Шестерёнки

Вагон тряхнуло, звякнули ложечки в пустых стаканах из-под чая, а стоящий в проходе муфлон вскинул голову и несколько раз стукнул копытом. Пошевелил хвостом, как будто отгоняя мух, и стал внимательно рассматривать спящих пассажиров влажными глазами. Пытаясь не выдать свое присутствие, он тонко сопел и похрапывал исключительно в унисон стуку вагонных сцепок. Осторожно заглянул под нижние полки, обнюхал напиханные туда баулы, потом сунулся под стол и задел его рогами. Дзынькнули подстаканники, завалилась на бок и покатилась бутылка минералки. Когда она громко шлепнулась об пол, Ник вздрогнул и открыл глаза.

Слышно было, как ворочается и что-то бормочет себе под нос сосед снизу. С одного края стола на другой бежали наперегонки рваные пятна лунного света. Бутылка с минеральной водой стояла, прислонившись к стеклу, как ни в чем не бывало.

Ник зачем-то погрозил ей пальцем, протер глаза и свесился с полки, высматривая нарушителя спокойствия. Естественно, тот уже успел спрятаться. Испариться, как они это обычно делают. А на полу лежала книга.

Пришлось стаскивать простыню, потягиваться и осторожно спускаться вниз, пытаясь не наступить на спящих. Потом забрасывать книгу наверх, забираться следом и, пытаясь поймать скудные обрывки лунного света и редких фонарей, перелистывать ломкие страницы.

Почти все они были разорваны, как будто кто-то методично терзал книгу, не пропуская ни одной страницы. Или кромсал ее неизвестным науке оружием, которое заставляло края разрезов махриться, чернеть и заворачиваться в тоненькие трубочки.

Каждый листок пришлось разглаживать и долго водить пальцами по шраму, пока тот зарастал. Дольше, чем вчера или позавчера. А уж если сравнивать с прошлым годом, то и вовсе — со скоростью лекаря-улитки.

Небо за окном уже начало наливаться серо-стальным предутренним светом, а по вагону потянулись первые жаворонки, больше, правда, похожие не на пернатых, а на неупокоенных мертвецов, когда Ник провел ладонью по последнему листу и закрыл книгу. Отчаянно зевнул, несколько секунд разглядывал пустую обложку. Потом сунул свой излеченный трофей под подушку, накрылся простыней с головой и почти сразу провалился в тяжелый утренний сон.

Когда ближе к полудню его растолкала проводница, книга уже истаяла, как дурное наваждение.

* * *

Его потянуло в путь несколько недель назад. До этого случайностей хватало по горло и в родном городе. Со старых заборов облезала краска, открывая когда-то давно выведенные на занозистой древесине символы и буквы. Несущиеся к лобовому столкновению автомобили разъезжались на волосок друг от друга. Стаи ворон вдруг сбивались в пути и начинали бешено метаться между низкими закатными облаками. А если задремать в автобусе, то можно было увидеть и зверей, которые порой теряли нужные предметы, и зародыши деревьев, ползущие к фонтанам, чтобы напиться, и половинчатое сияние — между днем и ночью.

Точки разрывов в мировой ткани Ник научился видеть с детства, да уже и забыл, как это — не чувствовать на лице холод из-за-той-стороны. Лет в десять он смутно осознавал, что взрослые, рассказывая сказки, полностью и абсолютно искренне не верили в их реальность. В то время как домовые каждую ночь ходили гуськом в ванную стирать свои мохнатые носки, а в деревне у бабушки можно встретить лису, которая, прячась в зарослях лопухов, уговаривала гусей выйти прогуляться и звала на кашу.

Чуть позже Ник понял, что может влиять на происходящее. Он прокрадывался вслед за домовыми и учил их пользоваться стиральной машиной «Малюткой», чтобы процесс шел быстрее, шикал на лису, стирал странные надписи с заборов, пока их никто не увидел. Вобщем, помогал реальности мирно уживаться со сказкой, а людям — обычным людям — оставаться при своих заблуждениях.

В семнадцать лет он научился видеть саму ткань мира. Он даже стал улавливать чуть слышный щелчок перед тем, как она разрывалась, чтобы выпустить на свет очередной парадокс. Теперь заботы Ника состояли не столько в том, чтобы заметить и спрятать странное, а в обработке ран на теле реальности. Он стягивал разошедшиеся призрачные края, дышал на них,… и вселенная возвращалась на круги своя. На месте цветов появлялись ягоды, из зародышей деревьев выглядывали любопытные зеленые носики, а души людей вовремя прилетали к окнам роддома, чтобы успеть переродиться.

«Ассистент, иглу!» — весело бормотал он себе под нос, шагая вечером с работы домой по огромной трещине в асфальте, которая у него за спиной становилась меньше, а потом исчезала — будто ее и не было…

А потом пришла беда.

Случайностей становилось всё меньше. Сначала Ник не заметил этого — сложно уловить разницу между лавиной странных происшествий на единицу времени и лавиной-минус-один. Но когда минус принял значение десятков, парень забеспокоился.

Сначала исчезли совпадения, парные числа на циферблате часов и звонки «Ой, а я как раз о тебе думала». Потом перестали находиться вещи в неожиданных местах и попрятались нечеловеческие сущности. Найденные же разрывы мировой ткани было всё сложнее залечивать: вначале Ник грешил на ослабление собственной силы, но потом почувствовал, что виноват не врач, а травмы, которые становились тяжелее и глубже с каждым днем.

Родной город впервые стал казаться ему чужим. А иногда и вовсе враждебным. Когда Ник поздно вечером шел по засыпающим кварталам, между громадами домов — по привычке, как челнок, переходя с одной стороны улицы на другую, чтобы «зашить» проход для ветра, — дыхание города набрасывалось на него из-за угла. В переулках поднимался пронзительный свист, в лицо летела пыль и грязные пластиковые пакеты. Ник поглубже засовывал руки в карманы, надвигал капюшон на глаза и представлял себя туристом-первопроходцем, который идет к Северному полюсу. Помогало. Как минимум, пережить ураганные порывы ветра при минус двадцати градусах.

Когда количество разрывов свелось к одному-двум за сутки, Ник начал бояться. Теперь лечение было не детской игрой в сказочки и не пассами врача-терапевта. Он чувствовал себя выжатым и опустошенным, как после многочасовой полостной операции… да, примерно, столько часов теперь у него и уходило на лечение мира. Нетрудно было предположить, что, если тенденция сохранится, то с более редкими, но разрушительными прорывами он не справится. И что тогда?.. Проверять не хотелось.

Однажды Ник сел на подоконник, закурил сигарету в комнате — чего обычно не делал, предпочитая не дымить при близких — и посмотрел в окно. Чернильная темнота стекала по небу, превращая вечер в ночь. Потом из-за горизонта вынырнула луна. Из платяного шкафа вылетела и начала порхать вокруг белесая моль. Блеснула крыльями в лунном свете и вдруг бросилась на тлеющий кончик сигареты. Ник не успел отдернуть руку, и домашняя недобабочка осыпалась на ковер щепоткой пепла.

— Тебе пора, — сказал город.

— Понятно, — пожал плечами Ник и начал собирать дорожную сумку.

* * *

Со следующим поездом повезло — удалось взять билет на нижнюю полку. В купе оказался всего один сосед, крупный неразговорчивый мужчина с внушительной бородой, больше пассажиры не подсаживались.

Сначала ехали молча, потом бородач отложил газету в сторону и тихо спросил:

— Уже хирург?

— Что? — не понял Ник.

— Я пальцы твои рассматривал, — пояснил сосед. — Изрезанные и в синяках, как будто ты всю ночь напролет мироздание штопал.

— Так и есть. А вы..?

— Давай на ты. Я Курт.

— Ник.

— Будем знакомы. Руки не подам, извини, — он демонстративно помахал кистью в воздухе. Через всю ладонь змеился белый шрам. А если присмотреться, то и не шрам вовсе — а свежая рана, из которой сочилась черная лёдь. — Не на свой вес замахнулся, ну и об край — того…

— Очень больно? — глупый вопрос, но Нику больше ничего не пришло в голову. Как ни смешно, он первый раз говорил с таким же «видящим», и странность разговора перебивала все его попытки выдумать действительно нужные и правильные фразы.

— Скорее обидно. Я ж ведь не с детства таким стал. Ты, небось, судя по стажу в глазах, еще года в три на колобков в печи заглядывался.

— Не было у нас печи, — Ник невольно улыбнулся.

— Ну, значит, на домовят под кроватью любовался. Не в том суть. Скажи, ты помнишь, как оно — не видеть?

— Нет.

— А я вот помню. Мне только лет в двадцать это обухом ударило по голове — разом всё увидал: и призраков, и разрывы, и за край заглянул — испугался, конечно. В аварию попал и, видимо, выскочил из собственной шкуры, чтобы поменять сущее. И обратно уже не вскочил. Сначала думал, что с ума сошел, потом привык. Но всё равно ностальгия мучает по тем временам, когда я вместо живого солнца на небе умел видеть просто планету.

— Тяжело было?

— Скорее, странно. Как будто чья-то рука сверху взяла и перемешала самое сокровенное. Мечты, планы, мировосприятие — всё на свалку отправилось. Знаешь, родители на десятилетие мне подарили настоящую ракету. С меня ростом. Как «Буран», по-моему, — запамятовал уже, как она называлась. Ни у кого такой не было. Друзья готовы были даже во двор не выходить на прогулку, а сидеть у меня в комнате и с недетским благоговением играть в Гагарина. Зато мне было страшно обидно. Я-то мечтал о самосвале. И никогда не хотел в космос.

* * *

Через три дня, когда Ник ухитрился заехать в железнодорожный тупик, за которым рельсы кончались, пришлось пересаживаться на автобус.

Автовокзал находился прямо напротив платформы, только площадь перейти. Ник выбрал самый дальний маршрут, взял билет на ближайший рейс и направился в кафе, выпить кофе и съесть хотя бы булочку. Накануне ему не удалось ни позавтракать, ни поужинать — мироздание не ограничилось банальными парнокопытными, теряющими книги, а решило просто и незамысловато треснуть титан с кипящей водой. Вечер ушел на лечение ткани мира, а утро — на лечение себя подручными средствами. Не так страшно, конечно, как рана на ладони давешнего попутчика, но ни один палец уберечь от ожогов не удалось.

Ник купил пластиковый стаканчик с кофе и, с трудом удерживая его, оглянулся по сторонам. Прямо рядом с прилавком стоял столик — что самое приятное, без трещин и с не облупившийся краской. За ним сидела девушка в клетчатой рубашке и зеленоватых джинсах. Она посмотрела на парня немигающим взглядом, улыбнулась и сделала приглашающий жест рукой — «присаживайся, мол». Потом сморгнула, и глаза у нее стали ярко-голубые. Как у самого Ника.

— Мимикрирую, — объяснила она. — В последние недели так страшно, что не только разрывы стягиваю, но и себя подтаскиваю ко всем, за кого можно ухватиться.

— Ухватиться зачем?

— Боюсь упасть. Хм, не так — оторваться и выпасть. Даже не наружу, а просто — из жизни.

— А это возможно?

— Думаю, возможно все, — девушка порылась в сумке, брошенной на пол рядом со столиком, и вытянула оттуда книгу. Вроде тех, что последнее время приходилось чинить Нику. — Любопытство, таскаю с собой под присмотром, чтобы не исчезло. Вроде якоря. Тешу себя надеждой, что если не справлюсь — за книжечку ухвачусь. Могу и тебе почитать. Хочешь?

«Раньше шестеренки вращались быстро — в начале времени, когда Гея была молодая еще и радостно кормила всех своих обитателей, чтобы те перерождались в срок. Зубчики часового механизма цеплялись за материал, оставляли на нем крошечные царапины, которые нам ничего не стоило залечить. Желтые головки одуванчиков в срок становились семенами, и парашютики разносило по всей поляне, чтобы выросли новые цветы — и так по кругу. Люди не пытались вырваться из цикла, жили — как жилось, и толкали сообща эти чертовы шестеренки.

А теперь Гея постарела. Механизм вращается с трудом и скрипом; если уж зубцы цепляются — так намертво, вырывают целые лоскуты из мироздания. Нашей помощи едва хватает, чтобы их залечить. Порой сил не хватает, и холод с темнотой — привет, давно не виделись — хлещут внутрь через прорыв, заставляя целые города и страны орать ночами от неизбывных кошмаров, а днем творить непонятное. Тут бы всем сплотиться и поддержать мир, но нет. Мы ведь особенные. Каждый второй хочет вырваться, выпрыгнуть, выбежать… Стать одиноким и непознанным, гордиться своей инаковостью, двигаться лишь вперед — и никогда, никогда не возвращаться к прошлому. Замыкаться циклам всё сложнее. И поэтому в конце марта идет град со снегом, а в конце осени при минусовой температуре с небес льет дождь, одевая улицы в отвратительно-скользкую глазурь…»

— Я прошлой осенью раз десять падала.

— Сильно?

— От души. Не так больно, как обидно. Один раз чуть под лед не соскользнула, пытаясь предотвратить ледоход в декабре. Вдумайся. Картина неизвестного художника-пейзажиста «Река вскрылась внезапно». Но обошлось.

— В средней полосе пока до такого веселья природа, вроде, не дошла.

— Дошла, не сомневайся. Просто, видимо, тщательно это скрывает. Готовит сюрприз, как говорится. Вот представляешь — возвращаешься домой в апреле,… а почек на деревьях нет. Или травы на газонах не предвидится.

— И после землетрясений теперь разломы не полечишь… — Ник закурил очередную сигарету, глубоко втянул едкий дым и криво усмехнулся собеседнице. Та в ответ встряхнула рукой над пепельницей, как будто сбивая пепел со своей невидимой сигареты, и вздохнула:

— Ведь признайся, хочется иногда самому вырваться? Плюнуть на все эти знаки, тайны, символы. Не ждать у моря погоды, сверяясь с флюгером предназначенности, а рвануть вперед, срезая дорогу. Пусть нечестно, зато самостоятельно. С одной стороны, вроде, и знаешь, что всё в итоге сложится как надо…

— …Но вот ждать, пока оно сложится, иногда невыносимо.

— Именно.

Потом они молчали, а Ник листал книгу. Подъехал автобус, и ломкий голос из репродуктора позвал пассажиров на посадку.

— Прости, — Ник замялся, поднимаясь из-за стола. — Что-то я сегодня совсем не воспитанный… Забыл вот спросить, как тебя зовут.

— Не извиняйся, — девушка грустно улыбнулась, и ее глаза поменяли цвет с голубого на жемчужно-серый. — Не это же главное. Главное — добраться до горизонта.

* * *

Ник вылез из автобуса на станции, название которой сразу забыл. Оставил сумку на обочине дороги и налегке зашагал через поле к закатному солнцу. Оно было огромным, пухлым, больным… И от его лучей, казалось, по земле разливалась лужа крови.

Когда Ник зашел за горизонт, он увидел кокон багрового цвета, размером с железнодорожную цистерну, из которого уже наполовину выбралась жемчужная бабочка. Она подрагивала серебристыми крыльями и скреблась тоненькими лапками о край своей «колыбели», но почему-то не могла окончательно вылезти наружу, а тем более — взлететь в небо. Ник закинул голову и посмотрел наверх. Чернила ночи казались абсолютно беспросветными — даже звезды не загорались, ожидая, когда же луна переродится и взлетит.

— Ну, давай же! — Ник осторожно потянул на себя край то ли кокона, то ли солнечной шкуры, чтобы помочь бабочке выбраться.

Та дернулась всем телом и вытащила мягкое брюшко наружу. Повела усиками, нерешительно хлопнула одним крылом и начала, спотыкаясь, бродить по полю, путаясь в остовах прошлогоднего бурьяна.

Ник вздохнул и подошел к луне вплотную. Заглянул в ее муаровые глаза, в которых догорал желтый цвет, сменяясь холодным стальным, и обнял.

Через минуту на ночное небо величественно выплыла из-за горизонта жемчужная бабочка. На пол квартир легли серые квадраты лунного света, искры скользнули по крыльям ночных самолетов, а рваные белые пятна побежали наперегонки по столам в вагонах скорых поездов.

* * *

— Этой весной мы спасли луну, — пробормотал Курт, положив руку на теплую спину невидимого грифона. Тот подозрительно покосился на человека и продолжил читать книгу Земли, подсвечивая страницы медовыми глазами.

— Дожить бы всем до следующей, — ответила девушка с бесцветным взглядом и достала из сумки ножницы. — Пошли уже странничать. Или случайно происходить.

…Или случайно происходить.

 

Вечная мерзлота

Поезд стоял в Тобольске долго, больше двадцати минут, но Зимин все равно чуть не опоздал на посадку. На подъезде к вокзалу такси закрутило на скользкой дороге, водитель коротко и хрипло вскрикнул, выкручивая руль — машину юзом повело на фонарный столб. Зимин будто оцепенел и тупо смотрел, как приближается темная полоса, готовая вмяться в бок автомобилю, и пассажира вмять, и… Таксист в последний момент чудом вырулил. Тормоза взвизгнули, и машина со скрежетом припечаталась к высокому бордюру.

— Черт. Вот черт, — Зимин задрал рукав пальто и уставился на часы. Пытался убедить себя, что волнуется, опаздывая на поезд, а не из-за того, что перед глазами у него до сих пор маячил приближающийся столб. — Ехать дальше сможем?

Водитель хлопнул ладонями по рулю и сочно выругался. Потом вытянул из кармана телефон и стал неуклюже тыкать в него. Толстые волосатые пальцы ходили ходуном.

— Понятно. — Зимин вытащил кошелек, бросил на приборную панель двести рублей и полез наружу. Хорошо, хоть багажа нет — сумка с ноутбуком и сменой белья не в счет. Побежал к вокзалу по пустому утреннему тротуару.

Проводница последнего вагона еще не успела махнуть флажком, когда он подлетел и, задыхаясь, хватая морозный воздух раскрытым ртом, стал вытаскивать смятый билет.

— Да потом покажете, запрыгивайте!..

Еще полчаса он шел до своего вагона почти через весь поезд, то и дело останавливаясь в тамбурах и прикладывая ладонь к груди. Сердце все никак не унималось, колотилось, рвалось наружу. Успел-успел! Или нет? Спасся-спасся! Выжил-выжил!

— Выжил, — пробормотал Зимин и хрустнул пальцами. Прижался лбом к грязному холодному стеклу. За окном бежала заснеженная темная равнина в желтых пятнах редких фонарей. Посветлеет часа через три, не раньше… Сердце снова екнуло и затрепыхалось. — Ладно-ладно, — успокаивающе пробормотал Зимин. — Сделаю доброе дело. Помогу кому-нибудь. За чай заплачу вдвое. Завалюсь спать до вечера. Буду тих и приличен. Идет?

В купе оказался всего один сосед, уже проснувшийся. Сидел около столика и со звоном мешал бледный чай в стакане. Близоруко щурился, глядя, как новый попутчик устраивает сумку под сиденье и стягивает пальто. Потом потянул ладонь для пожатия:

— Илья.

— Зимин.

— Так официально?

— Привык, — Зимин пожал плечами. — Меня и пациенты все так зовут…

— Вы врач?

— Не совсем. Головопатолог.

Обычно на такое представление реагировали смехом. Или хотя бы вежливой улыбкой.

Илья же нахмурился и серьезно кивнул. Снова наклонился к чаю, нахохлившийся, как больная ворона.

Вернулся к разговору он ближе к полудню.

— Психиатр, значит? — спросил, будто не было между фразами ста километров пути, позднего рассвета и маленькой станции с гордым названием Юность Комсомольская.

— Психотерапевт, — поправил Зимин и выглянул из-за края газеты.

— Должно быть, в поездках тишину любите? Достали вас разговорами?

— Ну, почему же. Интересная беседа всегда лучше молчания. К тому же, — он поежился. Из приоткрытой двери тянуло сквозняком. Вагон был старый, и через деревянные потрескавшиеся рамы просачивалась снаружи стынь, — я люблю слушать. Иначе давно ушел бы из профессии.

«Ты обещал помочь кому-нибудь», — екнуло в груди.

«Да, помню», — досадливо поморщился Зимин.

— С чужими иногда проще разговаривать, чем со своими. Мне вот совсем не с кем поделиться было, — Илья криво улыбнулся. — Но я это потом понял. Дорога немного проясняет голову. Я ведь сначала обрадовался, что еду один…

— Издалека?

— От самой Москвы. А потом расстроился. Думал, что получится поболтать. Ну, в Нижнем села парочка — хотя они друг другом были заняты, знаете, глубоко так, на все сто процентов от остального мира — и я не стал их беспокоить. В Екатеринбурге сошли. Потом к проводникам зашел… но они уже выпивали, да и вообще, что они поймут? А теперь вот вы.

— Теперь я.

— Хотите грустную историю послушать? Под пиво?

— Лучше под обед. Есть тут вагон-ресторан?

Заказанный из ресторана обед был невкусный: гарнир пресный, недосоленный, мясо жесткое. С другой стороны, горячее лучше сухомятки.

— Итак? — Зимин отложил вилку в сторону, сложил ладони домиком и осторожно оперся на них подбородком. — Я слушаю.

— Жена мне изменяет. — Илья покачал перед лицом сплетенными в замок пальцами. Костяшки побелели. Суставы хрустнули в такт стуку колес. — Я точно знаю. Каждую неделю бегала к нему на свидание. А потоми вовсе сбежала. Теперь возвращать ее еду. И думаю — может, зря?

— С этого места подробнее, — Зимин откинулся к стене, устраиваясь поудобнее.

— Вы понимаете, — Илья подался вперед, расцепил руки, уронил ладони на колени, потом суматошно замахал ими, будто не зная, куда девать. Потянулся к двери и плотно прикрыл ее. — Она… Мы давно уже вместе… В общем, началось это с полгода назад.

