Ему нет еще и двадцати четырех, а он пишет завещание, и уже не первое. Обдумывает его под палящим солнцем Африки. В душные ночи, страдая бессонницей и болями в сердце. Вечерами, придя с алмазных копей в трактир, среди гама старательской вольницы, игры в кости и карты, под стук кружек и хриплые проклятья, а то и под револьверные выстрелы. В дилижансах и фургонах, на тысячемильном пути из глубин Черного материка до океанского порта. В долгих плаваньях к берегам Европы, глядя на волны бескрайней Атлантики.

1877 год. Он чередует добычу алмазов в Кимберли с учебой в Оксфорде. Первозданную, казалось бы, природу Африки — с индустриальной Англией. Правда, выглядело как будто наоборот. После кипучей жизни алмазных копей — тихий Оксфорд с пейзажами сельской Англии, с зелеными лужайками, где паслись овцы, со средневековыми постройками, заросшими мхом и плющом. Тот Оксфорд, где, по словам Бальмонта,

В Кимберли горняки давно распугали диких зверей, столь привычных для африканского пейзажа. Там и в помине не было уже не только львов, но даже диких коз. А по Оксфорду свободно разгуливали лани, и студенты кормили их прямо из окон.

Но эта смена впечатлений вряд ли особенно его занимала. В том счастливом возрасте, когда другие отдаются мечтам, любви, романам, он продумывал и уточнял текст своей последней воли. Не распределение имущества и денег — распорядиться ими было нетрудно. К тому же такое завещание он написал еще раньше, когда ему не было и двадцати, после того первого серьезного сердечного приступа и приговора врача.

Нет, теперь он хочет ни мало ни много распорядиться судьбами Африки и Европы, судьбами всего мира, всего человечества. В завещании намечает: «…распространение британского владычества во всем мире… колонизация британцами всех тех стран, где условия существования благоприятствуют их энергии, труду и предприимчивости, и особенно заселение колонистами всей Африки, Святой Земли, долины Евфрата, островов Кипр и Кандия, всей Южной Америки, островов Тихого океана, пока еще не занятых Великобританией, всего Малайского архипелага, береговой полосы Китая и Японии и возвращение Соединенных Штатов Америки в Британскую империю…»

Зачем? Для всеобщего мира. Под эгидой Англии. Для этого надо организовать имперский парламент, в котором были бы представлены «белые» поселенческие колонии. Цель парламента — «создание, наконец, настолько могущественной державы, что она сделает войны невозможными и поможет осуществлению лучших чаяний человечества».

Своими душеприказчиками он выбрал английского колониального чиновника в Южной Африке Сиднея Шиппарда и министра колоний Великобритании — этот пост занимал тогда лорд Карнарвон. Выбор Шиппарда хоть как-то оправдан — тот жил на южноафриканских алмазных копях и был молодому человеку знаком. А Карнарвон даже догадываться не мог о чести, оказанной ему безвестным колонистом с окраины Британской империи…

Можно бы увидеть во всем этом курьез: помешался человек на сочинительстве завещаний. Кстати, за свою не очень долгую жизнь он составил их не одно и не два. За тем, вторым, под которым стоит дата 17 сентября 1877 года, последовало еще четыре.

Если бы Родс вдруг умер, никто и не вспомнил бы об этих бумагах. Но он выжил. И не остался безвестным, как множество других, кто тоже мечтал в молодости круто изменить судьбы мира.

 

Символ веры

Впервые он изложил свои идеи в документе, который назвал «Символ веры». Родс закончил его в том же 1877 году и поставил дату: 2 июня. «Символ веры» открывается рассуждением, что у каждого человека есть главная цель, которой он и посвящает свою жизнь. Для одного это счастливая семья, для другого — богатство. Для него же, Родса, это «дело служения родине».

Бог ты мой, как же люди с незапамятных времен любили клясться в верности своей родине и своему народу — и сколько же совсем разных значений было у этих клятв! Для него — убеждение, что англичане — лучшие люди на земле. «Я утверждаю, что мы — лучшая нация в мире, и чем большую часть мира мы заселим, тем лучше будет для человечества».

Он считал, что в человеческом обществе в борьбе за существование выживают и должны господствовать сильнейшие. А сильнейшие — это, разумеется, англичане. Английский журналист Уильям Стед писал: «Он был дарвинистом».

Мы сказали бы сейчас, что это социал-дарвинизм. Но известный английский африканист Роланд Оливер убеждал меня, что многие западноевропейцы в прошлом веке трактовали дарвинизм подобно Родсу. «Они думали, что если природа безжалостна, то и они должны быть такими же» по отношению к народам, считавшимся отсталыми. «Забывая это, — писал мне Роланд Оливер, — трудно понять Родса».

