Нияз носил полосатый халат и черную тюбетейку с белым вышитым узором. Из-под тюбетейки всегда свешивался на ухо какой-нибудь цветок: веточка акации, сирени или роза.
В этот раз Нияз, как и говорила мама, рано утром явился к бабушке в гости. Бабушка, как всегда, угощала его зеленым чаем с кишмишом и лепешками. Мы с Васей (который, пока еще в интернате не было занятий, то и дело прибегал домой) во все глаза смотрели на своего любимого героя. Нам очень смешно было, как бабушка, говоря с ним, изо всех сил коверкала русские слова, а он отвечал ей спокойно и правильно. Каждый раз разговор начинался именно так, а потом бабушка забывалась и говорила как следует.
— Не знай, не знай! — твердила бабушка. — Твой говори, мой все равно не верь. Твой говори, как мой дочь велел. Нехорошо старый человек обманывать.
— Нет, Ирина Васильевна, я правду говорю, — не обращая внимания на наш смех, серьезно отвечал Нияз. — Раньше кругом было опасно. А теперь басмачей нет поблизости. А Елена Ивановна очень нужный человек. Ведь по старым узбекским обычаям женщины из кишлака с посторонними мужчинами ни за что говорить не будут. А Елена Ивановна умеет к людям подойти. Она на женскую половину придет, женщинам про Советскую власть расскажет, какую жизнь хотят большевики устроить для народа. Она всякие заботы женские знает. Узбечки сначала боялись и стеснялись, а теперь, когда во второй и третий раз в какой-нибудь кишлак приедем, женщины за ней ребятишек посылают. Подойдет какой-нибудь маленький мальчик и тянет ее за платье. Она его за руку берет и идет с ним во двор. Все свое горе они ей рассказывают. Сколько Елена Ивановна в Ташкенте врачей обегала, уговаривала с нами в кишлаки ездить! Потом нашла хорошую женщину — врача Акимову. Елена Ивановна помогает ей детей лечить. Большое дело делает для узбеков.
— Ну вот! — строптиво продолжала бабушка, как будто не слыша Нияза. — Женское ли дело целыми днями и неделями по дорогам бродить, по кишлакам ездить. Мужчины сами должны справляться!
Бабушка так сердилась на Нияза, будто от него зависело, ездить маме или дома сидеть. Но Нияз на это не обижался. Он только напоминал, что мама — большевичка, и так произносил это слово, что мы забывали о ее маленьком росте. Нияз сам был убежден в ее незаменимости и силе так, что и нам передавалось это убеждение.
— Ирина Васильевна, — взволнованно обращался он к бабушке, — Елену Ивановну всегда буду уважать, когда стариком стану — вспоминать буду. Иногда в кишлак приезжают люди, высокие слова говорят, много хорошего обещают, уедут — и люди о них забывают. А Елена Ивановна такие простые слова знает, что ей люди верят. Сколько к ней женщины всяких жалоб приносят: на баев, на старые порядки, на всяких плохих людей, которые и сейчас иногда к власти пробираются и бедным дехканам жить мешают. Ведь это большая работа, это ведь, Ирина Васильевна, такая работа… Наша агитбригада помогает настоящую Советскую власть устанавливать, от всего старого избавляться. А для Елены Ивановны любой наш узбекский ребенок — как Иринка. Она большевичка — вот она кто. Если таких, как она, будет много, сломаем мы плохую жизнь, все сделаем по-новому.
Нияз умолк, а я подошла к нему поближе и, забыв свою обычную перед ним робость, сказала:
— Если мне заплетут много-много косичек, как у узбекских девочек, буду я твоей сестрой, Нияз?
И мне было радостно увидеть улыбку на его хмуром лице. Он даже взял меня за руку и говорить стал откровеннее:
— Был у меня один друг, большой друг. И не сумел я его спасти. Еще я не был мужчиной, мальчиком был тогда. Эх, если бы я был такой взрослый, как сейчас, — не удалось бы собаке Осипову свое подлое дело сделать!
Мы с Васей боялись проронить слово, чтобы не отвлечь Нияза от его мыслей. Но бабушка, которая ушла было из-за стола, снова уселась.
— Вот что, сынок Нияз, давно тебя хотела спросить, расскажи-ка мне, как ты ушел от Череванова.