…

В раковине кисла не мытая три дня посуда. Из полуоткрытого шкафа на пол вывалились книги. Журналы валялись на диване, в углу, на полках разноцветными кляксами, один выглядывал из-под кресла. И на всем — толстый слой пыли, как будто здесь не жилая квартира, а заброшенный чердак.

Она кругами бродила по комнате, механически приподнимая длинную юбку, когда приходилось переступать через упавший стул. Стул упал еще утром.

— Может, хватит? — Илья не выдержал, выбрался из-за стола, шагнул к ней и схватил за плечи. Она дернула головой, будто просыпаясь, посмотрела на него удивленно. Вытащила изо рта прядь волос, которую жевала все это время.

— Что?

— Что?! — Илья сорвался на крик. Если порох долго и тщательно сушить, с каждым днем он вспыхивает все быстрее и легче. Без осечек. Жена была лучшим сушильщиком пороха из всех, кто встречался ему в жизни. — Ничего! Именно что ничего! Я специально провел эксперимент — не загружал посудомойку, не заправлял за тобой кровать, не убирал книги… Не убирал этот чертов стул!

Он яростно пнул деревяшку.

— И что? — Она смотрела сквозь длинную рыжую челку, склонив голову. Тупо моргая. Не человек, а кукла. Долбаная кукла, не способная даже убрать за собой. Она лишь ходила туда-обратно, пока завод не кончится, а вечером молча валилась на кровать и вяло отталкивала, если он пытался ее обнять.

— Что происходит? У тебя депрессия? Или вегето-что-то-там? Надо к врачу? Скажи — пойдем! Хочешь гулять? Давай съездим куда-нибудь!

Она отцепила от себя его пальцы, один за другим, медленно и показательно лениво, больно вцепляясь ногтями в кожу. Потом улыбнулась — одной стороной рта, гаденько, искусственно, будто делая одолжение.

— Знаешь, как в песне? Ничего. Я. Не. Хочу.

…

— Я как-то пропустил момент, когда у нее началась эта дурацкая прострация. Знаете, как бывает. Вроде все нормально, ты приходишь домой в девять вечера с работы, привет-привет, ужинаешь перед компьютером, смотришь фильм или там играешь в игру, а потом уже два часа ночи, а наутро рано вставать. Нет времени на все эти рассусоливания, разговоры об отношениях, «расскажи, о чем ты думаешь»… Она всегда была не очень многословной, и я сначала не заметил. А когда заметил…

— Дайте я угадаю. Потом ваша жена пошла к психологу, он вытащил ее из депрессии, а заодно оказался весьма интересным мужчиной, и она…

— Если бы, — Илья хрустнул пальцами. — Нет, она сначала уехала. Теперь я думаю, какого дьявола не поехал с ней…

Зимин рассеянно смотрел в окно. Снежная равнина к полудню не побелена, а стала мертвенно-серой — и складчатой. Будто на землю накинули гигантскую застиранную скатерть и расчертили ее узкими овражками и цепочками следов.

«Уеду, — который раз подумал Зимин. — На юг, только на юг. Жить тут зимой становится положительно невозможно».

…

Сентябрьский дождь моросил день за днем, и листья прилипали к асфальту желтыми плевками. Проснуться на работу казалось абсолютно немыслимым, выбраться из-под теплого одеяла — еще сложнее. В доме еще не топили; стуча зубами от холода, Илья первым делом шлепал на кухню и врубал электрический чайник, ругая сквозь зубы панельные хрущовки и ранние сентябрьские заморозки.

— Я уеду. — Обычно жена валялась в постели до полудня, завернувшись в одеяло с головой, поэтому Илья чуть не выронил кружку с кипятком, когда она внезапно оказалась на пороге кухни у него за спиной. — Сегодня.

— Куда это? — Язвительной интонации не вышло. Вопрос получился глупый и чуть растерянный.

— Домой, к родителям.

— Ты…

— Прости, надо было съездить раньше.

Она подошла и прижалась лицом к его спине.

— Может, тогда станет лучше. Помнишь, ты спрашивал, чего мне хочется?

— Конечно! — он обернулся, крепко обхватил, прижал к себе ее острые локти, спутанные волосы, мятую теплую пижаму. — Конечно…

Сначала он радовался, помогая ей собирать вещи. Собирать — громкое слово, пришлось всего лишь бросить в рюкзак джинсы и свитер, притащить из ванной зубную щетку, распечатать маршрутную квитанцию. Потом, когда она уже садилась в поезд — почему не на самолет? от Москвы до Уренгоя ехать больше двух суток, но она отнекивалась, мотала головой, утверждала, что боится летать, а стук колес помогает упорядочивать мысли, — Илья будто споткнулся. Поймал себя на ощущении, что вся эта радость, и показная деловитость, и «милая, не забудь ключи и бумажные платки» из-за того, что он просто рад избавиться от жены. Эдакая радость облегчения. Хотя бы какое-то время никто не будет слоняться по комнатам, лежать лицом к стенке, тихо всхлипывая во сне. Не будет часами стоять у окна, всматриваясь в дождь. И не будет повторять раз за разом это кукольное «не-хо-чу».

Он чуть не бросился следом по перрону. Пожалуй, и бросился бы — но в последний момент жена обернулась, и Илья снова поймал в ее глазах выражение безразличия. Блестящую пустоту. Он поглубже сунул руки в карманы и тупо зашагал обратно, к метро, пиная листья.

…

— Я понимаю, если бы она была с юга. Краснодар там или Одесса. Тогда можно было бы хвастаться. Но нет, она каждый раз находила возможность ввернуть при всех — и желательно, чтобы компания побольше — мол, в Москве зимы отвратные, зато у нее на родине…

— Уфф, — Зимин понимающе закивал. Ухватил со столика кружку с еще теплым кофе. Порылся под сидением, добыл оттуда пакет арахиса в шоколаде. Кивнул на него — угощайтесь.

— Новый, мать его, Уренгой! Самый что ни на есть север. Морозы под пятьдесят, вечная мерзлота под боком, дома-коробки, здание Газпрома — единственная радость. Зато снегу по пояс, да. С сентября по май. Вот сейчас у нас март на дворе, да? И в окне сугробы выше крыши. Не весна, а хрен знает что!

— Не слишком хороший город… — осторожно согласился Зимин. И лучше в него летать, чем по железке. Намного лучше.

— И я о том же!

— Что же она там, в гостях, делала? На лыжах каталась?

— Не знаю. Но вернулась она… Не она, в общем.

…

Вернулась она через месяц без предупреждения.

Он приехал с работы и обнаружил жену на кухне: та жарила мясо на воке и насвистывала под нос монотонный мотивчик. В такт свисту раздавался еле слышный звон. Илья сначала не понял, что в ней изменилось, потом увидел пять косичек, выползающих из-под короткого каре. На каждой — крохотный колокольчик: четыре металлических, один — стеклянный.

У нее был насморк и температура, горячие руки, губы и лихорадочно блестящие, живые, совсем не кукольные глаза. Она смеялась, шлепала его по спине кухонной варежкой, рассказывала, как там поживают «все, и Лиза, и Катька, и Сережа с Максом»… И ночью впервые за полгода сама подобралась к Илье под бок, осторожно подышала в ухо и скользнула рукой под одеяло.

Она привезла из дома кучу фотоальбомов и видеокассет, забрала у знакомых древний похрипывающий видеомагнитофон и принялась целыми днями смотреть старые пленки. Когда Илья подсаживался к жене на диван, она передергивала плечами, начинала пихать его в плечо, смешно злилась и ставила кассету на паузу.

— Жадность, жадность, — шипела она. — Не хочу делиться.

— Чем?

— Кем. Ты же не знаешь их…

Илья и вправду не знал всех этих лиз, кать и максов. Да, впрочем, и не хотел знать. Он пробовал смотреть записи тайком, когда жена была в ванной, и не обнаружил ничего предосудительного.

Общие дни рождения. Самый скучный жанр типичного хоум-видео, когда оператор навеселе, картинка под углом в тридцать градусов, гости ржут, именинник в лучшем случае задувает свечки на торте, а в худшем уже перебрал и лежит где-нибудь в уголке квартиры, заботливо обложенный подарками. Жена на этих видео была совсем другая, не похожая на себя: в рубашках или свитерах под горло, с длинными тусклыми волосами, тихая, серьезная и настороженная. Будто тогда в ней пряталась свернутая пружина, которая только потом развернулась и «расплескалась» в разболтанность движений, визгливые нотки голоса при ссорах, короткую ярко-крашенную стрижку и нервный тик.

Илья не знал ее другой. Да и не хотел знать. Встреть он ее на одном из этих праздников… пожалуй, не подошел бы знакомиться.

Когда он в шутку попытался поделиться этой мыслью с женой, она страшно надулась и даже порывалась тем вечером спать отдельно, на диване. В обнимку с пультом от видеомагнитофона.

…

— И только неделю назад я выяснил, что вовсе не в гости она тогда ездила. И не к родным. А… по делу.

— Серьезному? — Зимин улыбнулся.

— Серьезнее не бывает. Она сняла со своего счета два миллиона… я и не знал, что у нее такие деньги лежат. Выписку нашел, когда по ящикам ее стола шарил.

— Доказательства искали?

— Искал. И злился. И так… — Илья махнул рукой. — Там ее вещи остались. Понимаете?

— И что с теми двумя миллионами?

— Потратила там, в Уренгое! Или отвезла… ему! Купила…

— Ему? Или его? Вы думаете, человека можно купить за два миллиона?

— Миллионеры, что ли? — Дверь отъехала, в купе заглянула краснощекая проводница с прилизанным каре. Хохотнула. — Сургут через полчаса. Стоянка длинная, туалет закрываю.

Илья кивнул. Проводница мялась на пороге, не уходила.

— Будьте добры, принесите нам еще кофе. И чаю, — Зимин неискренне улыбнулся и полез в карман за купюрой. — И сдачу можете оставить себе.

…

— Мне нужны деньги.

В конце февраля Илья спросил, почему жена не носит кольцо с бриллиантом, подаренное на годовщину свадьбы. Она замялась на секунду, сцепила ладони, скрытые длинными рукавами свитера, и чуть слышно пробормотала:

— Я продала его. Мне были нужны деньги.

— Что? — На секунду он подумал, что ослышался.

— Мне нужны деньги, — она подняла глаза и посмотрела на него внимательным, сухим взглядом.

Он сразу не нашелся, что ответить, просто стоял и думал, как же ее испортила зима. Вымыла из нее все краски, превратила в себя из прошлого, в ту самую серую тень с напряженным лицом. Жена перестала краситься и, когда чуть отросли корни, подстриглась под мальчика — собственные волосы у нее были мышино-серого цвета. Косички остались, но с каждым месяцем с них пропадало по колокольчику, две недели назад исчез последний — стеклянный.

Сначала Илья шутил «о потерях с пугающей периодичностью». Но она в ответ на эти шутки морщилась, отворачивалась и уходила в себя. Поэтому он перестал.

Но — странно — несмотря на эту тусклость, жена ни на секунду не возвращалась в то самое дурацкое безразличное состояние. Упавшие стулья исправно убирались, книги стояли на полках в образцовом прядке, на кухне вечером скворчало под крышкой и упоительно вкусно пахло, а на старом видеомагнитофоне не было ни одной пылинки. И главное, никто в доме не плакал. До сегодняшнего дня Илье даже казалось, что все в порядке.

— А попросить — не судьба?

— Ты бы поинтересовался, на что.

— Ну, так я сейчас спрошу — на что? — Порох исправно вспыхивал. Как и раньше.

— Не твое дело, — она резко развернулась и выбежала из комнаты. Что-то звякнуло.

…

— И вы стали контролировать ее расходы, так?

— Так. — Илья смотрел чуть в сторону, мимо Зимина. За окном, несмотря на мороз градусов под сорок, бродили неизменные бабки, предлагающие купить «курочку, картошечку, еще совсем горяченькую…». Это донельзя противное, скользкое «контролировал расходы жены». Когда он делал ей предложение, он ни на секунду не сомневался, что их пара никогда не будет похожа на другие… никаких истерик, ссор, непонимания, грызни из-за денег, конфликтов с родственниками… Вот дурак. Господи, каким же дураком он был. Хотя… Хотя бы с родственниками ее никогда не общался. И то хлеб. — Это было несложно, контролировать. Последние два года она не работала, больше рисовала свои картинки… Покупали их редко. Брала деньги у меня. И…

— И?

— Она стала продавать украшения, потом одежду. До смешного доходило: как-то я вернулся чуть раньше и застал дома какого-то типа, которому она продала стиральную машину. Зачем ей это, не признавалась. Потом заговорила о том, что нужно разводиться и делить квартиру. Меня это выбесило.

— Неудивительно.

— Мне показалось, что она кого-то содержит. Или ее шантажируют. Но скорее первое.

— Давайте начистоту. — Зимин вздохнул и, потерев щеки, на секунду стал удивительно похожим на усталого, потрепанного жизнью бульдога. — Вы до сих пор не сказали мне, почему так уверены в его существовании.

…

— Я не люблю тебя! — она не просто уронила тарелку на пол. Швырнула ее с размаху, так, что осколки и горячая лапша разлетелись по стенам. — Ненавижу!

— Почему мы не можем помириться? Попробовать начать снова? — Порох уже тлел. Но… мужчина на то и мужчина, чтобы держать себя в руках. Илья и держал, сжимая порез на предплечье — один из осколков оказался более метким, чем остальные.

— Потому! Потому что ты — не моя история!

— Да? А кто же твоя история? Есть такие?

— Не поверишь, есть! — Она непроизвольно дернула головой — в ту сторону, где на полке громоздились старые кассеты.

— В твоем прошлом? В твоем замечательном, охренительном, обалденном прошлом, среди всех этих тупых друзей, ни один из которых почему-то и открытки на день рождения тебе не присылает, есть кто-то, кто лучше меня? Есть такой человек?

— Есть. — Она как будто погасла. Отступила на шаг, опустив плечи. Почти прошептала: — Есть. И я… я не могу без него.

Дальше было совсем некрасиво. Она собирала вещи, Илья хватал ее за руки, оставляя синяки. Она рвалась уйти прямо ночью, в никуда… «в гостиницу, к подруге», он загораживал дверь и орал, не думая о соседях, что никуда не отпустит. Она сползла по стенке, села на пол в коридоре и беззвучно плакала, раскачиваясь взад-вперед. Потом уползла спать на диван, пообещав остаться.

И ушла наутро, дождавшись, когда Илья напился и уснул.

…

— Сначала она поселилась у подруги. В Митино. И каждый деть, черт побери, каждый… день бегала к нему. Я пытался следить за ней. Но она как будто чувствовала. Все время оглядывалась. Путала следы. И у меня не получилось.

— Илья, — Зимин высыпал в кружку с кофе три ложки сахара и стал его размешивать, противно звякая ложечкой. — Это, конечно, не мое дело и не вполне относится к сюжету, но…

— Спрашивайте, конечно.

— Не мое дело, повторюсь. Но скажите, почему вы никогда не называете ее по имени?

— Не знаю, — Илья зажмурился и прижал подушечки пальцев к векам. — Не сложилось у нас как-то… с именами. Ей страшно не нравилось, когда я звал ее Валей. Даже не то что не нравилось… Она и не отзывалась даже, говорила, что не привыкла. В детстве ее звали Тиной… а мне как-то глупо казалось. Как русалка. Или это, Канделаки. Тьфу.

— Тьфу, — дунул Зимин на горячий кофе. Закашлялся. Сделал бодрый вид, но глаз все равно предательски дергался. — И что, нашли вы, к кому ходила ваша русалка?

— Я нанял частного детектива. Как в кино. Совсем головой тронулся, да?

— Ну, почему же, — Зимин кашлянул в рукав, поднялся. — Сейчас вернусь. Извините.

Он прошел до конца коридора, хлопнул тамбурной дверью. Встал у окна, успокаивая дыханье. И что, спрашивается, накатило? Мало ли Валентин на свете. Или Валентинов.

«Не всех их в детстве звали Тина. Или Тин, — снова некстати шепнуло сердце. — Некоторых только».

— Это совпадение, — упрямо пробормотал он, мелко постукивая костяшками по холодному металлу. — Сов-па-де-ни-е.

— И что же дальше? — спросил он через десять минут, вернувшись.

— Детектив письменный отчет прислал. Как в лучших домах Англии. Я вам даже зачитать его могу, все равно с собой таскаю его, просматриваю долгими зимними вечерами. — Илья криво улыбнулся и вытащил из кармана джинсов мятую распечатку. — Хотите приобщиться к высокому слогу?

— Вай нот, — пробормотал Зимин.

— «Полагаю, ваша жена попала в лапы секты, выманивающей деньги из людей со склонностью к обрядовому сознанию»… ишь, как загнул, а? «или шизофреников. На их сайте — вот адрес, ознакомьтесь — утверждается, что если душа, оторвавшаяся от тела, почувствует себя плохо, то эти прекрасные люди готовы помочь. За несколько сотен тысяч они готовы перезахоронить тело поближе к душе и поддерживать связь между ними. Суммы за поддержание связи называются тоже значительные. По результатам слежки могу сказать — жена ваша ходит на кладбище. Иногда — на собрания секты. Ищите жену среди них. И мыслите позитивно. Это не любовник».

— Неплохой стиль официального отчета, — Зимин сглотнул.

— И не говорите.

— Но вы не поверили.

— Это же бред! — Илья фыркнул. — Во-первых, двадцатый век на дворе. Походы на кладбище, магия… Я бы заметил по ней. Я бы не женился на ненормальной. Я решил, что она просто дала детективу больше денег, чем я.

— Не находите, что это еще больше попахивает киноштампами?

— Не нахожу.

— И что дальше? — Зимин сцепил пальцы в замок, чтобы скрыть дрожь.

— Я выследил ее подругу. Припер к стенке. Стал выспрашивать. Она сказала, что у жены кто-то только что умер… здесь, в Москве… и она буквально неделю назад повезла тело на поезде в Уренгой. Я не поверил.

— Почему?

— Да не было у нее никого в Москве! Когда мы познакомились, три с половиной года назад, она только что приехала с Севера и никого в городе не знала! Все там! Никого здесь, кроме меня!

— Не кричите так, — Зимин скрипнул зубами. За окном свинцовели сумерки.

— Я бы не кричал, если бы все они не сговорились меня обманывать. Вы знаете, что мне по телефону ее мать сказала? Знаете, а?

— Не знаю.

«Знаешь, — стукнуло сердце. — Все ты знаешь».

— Я ведь даже телефон ее не знал. Нашел по фамилии в телефонном справочнике. И начал обзванивать. И раз на третий меня спрашивают: кого к телефону? Валентину, говорю. Извините, отвечает мне ее мамаша. Или не знаю кто, седьмая вода на киселе. Извините, блеет несчастным голосом. Никак не могу Валентину позвать. Умерла она, три с половиной года назад умерла. Ну, не суки, а?

— Суки, — безразлично кивнул Зимин и стал мешать кофе, уже не слушая, как Илья доберется до Уренгоя и всем там покажет. И особенно тому, из прошлого, которого его жена внезапно, погостивши в родных местах, очень полюбила. Или она его и раньше любила? Привезла с собой… деньги на него тратила. А потом, небось, за ним и уехала, потому что тот в Москве не прижился. С-с-скотина он.

«Она», — хлюпнуло в груди.

«Заткнись», — выдохнул Зимин.

…

Ближе к одиннадцати вечера, после остановки в Ханымее, Илья задремал, предварительно получив заверения от собеседника, что история печальна, но банальна… Заверения и немного сочувствия. Не какого-то там психотерапевтического, а искренне человеческого.

Зимин приглушил верхний свет в купе, но не лег. Продолжал сидеть, уставившись в окно. Под рельсами перекатывалась вечная мерзлота, километры упокоенной земли, укутанные в иней и снег. Под этим стылым одеялом лежали с доисторических времен мамонты, олени, целые собачьи упряжки, когда-то вмерзшие в лед… Идеально сохранившиеся, целые: наверно, если откопать их и согреть на жарком солнце — они проснутся и побегут дальше.

Дверь в купе скрипнула.

Зимин скосил глаза. У него тут же свело шею, пронзило острой болью — до крика — но кричать не получалось, в рот будто натолкали ваты. Нет, не ваты. Снега. Зимин зажмурился, потянулся руками к горлу. Зачем-то сжал его. Раз, другой.

Не помогло. В снежной вате утонул не только голос — пропало дыхание.

Зимин стал заваливаться набок, неловко засучил ногами, сбивая коврик на полу неровными складками.

Сердце забилось противно, мелко-мелко, закололо под ребрами и отдалось тупой болью под ключицу. Вдохнуть, надо вдохнуть, хоть раз. Но как? Он ударился щекой о столик и открыл глаза.

На соседнюю полку, рядом с мирно сопящим Ильей опустилась девушка в темном свитере с высоким воротом. Тихо звякнули колокольчики. Сквозь голову девушки, отрезая скулу от лица, просачивался свет из коридора. Она внимательно посмотрела в лицо Зимину, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.

Тот хрипел и драл горло, оставляя под ногтями кровавые полоски и клочки кожи.

— Тебе привет от брата, — прошептала Тина.

…

В конце семидесятых на месте Нового Уренгоя еще был поселок. Бараки, времянки, первые наспех построенные приземистые дома… Взрослые занимались геологоразведкой и метеонаблюдениями, а дети вечно мерзли, болели и путались под ногами. Все, кроме Тина. Брат Зимина не только летом, но и зимой обожал лазить по окраинам, заглядывать под старые вагончики, расспрашивать старожилов, ковыряться в бумажках — даже не умея читать, он ухитрялся выискивать там какие-то схемы, чтобы искать сокровища. От дошкольного детства у Вали — Валеры Зимина — сохранилось одно и то же, повторяющееся десятки раз, воспоминание.

Он лежит дома. Холодно. Чадит керосиновая лампа. Саднит больное горло. Тин деловито шуршит бумажками, завернувшись в одеяло около стенки. Потом шепчет:

— Пойду клад искать. Никому не скажешь?

— Никому! — мотает головой Валя.