Кто же, по мнению юного Родса, мог осуществить его замысел? Отнюдь не те, кто правил тогда Британией. Родс еще только мечтал получить признание в политических сферах, а добиться этого ему, человеку без имени и связей, было нелегко. Кем же могли быть в его глазах парламентарии, как не обюрократившимися, своекорыстными политиканами? Палату общин Родс в сердцах назвал «собранием людей, которые посвятили свою жизнь накоплению денег» и потому у них нет времени на изучение прошлого. А изучать прошлое необходимо. Например, историю католической церкви. «В чем главная причина успеха Римской церкви?» — спрашивал Родс. И отвечал: «В том, что каждый энтузиаст — если хотите, называйте его сумасшедшим — находит в ней применение своим силам».

Так вот, чтобы выполнить долг перед человечеством — захватить как можно больше земель для Британской империи, — надо создать организацию, готовую взвалить на себя это бремя. «Почему бы нам не основать тайное общество с одной только целью — расширить пределы Британской империи, поставить весь нецивилизованный мир под британское управление, возвратить в нее Соединенные Штаты и объединить англосаксов в единой империи.. Давайте создадим своеобразное общество, церковь для расширения Британской империи».

В это общество, по мысли Родса, должны были войти те, кто не нашел себе иного применения в общественной жизни. Надо только заразить их идеей расширения пределов империи, добиться, чтобы они поняли «ее величие». Организация должна быть тайной и иметь своих резидентов в каждой части Британской империи А поддерживать ее материально будут приверженные ее идее богатые люди. Этого нет в тексте, но явно подразумевается.

Ее представители должны работать в университетах и школах и отбирать, «может быть, одного из каждой тысячи, чьи помыслы и чувства соответствуют этой цели». Такого избранника следует тренировать, учить пренебрегать в жизни всем остальным, подвергать трудным испытаниям. И только если он прошел через все, удостоить его чести быть принятым в общество и связать клятвой на всю жизнь. Ну, а затем снабдить средствами и «послать в ту часть Империи, где в нем есть нужда».

Подходящий человеческий материал Родс видел в младших сыновьях английских аристократических, да и не только аристократических, семейств — в тех, кто не наследует ни титулов, ни сколько-нибудь крупной собственности. Он сам испытал участь младшего сына. У них, писал Родс, нет ни средств, ни возможности проявить себя. Тайное общество даст им и то, и другое.

Мысль о «младших сыновьях» приходила в голову не одному только Родсу. О той роли, которую сыграла для Британской империи английская система наследования имущества и титулов, писали многие. Рассуждения на эту тему встречаешь порой совершенно неожиданно.

«…Институт младших сыновей. Это были мальчики благородной крови, которых, однако, выбрасывали на улицу… Этим автоматически создавался класс «искателей приключений…» Так писал в 1926-м Шульгин, страстный защитник российского монархизма. Он увлекся сравнением судеб России и Англии в своей книге «Три столицы». Где только не искал Шульгин причин краха самодержавия… И завидовал Англии.

«Вот это они самые, «открыватели новых земель» — младшие сыновья и есть. От хорошей жизни, батенька, не полетишь. А вот когда ни гроша в кармане, а амбиции наследственной сколько угодно, тут тебе и станешь авантюристом. Так и росла Англия. Крепко держали ее, не давая сбиться с панталыку, старшие сыновья, и каждое столетие новый континент приносили ей младшие».

Увлекся, конечно, Шульгин. Руками одних только бедных аристократов целые континенты не завоюешь. Но лепту свою — и немалую! — в создание Британской империи они вносили. Вот юный Сесил Родс и связал с ними свои надежды.

…Полный текст «Символа веры» стал известен лишь через сто лет. До того публиковались только отдельные цитаты. Почему же этот документ не решались печатать так долго, почти сто лет? Вероятно, биографы Родса боялись принизить привычный для читателей образ Родса.

Первое политическое завещание Родса его биограф англичанин Бэзил Уильямс назвал «ребяческим документом», «курьезным смешением ребячливости и пророчества, столь частым у великих людей».

Значит, наивность. И даже ребячество.

«Ребяческий империализм» — так озаглавил когда-то страничку своих воспоминаний о детстве Осип Мандельштам. Даже сама архитектура блистательночиновного Санкт-Петербурга, столицы великой империи, писал он, «внушала мне какой-то ребяческий империализм. Я бредил конногвардейскими латами и римскими шлемами кавалергардов, серебряными трубами Преображенского оркестра, и после майского парада любимым моим удовольствием был конногвардейский праздник на Благовещенье».

