Мы могли бы петь здесь свои песни. Кто-то бы стал одним из нас. Жалко.

Крапивник смотрит: люди идут по коридорам. Серые люди, зелёные люди. Белоснежные коридоры. Тишина.

Почти нечем дышать.

Они тут такие слепые. Такие тихие, правда? Может быть тот, кто придёт после меня, заразит их весельем.

Как мы и планировали.

Всё дёргается и шумит, но Крапивник смотрит: там защитник этого места. Этой зелёной-зелёной рощи. Рогатый человек. Зелёный человек. Да, да. Именно так. Пусть будет именно так.

Так тяжело думать.

Оленьи рога, увитые лозой, подпирают потолок. Чёрные глаза косят, пытаясь разглядеть всё сразу. Влажный нос блестит в синем холодном свете искусственных звёзд.

Страж древнего леса.

…Впереди только холод.

Цветные огни… мигающие звёзды… Крапивник чувствует: звёзды пахнут тальком. Какой скучный запах. Звёзды пахнут кошачьей шерстью, и сказками на ночь, и болотными огоньками, и нитью в лабиринте…

Это смерть.

Зоран моргнул: серый стал алым, и алый растекался вокруг.

Он понимал, что должен делать: разбудить своих и усыпить «скорбных братьев». И если Сар всё знал, то времени уже нет. Скоро все они, все бритые люди с бронёй под кожей будут здесь.

Но пока он не хотел подходить к терминалу. Вместо этого опустился рядом с Крапивником и взял слабую, бледно-зелёную руку с тонкими пальцами. Вторая рука чуть-чуть сдвинулась, и пальцы легли на его мёртвый протез.

И он услышал тихий шёпот:

— Я не думала сегодня умирать…

Почему она не сказала? Не поправила его, когда он ошибся? Чтобы тихо хихикать над ещё одним свидетельством его невежества. Или ей действительно было всё равно.

От её пальцев становилось холодно. Он думал: нужно что-то сказать ей. Но вместо мыслей в голове был шум леса.

И ещё запахи — неповторимые запахи, висящие в ночном воздухе, когда ты ступаешь в тень деревьев. Что это такое? Память детства? Аркология… Нет, ещё раньше — возрождённые леса. Это было так давно.

Её прозрачные губы снова шевельнулись:

— Придут остальные, они уже окружают нас… конструкты… спаси ста… пробу… дись…

Вот что он чувствовал рядом с ней: вовсе не дискомфорт. Это всего лишь внутри него тянулись вверх похороненные воспоминания, как ростки из семян, оживших по весне. Зачем он вообще об этом думает, если её уже нет в живых?

Он отпустил руку Крапивника, поднялся и подошёл к терминалу.

* * *

Пробудись… Пробудись…

Зоран вздрогнул и переспросил:

— Что?

Дора удивлённо ответила:

— Я ничего не говорила.

На её скуле желтел большой синяк, и было заметно, что спала она плохо в последнее время.

Но в остальном всё шло нормально. Наверное.

— И ты будешь работать здесь?

— Да, — ответил Зоран.

— Ага, — кивнула она. — Значит, была я замужем за инженером, а теперь за агрономом. Надо осмыслить.

Пробудись…

Он моргнул: один из толстых гороховых усов вдруг двинулся и пополз — набирая скорость и поднимаясь вверх по поливочной трубе, пока не воткнулся обиженно в потолок. За ним — ещё один. И ещё.

Справа лопнул ящик, комья земли полетели во все стороны, а за ними брызнули изумрудные капли и повисли туманом в воздухе. Молодой дуб, гордо растянув корни во все стороны, поднял ветви и радостно зашелестел плотной тёмной листвой.

Слева росли ольха и клён. И ещё один клён. За ними — ясень, дуб, две берёзы, граб… черёмуха покрывалась мелкими цветами.

«Зачем ты здесь, маленькая птичка? — голос Сара был похож на воронье карканье. — Чтобы посеять семена?»

«Тебя нельзя взломать удалённо… только ручками…»

Рука Крапивника тянется к его мёртвому протезу. Нет, обездвиженному, уснувшему, но всё ещё рабочему — и взломанному Саром за минуту до того. Машинные нервы соединены с человеческими, как реки, они впадают в океан разума… «…контур, совсем как у меня».

Он задрожал. Одно слово Доре, и всё это закончится. Его голову вычистят от… вируса. Вируса. Вируса с орбиты. Из их великой сети…

Из-за молодого дуба вышла Крапивник.

Кожа у неё теперь не просто отливала зеленью, а была цвета травы, и волосы — как струи лесного ручья, в котором отразились ветви векового дуба. Глаза косили явно, но и сверкали как у зверя, вертикальные значки напоминали узкие семена. Нос стал длиннее и тоньше, а рот больше. Но всё равно это была она.

Возможно, такой она видела себя мысленно. И могла бы создать это всё, ничто ей не мешало. Но не захотела.

Никакой логики.

Или напоминание себе самой о том, что всё впереди.

«Жрец был прав. У нас тоже своя цель, но она не расходится с твоей. Мы знаем, что кто-то из нас увидит звёздный свет, мчась сквозь холод космоса. Вот почему нам всем нужна эта база. Она начало. Она — символ. Мы не умрём, сойдя в багровую плазму разбухшего Солнца. Мы пронесёмся волной по Вселенной. Вот почему я здесь, в твоей голове. Я первая, но я не стану единственной. Мы начнём отсюда и пойдём дальше. Ты хозяин этих мест. И только потому и только в этот раз я прошу у тебя разрешения быть здесь.»

Она подняла глаза, и он тоже посмотрел наверх.

Потолка больше не было. Были созвездия. И корабли. И огромный белый медведь, поднявшийся на задние лапы. И человек, держащий на ладони солнце.

Космос раскрывался как цветок. Роса дрожала на лепестках.

Одно только слово, и всё это исчезнет. И она уйдёт из его головы.

— Зоран! — Голос у Доры был испуганным. Он никогда не слышал у неё таких интонаций. — С тобой всё хорошо?

Одно только слово: да или нет.

И он его нашёл. Это не было рациональным. Импульс. Стремление. Но Зоран постарался, чтобы голос его звучал нормально, как всегда, когда он давал ответ.

 

С одним крылом (Станислав Карапапас)

Марш. Парадный марш гремел со всех сторон. Проникал под экзоброню и заставлял вибрировать голодный желудок. Топот солдат. Ружья на плечах. Красные эполеты блестят на солнце. Синие полосы на груди создают волну. Улыбки на лицах. Радостные крики толпы. Виролетта и Эмери с ними. Общая эйфория поглотила меня. Каждый на площади, каждый у себя в блоке, в каждой комнате, на каждой планете. Все восхищаются мной. Одним среди многих, отправляющихся на бой. Победный марш и голос:

— Солдаты! Бойцы! Защитники! Люди! — Голос звучит у каждого в мемо, во всех уголках освоенной галактики. — Вы спасаете детей! Жен! Отцов и матерей! Ваш геройский поступок уже вошел в историю человечества! Наши сердца бьются в унисон с вашими! И выбивают одно слово! Победа! Победа! Победа!

Меня разбудила реклама запаха нового продукта, пришедшая на мемо. Желудок свело. Да, пахло заманчиво и недоступно. Не с моим заработком, не в этом месте и вообще не в этой жизни.

— Твари, — проговорил, так и не определившись, к кому обращаюсь. — Какие же вы твари.

Реклама возвратила меня в реальность. Сегодня снился парад. Уж лучше парад. Скинул одеяло и потопал в нужник. Воняло мочой и металлом. Дверь в кабинке давно сломалась, и теперь запах распространился по всему блоку. Когда садился, левая нога скрипнула.

Кухня. Грязный комбайн. Утилизатор. Полумрак. Протянул руку — в нее упал стаканчик и наполнился теплой жидкостью. Хотелось пить, но эту дрянь пить не хотелось. Как часто мы делаем то, что не хотим.

Мой холостяцкий блок. Если в нем соберется шесть человек, шестой будет участвовать в разговоре из коридора. Но столько друзей у меня не наберется. Все серое и в пятнах — о происхождении некоторых я догадывался, про другие и думать не хотел. Около койки горой валялась рабочая одежда. Единственная одежда, другая мне тут не нужна. По запаху попытался найти более свежие вещи. Почесался.

Через мемо проверил баланс. Если экономить, дотяну до следующего зачисления. Вылил содержимое стаканчика в утилизатор и пошел на три яруса ниже, в «Дым». Одно из мест моего постоянного обитания. Та же серость, тот же запах металла, только к ним примешивалась вонь жира, пота и кислый запах рвоты.

В заведении три посетителя — люди. Джевис работал в баре.

— Как обычно? — спросил он.

Кивнул и уселся в дальнем углу барной стойки. Мое любимое место. С него виден иллюминатор — темное пространство и приклеенные к нему звезды. Космос. Вечность. Меняются только звезды, но и такие изменения кажутся подарком в этом месте. В зал вошла Кира, осмотрела заведение и запустила очистку. В воздухе разлился запах химикатов. Она подошла ко мне и обняла за плечо. Пока наплыва гостей не было, ее наряд выглядел прилично. Позже все изменится.

— Здравствуй, Юэн, — хрипло шепнула мне в ухо. Голос выдавал возраст. Она могла бы и его переделать, но не стала. Я не спрашивал ее почему. — Ты уже ел?

Я поднял кружку и отсалютовал.

— Джевис, дай паек.

Бармен приподнял бровь, хмыкнул и с лязгом поставил передо мной стандартную порцию. Я ему не нравился, и он не собирался это скрывать. Мне было все равно. С Кирой мы давно знакомы. Друзьями так и не стали, но сохранили теплоту в отношениях.

— Юэн. — Она посмотрела мне в глаза и погладила по небритой щеке. — Это не подачка и не милостыня. Мне нужно, чтобы ты проверил контроллер в седьмом отсеке. Он сбоит. Придешь сегодня после смены.

Мы оба знали, что она врет. Это была подачка и милостыня. С любым сбоем справится ее техник, которому она платит. Но в этом была вся Кира. А я собирался подыгрывать ей столько, сколько она этого хочет.

— Как твоя малышка? — спросил я.

— Давай не сейчас.

В зал вошли трое «клювомордых». Кира оставила меня и пошла к ним. В своих искрящихся одеждах они были чужеродным пятном на общем унылом фоне. «Клювы» кланялись, приподнимали перья в знак приветствия, подходили к посетителям, разговаривали, предлагали присоединиться к Братству. Кира стояла с ними рядом. Не мешала, но и не отходила. Когда они двинулись в мою сторону, я встал и вышел в нужник. Когда вернулся, «клювастых» в зале не было, а Кира скидывала в утилизатор религиозные проспекты.

— Что? Зассал, герой? — Джевис за стойкой улыбнулся в усы и сплюнул.

Рефлексы сработали раньше головы. Моя недопитая выпивка в жестяной кружке врезалась Джевису в переносицу. Кровь потекла по его бородатому подбородку. Еще одно пятно краски в этом унылом месте. Он схватился за нож. Я запрыгнул на стойку, держа пустой поднос от пайка. Нога не подвела в этот раз. Нас остановил выкрик Киры:

— Юэн, нет! Джевис, успокойся! — Кира не просила, она отдавала приказы. И была права. — Юэн, иди на смену. Зайдешь вечером. Джевис…

Дальше я не стал слушать, спрыгнул со стойки и вышел. Через мемо залез в календарь, поставил напоминание о ремонте для Киры. Зашел в меню «Дыма», раздел «Девочки», нашел расписание Пихты, занял ее вечером на час и отправился на смену.

Ремонтный отсек пересадочной станции — мое постоянное место работы, обитания и образ жизни. Станции настолько маленькой, что не заслужила даже имени, лишь номер в реестре. Только ремонтный отсек был у нее везде. Груда металлолома.

Сегодня я работал в синем секторе. Открыл шлюз и присоединил манипулятор к прессионке. В это время прибывает мало шаттлов. Не маршрутный сейчас поток. А если какой и придет — то экспресс. Такой и не даст нам допуск к оборудованию. Хорошо. Я умел делать вид, что работаю. Научили. После реабилитации всех полумехов направили на переобучение. «Новая профессия? Я солдат!» — «Теперь уже нет, сынок. Учись. Альянс о тебе позаботится». Ха!

Реанимация была приятным курортом. Улыбчивые девушки в белой форме. Юноши с горящими глазами и вопросами для флэш-новостей. Начальственные чины в палате. Помню, как болезненно тянуло, когда пытался приподняться, чтобы отдать честь.

Когда протезы соединили, настало время поработать для Альянса. Нас снимали для мемо-рекламы. Нам не стали прикрывать новые части синтек-кожей. Мы стояли в позах победителей. Выставляя на обозрение уродство и обнаженную плоть — доказательство наших геройских поступков. Атлетичные, рельефные тела с резким переходом в металл. Подобно древним статуям, не изуродованные временем, а дополненные, усовершенствованные человеческим разумом. Наши мускулы дрожали от напряжения, по ним сбегали капли пота, подчеркивая волнистые изгибы кожи, мерцая на мех-частях. Мы были богами новой эры. Фениксами эпохи — поврежденными, но возродившимися. Получить мех-имплант — как быть поцелованным Альянсом. Заслуженная награда победителей. Тогда военные действия еще продолжались. Еще две недели.

«Кузнечян Юэн, — красное сообщение пришло на мемо, — ваша смена переведена в отдел химической поддержки. Вам необходимо привести инструменты в исходное положение и проследовать по назначенному маршруту».

— Фильярс вам в зад и варитесь в нем! — ругаться я мог сколько угодно.

Назначили — пошел. Не пошел — вылетел с работы и со станции, а снаружи меня ждали только звезды.

Значит, иду в отсек и сообщаю бригадиру, что назначен в его команду. Новенький, мы еще не знакомы. Старается. Шум. Гвалт. Нормально для химиков. Я надел очки и респиратор. От выбросов легкие могут превратиться в сгусток кровавой слизи. И последнее, что я увижу, это как выблевываю его на пол.

— Да фюзеляжем их мать! На кой вредцель ты мне пристыковался? Перышки оголил сюда лезть? Или у них шаттл петлей по самые гланды намотался?

— Полумех, — мой до обычного привычный ответ.

Он и ухом не повел. Наорал на своих ребят. Замер. Видимо, вел переговоры со сменщиком через мемо. Потом согласно кивнул мне.

— Лезь в то, что протекло, тем, что не от мамы.

Полумехи. Полулюди. Отбросы — как все, но с дополнительными… возможностями, уродством, проблемами. Страховка есть — ремонт компенсируют. Снял ботинок и закатал штанину — одежду страховка не покроет. Отключил болевые сигналы. Наступил в лужу. Синтек-кожа пошла пузырями. Смотрел, как мои пальцы сплавляются в комок. Мех-ступня подергивалась и отчаянно мигала.

— Данные? — Бригадир орет. Психанул. Первый раз такое видит.

— Седьмой уровень. Категория «Е». Стандартный набор должен помочь, — отвечаю спокойно.

Ногу вынул из протечки. Кожа продолжала стекать. Полступни как не бывало.

— Спасибо. Сам доберешься?

Кивнул в ответ и поклацал в лазарет для сотрудников. На мемо пришло направление на прием вне очереди и форма на три дня оплачиваемых отгулов. Хорошо, что бригадир новичок. Опытный выдал бы направление и полдня отгула.

Лазарет как два моих блока. Стол для пациентов, шкафы — серый металл и с пято́к приборов для лечения. Под потолком гирляндой висят разноцветные флажки. Давно висят. Зачем это яркое пятно в месте, где тебе делают больно? Чтобы сделать хорошо? Отвлечь меня? Или это личные вещи доктора?

— Раздевайтесь и на стол. Направление я получил. — Спокойный голос врача контрастировал с флажками.

Доктор вообще скрытный парень. Ни разу не видел его ни в «Дыме», ни где-то еще, кроме лазарета. Я снял комбинезон и лег. Холод стола, как отголосок боли, пронзил человеческую часть. Хотелось дернуться, но было уже поздно.

— Пока я работаю, вам необходимо пройти общение с мемологом. Судя по карте, вы пропустили две последние встречи и на последней были излишне агрессивны.

— Док, ладно вам, я потом. Сейчас…

— Данные я уже внес, при отказе сеанс будет принудительный, и это попадет в ваше личное дело.

Вздохнул. Отказываться не было смысла. Если умудрюсь заработать третью красную отметку, вылечу с работы. Закрыл глаза и принял на мемо консультацию с мозгоправом. Я должен проходить их раз в месяц — часть заботы Альянса. После развода я подключался три раза в неделю. Не сработало. Не мое это. Сегодня будет бот или человек?

— Кузнечян Юэн, вас приветствует мемолог четвертого уровня. Вы пропустили два наших последних сеанса без уважительной причины. Я проверила, вы не были на рабочем месте во время запросов. Уточните причину отказа? — Голос синтезированный.

— Сестричка, давай сразу приступим. Не хочу тянуть.

— Вас неоднократно просили не использовать данное обращение. Я мемолог чет…

— Да-да, сестричка, я помню. Может, начнем?

— В прошлый раз пришлось прервать сеанс из-за вашей отрицательной реакции. Мы остановились на воспоминании боя перед ранением. Предлагаю продолжить с того же момента. Я подключилась к вашему мемо и начинаю воспроизводить воспоминания.

— Нет, не…

Справа от меня Тахер и Брехун. Я ведущий. Сидим. Ждем сигнала. Облака низко. Они давят. На их фоне вырисовывается двойная черта — клин. Его вершина врезается в красный спутник, распарывает насквозь и проносится дальше. Грохота не слышно. Наша авиация. В ее полете есть что-то дикое и зовущее вдаль.

Нет ничего хуже ожидания. Экзоброня уже не справляется. Чувствую, как пот стекает по позвоночнику. В броне запахов нет, но я чувствую гнилостный аромат смерти. Это от меня исходит удушливая, щекочущая нос и нервы вонь. Я надеялся, что избавился от нее. Но в каждом бою она приходит. Верная подруга.

Режим тишины раздражает. Уж лучше слушать Брехуна с его россказнями. Ветер изменился. Облака побежали по небу, то скрывая, то открывая спутник. Тьма и свет меняются слишком быстро. Непривычно быстро. Завораживая. Предупреждая.

Приходит команда к наступлению. Мы бежим. Один за другим. Одиночные выстрелы. Слева взрыв. За ним другой. Остальных бригад не слышно, хотя я постоянно кричу позывные. Оборачиваюсь к ребятам. За запыленными экранами вижу их рты, раскрывающиеся в немом ритме. Связь рухнула. Но последний приказ был атаковать. Мы бежим вперед.

Противника не видно. За всю кампанию мы не увидели ни одного. Только защиту и ловушки. Укрываемся за очередным валуном. Ветер перешел в бурю. Видимость нулевая. Тишина и страх. Сердце скачет от почек до горла. Я стучу по груди Тахеру. Он отстукивает дважды. Оба живы и рядом. Сидим — ждем, но ждать долго нельзя.

Резко вздрагиваю. Чувствую, как Тахер дергается рядом. Выработанный годами инстинкт предупреждает нас — случилось страшное. Осторожно выглядываю из-за валуна. Бой идет. Точнее, не бой, а наше полное уничтожение.

Беспилотная авиация, потеряв связь, всем клином врезалась в щит. Хватаю Тахера за плечо и тащу за собой. В атаку. Мы открываем огонь. Стреляю из мести, обиды и отчаяния. Вижу выстрелы моих ребят. Палим без навигации, вслепую. Слева выбегают двое солдат. Опознать не могу. Ребята стреляют по кругу. Глухие без связи. Слепые при нулевой видимости.

Падаю. Боль приходит позже. Вкалываю себе наркотик и смотрю на культю левой ноги. Под действием препаратов перестаю воспринимать реальность. Мой обрубок кажется мне прекрасным.

Хорошо, что, находясь в мемо, нельзя разнести все вокруг. Хорошо, что в нем нельзя заплакать. Голос мемолога возвращает меня к реальности:

— Скажите, Юэн, вы испытываете чувство вины?

— За что? — Оглушенный воспоминаниями, не понимаю вопроса.

— Вы участвовали в нападении на мирную расу, которая на протяжении двух месяцев только отражала наши атаки и не убила ни одного человека. У них полностью отсутствует агрессия. Они не способны причинить вред.

— Эти «клювомордые» отстрелили мне ногу!

— Нет, Юэн, это ваши сослуживцы отстрелили вам ногу. Их выстрел отразился от щита. Так вы испытываете чувство вины за содеянное?

— Каждый день. Каждый гребаный день! — В мемо не было слышно, как я скрежетал зубами. Подавись моими словами. Тебе ведь только они и нужны.

— Хорошо, Юэн. Считаю, наш сеанс был успешным. Хорошего дня.

Яркие флажки висят под потолком. Холод от стола уже пробрался сквозь рубаху и промораживает спину. Пытаюсь собрать порванные мысли. Сажусь и кручу новой ступней. Проверять нет смысла. Гарантий никто не дает. Починили — свободен. В мемо появилась отметка об успешном ремонте. Натягиваю комбинезон и ухожу. Доктор даже не обернулся.

Когда я нашел недопитую бутылку у себя в блоке, думал, поможет, отпустит. Не отпустило. Сидел и думал о своей вине. Этой дурацкой войне. Этом гнилом просчете теоретиков и прогнозистов. Об этих милых «клювомордых» — самой мирной расе. Каждый час, прожитый после этой войны, тяжелее, чем час на войне. И ты не замечаешь, как часы складываются в дни, потом в месяцы, и вот уже один год жизни наслаивается на другой. И только оглянувшись назад, на мгновение вспоминаешь себя прежнего, а потом стремительно возвращаешься в настоящее и жалеешь, что тот выстрел забрал лишь ногу.

На мемо пришел вызов от бывшей жены. Рефлекторно коснулся пальца, на котором раньше было кольцо. Отвечать не хотелось. Я знал, что сейчас начнется, но она могла перекрыть мне общение с дочерью. Эмери — моя малышка. Последнее светлое пятно, что осталось у меня или от меня.

— Да, Вир. Слушаю. — Я не пустил ее в мемо, включил голосовую.

— А я хочу видеть тебя, Юэн. И не называй меня Вир, я Виролетта, — сказала моя бывшая голосом девочки-подростка.

— Отлично, Вир. Бери билет и дуй ко мне, только Эмери с собой возьми. — Мне хотелось вывести ее из себя.

— Юэн, я не хочу начинать все сначала. Мы не будем спорить. Я и Эмери не поедем. Но, если ты захочешь, Братство готово принять тебя под крыло хоть сейчас.

— Как она? — говорю и надеюсь, что не выдал себя дрожащим голосом.

— О! Эмери прекрасно. Ты не поверишь, она уже на двенадцатой ступени в Братстве. Это в ее-то возрасте. Все ею просто восхищаются. Она, как маленькая птичка, взлетает вверх к миру и процветанию… — Она говорила и говорила.

Мне хотелось убиться лбом о стену. Заорать. Задушить первого встречного. Я готов был унизиться в любой форме, которую бы мне предложили. Распродать себя на части. Заплатить любые кредиты, чтобы вырвать мою малышку у «клювомордых». А Вир продолжала щебетать. Она изящно втыкала иглы в мой мозг и пускала по ним ток.

— Зачем ты затащила ее в эту секту, Вир? Я бы справился. Я почти справился. — Я уже не спрашивал. Умолял о прощении, о возможности все вернуть.

— Юэн, не начинай. Ты не виноват, и Братство это признаёт. Они принесли нам мир и процветание. Цивилизация, достигшая таких высот, делится с нами своим опытом и пониманием. За всю их историю не было ни одной войны. Первую начали мы. Мы агрессоры! Обезьяны с бластерами! Я пытаюсь сделать нашу девочку выше и прекраснее, чем мы. — Она говорила «чем мы», но звучало «чем ты».

— Зачем этот разговор, Вир?

— Ваше ближайшее общение с Эмери переносится на неделю. Не спорь, у нее экзамен. Она сама боялась тебе об этом сказать, поэтому звоню я.

Я прервал соединение. Спорить и правда было бесполезно. Раньше я орал. Донимал вызовами. Посылал жалобы. Но добился только запрета на общение. Вир снисходительно его сняла, когда решила, что уже достаточно наказала и унизила бывшего мужа. Она крепко держала меня. Поводок и плетка были у нее в руках, и она умело ими пользовалась. Я не имел права даже на вызов вне очереди — это расценивалось как давление с моей стороны. Испытываю ли я вину? О да! Я из нее состою!

Залпом допил бутылку и потащился в «Дым» за новой. Джевиса за стойкой не было. Кира тоже отсутствовала. Купил выпивку. Пошел шататься по станции. Идти особенно было некуда, но сидеть на месте я не мог. Кивал знакомым. Пожимал руки. Со мной пытались завязать разговор, но я отмахивался и шел дальше. Замкнутая жестянка, торчащая посреди нигде. Практически списанная в утиль. Ненужная жестянка внутри ненужной жестянки. Я посмеялся над своей шуткой. Сделал еще глоток. Ноги донесли до синего сектора. Третий отсек был пуст. Зашел в него. Меня накрыло чувство одиночества. Зачем я тут? С тем же успехом мог бы быть в любом другом месте. Не все ли равно? Заполз за прессионку и, поджав ноги, проклинал судьбу, допивал бутылку.

Зачем я снова проматываю кадры прожитых лет? Зачем ворошу прошлое? Ковыряюсь пальцем в незаживающей ране? Я ведь единственный человек, которому я нужен. Зачем снова и снова извожу себя надеждами и сожалениями? Какой я, в сущности, дурак! Гоняюсь за призраками упущенных возможностей. Грызу воспаленный нерв воспоминаний. И что я мог сделать по-другому? Как спастись?

Меня разбудил шум работающего манипулятора. Пока я был в отключке, к отсеку пристыковался шаттл. Поразмыслив, я решил сидеть и не высовываться. Находиться в отсеке в нерабочее время было запрещено. Заработаю третью красную отметку, если заметят. Пошарил по углам. Нашел бутылку. Она была удручающе пуста. Придется тут торчать до расстыковки «на сухую». Открылся шлюз. Кто-то вошел в отсек. Градус еще гулял по организму. Во мне боролись любопытство и осторожность. Не совсем понимая зачем, я выглянул из-за прессионки.

В отсеке стояло четверо — Джевис и трое «клювомордых». Идеальная компания ненавистных мне субъектов. Не замечал раньше у Джевиса стремления к религии. Не мог расслышать слов. Но при взгляде на них мысли о мире и процветании почему-то не возникало. Джевис размахивал руками. Орал во всю глотку. Двое «клювиков» замерли статуями. Третий распушил перья и клекотал в ответ.

Их спор длился довольно долго, но поведение «клювомордого» не давало отвести взгляд. Я боялся даже моргнуть. Джевис замахнулся кулаком, но не ударил. Потом сказал что-то и развернулся, чтобы уйти. И тогда «клювомордый» растопырил когтистую лапу и воткнул ее Джевису в спину. Крови не видно, но… Бармен замерцал. Покрылся белой пеленой. Дым уплотнялся, формируя кокон. Спустя десять ударов сердца «клювомордый» уже гладил плотную скорлупу.

Двое сообщников подхватили яйцо и затащили его в шаттл. Я спрятался обратно за прессионку. Старался не дышать. Не знаю, сколько прошло времени. Шаттл отстыковался и отбыл со своими пассажирами.

Я глубоко вздохнул. Сидел и не понимал, что делать. Звонить Вир? Купить билет и с боем вырвать Эмери из лап «клювомордых»? Сомнение, удивление и, главное, страх боролись во мне. Какая нелепая случайность привела меня сюда? Зачем бросать объедки уже мертвому? Я стал свидетелем невероятного. Но почему я? Мне поверят в самую последнюю очередь. Зачем усиливать агонию, вручая оружие?

На мемо появилось напоминание о ремонте для Киры.

Заведение гудело от народа. Серая масса в грязных пропотевших робах. «Дым» был единственным развлечением для работающих на станции людей. Полуголые девочки и мальчики обслуживали столики работяг. К барной стойке не пробиться. Кира сидела в компании двух мужчин. Одного я знал — начальник смены, большой человек. Я пожал ему руку. Кивнул второму. Кира соскользнула со стула и поцеловала меня в щеку.

— Я пришел. — В ее захмелевшем взгляде читалось непонимание. — Проверить контроллер в седьмом отсеке.

— Ах, это. Дорогой Юэн, забудь о работе. Развлекайся! Сейчас время развлечений! — Ее лозунг звучал пьяно и игриво. Завлекающе. Потом она прошептала мне в ухо: — Все уже сделано. Иди к Пихте, она ждет.

Пихта лежала на моей занемевшей руке. Я накручивал на палец ее зеленые локоны. Смотрел в зеркало на потолке. На женщину с телом девочки, лежащую рядом. На ее маленькую грудь с торчащими сосками, плоский животик и скрещенные ноги. На свое волосатое брюхо, отекшую небритую морду, левую мех-ногу. Привычная картина наполнила меня спокойствием. Сколько раз я уже наблюдал эту сцену? Мне захотелось растянуть момент до бесконечности. Навсегда оставшись в отражении. Момент слабости. Отчаянья. Мгновение на принятие решения.

Я начал через мемо заливать запись в общий доступ. Отправлять сообщение всем, кого знал. Сцену, как «клювомордый» делает из Джевиса яйцо. Я понимал, что ничего не добьюсь. Что запись признают подделкой. Что благодаря своим действиям больше никогда не увижу дочь. Вылечу с работы. Со станции. Меня уничтожат. Но я разожгу искру сомнений. Возможно, из нее разгорится пламя. Огонь надежды и ненависти, в котором первым сгорю я.

Пихта повернулась ко мне и надолго прижалась своими губами к моим.

— Я отменила всех на сегодня, — сказала она, глядя в глаза.

Я прижал ее к себе. Не хотел отпускать. Смотрел на наше отражение и ждал. Пусть приходят — первый удар я нанес. А они уже ничего не смогут у меня отнять.

 

Выбор Пандоры (Яна Вуйковская)

О том, что Лиса подхватила на заброшке рак, к обеду знал весь офис. В родном отделе особенно беспокоились и на всякий случай протирали ее стул салфетками для монитора и брызгали освежителем воздуха. И обсуждали, конечно.

— Серьезно? — округлила розовый рот маркетолог Маша. — Я думала, такой болезни давно нет!

На нее посмотрели с неожиданным уважением. Маша обычно разбиралась в коллекциях кроссовок и упражнениях на верхнюю дельту, а медицину с биологией знала на уровне «два грамма белка на килограмм веса».

— Так она же в заброшку шлялась, там все есть, — таинственным шепотом сообщил начальник отдела Вова. — Говорят, даже радиация!

— Ой, ну радиация — это сказки, совершенно неважно, кто у тебя первый, — тут же уронила авторитет Маша. — Но ведь рак можно подхватить только от бомжей каких-нибудь, зачем она с ними трахалась? Отвалится теперь нос, будет знать.

— Машенька путает рак с сифилисом, а радиацию с телегонией, — искусственно улыбаясь, поправила Дарья. — Но то, что Алиса поступила безответственно, это факт…

В других отделах разброс мнений был поскучнее, но почти все пришли к нелогичному решению на всякий случай пару недель даже в официальное прошлое на концерты и в кино не ездить и тут же рассердились за это на Лису. «Не могла, как все, в заброшки не соваться!»