Тин шуршит в ночь. Возвращается под утро. Холодный, как ледышка, лезет под одеяло, под бок к брату.

— Нашел?

— Нет! Завтра пойду…

Однажды брат вернулся неправильный.

— Нашел? — Валя не сразу понял, в чем подвох. Это потом он что-то осознал, сопоставил… а пока заговорил с этим, как будто оно было Тином.

— Нашел, — вернувшийся взамен брата, выглядящий, как брат, опустил на пол толстую стопку бумаг, несколько папок, покрытых инеем. От них тянуло гнилью и сладковатым, тошнотворным запахом.

— Это… сокровище? — Валя даже забыл на миг о больном горле.

— Еще какое, — незнакомо, по-взрослому ухмыльнулось… ухмыльнулся Тин.

…

От этого воспоминания Зимин даже на секунду забыл о кончившемся воздухе. Дернулся ниже, нырнул под стол и протянул руку к ноутбуку… нет его, пропал! Со всеми данными из тех папок… В порядке, с выводами, с версиями. Про три года, и про то, как этот срок сложно продлить, и как это… этот Тин, или Тина, или кто бы то ни был из живущих взаймы рыдает по прошлому. На мертвой дороге умели поднимать людей, но не учили жить вперед. Зачем? Пусть работают, пусть строят.

— Думаешь, тебе поверят? — Девушка сидела, покачивая скрещенными ногами в такт колесному ритму. — Не сочтут сумасшедшим? Вон, Илья никому не верил. И не поверил бы. Он думал, что у меня любовник, без которого я не могу. А я не могу без себя. Вот ты, Валя… сможешь без себя?

Вместо снежной ваты во рту оказалась раскаленная смола. Теперь Зимин не просто задыхался: в легкие и желудок текла жидкая боль. Вцеплялась во внутренности, закручивала их, превращала в тлеющие угли. Живот будто наполнялся жаром и пеплом. Зимин свалился на пол и, корчась, пополз к двери.

Вагон тряхнуло, и купе захлопнулось, отрезав луч света из коридора.

…

Валя ехал в лагерь на Черное море — на самое настоящее море! Туда, где тепло, и юг, и даже обещали настоящую черешню… Что это такое, Валя не знал, но очень хотел попробовать.

Тин — ссохшийся и осунувшийся, то и дело перхающий гноем — оставался дома. Родителям он не по-детски серьезно доказывал, что не вынесет дороги. Вале сказал прямо:

— Мне уже от тела далеко не отойти. Мутит.

Еще давно, через неделю после того, как был найден «клад», Тин сводил брата к месту своей гибели. Они прошли по длинному извилистому оврагу, влезли в едва приметный лаз и спрыгнули в комнату с бетонными стенами. На одной из них висел плакат «Трансполярная магистраль: Салехард-Игарка». Тин — новый Тин — протянул руку и показал на себя старого, придавленного железной балкой на проходе в соседнюю комнату.

— Вот, — пробормотал он, будто это все объясняло.

— Вот, — прошептал Валя. Смысл этого самого «вот» он понял, уже учась в институте, разобрав записи мертвой лаборатории по косточкам. Восемьдесят тысяч заключенных. Сорок миллиардов рублей. Километры рельсов по вечной мерзлоте, и вместо шпал — трупы. Когда «шпалы» в этом аду начали оживать, кто знал, что эксперимент над смертью вырвется на свободу и начнет расползаться все дальше и дальше от трансполярной?…

Позже, вернувшись с моря, он не застал брата дома.

— Пропал, — вытирала слезы мать.

— Сбежал, негодяй, — коротко брякнул отец.

«К телу вернулся», — шепнул Валя. Именно тогда у него появилась привычка разговаривать с самим собой.

…

Перед глазами у Зимина плыли багровые круги. Он уже не чувствовал тела, не помнил себя, не ощущал ничего, кроме всепожирающей дикой боли.

И только голос Тины шелестел вокруг него, не давая до конца раствориться в плавящем мясо и кости пламени.

— Я любил его. Понимаешь? Любила. И хотела остаться. Забыть про прошлое. Платила шаманам, бабкам, сектантам… деньги кончались. А он не понимал. И я сорвалась. Вернулась к себе. И все равно плАчу. Раньше платила, а теперь плАчу. Думаешь, сколько он меня будет искать? День? Неделю? Доведет моих родителей до слез? Поверит им? Как ты думаешь?

Сердце Зимина екнуло в последний раз и остановилось.

— Илья тоже тебя любил, — буркнул он, поднимаясь с пола. Отряхнул колени. Морщась, потянул волос из-под ногтя. — Не как ты его, но все же… Не рыдай.

Бывший головопатолог сошел с поезда в Пурпе и уселся на вокзале, ждать состава в южном направлении, к черешне.

Утром в вагоне включили радио. На удивление, из скрипучего приемника звучало не диско десятилетней давности и не «Белые розы», а свежие новости.

Проводница шваркнула на столик стакан с чаем и удалилась к себе, шипя «сошел раньше и белье не сдал… самый умный, к-козел».

Илья звенел ложечкой, щурясь от головной боли.

— Авария на привокзальной площади в Тобольске, — деловито вещал диктор. — Водитель такси не справился с управлением и врезался в фонарный столб. Водитель погиб на месте, пассажир к вечеру скончался в реанимации от полученных травм.

Илья допил чай и стал собирать вещи. В окно он старался не смотреть — в рассветных сумерках почему-то казалось, что от подножья железнодорожной насыпи, из-под снежного одеяла расползается черная гниль. Илье даже казалось, что он чувствует на губах сладковатый привкус, хотя… он же не клал сахар в чай?

 

Огни святого Эльма

На краю смотровой площадки виднелась тоненькая фигурка. Кто-то сидел по-турецки спиной к лестнице. Плечи чуть подрагивали — казалось, что из-за порывов штормового ветра, который обнимал скалу со стороны моря и пытался скинуть вниз всё, что не являлось частью его любимого камня. Над головой фигуры парили сине-голубые искорки, похожие на светлячков.

— Эля? — Макс крикнул, но звук подхватило и вмиг унесло в темноту. Как во сне, когда пытаешься сказать что-то важное, но только беззвучно открываешь рот.

В ответ на лицо ему упали капли — стеной рухнул дождь. Глаза вмиг залило, и свечение прибрежных огней стало размытым, поплыло радужными кругами. Искры у края площадки превратились в зарево, будто в воздухе соткалось крохотное северное сияние.

Макс уцепился за перила двумя руками — мокрая опора стала скользкой и пугающе ненадежной. Шагнул ближе.

Облака раскололо ударом грома, и следом за ним послышался крик. Горестный и пронзительный, как будто птенец Рух выпал из гнезда, и теперь в панике звал родителей.

Макс сложил ладонь домиком и, закрывая глаза от потоков воды, поднял голову. С неба падал кусок чернильной тьмы, стремительно и остро — как будто тьма вообще может обладать формой. Что-то царапнуло Макса по щеке. Потом боль пронзила запястье. Не решаясь отнять другую руку от перил, он, морщась, согнулся, поднес раненую кисть к глазам и попытался рассмотреть, чем его задело. Черное перо.

— Нет! — крикнул он и бросился вперед.

* * *

— Ч-черт, — сквозь зубы выругался Макс и хлопнул дверью тумбочки. Та скрипнула и издевательски вывалила на пол мятые листы бумаги и каменный прошлогодний пряник.

Кофе с корицей не было и не ожидалось. Нашелся только дрянный растворимый «Нескафе» и чайный мусор в пакетиках, обещавший «Роскошный вкус с нотами корицы». Максим справедливо полагал, что если скрестить эти два полуфабриката, получится напиток как отличный, только наоборот.

Опять до девяти на работе, потом домой. Там хотя бы победить лень и приготовить ужин, не говоря уже о кофе. С корицей, которой нет. Продуктовый магазинчик по пути после девяти уже закроется, а тащиться лишние три квартала до супермаркета выше его сил.

Надоело. Рабочие дни, казалось, слились в черно-белую пленку. Она с треском наматывалась на катушку, недели складывались в месяцы, и ничего не менялось. Даже царапины и брак находились на одних и тех же местах. События проплывали мимо Макса, как мимо невкусной наживки.

Проспать будильник. Сначала включить компьютер, потом открыть глаза. Пролистать ленты новостей и блоги друзей. С ужасом обнаружить, что почти полдень и опаздываешь на работу. Выбежать из дому в разных носках, жуя бутерброд. И на работе допоздна — вечный аврал. По выходным — навестить родителей и сестру, выслушать отчет о родственниках, улизнуть из кухни и рассказать племяннице сказку. Про лягушку-путешественницу, что схватилась за веточку, которую держали в клювах птицы, и улетела из своей топи.

И к вечеру вернуться опять в болото.

Надоело.

Макс поднял руку к глазам и рассмотрел царапины на костяшках. Бил кулаком в стену, хотя она не виновата ни в чем. Когда это было, вчера? Или неделю назад… Когда он готов был обменяться судьбой с кем угодно — даже с любым из десяти негритят. Ведь у них был впереди какой-то элемент неожиданности, а у Макса — нет.

Он вбил в строку кинопоиска «Десять негритят» и завис, рассматривая скриншоты из фильмов. На одном их них актеры шли вверх по лестнице, которая опоясывала каменную гряду. «Скала Дива, — гласил всезнающий сайт. — Самая живописная из природных достопримечательностей южного Крыма. Здесь снимались многие…»

Из тумбочки опять выкатился пряник. Макс ненавидящими глазами проследил, как тот скрылся под столом — естественно, в самом труднодоступном месте, и распечатал бланк заявления на отпуск.

— Почувствуй себя негритенком, — пробормотал он и даже перестал расстраиваться из-за корицы. В самом деле, какие мелочи.

В самолете Макс обычно выбирал место у окна, чтобы разглядывать облачные пейзажи. Однако в этот раз лететь пришлось через Москву, стык между рейсами приходился по закону подлости на ночное время, а выспаться в зале ожидания — задача для сильных духом, а также железных спиной и прочими частями тела. Поэтому Макс решил подремать про запас. Сложил руки на груди, наклонился вперед, уютно засопел…

И ему приснился двигатель. Тот висел на крыле и задыхался. C хрипом втягивал в себя влажный облачный воздух, захлебывался им и трясся. Самолет стонал и заваливался в бок, грозясь вот-вот уйти в штопор.

Вдруг на крыле показался человек. Девочка с огненно-рыжими волосами, поскальзываясь и неуклюже размахивая руками, подбежала к двигателю. Подула на ладонь, размахнулась и резко шлепнула по нему. Из сопла вылетел черный растрепанный комок, похожий на обгоревшую мокроту, и двигатель задышал свободно.

Самолет, спешно выправляясь по курсу, вздрогнул.

Плохо закрепленный столик упал и разбудил Макса, чуть не стукнув его по носу. Тот первым делом посмотрел в иллюминатор. Внизу перемигивались огни Москвы, самолет заходил на посадку. На крыле никого не было.

Через два часа прогулок по залу ожидания Макс успел изучить высокие цены на бутерброды, скормить автомату по продаже кофе всю мелочь, полюбоваться на ночную взлетную полосу и посчитать типы плитки на полу аэропорта. Типов было три, а делать — решительно нечего. От скуки Макс решил положить денег на телефон и вдруг, за автоматом в закутке, обнаружил девушку из сна.

Она сидела на полу с ноутбуком и чему-то звонко смеялась.

Макс прямо врос в пол, тщетно пытаясь придумать, как познакомиться. «Что там такого смешного?» — пошло. «Мы с вами, по-моему, одним рейсом летели» — банально. «Скажите, а вы умеете гулять по крыльям самолета?» — прекрасная фраза, чтобы выставить себя сумасшедшим.

Неожиданно она вскочила. Из ушей ее вылетели наушники, выдернутые проводом, свистнули в воздухе и чуть не хлестнули Макса по руке. Ноутбук громко хряснул о плитку и, погаснув, развалился на две части. Девушка наклонилась, подняла маленькую клетчатую мышку, сунула ее в карман и подняла глаза на Макса.

— У вас ноут упал, — брякнул он. Да уж, придумал фразу, верх оригинальности.

— Я знаю, — ответила девушка. — С отвратительным звуком, согласитесь. С ним обычно разбивается сердце.

— Обычно?

— Я бы даже сказала, регулярно, — она вздохнула. — Но я привыкла. Хотя падает не всегда именно ноут, иногда менее ценные вещи.

— Понятно, — протянул Макс, хотя понятного в разговоре решительно ничего не было.

— Не верю, — улыбнулась она уголком рта. — Ну, да ладно. А как вас зовут?

— Макс, — слава небесам, она подняла этот вопрос! Теперь и самому спросить не страшно. — А тебя? Чем занимаешься?

В тот самый момент объявили очередной полет, и из ответа девушки было слышно только:

— Ля… Путеше…

— Лягушка-путешественница? — переспросил Макс, краснея от собственной наглости. Обычно он не пытался каламбурить с почти незнакомыми девушками.

— Можно и так, — засмеялась она. — Но лучше Эля.

— А… — парень начал было реплику, но девушка вдруг распахнула глаза, круглые и зеленые, как трава, будто увидела у него за спиной ночной кошмар.

Макс оглянулся. Сзади ничего не было, только панорамное остекление во всю стену.

— Извини, — девушка нервно взъерошила пальцами волосы и стала еще больше, чем раньше, напоминать горящую спичку. — Иногда за мной следят, но сейчас просто показалось. Пошли лучше туда, где людей побольше — так спокойнее.

В зале регистрации было гораздо больше людей. Шум, очереди, снующие туда-обратно пассажиры всевозможных рас, полов и размеров.

— Дальние страны, — Эля улыбнулась.

Он понимающе кивнул в ответ. Дальние страны — это волшебно. О них можно мечтать, вспоминать детство, как хотел стать летчиком или капитаном, и ориентироваться в жизни не по автобусным остановкам, а по маякам и сигнальным огням.

— Смотри, — девушка подошла к стойке электронной регистрации. — Здесь можно перебирать рейсы — на сегодня, завтра, через неделю. Выдумывать коды бронирования или, что проще, вписывать свою фамилию и инициалы. И надеяться, что вдруг — а почему бы и нет? — всплывет окошечко «Далее», и ты найдешь себя в списке пассажиров на какой-нибудь дальний рейс.

— Странное развлечение, — хмыкнул Макс. — Раз попытался, два. А зачем дальше кормить пустую надежду?

— Почему пустую? — возмутилась Эля. — Ты не веришь в случайности?

— Разве что в параллельном мире.

— Как раз в этом.

— Случайности-то я встречал, а чудеса — ни разу. Разве что во сне. К примеру, в этом мире можно гулять по крылу самолета, когда тот летит?

Эля перестала водить пальцем по сенсорному экрану регистрации, и внимательно посмотрела на Макса. Глаза у нее как заледенели, даже цвет будто поменялся — трава покрылась инеем.

— Видишь, но не веришь? — спросила она. — Если не боишься, идем. И я покажу тебе, что это вовсе не бред и не поделки этих… — Эля постучала пальцем по виску. — Тараканов, в смысле.

Они юркнули в неприметный проход с самого края, в левом крыле Домодедово.

— Уф, проскользнули, — девушка тихо хихикнула. — Дальше пройдем спокойно. Тут залы еще не достроены, и рабочие по ночам спят. Так что если не будем выглядывать в незастекленные окна и громко орать «тут мы!», никто не заметит.

Макс кивнул с довольным видом. А что — путешествие еще толком не началось, а на голову уже свалился целый ворох приключений.

Они подошли к стеклу, за которым открывался вид на стоянку самолетов и здание самого аэропорта.

— Красотища, — Макс зевнул и потянулся от удовольствия.

— Еще не красотища, — ответила Эля и посмотрела на часы. — Сейчас настанет полночь…

Парень хотел было пошутить про карету, превращающуюся в тыкву, но не успел. Так и застыл с разинутым ртом. С восточного края взлетного поля на них катилась волна, будто перелистывали страницу огромной книги. Максу даже показалось, что он различает строчки — вместо разметки на бетоне. Потом его накрыло с головой, перехватило дыхание… — и ничего больше.

Но не успел Макс разочарованно вздохнуть, Эля тронула его за рукав.

— А теперь гляди в окно. Только не в упор, а краем глаза, как будто между делом. Думаю, у тебя получится…

Макс прижался щекой к толстому стеклу, сморгнул некстати попавшую в глаз пылинку и обмер. На первый взгляд, всё было как раньше. Однако через несколько секунд можно было смело подвергать сомнению все материалистические науки о мире, склонные твердить направо и налево о невозможности чудес.

Самолеты, не обращая внимания на копошащихся у них в мозгах пилотов, забавно поводили тупыми носами и будто нюхали воздух. Осторожно взмахивали перепончатыми крыльями, сворачивали и разворачивали дополнительные секции. Щурились иллюминаторами от слишком ярких огней и передергивали стальной шкурой.

Какие-то мелкие твари тащили по бетонке огромные рулоны полупрозрачного, голубовато-белого материала.

— Это взлетные полосы, — шепнула Эля. — Для каждого самолета — своя, заговоренная. Именно по ним поднимаются в воздух, и скорость тут не при чем.

Над аэропортом, на парапете вокруг башни диспетчеров, сидел самый натуральный звездочет с подзорной трубой и в остроконечной шляпе. Он болтал ногами и взмахивал светящимся флажком.

По полю туда-сюда ходили высокие, худые призраки с ружьями через плечо.

— Охраняют.

— Кого?

— Не «кого», а «от кого». От птиц. Сам видел, что бывает, если допустить их к двигателю, например. Им бы только забиться куда-нибудь, чтобы устроить аварию. Или, — Эля поежилась, — забить кого-нибудь.

Будто в ответ на ее слова, в окно врезалась черная молния. С клювом и острыми когтями, оставляющими царапины даже на прочном, толстенном стекле. Макс отшатнулся от неожиданности и чуть не упал на спину. Эля отлетела от окна, кувыркнувшись назад через голову, и всхлипнула:

— Бежим! На той стороне бетонный каркас еще без стекол! Если полезут там, могут догнать!

И они понеслись назад. Сначала Макс на бегу думал о том, как бы поаккуратнее ввалиться в зал, чтобы не заметили работники аэропорта, но потом эти мысли вылетели у него из головы. Из-за хищного «Карр!», которое ударило в спину, как хлыст. Он никогда раньше не боялся птиц, но в этом одном крике было столько ужаса, сколько нет во всех сериях «Пятницы 13-го» вместе взятых. Оглядываться он даже и не думал.

Им повезло. Влетев в «обжитый» зал, поймали только пару удивленных взглядов от китайцев, которые медитировали над своими горами чемоданов, и тоскливый вздох от уборщика-таджика: «Носятся тут, топчут…»

Отдышавшись, Эля виновато посмотрела на Макса:

— Прости, пожалуйста. Они за мной, тебя бы — не тронули.

— А почему именно вороны? — наверно, существовали в этой ситуации и более умные вопросы, но Макс озвучил первый пришедший в голову.

— На аэродроме — вороны. На железной дороге — драконы…

Тут Макс поперхнулся, но решил не переспрашивать.

— В метро — кроты, в воде — морские змеи.

— А если ты не в дороге?

— Я? — Эля горько улыбнулась. — Я в дороге всегда.

Оказалось, что в Симферополь они тоже летят вместе.

Устроившись у окна в самом хвосте самолета, Эля рассказывала:

— Ты никогда не задумывался, что если бы все герои сразу жили долго и счастливо, читать книги было бы невыразимо скучно? Если бы мы знали, что каждый обязательно найдет тихую гавань, совьет гнездо и обзаведется семьей, мы бы волновались за них? Конечно, нет.

Мне кажется, наш мир, как его видит большинство — жестянка. Сделанная по законам и правилам не настоящим, а от жестянщика. Потому что так удобнее. Что ты с большим удовольствием заглотишь, если бог подкинет тебя крючок — извивающегося червяка или красивую блесну? Наживка, может, и вкуснее, но ты никогда об этом не узнаешь, потому что второе — комфортнее. Глянцевое, блестящее, понятное. Материалистичное, в конце концов. С неминуемым хэппи-эндом в конце.

А другие персонажи странные. Видят то, что спрятано от глаз других, ищут от моря погоды, зачем-то боятся обыденности. Их считают мечтателями, сумасшедшими или одержимыми. Но именно они тащат за собой сюжет, попадают в интересные ситуации или бросают вызов — всё равно кому: богу, дьяволу или — вот — птицам. События нас никогда не пропускают. Заглатывают, жуют — смачно и подолгу. Зато потом у обычных людей наступает «жили долго и счастливо», а мы продолжаем идти и искать дальше. До самой смерти, если она и вправду что-то заканчивает. Бродим на границе.

— Между чем?

— Между вашим миром и настоящим. С одной стороны, я родилась здесь, и мне иногда до смерти хочется, чтобы «долго и счастливо». С другой стороны, я вижу их, но они меня никогда не примут. Разве что захотят съесть.

— Съесть?

— Я так думаю. А проверять на практике, насколько истинно эта мысль, почему-то не хочется. Вот и получается, гонит меня ужас, а тянет к себе — невозможное. Вечный двигатель. Иногда даже забавно.

Макс попытался ободряюще улыбнуться, но губы почему-то дрожали и улыбки не получалось. Он протянул руку и погладил Элю по волосам. Те распушились и чуть слышно затрещали от статического электричества. Девушка вздохнула:

— Сейчас еще ничего, а зимой бьюсь током, как на практикуме по физике. Помнишь в учебнике, в разделе электричество, было про огни святого Эльма?

— Ага. Название красивое, но никогда не видел.

— Вот я вроде них. Развожу огонь загадочный и бесполезный вместо того, чтобы подкидывать дрова в костер, у которого и отогреться можно, и мамонта пожарить… И никого не приманишь. Ноутбука-то не жалко, но вот сердце собирать по кусочкам уже устала.

Эля отвернулась и прижалась лбом к стеклу.