— Я ушел от него в 1918 году. Было это летом. Он давно ждал лета. Внука его Георга уже год как отправили за границу к матери. И хозяин собирался. Лошади были подготовлены, вещи сложены. Надо было выбрать подходящую ночь. Меня он тоже хотел взять с собой. Я не знал, как мне быть, и сказал ему: «Как скажет отец, так и поступлю. Завтра пойду в кишлак и спрошу». Но отец сам пришел в этот день. Он сказал мне: «Твой брат Хаким ушел к красным урусам. Никто не видел, только ты, Нияз, и я знаем, даже матери не сказали мы. Не уезжай, Нияз. Хаким может не вернуться, кто останется с нами? Мы уже старики, мать слаба». Сказал и ушел…
Нияз помолчал. Он будто боялся продолжать, потому что голос у него дрожал, а ведь он считал себя взрослым мужчиной. Но потом он справился с волнением.
— Вечером я сидел на крыльце. К хозяину пришли гости. Один приходил к нам всегда в узбекской одежде, а говорил с хозяином по-английски. Я знал, что это был друг отца Георга, тоже англичанин. Другие двое были мне незнакомы, но тоже часто последнее время приходили по вечерам. Там есть такая маленькая калитка, которая выходит в переулок. И вот хозяин всегда сам ждал их у этой калитки. В это лето в огромном парке было пустынно. И я слонялся без дела. Но мне не велено было уходить со двора, даже для того чтобы пускать воду, хотя арыки высохли. Слуги давно разбрелись по своим кишлакам. Остались только старик садовник да моя тетка кухарка Масма-апа. Садовник совсем забросил парк, днем сидел у хозяина; они о чем-то все говорили. А Масма-апа не выходила из кухни — она там всю жизнь провела, куда ей теперь уйти.
— Почему ты не ушел? — не вытерпела я, отворачиваясь от сердитого Васиного взгляда. — Ведь ушли же все по кишлакам. Вот и ты ушел бы.
Нияз молча смотрел на меня. Он несколько раз порывался что-то сказать и умолкал, видимо, никак не мог собраться с мыслями.
— Он мне говорил: «Ты, Нияз, не слуга, ты свой нам. Ты брат Георга, моего внука». Я верил, Иринка, верил ему. Я был совсем маленький, когда меня взяли у родителей. Привык я к хозяину. Я привык к нему больше, чем к Георгу, с которым я в детстве играл. Когда мы ссорились, Георг обижал меня — он ведь был старше и очень избалован. А хозяин утешал меня. Мирил нас. Он знал много узбекских обычаев, знал много узбекских слов. Когда я болел, он приходил ко мне, дарил игрушки.
Тут Нияз умолк. Он вдруг перестал нас замечать, не видел, что бабушка протягивает ему пиалу с зеленым чаем, не видел Васиного взволнованного лица. Прищурившись, Нияз смотрел на меня, но я поняла, что меня он тоже не видит.
— Он приручал меня, как дикого зверька, — вдруг сказал Нияз. — А я ведь думал, что он и правда любил меня. Нет! Теперь-то я понял. Теперь! А тогда я ему верил.
Я, не шевелясь, смотрела в лицо Нияза. Это был уже совсем не тот Нияз, который только что восторженно и радостно рассказывал нам о моей маме. Горе и обида стояли в его черных прищуренных глазах.
— В тот вечер я сидел на крыльце большого дома. Хозяин был с гостями в комнате. Вдруг они подошли совсем близко к открытому окну, и я расслышал каждое слово. «Красные, — сказал Череванов, — собирают молодых дехкан в свои отряды. Брат Нияза тоже ушел из дома. Надо наказать семьи, чтобы другие боялись».
— Как он узнал, Нияз? — закричала я.
— Это я сказал ему. Я верил ему, — глухо ответил Нияз, на этот раз глядя мне в глаза. Он как будто забыл, что я маленькая. — На другой день я помогал ему укладывать остальные вещи. Я не мог смотреть на него, не хотел встречать его взгляд. А он все делал вместе со мной: сворачивал ковры, картины, складывал в ящики фарфор, дорогую посуду. Мы перенесли все в сад, на глиняную площадку, возле дома садовника. Наступила темнота, а мы все таскали и таскали вещи и светили себе садовым фонарем. Садовник совсем согнулся под тяжестью. Хозяин еле стоял на ногах.
«Пустите, дайте мне», — хотел я взять из его рук тяжелый ящик. Я сердился на него за жестокие слова, но сейчас мне было его жаль. А он сказал: «Делай свое дело», — и оттолкнул меня плечом.
«Зачем мы носим вещи, так далеко от ворот?»
«Зато здесь калитка в переулок», — ответил садовник.
«А где взять столько подвод, чтобы увезти все вещи?»