Обеспокоенные лица и тишина были только в бухгалтерии — там женщины помнили точно, что это за болезнь, а кое-кто успел сам с ней сразиться. В наши дни это все казалось застарелым кошмаром, нереальной страшной сказкой. Но новость о Лисе стала триггером — будто красные цифры на микроволновке во тьме кухни вдруг оказались глазами настоящего волка.

Молчали, старательно обходя тему стороной, но она висела плотным черным облаком посреди комнаты и все равно притягивала внимание.

— Мы решили отнести в клинику цветы и медведя с плюшевым сердцем! — засунулась в дверь розоволосая головка Маши. — Будете скидываться?

Тень страшной темы съежилась и побледнела. Медведь на странице интернет-магазина был желтым, сердце в его лапах — красным, цветы — сиреневыми и белыми, солнце — ярким, стены кабинета — бирюзовыми, занавески — зелеными, Маша — целиком розовой, начиная с аккуратно прокрашенной макушки до ногтей на ногах в золотистых босоножках. Никто ничем не болел уже почти двадцать лет, хотя все знали, где взять номер нелегального хронобомбилы и налазиться по заброшке до тошноты.

Значит, все будет хорошо. И с Лисой, и с ними.

К медведю добавили бутылку шампанского — розового! И шоколадку с ромом.

* * *

За толстым стеклом махали цветами и беззвучно кричали коллеги: Маша смотрела куда-то наверх, Дарья обшаривала глазами все здание, Вова просто улыбался в пространство, обнимая гигантского медведя. Ватная тишина становилась плотнее от этого немого кино за окном. Лиса постучала по стеклу ногтями, но звук был глухой и сразу гас, словно безвкусный воздух палаты поглощал его волны.

Ее не было видно снаружи — темно-зеркальный фасад клиники не отражал даже солнечный свет. Обычная для центра высотка без вывески, неприметная, ненужная. Сначала от нее отводили глаза, потому что все в городе и без вывесок знали, что там. Потом — потому что все в городе забыли.

Лиса улыбнулась и помахала — как будто в ответ. Отворачиваться от окна не хотелось: мальчика со сломанной рукой и женщину лет шестидесяти с гриппом в соседних боксах она уже рассмотрела во всех подробностях. Женщина все время плакала. Мальчик разевал рот, как забытая в пустой квартире аквариумная рыбка. Наверное, кричал. Остальные боксы, насколько могла видеть Лиса, были пусты.

Медсестры в белых комбинезонах химзащиты и масках-фильтрах приходили несколько раз в день — делали уколы, выдавали протеиновые батончики и ставили бутылки без этикеток на стол. Вода на вкус была такой же безжизненной и теплой, как и воздух. На этом фоне прессованный картон батончиков был просто взрывом ощущений.

За окном Маша перестала махать, села прямо на тротуар и распечатала шоколадку. Вова отставил медведя и стал открывать бутылку с шампанским. Дарья держала в руках пышный букет и переминалась с ноги на ногу. Компания уместнее смотрелась бы под окнами роддома. Кажется, они ждали, что Лиса с минуты на минуту выпорхнет к ним румяная и здоровая.

Вовка отхлебнул прямо из бутылки, шампанское пошло носом, он зафыркал как маленький жирный кит, и Лиса засмеялась. Смех тут же завяз в плотном воздухе, и стало жутко.

Лиса отвернулась от окна. Где-то внутри головы вытягивала щупальца маленькая черная дрянь, и от нее расползалась жидкая боль.

* * *

В машине на обратном пути из заброшки у Лисы пошла носом кровь. Сначала подташнивало, и Лиса даже легла на заднем сиденье, пока Игореха выруливал из сплетающихся троп лесопарка. В голове густел туман, руки и ноги были как свинцовые. Лиса решила, что перегрелась на солнце.

— Игорех!

— Ась?

— А тебе нравится после перехода жить? Тогда же было интереснее. Кино всякое, дискотеки…

Игореха помолчал. Постучал о руль ребром ладони:

— Нравится, Лис. Что ни говори — нравится.

— А чего? Работа денежная?

— И работа тоже. Но ты ж мелкая была, года три, да? Вообще ничего не помнишь.

— Три с половиной.

— Ага. Чего там запоминать. А я пил, знаешь. Прям страшно пил. Бутылку водки каждый день и потом запои по неделе еще.

— Ни фига себе! — Лиса даже приподняла тяжелую голову с сиденья. — Это сколько ты в запое пил, если каждый день бутылку? И как водил потом?

— А вот так! — стукнул о руль кулаком Игореха. — Вечером выпил, утром за руль. Таксовал. Жена у меня была, дети. Честно сказать, даже две жены. У одной дочка, у другой близняшки. С одной я летом жил, а к другой на зиму перебирался.

— Что ж ты им врал?

— А ничего. Они сами себе врали. А потом вообще ушел, надоело, мелкие орут, бабы пилят. Допился уже до того, что печень под ребра полезла. И тут переход.

Лиса слушала с трудом. Лицо пылало, она даже уткнулась в холодную кожу сиденья, но та слишком быстро нагрелась. Тошнило все сильнее. Она села, наклонилась, обхватив живот руками.

— Эй, ты там чего? — обеспокоенно спросил Игореха.

— Нормально все. И как ты потом?

— Ну пить бросил, видишь. Женился.

— На которой?

— На новой. Тех я искал-искал, не нашел.

— Плохо искал, значит.

— Хорошо прятались… Я бы и сам от себя прятался, — Игореха опустил глаза, рассматривая костяшки руки. — Сын у меня теперь. Хороший. Нравится!

Игореха обернулся к Лисе:

— Слышишь? Все мне нравится! — и тут же перепугался: — Эй, Лис, у тебя…

Лиса с ужасом рассматривала темную, почти черную кровь, сбегавшую струйками из носа.

— Мне, наверное, не домой… — пробормотала она и отключилась.

* * *

Впервые мама взяла Лису в прошлое, когда ей было тринадцать.

Ей не хотелось. Ей хотелось валяться на кровати и слушать музыку, чатиться с подружками, флиртовать с парнями. Мама собиралась на концерт и постоянно отвлекала Лису глупыми вопросами типа:

— Где мои сережки со снежинками?

— Не знаю, мам!

В коробке с бисером у Лисы под кроватью, конечно.

— Где помада герленовская?

— Да не брала я, отстань!

Поменялась с Майкой на хайлайтер.

Единственное, что утешало Лису, — сейчас это закончится, мама сядет в хронотакси, и можно будет отдохнуть от нее часа три-четыре. Сожрать все груши, выпить банановое молоко, примерить мамины новые синие туфли с новой сумкой, накраситься и разослать селфи. В общем, заняться нормальной подростковой ерундой, которой никак невозможно заняться, пока мама дома.

Но вышло иначе. Мама появилась в дверях Лисиной комнаты, сразу нырнула под ее кровать, выволокла оттуда коробку и там нашла и сережки со снежинками, и серебряные кольца-недельку, и потихоньку украденные презервативы, и даже диетический имплант. Мама хладнокровно отделила это все от Лисиной косметики и бижутерии, только презервативы, поколебавшись, все-таки оставила, а потом поднялась и удивленно спросила:

— А ты-то что не одета еще?

— Зачем? — изумилась Лиса.

— Мы вместе едем. Когда еще ты увидишь концерт «Кримсон блейдс».

— Никогда и буду счастлива. — Лиса снова откинулась на подушку.

Мама ловким оттренированным движением выхватила у нее смартфон:

— Все, давай одевайся.

— Ну мам, я не хочу, — начала канючить Лиса.

— Потом мне спасибо скажешь. Говорят, скоро последние до перехода годы приравняют к заброшке, никого уже не пустят.

— Съезжу на ранних. Хотя вряд ли.

— Вот именно. Сейчас не заинтересуешься — потом вообще ничего не заинтересует. Марш одеваться.

«Блейдсы» оказались совершенно чумовыми.

Лиса смотрела на сцену сияющими глазами, оборачивалась к маме, одними губами говорила «Вау!» и снова впитывала музыку, свет, энергию. Мама улыбалась счастливо и даже немного гордилась.

— Мы еще вернемся? Вернемся сюда, мам? Я хочу на этот концерт еще раз! — дергала Лиса маму в хронотакси.

— Обязательно. В следующий раз на другой концерт сходим.

— Ой, — испугалась Лиса. — А на тот же нельзя? А то будет парадокс, и мы встретимся с самими собой?

— Где ты этих глупостей начиталась? — удивилась мама. — Когда мы вернемся к себе, отсюда мы полностью сотремся. Можно сколько хочешь ходить на этот концерт. Но другие тоже интересные.

И Лиса успокоилась. Потом она узнала, что в заброшке все иначе.

— Видишь тот дом? — показала мама в окно. — Я там в библиотеке работала до перехода. Даже пару раз брала тебя с собой, ты там играла в палисадничке. Оставить тебя не с кем было.

Веселый таксист улыбнулся Лисе и подмигнул:

— Смотрите, мамаша, во вкус войдет, начнет по заброшке шляться.

— Ой, — кокетливо запричитала мама. — Я ее еле на концерт вытащила, она такая нелюбопытная!

— Жизнь у нас хорошая, вот и нелюбопытная, мы-то другой похавали.

— Они сейчас все такие. Плата за благополучие — наши дети!

— Зато какие красавицы растут, а? Ни прыщей, ни сколиоза, у нас в институте только одна была красотка, а сейчас все как на подбор, — и водитель ухмыльнулся.

Мама все хотела оставить ему свой номер или взять его, но он сурово отвечал, что все через парк, по заявкам, он не какой-то там бомбила. А потом подкинул Лисе свою визитку и поцеловал руку. Она долго оттирала ее об одежду, а визитку выбросила.

Зря, потом с ног сбилась, пытаясь найти какого-нибудь бомбилу. Хорошо, с Игорехой познакомили.

* * *

Наверное, маме позвонили. Лиса бы ни за что не стала этого делать, Игореха не знал номера, значит, кто-то из больницы. Где-нибудь в базе прописаны экстренные контакты. Маму, к сожалению, пустили. Не в бокс, конечно, но разрешили поговорить через стекло. Она смотрелась странно среди плоских серых поверхностей и безликих медсестер: причудливая птица в ярком загаре, узкой юбке из блестящей чешуи, в сверкающей алой кожей куртке. Она тоже принесла огромный букет и теперь не знала, куда его деть. Стула ей не дали, пришлось топтаться на месте.

— Привет, мам, — сказала ей Лиса, и мама вздрогнула, когда хриплый динамик над дверью повторил слова Лисы.

— Привет, доченька моя! — Мама попыталась найти ту заботливо-беззаботную интонацию, которой держалась во всех разговорах с Лисой, но здесь беззаботность глохла не хуже смеха.

— Спасибо, что пришла. Знаешь, я побывала в том парке, где ты…

— Нет-нет-нет. — Мама заткнула бы уши и затопала ногами, если бы руки были свободны, а на ногах не острые стилетто. — Не говори мне про свои бандитские дела!

— Мам, но это же наше…

— Нет! — взвизгнул динамик — или мама.

— Ты знаешь, что они будут со мной делать? — смиренно спросила Лиса, закрыв тему.

— Не знаю. — Мама оглядывалась по сторонам и чуть не плакала. — Можно я тебе цветы отдам? Я купила их в Глобусе, тут редкие ромашки, такой оттенок называется «марино».

— Мам, я не знаю, что происходит. Узнай, а? Тебе, наверное, расскажут.

— Мне сказали, что с тобой все будет хорошо.

— Мам!

— Я пойду… — Мама наконец решилась положить букет прямо на пол. — Мне пора, доченька, у нас сегодня встреча с Никки, мы поедем смотреть на бразильский карнавал.

— Не бросай меня!

— Увидимся, когда поправишься! — прокричала мама, уже суетливо и быстро уходя вдаль по коридору. Ей наверняка хотелось бежать, но юбка, но каблуки…

Лиса прислонила ладонь к стеклу. Ни холодному, ни теплому. Никакому.

Слезы подступили к глазам, и букет расплылся, превратился в маленький разноцветный взрыв с преобладанием цвета «марино». Окружающее бело-серое пространство сворачивалось вокруг него, втягивалось, как в черную дыру.

* * *

В тот день Лису все бесило. Вещи разбегались от нее: куда-то спрятался спортивный термос, и пришлось брать обычный, бьющийся. Кончился мед — насыпала в чай сахар, но это уже не то. Сначала не могла найти очки, потом ключи, потом положила их вместе, чтобы не потерять, — и забыла куда. Писали приятели и звали на нелегальную дискотеку в заброшке. Писали бывшие сокурсники и звали на легальную дискотеку в обычном прошлом. Игореха задерживался, его номер не отвечал. Почему-то протухло молоко, которым она хотела залить шоколадные подушечки.

Под конец позвонила мама:

— Доченька, как твои дела? У меня все хорошо. Меня сегодня пригласили в театр, на «Анну Каренину». Что-то знакомое, никак не вспомню что.

— Отлично, мам. «Анна Каренина» — это книжка такая. Из школьной программы.

— Ой, ну ты же знаешь, я сейчас мало читаю.

— Как же, помню. Я тебе в день рожденья привезла твоего якобы любимого Павича, прямо из заброшки, твоего собственного! Ты же рыдала, что здесь его кто-то взял почитать и не вернул.

— И что? — с интересом спросила мама.

На заднем плане звенели бокалы и тарелки, кто-то болтал на французском.

— Вот и я спрашиваю — и что? Дочь твоя рисковала жизнью, а ты сказала так «ага!» и бросила ее на диване.

— Ой, ну я отвлекалась, наверное. Потом ведь поставила на почетное место.

— Ты ее там забыла. В «Алых маках».

— Ну, глупости какие… Ладно, доченька, мне пора! Я прямо в розовом лимузине сейчас отправлюсь в прошлое! Такое теперь есть хронотакси, представляешь?

— А-бал-деть, — рассеянно отозвалась Лиса. Она нашла любимый термос и теперь очень аккуратно переливала в него чай из старого. — Повеселись там.

— Ой, ну конечно. А хочешь… — Мама даже взвизгнула от радости. — Хочешь, мы доедем, а потом водителя за тобой пришлем?

— Я уже была с тобой в театре, я помню, как это бывает, — буркнула Лиса. — Вы ужираетесь шампанским и пирожными на балконе и на сцену даже не смотрите. Ах ты, б!..

Лиса случайно задела почти доверху долитый термос, и тот опрокинулся. Весь горячий чай вылился Лисе на джинсы.

— Не ругайся, доченька, ты же у меня хорошая! Все, люблю-целую!

И мама отключилась. Лиса вздохнула. Чай было жалко, еще жальче коньяк в нем, но что-то она его так нанюхалась, что брать с собой перехотела.

Игореха снова не ответил.

Лису все бесило. И мама, которая все еще притворяется, что ей там в прошлом что-то интересно. Ведь все интеллигентные люди обязательно мотаются на хроно хотя бы раз в неделю, иначе придется признать, что ты такое же быдло, как все остальное население, которое перестало читать, писать, снимать, смотреть и играть. И сокурсники, которые даже не притворяются, что им интересен театр или кино, сразу на дискотеку. И друзья, которые вместо того, чтобы проникать в самые тайные уголки заброшки, нашли полянку побезопаснее и тусят там, делая вид, что опасные парни. И Игореха, который задолбал опаздывать! Каждый! Долбаный! Раз!

Взгляд Лисы упал на Павича на книжной полке. Тот самый, спасенный из «Маков». Она выхватила его с полки и швырнула в рюкзак. Заедет по пути в квартиру, вернет на место.

Тут запиликал телефон, одновременно с ним домофон и раздалось бибиканье с улицы — Игореха подъехал. Лиса закинула рюкзак и ссыпалась по лестнице, лифт сил ждать уже не было.

В спешке она забыла Пафнутия. Потом у нее было много-много времени подумать, что все пошло не так без него.

В квартире почему-то было темно, хотя стоял ясный день. Лиса прошла в комнату и открыла задернутые шторы. Она была в глубине времени, спустя несколько лет после того визита, когда забирала книжку. Интересно, кто их задернул? Может, она сама, но поздняя? Люди в заброшке тоже обнулялись, а вот вещи можно было перемещать.

Свет из окна все равно лился какой-то тусклый, нездоровый, словно солнце устало или забыло помыть иллюминатор, сквозь который выглядывает в мир. В этом свете были видны выцветшие обои, совсем немного пыли на полках, зияющая пустота на тех местах, откуда Лиса потихоньку таскала приметы своего детства и маминой цветной жизни. На этот раз она, наоборот, пришла вернуть украденное, но томик почему-то не влезал на свое место в шкафу, словно вдруг растолстел. Лиса плюнула и положила его на полку сверху.

В коридоре скрипнули половицы. Лиса вздрогнула и оглянулась.

Никого, конечно же, не было. Но она все равно прошла в коридор и включила там свет. Дверь в ее детскую комнату снова была закрыта, и ей почему-то было жутко ее открывать. Она хотела в туалет, но там электричества не было, и не хотелось заходить в тусклую темноту. Решила потерпеть до парка. Там никого нет, в кустики сходит.

Лиса бросила последний взгляд в большую комнату.

Занавески снова были задернуты.

— Ты чего такая взвинченная?

Игореха выруливал из двора и летел по пустым дорогам к парку. Иногда Лисе казалось, что он скучает по возможности пособачиться с соседями по пробке.

— Да ничего… — Не говорить же, что испугалась занавесок.

— Может, домой сразу? Что-то ты не в настроении.

— Не, ну ты что! Когда у меня еще будет время-то?

— Ну как хочешь. — Игореха покосился на Лису.

— На дорогу смотри, а?

— Сам разберусь.

— Слушай… — Лиса выдохнула и немного пришла в себя, сердце больше не колотилось как бешеное. — Ты ведь часто наших возишь?

— Ну, — кивнул он.

— Тебе не рассказывали всякую крипоту про заброшки? Призраков, чудовищ?

— А как же, — оживился Игореха. — Вот, например, считается, что в брошенных домах, куда даже странники не ходят, заводятся Одиночки.

— Типа меня?

— Не, такие типа теней. Ну, в общем, они и есть тени тех, кто жил там. Квартиры не могут без жильцов, поэтому поселяют память о них. Одиночки ходят по комнатам, читают книги, спят в кроватях.

— Мамочки… — передернулась Лиса. — А еще?

— Еще есть Темные. Они живут там, где и в нормальное время никого не было: на старых заводах, в больницах, в закрытых школах. Они как бы перемножают одну заброшенность на другую, и все, что про эти места рассказывали как легенды, становится правдой.

— Ага! — усмехнулась Лиса. — Легенда о легендах. Давай, трави дальше, меня уже отпустило.

— А что там случилось?

— Да ничего, просто… неуютно.

— Еще есть истории про то, что чем дальше в заброшку, тем больше мутируют всякие болезни. Обретают разум, что ли.

— Это старая история, — отмахнулась Лиса. — Разумный рак, заразные переломы…

— Ну вот они объединились и поджидают самых отвязных в глубине времен, прямо перед возвращением людей.

— А ты был там? Перед возвращением? — заинтересовалась Лиса. — Возьмешь меня?

— Чем дальше, тем тяжелее туда добираться, а еще тяжелее тормозить. Когда обратно в настоящее прыгаешь, помнишь этот момент, когда вырубает на секунду? Это когда обратный переход, люди возвращаются. Там сначала чернота, потом яркий свет, а потом камера ломается, — поделился Игореха. — Хороший регистратор был, еще со старых времен, жалко.

Они уже подъехали к парку. Лиса залезла в карты, покрутила их и велела ехать к западным воротам. Игореха послушно поехал.

— Может, подождать тебя?

— Я часа на два, — удивилась Лиса. — Ты со скуки сдохнешь. Тут даже радио нет.

— Почитаю что-нибудь, — пожал плечами Игореха. — Мне так спокойнее.

— Ну как хочешь, — ответила Лиса и выбралась из машины, громко хлопнув дверью. — Ой!

— По голове себе хлопни! — привычно взревело внутри.

Квартиры еще держались — парки дичали быстрее. Они почему-то не торопились захватить построенное людьми: павильоны и беседки, будки проката и лавочки не были оплетены вьющимися растениями, трава не разбивала стены и фундамент, мох не заползал неумолимо и упрямо. Зато природа отвоевала остальное. Стриженые газончики превратились в луга с травой выше головы, в пруду расплодилась рыба и выпрыгивала, посверкивая на солнце, между деревьями отрос подлесок, и пробраться сквозь него было невозможно. При этом дорожки сверкали, словно их кто-то специально поддерживал в чистоте. Или — так показалось Лисе — словно трава брезговала касаться человеческих творений.

После обратного перехода парки почему-то перестроили моментально. Даже больницы и поликлиники сначала лет десять постояли пустыми, пока все привыкали, что они больше не нужны. Даже театры приспособили, превратили в музеи — постепенно, но безвозвратно. А парки перестроили в первые же годы. На месте этого теперь был стадион, Лиса там сдавала нормативы. Отсюда и до колеса обозрения. Колесо оставили.

Здесь, в заброшке, она предпочла обойти его по дальним дорожкам, но даже оттуда слышала, как оно скрипит, раскачиваясь на ветру.

Мама рассказывала, что сначала беременная, а потом с коляской часто гуляла в этом парке, ела сахарную вату и мороженое, пережидала дождь в ажурных беседках и нюхала шашлык, который ей начисто запретили врачи.

«Первый раз ты меня толкнула у пруда, рядом со сценой. Там шел какой-то дурацкий конкурс, ведущий предлагал вспомнить как можно больше американских президентов, и тут на Никсоне я вдруг почувствовала бабочек в животе».

Фанерная крыша сцены обвалилась, наверное, под тяжестью снега, но разноцветные, совсем не облупившиеся скамейки все еще ждали гуляющих. Пруд зарос осокой и камышом, тонкая полоска земли между ним и цепочкой фонариков, вмурованных в мостовую, ощетинилась колючими кустами, и Лиса не стала лезть, постояла у края. В середине пруда на островке распахивали могучие крылья белые лебеди.

«В мое время там уже были заброшенные здания, в основном в северной части парка» — и Лиса пошла на юг. Дорожки петляли и разбегались, разворачивались и вновь бежали прямо. Наверное, чтобы не скучно было ходить. Лису это раздражало. Хотя с утра все раздражало.

«Я стояла у детской площадки с коляской и думала, как ты будешь копаться в этой горе песка».

Парк решил, что гора песка — его собственность. На нее вскарабкались голые колючки, переплелись и растопырились во все стороны. Зато к качелям вела тропинка между кустов малины.

А вот кафе «Оттепель» просто не было.

Лиса несколько раз перепроверила координаты, сверила паутину дорожек с бумажной картой, нашла остальные приметы: и беседку, и маленькую танцплощадку. Но на том месте, где должно было быть кафе, в котором мама ела пирожное «картошка», стояли могучие столетние дубы.

Народ на тайном форуме странников иногда жаловался, что пропадали здания или даже целые дороги. Нечасто, и в основном это списывали на ошибки позиционирования, спутники-то не ловились, но было, было.

Зато метров через двести нашлось здание, которого на карте не было. Сначала Лиса подумала, что оно служебное, какая-нибудь трансформаторная станция. Но рядом стояли мусорные баки с надписью «Кафе „Минутка“», о котором она никогда не слышала. На самом здании вывески не было.

Лиса обошла его со всех сторон и так и не смогла определить, где был фасад. Входа было два, оба на торцах: маленькие узкие дверки, заколоченные досками. Окна закрыты резными ставнями с ярко-синими петухами на них. И только уже разворачиваясь, чтобы уйти, Лиса заметила, что одна из ставен висит криво.

Она пробралась к этому окну и осторожно, стараясь не нахватать заноз, открыла ставню — стекла под ней не было, только решетка, а за ней темнота. Лиса решила сфотографировать то, что там внутри. Включила вспышку и навела телефон, прислонив к просвету в решетке.

В тот момент, когда телефон щелкнул и моргнул ослепительным диодом, изнутри на Лису резко пахнуло холодным и влажным ветром, словно что-то вырвалось оттуда наружу. Она отшатнулась, вдруг охваченная иррациональным страхом.

Призраков не бывает. Все это просто байки.

Вдруг почему-то заболела голова и защипало глаза. Аккуратно отступая, стараясь не поворачиваться к темноте спиной, Лиса вернулась на дорожку. Ей было зябко, кожа покрылась мурашками. Черный провал окна следил за ней.

В галерее телефона была абсолютно черная фотография, как будто вспышка не сработала. Лиса покрутила контраст и экспозицию, но фон был совершенно ровный. Такого эффекта можно добиться, только закрыв камеру.

Лиса еще раз оглянулась на окно. Чудовища, Темные, Одиночки и прочие ужасы оттуда не вылезали. Но настроение гулять как-то окончательно пропало, зато внутри поселилось ощущение беды.

Она для очистки совести прошлась еще по двум памятным точкам: футбольное поле, заросшее сейчас маками, и горка, с которой еще бабушка каталась, когда тут и города еще не было. На горку удалось взобраться, но скат с нее вел в ярко-зеленое, маняще похожее на чудесную полянку болото.

Мурашки так и не прошли, несмотря на яркое солнце. Еще и в горле запершило. Будь Лиса постарше, она бы узнала это ощущение начинающегося гриппа.

И уже в такси все началось всерьез.

* * *

Снова пошла кровь. Лиса сглатывала ее, сколько могла, но потом стала захлебываться, и темные густые капли начали падать на серый пол. В голове что-то пульсировало, окрашивая мир то в черный, то в красный, то в пронзительно-белый. Хотя белый, наверное, был местный.

Ей казалось, что внутри ее головы ворочается кто-то угловатый, устраивается там жить, неаккуратно поворачивается и рвет сосуды своими шипами. Но потом сращивает их обратно, вживается внутрь, раскидывает щупальца и ждет… И кровь перестает течь, но ощущение неестественного чужого тела в голове никуда не пропадает.

В глаза как будто песка насыпали. Лиса моргала, пыталась заплакать, но становилось все хуже. Белый цвет вокруг резал глаза, комфортнее было сидеть зажмурившись. Раз или два над головой сидящей Лисы мелькали тени, но она даже не оглядывалась. Внутри рос страх. Черный и с щупальцами.

Когда очередная тень задержалась, Лиса с трудом обернулась к стеклу — теперь песок скрипел и в суставах, а глаза заливало мутной пеленой. Но Игореху она признала по сверканию бритой башки. Улыбнулась кое-как. Это не мама, ему не поплачешь.

— Скучаешь? — Он пошевелил ногой букет цвета «марино» на полу.

— Я забыла тебе заплатить? — забеспокоилась Лиса. — Слушай, позвони Владу, скажи, я ему потом верну.

— Ты дура, что ли? — почти искренне удивился Игореха.

Он нервно вертел в руках брелок с ключами и незаметно оглядывался.

— Прости… — Лиса, цепляясь липкими ладонями о стекло, кое-как встала. — А как тебя пустили? Народ с работы так и не сумел…

— Дохлые вы пошли, вялые. Ни здоровой наглости в вас, ни смекалки. Одно любопытство, и на том спасибо.

Лиса, подтверждая его слова, вяло и дохло помахала рукой.

— Спасибо, что зашел. Не знаю, когда я выберусь в следующий раз.

Игореха кашлянул.

Лиса посмотрела на него — он держал кепку в одной руке, а другой поглаживал бритый череп, и лицо у него было сложное.

— Что такое?

— Я тут поспрашивал своих. Может, кто такую же дрянь в заброшке подхватил.

— Классно, мне в голову не пришло. Хотя все равно телефон отобрали. И как?

— Ну, ты Алеся и Катер знаешь? Твоих лет ребята?

— С Алесем как-то встречалась, про Катер только слышала, она крутая, — с завистью вспомнила Лиса.

Катер очень любила эти «заброшки в заброшках», облазила Ховринскую больницу с первого дня после перехода до последнего перед обратным. Потом являлась в достроенные в настоящем корпуса, переделанные в офисы, и пугала маркетологов:

— Вот в этом самом месте там стояла капельница с черной кровью! А здесь — здесь лежали гнилые смирительные рубашки!

Никому и в голову не приходило, что больница в прошлом недостроенная, откуда там капельницы.

— У них так же началось. Как грипп, потом еще и кровь пошла, потом обморок и сюда. Знаешь, когда их выпустили?

— Ну? — Лиса уже поняла.

— Никогда. Год назад забрали Катер и три месяца как Алеся.

— А родители?..

— Звонил.

Игореха впервые посмотрел Лисе прямо в лицо:

— Говорят, да, давно что-то не созванивались, наверное, дел много.

Лиса уронила руку, которой чуть не процарапала насквозь стекло. Ее мама будет отвечать так же.

— Думаешь, они где-то здесь?

— Не знаю, Лис. Я, пока сюда шел, кроме тебя видел только этих. — Он кивнул на соседей Лисы. — И двух девчонок мелких. Не похоже, что тут дефицит места.

— Может, спросить?

Игореха хмыкнул и отвернулся. Лисе сложно было думать. Перед глазами все расплывалось, что-то внутри головы шевелило щупальцами, и из носа снова потекла струйка. Она запрокинула голову. Не особо их лекарства помогают. Хотя что она знала о медицине, она последний раз болела еще до перехода — ветрянкой.

— Думаешь, я подхватила эту дрянь, про которую байки сочиняют?

Игореха пожал плечами, о чем-то напряженно думая.

— Слушай, — продолжила Лиса, вдруг обретая надежду. — А если отправиться в прошлое, остаться там и снова пройти переход вместе со всеми, может, эта штука убьется? Кто-нибудь так делал?

Из-за мути в глазах она не увидела, что у Игорехи даже плечи распрямились:

— Машина у задней двери, — быстро сказал он. — На заднем кусок брезента. Укройся.

Он развернулся, пнул букет и быстро пошел к выходу.

Лиса пыталась протереть глаза, что-то сообразить, хоть как-то разогнать буксующий мозг. Сгребла протеиновые батончики и запихала в задний карман джинсов.

Тут взвыла пожарная сигнализация, и двери боксов медленно поползли вбок, открываясь. Лиса поморщилась — от воя внутри головы взрывались атомные бомбы — и побежала по указателям к выходу.

Игореха кубарем скатился с крыльца клиники. Дверь за ним захлопнулась. Сирена стихла. Он отряхнулся, поправил кепку и оглянулся — из открытого окна коридора на него смотрели две бледные девочки-близняшки. Он помахал им, сел за руль и поправил брезент. Лисе стало некуда подглядывать.

— Сиди тихо, пока не выберемся.

Машина рванула со двора клиники.

* * *

Тогда она три дня ходила кругами, открывала фото с номером хронобомбилы, записанным почему-то краской на полуобвалившейся кирпичной стене. Это было не совсем легально, совсем неприлично и по ушам от родителей. Это было… в конце концов, до нее даже дошло, что номер записан там, в заброшке. Продрало льдом позвоночник. Почему-то это сразу ее убедило, и Лиса настучала в мессенджер: «Привет. Хочу в заброшку», молясь, чтобы крипточаты были реально такими защищенными, как о них говорят.

Вместо ответа пришел голосовой вызов. Сама дура была — записывать номер как Хронобомбилу. Теперь телефон орал заглавную тему из последнего Бонда на весь вагон, и Лиса не знала, куда деваться от неловкости. Еле дождалась станции, выскочила на улицу, спряталась от ветра за остановкой и наконец приняла вызов.