Так, может, и Родс пережил нечто подобное? И, став старше, недостаточно повзрослел?

 

В духе масонов и иезуитов?

Это свое «ребячество» Родс пронес как знамя через всю жизнь. В 1891 году, познакомившись с известным английским журналистом Уильямом Стедом, Родс послал ему «Символ веры» с припиской: «Как Вы увидите, мои идеи мало изменились».

А ведь тогда Родсу было не двадцать четыре, а около сорока. И он уже был королем алмазов и золота, премьер-министром Капской колонии, героем дня в Англии.

Так что если ранние идеи Родса считать наивными, тогда уж логично признать таким же все его мировоззрение, а его дела — ребяческими забавами.

Что могло навести Родса на мысль о тайном обществе? В «Символе веры» есть слова: «Я знаком с историей, читал я и историю иезуитов». Дальше Родс сообщает: «Сегодня я стал членом масонского ордена».

Значит, 2 июня 1877 года, именно в тот день, когда Родс написал или, во всяком случае, закончил свой «Символ веры», он стал масоном.

Как мы знаем, в последние годы в нашей стране был острый интерес к масонству. Масонам приписывали самую зловещую роль даже в событиях XX века, и прежде всего в судьбе России. О Родсе как о масоне мало что известно, а само по себе его вступление в этот орден, в сущности, почти ни о чем не говорит. Масонами в разные времена были люди самых разных занятий и взглядов — от Вольтера, Дидро, Гете и Моцарта до Эйзенхауэра и Трумэна. В России — от декабриста Пестеля до октябриста Гучкова. А после революции, в эмиграции — там такие разные люди: князь Вяземский, граф Шереметев, генерал Половцев, миллионер Путилов, шахматист Алехин… К тому же далеко не все масоны были политически активны. Так и сейчас, среди нескольких миллионов нынешних масонов. Так было и во времена Родса.

Кто знает, может быть, когда-нибудь историкам откроются новые факты, но пока создается впечатление, что Родс, подобно многим, вступил в масонскую ложу, как вступают в привилегированные клубы. Конечно, у масонства уже не было того ореола, что столетием раньше, во времена, когда в Париже, Лондоне и Санкт-Петербурге блистал граф Калиостро, преподаватель магических наук и демонологии. Но оно было престижно. «Великим магистром» английских масонов в 1875-м избрали принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VII.

Родс относился к масонству без трепета. После вступления в ложу рассказал за обедом все подробности тайной церемонии, шокировав своих новых собратьев. Да и в «Символе веры» отозвался о масонах свысока: «Я вижу богатства, которыми они владеют, их могущество, влияние, каким они пользуются, и меня изумляет, как такая большая организация может посвятить себя тому, что в наше время выглядит смешными и абсурдными обрядами без сколько-либо ясной цели». Но вместе с тем, по словам человека, хорошо его знавшего, «он сохранил интерес к масонству до конца жизни».

Неоднозначным было отношение Родса и к иезуитам. «Я вижу, сколь много они сумели сделать, но во имя дурной цели и, осмелюсь сказать, под руководством плохих вождей». Но как бы строго ни судил Родс масонов и иезуитов, в облике тайной организации, которую он предлагал создать, проступают черты обоих орденов.

От способа осуществления своих идей — от создания тайного ордена — Родс впоследствии отказался. От самих идей — нет.

 

Знамение времени

Был ли Родс чудаком-одиночкой, этаким доморощенным философом с далеких алмазных копей, оторванным от активной политической жизни Англии?

В том-то и дело, что из англичан на юге Африки в те годы редко кто так часто дышал воздухом своей родины, как он. Редко кто имел возможность так внимательно прислушиваться к тому, что там происходило. Несмотря на дальность и трудность пути, он бывал в Англии чуть ли не каждый год. Не просто приезжал, а подолгу жил там. И не где-нибудь, а в Оксфорде и в Лондоне, где новейшие веяния времени ощущались раньше всего.

Оксфорд — не сам по себе, а с теми перспективами, которые он открывал, манил Родса с младых ногтей. И стоило ему накопить денег, как он бросился туда. В октябре 1873-го он был зачислен студентом. Правда, не в колледж, который назывался «Университетским», — знания греческого и латыни оказались недостаточными. Его приняли в другой, но тоже весьма известный — Ориел колледж. После Рождества Родс бросил учебу и вернулся в Южную Африку — с началом мирового кризиса открылись богатые возможности для амальгамации.