Мне никто не ответил, а я все удивлялся, как могут тяжелый сундук и шкафы, которые мы перетаскивали на эту площадку, пройти в маленькую калитку? Как их увезти из города? Я стал опять расспрашивать садовника. Тот молчал. А хозяин вдруг говорит:
«Правильно говорит Нияз. Перестанем таскать. Возьми, Нияз, старую кошму, накрой вещи».
Закрывая громадную груду ящиков кошмой, я передвинул один. Там была не посуда. «Кажется, это оружие», — подумал я. Хозяин послал меня спать, но какой тут сон! Опять пришли гости к Череванову. Тот же англичанин в чалме и халате и несколько человек русских в простой рабочей одежде. Все сидели в доме. Я расстелил себе одеяло подле кухни, где спала Масма-апа. Была уже ночь. Я увидел, как из дома вышли люди, нагруженные громоздкими вещами, ящиками, мебелью. Издали я увидел, как суетились хозяин и садовник при свете садового фонаря. «Зачем же они меня отослали, разве я отказывался им помогать? Мешал я им, что ли…» И незаметно я уснул. А под утро меня разбудила Масма-апа.
«Вставай, Нияз, у тебя дома беда случилась».
Ночью из кишлака прибежал мальчик. Он пролез в парк под дувалом и рассказал моей тетке, что сделали басмачи с моими родителями.
— Это он! Это старый барин наслал басмачей, — схватилась бабушка за голову.
А я зажала себе рот руками, чтобы не закричать.
— Я ушел в кишлак еще до рассвета. Соседи помогли мне похоронить отца и мать. Мулла сказал: «Аллах покарал твоего отца за то, что твой брат Хаким ушел с неверными». Я ответил мулле, что когда они вместе с баем Хариф-байбачой уговорили отца отдать меня Череванову за три рубля в год, аллах не сердился на них и не трогал отца.
— Правильно! — закричали мы с Васей сразу. — Ты ему правильно ответил!
— В Ташкент я вернулся уже на закате. Вечерний намаз выполнять не хотел, хотя и привык это делать даже живя среди русских. Пошел прямо в Дом свободы. Мне не хотелось говорить с русскими. — При этом Нияз смотрел на бабушку открытым взглядом, и она сочувственно кивнула ему головой. — Слышал я, что есть хороший человек — узбек-большевик Султанходжа Касымходжаев. Я хотел найти его.
— Ты нашел его? — шепотом спросила я, потому что Нияз замолчал и задумался.
— Его не было, и я не знал, где искать, а надо было торопиться. Я ходил по коридору и заглядывал во все комнаты. В одной я увидел человека в белой рубашке. Были сумерки, может быть, поэтому я принял его за узбека. Только утром я смог разглядеть, что он был совсем светлый, с голубыми глазами. Попробовал заговорить с ним по-узбекски, он не понял меня, но ответил узбекским приветствием. И тут я, сам не знаю почему, решил ему довериться. Это был товарищ Першин… — Нияз опять замолчал, будто стараясь припомнить каждую черточку своего друга.
Словно своими глазами я видела большую комнату, где в душных летних сумерках Нияз рассказывал дяде Саше о своей решимости стать на сторону людей, с которыми был его брат Хаким, против тех, кто предал его, Нияза, погубил его отца и мать; ясно представляла лицо дяди Саши, которое уже стало стираться в моей памяти.
Нияз боялся, что ему не поверят. Он мало знал тогда о большевиках, а от Череванова слышал о них только плохое. Ведь большевики отняли у хозяина его имение под Келесом, с тридцатью десятинами бахчей и садов. Теперь они добирались и до городского дома, где прошло детство Нияза.
Правда, от простых людей Нияз слышал, что есть «Союз трудящихся мусульман» и что часть узбеков из этого союза уходит к коммунистам. Но чего хотят коммунисты?
Нияз пришел к ним прямо с похорон родителей. Он ненавидел теперь Череванова, который предал его. Чем больше он вспоминал о том, как верил ему раньше, тем больше ненавидел и хотел мести Череванову, баю, мулле, именем аллаха благословившему гибель ни в чем не повинных стариков.
«В саду стоят ящики с оружием. Я сам видел, как их туда относили, — убеждал Нияз Першина. — Пойдем сейчас, дом, вещи возьмете, богатым будете. Мне одну винтовку дайте, найду Хакима, с ним вместе буду».
Першин сказал, что ему не нужно вещей и дома. Дом этот уже на учете. Туда собираются поселить безродных детей. А вот оружие его интересует. Как оно туда попало? Для кого оно? Кроме Нияза, кто о нем знает?