— В ванной, что ли, была? — нагло поинтересовался хриплый голос.

— Я…

— Да не ссысь, ты ничего незаконного не сделала еще. Я Игореха, запиши там себе. Когда поедем? Учти, ремней у меня нет, салон из кожзама, и вообще там плохо пахнет, чтобы потом без претензий.

— В салоне?

— В заброшке! — Голос стал раздраженным. — Когда?

— Завтра давай? Вечером.

— Отлично, встречаемся на Преображенке в шесть у оленя. К тебе подойдет сначала парниша, кое-чего скинет, надо довезти.

— Не мое дело, да?

— Вот и умница. Давай. Зассышь, кинь мессагу, что отбой.

В шесть пятнадцать, когда от порыва сбежать Лису удерживал только тяжелый сверток в руках — куда его деть-то, — ей погудела старая раздолбанная «Лада Гранта», выпуска, наверное, еще до перехода. Лиса запрыгнула в нее мгновенно, полицейский в высоком «стакане» уж слишком пристально на них смотрел.

— Давай быстрее. — Все равно поторопил ее водила. — А то, когда долго стою на одном месте, менты спрашивают, есть ли свидетели аварии.

Игореха оказался ровно таким, как она себе представляла: лысый, с желтыми усами, маленькими блеклыми глазками. На ветровом стекле болтались плюшевые кубики и картонная елочка, с бокового почти отвалилась наклейка: «Не отвлекайте водителя, молитесь молча». Воняло болотом и сигаретами.

— Вы что, курите? — потрясенно спросила Лиса.

Она отбросила от себя сверток, Игореха перекинул его на заднее сиденье, дернул рычаг переключения со стеклянным набалдашником, в который была заточена розочка, и присвистнул сквозь зубы:

— Ты по первости, что ль? От взялась на мою голову!

Лиса тут же села прямо и потянулась за ремнем безопасности. Нащупала только обрезки и оглянулась на Игореху.

— Всякое бывает, — мутно ответил он, даже не поворачивая голову. — Еще успеешь понять.

Лиса уже не хотела понимать. Лиса хотела в заброшку, потому что только так можно было побродить по городу без толп туристов и жителей, но она еще не успела туда попасть, а уже оказалась повязана контрабандой, нарушением правил дорожного движения и черт знает чем еще — она уже успела вляпаться в темную лужу на полу.

Так же не поворачивая головы, Игореха положил правую руку ей на коленку, продолжая рулить левой.

— Эй! Вы что! Остановите!

— Ну нет так нет, — пожал он плечами и убрал руку.

— Я вам в дочери гожусь!

— Моя дочь по таким местам не шляется.

Лиса задохнулась от возмущения, но не возразила.

— Глаза закрой, — бросил он ей.

— А?

— Закрой, дура. Меньше тошнить будет.

— От чего?

— На переходе выключаешься на секунду. Держись там.

Лиса быстро зажмурилась и почувствовала, как он втопил газ по гравию, а потом мгновение закончилось, и они уже ехали по нормальному асфальту, и ее действительно тошнило.

В первый раз в нелегальное прошлое — в заброшку — почти все отправлялись на какой-нибудь концерт на заводе. А Лиса почему-то решила поехать — домой. В дом своего детства, откуда они с мамой уехали почти сразу после перехода.

В подъезде пахло совсем так же, как в детстве, — кошками, сыростью и солнечной пылью. Лиса даже остановилась, пережидая слишком сильную волну ностальгии, уцепилась за деревянные перила, чтобы не снесло. Такую боль настигающего прошлого организм младше тридцати лет выносить не в силах. Дом не казался заброшенным, это был всего первый или второй месяц после перехода, он еще не успел забыть разговоры, запахи, касания людей. Ждал их, как собака погибшего хозяина: танцевали пылинки в узком солнечном луче на лестничной площадке рядом с синими почтовыми ящиками, скрипел и жаловался старый лифт, сообщая жильцам, как тяжело он трудится, хлопали где-то двери — на ветру, а казалось, что кто-то еще живет здесь. И это не было жутко, как у могилы, это было тепло, как в памяти.

Игореха потом говорил, что всегда возит новеньких в первые дни заброшки, хоть туда и тяжелее попасть, чтобы подсадить на это ощущение еще живого дома. Чем дальше, тем страшнее. От перехода до возвращения прошло десять лет. В последний год заброшки почти никто не путешествует. Там страшно.

Квартира была открыта. Все они были открыты, но Лису интересовала только одна. Третий этаж, пятнадцатая квартира. Она даже нажала на кнопочку звонка, чтобы послушать старый знакомый «бим-бом!», ей в детстве очень нравился этот звонок.

Коврик у двери с собачьими отпечатками лап, золотистое зеркало с облупившейся эмалью, старое-старое, отражает красавицу с гладкой кожей, с сияющими глазами, стройную, юную, но женственную. Как на старинных фотографиях. Зеркало тоже успело соскучиться, старалось изо всех сил.

Оно единственное не пережило эти десять лет. После возвращения людей осыпалось золотистым конфетти, и мама сразу купила новое. А потом и вовсе переехала. Начала новую жизнь.

Лиса прошла на кухню. Солнечный свет бил сквозь немытые окна, и все вокруг светилось мягко и нежно, как в фильмах, которые снимали с особыми «солнечными» фильтрами. На плите стоял чайник с алыми маками на пузатом боку, холодильник покряхтывал, хоть и не был включен. Солнечные отблески ложились на круглые часы с красной звездой с надписью «В честь 50-летия Победы Суворовой Арине Афанасьевне!» — это бабушка. Часов уже тоже не было в том времени, где жила Лиса, и она их не помнила.

Выдвинула ящик стола, и он заскрипел устало, едва поддался. Вот кто был только счастлив отдохнуть. Внутри спали мельхиоровые вилки и ложки и даже ее маленькая ложечка с синей пластиковой ручкой. В детстве она отказывалась есть из другой.

Показалось, что по квартире кто-то ходит, скрипнула дверь ванной. Лиса не испугалась, это звуки тоже были живые. Она с любопытством пошла туда и поняла, что дом приглашал ее — домой. Закрытая дверь маленькой комнаты сейчас приоткрылась, и сквозь щелочку было видно розовое ухо плюшевого зайца.

Лиса распахнула дверь, схватила Пафнутия и уткнулась в его грязно-бело-розовую шерсть. С Пафнутием они были вместе почти с рождения. Пластмассовые синие пуговицы глаз пришиты так криво, что кажется — у зайца паралич лицевого нерва. Лапы все время отрывались, и бабушка ворчала и пришивала их разноцветными нитками. Стирать Лиса его никогда не давала, поэтому он был скорее серый снаружи — и цвета пепельной розы внутри ушей и на подушечках лап.

Она совсем забыла про Пафнутия. Совсем. Она привезла его тогда с собой через переход, она не выпускала его ни днем, ни ночью, и мама, раздраженно менявшая всю окружающую жизнь на новую, бесилась и уговаривала выкинуть зайца за немыслимые блага.

А потом Лису положили в больницу. Ей было уже лет пять — два года после перехода. Делали всякие обычные для того времени операции: носовую перегородку исправляли, торчащие уши пришивали, меняли прикус и обогащали кишечную среду. С Пафнутием было нельзя. Она его потом и не вспоминала.

Интересно, как он тут очутился? Он пах конфетами и кислой капустой. И пылью, тут все пахло пылью. Лиса спрятала зайца в рюкзачок. Остальное в комнате уже не вызывало таких чувств, хотя она с улыбкой вспомнила чудовищ из рисунка на обоях, континенты и моря из трещин на потолке, пушистый зеленый ковер, который считала настоящей травой, и дребезжащие стекла в рассохшихся рамах, а на них нарисованные зубной пастой снежинки.

Лиса еще зашла в зал и мстительно попрыгала на маминой кровати, но это уже было неинтересно. Квартира потухла, как локация в компьютерной игре, когда выполнишь там все квесты.

Лиса спустилась в машину к Игорехе с единственным трофеем.

— Ну что, еще вернешься? — как-то очень мягко спросил он.

Она вскинула глаза с таким удивлением, что слов не требовалось. Ну а как можно не вернуться?!

В следующий раз они отправились уже в противоположную сторону — в самый конец темных лет, и там уже было гораздо страшнее. Но у Лисы был Пафнутий, которого она теперь таскала с собой во все экспедиции в заброшку.

* * *

— Куда едем? К самому краю? — спросил Игореха, разгоняясь по узкой асфальтовой дороге посреди леса. — За сутки до перехода невозможно никуда попасть. И сутки после.

— Давай… — Лиса скривилась от пульсирующей в голове боли. — Давай тогда за два дня, в пятницу вечером. Тут у пруда есть открытая сцена, мама тогда оставила меня соседке и пошла слушать скрипку и прощаться со старым миром. Она часто туда возвращается, даже меня один раз взяла. Говорит, там очень спокойно и тихо. И к дому близко.

— Лады, — стукнул по рулю Игореха. — Только я скрипку не люблю. Я пианино больше.

Машина разогналась, и после краткого мига потери сознания Лиса вновь увидела желтые листья и яркое синее небо предпоследнего дня в мутной пленке, застилающей глаза.

— Черт… — прошептала она, когда попыталась ухватиться за ручку дверцы и пальцы едва послушались ее — двинулись медленно, как во сне. Просверк боли ударил из головы по нервам вниз и до самых кончиков. Лиса втянула воздух сквозь сжатые зубы.

— Что там?

— Все в порядке. Полтора дня я здесь продержусь, — улыбнулась Лиса через силу. — Если только меня не сотрет переход. А сотрет, так и лучше даже. Ты сразу уедешь?

Они подъезжали к пруду, Игореха сбросил скорость, чтобы не побеспокоить людей, сидящих у сцены прямо на траве. Едва слышно было нежную мелодию. Он поморщился:

— Ну как можно скорее.

— Смотри, вон там у синей скамейки моя мама! — показала Лиса, когда они вышли из машины и Игореха помог Лисе устроиться на плетеном пуфике между киосками с хот-догами и кофе. — Ну, старая мама, из этого времени. Такая прикольная!

— На тебя похожа, — ляпнул Игореха, и, будь Лиса не такой слабой, получил бы по шее.

Он купил ей стаканчик с кофе. Лиса взяла его левой рукой, чтобы не показывать, как сильно скрючило правую.

Скрипка пела нежно и тихо, даже тянуло в сон. Игореха потоптался, присел на корточки посмотрел в мутные глаза Лисы и положил ей руку на плечо:

— Ну, ни пуха тебе. Давай встретимся на прежнем месте, если тебе повезет.

— Я тебе дома записку оставлю, если повезет. Съезжу в легальное прошлое и оставлю.

— Она сотрется, — напомнил Игореха.

— Черт…

— Ну, найдемся.

Он встал, и в этот момент скрипка взвизгнула на такой высокой ноте, что собаки на три квартала окрест залились лаем. Лиса опрокинула на себя кофе и зашипела. Игореха резко обернулся к сцене.

На ней стояло три человека в белых костюмах химзащиты, как в больнице. Двое вглядывались в толпу, один что-то говорил скрипачке.

— Лис, — сказал Игореха, не отводя глаз от сцены. — Ты не пугайся, но это по нашу душу.

— Где? — Лиса приподнялась, чтобы увидеть сцену, и охнула. Один из людей на сцене смотрел прямо на нее. Она закопошилась, пытаясь подняться. — Бежим! Дай руку!

Игореха вдруг заколебался:

— Лис, а может сдаться? Подлечат тебя в больничке… — Он осекся, когда тот, кто заметил Лису, достал из-за пояса пистолет: — Чего валяешься, давай вставай!

Ноги еще слушались, и это было прямо совсем вовремя. А слабость всегда можно переупрямить. Они побежали к оставленной у пруда машине, но люди в костюмах бежали им наперерез.

— Мама! — вскрикнула Лиса, и Игореха даже испугался за нее, но она показывала вперед — там среди переполошенных зрителей этого времени яркими птицами будущего выделялись трое: мама Лисы в своей алой кожаной куртке и два высоких азиата с подведенными глазами в золотистых облегающих комбинезонах. — Мам!

Мама ее услышала — на лице вспыхнул ужас.

— Тебя отпустили? — ахнула она. — Так быстро?

— Мам, задержи их, пожалуйста! Потом расскажу!

— Алиса, нет! — Она даже отпрыгнула от Лисы. — Во что ты влезла! Не трогай меня!

Уже все трое преследователей бежали к ним, и Лисе ничего не оставалось, как потащить Игореху дальше к машине. Она обернулась, только чтобы увидеть, как три райские птицы бегут в противоположную сторону к припаркованному на газоне розовому лимузину.

— Вот б… — начал Игореха, но закашлялся. Он был в неважной спортивной форме. Они проскочили мимо сцены, и Лиса встретилась взглядом со своей мамой из прошлого. Глаза у той расширились, как будто она могла — узнать.

В этот раз оборачиваться она не стала, но это сделал Игореха. Машина была уже близко.

— Садись, — прорычал он, одним движением проникая за руль, так быстро, словно он не открывал-закрывал дверцу. Лиса свою даже не успела захлопнуть, когда они рванули.

— В заброшку! — выдохнула Лиса и только тут почувствовала знакомый разряд боли, пронизавший все тело до самых ступней. Она попыталась согнуть колено, но оно послушалось неохотно. Все, что она могла сказать, — «спасибо». Что не минутой раньше.

Лиса предложила засесть в старой квартире, очень уж хотелось «завершить» все, закруглить. Где началось, там и кончится. Но Игореха ответил, что вертел он известно где тащить ее на руках на третий этаж, и они остались на первом. Там, похоже, раньше жили озабоченные здоровьем пенсионеры — в аптечке нашлись шприцы и ампулы с витаминами, которые Игореха зачем-то насильно вколол Лисе. Честно говоря, чуть-чуть полегчало. Ходить она еще могла, но медленно. Похныкав после укола, Лиса забилась в кресло и уставилась на мрачного Игореху:

— Что делать будем, бомбила?

— Прятаться, — буркнул он и поправил кепку. — Один раз тебя нашли, еще найдут. И меня прихлопнут за компанию.

— Да брось, у нас общество победившего гуманизма… — Лиса скривилась от боли в голове. Что-то внутри раскинуло щупальца во все стороны черепа и, кажется, начало просачиваться наружу. По крайней мере, у нее уже зудела кожа.

— Видела огнестрел у гуманистов?

— Жалко, холодильник не работает — вздохнула Лиса. — Положить бы льда на лоб.

— Жарко? — сочувственно спросил Игореха.

— Жалко! — передразнила Лиса.

У нее было детское совершенно дурацкое ощущение, что ничего плохого случиться не может, что вот поболит и пройдет, и мама принесет вкусненького.

— Мама…

— Мама твоя… — начали они одновременно с Игорехой.

— Она же была нормальная! На концерты меня водила! Говорила, что новая работа, конечно, лучше чем умирать с голоду библиотекаршей, но все-таки «Блейдсы» тогда еще пели, а теперь…

— Была нормальная, зуб даю, — эхом откликнулся Игореха.

— А ты откуда знаешь?

— Она тех м… молодцов в химзащите же остановила.

— Да ладно?

— Ну, не только она. Там местные наперерез встали, а стрелять в толпу у гуманистов кишка тонка.

— Ха! Старая версия людей, выходит, потверже была. Хотела бы я посмотреть на тебя-алкоголика, наверняка было лучше, чем ты запомнил.

Лисе больше не было жарко, теперь ее бил озноб. Кровь как будто замедлила бег, сгустилась, и пальцы стали совсем ледяные, белые. Лиса держала перед собой левую руку — рука дрожала.

— Ну нет. Я не был человеком.

— Моя мама тоже про себя так говорила. Что была такая усталая и больная, спала по три часа, работала на четырех работах и чувствовала себя старой тягловой лошадью, а не человеком. Зато сейчас прямо люди, видал!

Лиса наклонилась — на колени снова закапала кровь. Она потянулась к аптечке — неосторожно правой рукой, и Игореха увидел скрюченные пальцы. Он скрипнул зубами.

— Вот скажи мне, ну что с ними всеми случилось? — Лиса побыстрее цапнула вату и прижала к носу. — Вроде сделали райскую жизнь — ни ран, ни болезней, хорошая работа, спорт, развлечения.

— Развлечения, да…

— Да, вот развлечения первые сдулись, как будто у всех пропала фантазия. Да и фиг с ней, такой ценой-то. Но куда потом делся интерес? И почему у меня он не делся?

— Ничего хорошего в том интересе нет, сама глянь, — кивнул ей Игореха. — Ты, может, вместо философии скажешь, что делать будем?

— Умирать, — проворчала Лиса.

Умирать не хотелось, да и все еще не верилось.

— Это ты, а я?

— Вот ты зараза. — Лиса хрипло рассмеялась — горло тоже болело. — Так что изменилось-то? Почему они стали такие… инфантилы все?

— Страх потеряли.

— Вот именно! Страх потеряли! Будто бы с ними ничего не случится, так что не надо думать о других.

— Я буквально. — Игореха стянул с себя куртку. В квартиру заглядывало закатное солнце, и было жарковато. — Страх надо преодолеть, и так становишься сильней. А у нас забрали страх. Мой сын не разобьет себе башку качелями, разве что поцарапается. И от гриппа не помрет. И наркоманом не станет. Я, знаешь, и пил-то из-за этого. Из-за страха. Сначала по мелочи — что уволят. Потом, когда малая родилась — что с ней случится что-нибудь. Потом, что жена узнает про вторую мою… Потом — что они все меня бросят. А без страха стало легко не пить.

— Но мама-то испугалась, когда я заболела!

— Это не то! — отмахнулся он. — Она испугалась, ну, знаешь, что придется возиться, заниматься этим. А с тобой что станет?

— Умру? — мрачно предположила Лиса.

— Это ты знаешь, а она нет.

— А почему я-то не такая?

— Потому что лазишь по заброшкам.

— Хрен тебе. Я лажу по заброшкам, потому что я не такая.

— Там живет страх.

И Лиса вдруг почувствовала этот страх. Холодный влажный воздух из черного зарешеченного окна. Ледяные ядовитые щупальца в голове.

«Так вот ты кто, — подумала она. — Ты воплощение страха». Словно соглашаясь с ней, боль в голове стала сильнее. Теперь в глазах мутилось просто от стучащего в ушах пульса.

— Давай, я спасу мир, — сказала Лиса тихо.

— Ты уже бредишь или что? — неласково поинтересовался Игореха.

— Давай я верну страх. Эта штука во мне, она ведь заразная. — Лиса кивнула на Игореху, вспотевшего от жара. Под носом у него была кровь. — Как ты себя чувствуешь?

— Да б… — Он вытер кровь и посмотрел на руку. — А может, лучше лекарство найти? От рака. Или что это за дрянь?

— Испугаются — найдут, — кивнула Лиса. — Или еще один переход сделают. Но кто-нибудь повторит мой подвиг.

— Наш подвиг. — Игореха вытер кровь о джинсы. — А что за подвиг?

— Помнишь момент возвращения после перехода? В который не попасть? Когда сознание теряешь.

— И ты хочешь туда?

— Туда, где люди еще не растеряли интерес и страх.

— В той точке нельзя затормозить, мы будем без сознания.

— А и не надо. Я открою дверь и буду держаться за нее. А когда меня вырубит — руки разожмутся.

— Е… ей-ей, больная, — покачал головой Игореха. — А я?

— А ты езжай обратно домой. И молись, чтобы за восемнадцать лет с перехода наши бесстрашные успели придумать, как эту дрянь лечат.

Их нашли. Но машина уже выруливала со двора, и выстрел гуманистов только разбил заднее стекло. Игореха гнал как в прежние времена — когда ни разу за десять лет не ездил трезвым. Сначала в глубокую заброшку, в темные годы, в обветшалые города, заросшие, разваливающиеся кварталы. Как можно ближе к точке, в которой волна обновления очистила мир от всего, что могло причинить вред, — и в которой вернулись люди. Он не мог подъехать ближе, но, увидев серо-черные дома последних дней заброшки, Лиса кивнула и открыла дверцу. Устроиться так, что выпадешь из машины, как только потеряешь сознание, было легко. По-настоящему тяжело было продержаться до этого момента — левая рука тоже ослабела, перед глазами все чаще мелькала черная кисея грядущей слепоты. Но она справилась и крикнула Игорехе:

— Давай!

Он рванул, сжимая руль так, что побелели костяшки, сжимая зубы, ругая себя, что ввязался в это во все и что сам не вызвался прыгать, и даже попытался прокричать Лисе, чтобы держалась, и Лиса держалась, хотя держаться совсем не осталось сил, и все никак не удавалось вырваться, заброшка держала, не выпускала, он успел испугаться, подумал остановиться, но тут мир померк.

И снова вспыхнул.

Лиса лежала щекой на шершавом асфальте. Он был теплый, нагретый солнцем; маленький муравей перед глазами бежал, ощупывая перед собой путь каждые несколько шагов. Хотелось еще немного так полежать, никуда не идти. Вообще не идти, остаться дома, играть в телефон, не вылезать из-под одеяла.

Но пришлось вставать. Мир вокруг был свеж и умыт, как будто он давно проснулся, сделал зарядку и готов был приступать к работе. Небо лучилось идеально синим, листья на деревьях вокруг только-только вылезли из почек и трепетали на легком ветру — тонкие, нежные. Воздух пах дождем, воскресеньем и чистотой. Даже асфальт был сияющим, как в первый день творения, если тогда существовал асфальт.

Все вокруг ждало людей — новых, чистых людей, возвращенных в новый чистый мир, чтобы начать все сначала.

Лиса с трудом встала на ноги.

Впереди заклубился белоснежный туман, будто подсвеченный изнутри. Миг — он сгустился, еще миг — стал отступать, оставляя за собой немного растерянных улыбающихся людей.

У них были голубые глаза и расфокусированный взгляд, как у младенцев. Они вертели головами по сторонам, ничего не понимая, но радуясь только потому, что и они, и мир — существуют.

Кто-то неуверенно шел к деревьям, чтобы рассмотреть листики поближе, кто-то присел на корточки и трогал траву на обочине.

Лиса чувствовала себя невыносимо грешной, нечистой и больной.

И немного дьяволом, который принес шкатулку Пандоры в райский сад.

Она судорожно вдохнула — и пошла навстречу этим людям. Дотрагиваться, обнимать, заражать заново бедой и страхом, от которых они однажды избавились. Почти все, кто встретит ее сегодня, — умрут, а остальные проклянут ее, даже не зная имени.

Но все они станут — сильнее. И лучше.

Ей хотелось в это верить.

Как любому истинному злу.

Навстречу ей шла женщина с трехлетней девочкой, держащей в руках бело-розового плюшевого зайца. Глаза ее сияли, она тоже дотрагивалась до всех, кого встречала и улыбалась.

Лисе очень захотелось ослепнуть. И черная тварь в ее голове выполнила это желание.

 

Материальная точка выходит за горизонт событий (Виктор Колюжняк)

Сейчас.

Бумажный конверт в почтовом ящике — это счета, реклама или неприятности. Такова визитная карточка эпохи.

Стоя на лестничной клетке, Артур рассматривает письмо и чувствует, что конверт из последней категории.

Нет штемпеля, марок и обратного адреса. Не исходят запахи машинной смазки, пряностей или мимолетного флера духов. Не примят, не надорван и тщательно заклеен строго по полоску.

Обычный почтовый конверт, на котором написано одно лишь слово: «Точка».

Этого достаточно, чтобы не задумываться, от кого пришло письмо. И ощущение надвигающихся неприятностей получает реальную подпитку.

Помяв конверт в руках, Артур тянется пальцами к краю, собираясь надорвать, но останавливается.

Не здесь. Не сейчас.

Поднявшись в квартиру, с порога бросает письмо через всю комнату с тем расчетом, чтобы оно приземлилось на стол. Конверт скользит по гладкой поверхности и останавливается у самого края. Лежит и призывно манит. Словно спрашивает: «Ну а теперь? А здесь?»

Артур снимает пальто, вешает его в шкаф, убирает туфли на полку и лишь затем проходит в комнату. Тянется к конверту, но вновь отдергивает руку.

Здесь и сейчас. Но не так.

Несколько секунд уходит на то, чтобы сходить на кухню за ножом. Бумага рвется с легким шорохом. Зубчики на лезвии разрывают ее в клочья, и вместо красивого надреза получаются разодранные лоскуты.

«Не бывает красивых расставаний, — думает Артур. — Так и рвешь всё в лоскуты, чтобы потом скомкать и в мусорку. Если захочешь, то разгладишь и склеишь, но все швы будут как на ладони».

Философские размышления — лишь прикрытие. Способ отгородиться.

Вспотевшие руки и дрожь, которая бьет изнутри и царапает сердце.

Конверт с поставленной точкой режет кто-то другой. Волнующийся, переживающий, неловкий. А сам Артур размышляет о бренности бытия и строит аналогии.

Лампочка под потолком то ярче, то темней. «Скоро надо будет менять», — думает Артур, откладывая нож в сторону.

Внутри конверта — сложенный вчетверо лист бумаги. Тем же самым почерком, что и на конверте: «Материальная точка выходит за горизонт событий».

Артур медленно комкает письмо. Лампочка мигает все чаще и все тревожней. То, что написано, имеет множество смыслов или ни одного. Еще одна примета современности.

«Зачем она написала это письмо? — спрашивает себя Артур. — Приглашение? Намек на то, что еще можно все спасти и исправить? Почему просто не позвонить? Почему не договориться о встрече? К чему эти загадки?»

«Может быть, к тому, что ты их любишь?» — отвечает он сам себе.

Ответ похож на правду больше, чем любой из настоящих. Артур решает придерживаться этой версии.

Когда он вновь выходит из квартиры, на нем уже не пальто, а куртка. Не туфли, а удобные кроссовки. Бумажник, ключи, телефон — все рассовано по карманам.

Артур сбегает по лестнице, не дождавшись лифта, а лампочка, которую позабыли выключить, перегорает окончательно.

Тогда.

Все началось семь лет назад в поезде «Новосибирск — Москва».

Купейный вагон был старым и затертым: бесформенные матрасы, свернутые вместе с подушками; покосившаяся штора; красный вытертый половик; пыль, парящая в солнечных лучах, пробивавшихся через стекло. Проводница была под стать: невысокая, коренастая, с изборожденным морщинами лицом, визгливым голосом и металлическими коронками, которые, казалось, были единственным, что блистало в этом вагоне.

— В СВ-то получше. Там места есть свободные. Могу устроить, там доплатить всего ничего.

Почти такой же фразой проводница поприветствовала Артура, когда проверяла билет на перроне.

— Нет, спасибо, — снова ответил он.

— Потом может не быть!

Проводница почти впихнула ему пакет с бельем и ушла. Артур прикрыл дверь купе и принялся переодеваться. Из сумки выпала папка с эмблемой конференции, но Артур тут же затолкал папку обратно.

— Закончилась и закончилась, — пробормотал он.

Конференция продолжалась три дня, а закрытие случилось сегодня в обед. После стольких часов почти беспрерывного общения и попыток — удачных и не очень — доказать свою точку зрения хотелось лежать и молчать. Спать или читать нечто далекое от науки. Например, про адвоката Перри Мейсона, который логикой и умелыми манипуляциями людьми заставлял справедливость торжествовать.

Вот кого недоставало на той конференции!

В СВ, конечно, комфортней, но одиночество в толпе куда более реально, чем одиночество на двоих. Так что купе и верхняя полка — там можно притвориться, что ничего не слышишь. Или занят. Или спишь. Все, кто наверху, так и делают!

Впрочем, пока соседей не наблюдалось. И ко времени отправки никто так и не появился. Артур забрался наверх, открыл читалку и чуть улыбнулся. Кажется, до следующей станции он будет ехать один.

Однако стоило поезду тронуться, как компания появилась. Некто с длинными волосами в оранжевом пальто влетел в купе и тут же нырнул прямо под полку Артура. Послышалось шуршание и металлические «щелк» и «вжух» от заклепок и молний. Яркое пальто полетело на соседнюю полку и осталось там. А потом все резко стихло, словно и не было никого.

Артур пожал плечами и вернулся к чтению. Перри Мейсон отправлял куда-то Пола Дрейка и рассказывал, что важно выполнить все приказания в точности, а смысл откроется потом.

Прошло минут двадцать, прежде чем увлеченный сюжетом Артур вспомнил, что в купе он не один. Оторвался от книги и прислушался — внизу было тихо. Аккуратно свесив голову вниз, Артур увидел симпатичную девушку с легкими, почти невидимыми веснушками, одетую в толстую кофту на молнии и джинсы. Вжимаясь в дальний угол, девушка пальцем рисовала в планшете дракончика.

Уголки губ невольно дрогнули, растягиваясь в улыбку. Артур уже и не помнил, когда последний раз чувствовал такое умиление.

* * *

Через два часа пути Артур никакого умиления не испытывал. Он корил себя за то, что нарушил собственный же план и, поддавшись хорошему настроению и недооформившейся симпатии, завел с девушкой беседу.

Они достаточно быстро миновали несколько обязательных стадий: как зовут; где работаешь; куда едешь. Выяснилось, что компанию Артуру составляет Яна, художник-фрилансер, ей двадцать пять и она просто путешествует.

Но дальше все встало. Не ясно было, о чем говорить и что рассказывать. Иногда так бывает, когда между людьми возникает настоящий, а не напускной интерес. Просто не хочется рассказывать все сразу, потому что человек уже не совсем чужой, и ты подсознательно рассчитываешь на следующую встречу, а потому не выкладываешь всей правды. Но чаще, конечно, так бывает, когда собеседники просто тяготятся друг другом.

Вдобавок у Артура разболелась голова. Ныло и ныло в затылке — от усталости, смены давления или еще от чего. В таком состоянии фразы, которые в другое время показались бы ему ничего не значащими, отдавались вспышками гнева. Сдерживать их — то еще удовольствие!

От неловких пауз, которые становились все длинней, спасло железнодорожное расписание. В окне показался какой-то городишко, похожий на разросшуюся деревню, и поезд начал замедляться.

— Посторожишь вещи? — вдруг встрепенулась Яна. — Стоянка больше тридцати минут. Надо сбегать.

Она произнесла это слово так, будто у него было два ударения. И два смысла.

— Куда сбегать? От кого?

— Просто. — Она пожала плечами. — Надо и всё. Посторожишь?

Артур тяжело вздохнул. Таких ответов он наслушался еще на конференции. Но, в конце концов, Яна-то в этом нисколько не виновата.

— Хорошо. Куда ж я денусь.

— Спасибо!

Девушка вскочила, набросила на себя пальто и выбежала из купе. Учитывая прыть, с какой она это проделала, ее ждали очень важные дела.

Поезд совсем замедлился, а потом встал. Артур услышал неразборчивый шум в коридоре, какие-то крики, возглас: «Психованная!»

Он вышел посмотреть, что случилось, но коридор был уже пуст. Все, кто хотел покурить или купить что-нибудь, уже столпились на перроне. Вдалеке оранжевое пятно стремительно удалялось в сторону вокзала.

Как будто действительно сбегала.

Чтение детективов не прошло даром. Вернувшись в купе, Артур тщательно проверил, все ли вещи у него на месте. А затем, когда убедился, что все в порядке, посмотрел на вещи Яны.