Зато 1876-й и 1877-й он провел в основном в Оксфорде, приезжая на алмазные копи только в большие каникулы. Своему компаньону Радду он помогал советами в письмах и информацией о положении на бирже. Почти так же прошел 1878-й. Степень бакалавра искусств Родс получил в декабре 1881-го, пробыв студентом больше восьми лет.

В Оксфорде ему было нелегко. Трудно снова привыкать к учебе после совсем иной жизни. К тому же, попав туда, он, скорее всего, чувствовал себя чужаком. Стоя на более низкой ступени социальной лестницы и стараясь проникнуть в «когорту джентльменов», он бравировал своими африканскими приключениями и картинным жестом швырял на стол алмазы.

Чтобы быть ближе к «золотой молодежи», он и вступил в Оксфорде в масонский орден, стал «братом Родсом». Документ оксфордской университетской ложи этого ордена сохранился в его архиве. Там сказано, что Родс прошел обряд посвящения, установленный Великим верховным советом, и что казначеем ложи «получено от брата С. Дж. Родса 5 фунтов 10 шиллингов» в качестве «пожизненного взноса».

Разница в социальном положении давала о себе знать. У Родса, во всяком случае поначалу, не было ни связей, ни положения, да и капитал пришел не сразу. Разве могла считать его ровней «золотая молодежь» самого привилегированного университета — околосветская, светская, а нередко и титулованная.

И все же от Оксфорда он получил очень много. Не научных знаний, нет. На страницах «Таймса» один из его современников вспоминал, что Родс не слишком увлекался занятиями. А когда ему делали внушения за отсутствие на лекциях, он повторял:

— «Удовлетворительно» мне поставят, а больше и не надо!

Что же тогда получил он от Оксфорда? Кроме, разумеется, степени бакалавра. Как раз то, что поначалу было трудным и неприятным, — общение со светской молодежью, такой высокомерной и пренебрежительной.

Притягательная сила Оксфорда была настолько велика, что туда тянулась знать из самых разных стран. Оксфордскую выучку прошло немало и российских аристократов. В начале нашего столетия там учился, например, один из самых богатых русских дворян — князь Феликс Юсупов, женатый потом на племяннице Николая II и получивший известность участием в убийстве Распутина.

Родс встретил в Оксфорде интереснейших иностранцев. Но гораздо важнее были для него, конечно, его соотечественники, английская знать. Те, кто готовился управлять Британской империей, те, кого готовили к этому по праву рождения. Им были знакомы все коридоры власти, они были вхожи во все ведомства и, что важнее, в частные дома, где творилась «большая политика». Они, как губка, впитывали настроение верхов и приносили его в Оксфорд.

В Оксфорде читали лекции самые известные люди тогдашней Англии, с университетских кафедр звучали новейшие теории и идеи. Здесь спорили о самых нашумевших книгах. Сюда доходили мнения из самых разных сфер. Здесь можно было явственнее ощутить подземные толчки, предвестники новых общественных разломов и сдвигов.

Здесь Родс улавливал гул борьбы за раздел мира. Гул этот был еще не столь громоподобен, как в конце восьмидесятых годов и тем более в девяностых, но звучал все явственнее — ив политике, и в общественной жизни.

Правительство не догадывалось о планах и завещаниях безвестного человека по имени Сесил Родс, но тем не менее исправно их выполняло. В 1876 году премьер-министр Дизраэли провозгласил королеву Викторию «императрицей Индии». Через год после того, как Родс составил «Символ веры» и завещание, Англия захватила Кипр, а вскоре затем — многие «лакомые» области Африки и Азии.

В 1878-м, во время русско-турецкой войны, с подмостков лондонского мюзик-холла гремела песня, от которой публика приходила в неистовство. От слов «русские не получат Константинополя!» и еще больше от бравурного припева: «Мы не хотим войны, но если уж придется воевать, то именем джинго нам хватит людей, и кораблей, и денег, чтоб воевать!»

Словечко «джинго» было придумано, чтобы не поминать ни Бога, ни дьявола, не божиться и не чертыхаться. А песня настолько стала символом английского шовинизма, что с тех пор его и называют джингоизмом.

Перед студентами Оксфорда в 1870-м выступал Джон Рескин. Он говорил не о своих известных всей Европе книгах по искусству и эстетике, а в духе времени — о величии английской нации. Каков путь к такому величию? Силами своих «самых энергичных и самых достойных людей» Англия «должна как можно скорее приобретать колонии, захватывать каждый клочок полезной незанятой территории и там внушать своим поселенцам, что главное для них — это верность родине и что их первейшая цель — распространение могущества Англии на земле и на море; и что они, хотя и живут на далеком краю земли, должны помнить, что они принадлежат ей, как моряки, посланные на ее кораблях в далекие моря».