До самой посадки они не разговаривали, а потом девушка тряхнула рыжей челкой на прощанье и будто испарилась в толпе.

Симеиз — городок возле скалы Дивы — оказался зеленым и уютным, но от самого моря до верхнего шоссе завален мусором. Днем не было даже смысла идти в сторону пляжа — не протолкнуться от красных, будто вареных тел, разносчиков кукурузы и пронзительно визжащих детей.

С темнотой легче не стало — на берег обрушился вал попсы из окрестных дискотек. Макс до трех утра ворочался под влажной от пота простыней, пытаясь заснуть, а потом плюнул и, ругая себя за безрассудство, поднялся и стал зашнуровывать кеды.

На тропинке к морю почти никого не было, на лестнице с тонкими железными перилами, ведущей на вершину Дивы — тем более.

— Таких дураков только поискать, — бормотал Макс, чувствуя, как перила дрожат под порывами ветра. Похоже, надвигался шторм.

* * *

Макс сбил Элю на камни, чуть было не скатившись вниз. Над ними глухо захлопнулся гигантский клюв и через мгновение распался на стаю обиженно вопящих ворон. Некоторые из них еще раз попытались добраться до жертвы, но шмякнулись о скалу, не справившись с порывами ветра, и были смыты дождем вниз. Ветвистая белая молния ударила в Диву, разогнав остатки неудачливых птиц.

— Ты цела? — Макс пытался перекричать ветер. — Вытащил из-под девушки руку, сморщился от боли — кожа была свезена чуть ли не до кости.

Эля охнула:

— Кажется, ребра сломаны.

И разжала ладони. В горсти плескалась прозрачная голубая бабочка. В волнах далеко внизу заплясали изумрудные искры, и звезды вынырнули из-за туч.

— В учебнике он выглядел не так, — Макс наклонился и вдохнул свет широко открытым ртом. Сердце забилось, как птица в клетке, под диафрагмой развернулись крылья, и почему-то захотелось петь.

Эля серьезно посмотрела на него, отряхнула ладонь от синих искр и улыбнулась:

— Счастливого пути тебе.

В горсти плескалась прозрачная голубая бабочка.

 

Горячий шоклад

Ко мне на предплечье запрыгивает кузнечик. Поводит треугольной головой, потирает одну зеленую лапку о другую. Раньше я бы, наверно, затаил дыхание и стал прикидывать, как его поймать… Но сейчас мне, во-первых, лень, а во-вторых — другую руку пришлось бы доставать из-под головы Сони. Поэтому я просто наблюдаю за тваринкой, прикрыв глаза — свет дробится в кристалликах соли на ресницах, и вокруг кузнечика колеблется маленькая радуга.

— Саш, иди купаться!

Я мотаю головой в ответ, кузнечик пугается и, раскрыв крылья, с жужжаньем уносится прочь.

— Потом греться будешь! Все лето впереди!

Но я уже накупался до синевы губ в ледяной майской воде и теперь лежу на берегу, как тюлень. Отогреваюсь и сплю.

Девчонки тоже остаются загорать.

Гибкая Соня с каштановыми кудрями и миндалевидными карими глазами. Просто зной. Говорят, она танцует сальсу. Я бы поглядел. Судя по всему, Соня не против — когда я предложил ей положить голову мне на ладонь, «чтобы удобнее было», не отказалась. Напротив, прижалась мокрым затылком, зажмурилась и широко улыбнулась. Многообещающе.

Ира закуривает одну сигарету за другой, кривит уголок рта, выпуская дым. Бледная до синевы, с огромными черными глазищами, худая, как вешалка. Длинные пальцы, цветастое парео, мундштук из агата. Нервная и утонченная до оскомины девочка-истеричка. Говорят, приехала на подкурсы в академию парапсихологии откуда-то из Благовещенска. На нее засматривается Валерка.

Близняшки Света и Стелла, смешливые рыжие девицы — двойной набор веснушек, толстых щек и бюстов пятого размера. Воплощенная жизнерадостность. Не понимаю, что они делают в нашей компании. Хотя… чужая душа — потемки. Мало ли.

Пацаны в воплями и брызгами забегают в воду. Борются, как маленькие, и ржут, как стая гиббонов в Пекинском зоопарке, не обращая внимание на пляшущие в волнах прошлогодние гнилые водоросли, мусор и укоризненные взгляды мамаш, которые притащились на косу гулять с детьми.

Если закрыть глаза, можно представить, что мне снова двенадцать лет, я опять в лагере, и воспитательница орет: «Ребята, главное — за буйки не заплывать!», но ребята не слушают — да и как тут услышишь? гам, шум прибоя, свист ветра и смех.

Что-то падает мне на голову. Я запускаю свободную руку в волосы и нашариваю кузнечика. Интересно, то же самый? Отрываю ему одну из лапок и смотрю, как он криво подпрыгиваем между камнями, уходя в сторону прибоя.

— Изверг, — Ира, оказывается, наблюдает за мной.

— Все там будем.

Это лето обещает быть долгим. Даром, что последнее.

* * *

Для нужд «шоколадной» промышленности используют три основных типа какао. Самый ароматный из них — «Criollo» («креольский»), на втором месте стоят дающие 80 % всего мирового урожая три подтипа какао «Forastero» («чужой»), на третьем — «Calabacillo» («тыквочка»). Благодаря активной работе селекционеров на современных плантациях выращиваются также и новые типы деревьев, полученные путем скрещивания трех основных.

* * *

— Валер, у тебя тысячу стрельнуть можно? — Дима выпрашивает деньги с таким отстраненно-виноватым выражением лица, что можно подумать — он делает это впервые.

Черта с два. В конце каждой нашей встречи, когда приходит время расплачиваться за выпивку. Он крепко сидит на мели и не делает никаких усилий с нее слезть.

— Может, тебе хоть грузчиком устроиться, на временную работу? Ну, чтобы, с одной стороны, не отступать от принципа, а с другой — по друзьям побираться не будешь, — Света не выдерживает и отпускает шпильку. Они с сестрой почти круглыми сутками пашут на рыбном складе — мать лежит в платной клинике, и счета оттуда будут почище, чем за любую из наших гулянок. На мой взгляд, учитывая грядущий конец света, можно было бы и тихо отойти в мир иной, позволив дочерям дожить спокойно. Но глупая тетка, которая болеет уже двенадцать лет, с раком и метастазами продолжает упорно цепляться за жизнь, несмотря на всю бессмысленность этого мероприятия.

По субботам у близняшек дрожат руки, они никак не могут скинуть напряжение рабочей недели, поэтому быстро напиваются и потом тихо клюют носом где-нибудь в углу. К воскресенью девиц мучает похмелье, но они показательно бодры, веселы, сыплют шуточками и стреляют глазами направо-налево. А к понедельнику — снова на работу.

— Ты что, моя мама? — Димка ощеривается и сплевывает на пол. — Я не для того придумал нашу тусовку, чтобы еще и здесь выслушивать нотации. Что, помирать передумала? Пометаться захотелось? Как таракан на сковородке?

В ответ Светуня молча встает, одергивает юбку-мини и виляет бедром так, что задевает Димкин бокал, опрокидывая его со стола. Смеется и идет к танцполу, на котором уже часа два без передышки отплясывает Стелла.

— Теперь у меня будет в глазах двоиться, — бормочет Валерка. Одной рукой он не перестает обнимать Иру, а другой лезет в карман, достает помятую оранжевую купюру и кидает на стол. — Так и быть, за нас и за отца-основателя.

Две «рыжие бестии» отжигают так, что все свободные посетители клуба, обладающие хотя бы искрой здорового либидо, плавно мигрируют в сторону танцпола. Лично я всегда восхищался женским умением вытворять акробатические этюды на десятисантиметровых шпильках.

— Что, нравится? — выдыхает Соня мне в ухо с коротким смешком. Хватает губами мочку, покусывает ее.

— То, что ты сейчас делаешь — да, — я оборачиваюсь и хватаю ее за затылок. Крепко и с чувством целую. Раз. Другой. — И то, как девчонки танцуют — тоже. Но ты умеешь все равно лучше.

Соня удовлетворенно кивает. Кладет голову мне на плечо и тоже глазеет на близняшек.

Движения у них дерганые и рваные, в такт мигающему свету. Временами кажется, что это марионетки повинуются веревочкам в руках паралитика, или роботы — с жестко заданным ритмом. Но потом освещение меняется, и в их танце появляется нежность, плавные переходы, мягкость. Они танцуют не порознь, а вместе, собирают из разрозненных движений и па единое целое, смысл которого — здесь и сейчас, наслаждайся одним днем, открывай себя миру! Срывай быстрее плоды с дерева жизни, они истекают соком, липким соком, горячим…

Уф. Я беру стакан и залпом допиваю мохито, давлюсь веточкой мяты и кубиками льда.

Официант забирает оплаченный счет. Мы поднимаемся, чтобы уходить. Стелла оглядывается и машет рукой — чао, мол, мы пока остаемся.

В следующие выходные Ира жаждет «разумного и вечного, а не эти ваши пивняки с танцами», поэтому мы решаем съездить на экскурсию за город. Но то да се, организацию поездки некто на себя брать не хочет, и дело в итоге заканчивается походом в крепость. В наличии отдельные куски природы, красивые виды и большие железные экспонаты. Все, что надо для счастья.

Мы встречаемся в три часа дня у ворот. Близняшек нет.

— Не дозвонился, — пожимает плечами Димка. — Наверно, опять с матерью проблемы. Может, наконец все-таки померла?..

— Хорошо бы, — кивает Соня.

Мы покупаем билеты в крепость и идем бродить по щербатому асфальту и бетонным плитам между пушек, танков и бронемашин, выкрашенных серой краской. На некоторые разрешено забираться. Я влезаю за артиллерийскую установку Б-13—3С и смотрю сквозь прицел на недостроенный мост через Золотой Рог. Его обещали сдать в этом году но, как обычно у нас в стране бывает, сроки давно прошли — власти клянутся и божатся, что «уж к лету две тысячи тринадцатого…» Ха. Я стучу кулаком по стальной обшивке и представляю, как расстреливаю несостоявшийся мост, он разлетается на куски, и они падают, поднимая фонтаны брызг, в воду. Кому он будет нужен, этот ваш мост, после декабря?

Ира фотографирует Валеру в героических позах на фоне бронетранспортера, Димка куда-то пропал, а Соня вылезла на парапет и разглядывает море. Я подхожу сзади, обнимаю ее. Целую родинку на лопатке. У нее опять платок соскользнул с плеч.

— Обгоришь.

— Ну, обгорю.

— Больно ведь, — прижимаюсь губами к горячей шее.

Она отстраняется:

— Мне такой сон вчера снился. Брр.

— Да?

— Будто люди лежат на тротуаре рядком, как на витрине. Взрослые, маленькие, всякие. А кто-то приносит все новых и новых — за волосы. Я спрашиваю — «почему за волосы?» И он отвечает — «мы их срезаем, и потом не перехватываем»…

— А дальше? — я зарываюсь носом в ее волосы и шумно дышу. Пахнет розовым маслом и кисло-сладким Light Blue от D&G.

— Я проснулась.

— Ну, вот, на самом интересном месте.

— Дурак. Знаешь, как страшно?

— Не знаю.

Я и вправду не знаю. Когда в понедельник, перещелкивая каналы, я случайно попадаю на криминальную хронику и вижу колтун рыжих волос в полиэтилене, который следователь называет «вещественным доказательством»… Просто не знаю, как реагировать.

Бояться?

Ужасаться?

Или… завидовать?

Так и не определившись с реакцией, я просто тупо смотрю. И слушаю. Про изуродованные трупы двойняшек, найденные в лесополосе за городом. Оскальпированные. Кому-то явно не давали покоя их рыжие волосы. И бегущая строка внизу экрана: «Если кто-то может помочь следствию, звоните по телефонам…»

Я не звоню.

* * *

Собирают только полностью созревшие плоды, срезая их острыми мачете. Затем разрезают плоды вдоль на 2–4 части, высвобождают из липкого желатинового слоя зерна и оставляют их на несколько дней бродить под действием собственных ферментов и диких дрожжей.

Эта операция придает зернам неповторимый шоколадный аромат. Потом какао-бобы сушат на солнце, разложив на циновках или специальных бетонных площадках. На этом предпромышленная подготовка изготовления шоколада заканчивается.

* * *

Ира ложится на спину и «зависает» в воде, едва шевеля кистями рук. Сейчас, при свете луны, она ужасно похожа на русалку. Валера шумно фыркает, плавает на спине, изображая кита. Димка на берегу расшнуровывает кеды и рассказывает Соне, как родители пытаются выжить его из квартиры. Доносятся обрывки фраз:

— …Сами подарили, теперь — отбирать? Выкусят… Ну, счета не плачу. Пока они бумажки соберут, чтобы отключить мне коммуналку, в тартарарах все будем уже… Поздно спохватились.

Мы слышали эту волынку сто раз, как минимум. На одной стороне баррикад упорствующий в своем нежелании учиться и работать сын, на другой — обеспокоенные родители. Они почему-то не желают принимать аргумент о неминуемом апокалипсисе, из-за которого все виды социальной деятельности теряют смысл. Хотят наставить ребенка на путь истинный. «Ребенок» тем временем пытается успеть попробовать все.

Например, ночное купание в водохранилище. Под светом луны и укоризненными «взглядами» плакатов «Купаться строго запрещено!».

— Строго купаться! — тихо смеется Ира.

Вода к августу прогрелась — такое впечатление, что плывешь с теплом молоке. Никакого сравнения с холодным грязным морем. Надо бы почаще приезжать сюда. Морока, конечно, пробираться через бурелом и лезть через дыру в заборе, но результат того стоит.

— Тут нет течения? — Соня опасливо трогает воду большим пальцем ноги. Она не слишком хорошо плавает.

— Нет! Давай сюда!

— Только я буду медленно заходить, ладно?

— Ладно-о-о-о… Я тебя жду!

— Хей-хей! — ко мне подплывает Валерка, толкает плечом. — Айда наперегонки, к тому берегу?

— Я тоже хочу, — Ирка-русалка выныривает из оцепенения, подгребает ближе и широко улыбается, глядя на луну.

— И я! — справившийся со шнурками Димка прыгает в воду с разбега.

Мы плывем наперегонки с облаками, в которых ныряет луна, смеемся, брызгаем друг на друга, Валерка хватает Диму за пятку и пытается утянуть на дно. Первой оказывается Ира — кто бы сомневался в русалке? — она единственная не устала и готова сразу же двигать обратно. Остальные выбираются на берег и сопят, как стадо морских котиков. Потом я внезапно вспоминаю, что Соня там одна.

Когда мы возвращаемся, Сонина одежда лежит на берегу, а ее самой не видно.

Я ныряю да звона в ушах, и кричу — пока не срываю голос. В результате появляется охрана с фонарями и собакой. Хорошо, что собака толстая и медленная — мы успеваем к дыре в заборе раньше, чем она.

Пока мы бежим по лесу, поскальзываясь и спотыкаясь в темноте, я судорожно думаю, что делать. Кроме анонимного звонка в службу спасения в голову ничего не приходит.

— Хочешь совет?

— Ну? — мы доезжаем на Валеркиной машине до Орлиной сопки, тут мне выходить.

— Если хочешь остаться в счастливом неведении, будто ее инопланетяне там забрали или подводные жители… Не смотри телевизор в ближайшие дни, — Ира сочувственно смотрит на меня. Я брякаю первое, что приходит в голову:

— Ты видела про близнецов?

— Сложно было не увидеть, они по всем каналам и в лентах новостей были. Теперь вот маньяка ищут.

Я молча киваю и выхожу из машины.

— Ты и вправду послушайся Иру, хорошо? — Димка выглядывает из окна. — Просто если она утонула…

«Тело с силой протянуло через первую, крупную решетку водозабора, и его фрагменты застряли уже в трубе. Во всем Владивостоке было отключено водоснабжение, пока специальные службы извлекали части трупа из системы. Еще раз напоминаем: купание в городском водохранилище…»

— Строго запрещено, — я запрокидываю голову и выливаю в глотку последние сто пятьдесят грамм коньяка. Больше спиртного в доме не осталось.

* * *

На шоколадной фабрике зерна очищают и обжаривают во вращающихся барабанах при температуре 120–140 °C. Правильное и равномерное обжаривание окончательно формирует вкус шоколада.

После этого ставшие хрупкими зерна дробят в особой машине, которая сортирует крошку по размеру частиц, пропуская через систему сит, заодно удаляя оставшиеся фрагменты кожуры.

* * *

Владивосток стоит — если улицы некоторых городов не готовы к зиме, то наш не готов просто к любому времени года. Узкие извилистые улочки, постоянные мелкие аварии и бесконечные пробки. Я оставляю машину где-то за километр от бара и бреду пешком, подняв воротник пальто. От промозглого ветра и мороси это не спасает. Впрочем, не спасли бы ни зонт, ни шапка — ветер с Тихого океана пробирает до костей через самые понтовые шубы и крутые пуховики, купленные в специальных спортивных магазинах. Непродуваемая мембрана, гортекс… Тьфу. Только не для прибрежного города, я вас умоляю.

Ребята уже на месте. Несмотря на то, что они уже успели согреться, сидят нахохленные и хмурые. Окно залеплено мокрыми желто-бурыми листьями. Бармен включил радио — передают, что в двух десятках километров от берега затонул нефтяной танкер. Рассказывают про умирающих птиц со слипшимися перьями. Про тюленей и дельфинов, которых выбрасывает на берег.

— Тюлени, — Ира морщится, как будто собирается заплакать. Кутается в серую шаль, кусает губы. Смотрит на нас так, как будто это мы подплыли ночью к танкеру и продырявили обшивку.

— Все там будем, — говорю я и заказываю ирландский кофе.

— Скучно, — Дима откидывается на спинку стула и пялится в потолок. — На работу устроиться, что ли?

Валера встает и аплодирует:

— Где же небо, падающее на землю? Ты, часом, время года не перепутал?

— Ничего я не перепутал, — голос у Димки сухой и бесцветный, как зимняя трава под снегом. — Кто же знал, что мы такие быстрые. За лето все успели. А сейчас, как раз, когда нужно веселье…

Он, не прощаясь, отодвигает стул, встает и молча идет к выходу.

Ира провожает его сухими глазами.

— Давай тоже пойдем? — она тянет Валерку за рукав. — Мне здесь холодно.

Он протягивает ей ключи:

— Подожди меня в машине, хорошо? Минуту.

Ира неуклюже выбирается из-за стола. Я только сейчас замечаю, что она беременна.

Подождав, когда она скроется за дверями, Валера наклоняется ко мне и шепчет:

— Ну, и что мне с ней делать?

— В смысле?

— Без смысла. Понимаешь, она чем дальше, тем больше с ума сходит. На полном серьезе строит планы. Выбирает страну для свадебного путешествия следующей весной — весной, черт побери! Рассуждает об обоях для детской и о цвете коляски.

Я молча кручу пальцем у виска.

— Вот и я о том же! Он же даже родиться не успеет…

— Он?

— Или она, я не знаю. И узнавать не хочу. Чтобы не привязываться. Меня все это давит, понимаешь? Ужасно давит. Как будто между плитами. С одной стороны — мы же с вами все решили, приняли, успокоились… А с другой стороны — это какое-то неожиданное невозможное будущее, ребенок. И Ирка, предательница, кто ж мог знать, что ей гормоны настолько в голову ударят?!

Что я могу сказать. Я молча пожимаю ему руку, понимающе молчу. Он встает и медленно, нехотя идет к выходу.

В следующую субботу Дима мне не звонит. Впервые с мая. Я жду до семи вечера, потом сам набираю его. «Абонент недоступен».

Делать все равно нечего, поэтому я обуваюсь, натягиваю пальто и, натянув на глаза уже зимнюю шапку, отправляюсь к нему домой. Там застаю плачущую мать и, судя по количеству полицейских, все местное отделение.

Передозировка героином, если оценивать по состоянию тела — мертв уже несколько дней. По полу вокруг тела равномерно рассыпан белый порошок.

* * *

Следующий этап изготовления шоколада — растирание перемолотой крошки между жерновами и превращение ее в густую, вязкую массу, на основе которой и изготавливается какао-порошок путем гидравлического прессования шоколадной массы, удаляющего из нее избыток жира. В шоколаде-сырце его содержится 54 %, а в какао-порошке 10 % и менее.

* * *

— Сказали — послеродовая депрессия, — Валерка вертит незажженную сигарету в руках, крошит табак на скатерть. — Нынче повеситься на простыне в палате — это называется послеродовая депрессия.

— А ребенок что?

— Девочка-то? Лежит в какой-то этой… — он водит рукой по воздуху, вспоминая слово, — кювете, что ли. Недоношенная родилась. Наверняка умрет. Как и все мы.

— А ты как?

— Я-то? Ничего. Решил не тянуть до декабря. Димон ушел, но принципы его остались. Live hard — die hard. Приятель звал в Хабаровск на выходные. Там какая-то тусовка стритрейсеров. Уж я постараюсь отжечь.

— Чтоб назад не пришлось возвращаться?

— Сечешь, — он достает из кармана пятитысячную купюру. — Я заплачу. За нас с тобой, и за отца-основателя, ну, и за девочек. Ничего такое лето было, согласись? Пассионарное.

— Угу, — я давлюсь лимонной кожурой, закусывая коньяк. — Удачи.

— Тебе тоже. Сдохни красиво.

* * *

В первую неделю декабря город накрывает метелью, дорожные службы опять не готовы к зиме, мост не достроен, поэтому Владивосток тихо стагнирует под метровым слоем снега. Я взял отпуск и почти не выхожу из дому. Днем пью, а ночью смотрю сны. Те самые, про людей на тротуарах, и про фрагменты на решетке, и про пресс, под который нас всех затягивает. Можно сказать, выбираю себе участь.

Валеру раскатало по дорожному полотну на сто с лишним метров. Шустрые любители сенсаций выложили видео с его аварией на you-tube. Год назад меня бы наверняка стошнило от увиденного, но сейчас я спокоен как удав.