«Бомба? Сомнительно. Ее уж тогда на вокзале надо оставлять, а не в поезде. А если нечто краденое? И какое-нибудь предупреждение, полученное по телефону или планшету?»

За размышлениями Артур не заметил, что поезд резко дернулся и начал набирать ход. В коридоре вновь раздался крик проводницы, а затем дверь купе открылась, и появилась Яна. Девушка тяжело дышала, а в руках у нее — никаких пакетов, еды или сувениров.

— Ты зачем бегала? — спросил Артур.

— Потому что я — материальная точка.

Подобные ответы на конференции тоже случались. Особенно во время банкета.

Артур пожал плечами и сел на полку напротив Яны. Девушка странная, чувство юмора у нее такое или все вместе — не так важно. Куда значимей то, что в глазах Яны явственно проглядывала горечь.

— Расскажи, — попросил Артур. — Может, легче станет.

Яна отвернулась и принялась молча снимать пальто.

* * *

Девушка уткнулась в планшет и продолжала рисовать мелкие черточки и детали дракона. При этом она рассказывала. Не Артуру — он так, сторонний слушатель, — а дракону. Могучему и красивому чудовищу, которое только одно в силах понять, с какой магией столкнулась девушка.

— Я — материальная точка, — говорила Яна. — Я двинулась из пункта А в пункт Б. И когда я там окажусь, то обрету состояние покоя. Мне бы хотелось, чтобы все это было метафорой, но это суровая и хреновая правда жизни. Стоит мне остановиться больше чем на двадцать минут, и я сдохну. Потому что тогда случится определенность. А пока я в движении — все вроде бы норм. Мало ли что в пути может случиться. Да и не обязательно двигаться самой. Можно просто спрятаться внутри чего-нибудь движущегося. Правда, все время какие-то подлянки. Поезда останавливаются, и надо двигаться самой. Самолеты летят слишком быстро, а еще, пока он взлетит, столько времени проходит, что ноги просто отваливаются. И сидишь потом в этом самолете и ждешь — успеет он тронуться, пока тебя не выключит, или не успеет. Ненавижу самолеты!.. Машины — ломаются, или их надо заправлять. На кораблях неплохо, а в порту можно взять такси, поехать смотреть город и вернуться к отплытию. Но корабли стоят дорого, а много ли заработаешь в таком ритме жизни? Ты не подумай, я не жалуюсь. Просто жизнь — очень сложная штука. А Мише надо оторвать яйца!

— Что?! Какой Миша? — Артур вздрогнул.

— Это из песни. — Яна не повернулась. — А Миша — тот урод, который меня проклял. Передал импульс, так сказать.

— И как же это вышло?

Девушка промолчала. Отложив планшет, она легла на полку и отвернулась к стене. Артур, не задумываясь, пересел к Яне и принялся гладить ее по волосам, чувствуя, как девушка беззвучно всхлипывает.

В общем-то ему сейчас было не важно — настоящая эта история или выдуманная. То, как Яна рассказывала, заставляло думать, что в этом что-то есть. Может быть, какой-то психологический блок. Может быть, травма детства. В конце концов, болезнь, неизвестная науке…

Мысли текли плавно и фоном. Артур на них не концентрировался. Главное, что Яна нуждалась в утешении, а он мог — и хотел, чего уж тут скрывать — ее утешить.

«Может, тебе детей завести? — спросил внутренний голос. — Умиление, утешение, все дела. Что скажешь?»

Артур не ответил. Посидел еще пару минут, а потом полез к себе на полку.

— Если понадобится еще посмотреть за вещами, то скажи.

— Хорошо, — голос у девушки был сдавленный, — только дальше больших населенных пунктов нет до самого утра. Стоянки по пять минут. Так что спи. За что я люблю нашу необъятную родину, так это именно за такую возможность. Когда на европейскую часть вползем, там начнутся стоянки по тридцать-сорок минут. Самое обидное, когда под утро. Часа в четыре. Спать хочется, но знаешь — если не побежишь, зуд в ногах и сердце начинает прихватывать. Один раз чуть не попалась на этом. В себя пришла уже в скорой. Хорошо хоть больница оказалась далеко. Пока меня везли, то я уже оклемалась. Потом, правда, таких трудов стоило убедить, что меня госпитализировать не надо. Пока бумаги эти заполняла, едва опять без сознания не оказалась.

Теперь Яна рассказывала буднично. Как рассказывают старый и смешной случай. Байку, приключившуюся когда-то. Не факт, что в тот момент она вызывала смех у рассказчика, но за давностью лет осталась только забавность.

Артур почувствовал пробирающий все тело холод, хотя в купе было жарко. В очередной раз стало жаль Яну — не так важно, есть это заболевание, или она его выдумала, но ей нужна помощь.

«Перри Мейсон всегда брался за такие дела», — подумал Артур, засыпая, и против воли улыбнулся.

* * *

Ближе к концу поездки проводницы махнули рукой на странности Яны. Не орали вслед, а открывали дверь, едва только поезд замедлялся. Артур заверил их, что Яна не сумасшедшая, а просто спортсменка, которая использует любую возможность для тренировок.

Две тысячи, которыми он подкрепил свои заверения, придали словам весомости.

Артур и Яна обменялись телефонами, ссылками в социальных сетях, адресами электронной почты. Скорее всего, обменялись и еще чем-то иным. Нематериальным.

Потому что иначе трудно объяснить тот факт, что всю поездку Артур смотрел, как Яна бежит или идет сначала от поезда, а затем обратно, подгадав к самому отправлению. И каждый раз в его голове боролись два противоречивых чувства: чтобы Яна остановилась и тогда бы стало ясно, что это всего лишь шутка и игра; и чтобы она никогда не останавливалась, потому что тогда может случиться непоправимое.

Сейчас.

Люди всегда убирают из своего внимания то, чего не хотят замечать: как громко и грязно ругается семейная пара; как в автобусах собирают пожертвования на чье-нибудь лечение; как люди с угрюмыми лицами молча протягивают листовки.

Едва въехав в частный сектор и увидев нужный ему дом, Артур понимает, что его уже из внимания выключили. В окнах горит свет, громко звучит музыка, доносятся восторженные выкрики. Если кого и беспокоила эта свистопляска, то они бы уже давно разобрались сами или вызвали бы тех, кто может разобраться за них.

Однако теперь вырисовывается новое обстоятельство — тот, кто нужен Артуру, в доме не один. Впрочем, и это решаемо. В какой-то момент вечеринки достигают того состояния, когда на них пускают без разбора.

Как подсказывает Артуру интуиция, сейчас именно такой момент. А как показывают дальнейшие события — для волнений нет никаких причин, потому что никому и в голову не пришло запереть дверь.

Внутри все как полагается: кто-то пьет, кто-то танцует, а большинство, развалившись на диванах, общаются, пытаясь перекричать музыку. Множество стаканов, бутылок и закусок. Пара человек, которые скорее уже спят, чем празднуют.

К сожалению, одним из них оказывается тот, кто нужен Артуру. Приходится хватать его за ворот клетчатой рубашки и тащить в ванную.

* * *

Парочка, которая уединилась в ванной, оказывается на удивление сговорчивой. На удивление не для Артура, а для них самых. Смуглый подкачанный парень, правда, пробует уточнить, что собираются делать с хозяином дома, но скорее для порядка. К тому же его останавливает подружка. Она что-то шепчет парню на ухо и тянет его в направлении лестницы на второй этаж.

Артур стоит, смотрит им вслед и улыбается. Излучает добродушие.

Впрочем, Яна говорила, что у него это не особенно получается.

Как только парочка скрывается из пределов видимости, Артур затаскивает свою жертву в ванную. Увиденная обстановка вновь навевает мысли о том, что следовало бы удивиться, как же его так легко впустили и оставили наедине с хозяином дома: ванна с пеной; расставленные, но еще не зажженные свечи; пустая картонная упаковка на стиральной машинке.

Но Артур вновь не удивляется. Неким шестым чувством — для которого у него есть свое название — он знает, что все происходит ровно так, как должно произойти. События всегда склоняются перед тем, кто знает их точку опоры.

Артур успел устать, еще пока тащил тело по коридору. Однако, к счастью, ванна низкая, так что достаточно просто подтащить тело, приподнять и окунуть в воду.

С первого раза просветления не происходит. Проходит минута, Артур приподнимает пленнику голову, глядит в заплывшее от алкоголя лицо, а затем ударяет несколько раз по обрюзгшим щекам.

И снова в пенную пучину.

Удары, похоже, куда действенней. Всего лишь пара секунд, и начинаются первые попытки вырваться. Артуру до ужаса хочется оставить жертву под водой, но, к сожалению, сейчас в этом человеке его единственный шанс найти Яну.

Позволив пеннорожденному появиться из воды, он запрокидывает пленнику голову и внимательно на него смотрит. Некстати подвернувшееся сравнение едва не настраивает на юмористический лад, однако Артуру удается сохранить серьезность.

— Привет, Миша, — говорит он, стараясь, чтобы голос звучал проникновенно.

— Иди в жопу! — откликается тот.

Это неправильный ответ. И Миша отправляется исследовать дно пенистой ванны — теперь уже в профилактически-воспитательных целях. Необходимо выработать должное уважение к собеседнику.

К тому же Артур знает, что разговор даже при такой подготовке будет не из легких.

* * *

Спустя пять минут водных процедур в ванной воцаряется временное перемирие. Миша сидит, привалившись к унитазу, и смотрит на стоящего перед ним Артура.

— Я не знаю, где она.

— И что собирается делать, тоже не знаешь?

— Нет, но чем бы это ни было, она собирается дать тебе по яйцам твоей же добротой. Она всегда так делает, ты разве не заметил?

Миша хихикает полупьяно. Артур ловит себя на мысли, что ему хочется дать по яйцам самому Мише, но это преждевременно. К тому же хозяин дома нужен ему в здравом уме и трезвой памяти.

Или хотя бы в том подобии, в котором он сейчас находится.

— А я думаю, что все ты знаешь — говорит Артур — Просто не понимаешь своего знания. Но я тебе помогу.

Артур медленно протягивает руку к Мише. Старается, чтобы это выглядело не опасно. Однако Миша равно пытается вжаться в угол и спрятаться.

Но вжиматься дальше стены некуда, а дорога к выходу проходит мимо Артура.

Сопротивление вялое и безынициативное. Трепыхания полусдохшей рыбины. Вялое шевеление замерзшей ящерицы.

Артур хватает Мишу за мокрые липкие волосы в остатках пены, а вторую руку прикладывает к такому же мокрому и липкому лбу собеседника. Закрывает глаза. Настраивает восприятие.

Пальцы начинает покалывать, словно невидимая тонкая нить щекочет их, все время избегая попыток ухватить за нее. Миша ревет длинно и протяжно на одной ноте и дергается куда сильней. Мокрые волосы выскальзывают из руки Артура, но уже слишком поздно. Та связь, которая возникла между ними, больше не зависит от физических прикосновений.

В дверь ванны начинают стучать и спрашивать, не убивают ли там кого-нибудь, но в это время Артуру наконец-то удается ухватить то, что он ищет. Он принимается аккуратно и быстро крутить пальцем, словно наматывая на него нитку, пока перед глазами не расстилается чужой горизонт событий. И, наложив его на свой, Артур пытается простроить линии, которые приведут к цели.

* * *

Горизонт событий Миши пуст и упирается в ограничитель. И Яны на этом участке нет. Стоит сделать собственный горизонт ярче, как становится ясно — стена не только для Миши, но и для Артура.

Если же присмотреться внимательней и определить структуру, то приходит понимание — это стена для всего мира.

Артур нервно сглатывает. Задумывается, не совершил ли он ошибку. Правильно ли разгадал письмо Яны.

«Материальная точка исчезнет и горизонт событий станет бесполезен? Это временное помутнение, потому что впереди неизвестность? Или же она задумала нечто такое, что разрушит весь мир, потому-то дальше ничего предсказать и нельзя?» — все три версии кажутся Артуру наиболее подходящими, но в сложившейся ситуации он ставит на четвертую.

Ту, которую еще не учел и не придумал.

Повернув горизонт событий на сто восемьдесят градусов, Артур вглядывается в прошлое Миши. Идет по канату сбывшегося, отмахиваясь от событий, которые «могли быть, но так и не случились». Все глубже и глубже в прошлое.

И там наконец-то находит Яну.

Он успевает настроиться на эту точку в прошлом — замершую и готовую начать движение. Внимательно изучает, поворачивая то одной стороной, то другой. Это ничего не меняет, поскольку точка все время остается точкой, но время, потраченное на рассматривание, позволяет понять, что именно не так.

Яна сейчас там. В прошлом. По крайней мере, частично. Нет понимания «как», не ясно «зачем», но, по крайней мере, он знает теперь «где» и надеется найти ответ на вопрос «что».

Что сделать, чтобы оказаться там и отговорить ее от того, что она задумала, чем бы это ни было.

Придя к этому тяжеловесному решению, которое больше напоминает вечный вопрос безответно влюбленного, Артур открывает глаза. Обмякший Миша безвольно сидит на полу, положив голову на крышку унитаза, и дышит, слегка посапывая.

Артур делает шаг к раковине и долго моет руки со всей тщательностью.

Что ж, следующая остановка известна. Проблема только в том, что придется взять с собой Мишу. Как бы там ни было, но Яна спряталась именно в их с Мишей прошлом. Одному Артуру туда хода нет.

Несколько раз несильно пнув Мишу, Артур добивается того, что тот поднимает на него глаза.

— Поехали. Нам нужно прокатиться.

— Отвали, а? — просит Миша, почти заскулив.

— Как-нибудь потом. Вставай.

Миша встает, но при этом кряхтит и жалуется на жизнь еле слышным шепотом. Поскуливает и ежесекундно бросает злые взгляды на Артура. Тот делает вид, что не замечает, однако кое-что ему понятно даже без того, чтобы заглядывать в Мишин горизонт событий.

Жизнь все-таки оторвала ему яйца.

Тогда.

Та встреча в поезде вплела Артура и Яну в одну сетку координат. Однако перемещения по ней у каждого были индивидуальными.

Яна была то тут, то там, перескакивая с одной оси на другую. То приближалась, а то отдалялась. Оказывалась в весьма неожиданных местах и нигде не задерживалась подолгу.

График Артура был куда четче, а границы личного пространства и времени казались незыблемыми. Его перемещения в девяносто процентов случаев можно было предугадать, а даже если и вплеталась в жизнь какая-то неожиданность, то она тут же упорядочивалась.

Из-за столь различного образа жизни Артуру и Яне часто приходилось довольствоваться общением по телефону, скайпу или же просто сообщениями в социальных сетях. Это, надо признаться, выматывало. Пусть симпатии, пусть теплые фразы, но разница во времени оказывала свое влияние.

Особенно на Артура.

Теперь ему приходилось то вскакивать в четыре утра от звонка, то заканчивать обмен сообщениями в два часа ночи. Видеться на бегу в очередной машине, несущейся сквозь время и пространство. Часто ездить в командировки.

Они договаривались, где именно встретятся. Брали соседние места в рейсовых автобусах. Выкупали полностью купе в поездах. Один раз даже вместе отправились в путешествие на круизном лайнере по Волге и провели незабываемый месяц, наслаждаясь компанией друг друга.

Правда, этот месяц подарил ложное ощущение того, что дальше все будет так же. Из-за этого расставание на берегу, когда такси повезло Яну к отбытию очередного поезда, вышло болезненным.

Так продолжалось примерно полгода, и за это время никто из них не поднимал ту тему, о которой говорили в первый раз. Просто казалось естественным, что Яна не имела права останавливаться, а Артур делал все, чтобы ей в этом помочь.

Но чем дальше, тем больше такая беготня начинала тяготить. И каждый чувствовал дыхание приближающейся катастрофы, вот только никто из них не мог предугадать, что это будет и чем закончится.

* * *

В тот день Артур сидел на очередном совещании и скучал, жалея, что не может позволить себе делать это откровенно. Обсуждение шло по третьему кругу, аргументы всех сторон давно были известны, но никто не мог взять на себя смелость и ответственность, чтобы принять окончательное решение.

Артур, пожалуй, мог бы. Но в его случае — не хватало полномочий.

Когда в кармане завибрировал телефон, Артур машинально достал его, прочитал сообщение от Яны и уже начал было убирать телефон обратно, когда осознал смысл послания.

«Мы встряли. Телефон садится. Прости».

Извинившись, он вышел из кабинета и уже через минуту поиска на новостных сайтах выяснил, что на пути из Красноярска в Томск поезд сошел с рельс. Вокруг все замело снегом, так что спасатели пытаются пробиться, но людям нечего бояться. Уж сутки они как-нибудь продержатся.

Артур понимал, что люди — да, но Яна вряд ли. Она не могла стоять на месте.

По дороге в аэропорт Артуру впервые явился горизонт событий. Трехмерная проекция, вдруг наслоившаяся на реальный мир. Он увидел себя, увидел Яну, увидел точки соприкосновения и линии, уходящие в неизвестность. Понял, что надо сделать, чтобы все закончилось хорошо. Осознал, сколько трудностей понадобится преодолеть, и подсчитал все шансы на успех.

А после приказал себе не удивляться тому, что увидел, и забыть об этом до поры.

Перед полетом в Красноярск ему удалось дозвониться до нужных людей, отнять у них пять минут времени, дать несколько обещаний, а в обмен заполучить вертолет и пилота, которые ждали его по прилету.

Пилот вертолета, едва Артур оказался внутри, сразу предупредил, что топлива хватит на два часа полета. Впритык до поезда и обратно. Кружить времени не будет.

Артур на секунду прикрыл глаза, вновь вызвал перед глазами горизонт события, а после сказал, что хватит. Кружить не придется.

Пилот открыл рот, чтобы возразить, но смолчал. Ему было трудно противопоставить что-то взгляду этих глаз, которые, казалось, заглядывали в самое нутро тебя и выправляли все внутренние сомнения в единую верную линию. Ту, на которой никаких остановок быть не должно.

* * *

Несмотря на уверенность, что он будет весь полет всматриваться вдаль, выискивая знакомый силуэт, Артур всю дорогу проспал, открыв глаза ровно в тот момент, когда они подлетали к поезду.

— Туда, — приказал он пилоту, едва взглянув на него.

Люди внизу, выскочив из поезда, призывно махали руками, но вертолет двинулся вперед.

Горизонт событий подсказал, что Яны не было в поезде. И рядом с ним тоже. Сначала люди решили, что у нее шок, потому она все никак не может остановиться и ходит из вагона в вагон. Потом подумали, что она сошла с ума, и попытались связать, чтобы не действовала на нервы. Затем гнались за ней некоторое время, желая вернуть в поезд.

Они, наверное, не хотели ничего плохого. Только помочь и успокоить Яну до прихода спасателей. Руководствовались благими намерениями, не подозревая, до чего могут довести Яну.

Артур почувствовал, как немеют пальцы, сжатые в кулак. Глубоко вдохнул на семь счетов и выдохнул на одиннадцать. Приказал себе думать только о том, что еще не все потеряно, и сосредоточился на ниточке рельс, ведущей вперед.

Снега намело столько, что все сливалось в один сплошной белый ковер, лишь изредка прерываемый торчащими то тут, то там одинокими деревьями. Но и они вскоре стали такой же частью рисунка перед глазами, что попросту стали невидимы. Пилот летел так низко, как мог себе позволить, не боясь зацепиться за что-нибудь. А Артур все ждал, когда наконец-то покажется знакомый силуэт.

Правда, первым заметил не он. Пилот безо всяких приказаний двинулся к медленно бредущей впереди фигуре в оранжевом пальто.

— Садись рядом и будь готов взлетать, едва мы окажемся в кабине, — приказал Артур.

Посадки в прямом смысле не получилось. Вертолет коснулся снега, но дальше вниз не пошел. Пилот покачал головой и едва открыл рот, чтобы объяснить, как Артур и сам все понял.

— Да, там может быть глубоко.

Сказал и спрыгнул. Провалился по колени и бросился вперед. Падающий снег, подгоняемый винтами вертолета, застилал глаза. Одет Артур был не по погоде, но надеялся, что минут на десять его хватит.

Он настиг пошатывающуюся Яну, схватил за руку и, не тратя времени на объяснения, побрел вместе с ней назад к вертолету.

Огромных трудов стоило запихнуть девушку в кабину, а потом забраться туда самому.

Вертолет взлетел и взял курс на ближайший город. Всю дорогу Артур растирал лицо и руки Яны, а попутно давал ей по маленькому глоточку коньяка. Бутылка оказалась у пилота, и Артур не стал ничего спрашивать или уточнять.

Он просто старался сделать все, чтобы Яна выжила.

В вертолете.

В скорой помощи, которая после сообщения пилота подъехала прямо на взлетную полосу.

В такси, которое он оплатил до соседнего города, потому что никак нельзя было оставлять Яну в больнице.

А потом, когда все было закончено, они поженились.

* * *

Гостей звать не стали. Расписались в ЗАГСе, прыгнули в машину, и поехали в детский парк.

Бегали от горок к каруселям и наоборот. Все, чтобы не оставаться на одном месте.

— Мы не сможем так делать вечно, — сказала Яна. — Я готова попробовать остановиться, если ты будешь рядом, но я боюсь.

— Не надо. — Он улыбнулся и на секунду прикрыл глаза.

Горизонт событий был все так же рядом, никуда не исчезая. И линии на нем говорили, что опасения материальной точки по имени Яна небеспочвенны. Что ей действительно лучше перемещаться постоянно. Иначе случится нечто странное. Может, и не смерть, но явно то, что ей не понравится.

— Мы сделаем все, чтобы ты не останавливалась, — сказал Артур. — А потом я придумаю, как сделать так, чтобы это наконец-то стало возможным.

В тот момент ему казалось, что он с легкостью сдержит обещание. И на горизонте не было видно препятствий к достижению этой цели.

Момент, когда все начинает идти не так, столь же неуловим, как и миг, когда начинают желтеть листья.

Сейчас.

Кратчайшее расстояние из пункта А в пункт Б — это прямая. К сожалению, от того места, где сейчас находятся Артур с Мишей, до того, куда они направляются, по прямой доехать невозможно. Однако кое-что действительно сжалось и превратилось в короткий отрезок. Огрызок от чего-то большего.

Это время и горизонт событий.

Машина мчит, продвигаясь по этому отрезку. Расстояние до Яны сокращается стремительно. Пока Артур не может ее увидеть, но уже чувствует. Как будто зуд на кончике носа. Самое то, когда руки заняты рулем.

— Не несись так, — шепчет Миша, жадно глотая воздух. — Еще пара таких поворотов, и я тебе всю машину заблюю.

— Блюй, — меланхолично говорит Артур, не отрывая взгляд от дороги. — Не поперхнись только.

Миша бросает взгляд исподлобья, несколько раз кашляет, но затем сглатывает и пытается выпрямиться. У него получается. Если бы не бледность и пот, стекающий по вискам, можно было бы даже поверить, что Мише все нипочем.

Стремление сохранить собственное достоинство нередко просыпается в людях именно в те моменты, когда все уже потеряно.

Повороты действительно резкие. Но цель уже показалась вдалеке: здание в три этажа; неоновые огни рекламы; гигантские баннеры. Можно было бы назвать типичным торговым центром, но если приглядеться внимательней, то становится ясно, что так было не всегда. Это старое здание хорошо замаскировали, но запах затхлости нельзя полностью вытравить.

— Что ты к ней привязался? — вновь подает голос Миша, которому не терпится вернуться к своей истории. А вернее, к их общей истории. — Почему бы просто не оставить все как есть?

— Чего я действительно не понимаю, — игнорирует его вопрос Артур, — так это почему она привязалась к тебе. Настолько, что меня уже, считай, нет в ее жизни, а ты словно бы есть.

— Девки нередко так делают, когда ты у них первый. Ну, если только это не по пьяни, а после прогулок, поцелуев и прочей романтической херни.

Желание ударить Мишу такое сильное, что Артур крепко-крепко сжимает руль и прикусывает губу, едва ли не до крови.

— Да ты не обижайся, — продолжает Миша, словно не замечая. — По тебе, наверное, тоже кто-нибудь так же сохнет. Забыть не может.

Здание — вот оно, перед глазами. Добраться Артур и сам сумеет. Однако нечто, увиденное в том огрызке горизонта событий, который остался, настаивает на том, что Мишу надо взять с собой. Желательно — целым и невредимым.

Единственное, что Артур позволяет себе, — очередной лихой маневр, после которого с резким визгом шин останавливается на площадке перед торговым центром.

Громкое «бу-э», которым откликается Миша на это движение машины, заставляет Артура поморщиться. И вместо радости мелкая рассчитанная подлость приносит лишь кислый противный запах рвоты.

* * *

На торговом центре лепнина с портретами вождей мирового пролетариата. Не самое очевидное архитектурное решение. Даже по меркам сегодняшнего времени.

— Почему она спряталась здесь? — спрашивает Артур у Миши, надеясь, что ответ что-нибудь прояснит.

— У нее мать тут работала. Это ведь бывший дом пионеров! Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры — дети рабочих…

— А ты, значит, пионером был?

— Нет. Хлебалом не вышел. И возрастом. У меня тут точка была. — Миша не замечает, как Артур вздрагивает на последнем слове. — Я здесь дисками пиратскими торговал в свое время. А Янка, она музыку любила. Ну и там — слово за слово…

Требуется не больше нескольких секунд, чтобы подсчитать, когда вот так пиратскими дисками торговали.

— Да сколько же ей лет тогда было?

— В те времена так не заморачивались. На сколько выглядела — столько и было. — Миша перехватывает косой взгляд Артура и качает головой. — Ты только не навоображай себе, герой. Все, о чем ты мог подумать, случилось годами позже. А тогда мы просто общались. Так тоже можно, прикинь?

Артур пожимает плечами и идет дальше. Ищет подсказки горизонта событий, но не может найти. Стена, в которую он упирается, уже рядом. Что ж, придется по старинке. Просто смотреть, анализировать и делать выводы.

Считать столбиком в отсутствие калькулятора.

— Пойдем, — говорит Артур и толкает Мишу в сторону широкой лестницы, которая ведет к бывшему дому пионеров. — Покажешь, где у тебя точка была.

* * *

Вблизи угловатость и основательность советского здания, выпирающего из декораций торгового центра, куда заметней.

— Вот здесь, прямо у крылечка. — Миша широким жестом руки обводит пространство вокруг себя.

Долгая поездка и небольшая пешая прогулка пошли ему на пользу. Сейчас он стоит и ежится от промозглого ночного ветра.

Артур осматривает «крылечко». Ничего уменьшительного и ласкательного в нем нет. Крыльцо из железобетонных балок, которые изображают ступеньки. Ну и большая плита в качестве основной части. Никаких изысков, зато очень крепко и функционально. Даже новые хозяева бывшего дома пионеров не стали ничего менять.

Прикрыв глаза, Артур пытается увидеть, как это было. Помолодевший Миша, его огромные лотки с дисками. Девочка, которая пытается казаться взрослой и радуется тому, что на нее обратили внимание…

Ничего не получается. Эти воспоминания принадлежат не Артуру, а Мише с Яной.

Не предупреждая, Артур хватает спутника за затылок. В этот раз настроиться на Мишин горизонт событий получается быстрее. Правда, сейчас нужно не просто посмотреть на прошлое, а нечто другое.

Легче, кажется, повернуть голыми руками все здание. Всю руку пронизывает гигантская боль. От кончиков пальцев до предплечья. Словно крутишь этот странный кистевой тренажер с гироскопом. Уже и не вспомнить, как он назывался. Это Яна его постоянно вертела в руках, а сам Артур попробовал раз или два.

Но, хотя собственные воспоминания и помогают не думать о боли, сейчас для них нет времени. Артур усилием воли отбрасывает их в сторону, а затем вновь пытается удержать чужой горизонт событий, одновременно двигаясь по нему назад. Использует себя как точку опоры, а собственный горизонт — как рычаг.

Миша, что удивительно, молчит. Это хорошо, меньше сопротивления и лишнего внимания. Но в то же время странно, что так тихо…

Артур на секунду приоткрывает глаза, но тут же закрывает их обратно.

Лицо Миши меняется. Морщины разгладились, седина с волос ушла, на щеках легкий румянец…

А спустя секунду раздается легкий хлопок и Артура отбрасывает в сторону.

* * *

Он приходит в себя не сразу. Сначала чувствует боль во всем теле, а лишь затем открывает глаза.

Неподалеку, метрах в пяти, у самого «крылечка» стоит Миша и разговаривает с пустотой. Сально подмигивает и гогочет. Артур медленно подходит к спутнику и проводит рукой у него перед глазами.

Никакой реакции. Только фразы, направленные к той, которой здесь нет.

— Да ты чо, обезьянка, на «Терион» подсела? Не, музон нормальный, но вокал-то…

Артур перестает вслушиваться. Закрывает глаза и представляет горизонт событий. Стена, которая его ограничивает, по-прежнему здесь. Он уже почти вплотную подошел к ней. Либо дальнейшего будущего нет, либо оно еще не определено.

Зато на горизонте появилась Яна. На расстоянии вытянутой руки, хотя сложно применять здесь подобные понятия. Где-то в доме пионеров, который, как и все вокруг, тоже вернулся чуть-чуть в прошлое. Гигантские рекламные плакаты заменили нарисованные от руки картонки. «Импортные джинсы», «Колготки и ползунки», «Починка техники».

Открывая входную дверь, Артур вновь на секунду замирает, но затем делает шаг внутрь.

Он еще раз напоминает себе, что это может оказаться ловушкой. Не ясно, чьей именно, но исключать этого полностью нельзя.

Стоит пройти точку невозврата, как горизонт событий схлопнется в один момент.

Тогда.

Есть несколько разновидностей графиков, по которым следуют семейные пары. Уравнения, описывающие их, иной раз просты, а порой замысловаты до абстрактности. Однако в том, что касается обязательных подъемов и спадов, каждая пара следует заранее определенным канонам.

Вне зависимости от того, насколько уникальными они кажутся самим себе и окружающим.

Если бы Артур попробовал обратить горизонт событий на собственную жизнь, то наверняка заметил бы признаки надвигающейся беды. Однако, после того как они с Яной сыграли свадьбу, он применял вновь открывшуюся возможность в иных сферах, считая, что с личной жизнью уж как-нибудь справится.

Иллюзия счастливого брака позволяла не отвлекаться на мелочи и вопросы, которые постепенно всплывали один за одним, но оставались висеть в воздухе. Например, как именно Артур собирается помочь Яне в решении ее проблемы; или как строить семейную жизнь, если одна постоянно перемещается в пространстве, а второй застыл на одном месте, но это место — работа, а не дом.

Ответы были, но их не искали. И нельзя сказать, что вся вина в этом лежала на одном Артуре. Иллюзия счастливого брака в какой-то момент настигает обоих супругов. И это та точка, после которой они вновь начинают двигаться каждый по своему индивидуальному графику.

* * *

Прошло три года, прежде чем Яна осуществила первую попытку побега. Это можно было бы предсказать и без всякого горизонта событий, но Артур был слишком занят карьерой, которая именно в тот момент пошла в гору. К тому же эта самая карьера давала обещания, что вскоре появятся ресурсы на поиски средства, способного вывести Яну из-под действия проклятья.

В какой-то момент из любимой женщины она превратилась в проект, а затем и в «дело чести», которое обязательно нужно завершить с успехом.