«Англичанин знает. Переодетый англичанин в чалме и халате. Не возьмем оружие — старик увезет. У него в Келесе верные люди, караван лошадей и повозки. Перевезут все, им только в степь вывезти — тогда не отобьешь. Люди есть, охрана есть. В Афганистан повезут, оружие людям, раздадут, воевать будут», — горячился Нияз.
«Ну, братец, — спокойно сказал Першин, — это ты, пожалуй, хватил. Сами переоденутся и уедут. А вот вывезти им будет трудно. В городе охрана — не выпустят. Но мешкать не станем, сегодня отправимся с обыском».
Калитка возле дома садовника была распахнута. Небольшой отряд красноармейцев тихо вошел в парк. Кругом ни души. В большом доме все двери открыты настежь, пусто, даже мебели почти не осталось. Нияз побежал на кухню.
Там еще тлели в плите угольки саксаула. Масма-апа тоже исчезла.
На глиняной площадке возле домика садовника, где вчера еще высилась груда тюков и ящиков, валялась старая кошма. В домике обнаружили только небольшой подпол с кетменями и лопатами. В отчаянии Нияз бросился к Першину. Не поверит! Скажет: обманул. Пропало теперь все!
«Ты вот что, парень, ночевать тебе здесь не стоит, — сказал ему Першин. — Сейчас устрою тебя в общежитие. А потом видно будет. Согласен?» — и обнял Нияза за плечи.
Утром Нияз вернулся к знакомому дому. Обошел вокруг забора, осмотрел ворота — никаких следов не нашел.
Хмурым вернулся он к Першину. А тот его за плечи обнял.
«Не горюй, Нияз. Винтовку для тебя мы и так добудем. И далеко они от нас не уедут со своим оружием. Попадутся».
— И попались? — с нетерпением спросил Вася.
— Нет. Так и не попались. Теперь думаю: ведь тогда предатель был в городе… Осипов. Может, он как-нибудь выпустил?..
— И все?
Нияз долго молчал, потом вдруг снова заговорил:
— Нет, не все. Однажды я приехал с Александром Яковлевичем из Чирчика. Я ведь так и остался у него переводчиком. Он комиссаром продовольствия был. Как-то стою на крыльце, смотрю: от Садовой на Гоголевскую заворачивает человек. Знакомый будто, а где видел — не помню. Говорит:
«Салам алейкум, Нияз».
«Алейкум салам».
«Оружие есть у тебя?»
«А что? Есть», — говорю и хлопаю себя по боку. А мне как раз вчера старый наган дали.
«Хоп майли, Нияз, — говорит этот человек. — Ты молодец, правильную дорогу выбрал. Только пора действовать. Если дальше медлить, неверные у мусульман все земли, сады, бахчи отберут. Сегодня при тебе этот неверный пес отобрал у бедного Раджаб-бая тысячу пудов керосина, пятьсот пудов риса. Надо кончать с Першиным. Сегодня же выбери подходящий момент и стреляй в него. Лучше сзади, в затылок. За его голову получишь тридцать тысяч рублей царскими деньгами. Перебросим тебя, хочешь, в Турцию, хочешь, в Кабул. Баем будешь, богато жить будешь».
Я стою и думаю: как мне его задержать — живым или мертвым? А тут на крыльцо выходит один русский парень, мой новый товарищ. Кричит:
«Эй, Нияз, иди, зовут тебя!»
Я не трогаюсь с места, а тот по-узбекски продолжает:
«Помни, Нияз, комиссаров бить — дело, угодное богу. Всех русских прогоним при помощи англичан, всех красноногих перебьем и такое государство создадим, большой пост тебе дадим, ты человек верный, тебя Череванов своим считает. О тебе сам мистер Бейли тоже знает».
Оглядываюсь, а на крыльце уже нет никого, товарищ мой в дом ушел. Думаю: «Как я его один возьму!» А наган мой незаряженный, и стрелять я еще не учился.
«Ладно, — говорю. — Ты приходи сегодня в семь часов к скверу, я с тобой поговорю. А сейчас мне некогда».
«Нет, сегодня я не могу. Завтра приду, не в семь, а позднее, вечером, когда стемнеет».
Першин сразу заметил, что со мной произошло что-то необычное. Я стал оправдываться, что не мог в этого басмача стрелять, патронов не было.
«И патроны у тебя будут, и стрелять научишься. А это хорошо, что не стрелял. Он нам живой нужен, у него связи большие. Завтра поможешь поймать его», — сказал Першин и опять обнял меня, — глухо закончил Нияз.