Под этими-то влияниями Родс и писал в оксфордские годы свой «Символ веры».

 

Мы, люди практичные…

— Мы, люди практичные, должны завершить то, что пытались сделать Александр, Камбиз и Наполеон, — говорил Родс. — Иными словами, надо объединить весь мир под одним господством. Не удалось это македонцам, персам, французам. Сделаем мы — британцы.

Значит, сам-то Родс считал себя реалистом в политике. И был тут, конечно, прав. Видно, знал себя лучше, чем некоторые его биографы, считавшие своего героя прежде всего мечтателем.

В начале восьмидесятых он еще только вступает на политическую арену. Но и тогда уже в его действиях виден трезвый расчет.

В 1880-м он стал членом парламента Капской колонии. Колония имела статус самоуправляющейся, и ее парламент обладал широкими правами в решении местных дел. В парламент Родс попал благодаря тому, что район алмазных копей получил там шесть мест. Выборы были открытыми, подкуп избирателей тоже велся вполне открыто. Двадцатисемилетний Родс был к тому времени человеком богатым и на копях весьма влиятельным. В ноябре 1880-го он баллотировался в избирательном округе Беркли Уэст и был избран. Депутатом от этого округа оставался до самой смерти, больше двадцати лет.

Свое место в капском парламенте занял в апреле 1881-го. Коллегам-депутатам он показался личностью экстравагантной. Категорически отказавшись надеть черный костюм и цилиндр, заявил:

— Я одет еще по-оксфордски, но думаю, что могу в этом костюме заниматься законодательством ничуть не хуже, чем в черном.

Потом Родс появлялся в парламенте, как и всюду, в своих неизменных хлопчатобумажных довольно мятых брюках. Привычную парламентскую процедуру он нарушал и тем, что в речах называл депутатов прямо по имени, а не по избирательному округу.

Красноречием он в парламенте не прославился. Зато выделился другим: видно было, что он знал, чего хочет. И всегда подчеркивал это.

Он увлекался яхтой — на просторах Столовой бухты, у подножия Кейптауна, было где погонять. И говорил о «почтенных депутатах»:

— Хотя они и имеют хорошо оснащенные яхты, но я осмелюсь бросить им вызов и заявить, что они не знают, к какой пристани плывут.

Себя же сравнивал с маленькой яхтой, которая имеет четкую цель.

Участие в работе капского парламента открыло перед Родсом широкие возможности. Постепенно он сумел обзавестись влиятельными союзниками. Сблизился с людьми, занимавшими ключевые посты, а затем и с самим Геркулесом Робинсоном, британским наместником на юге Африки. Робинсон (официально его пост именовался — губернатор Капской колонии и верховный комиссар Южной Африки) заинтересовался молодым человеком с такими широкими замыслами. Позже он стал поддерживать Родса буквально во всем.

Кроме губернатора в Кейптауне было и свое правительство во главе с премьер-министром. Родс близко познакомился с капскими политиками. Чтобы оказывать влияние на здешнюю политическую жизнь, он купил акции кейптаунской газеты «Кейп аргус».

Одно время — в 1882–1884 годах — он подумывал, не стоит ли стать членом британского парламента от Консервативной партии. Имперские планы консерваторов были ему очень близки. Еще раньше, в оксфордские годы, он вместе с четырьмя единомышленниками написал Дизраэли письмо с идеями о расширении Британской империи.

В 1885-м, когда и в политике либералов отчетливо проявились имперские тенденции, Родс всерьез задумался, не стоит ли ему баллотироваться в английский парламент от Либеральной партии. Но потом решил, что делить время между Южной Африкой и Англией, как это было в оксфордские времена, ему не по силам. И занялся южноафриканскими делами.

Главным из них английские политики считали тогда «бурскую проблему». Буры составляли большинство белого населения Капской колонии и всей Южной Африки. А их республики преграждали путь английской экспансии.

Буквально накануне появления Родса в парламенте всю «белую» Южную Африку всколыхнула первая англо-бурская война. Не сумев добиться от бурских республик согласия на «объединение», «федерацию» с английскими колониями, Великобритания в апреле 1877 года ввела войска в столицу Трансвааля Преторию, которая в те времена была маленьким поселком.

Зойск было не слишком много — двадцать пять солдат, го и их оказалось достаточно, чтобы поднять «Юнион Джек» и объявить Трансвааль аннексированным.

Трансваальские буры, жившие на фермах, разбросанных по обширной стране, не сразу узнали и тем более не сразу осознали свершившееся. Регулярной армии у республики не было. Фермеры должны были сами решать, как действовать.