Артур даже хватился ее не сразу. Ну, подумаешь, не ответила на сообщение. Подумаешь, телефон временно недоступен. В последнее время они могли позволить себе многое, так что Яна отправилась колесить на машине по Европе с какой-то там подружкой. За рулем они сидели по очереди, постоянно ходили или бегали, так что ничего плохого произойти не могло. Подружке была рассказана какая-то похожая на правду история про панические атаки от сидения на одном месте, а та — натура впечатлительная и сердобольная — обещала, что никаких лишних остановок не будет, а перекусить всегда можно и по дороге.

В общем, все казалось замечательным. Но затем Яна не ответила и на вторую СМС. И на третью. А все звонки игнорировала.

Когда Артуру удалось дозвониться до подружки, то оказалось, что их пути с Яной разделились едва ли не в тот момент, когда они пересекли границу.

Понадобилось несколько часов, чтобы все это улеглось в голове Артура.

Его беспокоил, в сущности, всего лишь один вопрос, на который ни он сам, ни горизонт событий, ни даже подружка — никто не мог дать ответа.

Оставалось только найти Яну, чтобы все это у нее выяснить.

Артур настиг ее в порту возле корабля, который отправлялся в далекое плавание к берегам Бразилии.

— И зачем? — задал он тот самый вопрос, который его мучил.

— Может быть, там найдется кто-то, кому не все равно на меня.

Этот ответ он переварил куда быстрее, хотя нельзя сказать, что он оказался слаще новости о том, что Яна сбежала.

Разве он не доказал, что готов сделать ради нее все? Разве он не пытается сделать так, чтобы ей больше не приходилось убегать от неизвестного проклятия? Разве он не…

Этих «разве не» было множество. Но, пока они все пробегали в его голове, Артур обнаружил, что Яна на него не смотрит. Взгляд девушки был направлен в сторону, а в уголках глаз уже начали собираться слёзы.

Подобную картину он уже видел. И эти воспоминания проникли в сердце, минуя разум, и помогли кое-что понять.

— Мне надо оторвать яйца, — сказал Артур, надеясь, что шутка поможет разрядить обстановку.

— Да, — не принимая шутливого тона, ответила Яна. — Но ты вроде как пытаешься исправиться, потому ограничимся одним.

— Договорились.

Артур сделал пару звонков. Его поняли и даже почти ни о чем не спросили. Он заверил, что может руководить исследованиями издалека, а ему согласовали бессрочный отпуск. Спустя двадцать минут они догоняли лайнер на быстроходном катере, а за следующие полгода объездили почти всю Южную Америку.

* * *

История повторилась спустя два года. Но теперь Артур был слишком погружен в себя и работу. Поручил людям, которым можно было доверять, присматривать за Яной, а сам сосредоточился на исследованиях, которые могли бы освободить ее от проклятия.

Даже самому себе он не мог признаться в том, что потерпел неудачу. Любить жену, которая не может усидеть на месте, было мучительно и больно. Искать возможность ее остановить — безрезультатно и бесперспективно.

Когда же Яна спряталась и от людей, которым можно доверять, Артур почувствовал горечь и облегчение.

Чего было больше, он и сам не мог определить.

Сейчас.

Решение критической ситуации приходит к нам чаще всего тогда, когда мы перестаем искать. Так устроен наш мозг. Мы перестаем искать, а он продолжает.

Вспомнить чье-то имя после нескольких часов безуспешных попыток. Найти давно забытую вещь, по наитию потянувшись в неожиданное место. Вдруг где-нибудь в душе решить проблему, над которой бился последние полгода или год.

Артур знает это хорошо, но все равно удивляется, когда ощущает призрак возможного решения. Избавить Яну от проклятия там, где она еще не успела его получить. Он не задумывался о такой возможности и даже не представлял ее, но сейчас…

Сейчас нет времени на подобные размышления. Горизонт событий уже почти придвинулся вплотную. Никакого будущего. Стена.

Артур стоит посреди холла дома пионеров и чувствует, что ему надо на самый верх. На третий этаж этого странного здания. Там, в одном из помещений, его ждут.

Он поднимается, не стараясь выгадать время. Если это ловушка, то сомнительно, что он сможет ее разгадать. Если же никакой ловушки нет, то медлить не стоит.

Поднявшись на третий этаж, Артур поворачивает направо. Проходит мимо пластиковых дверей, странно смотрящихся среди бетонных колонн. Минует вывески: «Ателье», «Ткань», «Фурнитура».

Доходит почти до самого конца прохода и там наконец-то находит Яну.

Одного взгляда на нее хватает, чтобы понять две вещи: первое — она сидит на стуле спокойно и неподвижно, улыбаясь, будто рада его видеть; второе — Яна беременна.

Последний факт вышибает Артура из колеи. Он готов принять многое, но не это. А кроме того, его интересует, чей это ребенок.

— Твой, — отвечает Яна на невысказанный вопрос. — Разумеется, твой. Иначе бы у меня ничего не получилось. У него такая же способность, как и у тебя. Он тоже видит горизонт событий. Даже сейчас. Или уже сейчас.

Яна выглядит не такой, какой он ее запомнил. Куда-то делись загнанность и бессилие последних месяцев их совместной жизни. Она поправилась, но вместе с тем похорошела. И, кроме того, она не выказывает никаких признаков того, что собирается куда-то бежать. Либо она только что присела, заслышав его шаги, либо…

— Это ребенок, — вновь говорит Яна. — Он не хочет никуда бежать. И может себе это позволить. Ну и я могу, пока он может. Такой вот у меня декретный отпуск от постоянных путешествий, понимаешь? Но именно что декретный. Он родится, и мне придется опять мчаться куда-нибудь, чтобы не сдохнуть. Так что не стоит надеяться, что ты сумеешь убедить меня, не совершать то, что я задумала… Что мы задумали.

Артуру не нравится эта оговорка. Он оглядывается по сторонам и не видит никого больше. О ком еще говорит Яна? Ну не о ребенке же. И сомнительно, что о Мише.

О чем вообще она говорит?!

Хочется верить, что о возможном избавлении от проклятия. Но то, как сжался горизонт событий, не позволяет принять на веру подобный вариант.

Размышляя так, Артур начинает мелкими шажками двигаться вперед и осторожно спрашивает, стараясь выгадать время:

— Что ты задумала? Это не повредит ребенку?

— Да, повредит. Да, ее способность видеть горизонт событий исчезнет, так же, как и мое проклятье. Ну и ничего страшного. Пусть она проживет обычную нормальную жизнь, не подозревая о том, что можно манипулировать обстоятельствами, заранее видя, как обойти все трудности, которые встречаются на твоем пути.

— Однажды эта способность спасла тебе жизнь. И я по-прежнему не понимаю, что ты собираешься делать.

— А теперь спасет тебе. — Яна еще только договаривает фразу, когда бросается к Артуру с неожиданной для ее положения скоростью и обхватывает мужа за плечи. — Сейчас ты поймешь, что мы хотим.

Распахнувшийся по своей воле горизонт событий демонстрирует Артуру два оставшихся у него варианта — он может остаться на месте и попасть под действие того, что сейчас произойдет, а может вырваться, чтобы остаться неизменным.

Артура останавливает взгляд Яны. Среди боли и горечи прошлой жизни, среди надежд и страхов перед материнством, среди опасений, что все окажется тщетным, — среди всего этого он видит любовь и радость того, что они снова будут вместе.

— Ну и правильно, — шепчет Яна на ухо мужу, когда понимает, что он выбрал. — У тебя ничего не получалось, потому что нельзя изменить другого, не изменившись самому.

Артуру остается только прикрыть глаза и позволить горизонту событий последний раз в этой жизни показать ему, что же сейчас происходит.

* * *

Он чувствует ребенка. Его радость и тепло, которое распространяется по всему миру. Когда Яна говорила, что они это придумали, она подразумевала именно дитя. Именно ребенок в своем горизонте событий увидел, как родиться в нормальной полной семье, без помешанного на карьере отца и матери, которая постоянно куда-то бежит.

Артур знает, что неправильным будет сказать: он лишается дара, а Яна — проклятья. Все становится неопределенным, а затем пространство и время меняются местами.

Теперь материальной точке больше не обязательно спешить из пункта А в пункт Б, поскольку они перенеслись на иную ось координат. И пункт Б наступит только через много лет. Еще тридцать как минимум.

А что касается самого Артура и ребенка, то они перестают видеть мириады возможностей и путей, которыми идут люди, зато вдруг начинают понимать, почему люди ведут себя так, как ведут. Способность видеть остается при них, но меняется угол зрения.

Все это мелькает на один короткий миг, а затем Артур чувствует, как Яна обхватывает его руками, тяжело дышит и с большим трудом удерживает себя в вертикальном положении. Он открывает глаза, смотрит на жену и даже без вновь приобретенной способности понимает, что происходит.

— Ты тянула до последнего, — говорит Артур.

— Ну да. Надеялась, что малыш придумает какой-нибудь другой выход, который оставит вам возможность видеть то, что вы хотели. Или хотя бы тебе. Но он, знаешь ли, был таким же настойчивым, как и ты.

Яна тихо смеется, однако Артур чувствует ее боль. Бережно придерживая жену за руку, он ведет ее к лестнице, чтобы посадить в машину и отвезти в больницу, а попутно надеется, что Миша уже очнулся и убрался куда-нибудь подальше.

В наступившей новой жизни ему нет места.

 

Памяти крутые тропы (Ринат Газизов)

Утром осоловелый старик выбирался из обувной коробки, тер глаза и вылизывал брусчатку.

Бывало, шарил вокруг и попадал на газетенку в струпьях нечистот, но никогда ее не читал — лишь обнюхивал, морща нос с белесыми шрамами, словно его хотели отгрызть или когтями вырвать. Бумага на ветру скрипела и ломалась, старик мычал, взбивая седую паклю, и долговязый фонарь бросал на его лицо тень.

День привычно заносил кнут.

Старик, кряхтя и покачиваясь, как был на коленях, так и кланялся и всё припадал к земле, а вокруг сновали ботинки, сапоги, сандалии, шипели порой колеса. Когда солнце упиралось в плечо, в дряблую кожу (тот носил пиджак в клетку на голом теле, явно чужой и не по размеру, с оторванным левым рукавом), он вскакивал, дергая кадыком, а вытянутые из подкладки нити плясали в пыльном воздухе.

Убогий дышал запоем.

Закатывались глаза, в нёбо упирался шершавый язык, впалая грудь — ходуном. Старика на миг отпускало: городские стены крошились, подтаивали, отступали. Зайчики стекались с высоток в ослепительную тропу — прямо посреди переулка! — да такую щедрую теплом и чистую, что старик исступленно бил в ладоши, поводя плечами, и от этого весь уличный шум сминался, как на пожеванной кассете.

Не менялись только люди.

Но старик знал, как это исправить: он высовывал язык и как лопатой по прохожему — от души. Тот охал и отшатывался. Знал старик, что помело его должно быть в бороздах, вострое, обкатанное, грязное, как побирушка.

Только такой язык может сказать правду, а остальные не могут.

Наконец, старика хлестал кнут, вполсилы, чтобы колом не стоял.

— А ты помнишь?.. — ковылял он к полной даме, опаздывавшей на работу.

Волосы ее и ногти окрашены липким огнем, глазенки прятались за очками, болтался на груди крестик. Она дышала тяжело, и тяжело несла свое тулово, и с тяжестью запускала ядром мысль куда-то в летнюю погоду, но та все равно булькала в болото.

— Помнишь, ты?! — Старик разоблачающе потряс пальцем, женщина вздрогнула. — Как золотило воды Днепра, как честный люд Христа славил, помнишь эти простые лица с бородами, усами, с искренностью?..

Палящее левый берег солнце вынырнуло из его глаз, взвихрил волосы тот самый ветер, впитавший с тел христиан благочестие и пепел капищ. Женщина дернула под арку, а старик кричал ей вослед про величие князя, про пение леса, про богоугодную смерть волхвов.

Потом он затих; пытливые глаза разглядывали ту грузную фигуру и одновременно смотрели внутрь. Дамочка не помнила, ей и не надо было помнить, а надо было работать. Это обстоятельство загнало в избитое сердце гвоздь — по самую шляпку.

Тогда старик привязался к парню, высунувшемуся из машины. Подлец, герметичный владелец грязных тайн, ему нужно в шиномонтаж, а еще урвать кусок, смыться на острова, лелеять свое тело и не бередить душу.

— Гуляй, дед, — предупредил парень, цепь на его шее ожгла больные глаза: старик едва прилип к дверце, как тут же отшатнулся. Конь блеснул коваными дисками, вздыбил матовую шерсть и, натягивая узду, захрипел.

Старик театрально развел руки и выпучил глаза.

— Ты глянь! — заорал он. — Это французская пехота вступает в опустошенную Москву! Зеленые мундиры врагов заполонили первопрестольную — ты видишь радостные лица? Ты слышишь пафосные речи? Обвисли красные помпоны на шляпах вольтижеров, поникли кивера, суконные панталоны не греют, и кожа — только задень штык! — сдирается по русской зиме…

Старика передернуло от отвращения: за кожаным салоном многосильного коня, за глумливой рожей всадника видел он, как Великую армию пожирает мародерство, как тухнут солдаты без цели и первое зарево полощет в куполах.

Белокаменная занималась огнем.

— Ты — помнишь? — спрашивал дед.

В глазах мольба и в сердце гвоздь.

Парень не помнил; он послал все к чертям и пришпорил скакуна.

Старик бросился через перекресток наискось, подволакивая правую ногу, облизывая пыльные губы. На той стороне улицы он увидел мужчину с кейсом, приметил легкую улыбку и неспешность шага. О, это достойный собеседник! Мы вспомним славные реформы, окна в Европу, конец крепости, ничтожества, мук…

Опять взвился кнут, и старика, безразличного к сигналам, лепечущего что-то про красных и белых, ударил трамвай. Он срикошетил, боком кувыркнулся и плюхнулся на асфальт, ободрав лицо. Водитель трамвая забегал между ним и аптечкой в кабине, а кто-то из пассажиров все упрашивал тронуться, потому что спешил. Дед полз на локтях за достойным собеседником, еще больше нарушая уличное движение.

Истошные гудки возвращали старика в чувство.

…Он перебирался в окопах через тела товарищей, обсыпали его комья грязи, звенело в ушах от заходившегося огнем станкового пулемета, и казалось, что контузия обошла стороной: серая вата, раскинувшаяся на лугах, собралась наконец в цельное небо, а взгляд прояснился и выхватил из тумана бронированную громаду. Она катила гусеницами и вращала башней…

Потом старик очнулся в полевом госпитале, а уже после — в карете скорой; медики выцепили его у сточного люка (он все же дополз до бордюра) и взвалили на носилки. Девушка с родинкой на лбу впрыскивала ему что-то под вой сирены.

— А вы, — спросил пострадавший (он питал пиетет к врачам), с трудом разлепляя губы, — помните?..

— Все-е хорошо-о… — тягуче сказала врач, — лежим споко-о-йно…

Старик хотел подняться, но сильная рука его придавила.

— Помните, — продолжал он, — как дым валил над лагерями Аушвица? Как тысячи ежедневно вылетали в трубу? — Старческое тело выгнуло дугой, и голос сорвался на визг. — Как душил умерщвляющий газ?!

Но врач не помнила, она что-то когда-то читала; все бедствия того времени свалялись в голове одним траурным снопом — без очертаний и смысла.

— Да-да-а… — соглашалась девушка, стараясь унять бред бездомного.

Но старик забился крысой в камере, стал бросаться на стены, на костлявые спины, закрывая ладонями уши и плача. Его обступили, ему скалились казненные, звали за собой в скорбную прогулку по предместьям Биркенау. Они помнили всё. Как сегодня, как сейчас, они могли поддержать любой разговор, выдать мириады историй и место берегли подле себя — только для старика.

Брыкаясь, как умалишенный, дед выщелкнул ручку и выпал на ходу из кареты. Едва не попал под автобус, перекатился к зеленой балюстраде разводного моста. Над темными водами судоходной реки померещился старику высокий худощавый мужик, похожий на богомола, в расшитом серебром камзоле. На круглом челе пронзительные глаза — два черных жука; голубая лента через правое плечо. Черты лица комкали судороги: так проявлялась редкая злоба.

Видение почтительно приподняло треуголку, и ангел со шпиля Петропавловского собора вознесся ему на плечо.

— Ты-то помнишь, — мрачно зыркнул смертельно уставший старик.

Ему пришло в голову, что это долгожданное завершение и государь наконец отметит его своей милостью и отпустит, что не придется более идти вперед и тащить плуг воспоминаний за всех прочих, вспахивая эту ослепительную тропу, доступную только для вытертых дорогой языков и безумно молящих глаз.

День рубанул сплеча, но старик вывернулся и ухнул с моста в воду.

Его оставили воспоминания; время вышло горлом.

Старик распластался в мути и даже восхитился: некого здесь было спрашивать о памяти. Правда, у него никак не выходило достать до дна, сколько ни забирай руками и ни дыши мерзкой водой. Жалел умудренный, что позабыл о цепях и булыжники не распихал по карманам. Течение тихо относило его к гранитной набережной. Гребные винты неподалеку вспенивали реку и гулко стучались в виски. Старик решил, что дрейфовать надо до той поры, пока его не вспорет лопастью или не перебьет днищем глиссера.

Он развернулся кривобокой звездой, затылком — к расплывчатому солнцу и был настигнут полуденной дремой.

Сквозь сон он чувствовал приближение смерти и предвкушал настоящий отдых, а не суррогат в пропитанной нефтью акватории.

Но всё оказалось еще хуже, чем он воображал: огромная рыжая псина с разверстой пастью выхватила старика за ворот и, несмотря на его жалкие потуги утонуть, стала спасать, тащить, закинув, как тигр барашка, на широкую спину.

Зверь развил крейсерскую скорость и, довольный, выплюнул старика на берег, к ступеням у ног безразличных к миру сфинксов. Старик помертвевшими глазами смотрел в небо, чуя, как снова заносится над ним кнут. Вымокший пиджак он с ненавистью бросил в собаку и в одних разодранных штанах, босой, пошлепал, сгорбившись, по пешеходной полосе.

Там старика задержали молодые люди, хлыщи из фургончика: они наставили на него пушечный створ камеры и протянули микрофон, очевидно, надеясь склепать минутную заметку для локальных новостей. Но старик был невнятен; он воздел руки и раскричался, стараясь хоть в ком-то увидеть отголосок памяти. И — парадокс! — ребята всё прекрасно знали, у них подписаны зачеты в синих книжках, нужные вехи непринужденно лежали в головах и, конечно, ни малейшего сопереживания заученным событиям в них не было.

Старика внимательно выслушали и поступили странно.

Оператор крепко ухватил его за локоть и впихнул в фургон, и вся съемочная бригада помчалась в пресс-центр.

Они выбрались у обтекаемого здания, попали в кондиционированный край стекла и пластика, потом в зеркальный лифт и воспарили над преющим в зное городом. Старик упирался и волочил ноги, пока его тащили в коридорах; в кабинетах и студиях раздавался его сорванный голос. Наконец он очутился в крохотной гримерке, где был умыт и завернут в белый халат.

Франт с поставленным голосом, тот, владевший микрофоном на улице, разговорился с каким-то невзрачным в очках. Старик слышал что-то про «формат», «глас вопиющего», «эфирное время»… Они очень долго беседовали, споря, перебивая и поочередно кого-то вызванивая, а пойманный старик разглядывал себя в зеркало, и никто бы не смог понять выражение его лица.

Потом в зеркале возник прилизанный типчик в тонких усах и мастерски постриг и причесал старика. Свора накрашенных женщин взяла с него мерку; бродягу увели, опять усадили в машину, но не в фургончик, а представительского класса, и отправились к дантисту.

Старику вычистили ротовую полость и вставили новые зубы. Попросили произнести буквы «а», «о» и «ш», широко разевая рот, и улыбнуться. Вместо щербатой ухмылки измордованной памяти на пожилом лице красовалась рекламная, понятная телезрителю улыбка. А в гримерке уже висел костюм, сорочка, золотые запонки и блестели лаком туфли.

Все, о чем в это время твердил старик, записывалось. Профессионалы действительно помнили и с видимым удовольствием поддерживали беседу, следя за его реакциями. Но по мере обновления старик все реже всматривался в лица, пытливость и мольба ушли из глаз.

Он свернул с тропы; грим укрыл его от кнута.

К вечеру старик был экипирован и установлен за кафедрой в особой студии. Элегантный костюм гармонировал с фотообоями; сам дед превратился в импозантного джентльмена, чье оружие — эрудиция и злободневность. Консультант объяснил, что если ему будет нечего сказать, то пускай зачитывает вон ту бегущую по монитору строку. Если он вдруг собьется (не беда!), строка начнется заново. Смотреть следует вот сюда, открыто и дружелюбно.

Ясно? Поехали!..

И старик вышел в эфир.

Суфлерский текст поразил его своей безжизненностью. Там не обитала правда, а сновали только подделанные воспоминания, безликие механические декорации. Он не хотел говорить, но и не мог сопротивляться, ведь его язык был свеж и чист, и, чтобы вспыхнуть правдой, требовалось заново лобызать дороги. Старик оторвал взгляд от монитора и сфокусировался на линзе объектива, выпукло отражавшей ведущего. Он порывался спросить «а помнишь, ты?..», но продолжить не знал как и тянул губы в оскале, поигрывая стильной авторучкой.

Память бросила его.

Убеленный сединами старец все молчал, а в студии разгорались паника и скандал. Текст-подсказка налился кровью и запульсировал. За миг до критического пуска рекламы старик выскочил, в слепой судороге бросился вон. Его не смогли задержать, потому что он владел новым телом, сильным и глупым. И потому же — некому было гнать старика в бесконечный поход.

Он выбежал в коридор, пружинисто пронесся по ковру, на ходу срывая галстук, и с белозубой улыбкой выбил собой просторное окно, что выходило на играющий огнями город.

За миг старик осознал, что теперь уж точно конец.

Нет ему знаков, нет окопов, артиллерийских расчетов, славной сечи, крестьянской тяжбы, нет дружины, которой пугали монголов, нет солнца, взирающего на крещеных, нет ветра, что раздувал первые паруса, ничего теперь нет…

Позже к телу старика сбегутся зеваки.

И будет много болтовни, звонков, ожидания, и только одна совсем молоденькая девушка с прижатой к груди тетрадью протиснется к нему и прочтет по губам:

«Ты помнишь, как стрелялись офицеры? И как им умирать негоже?..»

— Я помню, — шепнет она, — я помню: честь всего дороже.

Старик разрыдается.

Влажным взглядом нащупает раскиданные по асфальту зубы: жемчуг в ногах.

Костюм разбух от крови. Снова бос, и на языке черт-те что.

С неожиданной силой старик рванет на себе рукав и, не переставая рыдать, ме-е-едленно, как в диком похмелье, перевернется набок. Никто не сможет прикоснуться к изуродованному: он поползет по парковке, оставляя тягучий след, к зеленому пятачку открывающегося парка. Лелея воспоминание об этой девочке, ее дивных понимающих глазах, он кулем скатится вниз, к вечерним террасам, разворошит охапки листьев и скошенную траву.

Старик сделает петлю. Добравшись до заветного переулка и ощутив прохладу брусчатки, он примется шарить под тусклым фонарем. Потом вдохнет прохлады и, опустошенный, заберется в обувную коробку.

Ночная разгуляй-жизнь будет греметь до утра, но старик проспит крепко.

Воспоминания вернутся на заре и — верится ему всей душой — будут светлыми.

 

Нужно живым (Лин Лобарев)

Солнце било сквозь листву прицельно и мощно. Моховая подушка слегка подавалась под шагами, над головой зудело что-то насекомое, а вокруг на много километров был совершенно безлюдный карельский лес. Алишер топал, ориентируясь по солнцу, и с трудом верил своему счастью.

Еще с утра, назагоравшись и наплававшись, он обрядился в дачный комбез и отправился пешком в сторону Старой Выри. До самого поселка Алишер доходить не планировал, просто места в ту сторону были чистыми, светлыми и, по отзывам, совершенно не заселенными. Ему, собственно, и хотелось тишины и природы, а людей не хотелось никаких. Он запланировал флаер прийти на сигнал за час до заката, нацепил браслет на загорелое запястье и пошагал через медвяно пахнущий луг к опушке. И вот теперь, после пары часов несложного марша, он, пожалуй, был готов остановиться.

Вверху зашебуршало, и перед Алишером в траву свалилась обгрызенная шишка. Он задрал голову. В ветвях мелькал пушистый беличий хвост.

Алишер засмеялся.

— Белки — обезьяны северных лесов, — сообщил он зверьку.

Вместо ответа вниз полетела еще одна шишка.

Переплетенный вьюнком и колючкой ржавый забор с распахнутыми наружу воротами появился перед ним неожиданно. Деревья подступали вплотную, сквозь полуоторванную створку пророс молодой орешник. Алишер резко остановился, вдохнул новый, непривычный запах и медленно, внимательно огляделся. Он не ждал ничего подобного, но удивляться совпадению тоже было странно.

Алишер осторожно прошел в ворота.

Внутри оказалось несколько свободнее: деревья словно жались к периметру, зато кустарник разросся вольно: обвалившиеся кирпичные стены еле выступали над зеленью. Если от ворот когда-то и вела дорога, сейчас от нее уже ничего не осталось. Алишер загородил ладонью глаза от низкого солнца и осторожно пошел к развалинам.

Когда прилетевший флаер тихо засвистел сигналом, Алишер неподвижно сидел на холодной гранитной плите, наполовину вросшей в землю посреди единственного здесь пустыря. Это был осколок старого монумента, Алишеру даже удалось, отбив плотную корку земли, расчистить остатки надписи. Надпись была сделана по-русски.

Флаер снова призывно засвистел, и Алишер встрепенулся. Огляделся, заново осознавая, где он и почему, потом вскочил на ноги, махнул флаеру и, когда тот завис в метре над землей, забрался внутрь. Машина в два круга набрала высоту, прежде чем ложиться на обратный курс, а он все смотрел вниз на развалины.

Букв на граните отсюда видно уже не было, но Алишер помнил их и так.

ПОМНИМ ВСЕХ…

ГОРЕМ ……

…НУЖНО ……

…НУЖНО ЖИВЫМ

…Все началось в позапрошлом году, когда Алишеру исполнилось пятнадцать. На профориентации он отметил минералогию, астрономию и биомеханику. Отметил бы еще психологию искусства и лингвистику, если бы разрешалось выбирать больше трех направлений. Маргошка, которая сразу взяла одну-единственную медицину, острила по этому поводу, что современные мужчины путаются только при выборе больше чем из двух пунктов, что делает их значительно умнее буриданова осла.

Астрономия отсеялась первой, оставив только интерес к новостям о звездных экспедициях и необоснованное чувство причастности к освоению дальнего космоса. Алишер решал, чем заняться теперь, биомеханикой или минералогией, когда две кузины по маминой линии озадачили его составлением фамильного древа. Тогда, пару лет назад, этим вдруг начали увлекаться все подряд, престиж профессии историка-документалиста взлетел на небывалую высоту, а сервера евразийского архива сутками вывешивали жалобную надпись: «Подождите, пожалуйста, ваш запрос обязательно будет выполнен через несколько минут». Алишер тогда демонстративно отворачивался от одноклассников, старательно вычерчивавших схемы родства, но отказать энергичным ровесницам не смог.

Собственно, все его участие ограничилось полетом к родственникам в Ашхабад. Настырные девицы добрались до начала XXI века, до родившегося в Москве в две тысячи четырнадцатом прапрапрадеда — и застопорились. Было известно, что родители прапрапрадеда приехали в тогдашнюю столицу из Туркменистана, Алишер же и сам до шести лет жил с родней в Ашхабаде, и кузины справедливо полагали, что в личных архивах может храниться что-то отсутствующее в центральных.

Их ожидания оправдались, из Ашхабада Алишер привез еще кусок семейной истории.

Выяснилось, что в Ашхабад предки перебрались из Караганды, где оказались сразу после Второй мировой. Вычисленный кузинами прапрапрадед был в свою очередь правнуком человека, по имени которого до сих пор звали домик в старом районе в Караганде — дом Романа. Строитель этого дома, старшина Роман Семенович Кулишной, и был родоначальником среднеазиатской ветви их семьи. В жены он взял местную девушку, из троих их детей двое умерли в младенчестве, а третий прожил до конца семидесятых годов XX века. Его-то сын, будущий отец прапрапрадеда, и переехал в Ашхабад, а потом и в Москву.

Таким образом, история семьи Алишера продолжилась в прошлое еще на столетие — и снова оборвалась. О матери Романа Кулишного ничего известно не было, а отец сгинул в войну.

Тут бы все и кончилось, но за эти несколько дней Алишер умудрился влюбиться в одну из кузин. Большеглазая и импульсивная Леночка мгновенно это просекла и завернула изыскателя обратно, уговорив «разведать ну хоть одно еще поколение»…

Ничего у нее не вышло: во второй раз Алишер вернулся мрачный и молчаливый, разговаривать не стал и выпроводил загостившихся кузин восвояси.

В тот месяц его впервые в жизни мучили по ночам кошмары.

Верный кот Бутуз перестал приходить спать к нему на грудь, потому что во сне Алишер теперь ворочался и толкался.

Просто раньше он никогда не задумывался, как такое может быть, чтобы множество людей медленно умирали от голода и холода в огромном городе.

Он вообще раньше не слишком думал о смерти…

Старик двигался по коридору, очень медленно перебирая руками вдоль стены и стараясь не отрывать ноги от пола. О том, как он будет спускаться по лестнице, он даже не думал. Об этом думать было рано. Предстояло еще надеть пальто. Он уже сумел натянуть один на другой несколько свитеров, но их не хватало. Холод давно поселился внутри, в самых костях и никак не желал выходить. В несколько приемов он всунул руки в рукава, потом втащил воротник на плечи и, чтобы перевести дух, занялся несложным: начал застегивать пуговицы. Он двигался очень медленно и, не переставая, убеждал себя, что медлительность — от тщательности, а не от того, что пальцы почти не слушаются.

Наконец он закрыл за собой входную дверь, и шаги его гулко зашаркали снаружи.

А через несколько минут в опустевшей квартире зазвонил телефон.

Когда Алишер понял, что в голове не переставая бьется тот, изувеченный, словно посеченный осколками, текст, то решил, что ждать дальше не станет. Смысла нет. Тем более что отпущенные ему когда-то самим собой на размышление два года как раз заканчивались.

Курсовик он отложил на следующие выходные. Клятвенно пообещав Маргошке, что в понедельник увезет ее во Владик купаться в океане, Алишер с головой нырнул в сеть. Проще всего оказалось выйти на транспортные сервисы: большой контейнер для перевозки биоматериалов освобождался в Волжском терминале через два месяца, и до следующего марта заказов на него не было. Алишер оставил заявку и полез на сайт линии доставки.

Там его ждало первое серьезное препятствие. Форма заказа не понимала объемов, выраженных в числе едоков большем, чем пять десятков человек. Для оптовых заказов требовались допуски администраторов проектов. Где и как регистрируются проекты, Алишер примерно представлял, но провернуть такое в одиночку было уже сложнее.

Требовался сообщник.