Хотя, когда календарь подходит к двадцатым числам, я начинаю нервничать. Малодушно раздумываю о путях отступления и мечтаю, чтобы апокалипсис не наступил. Трачу всю заначку на дорогой алкоголь и ухожу в самый роскошный запой в своей жизни. Как говорится, и пусть весь мир подождет.

* * *

Когда я открываю глаза и вижу над собой белый потолок — и людей в белых халатах — у меня возникает два варианта, что бы спросить. Прикинув, что в раю наверняка нет бэушных капельниц с железными стойками времен второй мировой, судя по ржавчине, интересуюсь:

— Какой сегодня день?

— Пятнадцатое января.

Я закрываю глаза и пытаюсь как можно больнее ущипнуть себя. Это не сон. А мы — идиоты. Я скриплю зубами так, что скалываю уголок одного из нижних передних. С-с-сука. Какой же Дима, все-таки, с-с-сучий сын. Втянул нас в это дерьмо.

Я жмурюсь до боли и изо вcех сил пытаюсь не думать о том, что я такой же сукин сын, как и он. Как и все мы. Горстка любителей пожить последним днем.

Я вспоминаю Соньку и понимаю, еще немного — и я проиграю.

— Вколите мне что-нибудь, ради бога, — прошу, скулю, просто умоляю. — Чтоб я заснул. Свет… слишком яркий. Чтобы не видеть его.

Чтобы не думать. Не вспоминать.

* * *

Для приготовления молочных и полугорьких сортов шоколада определенное количество жира потом вновь добавляется в шоколадную массу.

* * *

Летом тринадцатого мост все-таки сдают.

Летом пятнадцатого смотрю на него с парапета крепости, прихлебывая из фляжки. Родители достают, просят закодироваться, но я же не дурак. Без алкоголя этот гребаный новый мир не пережить. Просто не пережить.

Какой-то идиот привел на экскурсию детский сад. Мальки визжат и гоняются друг за другом среди орудий.

Кто-то смотрит мне в спину. Я оглядываюсь. Белокурая девчушка, бледная до синевы и с черными глазищами пялится на меня, потягивая через трубочку «Чудо-шоколад».

 

Экстренное торможение

Антон стукнулся лбом о зеркало, прикусил язык и шепеляво выругался. Мыло и зубная паста соскользнули с полочки и — шмяк-шмяк — улеглись на пол, как нарочно — в середину грязной лужи. Из-за двери послышались возмущенные крики. Судя по накалу эмоций, кому-то приходилось тоже несладко. Хотя, казалось, что может отвратительнее, чем набить шишку и уронить… Тут Антон еще раз выругался и стукнул кулаком по тускло блестящему крану в известковых пятнах. Зубная щетка, как оказалось, тоже упала на самый чистый в мире пол. Антон вздохнул и стал шарить по карманам, пытаясь найти салфетку или кусок бумаги, чтобы подобрать безвозвратно погибшее добро и выбросить его.

— Водку теплую, — бормотал он, пытаясь подбодрить себя. — Из мыльницы. В туалете поезда. Бу..

Вагон тряхнуло еще, на этот раз сильнее. Под полом заскрежетали тормоза, поезд громко застонал и через десяток секунд остановился.

Антон отлепил щеку от зеркала и, решив, что аттракцион «кульбиты в санузле» уже принес ему все положенные впечатления, крутанул задвижку и распахнул дверь наружу.

«Ух ты. Не зря вопила», — подумал он. От резкого торможения переполненный мусорный ящик напротив туалета не выдержал и сделал вклад в окружающий хаос. Обглоданные куриные кости, колбасные шкурки, скомканные целлофановые пакеты и яичная скорлупа высыпались наружу и еще немножко — на гламурную барышню в нежно-розовом спортивном костюме — шорты и футболка с глубоким вырезом — с махровым полотенцем через плечо. Матерясь, как помесь сапожника с портовым грузчиком, она вытряхивала из волос огрызок яблока и сулила машинисту все кары небесные.

Антон боком проскользнул в тамбур и закурил. Пальцы дрожали, под ложечкой сосало, болела шишка на лбу и, пожалуй, ему тоже очень хотелось призвать машиниста к ответу. Ну, или любого, кто виноват в этой остановке.

Сигарета быстро закончилась. Он собирался было сразу вернуться в купе, но прислушался и понял, что девица до их пор яростно воюет с мусором. Не желая стать объектом для вымещения злобы, Антон решил переждать «бурю» и прислонился лбом к ледяному серо-инеистому стеклу. «Лечение и эстетика, два в одном», — подумал он. — «Хотя… второе подкачало». За окном имелись: лесополоса на горизонте, заснеженное не то поле, не то болото и куст унылый рядом с рельсами, одна штука.

«Как в американских фильмах, — лениво размышлял Антон, чувствуя, как постепенно утихает боль. — Когда по шоссе едет машина с открытым верхом, а вокруг только оранжевая пустыня и кактусы, а до ближайшего городка — день пути. И здесь же самое, только russian edition. Вместо машины — поезд, вместо потрескавшейся от солнца земли — снег. То же одиночество, только вид сбоку. Интересно, сколько здесь до человеческого жилья?..»

— … И что, не поймали идиота?

— Прикинь, нет, — дверь между вагонами распахнулась. Наряд милиции шел как раз от головы поезда.

Антон посторонился и шагнул в свой вагон следом за парнями, навострив уши. За дверью обнаружился раздраженный проводник с веником, а из туалета неслись визгливые причитания и такой громкий плеск воды, будто купали здорового бегемота. Или маленького слона.

— Чего там? — по голосу проводника было ясно, что он тоже не прочь найти виноватого.

— Шутник гребаный, в последнюю секунду с рельсов сиганул. А то стоит, блин, черный плащ в шляпе. Ему гудят, и хоть бы хны.

— Жаль, из Сибири в Москву не «Сапсан» ходит. Размазали бы дебила по рельсам, не успев остановиться, хрен бы он еще на шпалы вылез.

Железная логика, с которой Антон сразу же в душе согласился. Во-первых, скорость пассажирскому составу «Нижневартовск-Москва» явно не помешала бы, особенно когда он начинал останавливаться у каждого столба по полчаса. А во-вторых, если кому-то хватило мозгов довести до экстренного торможения поезд, такой человек срочно заслуживал премии Дарвина, и желательно посмертно.

Парень медленно дошел до своего купе, потянул дверь за ручку… и неприятно удивился.

Сосед, занимавший верхнюю полку напротив, еще с вечера переместился в вагон-ресторан к друзьям с пятилитровой канистрой коньяка. Сообщив попутно, что ждать его обратно раньше Казани не стоит. Нижние полки со вчерашнего дня пустовали, народу в поезде было вообще немного — и Антон уже свыкся с мыслью о том, что так и будет ехать один, а в случае победы коньяка над человеком — и до самой столицы. Оказалось, нет.

— Здравствуйте. Нас Зоя, проводница из соседнего вагона, пристроила. Сказала, у вас свободно, — за столиком сидел узкоглазый чернявый мальчик. Настороженный взгляд, пальцы теребят угол газеты, полосатая водолазка топорщится на узких плечах. Напротив него с ногами на полку забралась серая девушка. Фактически в буквальном смысле — серым у нее было всё: феньки на узких запястьях, обгрызенные ногти, дымчатые очки, длинный шарф с пыльной растрепанной бахромой, джинсы с большими квадратными карманами, волосы… Рядом валялся яркий красно-золотистый пуховик.

— Не волнуйтесь, нам не до конца ехать, — девушка будто читала мысли Антона и отвечала на незаданный вопрос. — Если повезет, то вообще через четыре часа слезем.

— А если не повезет?

— В каком-нибудь Челябинске…

— Проводники дурацкие пошли, сами не знают, на какие места у них билеты проданы и сколько денег им надо, — мальчик заговорил опять, и Антон понял, что тот гораздо старше, чем кажется на первый взгляд. Твердый, спокойный, чуть хриплый голос не мог принадлежать подростку.

Между тем он продолжал:

— Я Влад. А это моя старшая сестра…

— Мира, — серая девушка кивнула.

— Антон. Только сразу предупрежу: «Старый мельник» на троих не распиваю, в карты не игрок, к чужой жареной курице отношусь с подозрением, а заслуженные бутерброды-ветераны обхожу стороной.

— Тогда мы тоже не очень правильные пассажиры, — Влад улыбнулся. — Обряд кормления соседа мятыми вареными яйцами и куриной ногой знаем плохо, а с двенадцатым ударом часов не начинаем разговоры о смысле жизни.

— Отлично, — Антон стянул с полки сумку, перекинул через плечо. — Тогда обустраивайтесь пока, а я — в вагон-ресторан. Проверю, не водятся ли там в дополнение к завтраку — или по дороге — зубные щетки.

И только миновав три вагона, он вдруг понял.

«А когда они сели? Последняя остановка была три часа назад. Если не считать… Черт!»

Когда он вернулся, девушка спала. Она даже не стала расстилать матрас — свернулась на полке калачиком и тихонько сопела, сунув палец в рот. Длинные волосы лежали «солнышком» вокруг ее головы, как лучи. Странно. Теперь они уже не казались серыми — переливались разными цветами, как перламутр. Вагонное радио орало во весь голос про белые розы, но, казалось, девушку это волновало не больше, чем какая-нибудь колыбельная.

— Мира может и под звук канонады спать.

— А мне казалось, я еще не задал этот вопрос.

— Он был бы логичным.

— Не спорю.

Антон сел на полку рядом с Владом, уставился в окно. Пейзаж продолжал баловать — белая пустыня с грязно-белыми пятнами. Ни домика, ни дороги. Поиграл от нечего делать в тетрис на телефоне. Перечитал последние десять сообщений. Пожалел о том, что не взял с собой нетбук. Радийные страдания по поводу белых роз сменились доверием к слепой ночи. Антон вздохнул.

— Разговоры о смысле жизни? — Влад улыбнулся и сложил руки на груди.

— Что?

— Я обещал их не затевать с полуночью. Но если скучно, то можно вполне поболтать сейчас. Миру не разбудим, всё нормально.

— Вай нот, — нет, все-таки у сегодняшних попутчиков явно было припрятано по карте угадывания мыслей в каждом рукаве.

— Она очень любит людей, — вроде, невежливо разговаривать за спиной у отсутствующих и спящих, но Влад уверил, что Мира и на это не обидится. — Разговаривать. Понимать. Собирать новые точки зрения, споры, глупости и умные мысли. Кто-то коллекционирует подушечки из Икеи, а Мира — встречи. Запоминает мельчайшие детали, выражение лица, странности… Зуб даю, что про тебя она поставит галочку — «искал щетку в вагоне-ресторане».

— Гораздо смешнее потеря ее предшественницы. Трагедия в трех лицах: я, она и стихийное бедствие.

— Какое?

— А что, вас не тряхнуло, когда состав тормозил? — Антон покосился на Влада. Тот крутил на пальце брелок с серебристой рыбкой. Чешуя ее была покрыта сине-голубой эмалью. С того места, где сидел Антон, складывался любопытный оптический эффект — казалось, что рыбка бьется, как живая, а вокруг ладони «фокусника» колышется вода.

— Еще как. Мира выбила плечо, а я вывихнул запястье.

— Сочувствую.

— Ерунда. А ты знаешь, почему поезд остановился?

— Ну, я, грешным делам, сначала думал, что кто-то бросил лом в унитаз, чтобы проверить эту легенду. Потом узнал, что это какой-то недосуицидник был. На рельсах стоял. Потом смылся в последний момент.

— Очень жалко щетку? И шишка на лбу болит? — Мира открыла один глаз и внимательно посмотрела на Антона.

— Ну-у-у…

— Это классная деталь для коллекции. Мне нравится. Поэтому в обмен могу рассказать, почему поезд на самом деле встал.

Влад закатил глаза и покрутил пальцем у виска.

— Что? Ну, что? — Мира зашипела, как дворовая кошка, и бросила в парня огрызком яблока.

— Ты уверена, что это стоит делать?

— Да! — провозгласил Антон и, присоединившись к общему безумию, кинул ботинком в радиовентиль. Тот крякнул: «Мечты сбыва…» и заглох.

— Представь. Ты сидишь на работе днями и ночами, — Мира говорила, прикрыв глаза, «сказочным» голосом — напевно и завораживающе, как рассказывают истории перед сном. Это несколько не вязалось с темой повествования, но слушалось отлично. — Не сказать, что работа скучная. Наоборот. Разнообразная, сложная, интересная. Ты излучаешь энтузиазм и энергию, ты щелкаешь проекты, как семечки, и — главное — полностью уверен, что находишься именно на своем месте. Вот только в один прекрасный момент ты осознаешь, что попа не то чтобы приросла к стулу, но стала уже явно чуть более плоской, чем раньше. У тебя не бывает выходных, праздников, отпусков. Даже свой день рождения ты вынужден справлять в четырех стенах…

— По-моему, ты сгущаешь краски, — Влад недоверчиво улыбнулся.

— По-моему, если кто-то привык работать с открытым видом на море, ему не стоит навязывать этот стереотип окружающим.

— Понял. Молчу. В конце концов, ты у нас рассказчик.

— То-то. И вот, рано или поздно ты решаешь — довольно. Как ответственный человек, ты приводишь все бумаги в порядок, пишешь с десяток программ для автоматизации рабочих процессов, покупаешь трогательного круглого робота-уборщика, чтобы мебели было не скучно в твое отсутствие… Потом ты уговариваешь себя еще несколько дней — «ничего не случится, я только погуляю и вернусь обратно, небо не рухнет на землю, апокалипсис не настанет».

— А вот насчет апокалипсиса я бы… — Влад не успел договорить, Мира воинственно перебила:

— Фиг! У меня нет в собственности ни гигантского креста с Христом, ни Эйфелевой башни, ни статуи Свободы. Поэтому я не смогу плакать, попадая в формат фильмов-катастроф. Если будешь и дальше перебивать…

— Молчу. Нем, как рыба.

— Ты встаешь из-за стола и на цыпочках крадешься к двери. Выглядываешь в коридор. Пусто. Идешь к лифту. Как нарочно, наступаешь на самое скрипучее место этажа. Сам пугаешься, сам подпрыгиваешь. Плюнув на конспирацию, забегаешь в лифт и жмешь кнопку первого этажа. Свобод-а-а-а! Ты, раскинув руки, выбегаешь из здания, готовишься уже запрыгнуть на плечи ветру…

— Почему это люди не летают, как птицы?…

— Заткнись уже, а?.. Мешаешь. Так вот. Ты уже готовишься полететь, хотя некоторые уверены, что ты это не умеешь делать, и вдруг слышишь за спиной громовое «кхе-кхе». Ты оборачиваешься. А там — кто бы ожидал, да? — стоит босс. Пропитанный укоризной, как пончик — абрикосовым сиропом. И говорит: «Иди-ка ты, ситный друг, назад. Нагулялся». Согласись, разочарование?

— Д-да… — Антон кивнул. На разговоры о жизни уж точно не было похоже. А на театр абсурда — вполне. Эдакий слегка кафкианский.

— Короче, это всё предыстория. Чтоб нагнать напряжения, — Мира растопырила пальцы: между большим и указательным пробежала молния. Настоящая. Хотя и крохотная. В купе запахло озоном. — В общем, я оглянулась на босса, посмотрела вперед, на ветер свободы, и решила, что некоторое время меня вполне может заменить круглый робот-пылесос.

— Некоторое, прошу заметить. Не-ко-то-ро-е. Скромно замечено. Почти сто лет нам не срок…

— Слушай, если ты держался долго, это не значит, что у других такие же сильные нервы.

— Я после правого руля сломался, — Влад криво усмехнулся и, прищурив глаза, стал вылитым японцем. — Когда на работе его запретили, я молча встал и вышел.

— Уважаю, — разговор возвращался в понятное русло, что не могло не радовать.

— Только одна беда — босс всё никак не успокоится. Нанял убийцу…

— Инспектора!

От последнего возгласа в исполнении Влада Антону захотелось срочно спрятаться куда-нибудь. Нет. Градус неадеквата всё же никак не желал понижаться.

— А я говорю — убийцу. И вопрос вовсе не в терминологии. Теперь он гоняется за нами и мечтает вернуть обратно.

— Почему тогда убийца?

— Он считает, что лучший способ успокоить работника — это успокоить его навечно. Как бы объяснить. Чтобы понятнее. Антон, ты видел Марс?

— Хм.

— На нем нет жизни.

— Предположим. Правда, роботы ее там вовсю ищут.

— Но не найдут. Понимаешь, наши друзья когда-то жили там. Бродили и искали глупые истории, нелепые совпадения и неловкости. Одним словом — тепла. Недополученного у своих жителей. Там вообще с теплом не очень хорошо, если сравнивать с Землей. Просто в какой-то миг сердцам городов захотелось свободы. И тогда к ним вызвали инспектора, который остановил их всех. Привязал к улицам… к стенам марсианских каналов и убил. Экстренно.

— Достаточно, — Влад щелкнул ножом-рыбкой. — Ты рассказала достаточно, чтобы Антон понял, инспектор — не лучший способ привязать нас к месту. Поэтому мы боимся. Скрываемся среди людей — они производят помехи, чтобы спрятаться. Детали. Истории. Сказки. Радость. Грусть. Что угодно, лишь бы не пустота. А инспектор старается загнать нас в такие безлюдные места, где холод делает нас видимыми, как на ладони. Какое счастье, что даже в бескрайних сибирских просторах ходят поезда.

— Уже уральских, не сибирских, — дверь купе отъехала в сторону. Давешняя барышня в розовом заглянула вовнутрь. — Три часа до бывшей работы мальчика Е. У него отличный офис. Даже есть гигантский храм на холме на случай апокалипсиса. И недостроенная телебашня. Спорим, к ней привязаны сотни историй, падений и подвигов?

— Знакомься. Это Рая. Полжизни работала на пляже, поэтому абсолютно не знает, как прилично одеваться на людях, которые не горячие южные парни.

Антон молча протянул ладонь для приветствия. Ему хотелось противоречивых вещей — то ли заснуть, то ли наконец проснуться. Ни то, ни другое не происходило — видимо, из-за неопределенности в желаниях.

— Скажи, ты в столице на какой ветке метро жить будешь? — спросила Мира. — Хотя глупо спрашивать. Если я чувствую, что ты едешь ко мне жить, то должна, по идее, знать, что квартира будет… хм… в Новых Черемушках. Поэтому возьми калужско-рижскую. На счастье.

Она щелкнула неизвестно откуда взявшимися ножницами и положила Антону на колени прядь своих волос. Ярко-оранжевого цвета, с неровными узелками. Улыбнулась, помахала на прощание и вслед за своими друзьями выпрыгнула в окно. В окно??!

— Мужчина, вы с ума сошли, в минус тридцать стекло опускать? — проводник укоризненно заглядывал в дверь. — Сквозняк по всему вагону. Пассажиры с маленькими детьми жалуются.

— Я сейчас всё закрою, — Антон потянул раму вверх. Обернулся, подумал секунду и медленно спросил:

— Скажите, а как зовут проводницу соседнего вагона?

— Елена. Или Тамара… А что?

— Ничего, — Антон неловко улыбнулся и полез к себе на полку. Свернул гнездо из одеяла, как в детстве, и сунул под подушку кулак с оранжевой линией метро.

 

«Принцесса Мария»

Из конфетного фантика Ира сделала самолет и отправила его за борт. Блестящий-крылатый сначала дернулся, поймал ветер и рванулся в ярко-голубое небо, но потом вошел в штопор и по спирали устремился вниз — к узкой полоске воды между причалом и высоким паромным боком.

— Бренд не помог, — Ира вздохнула и вытащила из кармана еще одну карамельку «Взлетная».

Ей самой хотелось подпрыгнуть, взмахнуть руками и лететь… лететь над огромными трубами, над столиками открытого кафе, над детскими панамками, кружить у пузатых спасательных шлюпок и канатов и заглядывать круглые окна кают. Солнце резало глаза, ветер танцевал над палубой, пассажиры «Принцессы Марии» толпились у перил, пихая друг друга локтями и показывая на чаек — те совершали фигуры высшего пилотажа, подхватывая брошенные кусочки хлеба.

Ира засмотрелась на птиц, а паром тем временем медленно отвалил от берега. Полоса воды расширялась, поблескивая масляными пятнами. Самолетик с размякшими крыльями бился о причальную плиту, будто пытался уцепиться за нее и выбраться наверх.

…

— Паромы всегда ходят по двое, — обстоятельно вещал очкастый студент своей подруге. Та кивала, убирала с лица перепутанные волосы и глупо влюбленно улыбалась. — На случай аварии. Тогда всех пассажиров успеют подобрать, и никакой трагедии не случится.

«Уже, уже случилась, — рассеянно думала Ира, привалившись к перилам рядом с влюбленной парочкой. Неловко было нарушать их уединение, но весь периметр верхней палубы и так заполонили туристы. Они торопливо хлебали пиво из пластиковых стаканов, видимо, чтобы достичь нужной кондиции к открытию дьюти-фри, и курили. — Сама виновата. Размечталась. Море-романтика, говоришь? Аналог турецкого отеля «все включено» не хотели бы? То-то же…»

Радость от предстоящего путешествия куда-то ушла. Осталась на берегу? Сдуло ветром?.. Или новизна ощущения «я впервые на таком огромном корабле!» стерлась, не выдержала столкновения со звуками попсы из бара и подвыпившими попутчиками?

«Хоть на Кронштадт полюбуюсь», — попыталась взбодриться Ира. Что-то слишком быстро у нее в последнее время менялось настроение. Или это равноденствие так дурно влияет?

За бортом медленно проплывал островок, на нем стояли голенастые чайки и хрипло покрикивали, вторя низкому, тяжелому паромному басу. Одна склонила голову и боком подскочила к темному блестящему камню, клюнула его. «Камень» в ответ встрепенулся, подпрыгнул и, шумя крыльями, рванулся к людям. Ира едва успела отшатнуться — черные жесткие перья мазнули по щеке, громко плеснули в воздухе и обернулись огромной вороной. Та, скрежеща когтями, устроилась на краю спасательной шлюпки, уставилась на Иру глазами-бусинками и насмешливо каркнула.