Они собирались группами на просторах вельда (южноафриканской степи) и, посасывая длинные трубки, неторопливо обсуждали положение. Весьма неторопливо. Больше трех с половиной лет. Вспоминали свое первородство в «белой» Южной Африке, появление англичан и их непрестанные козни. Искали ответов в Библии, единственной книге, которую они привыкли читать.

В декабре 1880-го они наконец поднялись, выгнали англичан из страны и даже вторглись в британский Наталь. Завершило войну сражение на холме Маджуба 27 февраля 1881 года. Собственно, это трудно даже назвать сражением. Большой английский отряд во главе с генералом, ничего не подозревая, шел по дороге. Буры залегли по обочинам, и каждый взял на прицел офицера или солдата. Все было кончено в несколько минут. С тех пор и пошла по всему миру молва о бурах как о прекрасных стрелках.

Легко представить себе, какой накал страстей это вызвало в соседней Капской колонии, особенно среди тамошнего бурского населения.

Конечно, интересы буров, оставшихся в Капской колонии, не могли во всем совпадать с интересами их собратьев, тех, кто еще в тридцатые годы не захотели мириться с английским господством, ушли далеко на север и потом основали Трансвааль и Оранжевую республику. Но все же общность исторических судеб и неприязнь к англичанам объединяли их. Поэтому битва при Маджубе и восстановление независимости Трансвааля вдохновили их. И сделали менее сговорчивыми.

В среде капских буров выдвинулись свои вожди. Наиболее популярным из них стал Ян Хофмейер. Буры называли его «наш Ян». Он был членом капского парламента, издавал самую крупную бурскую газету «Зюйд Африкаан» и основал в 1878 году Союз защиты фермеров. В 1879 году возникла первая крупная бурская политическая партия — «Африканер бонд», — и Хофмейер вскоре стал ее лидером. Одним словом, он был символом пробуждавшегося национализма капских буров, связавших себя не с прародиной — Голландией, а с Африкой. Подчеркивая эту связь, они все чаще называли себя африканерами, то есть африканцами, хотя в ходу были еще и старые названия — «голландцы» и «буры» (по-голландски — крестьяне, фермеры).

Родсу все это было в новинку. В первое десятилетие своей южноафриканской жизни он не так уж часто сталкивался с бурами. В Натале их было мало, а на алмазных копях — и того меньше. Жили они лишь на окрестных фермах.

Вступив на поприще реальной политики, Родс должен был определить свое отношение и к этому сложному политическому вопросу.

Как же он повел себя?

Он не стал навязывать Хофмейеру и его единомышленникам идеи «Символа веры». Не в пример тем, кто кричал «Помни Маджубу!» и призывал «наказать» буров, Родс понимал, что нужна кропотливая, долгая, осторожная работа, чтобы исподволь подготовить возможности для объединения «белой» Южной Африки в будущем. Он подчеркивал уважение к национальным чувствам буров. Избирателям-бурам в своем округе говорил: «Голландцы — народ будущего в Южной Африке». В беседе с Хофмейером утверждал, что победа трансваальцев при Маджубе «должна заставить англичан уважать голландцев и оба этих народа — уважать друг друга». Он обещал, что его политика будет служить прежде всего интересам Южной Африки, а не Англии. Разумеется, «белой» Южной Африки.

Буры вообще-то не склонны были особенно доверять словам. Английских политиков они перевидали на своем веку немало. Сколько побывало тут, даже ч. п. — членов парламента! Приезжали, судили о чем угодно, обещали что угодно. Или говорили так, чтобы ничего не сказать.

Буры считали их бесполезными краснобаями, пустышками, у которых, как у киплинговского Томлинсона, даже черти в аду не смогли бы найти за душой ничего своего, собственного.

А Родс производил впечатление человека, имеющего твердые убеждения, практичного, сильного, со своим, и очень трезвым, взглядом на мир. Одним словом, такого, с которым стоит иметь дело.

И он достиг своего. Его отношения с «Африканер бонд» и с вождями капских буров оставались близкими почти полтора десятилетия. Близкими настолько, что буры поддержали его, когда он решил войти в капское правительство. И Родс вошел — правда, сначала ненадолго. С марта по май 1884 года он — казначей Капской колонии.

Одним словом, Родс сразу показал себя прагматиком в политике и, пусть не без промахов и провалов (у кого их не бывало), быстро сумел стать своим человеком в политических сферах Кейптауна. В полный круг идей своего «Символа веры» он никого не посвящал. Тем более — буров.