Друзья у Алишера были. Но предстояло не только понять, кто согласится участвовать в его безумной авантюре, но и решить, кого он сам готов втравить в серьезные неприятности. Несколько раз Алишер тянулся к видеофону, но отдергивал руку и принимался грызть ногти. Потом наконец решился.

— Тоха? Привет. Это я…

Собеседник — светловолосый серьезный парень — не влезал плечами в экран.

— Свинья ты, Алиш! — не здороваясь, рявкнул он. — Я уже три дня как приехал, сижу у тебя под боком, а ты и не чешешься!

— Все, чешусь. — Алишер, сдаваясь, поднял ладони. — Я не знал, что ты здесь, — уезжал без комма, только что вернулся. Тох, ты мне нужен. Не по связи. Если можешь — приезжай сейчас.

Тоха демонстративно задрал брови, но Алишер не среагировал, продолжил смотреть серьезно и прямо. Светловолосый фыркнул и выключился.

Заявился он меньше чем через час. Усадив гостя и впихнув ему в руки грушу с соком, Алишер заходил по комнате, придумывая, как начать разговор. Тоха с минуту наблюдал за ним, потом снова возмущенно фыркнул и потребовал:

— Так, короче, давай быстро одной фразой суть дела.

Алишер кивнул. Посмотрел на гостя, склонив голову, и кривовато улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты помог мне совершить преступление…

…Неделю проведя в мрачных размышлениях, Алишер вычеркнул минералогию и пошел на поклон к куратору. Смена профпредмета стоила ему очень неприятного разговора с учителями, двадцати часов занятий сверх нормы и очередной порции Маргошкиного ехидства. Последнее его, впрочем, скорее взбодрило, во всяком случае, в университет он летел, вполне настроенный на победу.

Ничего не вышло. Насмешливый дядя моложаво-туристического вида (бородка, расстегнутая рубашка, демонстративные старинные очки) отправил его на тесты, скептически почмокал губами на результат, но все-таки повел Алишера с собой — куда-то по длинному коридору внутрь, а затем на тесном лифте вниз здания.

— Начнем хотя бы с другой культуры, — сказал он, усадив паренька перед стереоэкраном. — Обзорник не даю, там сразу иллюзия присутствия, а мне надо вашу реакцию видеть…

С экрана комнатку залило солнцем и небом. Потом Алишер разглядел фигурки людей.

— Теотиуакан, — сказал бородач. — Шестой век. Праздник плодородия.

Вывернуло Алишера очень скоро. Когда он, бледный и трясущийся, вытирая испарину, выполз из туалета, его ждали выключенный экран, круглая желтая капсула успокоительного и твердый вердикт:

— Нет, молодой человек. Вы не историк.

В тот момент у Алишера не было никаких сил спорить: перед глазами стояли тяжелые ручейки крови, ползущие вниз по аккуратно прорезанным в камне желобкам.

От такого удара он отходил долго. Поискав в сети, убедился, что история действительно стоит в списке профессий, не рекомендуемых для «лиц с типической устойчивостью». Сам Алишер, очевидно, был устойчив совершенно типически.

…Дело не шло. Все, что они с Тохой могли бы зарегистрировать как свои проекты, имело совершенно недостаточный масштаб. Алишер засел за расчеты. Получалось, что при самых урезанных нормах суточный расход выходит не меньше ста пятидесяти тонн. Значит, разовая переброска (а второго шанса у них не будет) должна была включать минимум двенадцать тысяч тонн. Получив это число, Алишер крепко задумался: найденный контейнер не годился, он вмещал едва ли три сотни тонн. Где найти сорок таких контейнеров, Алишер решительно не понимал. Первоначальный план трещал по швам.

Не выспавшийся, с красными глазами, Тоха подбрел к нему и плюхнулся на диван напротив. Второй машины в доме не было, поэтому Тоха таскался с проектором: пара рожек на обруче на голове и перчатка-сенсор. Мощности основной машины вполне хватало обоим.

— Общество изобилия, — с отвращением сказал Алишер. — А чуть сунешься в сторону — тупик…

— Послушай, — невпопад отозвался Тоха. — Если я правильно понимаю задачу, то нам всего-то нужно организовать подачу определенного объема в определенное время и в определенную точку.

Алишер поднял голову и внимательно посмотрел на друга.

— Так.

— Объясни мне, зачем ты при этом маешься с транспортировкой. Ведь в конечной точке есть линия доставки?

Алишер задумался.

— Есть. Но зачем там такие объемы, мы никому не сможем объяснить.

— Это техническая задача. — Тоха потер глаза. — Значит, нам надо, чтобы линия доставки пропустила столько, сколько ты ей скажешь.

— Предметы должны быть определенным образом запакованы, — спохватился вдруг Алишер. — Черт, вот об этом я совсем не подумал…

— Хорошо, думай об упаковке. Линией доставки я займусь сам…

…Это был первый и единственный раз, когда Маргошка всерьез устроила ему скандал. Безуспешно виляя под градом требовательных вопросов, Алишер наконец сдался — и выдохнул, впервые разрешив и себе сказать это вслух:

— Я недавно узнал, что у меня дед умер…

С лица Марго разом схлынула краска.

— К-как? — спросила она.

Обоих дедов Алишера Марго прекрасно знала — как и троих из четырех прадедов. Все были живы, здоровы, дружны между собой и вполне регулярно присутствовали на семейных сборищах. Собственно, четвертый прадед тоже наличествовал, просто он работал начальником оранжерей где-то в Большом Кольце и на Земле не был лет двадцать.

— Погиб. На войне.

На этот раз Марго замолчала, только надулась, словно лопаясь от возмущения.

— Правда, — торопливо сказал Алишер. — На Второй мировой. Я узнал недавно…

Девчонка длинно выдохнула, и в глазах ее появилось понимание.

— Это когда было?

Алишер махнул рукой.

— Он мой прапрапра… все время сбиваюсь. В общем, шесть раз «пра». Дед, в общем.

— И что? — Маргошка придвинулась поближе.

— Я понимаю, что это давно было, — раздумчиво проговорил Алишер. — И что все остальные «пра» — они тоже… Но почему-то мне действительно кажется, что у меня вот только недавно умер мой любимый дед. Как дед Зарам или дед Костя. Он… понимаешь… — Алишер сглотнул. — Он от голода умер. В блокаду.

— Как это — «блокада»? — глядя огромными глазами, спросила Маргошка. Нет, все-таки она еще не понимала… Правда, Алишер и сам не понимал. Просто в нем теперь жило что-то ледяное и царапало изнутри острыми осколками.

— Это когда город окружают со всех сторон и туда становится нельзя подвозить еду и топливо.

— Я читала про осаду крепостей в Средневековье. Но ведь Вторая мировая была в двадцатом веке!

— Ну и что. Доставки-то все равно тогда еще не было…

Они сидели рядышком, чуть ли не держась за руки, оба потрясенные огромностью и тяжестью прошлой беды. Но Алишер видел, что Маргошка все равно не чувствует того, что чувствует он. Девушка уже думала о чем-то, вспоминала учебники и исторические картины, а у него, Алишера, все внутри скручивалось и холодело от этих слов: «голод», «блокада».

— Алешка… — позвала Марго. Только она называла его так, на русский лад, точнее, только ей он это позволял. — И как ты теперь?

— Не знаю, — устало отозвался он. — В историки я не попал. Да и не уверен, что мне это нужно. А что еще можно сделать — не знаю…

— Как это «сделать»? — снова удивилась Маргошка. И добавила рассудительно: — Просто тебе теперь трудно будет, потому что ты такую страшную вещь почувствовал, про которую ни с кем и поговорить-то не сможешь. Ребята не поймут, они не думают об этом так, как ты. А в романах все-таки все немного понарошку…

Алишер задумчиво кивнул. Марго права. Ему понадобятся явно не романы…

…Нужно было узнать, кто занимается дизайном упаковки.

Сеть ответила и на этот вопрос. Все оказалось довольно просто. Дизайнерские проекты никто специально не отбирает. Предложить свой вариант может буквально любой человек. Просто при заказе один и тот же продукт выставляется рядышком в разном оформлении — конечно, не во всех вариантах, информаторий вычисляет какие-то статистические распределения и предлагает каждому человеку индивидуальные подборки. Как бы то ни было, по частоте выбора в считаные дни становится понятно, удачным оказался вариант или нет. Невостребованные проекты удаляются из базы через три месяца после последнего заказа. Просто и логично.

Собственно, новые рецепты тоже может добавлять отнюдь не только НИИ питания. Нравится тебе бабушкин яблочный компот? Пожалуйста, заноси рецепт в единую базу. Можешь теперь рекомендовать его номер друзьям. Проверяются рецепты только на наличие вредных или ядовитых веществ.

Такой подход существенно упрощал задачу. Ведь ему нужно было сделать в этой упаковке один-единственный собственный заказ. Алишер потер руки и взялся за планшетку…

…Разрешение посещать архив он себе все-таки выбил. В маленьких индивидуальных кабинетах работать было спокойно и комфортно, но оценить это Алишер был не в состоянии. Все те дни он пребывал в постоянном ужасе и чувствовал себя словно под водой: отстраненно и гулко. Окружающая жизнь казалась ему не то ненастоящей, не то украденной у мертвых. А он сам уже почти месяц был отдельно от этой жизни. Объяснить свое состояние кому-либо или даже просто сформулировать его для себя Алишер не мог. Но жить дальше так, как раньше, словно ничего не зная, не мог тоже.

Бородач в очках несомненно был прав — историк из Алишера не получался. Он «принимал» дозу — очень небольшую — информации и почти каждый раз позорно сбегал из архива раньше времени, бросая недочитанный скан прямо на мониторе.

Это было страшно и тяжело — читать газеты, хроники, мемуары. Документы и военные директивы на их фоне читались как-то даже отстраненно.

«Предполагается окружить город тесным кольцом и путем обстрела из артиллерии всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сровнять его с землей. Если вследствие создавшегося в городе положения будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, не могут и не должны нами решаться. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения…»

Тяжелее всего давались мемуары. По прошествии времени люди рассказывали о своей жизни намного спокойнее. Тем страшнее звучали эти рассказы.

«Я помню, мы стояли в очереди с вечера, стояли сутками, напяливали на себя абсолютно все. А мама не могла, двигаться, она все время грела мне кирпичи на „буржуечке“. Я устраивала себе на грудь теплый кирпич, чтобы согреваться. Замерзну, приползу домой, мне дадут другой кирпич, и я опять, у меня сил было больше, уползаю вместе с кирпичом. В конце концов я получала своим по сто двадцать пять граммов хлеба и возвращалась домой…»

«Врач приходила каждый день и смотрела, но я понимала, что она только проверяла, жива я или не жива…»

«„Бадаевскую“, „сладкую“ землю, собранную вокруг сгоревших продуктовых складов, продавали на рынках наравне с другими продуктами. Качество „бадаевского продукта“ зависело от того, какой это слой земли — верхний или нижний…»

Он заледеневал, кусал пальцы, богатое воображение позволяло как наяву видеть прочитанное. Но самым страшным почему-то оказалось не это.

«Новый год мы встретили дома последним жареным котом, студнем из кожи и овсяными лепешками из отрубей…»

Вот тут Алишер захлебнулся ужасом и опрометью бросился из кабинета.

Толстый усатый кот Бутуз мгновенно впал в панический ступор, когда ворвавшийся в квартиру Алишер, захлебываясь и глухо подвывая, схватил его на руки и крепко прижал к себе. Кот только растопырил лапы и широко распахнул круглые желтые глаза, а Алишер плакал без слез и скрипел зубами, с силой вжимаясь лицом в теплый мохнатый бок.

В этот самый момент, представляя себе родного ласкового верного Бутуза этим вот «последним жареным котом», Алишер и принял свое Решение.

— Готово! — Алишер вломился в полутемную комнату, где работал Тоха.

Тот спал, положив голову на край стола. Комп прямо на его голову проецировал какую-то схему. Алишер осекся, тихо прошел к столу и осторожно потряс друга за плечо.

— У меня тоже готово, — пробормотал тот, не открывая глаз. — Слушай, дай поспать. Все завтра, лады?

— Ну хоть до кровати дойди, — почти умоляюще сказал Алишер.

— Завтра дойду… Отвали, будь человеком…

Алишер улыбнулся и отвалил.

Вернувшись к себе, он подошел к окну и несколько минут смотрел в темноту, из которой наплывали вычерченные лентами подсветки ветви деревьев и огоньки соседних коттеджей. Букву и цифры Алишер помнил наизусть. Касаясь пальцем прохладного пластика окна, он написал поверх картинки ночного поселка:

— Г… 64… 11… 79…

Положил ладонь на тающий след и шепнул:

— Здравствуй, дед…

Вставать было трудно. Старик заставлял себя несколько раз в день подниматься и совершать ритуалы. Хлеб получала соседка, но он обязательно сам заходил к ней за своим пайком. Ел в два приема, вечером и следующим утром, обязательно за столом и обязательно с двумя кружками кипятка. Кипяток перед этим надо было приготовить. Говорили, что скоро его будут развозить по дворам, но пока приходилось самому. Буржуйка в комнате стояла, и даже было чем топить. Немного, но было. Если не пытаться прогреть комнату с выбитым окном, а использовать ее только для разогрева воды, то остатков мебели и тех книг, которые он мог заставить себя сжечь, пока хватало.

В остальное время он лежал. Груда одеял, казалось, помогает не промерзать насквозь, и он лежал целыми днями, медленно напрягая и расслабляя почти исчезнувшие мышцы. Это жалкая пародия на зарядку, но она хоть как-то предохраняла от атрофии. Наверное. Ничего большего он не мог себе позволить. Вот потеплеет, придет весна, тогда он сможет спускаться на улицу и ходить, не трясясь от жуткого холода.

Если доживет, конечно.

Сквозь дрему казалось, что в коридоре звонит телефон. Но просыпаться старик не стал. Во сне ему было теплее.

…Отца вызвал учитель Сергеев. Он не жаловался на Алишера, просто сказал отцу, что парень чем-то сильно расстроен, рассказывать не хочет, но видно, что поддержка ему сейчас очень нужна. Отец, свято чтивший право Алишера на самостоятельность, перезвонил, спросил, будет ли Алишер рад его видеть, и только после этого заказал себе место на рейс.

Пожалуй, отец — это было то, что надо. Алишер, пока не почувствовал облегчение, даже не мог представить, что внутри все настолько перекручено. Отцу можно попробовать объяснить. Он взрослый и очень умный, у него передовая генетическая лаборатория… Может, он как генетик объяснит, что за связь возникла через восемь поколений и два столетия.

Аккуратно переснятая записная книжка деда хранилась у Алишера в отдельной папке. Он вызвал на планшет листки. На первом было аккуратно написано «Данные владельца» — и после двоеточия: «Кулишной Семен Данилович. Ул. Варшавская, 116, кв. 14. Г-64-11-79». Алишер уже выяснил, что последние цифры означали номер телефона, только заведенный не на человека, а на жилище. Дальше в книжку была вклеена фотография: длинное костистое лицо, орлиный нос, высокий лоб с залысинами, тонкий, плотно сжатый рот. Дед. Дед Семен.

На остальных листках были только числа, имена, редкие пометки. Дед преподавал в академии железнодорожного транспорта и отмечал присутствие студентов на лекциях. Чем дальше, тем присутствующих было меньше. Последние записи датировались мартом 1942 года, и эти страницы были практически пустыми.

В двери запищал плохо откалиброванный ключ, и Алишер кинулся открывать. Замок действительно давно пора было настроить, но руки решительно не доходили…

Выслушал его отец очень внимательно. И когда Алишер под конец, не выдержав, все-таки разревелся, крепко прижал сына к себе.

— Генетика тут ни при чем, парень. И что тебе делать — меня не спрашивай. Но знай, сын, я тебе завидую и горжусь тобой.

…По сугубому мнению Алишера, завидовать тут было абсолютно нечему. Решение-то он принял, но вот что с этим решением делать, не представлял совершенно. Он похудел и осунулся, умудрился поругаться со своей группой и провалить половину проходных тестов на курсе. Потом за него взялась Маргошка, отогнала сокурсников с их неуклюжими попытками дружеской поддержки, заставила привести себя в порядок и взяться за учебу. Немного придя в норму, Алишер решил, что нужно либо сейчас вот, сию секунду, признаваться, что он не имеет ни малейшего представления, как жить с таким грузом, либо начинать искать способ воплотить решение в жизнь.

Презирать себя всю оставшуюся жизнь Алишер не хотел. Поэтому он мысленно положил себе два года — огромный срок! — на поиск выхода и слегка расслабился.

Вскоре даже Маргошка решила, что Алишер «вернулся в себя».

…Тоха посадил флаер в нескольких сотнях метров от цели.

— Ну что, — обернулся к Алишеру. — Теперь начинается веселье? Проникновение со взломом? Или ты добыл пропуска?

— А как ты… — Алишер растерялся.

— Тоже мне бином Ньютона, — устало отмахнулся Тоха. — Или я не знаю, почему здесь столько реконструкторских клубов? Ты лучше скажи, какой у нас запас времени будет.

— Не у нас, а у меня. — Тут Алишер был настроен твердо.

— Фиг тебе. — Тоха, улыбаясь, откинул голову на спинку и прикрыл глаза. — Я, может, всю жизнь мечтал временной парадокс создать.

Алишер махнул рукой.

— Их не бывает, это же доказано. Грубое изменение невозможно осуществить, а тонкое встраивается в поток событий.

— Ничего себе тонкое, — ухмыльнулся Тоха.

— Понимаешь, если мы что-то сможем, значит, оно уже случилось. — Алишер улыбнулся в ответ. — И вот, может быть, для того чтобы оно случилось, и нужно наше вмешательство.

— Ага, все-таки наше?

— Спасибо, Тошка. Я бы сам ничего не смог.

— Смог бы, — очень серьезно ответил Тоха. — Никуда бы ты не делся.

Что говорить, Алишер не знал. Поэтому он просто проверил в кармане карточку с номерами, перескочил через борт и протянул Тошке руку:

— Ну что, пошли?

— Пошли.

— Такого… — Начсклада с трудом поспевал за грузно шагающим Ждановым. — Такого не было еще. Недостачи — ух! — еще как. Да вы, Андрей Саныч, сами знаете. Воруют, суки, под расстрел идут, но семьям тащат. Бабы особенно. Никаких глаз не хватит. Но чтобы сверх описи… Да еще столько!..

Он придержал дверь, впуская городского главу в свой кабинет. Жданов подошел к столу, взял буханку хлеба — плотную, тяжелую, чуть сыроватую, завернутую в промасленную бумагу. Подозрительно понюхал. Пробовать не стал, положил на место, рядом с головой сыра и батареей немаркированных консервных банок.

— Припрячь. — Голос у него был сипловатый, но внятный. — Будет НЗ. И не вздумай этим свое покрывать, сам под расстрел пойдешь.

На консервных банках не стоял гостовский номер, но Жданов уже знал, что в них тушенка. Несколько банок были вскрыты и опробованы на служащих. Тушенка оказалась свежей и на удивление качественной.

— Если Микояновский встанет… — Жданов, отдуваясь, достал платок и промокнул лоб. — Или еще что… Но не раньше. Не раньше.

Начсклада кивал, внимательно слушая.

Алишер, улыбаясь, ходил по комнате, трогая родные вещи, подолгу разглядывая голограммки на стенах. Он не знал, что будет, когда вся история вскроется, но хорошего не ждал. А времени уже почти не оставалось, вряд ли для аварийщиков окажется проблемой его отыскать. Поэтому Алишер на всякий случай прощался.

При этом он был бессовестно, по-настоящему, счастлив. Такого облегчения он в жизни не помнил, и такой внутренней правоты он не чувствовал за собой еще никогда.

Он постоял у окна, глядя на желтеющую листву, потом уже привычно провел пальцем по прозрачному пластику, Г-64-11-79, и так же привычно положил поверх ладонь.

Словно в ответ у двери зажурчал видеофон, и Алишер, улыбаясь, пошел открывать.

По вымерзшей комнате гулял ветер, наметая маленькие снежные курганы в углах, вокруг остывшей буржуйки и у металлических ножек кровати. На освобожденной от матраса сетке, закутавшись в кучу тряпья и укрывшись поверх еще и старым пальто, свернулся старик.

Несколько так и не сожженных книг лежали стопкой рядом с изголовьем. В сумеречном свете было не видно обложек. Возле, аккуратно завернутый в тряпицу, лежал кусочек хлеба, «иждивенческая» норма — сто двадцать пять граммов плохо пропеченной смеси жмыха, отрубей и солода. У старика не было сил есть. Атрофия аппетита.

В тишине грохнул звонок. Старик равнодушно слушал трезвон. Сил удивляться, как может работать отключенный телефон, тоже не было.

 

Другой брат (Ольга Толстова)

— Если мы не дадим отпор сейчас, — сказала архонтесса, — не предъявим големам счет, они не остановятся. Мы можем жить в равновесии, но для этого нужны границы. Твоя задача — провести границу. Эту ее часть.

И она провела пальцем по камню карты там, где резчик уже проложил новые границы человеческих земель. Вспыхнули искры, затянуло дымом весь север; магистр сморгнул, отгоняя чужую магию.

Север и правда лежал в смоге и дыму, в его недрах копошились те, кого еще десять лет назад и на свете не было. Теперь же они расплодились и, обходя болота и горы, двумя рукавами мощного потока устремились на юг. Восточная армия разоряла человеческие земли; магистру уже довелось увидеть воспоминания выживших: похожие на огромные циркули, растопырив ноги-столбы, размахивая здоровенными ручищами, големы дружно шествовали по холмам, то исчезая в низине, то снова поднимаясь на вершину. Настигнув бегущего человека, голем тянул вперед ужасные свои руки с разным числом пальцев, хватал жертву и разрывал без жалости, но и без упоения. А потом отправлял нужные ему части, обычно голову, в бездонную пасть. Смыкал челюсти и шел дальше.

Теперь магистр видел их вживую. Вживую? Он не был уверен, что големы живые. Он считал их лишь организованной материей, из их тел торчали корни и острые грани камней, их расположенные на груди лица никогда не меняли выражения. И только в лоскутных глазах было что-то… не живое, но источающее намерение.

С горного склона он не мог разглядеть их обычным зрением и потратил толику сил на творение линзы, чтобы наблюдать за происходящим внизу.

Големы чуяли его, он знал это точно: шип, растущий из его макушки, слышал, куда они устремлены. Это были не мысли, но нечто, что приказывало им идти вперед. Вот с этим существом придется разбираться, если нужно достичь равновесия. С этим и другими подобными.

Но существо пряталось, манипулируя големами на расстоянии. Оставалось в тени их спин.

Магистр поморщился: он услышал, как скрипят за спиной прутья клетки на колесах, это пленники пытались выбраться — без всякой надежды на успех. Его раздражала их настырность.

Он позволил себе отвлечься от линзы и приблизиться к изгоям в клетке, обвел их презрительным взглядом. Они будто собрали себя из первого, что попалось под руку на свалках западных городов.

Один из них, слева, что-то просипел. Магистр нехотя повернул голову.

Он мог бы сказать, что смотрит в свое собственное лицо. Таким оно было лет сто назад, когда магистр только-только вступил в должность. Еще лишенное морщин и пигментных пятен, не обзаведшееся шрамом на скуле.

Но, конечно, лицо магистра оставалось при нем, а это же было будто срезано и насажено на металлический шар, под кожей обозначились сварочные швы, вместо левого глаза сияла золотая заплатка.

Изгой уперся механической ногой, подтянул вторую, из плоти, и подполз ближе к решетке.

— Брат, — горло его скрежетало и булькало, — как ты… — изгой закашлялся и сплюнул мутным маслом, — мы же братья, одна кровь. Неужели ты не помнишь?..

Магистр смотрел на срезанный шип: изгой подвесил его на цепочку и носил на шее. Шип — сосредоточие творения, суть и сердце, был в пятнах и царапинах.

Брат магистра погиб уже давно. А это существо было никем и ничего не значило.

Магистр кивнул своим мыслям и вернулся к линзе. Первые ряды големов как раз подходили к будущей границе. Настало время действовать.

Шипение и отчаянные крики почти оглушили магистра: это растворялись пленники, отдавая остатки живой своей части на благо человеческих земель. Шип его нагрелся, втягивая чужую жизнь, и магистр задрожал от теплого чувства сытости, какое испытал всего третий раз в жизни.

Сила творения переполняла его.

Громыхнул гром. Порыв ураганного ветра пронесся по равнине, такой сильный, что повалил даже големов, тех, что помельче, но прочие устояли и продолжали идти.

Магистр освободил все полученное от изгоев.

Электрические разряды ударили по земле, прерывая движение воли, что двигала големов вперед. И они рассыпались комьями и клочками, покатились враз высохшие руки, остались только кое-где столбы обугленных ног.

Молнии двинулись дальше, на север, донося послание до того, кто мог его понять: человеческие земли вам не по зубам. Оставайтесь там, где вы есть, и мы достигнем равновесия.

Обессиленный, магистр лег на землю.

Клетка была полна праха и металлической пыли. Только исцарапанный отрезанный шип лежал теперь на дне, у самого края, и магистр смотрел, как покачивается цепочка, свисая почти до земли.

— Мы захватили несколько изгоев, я их всех осмотрела, они достаточно… откормленные, тебе должно хватить, — добавила архонтесса. Помолчала. И все-таки дала слабину:

— Принеси мир в наш край, сынок. Я верю, что ты сможешь.

Магистр почтительно склонил голову и ответил:

— Конечно, мама.

 

Первое пришествие хоррора (Мария Гинзбург)

Является ли хоррор как жанр ядовитой заразой, занесенной с проклятого Запада, или же зародился под родными осинами, но долго скрывался в их тени? Когда он как литературный жанр появился на нашей земле впервые? Хоррор — это жанр малых форм, поскольку невозможно нагнетать саспенс на протяжении объемного произведения, или же отсутствие крупных произведений в жанре хоррора в настоящее время — признак того, что жанр еще полностью не сложился?

I. Литературная катастрофа.

Точнее, катастрофа культурная произошла в нашей стране около ста лет назад. Она имела масштабные различные последствия; и одним из них стало то, что хоррор как жанр был вычеркнут, вынесен за рамки культурного поля и бо́льшая часть достижений русских писателей и поэтов была подвергнута забвению. Не удалось замолчать лишь самые крупные феномены той реальности — повести и рассказы Гоголя, Алексея Толстого. Лишь головы гигантов остались торчать над водой, когда эта Атлантида была затоплена, как несчастное дерево, уцелевшее во время разрушения вотчины амазонок в фильме «Безумный Макс 3».

Причина подобного отношения проста. Главную роль в хорроре играет инферно, в большей или меньшей степени всемогущее. Герои тем не менее, как правило, побеждают его. В нашей реальности роль всемогущего инферно взяло на себя государство (у Черного Автобуса из детских страшилок есть вполне реальный прообраз), и любые, даже самые наивные и примитивные истории о том, что это неведомое, всемогущее зло можно одолеть, были ему не нужны.

В настоящее время хоррор часто вызывает отторжение у более старших людей — «да наша жизнь страшнее», говорят они презрительно. Потому и была страшнее, что у страха была отнята целительная функция. Месседж «какое бы могучее зло нас ни атаковало, мы можем победить его» был изъят из культурного поля.

Так как же все было на самом деле? Каковы корни и как далеко простирались ветви русского хоррора?

II. Первые ласточки.

Первые теоретические рассуждения об эстетической природе ужасного встречаются на страницах «Писем русского путешественника» Карамзина еще в 1790-х годах. Карамзин был не только теоретиком, но и практиком. Он пишет повесть «Остров Борнгольм», очень интересную, хотя впоследствии незаслуженно забытую:

«Высокий перистиль в древнем вкусе вел к железному крыльцу, которого ступени звучали под ногами нашими. Везде было мрачно и пусто. В первой зале, окруженной внутри готическою колоннадою, висела лампада и едва-едва изливала бледный свет на ряды позлащенных столпов, которые от древности начинали разрушаться; в одном месте лежали части карниза, в другом отломки пиластров, в третьем целые упавшие колонны. Путеводитель мой несколько раз взглядывал на меня проницательными глазами, но не говорил ни слова.

Все сие сделало в сердце моем странное впечатление, смешанное отчасти с ужасом, отчасти с тайным неизъяснимым удовольствием или, лучше сказать, с приятным ожиданием чего-то чрезвычайного».

В повести отчетливо прослеживается влияние тогдашних западных королей жанра (Радклиф, Уолпол) — но все же это не переводная повесть. Заметно также родство готического жанра и сентиментализма — очень важную роль в создании атмосферы произведения играет пейзаж. Карамзин очень точно передает главное чувство, которое и старается всегда вызвать в читателе хоррор, — сладкий ужас, страх и предвкушение.

Теоретическая концепция «ужасного» наиболее полно была разработана Жуковским. Он посвятил этим размышлениям много времени, работая над переводами европейских баллад.

«Удовольствие, которое во время представления хорошей трагедии зритель находит в ощущениях ужаса, горести, сострадания, по натуре своей неприятных, может с первого взгляда показаться неизъяснимым. <…> Единственная цель стихотворца — возбудить и беспрестанно усиливать в сердце зрителей жалость, негодование, ненависть и ужас; чем живее сии чувства, тем живее и самое наслаждение; мы счастливы в ту минуту, когда слезами, рыданиями или воплями можем облегчить сердце свое, исполненное сострадания и нежной скорби».

Жуковский создал балладу «Людмила» (а также «Светлана»), которые не только послужили эталоном для многочисленных вариаций на эту тему, но и открыли хоррору дорогу в литературные салоны. Он пришел в виде мертвого жениха.

III. Расцвет жанра на русской почве.

У Жуковского появилось много подражателей и последователей.

Здесь можно упомянуть повесть Софии М. «Жених-мертвец», страшный сон о мертвом женихе в повести «Красный всадник» или водевиль — пародию на сюжет И. Вашингтона о женихе-призраке. Не забудем также баллады М. Загорского «Лиза» (1820), «Привидение» Г. Кругликова (1820), «Мальвина» В. Тило (1821), «Эдвин и Клара» П. А. (1821). Постепенно происходит изменение схемы к кульминационному мотиву самой встречи с умершим. В 1823 году публикуется переведенная из Кернера В. Тило «Арфа», где повествуется о незримой умершей жене, играющей на арфе, о странной тоске и о мучительном ожидании героя воссоединения с ней. Ожидание встречи с мертвой возлюбленной и логичное ее завершение смертью мы видим в новелле об Изидоре и Анюте А. Погорельского (1828), балладе «Алонзо» (1831) В. А. Жуковского, «Сироте» Подолинского, где умерший брат утешает во сне сестру, «Сне невесты» (1824) Ивана Козлова и в его же в «Озере мертвой невесты» (1831), повести О. И. Сенковского «Любовь и смерть» (1831), повести «Привидение на кладбище» (1845).

Однако романтический, сентиментальный сюжет в исполнении русских поэтов и прозаиков приобретает все более зловещие черты. Вот как описан герой — умерший казак из баллады П. Ершова «Сибирский казак»:

В отличие от привычных уже сюжетов возвращение мертвеца с самого момента его появления не оставляет героине светлых надежд. Казачка обреченно покоряется своей доле, следуя за мужем, который в пути намекает ей, куда именно они едут. Смерть казачки мучительна и происходит в инферно: очутившись одна в «горящей степи», она падает «на жгучий песок» и, задыхаясь, умирает.