— Иринка, — сказала бабушка, — на тебе лица нет, уходи-ка ты прочь отсюда!
Но я с такой мольбой взглянула на нее, что меня оставили на месте.
— Дальше, Нияз, — торопил Вася. — Ну, что же ты замолчал? Поймали его?
— Поймали. Но он до допроса убежал. Выпустили. Теперь-то я знаю, кто это сделал: военком Осипов.
— Этот предатель? А что ты тогда не сказал! — воскликнул Вася, вскочив на ноги.
— Тогда я не знал, а потом понял, когда уже поздно было. Седьмого января меня в партию приняли. Першин меня рекомендовал. А девятнадцатого января изменник Осипов обманул Второй киргизский полк, перестрелял всех комиссаров, всех и его тоже.
— Дядю Сашу! — в отчаянии закричала я и, уже не в силах сдержать свои слезы, разразилась оглушительным ревом, зажимая себе рот ладонями.
Бабушка обняла меня и принялась успокаивать.
— Полно, полно, Иринка. О другом поговорим, — ласково шептала она, пока я изо всех сил подавляла слезы. — А где же ты сейчас живешь, Нияз? Один или с товарищами?
Нияз тоже был подавлен воспоминаниями. Но, услышав бабушкин вопрос, он перевел дыхание, потом, повернувшись ко мне, неожиданно улыбнулся:
— Не один, Ирина Васильевна. Я живу с теткой. Масма-апа меня разыскала. Когда горе у меня случилось, она пришла ко мне. В общежитие пришла. «Одна, говорит, я, некуда мне, Нияз, деться». Просто она меня очень жалела. Теперь вместе мы живем.
— Где же? — заинтересовалась бабушка.
— Недалеко от Черевановых в переулке дом стоял заколоченным, с маленьким садом. Ну, Масма-апа разыскала хозяина. У нее сбережения были, всю жизнь на старость копила. Хорошо, что серебром копила, взял этот владелец деньги. Это уже после того, как старик Череванов ее прогнал.
— Как так — прогнал? — возмутилась бабушка, отпуская меня.
— Ну не то что прогнал. Когда она меня проводила в родной кишлак, сидит утром на крылечке, завтрак для хозяина и садовника у нее готов. А Череванов вышел и говорит:
«Ну, говорит, кончилась твоя служба, Масма. Вот тебе жалованье, собирай вещи и ступай».
«Куда идти?»
Растерялась, заплакала. Хозяин подумал, вынул еще денег, дал ей.
«Если, говорит, продукты есть какие, забирай. Мы, говорит, вечером уедем, а ты сейчас уходи».
— Батюшки мои! Всю жизнь служила — и на тебе! — недоумевала бабушка.
Нияз рукой махнул:
— Вы, Ирина Васильевна, одно не забывайте: он — барин, она — прислуга.
— Все равно же дом пустой оставил. Ты говоришь, даже калитку не закрыли!
Тут Нияз посмотрел на бабушку и задумался.
— И правда… Может, со злости, что она меня в кишлак отпустила… Хотя он не знал. Она ему не говорила, куда я ушел.
— И больше ты в тот дом не ходил? — спросил Вася.
— Ходил, когда с теткой вместе поселился, разговорились мы обо всем. Она мне говорит: «Знаешь, Нияз, в семнадцатом году, когда мы все в Келес на лето переезжали, хозяин в городской парк из Байрам-Али землекопов привозил. Потом им деньги заплатили и обратно в Байрам-Али отправили. Что делали, неизвестно, а люди об этом давно говорят.
— Что же они делали, землекопы?
— Не знаю. Когда Масма-апа мне это рассказала, мы с товарищами моими весь парк обошли. Думали, может, ямы какие-нибудь для оружия приготовляли, а потом в тот последний день зарыли. Ну просто не знаем, что и подумать. Ходили по парку, шаг за шагом все рассматривали. Земля везде полынью поросла, кетменем не тронута. Может, просто арыки чистили? Только для чего из Байрам-Али было людей нанимать, когда своих рабочих хватало. Нет, все это слухи… — махнул Нияз рукой. — Пора мне уже, спасибо за угощение, Ирина Васильевна.
— Нет, может быть, вы плохо смотрели! — загорелся Вася. — Может быть, где-то у забора?
— Что ты, везде смотрели.
— Эх, мне бы туда, — твердил свое Вася, но Нияз только улыбнулся ему и стал прощаться.