 

Путь в глубь Африки

Еще в первой половине восьмидесятых годов он завоевал в «белой» Южной Африке славу практичного политика. Речь идет о первом завоевании, связанном с именем Родса, — о захвате обширных земель народа тсвана. Англичане называли тогда этот народ бечуанами, а их страну — Бечуаналендом. В наши дни это территория государства Ботсвана и прилегающей к нему с юга части Южно-Африканской Республики.

Сами по себе эти земли — каменистое плоскогорье и пустыня Калахари — большой ценности не представляли. Торговые связи европейцев с племенами тсванов ограничивались покупкой страусовых перьев и слоновой кости. Но их страна привлекала Родса тем, что по ней проходил самый удобный для англичан путь в глубь Африки, и прежде всего к бассейну Замбези. Родс называл ее «путем на Север», «Суэцким каналом, ведущим в глубь материка», «ключом от дороги во внутренние области» и даже «горлом бутылки».

Вскоре после того, как Трансвааль вернул себе независимость, трансваальские буры вторглись на земли тсванов. В 1882-м и 1883-м они основали там еще две свои республики: Стеллэленд и Госен. Раздражению Родса не было пределов. Но он не был еще столь всемогущим, чтобы начать захваты самому, он мог только убеждать лондонское правительство, и то лишь через посредничество кейптаунского. А Лондон, по мнению Родса, проявлял преступную нерешительность.

В Лондоне действительно колебались. Поражения в войнах с зулусами и бурами сделали южноафриканские авантюры не очень популярными в английском общественном мнении. Положение в стране тсванов было крайне запутанным. Межплеменные распри осложнялись англо-трансваальскими противоречиями: англичане пытались использовать эти раздоры в своих интересах, буры — в своих. Одних вождей считали пробританскими, других — пробурскими.

В марте 1883-го английский парламент обсуждал вопрос о «флибустьерах», нарушивших права тсванов. В палате общин сразу же была внесена резолюция, что бурских «флибустьеров» надо изгнать, а тсванов «спасти от грозящего им уничтожения». Джозеф Чемберлен говорил, что надо послать военную экспедицию для изгнания буров:

— Горький плач бечуанов должен быть услышан.

Конечно, у Лондона было много и других хлопот во всех уголках земли. Кое-кто из лондонских политиков считал, что тут еще можно подождать — так ли уж срочно нужно решать «вопрос» о тсванах?

Но если и были в английском истеблишменте сомнения, надо ли присоединять к Британской империи еще одну, сотую или двухсотую страну, то в 1884-м они кончились. В том году в Африку ворвалась Германия. И сразу захватила большие куски этого материка — на западе, на востоке, на юге.

Заигрывать с бурами Германия начала еще раньше. Их стали называть «нижненемецкими братьями», вспомнили, что предки буров жили когда-то поблизости от Германии, в Нидерландах. Еще в конце семидесятых в Германии пошли разговоры об установлении немецкого патроната над Трансваалем, о германской южноафриканской империи, о создании там «второй Индии — под германским контролем».

В 1884-м, когда к западу от страны тсванов появилась обширная Германская Юго-Западная Африка, эти мечтания обрели вполне реальный характер.

Интересное свидетельство оставили моряки русского военного корвета «Скобелев». В конце 1884 года он возвращался из Тихого океана домой, в Кронштадт, и по дороге получил секретное распоряжение от Главного морского штаба — осмотреть новую колонию Германии. Корвет прошел вдоль всей ее береговой линии, и офицеры составили доклад «Некоторые сведения о новой Немецкой колонии на юго-западном берегу Африки, собранные при посещении корветом «Скобелев» этого берега в январе 1885 г.» Там говорилось:

«Теперь является вопрос, какие выгоды может ожидать Германия от колонии такой пустынной, лишенной путей сообщения, воды и всего необходимого, и в чем состоит ее значение? Дело в том, что Германия, по всей вероятности, не думает ограничиться только землею Людерица и надеется, при помощи покупки земель или каким-либо другим путем, проникнуть в Среднюю Африку, которая давно уже служит предметом внимания и стремлений других европейских народов, и там основать колонию».

В том же 1884-м Германия заключила торговый договор с Трансваалем. Мало того, немцы стали теснить англичан не только на атлантическом побережье, но, в союзе с бурами, и со стороны Индийского океана. В стране зулусов буры создали в августе 1884го свою Новую республику, а в следующем месяце два немецких агента добились у зулусского правителя Динузулу «концессии» в шестьдесят тысяч акров и разрешения строить железную дорогу от Трансвааля к Индийскому океану.