К тридцатым годам девятнадцатого века этот сюжет удостоился наконец и возмущенных отзывов критиков: «…у нас из нее сделали драму… — пишет Белинский. — Драму из баллады с мертвецом и кладбищем!.. Приплели тут Отечественную войну 1812 года, Смоленск, измену, заставили ломаться и кривляться какую-то невесту с крепко намазанным белилами лицом, а жениха-мертвеца заставили, при свисте ветра, вызывать ее в окно стихами баллады, которая когда-то тешила детей».

Исподволь список используемых сюжетов расширяется — и в них начинают преобладать уже именно русские черты. Жанр от чисто балладного, который в общем следует признать заимствованным, поскольку в России не существовало аналога поэзии миннезингеров или вагантов, начинает перетекать в прозу; появляются прозаические повести. Происходит заимствование и облагораживание именно русского фольклора. Сюжет «возвращение мертвеца» уходит от романтического возвращения к невесте, начинает наполняться самыми разнообразными смыслами, канва усложняется и расширяется, как количественно, так и качественно. Например, в новеллах «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» А. Погорельского (1828) неоднократно звучит тема обращения мертвеца с посланием к живым, также в новелле о Турботе, об умершем друге, укоряющем товарища в беспутной жизни, пересказе анекдота Штиллинга об умершем профессоре, который просил заплатить его прижизненные долги. При этом мистические события предполагаются реально происходящими (не сон героя, не видения его).

Итак, эти новые смысловые вариации сюжета можно разделить на следующие большие группы:

1) призрак является, чтобы сообщить о своей смерти;

2) призрак просит отомстить за свою гибель;

3) призрак приходит к убийце отомстить за свою смерть самостоятельно;

4) подмена;

5) призрак или оживший мертвец в повести не один, они действуют слаженной группой, преследуя собственные цели;

6) герой сам призывает духа (занимается колдовством).

Рассмотрим эти сюжетные вариации подробнее.

1. Призрак является, чтобы сообщить о своей смерти.

Этот мотив встречается в новелле о двух путешественниках, также можно упомянуть новеллу М. Загоскина «Две невестки» (1834), анонимную повесть «Вестник смерти» (1820), балладу И. Козлова «Ночной ездок» (1828):

2. Призрак просит отомстить за свою гибель.

Месть рассматривается как естественная и логичная причина для вторжения мертвеца в мир живых. Иногда появление мертвеца напрямую несет возмездие преступнику. Тогда призрак мертвеца (или «тень», как часто его именуют) фактически олицетворяет собой совесть убийцы. Но довольно часто мертвец обращается за помощью к герою, не являясь его антагонистом.

У Погорельского умерший товарищ просит своего друга не только предать его останки земле, но и отмстить за свою смерть. С той же просьбой к своему товарищу обращается мертвец из новеллы о двух путешественниках. Или же в рассказе о жене трактирщика:

«Предмет этот поднимался выше, выше — и потом начал подходить к кровати… Не успела она еще придумать, что ей делать, как занавесь вдруг раздернулась — и пред глаза графини предстала женщина высокого роста, бледная как смерть и закутанная в белой окровавленной простыне!.. В первую минуту она чрезвычайно испугалась. Собравшись, однако, с духом, подумала, что ей пригрезился страшный сон. Она протирала себе глаза, но тщетно: привидение стояло пред нею неподвижно! Графиня была женщина твердого духа и чистой совести и потому, перекрестясь, спросила:

— Чего ты от меня требуешь? Если могу тебе быть полезною, говори; если же нет, исчезни и оставь меня в покое!

— Обещайся исполнить мою просьбу, — отвечало привидение громко и внятно, хотя губы его не шевелились.

— Обещаюсь, — сказала графиня, — если просьба твоя не заключает в себе ничего, противного святой вере и законам.

— Так выслушай меня. В жизни я была законная жена трактирщика, хозяина этого дома. Изверг возненавидел меня и решился убить. Сегодня ровно минуло три года, как, зазвав меня в эту самую комнату в глубокую полночь, он запер дверь и из-под кровати вытащил большой топор, заранее им приготовленный… Сначала я думала, что он меня только стращает, и со слезами упала к его ногам. Но он безжалостно разрубил мне голову… Потом завернул тело мое в простыню и зарыл под полом. На другой день он объявил, что не знает, куда я делась; плакал, сулил большие деньги тому, кто меня отыщет, и, таким образом обманув всех, остался ненаказанным. Никто не подозревает его в убийстве, а кости мои до сих пор остаются непохороненными! Требую от тебя, — продолжал мертвец, бросив грозный взгляд на графиню, внимавшую ему с ужасом, — требую, чтобы завтра же ты съездила к министру и настояла, чтобы отрыли мои кости и предали их земле.

— Охотно исполню твое желание, — отвечала графиня».

3. Призрак приходит к убийце отомстить за свою смерть самостоятельно.

Так, в балладе В. Жуковского «Алина и Альсим» (1814) убитая из ревности супруга преследует своего убийцу-мужа. Схожий сюжет мы наблюдаем в балладе «Убийца», напечатанной в «Майском листке» (1824): убийцу преследует тень убитой им жены и в конце концов доводит его до самоубийства. В переведенной В. Тило новелле «Привидение» смерть молодой жены явилась итогом нравственного преступления героя; ее призрак приходит к нему каждую ночь, а юноша постепенно теряет жизнь. Таким образом, явившийся призрак умершего провоцирует осознание героем своего преступления. Страх перед явившимся посланцем с того света переходит в муки совести, выдержать которые убийца не в силах — сама мысль о совершенном злодеянии становится карой. Такое развитие сюжета мы наблюдаем в «Пиковой даме» А. С. Пушкина (1834), в «Насмешке мертвеца» В. Ф. Одоевского (1838). Здесь стоит отметить, что дух может быть лишен вещественности либо иметь вполне реалистичное описание (шарканье туфель мертвой графини у Пушкина, холодные капли воды, падающие с лица покойника, у Одоевского).

Вот как подошел к теме И. И. Козлов в балладе «Венгерский лес» (1826):

4. Подмена.

Фольклорный мотив «подмены» предполагает, что герой понимает: под видом умершего родственника к нему ходит нечистый. Таким образом, общение происходит не с самим покойным, а с инфернальными силами в его обличье. В данном случае отношения героя и мертвеца будут иметь характер жертвы и губителя. В балладах В. Жуковского «Доника» (1831) и Кернера «Валлаида» (1831), в повести М. Загоскина «Концерт бесов» (1834), во «Встрече через 300 лет» (1839) и «Упыре» (1841) А. К. Толстого, в «Космораме» (1839) В. Ф. Одоевского, в «Пахоме Степанове» (1834) В. Гарпенко (В. Кюхельбекера), в новеллах С. М. Любецкого «Призрак (или пурпуровый плащ)» (1837) и «Свадебные похороны» (1837) явственно нагнетается атмосфера ужаса при внезапном раскрытии подмены, которому предшествуют уличения в «странном» поведении живого покойника. Н. Мельгунов, упомянув в своей повести чрезвычайное сходство героя с покойным, выносит вопрос в заглавие: «Кто же он?» (1831).

Логическое завершение развития такого сюжета — сюжет с «переодеванием», когда мертвец не тот, за кого себя выдает, но живой человек, которого в силу обстоятельств принимают за другого: например, в повестях «Привидение» (1810) В. Жуковского и «Разбойничьем замке» (1825) Клаурена герой скорбит об умершей и легко принимает похожую на нее девушку за воскресшую покойницу. В другом случае герой становится жертвой своего воображения: в поэме «Привидение» (1824), анонимной повести «Черный бор» (1822), «Мертвеце» В. Никонова, «Сказке о мельнике колдуне…» (1843) Е. Алипанова герой готов увидеть ходячего мертвеца и верит, что он действительно с ним столкнулся. Черты анекдота приобретает ситуация с заживо погребенным, как это происходит в повести «Рейхмут фон Адохт» А. Г. Эленшлегера (1816) и «Веселом вечере» М. Вод-Рашкова (1824).

«Я слышал и стоны осужденных на вечные мучения, и скрежет зубов, и вопли безнадежного отчаяния, и эти тяжкие вздохи, вырывающиеся из груди, истомленной страданиями. Когда посреди гремящего крещендо, составленного из самых диких и противоположных звуков, Лауретта вдруг остановилась, общее громогласное браво раздалось по зале, и несколько голосов закричали: „Синьора Бальдуси, синьора Бальдуси! Покажитесь нам! Снимите вашу маску!“ Лауретта повиновалась; маска упала к ее ногам… и что ж я увидел?.. Милосердый Боже!.. Вместо юного, цветущего лица моей Лауретты — иссохшую мертвую голову!!!» («Концерт бесов»).

5. Призрак или оживший мертвец в повести не один, они действуют слаженной группой, преследуя собственные цели.

Далее наблюдается переход, обратный второму закону диалектики — качество переходит в количество. Ходячие мертвецы начинают атаковать бедных живых уже не поодиночке, а группами.

Первое массовое «оживание» мертвецов на кладбище мы встречаем в «Сказке, подслушанной у дверей» (1831) и балладе И. Козлова «Ночь родительской субботы» (1835):

Также этот мотив встречается в «Черепе могильщика» (1839) В. Олина, «Умерших колдунах, или Явлении мертвецов» А. М. Пуговошникова (1832) и других текстах, где это «оживание» является не просто мотивом, но необходимым этапом развития сюжета. Это говорит об усложнении и развитии жанра. Здесь можно сравнить эволюцию бластера от «Гиперболоида инженера Гарина», где по сути весь роман посвящен описанию супероружия, до привычного антуражного элемента фантастического боевика, где всем, в общем, уже все равно, как эта штука работает.

Но возвращаемся к хоррору.

В центр повествования ставится ужас перед ожившими мертвецами, ужас перед злом, противостоять которому человек сам бессилен. Этот мотив — исконно русский, аутентичный, который привнесла в жанр именно русская литература девятнадцатого века.

6. Герой сам призывает духа (занимается колдовством).

До сих пор авторы в основном описывали мертвеца, решившего прогуляться обратно в мир живых. Наконец инициатива переходит к другой стороне: герой по собственной воле решает пообщаться с потусторонними силами.

Ситуация, когда инициатором встречи с ожившими мертвецами является сам герой, не побоявшийся общения с загробным миром и тем самым, по сути, совершающий святотатство (занятия колдовством, пренебрежение существовавшими на тот момент моральными нормами, отсутствие осторожности при соприкосновении со сверхъестественным), лишь на первый взгляд напоминает схему проступок героя — возмездие. Подобная расстановка сил находится очень далеко от романтических баллад о возвращении умершего возлюбленного, что, несомненно, говорит о развитии жанра.

Как бы ни был тяжел в таких сюжетах с точки зрения нравственности проступок героя, последствия его оказываются страшнее. Само упоминание того, что покойник вел нечестивую жизнь или занимался колдовством, служит достаточным основанием для его «хождения» после смерти. Такому мертвецу не нужна мотивация — он демоничен по самой своей сути. Наиболее яркий пример этому являет собой панночка из «Вия» (1835) Н. В. Гоголя, пьющая кровь по ночам у мирных жителей. Другой пример — баллада А. М. Пуговошникова, где мертвые колдуны поднимаются из могил и нападают на деревню живых.

* * *

Таким образом, можно сказать следующее.

Хоррор как литературный жанр появился в России в качестве наследника сентиментализма — и в этом сказывается единство европейской традиции, проявляется включенность России в общее культурное поле. Однако в течение девятнадцатого века он бурно развивался, впитывая в себя русские литературные и фольклорные традиции и, с другой стороны, меняя форму — с заимствованной балладной на прозаическую. В данном жанре появилось очень большое количество произведений, в том числе и крупных прозаических, основанных именно на русском материале, что и можно отметить как момент окончательного становления хоррора как именно русского жанра.

 

Три десятилетия новой российской антиутопии (Станислав Бескаравайный)

При всем богатстве антиутопических миров их достаточно просто классифицировать.

Ужасное будущее предстает в виде нескольких ступеней «лестницы Данте», для каждой из которых характерен свой протагонист.

Первые три — это усложняющаяся катастрофа, которая наступила по внешним причинам. Глобальное похолодание, пришельцы или чудовища из глубин — разница не играет роли. Чем долговременнее и глубже кризис, тем сложнее основному персонажу. Он постепенно превращается из бойца или спасателя в просто человека, все силы которого уходят на сохранение в себе человечности.

Следующие три ступени — это крах, что наступил по вине самих людей. Начинается все с отдельных безумных ученых или политических радикалов, потом выясняется, что в элите зреет глобальный заговор против населения, ну а худший случай — это сама идеология, по которой жило общество, оказывается неправильной. Протагонист здесь вынужден все глубже всматриваться в себя: чтобы понять, как жить дальше, и найти новые основания для веры в жизнь, надо осознать, в чем заблуждался ранее.

Последние две ступени — это крах цивилизации. Либо она оказывается неспособной к дальнейшему развитию, и люди постепенно откатываются к варварству. Тогда протагонист становится своеобразным хранителем, который хоть как-то умеет жить в глобальном кризисе. Либо же техника развивается слишком успешно — человеческая культура и сами люди не успевают за прогрессом машин. Тогда герой становится лишь свидетелем катастрофы.

«Лестница Данте» ведет от случайного катаклизма к неизбежной катастрофе. Худший ужас в том, что все вокруг толкает человека к уродованию самого себя и логика требует того же.

Однако парадокс антиутопии в том, что у писателей получается заполнять все ступени этой лестницы лишь при том условии, что страна, в которой они живут, из года в год наслаждается покоем. Лучшим образцом для изучения этого поджанра остается англо-американская фантастика — США уже многие десятилетия не переживали кризиса, который может поставить вопрос об их существовании. Для американских авторов антиутопия — это хорошо отработанный прием саморефлексии, своего рода «зеркало ужаса».

В России ситуация принципиально иная.

Проблема, которая осложняет понимание истории отечественной антиутопии последних трех десятилетий, — это наложение двух процессов:

— с одной стороны, после снятия цензурных ограничений в конце 80-х идет развитие жанра. Авторы пытаются реализовать себя, воплощая очередную разновидность «ужаса без конца». И тут характернейшей проблемой выступает коммерциализация заимствованных сюжетов, ведь задача «хорошо продаваемых» авторов не столько написать талантливый текст, сколько создать франшизу;

— с другой стороны, антиутопия может быть ближе к актуальной политической публицистике, чем многие другие субжанры фантастики. Потому реакция на распад Союза, на кризис 90-х, на медленные трансформации последующих лет исправно запечатлелась именно в антиутопической прозе. Писателю сложно отстраненно конструировать распад своего отечества, если он пережил его сам. Субъективность восприятия катастроф и кризисов — вещь очень упрямая.

В результате получается причудливая картина шараханья из стороны в сторону, когда страхи общества воплощаются в оригинальных и неожиданных текстах, этими текстами зачитываются, но растиражированными франшизами становятся коммерчески выгодные наборы кошмаров.

За последние три десятилетия можно выделить несколько характерных этапов развития российской антиутопии.

Начало — конец 80-х и начало 90-х: большая смена первопричины ужаса — мировая война больше не рассматривается как фантастическое допущение, в нее буквально не верят, а государственный диктат кажется приглушенным.

Но политический фактор «отрицания советского бытия», когда эмоции толкали авторов прежде всего писать что-то против, по принципу «чем хуже тем лучше», оказал медвежью услугу. Антиутопии второй половины 80-х сейчас порой воспринимаются как два текста: «Москва 2042» Владимира Войновича и «Невозвращенец» Александра Кабакова.

«Москва 2042» — это сатира, которая становится уже настолько злой и карикатурной, что даже угаданные черты будущего не могут заслонить желания автора обидней передразнить политических оппонентов. «Москва 2042» как плохая калька «1984» — она заведомо вторична, а потому невозможна — общество уже прошло тот этап развития.

Случай «Невозвращенца» куда интереснее. Кабаков едва ли не первым начинает разрабатывать сюжетный ход — поражение Союза в холодной войне, которое приводит не просто к политическим изменениям, но к тотальному экономическому краху, натуральной анархии, вооруженным бандам в центре Москвы. Но из сегодняшнего дня видно, насколько копировал автор представления о Гражданской войне начала века и как довлел над ним прием треша, нагнетания ужаса, шокирования читателя.

Можно сказать, что в писательской среде еще не сложились представления о возможном крахе общества, не было примеров, толковых рассуждений или хороших экономических работ.

Потому характерный роман перестроечных лет принадлежит перу Николая Романецкого — «Мир в латах». Ядерное противостояние сверхдержав удалось преодолеть, но в процессе принудительного разоружения армий разных стран возникло противостояние между объединенными гражданскими организациями и бывшими военными. Милитаристы быстро нашли общий язык и начали террористическую войну против ООН.

Этот роман — фактически отражение краха надежд общества второй половины 80-х. Обязательно случится новая война — не ядерная, так другая. Государственная машина переродится, и любой сегодняшний толстовец, став чиновником, схватится за пистолет. Но реальные проблемы завтрашнего дня, которые возникали перед бывшим Союзом, автором еще не осознавались. Персонажам романа неведомо понятие гиперинфляции, равно как ужаса перед толпами беженцев. Есть личные и групповые драмы на фоне поддержания относительного социального порядка. «Дети Чернобыля» — тяжело больные мутанты, страданиям которых в романе посвящена отдельная сюжетная линия, — они живут в государственном пансионе, а не побираются на улицах.

Можно сказать, что Романецким владела не столько инерция советского мышления, сколько инерция представлений о сильном и централизованном государстве.

Но реальность не дала о себе забыть.

Сергей Лукьяненко в начале 90-х курсировал между Москвой и Алма-Атой, зная о гражданской войне в Таджикистане и видя нарастание противоречий между президентом и Верховным советом в России. В его тогдашних рассказах легко читается весь ужас и неопределенность ситуации. «Фугу в мундире» (1992) — чтобы разрешить спор о Курильских островах с Японией, на референдум в России был вынесен вопрос об их принадлежности. Третьим вопросом в бюллетене значилось: «Я за то, чтобы передать Россию под суверенитет Японии». И по результатам волеизъявления россиян — передали. Прошло несколько лет, но все так зыбко и неустойчиво, что главному герою, чтобы развернуть ситуацию вспять, достаточно отправить в прошлое единственное письмо…

«Поезд в Теплый край» (1993) — одна из самых ярких картин «бегства в никуда». Идет глобальное похолодание, и население Земли эвакуируется в зоны с хорошим климатом или хотя бы с атомным реактором. Поезда, на которые пытаются попасть люди, — это концентрация отчаяния, предательства, подлости и надежды. Все вокруг правдами и неправдами стараются доехать, но для всех в Теплом краю мест не хватит. Мост перед Теплым краем взорван — с расчетом, чтобы поезда падали в пропасть, а идущих пешком расстреливают с вертолета. Все, что остается протагонисту, — погибнуть чуть интереснее, чем пассажиры поезда.

Однако для коммерческих писателей-фантастов, особенно из крупных городов, где начал расти уровень жизни, подобный настрой стал невозможен. Потребитель желает страха, но не безнадежности. Кроме того, к середине 90-х окрепло ощущение, что тотального распада «завтра или послезавтра» на постсоветском пространстве не случится. Представление о растягивании процесса катастрофы весьма напоминает эволюцию христианства — когда от ожидания конца света в ближайшие годы Апокалипсис пришлось переносить на неопределенную перспективу.

«Мягкая посадка» Александра Громова (1995) — на фоне глобального похолодания идет стремительный процесс оглупления людей. Главный герой преподает в вузе, но бо льшую часть студентов и он, и его коллеги именуют «дубоцефалами». Учить их практически невозможно, работать кем-то кроме чернорабочих они не смогут. Но среди них периодически появляются «адаптанты» — существа с куда бо́льшими, чем у людей, возможностями, стремящиеся уничтожить вид homo sapiens. Глобальная катастрофа оказывается растянута на десятилетия — замерзающая Москва с постоянными стычками на окраинах, вредителями-адаптантами в штабах, медленным истреблением специалистов и попытками спасти хоть какие-то технологии. И страшная война всех против всех, которая идет у экватора — за последние теплые края.

Эдуард Геворкян во «Временах негодяев» (1995) описал аналогичный процесс, который идет не с людьми, но с законами природы. Что-то сдвигается в мире, и распадается сложная техника, становится бесполезной классическая наука, но люди и все живое вокруг меняются мало. После нескольких лет смуты восстанавливается некое подобие средневекового Московского государства.

Завершила этот этап «Кысь» Татьяны Толстой — деградация людей и культуры идет одновременно. В далеком будущем, после ядерной катастрофы, Москву населяют косноязычные мутанты, которые очень любят читать, но всегда неправильно понимают прочитанное, отчего постоянно страдают. Как слепцы в лабиринте, они бродят в обрывках старых смыслов. Хотя роман издан в 2000-м, писался он с восьмидесятых — и раскрывает перед нами не ужасный конец, но ужас без конца. Он, будто застывшее переживание слома эпохи, когда каждый день можно считать последним, но если оглянуться на десяток лет — общество как-то воспроизводится, люди приспосабливаются.

К концу 90-х тенденция «отхода от алармизма» укрепилась. Одним из ее проявлений стал акцент на локальность кризиса: он может быть сколь угодно инфернальным, но происходит в очерченных пределах и лишь претендует на глобальность.

Лучшим примером служит роман Евгения Лукина «Зона справедливости» (1998). Усредненный российский мегаполис показан глазами обычного постсоветского интеллигента. Но вот в одной подворотне вдруг торжествует закон талиона: люди мгновенно получают все травмы и повреждения, которые за всю жизнь нанесли другим. «Око за око» в своем строгом исполнении буквально выворачивает общество. Чем шире расползается по городу пятно такой справедливости, тем явственнее панические настроения, и завершается все вводом войск. Притом глобальную катастрофу автор подчеркнуто не изображает — роман о проблемах в жизни обывателя. Когда тот становится фактически беженцем, он уже не интересен Лукину.

Но чем дальше общество отходило от катастрофических настроений, тем явственнее российские авторы сталкивались с кризисом субжанра: антиутопическая фантастика в прямолинейном исполнении, в образе катастрофы, больше не могла исполнять своих мировоззренческих функций. Парадоксально, но эту ситуацию можно сравнить с некоторой психологической устойчивостью жителей Союза в 1920-е годы: проблем вокруг очень много, опасений еще больше, но пугать обывателя еще одной революцией — бессмысленно. Уже не поверит.

Начался поиск новых причин глобального неустройства.

В отличие от советской эпохи, когда Союз рассматривался хоть злонамеренной, хоть гуманной, но самостоятельной силой — с начала 2000-х в отечественную фантастику проникает ощущение именно мировой периферии. Образа России как варианта Латинской Америки.

Угадал тенденцию Кирилл Бенедиктов. Его роман «Война за „Асгард“» (2003) — воплощенный страх перед окончательным поражением России, превращением ее в провинциальную сатрапию. Автор достаточно подробно описывает, как мир пришел из современного состояния к антиутопическому образу — и путь этот вполне соответствует канонам жанра. В США появляется протестантский проповедник, которого скоро начинают именовать Хьюстонским пророком. Он добивается буквального господства белой расы и христианства, совмещает религиозные и этнические чистки. Под христианской маской в мире царствуют евгеника и социал-дарвинизм, которые все больше скатываются к нацизму. Сопротивление всемирной диктатуре носит подчеркнуто террористические, тупиковые формы. Население России сократилось и теперь представлено либо аристократией, для которой важны европейские бутики, либо крепостными, лишенными образования и культуры.

Возможно, основным образом антиутопии следующих лет стали бы представления о межгосударственном конфликте, который проигрывает ослабленная Россия. Но тут началась череда «цветных революций». Причем после событий в Киеве 2004-го ее уже нельзя было игнорировать.

На первый план вышел страх предательства российской элиты, которую глобализация окончательно отрывает от населения. А перед героями возникал вопрос — в чем искать основания для сопротивления, как переосмыслить себя, чтобы жить дальше?

Беркем аль Атоми в романе «Мародер» рисует последствия добровольного разоружения России, когда ракетно-ядерный комплекс был поставлен под внешнее управление. Получился откат к современному африканскому варварству: города без электричества, перестрелки между мелкими бандами. Власть принадлежит частным охранным фирмам, которые нанимают ресурсные корпорации, и персонал этих фирм ведет себя ничуть не лучше нацистских карателей. Герой романа — вполне состоявшийся мародер, нечувствительный к любой пропаганде в силу своего низменного прагматизма. Но все попытки этого неоварвара как-то наладить жизнь вокруг разбиваются об анархию бандитизма. Он не может создать ничего лучше, чем крепкая банда, и при серьезной угрозе не может думать ни о какой форме сопротивления, кроме бегства с награбленным. В продолжении, в романе «Каратель», был показан процесс переосмысления героем самого себя, когда вчерашний мародер мистически ощутил связь с родной землей, понял, для чего ее нужно защищать.

Михаил Успенский «Райская машина»: показан страх не только перед предательством верхов, но и перед тотальностью пропаганды, которая оказывается ничуть не менее жесткой, чем в самые тоталитарные времена. По сюжету некий интровертный интеллигент прожил несколько лет в лесу — и, когда вышел, увидел, что люди массово собираются на Химэй. На этом космическом объекте всем хватит земли, воздуха и свободного времени. Герой прекрасно видит, что пропаганда переселения — откровенная липа. Фактически идет геноцид. Однако Успенский великолепно показал, что если сегодня возникнет нужда отправить вас в газовую камеру — то будут гнать не пулеметом, но топорной пропагандой, в которую вы поверите, потому что она будет звучать из каждого буквально утюга и в нее будут верить все вокруг.

Оппонирует тенденции антиглобализма Владимир Сорокин с повестью «День опричника» (2006), где основной опасностью показана самоизоляция. Формально Россия может сохранить независимость, но если не интегрируется в мировое разделение труда, попытается закрыться от культурного обмена, то буквально за два десятилетия скатится в средневековье. Герой романа — самый настоящий опричник, который еще помнит, как был студентом. Сейчас каждый его день похож на кровавый кутеж, когда он без устали истребляет проигравших царедворцев, жжет книги, корчует все, что может быть основанием для нового, для иного. Экономика уже давно построена на таможенных платежах — дорога из Китая в Европу позволяет как-то жить государству. Хотя вполне ясно, что тотальный откат к варварству приведет к утрате остатков военного потенциала…

Романом, который фактически закрыл тему, стал «S.N.U.F.F.» Виктора Пелевина.

Продемонстрирована очень устойчивая социальная система, которая прямо копирует отношение нынешних развитых стран с третьим миром. Все продвинутые технологии, вся наука и бо́льшая часть искусства существуют на некоем летающем сфероиде, который называется офшаром (от «офшора» — безналоговой зоны). Жители офшара копируют образ жизни современных обитателей мегаполисов: для них нет никакого «снаружи», а есть лишь «внутри». Жизнь в ячейках собственных квартир, виртуальные радости и медленно сходящее с ума общество. Институт семьи фактически уничтожен.

Внизу — тщательно поддерживаемое состояние криминальной олигархии: любой чиновник для успешной карьеры должен больше воровать, а уворованное можно спрятать лишь на офшаре, куда бо́льшая часть успешных коррупционеров в итоге и переезжает. Сам по себе этот «приток капитала» — вторичен и не слишком нужен. Задача социального низа — поставлять на офшар ресурсы и детей. При этом культура внизу целенаправленно заменена пошлыми и дурацкими выдумками. Страна именуется Уркаиной, а обители — урками, которые сами желают называть себя орками.

Все социальные выступления орков — срежиссированы, потому как возглавляют их специально назначенные провокаторы. Пелевин довел тенденцию карнавальности «цветных революций» до логичного конца, описывая «Священную войну № 221»: толпы орков по традиции выходят на холм, а на них сверху выпускают боевых роботов, оформленных по образам героев комиксов и фэнтезийных произведений. Социальное напряжение общества конвертируется в гладиаторское зрелище. А через год орки снова выйдут на бой — потому что для Уркаины подобное кровопускание стало формой обновления элиты и борьбы с перенаселением.

Но с началом нынешнего десятилетия прямолинейные подходы к раскрытию темы предательства верхов стали уходить с острия антиутопических текстов. Как противостояние между Россией и Западом, так и мировой экономический кризис оказались в первую очередь неоднозначными процессами. Простые прогнозы категорически не оправдываются, уже опростоволосились десятки экспертов, и публика это запомнила. Тексты, которые будут слишком походить на политическую агитацию, не смогут отвечать на мировоззренческие вопросы читателей.

Чисто развлекательная фантастика пошла другим путем. Относительный достаток нулевых годов потребовал снова щекотать нервы обывателя. Но уже не реальными страхами, а игровыми подобиями старых, полузабытых кошмаров.

Дмитрий Глуховский и сотрудничавшие с ним издательства смогли открыть новый этап коммерциализации темы антиутопии. Благодаря легкому языку книги, линейному сюжету и грамотной рекламной кампании роман «Метро 2033» (2005–2007) идеально совпал с образом развлекательного предмета потребления. Основная творческая задача, которая стояла перед автором, — добиться эффекта узнавания: взять максимально знакомые зрителям локации и разыграть там приключения. А что может быть привычнее для горожанина, чем станция метро? Поэтому после ядерной войны, согласно Глуховскому, люди стали жить не в удаленных местах, где был ниже уровень радиации, — но в туннелях и на станциях московского метрополитена. О переселении из разрушенного и зараженного мегаполиса даже не думают. Яркий пример победы маркетинга над здравым смыслом.

Роман получил авторские продолжения: «Метро 2034» (2009) и «Метро 2035» (2015) — в финале третьего романа выяснилось, что жизнь в остальной России все-таки есть. Также он стал основанием успешной франшизы: межавторский цикл «Метро» сейчас насчитывает больше трех десятков романов, а по сеттингу мира произведения созданы компьютерные игры.

Куда более логичным оказался мир Андрея Круза, который он нарисовал в «Эпохе мертвых» (2009), хотя и тут реалистичная причина кризиса оказалась заменена маловероятной эпидемией. Заразившиеся люди после смерти становятся классическими ходячими мертвецами-зомби. Если же они еще будут есть плоть других людей, то начнут морфировать во всевозможных чудовищ. Главные герои движутся из пункта А в пункт Б, собирают оружие и патроны, созерцают апокалиптические пейзажи и расстреливают толпы живых мертвецов. Еще они творят, как умеют, справедливые дела. Круз воспроизвел образ народного героя-разбойника с упором на собирательство — его персонажи буквально помешаны на улучшении экипировки. Еще в мире «Эпохи мертвых» проглядывают личные обиды автора: вынужденный отъезд, практически бегство Круза в Испанию из-за хозяйственного конфликта отобразился презрением к государству и особенно к правоохранительным структурам. Самая лучшая, человечная организация — низовая. На уровне семьи и боевого товарищества. А самый лучший бизнес — это простая сделка «ты мне — я тебе».

