Кто-то громко спросил у меня: «Ты забыла про ящики, которые во дворе у арбакеша?»
Я ответила, но никто меня не слышал. Нужно было во что бы то ни стало вылезти из сарая, а как? Очень просто, выкопаю под дверью углубление и пролезу. Начала копать прямо руками — яма все больше, больше, а под дверью кто-то шепчется, а кто? Не знаю, свои или чужие. Открыла глаза.
Неужели я дома? Неужели я так крепко спала, что не слышала, как оказалась здесь, как смыли с меня грязь, завязали мои царапины? Неужели я дома? И уже наступило «завтра»? Может быть, и это снится мне?
В комнате тихо, слышно, как в столовой тикают ходики. В открытое окно влезла ветка шиповника с ярко-красными ягодами. Только на этой ветке и уцелели ягоды.
На этом спокойные мысли оборвались, потому что, пытаясь сесть, я почувствовала боль во всем теле.
Это когда я свалилась со стены сарая на ведро и кирпичи. А ногу я порезала о разбитый пузырек — вон завязана пятка. И что это мне сказала Глаша: «Девчонка та небось помирает». Вчера я отогнала от себя эти страшные слова, словно деревянная стала… А сейчас…
Ничего меня больше не радовало: ни солнечные пятна на сереньких обоях, ни уютное поскрипывание маятника, ни ветка шиповника. Никуда не могла спрятаться от охватившей меня тревоги: горячие руки и взволнованный шепот Паны, радость, когда я нашла ее в этом темном сарае, — все вспомнила я и снова зажмурилась, не хотелось больше открывать глаза. Но кто-то кашлянул, и я посмотрела в окно.
Это Володька-Лунатик. Круглая голова просунулась в окно под ветки, рукой он обхватил подоконник, а сам во все глаза смотрел на меня. А когда встретился с моим взглядом, лицо его расплылось в такой улыбке, что рот просто не умещался на его круглой рожице.
— Ну, вставай, Иринка! Чего спишь так долго?
— У меня плечо болит, — буркнула я и оглянуться не успела, как Володька уже сидел на полу возле дивана. — Чего ты смеешься, противно даже, — недовольно сказала я, отворачиваясь.
— А нашего Журавля в Чека забрали, — не обращая внимания на мое дурное настроение, вдруг сказал Володька.
— Без тебя знаю… и Виктора.
— Ага, и Виктора тоже. И сторожа. А мамка говорит: «Господи, как обманывал!» Сама плачет, сама радуется, что домой вернулась. А на одеяло голубое, говорит, наплевать, только бы девочки… А тебя как искали! Тетя Лена, Глашка, все начальники. А потом всё нашли. Все ружья, целый склад. Ты правду говорила про дупло. А другой ход в то подземелье из этого домика… Ну, который вчера наш был… Ловко так придумано! А ты молодец, Иринка!
— Откуда ты все знаешь? — недоверчиво косясь, спросила я, безучастная к его похвалам.
— Глашка все рассказала. Она утром уже после всех прибежала. Уж тебя с матерью на грузовике привезли, сам начальник из Чека, такой бородатый, на руках тебя в дом внес, а она все еще там! Она потом видела, как на этом же самом грузовике ящики с оружием увозили. А красноармеец ее по носу щелкнул, чтобы она не прицеплялась. А она говорит: «Не больно!» И мать ее выдрала ремнем за то, что поздно, она сама ревела, а теперь говорит: «Не больно!» Сейчас у Валькиной матери сидит рассказывает. А с того двора Дубовы приходили, спрашивали у нее про все. Всем же интересно. Иринка, а та нищая, что в парандже, никакая не нищая — Нияза вашего тетка… И девочку ту спасла! И арбакеша того показала… А Полкан — во, породистый!
— Володька! Миленький! Лунатик! Расскажи: Пана, девочка та, моя подружка, Паночка Мосягина!
Володька замотал головой, открыл рот и задохнулся от волнения. Но тут открылась дверь, и вошла бабушка.