— Сумасшедшая! — девушка прижала ладонь к горящей щеке. И на всякий случай пробормотала «заклинание» из любимых мемуаров Одоевцевой: — На свою голову каркаешь, на свою!

— Кар? — теперь это прозвучало, как смешок.

— И вообще… — Ира сунула руки в карманы и быстро пошла прочь. Очень хотелось оглянуться, но она держала себя в руках. Какая-то ворона… Кронштадт гораздо интереснее. И гигантский поворотный механизм, открывающий проход через дамбу. И оборонительные сооружения.

Самоубеждение, правда, совсем не действовало. Больше всего хотелось спуститься вниз и запереться в каюте. Дождаться открытого моря и, возможно, только вечером выйти поглядеть на закат. Или просто заснуть — а проснуться уже в Финляндии.

— Угу, — пробормотала Ира. — Повести себя не хуже любителей пива. Они тоже, небось, большую часть поездки по каютам пролежат. После того, как дьюти-фри сметут.

Она взялась за дверную ручку и замерла, пытаясь понять — может, лучше остаться на воздухе? Скоро людей станет меньше… Даже шезлонги, наверно, освободятся. Или сходить в каюту за курткой? Вечером похолодает. Да что ж это за дурацкая привычка разговаривать с собой, то споря, то последовательно аргументируя…

— Кар? — раздалось за спиной.

Ира рванула на себя дверь, юркнула внутрь и оглянулась через плечо. Сквозь дверное стекло было видно, как ворона ковыляла по палубе, совсем близко, будто шла следом. В клюве у нее была зажата то ли бечевка, то ли длинная водоросль. «Кыш», — прошептала девушка. В ответ птица беззвучно разинула клюв. Ира развернулась и, не дожидаясь лифта, побежала вниз по лестнице.

…

Паром, с его золотистыми перилами, красными ковровыми дорожками и широкими холлами очень напоминал «Титаник» из фильмов. Или просто дворец, вид с парадной лестницы. Внутри его движение совсем не чувствовалось. Не было слышно двигателей, не ощущались волны.

Седьмая палуба, шестая, пятая… Ира оглянулась. Вороны не было. Можно успокоиться.

— Дурочка, — поругала девушка саму себя. Положила ладонь на гладкие широкие перила, перевела дыхание и медленно пошла вниз, рассматривая рекламные плакаты на стенах. Судя по ним, на пароме можно было смело оставаться жить — хоть на год, хоть на два. Кинотеатр, ресторан, спортзал, ночной клуб… Что еще надо для счастья?

Ира вздохнула. Ничего не надо. Больше ничего. Подняла глаза на блестящую золотистую табличку с номером палубы — третья…

Стоп. Ведь только что была пятая?

Другой бы поленился проверять, но лучше лишний раз побродить по лестнице вверх-вниз, чем позорно прятаться в каюте, поэтому Ира пошла обратно. Все правильно, пятая.

Девушка потерла переносицу, огляделась по сторонам. Работников парома как ветром сдуло, спросить, что за странность, было не у кого.

Медленно, тщательно считая ступеньки, Ира снова пошла вниз.

Третья палуба.

Загадка требовала немедленного разрешения, поэтому Ира отпустила перила и решительно направилась по коридору к центральному холлу, туда, где всего полчаса назад закончилась регистрация билетов и посадка. За информационной стойкой уж точно кто-нибудь будет… На стене, между дверями кают, висел план парома. Она сначала прошла было мимо, потом хлопнула себя по лбу и притормозила, повела пальцем по чертежу.

Так и есть, никакой тайны! Выйти на нижние палубы и подняться на четвертую можно было с другой стороны парома, по второй лестнице.

…

Здесь не было ни золотых перил, ни красных ковров с толстым ворсом. Серые грязноватые ступеньки с металлической окантовкой, приглушенный свет и стены, обшитые пластиковыми панелями. Снизу пахло хлоркой — настенный план обещал бассейн и сауну. Ира потопталась на крошечной лестничной площадке и пошла вверх. Она привыкла доводить все дела до конца: надо же удостовериться, что четвертая палуба на месте?

На двери неровно висела облупившаяся табличка с цифрой «четыре» и чернели обведенные по трафарету слова «Закрыто. Служебный вход». Ира разочарованно ткнула пальцем в номер этажа. Недолгим было расследование.

— И карамельки, как назло, кончились, — пробормотала она.

В ответ дверь скрипнула и приоткрылась.

Тут Ира одновременно возликовала и преисполнилась подозрительности. Часть ее рвалась немедленно отправиться на исследование четвертой палубы. А что? Отличное обоснование для непребывания на открытом воздухе. Можно оправдаться перед собой: иду, мол, просто на поводу у любопытства и ничуть не боюсь птиц! Другая половина Иры беззвучно вопила, что ничего хорошего в темных коридорах не бывает, и что вороны, по правде говоря, вовсе не такие уж и грозные существа… Торопливо, чтобы не передумать, она достала из кармана телефон, включила фонарик и толкнула дверь посильнее.

Открывшийся вид ничем не напоминал служебные помещения. Пятно света выхватило деревянные двери кают, многоярусные светильники на потолке, ковровую дорожку и темные квадраты картин на стенах.

— Ух ты! — Ира шагнула вперед. Дверь за стеной тихо закрылась. Задвижка медленно повернулась на несколько оборотов, но девушка этого не заметила. Она шла вслед за лучом фонарика, в котором плясали разбуженные пылинки. Поворот, еще поворот, и стены коридора разошлись в стороны.

— Так вот почему закрыто, — пробормотала Ира. Слова тихим гулом отразились от стен, вернулись, обхватили голову шелестом и шепотами… девушка тряхнула головой.

Она вышла в центральный холл. Стойка информации пустовала, и лифты не работали. Вход в один был заколочен досками крест-накрест, двери второго покосились и кривились полуоткрытой черной ухмылкой — для того, чтобы разогнать темноту в шахте, луч фонарика был слишком слаб.

На стене между лифтами висела огромная картина. Ира прищурилась, пытаясь разглядеть ее в подробностях. Тот же портрет, что и на третьей палубе — принцесса Мария, именем которой, собственно, и назван паром. Вот только на том портрете у принцессы в уголках губ пряталась улыбка, запястья обхватывали светлые кружева в тон платью и…

Ира вскрикнула и выронила телефон. Он с глухим звуком упал на ковер, но фонарик не погас — продолжал светить прямо на портрет, излишне отчетливо вытаскивая из темноты кроваво-глянцевый подол платья, искаженное от муки лицо и капающие с нижнего края рамы красные капли.

Кап. Кап. Кап.

Кар. Кар. Кар, — послышалось Ире, она охнула, подхватила с пола телефон и побежала обратно. Коридор повернул раз, другой, третий. Дверь на лестницу пропала.

Зато впереди показался тусклый серый свет.

Ира выбежала к широкому панорамному окну с видом на палубу. Там по-прежнему толпились пьяные туристы. Небо потемнело и нахмурилось, и начала чувствоваться качка. Волны глухо толкали огромный бок парома и отдавались дрожью в ногах. Двери на палубу не было. Но снаружи, совсем близко к стеклу, проходил официант из бара.

— Эй! — крикнула Ира и стукнула кулачком по раме. — Эй! Как мне выйти?

Она была готова выглядеть глупо и получить выговор за то, что зашла, куда не следует. Лишь бы выбраться отсюда. Из коридора за спиной полз чернильный холод. Он мелкими коготками вцеплялся в плечи и тянул обратно.

— Расс-с-с-смотри, расс-с-смотри, что с ней случилось, — шептал холод. — Рас-с-скажи, что случилось с тобой.

Темные двери кают медленно открывались и оттуда выглядывали призраки с вытянутыми бесстрастными лицами и пустыми глазами. Учуяв Иру, они растягивали полупрозрачные губы в улыбках, кривили лица и щурились.

— Э-эй! — Ира завизжала, стуча уже ногой по стеклу.

Снаружи ее не слышали. Все так же тянули пиво, смеялись и показывали друг другу на сиренево-алый закат. Мимо прошествовала, обнявшись, давешняя парочка. Парень все продолжал учить подругу жизни. Та продолжала влюбленно смотреть на него.

— …А ведь Титаник можно было спасти, — Ира слышала звук голоса, но он искажался и звучал с жестяными нотками, будто неживой. — Если бы спасательных шлюпок было достаточно…

— Эй! — пленница с размаху ударила кулаком в стекло, всхлипнула и согнулась, прижимая к животу разбитые костяшки. — Вы издеваетесь, что ли?

— Нет, — раздалось у нее за спиной. — Ты же сама пришла.

Ира повернулась, не поднимая глаз. Увидела босые ноги, мятый подол платья, безвольно висящую кисть руки в обрамлении кружев.

— Вот твой самолетик. Возьмешь?

Ира сглотнула, вздернула подбородок и сквозь слезы посмотрела на комок блестящей бумаги на полупрозрачной ладони. Закашлялась и почувствовала, как одно за другим выламываются из грудины ребра, выплескивая наружу липкий ужас, разворачивают пока живую Иру в плоский человеческий лист, который еще немного — и станет самолетиком.

Снаружи у стекла огромная черная ворона медленно склоняла голову то на одну сторону, то на другую, поблескивая бессмысленными глазами-бусинами.

…

У другого борта парома, на верхней палубе бригада медиков погрузила тело девушки на носилки. Понесли вдоль борта к запасной лестнице, разгоняя любопытную толпу — народ, как всегда, жаждал зрелищ.

— Несчастный случай, — бормотал дежурный врач в рацию. — Сердце. Время смерти — семь двадцать, на подходе к Кронштадту. Реанимация не удалась.

— Пар-р-р-ромы всегда ходят по двое, — проскрипела им вслед черная птица, поднялась в воздух и, заложив крутой вираж, полетела назад, навстречу сестре — «Принцессе Анастасии».

 

Чистая логика

(Олег Титов, Александра Давыдова)

Человек в желтом шарфе уткнулся в стекло, наблюдая, как пролетают мимо сумрачные километры кабелей. Дмитрий на всякий случай отодвинулся. Человек не производил впечатление нормального. Хотя одет хорошо, прилично. Но глаза бегают, пальцы воткнуты в междверную щель, во всем теле чувствуется невидимая напряженность: ткни — взовьется, взорвется, окатит волной безумия.

Едва двери вагона открылись на «Боровицкой», человек пулей рванул к переходу, расталкивая людей. Дмитрий влился в толпу, бредущую к эскалатору. Он успел увидеть, как желтый шарф продирался наверх, едва не сталкивая пассажиров со ступенек.

Интересно, что будет, если кто-то все же упадет? Удержатся люди, или, подобно косточкам домино, повалятся вниз, живой многорукой елочкой?

Дмитрий помотал головой. Слишком много психов в последнее время. Неудивительно, что дурные мысли лезут в голову.

Со стороны «Арбатской» послышался полный отчаяния вопль.

Слишком много психов.

Мальчик смотрел прямо перед собой. Не сказать, что у него был большой выбор. Мать комкала платок, уже не плакала — или еще не плакала, тут не угадаешь — и ожидающе смотрела на вошедшего незнакомца, пока тот не предъявил коричневую корочку с фотографией.

Дмитрий не любил больницы. Эти существа, раскиданные по койкам, еще не трупы, но уже не люди — даже если излечат их тело, разум навсегда останется исковерканным, а в глазах застынет фильтр «что, если». Что, если подобное повторится? Что, если у меня опять будет инфаркт? Что, если я потеряю вторую ногу?

— Как это случилось? — тихо спросил он женщину.

— Мы гуляли. Паша хотел залезть на дерево. Вы же знаете, они в этом возрасте такие непоседливые. Вот. А потом он сорвался. А там… там был камень… — она всхлипнула.

Дмитрий кивнул.

— Понятно, — сказал он. — Что говорят врачи?

— Говорят, скорее всего, от удара временно сместились позвонки, повредили какие-то важные нервы. Говорят, не повезло.

— Где вы гуляли? Вас видел кто-нибудь?

— В овраге. В квартале от нашего дома протекает речка, там есть овраг. Паша любит… любил… Я не помню, был ли там кто-нибудь. Зачем вам это?

— Работа такая, — привычно ответил Дмитрий, размышляя, достаточно ли у него информации, чтобы развернуться и уйти. Несчастный случай, дело закрыто, все довольны. Можно было вообще не ездить.

— У вас нет никаких заявлений?

Женщина печально покачала головой. Мария, кажется, ее так зовут. Мария Стеклова.

— Нет, — сказала она.

— До свидания. Простите, что побеспокоил вас.

По коридору спешила какая-то тетушка, похожая на колобка. Она ухватила вышедшего из палаты Дмитрия за рукав и забухтела громким шепотом:

— Вы от Машки? А вы хто ей будете? — узнав, что следователь, запричитала:

— Горе-то какое! Что же это делается!

— Да, да, — кивал Дмитрий, пытаясь освободиться, — ужасно не повезло…

— Горе-то какое! — на глаза тетушки навернулись слезы. — Теперь и младший тоже. Дай ей бог сил это вынести. Ну, я пойду к ней, поддержу.

— Да, да. Конечно. До свидания.

Дмитрий остановился перед металлическими створками лифта.

Что будет делать женщина, если парализует ее ребенка? Если врачи будут отвечать невразумительными предположениями? Что она скажет представителю государства?

У следователя не было детей, но почему-то ему казалось, что за своего ребенка он бы порвал глотку любому. Особенно здесь, на пороге между жизнью и смертью. Надо будет — и самой смерти досталось бы. Пытался бы выпросить у врачей невозможного, стучался во все двери, метался, действовал. А тут — никаких заявлений. Возможно, это шок… Или он просто не слишком хорошо научился разбираться в людях за одиннадцать лет работы с ними? Усмехнувшись, Дима потряс головой. Закрыв глаза, помассировал пальцами веки, отгоняя россыпь черных точек, метавшихся в углу зрения. То ли день был слишком нервным, то ли…

— Вы едете? — спросили из открывшегося лифта.

— Нет, — сказал Дмитрий. — Не еду.

Раньше интуиция его никогда не подводила. Поэтому она имела право являться в любом виде — хоть голодной болью под ложечкой, хоть черными «мухами» на сетчатке.

Он сел на скамейку напротив столовой. Мимо сновали медсестры, выставляли на повозку чайники и кастрюли.

Минут через пять колобок выкатился из палаты и посеменил к выходу. Дмитрий встал. При виде следователя тетушка резко затормозила, в глазах появилось подозрение.

— Что, выпытывать будете? — едко произнесла она. — Машка мне все рассказала! О том, что вы ее подозреваете!

Дмитрий провернул в голове несколько вариантов оправданий. В свете его грядущих вопросов достаточно искренним не выглядел ни один.

— У Марии Евгеньевны есть старший сын? — спросил он напрямую. — С ним тоже случилось несчастье?

— Вам какое дело? У Машки беда, а вы тут лезете! А ну, пропустите!

Разозленный колобок отпихнул Дмитрия боком и влетел в удачно подошедший лифт.

Дмитрий, подумав, вновь толкнул дверь палаты. Женщина посмотрела на него с плохо скрываемым раздражением. Не нужно быть гением, чтобы понять, что — вернее, кто — послужил поводом для его возвращения.

— Мария Евгеньевна, из разговора с вашей родственницей я понял, что у вас есть старший сын. Это так?

— Не родственница она мне! Так, в каждой бочке затычка.

— Что с вашим старшим сыном?

— Он тоже парализован.

«Тоже упал с дерева?», хотел спросить Дмитрий, но передумал.

— Как это случилось?

— Не знаю! — Мария Евгеньевна раздражалась все сильнее. — Какая-то болезнь. У Лешки постепенно отнялись ноги, затем руки, и в конце концов он стал растением. Теперь вот с Пашкой то же самое! Мне плохо! Понимаете, что мне плохо, а тут вы со своими расспросами!?

— Где находится Алексей? Кто за ним ухаживает?

— Дома! Я за ним ухаживаю! У меня не так много денег на больницу.

— Ясно, — помедлив, сказал Дмитрий. — Простите. Не буду вас больше беспокоить.

«Сегодня», мысленно добавил он, закрывая за собой дверь.

— Здравствуйте, — Дмитрий показал удостоверение. — Я хотел бы поговорить о вашей соседке, Марии Стекловой.

Толстый небритый мужик с лицом, едва не стекающим на плечи, недоуменно посмотрел на следователя и посторонился.

— Проходите, — прохрипел он. — А что случилось?

Дмитрий шагнул внутрь. Однушка, уставленная книжными полками. Незаправленная кровать. Холостяк, по всему видно.

Толстяк провел его на кухню, уселся напротив. Табурет жалобно скрипнул под его тяжестью.

— Я не вправе рассказывать, — сказал Дмитрий. — Скажите, вы давно с ней соседи?

— С тех пор, как здесь живу. Лет десять.

— Вы помните, когда ее старшего сына парализовало?

— Да. Ему, кажется, двенадцать было. Я сам не очень интересовался, но напротив тогда жила бабка, которая все про всех знала и постоянно сплетничала. Жаль, померла уже. Вам бы к ней.

Святая простота, подумал Дмитрий. К ней я еще успею, спасибо. А вот что старшему было столько же, сколько сейчас младшему — это интересно. Многовато совпадений.

— Она пыталась его лечить?

— У них денег не было. От нее муж ушел годом раньше, очень переживала. Глаза на мокром месте были постоянно. Даже я заметил.

— То есть совсем не пыталась?

— Алексея пару раз на скорой увозили, но вскоре возвращали обратно — деньги нужны на анализы, на операции. Вы бы у нее спросили.

— Ее я уже спрашивал. Скажите, а муж почему ушел?

— Почем я знаю? Я только знаю, что этот второй был. У нее сыновья от разных мужей. Это все мне тогда бабка рассказала.

— Понятно. Вы не дадите свой номер телефона? Обещаю часто не звонить.

— Конечно.

Опрос других соседей представил Марию просто идеальной мамой. Она души не чаяла в сыновьях, ни в чем им не отказывала, провожала в школу, гуляла с ними каждый день… вплоть до того момента, как их парализовало. Естественно, такая опека привела к тому, что оба паренька росли избалованными и вредными подростками. Несчастье, которое произошло с Алексеем, соседи описывали с плохо скрываемым злорадством, хотя его мать жалели вполне искренне. Про младшего сына Дмитрий им не говорил.

Что-то не нравилось ему. Даже если не учитывать странные совпадения, веяло от истории этой семьи чем-то тошнотворным, болезненным. Провожать сыновей в школу в пятый класс? Гулять с ними в парке? Это ненормально. Так не должно быть.

Дмитрий вышел из подъезда и посмотрел на часы. Почти пять. Сигнал на скорую поступил в пятнадцать минут седьмого. Пора навестить злополучный овражек. Может, кто-то их вчера видел. Другие мамочки с детьми или собачники. Из тех, что регулярно бродят по одним и тем же местам. Вдруг повезет?

Шагая по тротуару, Дмитрий вытащил мобильник.

— Миш? Это я. Выяснил насчет Стекловой? Фармацевт? Интересно. А образование? Менделеевский? Очень интересно. Спасибо, Миш! Пока ничего… хотя стой! Ее старшего сына, Алексея, три года назад клали в больницу пару раз. Попробуй выяснить, в какую. Давай, пока.

Овраг был пуст.

Одно из тех мест, которые еще прекрасны потому, что к ним не протоптаны тропы. Место, о котором знают только избранные. Сухие кленовые листья ровным пологом укрывали землю — даже вездесущие дворники еще не добрались сюда со своими граблями и огромными уродливыми мешками.

Впрочем, кто-то шебуршился вдалеке, за деревьями. Дмитрий подошел ближе. Парнишка лет десяти утрамбовывал саперной лопаткой холмик, в центр которого была воткнута разлапистая ветка.

— Привет, — спросил Дмитрий. — Это что ты тут сотворил?

— Здесь лежит Генри, — торжественно заявил мальчик. — Он упал с балкона.

Только сейчас Дмитрий заметил, что под веткой, полускрытая листьями, лежала фотография щенка.

— Ох ты. Как жаль.

— Нет, — неожиданно возразил паренек. — Хорошо, что он умер. Если бы он выжил, он бы стал бешеный, и его пришлось бы убить.

— Вот как? — Дмитрий поднял бровь. — А почему ты так думаешь?

— У моего друга была собака. Сенбернар. А потом он стал бешеный и напал на моего друга. Теперь у него вот такие шрамы. Поэтому, пока Генри маленький, я его… то есть, я хотел сказать, хорошо, что он умер, пока маленький.

— Понятно. Ты здесь один? Хочешь, провожу тебя домой?

Мальчик подумал и кивнул.

Звали его Артемом. Жил, как выяснилось, неподалеку. По дороге Дмитрий расспросил, не видел ли он кого-нибудь в овраге двумя днями раньше, но Артем помотал головой, сказав, что был в это время в музыкальном классе.

— Артем, с кем это ты! — раздался крик. Ухоженная женщина в дорогой шубке бросилась к ним, схватила паренька за руку и даже попыталась отгородить его собственным телом от Дмитрия, как будто тот угрожал.

— Я решил, что нелишне будет проводить мальчика, — сказал следователь. — У него такое горе.

— О, вы очень любезны, — голос мадам потеплел, но недоверчивые нотки не исчезли. — Действительно, такая неудача. Уже третья собака за два года. Как же ему не везет. Я все говорю ему, не играй на балконе. А он не слушает. Спасибо за заботу!

А уж как щенкам не везет с Артемом, думал Дмитрий, наблюдая, как мамаша повела сына к подъезду, сверкая дорогим лисьим воротником. Конечно, они могут себе позволить покупать ему живые игрушки. Столько, сколько нужно. Интересно, они действительно верят в то, что собаки погибают случайно? Или прячутся от реальности, оставляют ребенка бороться со своими страхами в одиночестве, превращаясь в равнодушного убийцу?