Зачем бурам было создавать эти марионеточные республики? Разве не проще было прямо расширять границы Трансвааля? Дело в том, что, признав независимость Трансвааля после битвы у Маджубы, Англия запретила ему расширять свои границы как на запад, то есть в страну тсванов, так и на восток, на зулусские земли. Поэтому-то Трансвааль, не осмеливаясь прямо нарушить запрет, и создавал марионеточные республики.

В 1884-м идея захвата страны тсванов победила и в Капской колонии, и в Англии. При этом Родс, не желая портить отношения с бурами, старался не оскорблять их, не злоупотреблять прямой бранью. Зато верховный комиссар Южной Африки Геркулес Робинсон в своих донесениях в Лондон прямо называл буров, вторгшихся на земли тсванов, «мародерами», «грабителями» и «пиратами».

Что уж говорить о газетах, о массовой пропаганде. Простой англичанин и у себя на родине, и в Южной Африке изо дня в день читал, что худших разбойников, чем эти буры, свет еще не видывал. Отнимают у африканцев и скот и земли. Бандиты они. Очень плохие люди.

Одно утешение — живут там же, рядом с этими разбойниками, и по-настоящему достойные люди. Вот, например, шотландец Смит по прозвищу Скотти. Им восхищались тогда многие англичане. Да и в наши дни он — герой кинобоевиков. Чем заслужил такую славу? Как не заслужить — ведь он известнейший разбойник. В южноафриканском словаре национальных биографий сказано, что его имя «стало нарицательным для краж скота и других грабежей». Что же он — такой же, как бурские грабители? Ну, конечно, нет! Он, говорится в словаре, «по темпераментности напоминал легендарного Робин Гуда». Его грабежи были «сдобрены отменным юмором». Англичанам и в голову не пришло бы сравнивать Скотти Смита с бурскими «флибустьерами». Он, правда, позволял себе грабить и их, соотечественников-англичан. И все же он — веселый Робин Гуд, а они — мрачные и коварные бандиты. Это может показаться странным только на первый взгляд: история и литература полны примеров возвеличивания «своих» разбойников. В стивенсоновском «Острове сокровищ» (роман вышел как раз тогда, в 1883-м) сквайр Трелони говорит о пирате Флинте:

— Я горжусь, что мы принадлежим к одной нации!

Может, и не стоило бы тут уделять Скотти Смиту столько внимания, но дело в том, что в 1884-м его назначили инспектором на землях тсванов — защищать закон и порядок. И он стал одним из помощников Родса, потому что Родса в августе того же года сделали заместителем верховного комиссара Южной Африки в Бечуаналенде. Функции Родса и его помощников не были четко определены. Да и как их определишь: английское правительство создало должности администраторов для территории, которая еще не была захвачена. Даже тогда, в эпоху «раздела мира», это выглядело как-то странно. Но в своем новом качестве Родс мог теперь вести переговоры с вождями Стеллэленда и Госена. Он говорил, что совсем не собирается изгонять их с земель тсванов. Пусть себе и дальше делают тут что хотят, но — под английским флагом. Буры — странно! — не соглашались.

В декабре 1884-го в Южной Африке высадились четыре тысячи английских солдат во главе с генералом Чарлзом Уорреном. Цель: «Изгнать флибустьеров из Бечуаналенда, установить мир в этой области, возвратив туземцам их земли, принять меры для предупреждения дальнейших грабежей и, наконец, удерживать страну до тех пор, пока ее дальнейшая судьба не будет определена».

Ликвидировав эти бурские республики, Англия предложила племенам тсванов покровительство королевы Виктории, то есть протекторат. Те не выразили восторга. Вожди племени баквена ответили: «Мы хотим посмотреть, что дает королевский протекторат тем племенам, на которые он уже распространен… Если мы увидим, что королева им хорошо покровительствует, мы тогда согласимся без возражений». Это был вежливый отказ, но Уоррен доложил в Лондон, что «баквена искренне приняли протекторат».

Кама1, вождь племени бамангватов, предложил распространить британский протекторат на территорию в восемьдесят тысяч квадратных миль. Уоррен назвал это «беспрецедентным дружеским предложением». Но вскоре выяснилось, что Кама «дружески» уступил англичанам земли народа ндебеле, с которым он тогда враждовал.

Все это нисколько не помешало Англии гордиться результатами своих действий. Один военный корреспондент написал тогда, что Британия, «соединяя выгоду с филантропией», еще раз «защитила туземцев и от плодов их собственного невежества, и от вторжения грабителей извне».

В сентябре 1885-го Лондон вынес решение: южную часть земель тсванов объявить королевской колонией — территорией Бечуаналенд, а северную — протекторатом Бечуаналенд.

«Путь на Север» был открыт. Но чтобы сразу идти дальше, Родсу еще не хватало сил.