— Ах, непутевый! — качала бабушка головой, глядя на смущенного Лунатика. — Ах ты, птица моя несуразная! — И бабушка, присев на край дивана, сквозь очки разглядывала мои ссадины. — Только глаза открыла, а друзья уж тут как тут!
Бабушка подошла к двери, отворила ее и окликнула Полкана. Стуча лапами по чистому полу, он стремительно заковылял к моей постели.
— Больно тебе лапу, Полкан? — обнимая его, сквозь слезы спрашивала я и тихонько на ухо у него первого просила прощения.
А Полкан, сидя возле меня на диване, все лизал и лизал мои щеки. Бабушка стояла тут же и фартуком вытирала глаза.
— Бабушка, — робко спросила я, отстраняя потихонечку Полкана, — ты не знаешь, как моя подруга?.. Девочка такая хорошая, Паночка? Паночка Мосягина?
— Паночка, Пана! Она, моя милая, не с такими, как у тебя, ушибами, а куда раньше глаза открыла. В госпитале ее лечат. Вот сама чуть оправишься и пойдешь к ней. Да тише ты, тише! Ногу-то осторожнее! Вон нога посинела да опухла! Ну куда скачет, право!
Целых два дня наша бабушка продержала меня в постели. Вера и Таня несколько раз заставляли меня рассказывать обо всех происшествиях того тяжелого дня, и наконец мне стало казаться, что я рассказываю о ком-то другом, — я стала повторять одно и то же, одним словом, я как бы выучила свой собственный рассказ, и тогда меня постепенно оставили в покое.
В двери заглядывали соседи: им уже теперь все рассказывала бабушка. В окне то и дело появлялись головы ребят. Полкан скучал без меня, а бабушка больше не хотела пускать его в комнату, и мои друзья наперебой оказывали щенку внимание. Только Глаша появлялась редко: ее с радостью принимали во всех дворах Рядовской улицы.
Прибегая с работы, мама садилась возле меня. Она одна почти ни о чем меня не расспрашивала. Лицо ее было худым и бледным, как будто после болезни. Я немного сердилась на бабушку. По ее мнению, на маму легла вся тяжесть вины в том, что ее дитя — это я! — подвергалось смертельной опасности.
Во-первых, зачем мама меня отпустила в тот черевановский парк? «Ну, еще куда ни шло — Васю! А то Иринку!»
И опять разговор возвращался к обычной теме: мама должна бросить агитбригаду. Шутка ли, сколько, оказывается, врагов кругом, да чуть ли ни у каждого пистолеты, наганы!..
И от детей она отвыкает, поэтому и забывает, что им можно, а что нельзя.
Мама, против обыкновения, не пыталась возражать. Неужели бабушка не видит, как низко опустилась ее голова и какая печаль в ее глазах! Я только изо всех сил сжимала мамину руку. Никогда, никогда мама нас не забывала! Я всем видом показывала маме, что огорчаться не стоит: мне, например, от бабушки и не так влетало. Но вслух я маму утешать не могла — знала, что бабушку порицать не полагается.
Гораздо веселее стало, когда пришли к нам два моих собственных дорогих друга: Петр Семенович Чурин и дяденька Сафронов. Мне уже велено было спать, но раз они пришли да еще подсели к моему дивану, бабушка и мама словно забыли о своем приказе. Вера и Таня побросали свои книжки, бабушка постелила на письменный стол салфетку и угощала всех возле меня чаем. Сафронов рассказывал именно мне, что ящики с оружием, которые были во дворе у арбакеша, уже забрали. Чурин заставил меня опять показать свои зубы и никак не мог узнать, который из них новый, выросший на месте вырванного им в теплушке. Заставил меня встать и показать, как я выросла. Дяденька Сафронов сообщил, что едет к нему в Ташкент из села Городища дочка его Настенька со своей мамой. Ни о чем таком страшном никто не говорил. Я даже порадовалась, что Васи нет дома, — опять бы началось: как, что, почему и откуда, а я еще не совсем отдышалась. И все же, уходя, Сафронов, пощекотав мне шею своей бородой, спросил на ухо:
— Так, значит, запомнила ты, Ариша, как я тебе говорил, что сил у нас больше, чем с виду кажется?
— Запомнила, — подтвердила я.