Во дворе никого не было. В этом районе вообще царила непривычная для Москвы пустота. Ветер таскал между домами опавшие листья, смятые бумажки и окурки, зашвыривал их охапками на ступени, ведущие к подъездам. Только их неровный шелест и слышался. Дмитрий рассеянно коснулся опоры для качелей, отковырял несколько хлопьев краски, закинул голову и посмотрел в небо.

Зарево от городских огней расцвечивало темноту в красно-сиреневый. Один за другим загорались окна домов, бледными мерцающими квадратиками. Сверху чуть слышно жужжал фонарь.

Следователь потер шею и зашагал к ближайшему метро, загребая листья ботинками. Прошел мимо замороженной стройплощадки и двух домов-«призраков», предназначенных на снос. В другое время он бы притормозил и осмотрел их подробнее, по старой студенческой привычке — в свое время Диме приходилось не раз и не два бегать от сторожей и собак с недостроев и заброшенных объектов, срываться с ржавых лестниц и царапаться об арматурины — но сейчас было не до того.

В голове крутилась фотография щенка. Который не успел стать бешеным, потому что умер. Потом всплывали глаза мальчика в больнице. Уже третья собака. Уже второй сын. С одной стороны, это может быть совпадением. Или не может?

Он дошел до метро, спустился по эскалатору и удачно притулился в самый угол вагона. Устало прикрыл глаза. Ехать до конечной — если никто не помешает, он успеет всё обдумать в десятый раз. Подберет болтающиеся «ниточки», составит план, еще раз расспросит мать — ничего не поделаешь, придется ей вытерпеть внимание к своей персоне. И обязательно выяснит, как было на самом деле. Потому что такие дела нельзя оставлять так просто. Когда кого-то приводят на порог смерти без его на то согласия.

Но думать не получилось.

Сначала его прервали визгливые тетушки — из разряда тех, кого можно считать проклятием общественного транспорта. Громкие, пребывающие в полной уверенности, что всем окружающим важно их мнение и мысли. Дмитрий поморщился и открыл глаза. Аккурат напротив него примостились две старушки в мешковатой одежде, в стоптанных грязных ботинках и с клетчатыми китайскими сумками — по две на каждую.

— И ведь как орал, как орал-то! Вы-ы-пустите меня! Будто его кто держит! — одна из них бурно жестикулировала. Вторая мелко и часто кивала, соглашаясь с каждым словом товарки.

— Ладно бы только кричал, так и на людей кидаться начал! Пока его не скрутили, женщину толкнул, мужика избил…

— Изби-и-ил?

— Вот те крест, своими глазами видела. Врезал ему по носу, кровищей весь переход залило. Псих, как ни есть.

— Сумасше-е-е-едший?

— Да кто ж в здравом уме будет драку с толпой устраивать?

«Слишком много психов», — снова подумал Дмитрий и уставился пустым взглядом в пол.

Через три станции тетки вышли. Но думать уже не хотелось, подкрадывалась усталая вечерняя дрема — его всегда слегка убаюкивало в метро. Дмитрий несколько раз моргнул, потер глаза, притопнул ногой, меняя неудобное положение. От подошвы отклеился и остался лежать на полу вагона ярко-оранжевый кленовый лист. Из того самого овражка. Дремота спряталась, вновь уступив место карусели образов. Могила щенка, ребенок, который боится собственных игрушек, мать, которая боится…

В кармане запищал телефон. Хуже нет, чем говорить по сотовому в метро — мало того, что половину слов не слышишь, так и связь постоянно пропадает. Хотя, вдруг Миша раздобыл что-то интересное? Тогда об этом нужно срочно узнать.

Дима подцепил телефон за угол и вытянул из кармана. Посмотрел на определившийся номер. Медленно опустил сотовый на колени. Потом поднял и зачем-то подышал на экран. Стер пелену от дыхания большим пальцем. Звонила жена.

— Да, я слушаю. Уже подъезжаю.

— Ты что так задержался? Небось, опять убийство?

— Да.

— Ты так спокойно говоришь, будто они у тебя каждый день!

— Почти…

— Не перебивай меня! Неужели сложно позвонить? Я же волнуюсь. Сколько раз…

Связь пропала. Теперь надо было дождаться, когда в углу экрана рядом с антенной вырастет палочка, перезвонить, выслушать те же самые претензии, опять вылететь из зоны доступа. Выйти из метро, снова набрать жену, ознакомиться с известным наизусть набором претензий.

Поздно приходишь с работы.

Тебя могут убить.

Я волнуюсь.

Почему ты не позвонил, что будешь поздно?

Неужели нельзя приходить раньше?

И снова по кругу, по кругу, по кругу… Обычно, подходя к подъезду, Дмитрий отнимал от уха трубку и, подняв глаза, смотрел на желтый квадрат — пятый этаж, окно кухни, крайнее справа. Прислушивался — за голосом жены слышалось шипение. Наверняка, что-то жарит. На той самой кухне. Где через пять минут повторит в лицо мужу уже сказанное по телефону. И добавит то, что забыла. В последнее время Диме казалось, что стоит взять еще одну ставку на работе. И ночевать — там же. Потому что он уже не раз и не два ловил себя на мысли, что боится возвращаться домой, где не ждало ничего, кроме упреков, ссор или напряженного молчания.

Телефон завопил, едва Дмитрий вышел из метро. Сердце болезненно сжалось — что еще ей надо? Он ведь успел перезвонить еще со станции…

Но это наконец-то оказался Михаил.

— Алексея Стеклова привозили в седьмую больницу. Оба раза его отправляли обратно через несколько дней. Оба раза у его матери запрашивали согласие на анализы — платные, естественно — она отказала. Так что… Там же постоянная нехватка мест, сам знаешь.

— Дорогие анализы, не узнавал?

— Да не очень, в сумме тысяч семь-восемь.

Недорого за возможность вылечить сына. Если, конечно, сына хочется вылечить.

— Миш, напомни, где она работает?

Из трубки послышалось шуршание бумаг.

— Сто восьмая дежурная аптека. Это около Семеновской.

— Телефон скинь и топай домой. Завтра разберемся.

Он дождался сообщения и набрал телефон аптеки. Представился.

— У вас работает Мария Стеклова… — начал он. — Вот как, вы уже знаете?.. Да, именно поэтому… Скажите, вы не регистрируете, какие именно медикаменты покупают ваши сотрудники?.. Можете определить по скидкам? Замечательно! В ближайшие, скажем, полгода ничего необычного не покупалось?.. Как-как, еще раз? По слогам, если можно… А что это? Регулярно покупает, говорите? Интересно… Спасибо большое! До свидания!

Он сунул телефон в карман.

Над ним, ощетинившись десятками окон, возвышался дом. Его дом. Он стоял, насмехаясь, ожидая, когда человечек войдет в него, ибо другого выбора нет.

— Ме-ка-ми-ла-мин, — прошептал Дмитрий, словно заклинание, и шагнул в зияющую дыру подъезда.

Седовласый сухопарый доктор, которого следующим утром навестил следователь, держался уверенно, но немного настороженно. Узловатые стариковские пальцы чуть подрагивали, перебирая документы из архива. Голос через каждые несколько фраз срывался на дребезжание, как будто доктор был механической игрушкой, которую не до конца завели. Или начали ломать, но не доломали. Бред какой-то. Дмитрий отмахнулся от назойливого образа и заставил себя внимательнее прислушиваться к словам собеседника.

— Бесплатная диагностика не всеобъемлюща, — тем временем объяснял доктор. — Все ее методы мы исчерпали, а от платных тестов Стеклова отказалась.

— Скажите, а что такое мекамиламин? — спросил вдруг Дмитрий.

— Ганглиоблокатор. Применяется при гипертонии.

— Его передозировка может привести к параличу?

— Это возможно, — кивнул врач.

— Платные тесты, которые вы предлагали Стекловой, могли выявить наличие этого вещества в организме?

— Тесты могут почти все, — улыбнулся доктор. — Вопрос в том, какие из них выбрать. Учитывая тот факт, что позвоночник пациента был в порядке, пожалуй, мы бы раньше или позже проверили его на подавляющие ЦНС вещества. Однако, если это была передозировка мекамиламина, пациент должен был вылечиться сам собой.

— Почему? — удивился Дмитрий.

— Через несколько дней — скажем, неделю — вещество выйдет из организма, и паралич пройдет.

— А, предположим, если он не проходит, что тогда?

— Тогда причина в другом. Разве что уровень мекамиламина в крови искусственно поддерживается на постоянном уровне.

На постоянном уровне.

Если постоянно играть на балконе, рано или поздно собачка упадет.

Рано или поздно собачку упадут.

Трам-пам-пам.

— Вот как, — сказал Дмитрий. — Вы мне очень помогли.

— Тут полный ужас, — Миша и раньше славился умением начинать разговор без приветствия, но тут уж зашел, так зашел. В тему последних дней, ничего не скажешь.

— Где?

— Приезжай, тебе же все равно надо к Стекловой, в соседний дом. Зайдешь?

— Хорошо.

В вагон набилась толпа, Диму сдавили и приперли боком к стеклу — ни повернуться, ни даже положить телефон обратно в карман. Так и пришлось ехать, с неуклюже вывернутым локтем, держа сотовый перед собой, а другой рукой придерживая рюкзак. Потом народ ломанулся к выходу, и тяжелый, очень тяжелый мужик в желтом шарфе со всего маху, основательно наступил следователю на ногу. Тот зашипел, выругался и толкнул «обидчика» в спину — мол, нечего тут стоять.

Человек обернулся.

— Из-извините, — поперхнулся Дмитрий и отшатнулся.

Это был давешний псих с бегающими глазами. Точнее, уже без глаз. Его голову опоясывала марлевая повязка с проступающими пятнами крови. В руках подрагивала палка — с какими обычно ходят слепые — мужик неуклюже шарил ей по полу. Но на лице вместо растерянности, с которой больные обычно приноравливаются к новым условиям бытия в этом мире, читалась безмятежность. Счастливая безмятежность.

Дежа вю — они снова одновременно вышли на «Боровицкой», и слепой двинулся к эскалатору, подняв руки перед собой. Он наталкивался на встречных, тряс головой, извинялся, спотыкался… Но все же двигался гораздо увереннее, чем несколько дней назад. Ни следа паники. Дмитрий с минуту смотрел ему вслед, потом махнул рукой и пересел на голубую ветку.

— Дом-то на снос предназначен. Коммуникации готовились отключать, ходили по квартирам, проверяли — все ли съехали. А здесь никто не открывал. Квартира съемная оказалась. Нашли хозяйку, приехали с ордером. Ну и…

Забившись в угол дивана, кусая себя за запястье, рыдала девушка. Широко открывала рот, как рыба, вытащенная на сушу, затравленно поглядывала на врачей и Михаила, который заканчивал составлять протокол. Спутанные волосы, прическа — «взрыв на макаронной фабрике», как говорили в детстве, синевато-бледная кожа, круги под глазами. Девушка была похожа на привидение. Не очень опрятное привидение, если судить по несвежей футболке и бесформенным треникам.

— Все же хотелось бы уточнить, — Миша постучал карандашом по столу. — Зачем вы это сделали? Вы не понимали, что это статья — похищение человека?

— Я не похищала, — шмыгнув носом, пробормотала девушка. — Он просто спал.

— Спал? Несколько месяцев непрерывного пребывания под снотворными — это «просто спал»?

— Я… Я ухаживала за ним. Кормила через трубочку. Меняла одежду. Белье… — у нее опять затряслись плечи.

— А то, что у него есть родственники, которые могли волноваться — это вас не смущало? Зуб даю, — повернулся Миша к другу, — парень наверняка числится в базе пропавших без вести.

— Я просто любила его!

— Это мы уже слышали…

Друзья вышли на балкон с видом на тот самый злополучный овраг. Закурили. Откуда-то из крон деревьев скрипуче орали вороны, в воздухе лениво кружились листья.

— Ничего так райончик, — сказал Миша.

— Тихий.

— Правда, не пользуется уважением у риэлторов.

— Почему?

— Мы понятой взяли тетку, которая занималась расселением этого дома. Обмолвилась, что расселить отсюда — раз плюнуть, люди бегут, как крысы с корабля. А вот продать квартиру в квартале — почти невозможно. С одной стороны, тихо, недалеко от метро, природа вот… С другой стороны, старый фонд, многие дома сносят — значит, скоро устроят стройплощадку: шум, пыль бетонная… Хотя я бы и без этого здесь жить отказался. Мерзкое местечко.

Дмитрий прислушался к внутренним ощущениям. Молча помотал головой. Была в этом квартале какая-то неуютная притягательность. Вроде бы и дрянное место, ведь преступления одно за другим никогда не происходят случайно. Всегда есть резон — то ли время, вон, во время солнечных бурь сколько невротиков срывается, то ли пространство. Разломы тектонические, поля геомагнитные или некробиотические, пейзаж не по фэншую или некрополь под современным микрорайоном.

Здесь же в воздухе звенела опасность, но было… хорошо. Как будто вышел в поле ночью, лег на спину и уставился в небо. Появлялась в голове чистота, незамутненность и, главное, понимание того, что делать дальше. Чтобы не бояться.

— …Боялась, что он уйдет, видите ли, — Миша смял недокуренную сигарету и швырнул ее вниз. Стукнул ребром ладони по ржавым перилам. — Вот и опоила снотворным. Потом докалывала регулярно. Во сне-то не уйдешь. Восемь месяцев парень провалялся на диване! Вдумайся! Восемь! Пролежни, мокрота в легких, абсцессы от неправильно поставленных уколов. Вонь на всю квартиру. А она и рада!

— Сейчас будет продолжение банкета, — Дмитрий тоже затушил сигарету и поежился. По тротуару внизу, постукивая палкой по асфальту, брел давешний слепой. Когда он завернул в соседний подъезд, Дима продолжил:

— Стеклова — из той же оперы. Думаю, тоже боялась, что пацаны вырастут и уйдут от нее. Как это уже сделали их папаши. Как обезопасить себя от ухода близкого? Сделать так, чтобы он на все сто процентов зависел от тебя. Вот она и того… Составишь мне компанию?

Казалось, толстяк, два дня назад закрыв дверь за следователем, так и остался стоять за ней, как выключенная декорация, и сейчас ожил лишь со звонком — та же щетина, те же синие треники с пузырями на коленках, то же выражение туповатого недоумения в глазах.

— Пойдемте, — сказал Дмитрий. — Понятым будете.

Мария Стеклова как будто даже не очень удивилась, увидев следователя в сопровождении милиционера, врача и двух соседей. Дмитрий предъявил постановление об обыске и прошел в комнату. Там он увидел две кровати, на которых лежали без движения сыновья Марии. Двое парнишек, виновных лишь в том, что их мать боялась, что они вырастут.

Рано или поздно.

У каждой кровати стояла капельница.

— Что в капельнице? — спросил врач.

— Глюкоза, — мгновенно ответила Стеклова. — Необходим приток углеводов для сохранения жизнедеятельности внутренних органов.

Дмитрий подошел и принялся откручивать пузырек с лекарством.

— Сами признаетесь, — спросил он, — или мне один интересный препарат назвать? От гипертонии? Вы его ой как часто покупаете.

Мария мгновение ошарашено смотрела на него, а затем вдруг накинулась, сбивая его с ног, избивая, царапая лицо. Из ее рта вырывался безумный, истеричный вой, в котором скорее угадывались, чем слышались слова:

— Они мои! Не отдам! Они мои! Навсегда!!! МОИ!!!

Жена, конечно, не поверила в причину царапин. По ее словам, Дмитрий поругался с любовницей, и та ему достойным образом отомстила. Она мгновенно связала свою версию с поздними возвращениями мужа, устроила истерику, заявила, что сама когда-нибудь выцарапает ему глаза, надавала пощечин и отправилась рыдать в подушку. Дмитрий поплелся следом, нехотя, ненавидя себя за малодушие, и принялся утешать ее, и говорить, что любит, и что никого у него нет, и быть не может.

Ночью, в постели, она все равно демонстративно отвернулась, отгородилась невидимой стеной, и он оказался в благословенной тишине. Утром все начнется снова — слезы, крики, обвинения, слышные даже на лестничной клетке. Казалось, ей было необходимо спускать пар, избыточное давление разума, и Дмитрий часто жалел, что нельзя воткнуть ей в голову крантик, как в просмотренном давным-давно мультфильме.

Воткнуть крантик. Ха! Было бы неплохо.

Сон бродил где-то далеко.

Самое странное, что одиночество не так уж прельщало его. Бывало, жена уезжала в командировки — по возвращению устанавливая режим жесточайшей паранойи, неизменно заканчивающийся скандалом — но в пустой квартире ему было так же неуютно, как и с женой. Он топтался по комнатам, лениво шарил в интернете, но большей частью просто спал.

Ему была нужна компания, но тихая. Как сейчас, за невидимой стеной.

Как бишь там называлось это вещество?

Мысли Дмитрия сами собой вернулись к прошедшему дню. Такие разные случаи. Такие одинаковые преступления. Хотя почему разные? Все эти люди боялись потерять кого-то. Боялись так сильно, что им оказалось проще зачеркнуть чужую жизнь, чем справиться со страхом.

Простой эгоизм.

Хотя… Разве человек в метро — эгоист?

Проплывали в тумане мысленного взора лица. Повязку с окровавленными пятнами глазниц сменила чистая, наивная детская рожица, которая, в свою очередь, расплылась и превратилась в испуганное лицо девушки со спутанными волосами.

Разве не имели они права устранить причину страха? Разве перед лицом страха не теряют силу общепринятые моральные нормы?

Это же чистая логика.

Боишься, что любимые люди уйдут от тебя — сделай так, чтобы они не могли ходить.

Боишься, что собака вырастет и нападет на тебя — сделай так, чтобы она не выросла.

Боишься, что увидишь что-то плохое — ослепи себя, чтобы не видеть.

Боишься возвращаться домой…

Боишься возвращаться домой?

Чистая логика!

Что-то будто щелкнуло и оборвалось в голове. Что-то, сдвинувшееся с места еще тогда, когда он первый раз пришел в тот овраг. Повисшее на ниточке, когда он курил на балконе с коллегой, глядя в завихряющееся разноцветными облаками небо. Огонь безумия, который пожирал тихий район Москвы, человека за человеком, дом за домом, перекинулся на следователя. Тихо, чтобы не разбудить жену, он встал и вышел из комнаты. Снял с полки самодельную свечку, толстую, многочасовую — за них его тоже пилила жена, не было ни одного увлечения, которое бы ей понравилось — зажег и поставил в углу, у стены спальни. Затем обулся и уже полностью одетым прошел на кухню.

Качели легонько поскрипывали под его весом.

Дмитрий сидел и смотрел на окна квартиры, прислушиваясь к своим ощущениям. Над ним, глядя одинокими квадратами окон, нависала темная громада. Дом, в который он никогда не вернется.

«Я не боюсь!», восторженно понял он.

На поясе завибрировал телефон, истошно разрываясь осточертевшей мелодией.

Я — не — боюсь!

— Дима, где ты ходишь?! — взвизгнула трубка. — У нас дома пахнет газом! Ты шляешься по своим шлюхам, а у нас пахнет газом! Сколько раз я тебе говорила, что надо вызвать мастера! И что это за тряпки под…

В ночи басовито и на удивление тихо бухнуло. Звонко посыпались осколки стекла. Окрестности осветила рукотворная заря.

Дмитрий улыбнулся.

«У меня нет дома», умиротворенно думал он, глядя на оранжевые языки, вылизывающие небо. «Наконец-то у меня нет дома».

 

Плоский снег

— Мама, я опять рассыпаюсь.

Она спала, зарывшись в лицом в подушку, накрывшись тяжелым одеялом с головой. Накануне сон не шел, и она до рассвета лежала, уставившись в низкий потолок, зажмуривалась, ворочалась на широкой кровати, потом вставала и шла по длинному коридору в ванную. Там, не включая свет, прислонялась лбом к зеркалу. Сквозь босые ступни в тело заползал холод. Она возвращалась в постель, сооружала гнездо из одеяла — как в детстве — зажимала уши ладонями и пыталась забыться, провалиться в никуда, не быть. Ведь невозможно быть все время, так? Когда проемы окон стали жемчужно-серыми и ночные насекомые утихли, сон наконец пришел и слизнул ее мягким языком.

— …рассыпаюсь!

«Засыпаю…» — разлепить веки казалось немыслимым. Голова была словно набита ватой, вата была во рту и облепляла лицо, замедляла дыхание, делала его почти бесполезным…

— Ну, мама же! Ма-а-а-ам!

Она со всхлипом зевнула, втянула ноздрями влажную наволочку и перевернулась на спину. Сердце дергалось и стучало об ребра так, будто она только что пробежала километр. Два. Три. И не успела отдышаться, как…

— Рассыпаюсь!

Женя вздрогнула и открыла глаза. Над ее головой завис темный силуэт когтистой лапы. С длинными когтями и бугристыми наростами по краям. Лапа сжималась и разжималась, когти с шелестом скребли друг о друга, и на лицо ей сыпалась пыль и чешуйки. С соленым запахом гноя. Прямо в открытый рот. С едким вкусом…

Она закашлялась и резко села.

— Мама…

Сын осторожно положил ей руку на колени. Длинные ногти — слишком длинные для мальчишеских пальцев, когда он в последний раз просил маникюрные ножницы? — были покрыты темными ветвящимися полосами. Она сморгнула. Трещины. Ни одного целого ногтя, иззубренные края, как будто мальчишка всю ночь рыл каменистую землю голыми пальцами. В основании каждого ногтя — кровавые заусеницы. И сухая, шелушащаяся кожа на костяшках, если потереть — облазит хлопьями.

— Зачем ты себя уродуешь?