Авторы, которые продолжили развивать мир «Эпохи мертвых», попытались рациональнее подойти к вопросу «как нам жить после нашествия зомби?». У Николая Берга в тетралогии «Крепость живых» (2011–2012) вопрос о самоорганизации, создании новых поселений и восстановлении ну хоть какой-то экономики рассмотрен на примере катастрофы в Санкт-Петербурге. Необходимость в государстве, которое только и может побороть разнообразных бандитов, сектантов-людоедов и хотя бы отсрочить голод, демонстрируется более чем ярко. Интересная черта персонажей — постоянные воспоминания о прежних войнах, потрясениях и голодовках. Эпидемия некровируса рассматривается Бергом как одна из множества непохожих, но тоже ужасных катастроф, и с помощью исторических рецепций автор пытается сконструировать путь к возрождению человечества…

В современной российской развлекательной литературе очень широко представлены антиутопические циклы, которые легко можно объединить не по конкретике фантастических образов, а по их коммерческому характеру. Авторы претендуют на рекламную кампанию, которая может резко поднять продажи их текстов.

Скажем, Сурен Цормудян в цикле «Второго шанса не будет» (2010–2012) описывает поездку через всю Россию, в которой теперь царствуют снега, хозяйственный упадок, мунтанты и редкие технологически продвинутые общины. Двадцать лет назад была ядерная война… По сути, Цормудян новеллизировал «дорожное кино» в посткатастрофических декорациях. Книги полны заимствований, действуют в них чрезвычайно удачливые персонажи, и сюжет весьма динамичен — просто данному циклу не повезло, и он остался без рекламного бюджета.

Было бы ошибкой представлять российскую антиутопию исключительно в образе природной или же социальной катастрофы. В последние годы авторы начали присматриваться к третьему блоку ступеней на лестнице Данте. Фантасты в России, отойдя от страха катастрофы или же тотального предательства, начали осознавать угрозы, которые таит прогресс. Можно не проиграть войну, не окуклиться в гордой самоизоляции, но неожиданно для себя создать такие технологии, открыть такие новые возможности, от которых всем станет тошно. Экологические страхи преимущественно остались в 80-х: человечество научилось восстанавливать экоценозы, и уже сейчас ясно, что если не будет социальной катастрофы, то сберегут и окружающую среду.

Авторы, которые претендуют на создание текстов мировоззренческого характера, то есть пытаются формировать мечты и страхи читателей, столкнулись с вполне понятной сложностью: образы высокотехнологических дистопий очень хорошо развиты в англо-американской фантастике. Чтобы натурализовать их, сделать российскими, требуется оригинальная подача материала. Основная проблема при этом — в сочетании уровня образования автора, владения научным базисом и чисто литературного таланта.

Роман Анны Старобинец «Живущий» (2011) дает образ технологического мальтузианства. Три миллиарда людей существуют на планете, и теперь это единый Живущий, который обеспечивает «реинкарнацию» каждого умершего. Закостеневшая конструкция, которая не способна к росту и неизбежно растит в себе зерна будущих кризисов. В фокусе авторского внимания оказались изменения личности — как меняется индивидуум, если он может телепатически общаться с окружающими, твердо верит в перевоплощение и ему инсталлируют программы с необходимыми навыками? Несмотря на все чудеса коммуникации между отдельными людьми — это тупик развития. И Старобинец достаточно предсказуемо показывает, что выход из него начинается через разрушение цивилизации.

Привязать образ искусственного интеллекта к социальным и культурным проблемам России отлично удалось Виктору Пелевину в романе «iPhuck 10» (2017). В основе романа — сочетание нуара, культурного шока от мира будущего и эффекта от сращения человека с техникой.

Культурный шок — это буквально фейерверк шуточек, которые мехом внутрь выворачивают современные моды и лозунги. Хотите монархию? К вашим услугам клоны Никиты Михалкова, причем генетически доработанные, чтобы у негров и китайцев не возникало претензий. Пятеро клонов уже мертвы, потому царствует Аркадий Шестой. Россия стала главным государством в ЕС, но так теперь называется старое СНГ. В придачу — традиционную семью постепенно запрещают: обычных влюбленных именуют «свинюками», а прочим рекомендуют любить механических кукол — iPhuck’ов.

На этом фоне является очередной нечеловеческий персонаж, коих так много уже создал буддист Пелевин. Электронный сыщик Порфирий Петрович — это «китайская комната». Набор программ, что дает сравнительно очевидные ответы, пишет штампованно-детективные тексты, но до конца не понимает значения слов. Ужас в том, что ему не требуется быть гениальным мастером дедукции, надо просто находиться достаточно близко к человеку. Мы ведь практически живем с мобильными телефонами, так представьте, что в каждом — скрупулезный наблюдатель. Рано или поздно человек совершит ошибку. Очевидную и понятную, но мы же люди, и нам свойственно ошибаться. Тогда Порфирий Петрович аккуратно напишет «в управление», и за растяпой придут. Умная преступница вроде Марухи Чо ошибается не сразу, а мелкий уголовник еле-еле один день на свободе прожить может.

Но какова цель техники? Увы, индустрия, техносфера — стремится к смерти. Не в силу присущего технике зла, но просто потому, что увеличивает, мультиплицирует заблуждение своих создателей. И если атомную бомбу удалось как-то спрятать в кладовке, то потребительское общество (Пелевин всем своим творчеством иллюстрирует эту мысль) обречено.

Образом мрачного будущего может быть не только киберпанк, основанный на компьютерных технологиях, но и биопанк — его предпосылкой выступает генетическая инженерия. «Золотой ключ» Михаила Харитонова — лучшее из того, что пишется на эту тему (автор заявил о планах по созданию трилогии, пока завершил первый том). Люди вымерли, и Землю населяет постчеловечество — гибриды самых разных живых существ. Они пользуются русским языком, а в качестве культурного канона — шансоном из уцелевшего ноутбука депутата Государственной думы. Харитонов богато иллюстрирует идею принципиального неравенства живых существ: тот относительно единый умственный стандарт, который поддерживается у людей (при всех наших крайностях), совершенно не обязателен в мире генетически программируемых гибридов. Права человека прилагаются к достаточно высокому уровню интеллекта, а все прочие существа пользуются усеченными версиями, вплоть до абсолютного бесправия. И поскольку глупость подданных политически выгодна (особенно для примитивных форм организации власти), то модель «Страны дураков» может воспроизводиться на Земле тысячелетиями…

Развлекательная фантастика не выпала из тренда. Тот же Дмитрий Глуховский еще в 2013 году представил роман «Будущее». Это очередная вариация антиутопии, где людям удалось остановить процесс старения, одним из следствий чего стало требование отказаться от продолжения рода. Чтобы максимизировать эмоциональное воздействие на читателя, Глуховский представил моральные дилеммы, возникающие в том мире, практически неотличимыми от современных. Но действие происходит в XXV веке, в совершенно других условиях! То есть футурологическая проблематика стала лишь фоном для триллера, да и в триллере автор широко использовал знакомые читателям клише.

В 2018 году лотерея авторской выдумки позволила родиться роману, который снова возвращает нас к образам военно-природной катастрофы: «Остров Сахалин» Эдуарда Веркина. Автор, взяв за основу знаменитые чеховские путевые заметки, сконструировал последствия ядерно-биологической войны. Сахалин под управлением японцев превращается в громадный концлагерь-отстойник, куда постоянно пытаются добраться с материка остатки китайцев и корейцев, куда ссылают преступников-японцев и где царит дух постоянного социального неустройства — потому что невозможен созидательный настрой в обществе, которое фактически «живет на чемоданах» и не хочет думать о будущем. Японцы надеются вернуться на родину, а у всех остальных здоровые дети изымаются и отправляются в Японию. Эпидемия «мобильного бешенства» на материке продолжает превращать людей в зомби и черным камнем висит над Сахалином — стоит живым мертвецам перебраться через пролив Невельского, и для острова все будет кончено.

А где же русские? Крохи русского населения стали как гиляки из чеховской книги — искры прежнего народа, которые никого не жалеют, и себя меньше всех. У них осталось лишь подобие службы новым хозяевам. Службы кровавой и страшной: «прикованный к багру» герой — это фактически каратель. И он последний русский — все прочие гибнут раньше него… Героиня же, которая приезжает на Сахалин как футуролог-этнограф, как человек, который должен рассмотреть в островном социуме надежду на будущее, могла бы считать себя русской — как ее мать и бабка. Но, воспитанная в Японии, она воспринимает себя именно японкой. Пусть у нее и синие глаза.

В финале книги от всего громадного народа остается лишь умение сочувствовать, сопереживать несчастным. И надежда на то, что если уж японцы научились американской самоиронии, то и русское сочувствие не исчезнет из мира.

Что можно сказать о перспективах российской антиутопии?

Развитие чисто коммерческой, развлекательной составляющей жанра продолжится. Книги будут постоянно дополняться разнообразными визуализациями: богато иллюстрироваться, экранизироваться, по ним будут создаваться игры. Российский рынок достаточно емкий, чтобы поддерживать одну-две антиутопические франшизы.

Раз в два-три года читателей будет радовать появление сильного романа, который никак не сможет вписаться в текущий тренд, — продолжит работать лотерея авторской выдумки.

Но вот мировоззренческая составляющая антиутопии уже столкнулась с вызовом: каким будет страх завтрашнего дня? Технофобия в своем чистом виде исчерпалась, как исчерпался катастрофизм девяностых. Если мир оказался сложнее прямолинейных прогнозов десятилетней давности, то у литературы есть шанс обогнать футурологию — и хотя бы в метафорическом образе открыть нам ужас грядущего.

 

10 фильмов про внутренние трансформации (Сергей Игнатьев)

Фантастический кинематограф богат сюжетами про внутреннюю трансформацию героев, поданную при помощи передовых спецэффектов и лихого визионерства. Фильмов, ставших жанровыми вехами, тут предостаточно: от кроненберговской «Мухи» до скоттовского «Чужого», от спилберговских ученых, которые, спасаясь в джунглях от велоцирапторов, открывали в себе скрытые до поры родительские инстинкты, до мактирнановского Шварценеггера, который, спасаясь в джунглях от инопланетного охотника, открывал в себе ранее скрытого ницшеанского сверхчеловека. Это не упоминая таких титанов, как Кубрик или Тарковский, в своих, без преувеличения, шедеврах мировой культуры выходящих за всякие рамки и каноны. В то время как жанровая критика хором благодарит Николаса Кейджа за его актерскую работу в картине «Мэнди», как никогда актуально звучит древний клич фантастов-гуманистов «Фантастика — она прежде всего про человека!». Внешнее изменение как метафора внутренней революции — тема богатая, разом умещающая в себя все четыре борхесовских канона: человеческая душа тут предстает попеременно и осажденным городом, и домом, в который так хочется вернуться, и предметом поиска; а уж про самоубийство Бога и говорить не приходится. В следующей подборке хотелось бы рассмотреть несколько картин, разрабатывающих этот мотив и привносящих в жанр нечто принципиально новое, но по тем или иным причинам оказавшихся в тени более кассовых современников. Став объектами локального культа, они, как правило, остаются за пределами многочисленных рейтинговых списков. Подобно линчевским совам, они — вовсе не то, чем кажутся. И к ним, безусловно, стоит присмотреться повнимательнее.

1. «Поле в Англии».

Фильм, снятый в 2013 году британским режиссером Беном Уитли, чьи удачные отношения с фантастикой в дальнейшем будут развиваться — он еще и поучаствует в «Докторе Кто», и экранизирует «Высотку» Балларда. Монохромное гипернатуралистическое фэнтези с элементами хоррора и сюрреализма, «Поле в Англии» невольно тянет сравнить с отечественным колоссом-долгостроем «Трудно быть богом» Германа-старшего. Тут действительно много общего: это дикая история про внутреннее «темное средневековье», которое спрятано глубоко внутри каждого из нас и только ждет своего часа вовремя проявиться — идет ли речь об эпохе плащей и шпаг или об эпохе нуль-т и межзвездного прогрессорства, «внутреннему темному средневековью» это все равно. Во время английской гражданской войны (той, что между «круглоголовыми» и «кавалерами») группа солдат, устав от крови и ужасов, дезертирует прямо с поля боя. Но, по ошибке пообедав псилоцибиновыми грибами, попадает в куда более крутой замес, случайно (на самом деле, конечно, нет) встретив таинственного демона-алхимика (неожиданно пугающая роль комика Майкла Смайли, одного из актеров-талисманов Эдгара Райта, в свое время даже снимавшего квартиру на троих с Пеггом и Фростом). Сперва герои берут демона в плен, затем демон берет в плен героев. После чего начинает использовать для раскопок необходимого ему артефакта, периодически подвергая разного рода испытаниям и мытарствам. «Грибная» завязка сполна объясняет черно-белую вакханалию и буйство стробоскопов на экране. Местами это действительно похоже на бэд-трип, это просто физически сложно смотреть, как вот потом будет у Германа с его Руматой-Ярмольником, сходящим с ума в окружении босховских морд и рыл. Но основной месседж и его гуманистический посыл очевидны и здесь: от «внутреннее темного средневековья» только одно спасение: просто пытаться оставаться человеком.

2. «Гонгофер».

Фильм снят в 1992 году казахстанским режиссером Бахытом Килибаевым (позднее он прославится на всю страну как автор рекламных роликов «МММ», которое и выступило спонсором картины). Сценарий написали легендарные Петр Луцик и Алексей Саморядов, авторы исключительной фантазии, редкой наблюдательности и бешеной энергетики, для изучения непростого отечественного гештальта сделавшие не меньше, чем, например, великий режиссер Балабанов, и подарившие нам целую плеяду мощных фантасмагорий (нельзя не упомянуть их же «Окраину» и «Детей чугунных богов»). Саундтрек к фильму обеспечил Федор Чистяков, солист группы «Ноль» (тот самый, что «настоящему индейцу завсегда везде ништяк»). «Гонгофер» — убийственный коктейль из дарк-фэнтези, городской мистики, абсурда и некрореализма. Это история про группу казаков (главный — Виктор Степанов), которые приехали на ВДНХ купить быка, а столичная нечистая сила их задурила, обобрала и обидела. Для примера: самому юному участнику делегации (Иван Мартынов) меняют глаза с карих на голубые, что вызывает у него тяжелейшую фрустрацию. Но наши парни оказались не лыком шиты и, как бы предвосхищая кассовый успех «Ночного Дозора», вступили в открытую конфронтацию с хтоническими духами столицы: упырями, оборотнями, ведьмами, зомби и чудовищным голландским вепрем-демоном, чья кличка дала название фильму. Особенно хочется отметить, что задолго до блокбастера «Притяжение» эта картина обозначила столичный микрорайон Чертаново как особое пространство отечественного кинодискурса, где, будто в Зоне Стругацких, возможно буквально все.

3. «Франклин».

Дебютная картина британца Джеральда Макморроу 2008 года, удачно сочетающая социальную драму с нуаром и атмосферным стимпанком. В мрачной антиутопической реальности Параллельного города (Meanwhile City), поделенного между множеством религиозных сект и культов разной степени тоталитарности, детектив-одиночка с супергеройскими замашками (красавчик Райан Филлипп из «Жестоких игр») расследует убийство ребенка. Тем временем в современном Лондоне один старик (Бернард Хилл, незабываемый Теоден из «ВК») ищет пропавшего сына, ветерана-«афганца», один симпатичный молодой человек (Сэм Райли из «Гордости, предубеждения и зомби») никак не вылезет из затяжной депрессии, а одна красавица-художница (Ева Грин, она же «Мисс Перегрин») пытается покончить с собой. В какой-то момент пути всех персонажей из обеих реальностей пересекутся самым парадоксальным образом, заставив полностью пересмотреть весь свой предшествующий личный опыт и все свои убеждения. Увлеченно собирая из стимпанковых и нуарных кубиков свою несколько туманную, но очень изящную конструкцию, Макмарроу не забывает и о гуманистическом посыле. Его картина замахивается чуть ли не на все душевные хвори эпохи разом — от ПТСР до воображаемых друзей, от суицидальных наклонностей до проблем творческой реализации. И разрубать этот гордиев узел, по мнению автора, надо одним махом: чтобы выбраться из затягивающей паутины безумия, нужна какая-то еще более сильная встряска.

4. «Парад планет».

Фильм маститого режиссера Вадима Абдарашитова по сценарию не менее маститого Александра Миндадзе, вышедший на экраны в далеком уже 1984 году. Яркий образец нашего развитого магического реализма, пророчески намечающий больные темы и острые поколенческие вопросы, которые на волне гласности и перестройки уже через несколько лет обрушат на неподготовленного зрителя все отечественные кинематографисты разом. Начинается все как вполне заурядная социальная драма про возрастной кризис: шестеро мужчин в районе сорока попадают на сборы резервистов, в лес, в глушь, оставив где-то далеко семьи, ежедневную рутину и привычные должности. Каждый — яркий типаж эпохи: умница-астроном (Олег Борисов), ушлый мясник-кооператор (Сергей Шакуров), избранный в нардепы троллейбусный водила (Сергей Никоненко), грузчик-гегемон (Алексей Жарков) и т. д. Но Абдарашитов, уже успевший прославиться бьющими наповал притчами о самых важных вещах на свете, ловко маскирующимися под производственные и юридические драмы, тут впервые разворачивается во всю ширь могучей натуры (а после этой картины авторский метод пойдет по нарастающей). Великовозрастные артиллеристы, «убитые» в ходе учений (и постоянно в шутку подчеркивающие свою «призрачность»), отправляются в улиссовское странствие в поисках деревни Гуськово. На пути героям придется встретить и примерить на себя разнообразные античные и библейские архетипы, от блудного сына до острова сирен, от обреченной на поражение конфронтации с циклопами до переправы в лодке Харона, стать свидетелями грандиозных астрономических метаморфоз, и ближе к финалу Гуськово мнится уже никак не меньше, чем метафизической русской Итакой, а то и вовсе Шамбалой… Но главное — это понять, что вот они и есть — те самые планеты из названия, на миг встретившиеся, чтоб затем расстаться навсегда. Хемингуэй отмахивался от одиночества, утверждая, человек — не остров, часть материка; Абдарашитов грустно улыбается в ответ: какие там острова? Бесконечно далекие планеты, парящие в черной пустоте.

5. «Астронавт Фармер».

Драмеди с элементами фантастики ближнего прицела от режиссера Майкла Полиша 2006 года. Со сценарием ему, как всегда, помогал его брат-близнец Марк Полиш. В творческом тандеме близнецов принято так, что Марк обычно еще и исполняет важные роли, но в «Астронавте Фармере» заглавный персонаж достался блестящему характерному артисту, лауреату «Оскара» (примечательно, кстати, что не за выдающуюся актерскую игру, а внезапно за лучший сценарий) Билли Бобу Торнтону. Бывший сотрудник НАСА уходит со службы, чтоб спасти от разорения ферму покойного отца, расположенную где-то в техасской глуши. Но от главной своей мечты — о полете к звездам — отказываться никак не желает, как бы ни препятствовали ей соседи-фермеры, скептики-мещане, разнообразные официальные лица и специальные службы (в эпизодическом камео хьюстонского функционера-скептика появляется Брюс Уиллис). И вот герой принимается строить космическую ракету из подручных материалов, прямо в собственном амбаре. Это такая на первый взгляд незамысловатая семейная трагикомедия: «люди в черном» и ВВС — это ладно, а вот как убедить собственную жену (Вирджиния Мэдсен), что ты все-таки не окончательно спятил? Но вопросы поднимаются нешуточные. Ну действительно: что может помешать человеку, нашедшему свое истинное предназначение, свое главное жизненное призвание? И если очень-очень захотеть — можно ли действительно в космос полететь? Выходит, что можно.

6. «Песни пьющих».

Снятое режиссером Войчехом Смажовски, современное польско-венгерское переосмысление «Потерянного уик-энда» Билли Уайлдера, выпущенное в 2014 году. Но там, где у Уайлдера все ограничивалось игрой света и тени и парой-тройкой летучих мышей, тут наступает полный сюрреализм и Кафка. В буквальном смысле: Франц Кафка участвует в происходящем на экране как полноправный персонаж, наряду с польской творческой интеллигенцией и люмпенами, врачами-наркологами и отпетыми алкашами. А еще тут ходят и разговаривают Веничка Ерофеев, и Чарльз Буковски, и Ганс Фаллада! Будто все самые лучшие и самые несчастные писатели двадцатого века собрались в этой до предела литературоцентричной и очень мрачной картине. А открыл им дорогу в наш мир современный и довольно популярный писатель (Роберт Венцкевич), не первый месяц страдающий от запоя. Он общается с духами, пытается найти спасение в отношениях с очаровательной студенткой (Юлия Киевская), с которой познакомился, лежа на снегу возле банкомата; дерется с «человеком-бутербродом», путает платяной шкаф с писсуаром и даже пытается изобрести что-то вроде «философии запоя». Постоянно вписывается-выписывается из вытрезвиловки, где выслушивает адские истории собратьев по нечастью. Но даже чужой негативный пример мало помогает. А зима мешается с летом, угар с отходняками, «слеза комсомолки» с вискарем, и нет никакого спасения из этого выморочного потока видений, из этой пьяно-похмельной круговерти.

7. «В пасти безумия».

Фильм ужасов 1995 года от главного специалиста по этой части Джона Карпентера, в свое время придумавшего буквально все, чем по сию пору пытаются напугать нас режиссеры-хоррорщики. Обаятельный циник (Сэм Нил) по заказу крупного издательства едет в провинцию искать пропавшего автора бестселлеров (ясное дело, хоррорщика), но попадает прямиком в один из его красочных сеттингов. Писатель-беллетрист в этой картине предстает не в уже привычной для двадцать первого века роли неуклюжего сказочника-развлекателя с кризисом среднего возраста и проблемами с оплатой счетов, но какими-то чудовищными Устами Саурона, величественным проводником-демиургом, открывателем Дверей, посредником между измерениями… Юрген Прохнов с характерной для него увлеченностью играет что-то среднее между Лавкрафтом и Кингом, но выглядит при этом точь-в-точь как теперешний Нил Гейман. Терроризируя уездный городок в штате Мэн, он заседает в историческом соборе в компании бешеных доберманов и неописуемых тварей с тентаклями и энергично стучит по клавишам: заканчивает новый роман, который должен в буквальном смысле свести мир с ума. Ну а тех, кто равнодушен к литературе, справедливо замечает автор, наверняка добьет экранизация.

8. «2046».

Выпущенное в 2004 году сюрреалистическое и завораживающее полотно гонконгского мастера-визионера Вонга Карвая. История про светского журналиста шестидесятых годов (Тони Люн), пытающегося разобраться в отношениях с окружающими его дамами и фантомами собственного насыщенного прошлого. С этой целью он начинает писать фантастический роман про киберпанковое будущее, в котором таинственный поезд с андроидами-проводницами увозит единственного пассажира от дурных воспоминаний и разбитого сердца к условной точке «2046». Продолжая изучать материю времени и человеческие воспоминания, Карвай тасует флешбэки и флешфорварды, рифмует футуристические неоновые линии с россыпями ностальгических конфетти и блестками и выясняет, что выход из этой путаницы и экзистенциальной печали, что в шестидесятые, что теперь, что в далеком киберпанковом будущем, всегда один и тот же: пачка чистых листов да перьевая ручка. Как аналог древней легенды, пересказываемой героями друг другу: про найденное в лесу дупло, в которое нужно высказать то, что тебя гложет, а после накрепко запечатать глиной и… ну, и попробовать жить дальше.

9. «Одержимая».

Артхаусная апокалиптика с элементами сплаттерпанка от поляка Анджея Жулавски, вышедшая в 1981 году и сочиненная под впечатлением от тяжелого развода самого режиссера с женой-актрисой. В разгар холодной войны в Западном Берлине сотрудник спецслужб (Сэм Нил) начинает замечать у жены (Изабель Аджани) тревожные симптомы отчуждения. То, что начиналось как заурядная история измены на фоне охлаждения чувств и повсеместных трещин в опостылевших отношениях, в какой-то момент оборачивается шокирующим экскурсом в человеческое безумие, кровавую баню, пляску щупалец смерти и локальный прорыв инферно с намеком на грядущий всеобщий ядерный апокалипсис. Аджани в какой-то момент несколько минут бьется в припадке в подземном переходе — одна из жутчайших сцен в мировом кино. После окончания съемок актрисе понадобилось несколько лет психотерапии и медитации, чтоб хоть как-то прийти в себя.

10. «Мизинец Будды».

Завершить подборку хотелось бы «редкой птицей». Зарубежная экранизация писателя-современника — увы, такое у нас случается нечасто. Мы давно мечтали об экранизации «Чапаева и Пустоты», одного из главных фантастических произведений девяностых, да и вообще одного из главных романов этой эпохи, не теряющего своей актуальности и по сей день. В 2015 году мы наконец дождались. Никому толком не известный американский режиссер-энтузиаст Тони Пембертон сделал то, на что не отважились виднейшие отечественные киноумы. У Пембертона, конечно, получился абсолютно свой «Чапаев», где не очень много, собственно, Чапаева, зато много рефлексии на события 1991 года (в оригинале был девяносто третий, и тут автор фильма немного путается, кто и с какой стороны у него стреляет по Белому дому) и очень много бандитско-«новорусского» дискурса (даже больше, чем в оригинале, вот даже не верится), много спецслужб на черных «Волгах» и присутствуют даже казематы Лубянки… Но в момент, когда дешевая камера равнодушно пересчитывает обстановку в комнате героя — от потрепанного катушечного магнитофона до зачитанного томика Кастанеды, ловишь себя на том, что заокеанский интерпретатор в фиксировании родного цайтгайста продвинулся гораздо дальше, чем даже любимейшие из своих, родных режиссеров. Петра Пустоту (в фильме его остроумно зовут Петр Войд) играет артист Тобиас Кеббелл, тот самый, что в третьей серии культового «Черного зеркала», разуверившись в информационной эпохе и эре постпостподернизма, выдергивал из собственной головы встроенный туда видеочип вместе с глазами. Здесь метафора еще прозрачней: вынужденный, чтоб прокормиться, торговать с развала собственной библиотекой современник-интроверт в итоге присоединяется к трансцендентной революции бессмертного Героя Гражданской и легендарного Красного Полководца (по совместительству — любимого киногероя наших бабушек и дедушек). Перефразируя Бориса Натановича Стругацкого и Ямамото Цунэтомо: как в скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений, так и в малобюджетной фантастике нашего века вдумчивый потомок отыщет все истоки поколенческих страхов, неврозов и рефлексий, а в непрестанной трансформации жанрового кино отыщет все истоки внутренних психологических трансформаций незадачливых предков.

 

Максим Лагно «Шестая сторона света» (автор рецензии — Зеленый Медведь)

Плотная сетка железнодорожных путей «Глобальной Перевозки»™, по которым несутся гиперзвуковые поезда, связала столичные мегаполисы и глухие уголки, сделала мир удобным и безопасным. А Судитроны, куклы на релейных переключателях, обеспечивают автоматическую саморегуляцию общества, защищают его от потрясений и кризисов. Странная социальная система балансирует на грани абсурда, сочетая в себе как утопические, так и антиутопические элементы. С одной стороны, наблюдается полная регламентация и унификация, одинаковые шестиугольники Дворов-городов, искусственно замороженный научно-технический прогресс — негласный запрет на развитие электроники и цифровых технологий, даже кинематограф здесь урезан до механических аниматин. С другой стороны, все люди обеспечены работой, нормальным жильем и едой, билеты на гиперзвуковые поезда стоят дешево, а влияние финансовой элиты сведено к минимуму. Возникает противоречие — является ли такое устройство общества клеткой, и если да, то на что можно пойти, чтобы сломать ее?

Однако социальная проблематика — это интеллектуальный и внешний пласт книги, а под ней скрывается пылкая и немного наивная эмоциональная сердцевина. История взросления девятнадцатилетнего путевого обходчика Леха Небова. К ней прилагаются все обязательные атрибуты: отчаянная влюбленность, первые попытки самоанализа, поиск смысла жизни и своей личной цели, непрошеная ответственность и первые ответственные решения.

Тональность стиля резко колеблется от почти канцелярских оборотов и философских диспутов до робких признаний, от сдержанной взрослости до пошлой вульгарности. Порой это удачно дополняет сюжет, иногда же выбивает читателя с рельс. В плюс автору можно записать удачные абсурдно-социальные находки и живо переданные производственно-бытовые реалии. Но общая картина все равно ощущается иногда слишком условной, будто нарочитая декорация. Да и большинство персонажей словно механически отыгрывают свою функцию, а затем послушно соскакивают со сцены и замирают.

Итог: симпатичная социально-подростковая вещица в альтернативно-земных декорациях.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/shestaya_storona_sveta/

 

Алекс Передерий «Импульс» (автор рецензии — Зеленый Медведь)

Будущее Земли аккуратно размечено, поделено и взвешено могущественными транснациональными корпорациями. Полноценные самодостаточные городки и анклавы, целые области промышленности и производственных цепочек, собственные маленькие армии и спецслужбы. Казалось бы, что могут сделать здесь одиночки? Будь ты тяжело больным наследником миллиардера, близким другом главы корпорации или обычным сотрудником корпорации в третьем поколении — все равно будешь скользить по течению, надеясь, что случай не выбросит тебя на обочину жизни. Но бывают моменты, когда именно твое личное решение способно навсегда изменить мир…

Фактически произведение является не столько романом или большой повестью, сколько развернутым прологом к планируемому циклу или эпопее. Максимум внимания на предысторию событий и устройство мира, крайне вялое развитие событий, по крайней мере пока счетчик прочитанного не перевалит за середину. Увы, с персонажами у нас небогато. Более или менее раскрыты лишь трое-четверо, остальные мимолетно промелькнули на заднем плане. Однако глубокой психологической прозы не получилось, пролог ограничился затянутой экспозицией и легким приключением в финале, заманивая читателя интригующими намеками.

Итог: социально-футурологическая фантастика с элементами генопанка и киберпанка.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/impuls_1/

 

Виктор Колюжняк «Танец песчинок» (автор рецензии — Зеленый Медведь)

Медина, затерянная среди песков и ставшая прибежищем для изгнанников, беглецов, чудаков и одержимых. Город, для которого слово «контрасты» слишком затертое, а шкафы его жителей едва вмещают целое кладбище разнообразных скелетов. Если отвлечься от главной сюжетной линии, то роман распадется на портретную галерею интерлюдий и зарисовок, перемежаемых шорохом песчинок, сквозь который едва слышны обрывки мыслей главного героя, Любомира Грабовски, детектива, алкоголика и просто уставшего от страхов человека.

История начинается со странного убийства, после которого невидимая сила как будто ломает скрытые на городской изнанке шестерни и пружины, выталкивающие теперь наружу один секрет за другим. Почему в останках Дока нашли механизмы? У каких людей бывают желтые, как золото и песок, глаза? Что затевали барон Рюманов, Легба и Рабби Шимон вместе с Доком? Откуда взялся на вокзале загадочный черный песок? Один вопрос тянет за собой кучу других. Детектив Грабовски словно бредет через анфиладу залов с тайнами, распахивая все новые и новые двери в поисках выхода. Вот только Медина никогда и никого не отпускает просто так.

Интерлюдии подобны специям, усиливающим впечатление и нагнетающим интригу. Начиная без особой спешки и не торопясь раскрывать все секреты в финале, Колюжняк плавно пересыпает песок по старому стеклу, рисуя все более яркие картины. Прошлое, настоящее — грань между ними стирается все быстрее на пути к развязке. И отдельное удовольствие доставляет игра с альтернативной историей, детали которой вбрасываются украдкой, словно ненароком.

Итог: интересный нуарно-мистический детектив.

Ссылка на книгу https://ridero.ru/books/tanec_peschinok/