— Но…

— Человек — не кукла из песка! Он не может рассыпаться просто так. Ты расползаешься, когда идет дождь? Ты разваливаешься на куски, когда тебя пинают в школьной драке?

— Нет, но…

— Что ты делал ночью? — она стряхнула его ладонь с колен, поднялась с кровати — господи, как мальчик вырос, скоро она будет ниже ростом — взяла сына за подбородок. У него сонные глаза, водянисто-серые, с комочками желтой слизи во внутренних уголках. Ресницы дрожали. Быстро мелькнуло прозрачное третье веко, туда-обратно. — Не смей! Сколько раз я говорила тебе, не смей так делать!

Женя оттолкнула подростка и быстро ушла, почти убежала, в ванную. Там она до предела открутила кран и сунула руки под струю зеленоватой теплой воды. Стянула рубашку, уронила ее прямо на пол. Согнулась, уцепившись за края ванны, покачала головой, чувствуя, как бьется кровь изнутри в глазные яблоки, подставила затылок под кран. Застыла.

Когда она наконец открыла дверь, в квартире никого не было.

Пошлепала, оставляя мокрые следы, на кухню.

Приготовленные с вечера бутерброды исчезли. Значит, все в порядке. Ушел в школу.

В раковине громоздилась немытая посуда. Когда она в последний раз видела губку? Вчера? Позавчера?…

Губка нашлась на полу, рядом с мусорным ведром. Заросшая тонкими зеленовато-белесыми волосками. Куда ее, такую, выбрасывать? В окно? Чтобы кто-нибудь подобрал ее, да, глядишь, и вернул — из жалости. Соседки и так не жаловали Женьку. Стоило ей выйти на улицу, судачили за спиной, показывали пальцами, швыряли в затылок комки грязи — или глины? — дергали за рукав, забрасывали вопросами — на своем квакающем испанском, сухими голосками:

— Cuentame…

— Cuentame…

— Cuentame…

А что можно рассказать, когда жизнь наполовину состоит из бессонных ночей, когда приманки для сна не осталось совсем, и ты лежишь, прислушиваясь к стонам и скрипам тонких стен и балок, ловишь дыхание непутевого сына из дальней комнаты. Ноют щиколотки и колени, нельзя бродить босиком по ледяным плитам, ты это знаешь, но все равно ходишь. В глаза будто песок насыпали, а в уши вставили смычки ночные музыканты. И ты замираешь, вцепившись в одеяло, мокрое от пота, а мысленно идешь… идешь по коридору на кухню — в кладовку ведет ма-а-аленькая дверь, ты откидываешь крючок и протискиваешься внутрь, встаешь на колени, достаешь спрятанный за ящиками ноутбук, дрожащими руками набираешь пароль… А потом — не остановиться. И ты говоришь, говоришь, говоришь с ним, с тем, с кем говорить не нужно, до тех пор, пока в глазах не начинает рябить от букв, и плачешь, как девочка. Плачешь ты только ночью.

Вторая половина жизни — серые дни, одинаковые, как подсохшие ломтики хлеба. Отправить сына в школу, обойти комнаты, одну за другой, ведя ладонью по пыльным стенам, тяжело опуститься на пол посреди кухни. Сидеть, как истукан. Ни звука, ни движения, чтобы ни у кого повода не было подняться по ступенькам крыльца и постучать в дверь. Ни к чему ей чужие. Ни к чему. Когда же тени начнут удлиняться, она пересилит себя и встанет, пошарит на полках, сварганит простой ужин, приоткроет форточку, чтобы сын не жаловался на духоту, уйдет и запрется в кладовке. На час. Два. Три. Чем дольше — тем больше хочется…

Об этой жизни рассказывать соседям?

Женя двумя пальцами взяла бывшую губку для посуды, завернула ее в грязное вафельное полотенце и уронила сверток в мусорное ведро.

Посуду в последний раз мыли полторы недели назад. Легче купить новую.

Она взяла скользкую тарелку, покачала ей туда-обратно, пуская солнечные зайчики по стенам и потолку, и уронила на пол. Осколки брызнули из-под ног. Круглая плоская снежинка спланировала на плиты и умерла. Женя криво ухмыльнулась и потянулась за второй тарелкой. Сын потом уберет. Он все уберет. И не будет больше спрашивать, что с пальцами. Что с ладонями. Помнится, в прошлый раз что-то было с запястьями? Ничего. Вот ему — объяснение.

* * *

Она лежала на спине в куче осколков, как в сугробе, и думала о морозе. Холод в этом доме все время был рядом, он поджидал снизу, хватал за пятки, переливался под ногами каменной тяжестью. Но за окном никогда не бывало зимы. Почему?

Женя повернула голову и прижалась щекой к мелким колючим искоркам. Стеклянная пыль. Ни разу за три года не было зимы. С деревьев осыпались листья, соседи расчесывали локти и затылки — и с них сыпалась перхоть, с неба планировали длинные ленточки паутины, падал туман, тянуло сыростью… а снега — не было. Ни метели, ни мороза, ни ветра. Впрочем, лета не было тоже. Сплошная слякоть, липкая погода и липкие взгляды, чуть только сунься наружу. Уроды.

Она старалась выходить как можно меньше, в лавочку — бегом, пригнувшись, только в сумерках. В последний раз у края дороги, на островке ярко-зеленого мха, сидела девочка и размазывала по щекам слезы. Страшненькая. Бугристое лицо, мутные глазенки, худющие, неловко подергивающиеся руки… Девочка жевала мясистый травяной стебель, икала и бормотала что-то под нос.

Женя невольно замедлила шаг. Прислушалась. «Не буду-не буду-не буду-не буду-не буду…» — бормотала девочка скороговоркой, слова рассыпались, как горох, падали ей в подол мешковатого длинного пальтишка и выплескивались на землю. Ученица из русского класса. Должно быть, ей тут тоже не сладко. Угораздило же некоторых притащить в экспедицию детей! Условия, конечно, перед отъездом расписывали райские… но неужели сложно было разделить надвое? Нет же, всем романтики захотелось. Раскопки в священной долине инков, тайны древних цивилизаций… Расхлебывай их теперь. Полной ложкой.

Женя передернула плечами. А её сын… Её сын родился уже здесь. Или не здесь… Она ведь привезла его с собой. Или он был всегда? Можно не винить себя. Или нельзя?

Она присела на корточки перед девочкой:

— Что — не будешь?

— Не буду невестой чудовища, — уродинка подняла глаза и внимательно посмотрела на Женю. — Они не взяли меня играть, сказали, что боятся — к таким красивым всегда приходит чудище и берет в жены. Оно по проводам приходит. Или по воздуху. От него не спрячешься. Но я не буду, не буду…

«Бред, — Женя потерла лицо, будто смывая дурацкую картинку. Поднялась, встряхнула пальцами — ощущение, будто жабу погладила. И быстрее зашагала домой. — Господи, какой бред».

* * *

Она поднялась с пола и осторожно, чтобы не пораниться об осколки, пошла в коридор. Оттуда — тринадцать плиток, шесть мутных, семь прозрачных, всего пять шагов, если ступать не на каждую — опять в кладовку. Включила веб-камеру, вывела на экран себя, медленно подняла глаза. К щеке прилипли мелкие осколки, кожа бледная, на шее бьется темная жилка. Она уронила лицо и стала тереться щекой о клавиатуру.

На затылке зашевелились волосы. Мягкая рука скользнула по шее. Погладила — раз, другой. Примерившись, ухватила, подтянула голову Жени поближе к монитору, вмяла лицом в расплывающиеся пиксели, лизнула холодным влажным языком.

Женя закашлялась и сглотнула. Скользкий комок скатился под ребра, заворочался тошнотой. Перед глазами плыли белые круги.

* * *

Следующим вечером ей почудился отец. Он был, или его не было? Мама придумывала, или он и вправду приходил по праздникам, дарил подарки, громко смеялся, подкидывал ее в воздух, сажал на плечо? Или бил? Ее и маму? Она не помнила.

— Женька!

Она помотала головой, не отнимая руки от лица. Воспоминания пусть убираются прочь.

— Жень, да очнись же!

Кто-то ухватил ее за запястья, рванул вверх. Она всхлипнула сквозь зубы и замотала головой. Пусть убираются, чужаки. У нее не было отца. Она точно вспомнила. Наверно.

— Женя!

Два голоса.

— Мама…

Три голоса. Она открыла глаза.

Сын привел в дом незнакомцев. Один до боли напоминал отца. Женя бессильно сжала кулаки, потом вцепилась зубами в костяшки пальцев и залилась слезами.

— Я же говорил… — голос сына доносился как будто сквозь вату.

* * *

Женя очнулась на кровати. Голова — на коленях у мужа. На тумбочке россыпью — пустые шприцы.

Все окна в спальне распахнуты, по комнате гулял ветер с запахом цветов.

— Прости, что я так долго не возвращался, — Андрей гладил ее жесткой ладонью по лицу. Пальцы дрожали. — Транспорт — ни к черту, добирались пешком от Чокекирао. Сезон дождей, чтоб его. Думали — за неделю обернемся. А в итоге два месяца там мариновались. Потом тащили на себе все оборудование. И — да ты знаешь, что я рассказываю! — в каждой деревне необходимо было остановиться, иначе не пропустили бы. Поговорить…

— …С финиками? — слово само выпрыгнуло из глубины памяти, как из шкатулки с сюрпризом. Три месяца… нет, какие месяца — три года назад они придумали называть перуанцев так. Сморщенные бугристые лица были так похожи на сушеные фрукты.

— С ними, — муж улыбнулся было, но быстро стер с лица улыбку. — Но с тобой что?

— Что со мной? — она потерла виски, зажмурилась. В голове как будто слишком много лишнего места, мысли перекатывались и сталкивались друг с другом, как маленькие шарики. Шелестели и звонко щелкали. Внутри черепа металось эхо, мешало сосредоточиться. — Смешно… Не помню. Пустота какая-то. Я перестала ходить на раскопки…

— Ты перестала работать три месяца назад. К тебе приходили — никто не открывал дверь. А мелкий, когда его выдернули из-за парты, только и знал что повторять: «Мама в порядке, просто она спит».

— Спит… Это и вправду похоже на сон. Не знаю. Как будто щелкнули выключателем, и у меня разом кончилась энергия. И самое страшное — память. Я… даже тебя стала забывать.

Женя потянулась к мужу, крепко обняла его, прижалась лбом к колючему подбородку, замерла. «А ведь я забыла тебя, — беззвучно прошептала она. — Совсем забыла. Но теперь — вспомнила». И похолодела. Она и вправду вспомнила. Всё.

* * *

— Что ты видел? — Женя смотрела на сына в упор. Прищурившись. Оценивающе. На его глаза с тяжелыми веками. На горбинку носа, которая будто росла изо лба, чуть ли не над бровями. На широкие ноздри. На исцарапанные, покрытые белесыми язвами ключицы, выглядывающие из ворота толстовки. На руки. Она судорожно сглотнула. — И не вздумай соврать мне. Ты видел. Иначе бы не рассыпался.

Закаты в Перу волшебные. Облака лимонно-сиреневые, как разноцветные леденцы, небо наливалось зеленым и золотым. На закате всегда поднимался ветер, и начинали вопить птицы. На все голоса. Громко. Торжественно. Впечатляюще. Можно заслушаться, особенно если то ли хочешь, то ли не хочешь упустить, что именно соврет тебе в лицо собственный сын. Или скажет такую правду, которую поневоле захочется прослушать.

— Почему-то раньше тебя это не волновало. А ведь я приходил к тебе каждый день…

— Я была не в себе!

— Да ты и сейчас не в себе! — надо же, всего девять лет парню, а уже осмелился кричать на мать. Весь в нее. Женя закусила губу. — Не в себе! Совсем сумасшедшая! А если кто-нибудь зайдет в кладовую? Если папа спросит: «Что вы там прячете, за маленькой дверью в глубине дома?»

— И. Что же. Мы там прячем?..

— Мы? Я тут ни при чем! Ты знаешь, как я испугался? Я видел… видел кошмары, они спали у нас на кухне!

«Ну, почему же спали…, — Его тень подошла сзади, положила тяжелую голову Женьке на плечо, вдавила ее в землю — не по щиколотку, как в сказках, всего на пару сантиметров, но голени привычно заныли. — Ты не спала. Я не спал».

— Всё в прошлом. Успокойся, — она тряхнула головой. — Папа вернулся. Он защитит нас. Тебя. Будем жить, как раньше. Когда ты еще не сунул нос, куда не следует.

Сын отвернулся и побежал прочь вдоль обочины, потом нырнул под кроны деревьев. Там, в лесу, всегда играют местные дети. И он — вместе с ними.

«Почему я никогда не зову его по имени? — Женя продолжала смотреть на закат. Стремительно темнело, и над горизонтом трепетала изумрудно-фиолетовая пелена. — Ведь мы… нет, Андрей, назвал его… Хотя не стоит».

* * *

— Он иногда и сам не знает, что чудовище, — девочка назидательно подняла палец вверх. Остальные ученики кивали, как деревянные болванчики. Мстислав сидел неподвижно. Ему казалось, что все уставились на него и сверлят взглядами, до самого сердца, до самого позвоночника, и видят его настоящего. Но дети смотрели на поднятый палец рассказчицы, как загипнотизированные. — Не знает до тех пор, пока его не позовут по имени. У имени зла великая сила, она срывает покровы с темной души и тела. Мы начинаем видеть тьму, но и тьма распускает крылья, обретает боль и волю. Поэтому лучше молчать.

— Лучше молчать… — бормотал сын Жени, грызя расслоившийся ноготь. Лучше просто сын. Не Мстислав. Пусть лучше у него не будет имени. Тогда зло промахнется, не сумев упомянуть его в строке. Не посмотрит на него из телефона. Не назовет сыночком.

* * *

Женя выдраила пол и стены до блеска. Ей привезли новые стеллажи из отполированного желтого дерева с разноцветной стеклянной посудой, пузатые шкатулки для приправ и пряностей, связки душистых трав и аквариум с нежно-сиреневыми рыбками. Ни пылинки, ни паутинки — кухня стала теплой и радостной. Незаметные перестановки — чуть-чуть сдвинуть мойку, немного сместить полки… И уже никто не догадается, что тут была когда-то дверь в кладовку.

Дом наполнился голосами и смехом. Андрей всегда был душой компании, и когда он сидел дома, люди поневоле тянулись сюда следом за ним. Сидели на ступенях крыльца, пили чай и горячий глинтвейн, травили байки, глазели на чужое небо. Правда, все чаще хмурились… Но раз в селение вернулся глава экспедиции, все беды поправимы, не так ли?

* * *

Женя — впервые с тех пор, как вернулся муж — заперлась в кладовой, услышав обрывки разговора на крыльце. Прислонилась лбом к ледяному экрану. Закрыла глаза. Шепнула для верности: «Слушай… Они про тебя говорят».

— …Должно быть, еще один приполз. Или народился поблизости.

— Где он мог родиться? Мы в лепешку расшиблись, но срезали эти провода, про которые нам говорили. Разобрали стену святилища. Вычерпали воду из каменных зеркал…

— Значит, приспособился. Пришел по сотовой сети. Научился прятаться в лесу. В кустах. В домах. Объявим облаву, чего гадать.

— Ты уверен?

— Зуб даю, — Андрей улыбнулся щербатым ртом. Обколотые во время драки зубы крошились и гнили. Слишком влажный здесь климат. Грибков, бактерий и плесени — видимо-невидимо. — Да ты поспрашивай местных. Почему вдруг в школе сократили число уроков? Зачем добавили в программу фольклор, который и так известен каждому с пеленок?

— Так зачем?

— А затем. Приглядись. Они все чешутся. Кашляют кровью. Обрастают полипами. Меняются. Что нам говорит главная местная легенда?…

«Мы меняемся, значит — рядом чудовище. Если ты утром не узнал себя в зеркале, пора уносить ноги, — Женя открыла глаза. — Но мы будем жить, как прежде. Никто ничего не узнает».

— Раньше их звали жрецы — и умели с ними управляться. А теперь чудище позвал кто-то неопытный. Долго раскачивается. Нужно проверить всех наших. Выключить все компьютеры, отобрать смартфоны. Чтобы не пробралось в тыл. Справишься?

* * *

На следующий день выпал снег. Он падал крупными, грязно-белыми мокрыми хлопьями и почти сразу примерзал к земле. Детишки выламывали из наста блестящие неровные куски, били их на мелкие ледяные осколки о стволы деревьев и углы домов, восторженно визжали. Снег был здесь нечастым гостем.

— Слава? — Андрей подошел к сыну, положил ему руку на плечо. Тот стоял на одном месте уже около часа, нахохлившись, как больная птица, и с плохо скрываемой завистью наблюдал за играющими детьми. — Что с тобой? Почему ты не с ними?

— Я… — Мстислав шмыгнул носом. Молча уставился в другую сторону.

— Эй, я знаю, что ты молчун. Но сейчас я вижу — тебе плохо. Давай поговорим, как мужчина с мужчиной? Как отец с сыном, а?

Как отец с сыном, да. Слава не спал уже четвертый день. Сон не шел к нему, несмотря на таблетки обезболивающего, украденные из аптечки, несмотря на ружье в углу комнаты, несмотря на оберег под подушкой. Казалось, что его медленно сжигают — изнутри и снаружи. Под ложечкой будто скребли заточенной ложкой, он сгибался пополам от приступов тошноты и тайком блевал в ванной. Глаза слезились, ноздри разъедало от собственных соплей — вот смеху-то! — а на пальцы было страшно смотреть. Утром он попытался взять в руку вилку — и не смог. В зеркало он не глядел принципиально.

— Сынок?

— Я рассыпаюсь, — Слава вытолкнул это из себя сквозь сжатые зубы, чувствуя себя одновременно предателем и спасителем. Стянул правую рукавичку и протянул ладонь вперед. Почти уперся ею в грудь Андрея.

Тот со свистом втянул воздух.

— Я знаю, где он, — Слава уже выпустил боль на свободу и не мог остановиться, не завершив дело до конца. — В коморке. За кухней.

* * *

Женя бросилась на мужа, когда он уже протискивался в маленькую дверь, накинулась со спины, повисла и стала грызть. Ей не хватало сил и остроты зубов, чтобы прокусить куртку из толстого материала, но она раз за разом тыкалась лицом ему в плечо, всхлипывала и выла.

Конечно. Можно было стоять на пороге и молча смотреть, как муж совершает очередной подвиг. Если подвигом можно назвать избиение раненой, беспомощной твари. Сейчас не то что три года тому назад. Болота осушены, святилища разобраны, заклятья разорваны, и сила растеклась по холодному полу и по чужим снам. Одного выстрела или даже удара хватит. Разбить ноутбук — и Он не выберется наружу.

Можно было визжать, ужасаться, падать в обморок. Грешить на строителей дома, на наведенный морок, на сонное зелье. Мол, ничего не знала, и знать не хочу.

Можно было жить, как прежде. Женой героя. Обманщицей героя.

Только не захотелось — на секунду. И этой секунды хватило.

С потолка посыпалась штукатурка. Щелкнули и один за другим отлетели прочь три новых блестящих замка с ма-а-а-аленькой дверцы. Чудовище выбиралось на свободу. Брызнули в разные стороны маленькие блестящие клавиши. Монитор развернулся белесым цветком, потянулся следом за бугристой тушей — длинными липкими нитями.

— Бл-бл-бл-бл-бл… — захрипело в зубастой пасти. Со звоном рухнул новенький стеллаж со стеклянной посудой. Змей силился подняться, скреб зелеными когтями по каменному полу, пытался стать выше, чтобы грудью пойти на врага. Но это был не сон. Не ЕЁ сон. Когти только зря высекали искры из плит, гниющее израненное брюхо дрожало. Хвост… хвоста он не чувствовал уже давно. Новая сеть не поддерживала его. Не кормила. Биться между менгирами он привык, а об вышки сотовой связи вечно обдирал чешую. Не смог приспособиться. И потому был очень зол.

* * *

Андрей крутанулся в сторону, пытаясь сбросить жену, и врезался в окно. В новый проем, недавно расширенный, в разноцветное витражное стекло.

Слава, которого, как обычно, никто не замечал, на четвереньках подполз к чудовищу и, когда змей на мгновение замер, посмотрел ему в глаза. Мутные, серо-водянистые, с мелко трепетавшим прозрачным веком. А потом раздались выстрелы, и через мгновение огонь внутри мальчика угас.

О таких подвигах не слагают песен, и местные потом долго обходили белых стороной, и детей учили — прикрывать глаза ладонью. Чтобы трусость не пробралась внутрь. Даже здоровый на больного — это слишком, а уж пятеро мужиков с ружьями там, где хватило бы одной пули…

* * *

У Андрея, когда он поднимется с земли и отряхнет грязную одежду, еще будет будущее. Он напьется, как сапожник, проломит кулаком стену, будет орать и рыдать в фиолетовое небо. Черед неделю — а может, месяц — успокоится, уволится, уйдет прочь, и от селения к селенью станет охотиться на ночные страхи и последних чудовищ, потерявших древнюю привычную сеть, ныне затаившихся по оврагам и пролескам.

Он, наверно, даже возьмет с собой Славу. Тот научится читать звериные следы и метко стрелять в чудовищ. Хотя это у него всегда будет получаться гораздо хуже, чем путать следы собственные… и чуять вкусных перуанцев, прячущихся за ветхими стенами домов с наступлением темноты. Но ничего. Его новый, настоящий отец, любивший его мать за маленькой дверью в кладовке, успел перед смертью рассказать мальчику легенду. Когда-нибудь он отыщет самую красивую девочку, и всё снова будет. Будет.

* * *

А в настоящем Женя лежит на земле, и из щеки ее торчит широкое прозрачное лезвие. Что это, ледяная корочка или обломок витража — совсем не важно. Болотный сон уже положил тяжелую голову на плечо, и она возвращается в пустое бесцветное время, когда ей было так спокойно. И хорошо. Ведь невозможно же быть все время, так?

Когда-нибудь он отыщет самую красивую девочку…