Схватка за Черный материк разгоралась все жарче. Четырнадцать государств Европы вместе с Соединенными Штатами созвали в конце 1884 года конференцию в Берлине. Хотели решить, на каких условиях очередной кусок африканской земли можно объявлять чьей-то колонией или сферой влияния. Конференция шла долго, продолжалась и в начале 1885-го, но зримых плодов не принесла. Только способы захватов стали еще изощренней. Захватывали все, что удавалось. Впрок. Лорд Розбери, британский премьер-министр, сказал как-то:

— Англичане сейчас вколачивают колышки, основываясь на которых их потомки будут предъявлять свои претензии.

Так что Родс поставил себе нелегкую цель. Междуречье — это были не просто земли «впрок». Считалось, что там золото, много золота.

В колониальных кругах Германии родился план создания немецкой «Срединной Африки». Хотели соединить Германскую Восточную Африку с Гермайской Юго-Западной Африкой. Обе колонии были «приобретены» только-только — в 1884-м, но уже не терпелось объединить их — опоясать континент кольцом своих владений.

А между этими колониями лежало междуречье. Не захватишь его — не бывать и «Срединной Африке». И потянулись к междуречью германские агенты…

Португалия вспомнила о своих «исторических правах»: она первой среди европейских стран начала захваты в Африке, еще в средневековье. И теперь тоже возмечтала оковать обручем Африканский континент, объединив свои владения на западе и на востоке — Анголу и Мозамбик. Для этого тоже надо было овладеть междуречьем.

Да и Трансвааль. Его правительство считало экспансию в междуречье вопросом жизни или смерти для бурских республик. Стиснутые англичанами с юга и с востока, а после захвата земель тсванов в 1885-м — и с запада, буры боялись полного окружения. И потому изо всех сил старались упрочить свое влияние в междуречье, помешать усилению Англии.

Особенно настораживали Родса признаки сближения Германии с Трансваалем. Поэтому за действиями буров Родс следил зорко. А следить было за чем.

Еще в 1882 году Лобенгуле направил послание Пит Жубер, главнокомандующий вооруженными силами Трансвааля. Жубер пытался настроить Лобенгулу против англичан. Он жаловался, как трудно было Трансваалю избавиться от британского господства. Писал: «Если англичанину удалось у вас что-нибудь стащить, он будет изо всех сил держаться за это — как обезьяна, когда она зажимает между ладонями горсть тыквенных семечек, — и надо бить его смертным боем, иначе ни за что не отдаст».

Такие письма, несмотря на их образность, может быть, и не произвели бы желаемого впечатления, если бы англичане не подтверждали их правдивость своими действиями. Ведь как для буров, так и для адебелов угроза английского вторжения действительно резко усилилась с 1884–1885 годов, после того, как Англия захватила земли тсванов.

Особенно встревожился Лобенгула, когда англичане предложили провести границу между землями ндебелов и ближайшего к ним тсванского племени — бамангватов. Сидней Шиппард выдвинул себя в качестве третейского судьи.

Лобенгула, конечно, понял, что любая попытка установить границу вызовет споры между соседями, а англичанам этого и нужно. И он, забыв давние распри с бамангватами, — а у каких соседей не бывает распрей? — отправил их вождю Каме тревожное и вместе с тем дружелюбное послание. Он убеждал соседа решать все междоусобные споры самим, не допускать вмешательства европейцев.

«В прошлом году я слышал от белых людей, что Вы ставите вопрос о проведении пограничной черты. Теперь я это слышу опять, но со мной Вы это не обсуждали. Почему же Вы не известили меня? Ваш сосед — я, а не белые люди. А Вы решаете, не советуясь со мной. Вы отдаете страну, и даже часть моих земель. Как мне понимать все это? Я хотел бы услышать Ваш ответ как можно скорее… Мы никогда не говорили ни о какой границе. Лишь теперь они ставят вопрос о границах».

После долгих уговоров Лобенгула добился своего Кама тоже отказался от английского посредничества

Недовольство англичанами давало козыри бурам. Трансваальский эмиссар Пит Гроблер отправился к тсванам и ндебелам. Тсванам он завез много ружей и раздал вождям, недовольным английским вторжением и проанглийской, с их точки зрения, позицией Камы.

Буры, конечно, не надеялись так просто изгнать британцев с земель тсванов, но пытались затруднить английское продвижение в междуречье. Пит Гроблер явился в Булавайо. В июле 1887 года, всячески запугивая ндебелов английской угрозой, он сумел заключить с Лобенгулой «договор о мире и дружбе» и добился ряда привилегий для буров в стране ндебелов. Он надолго остался в Булавайо как бы полномочным послом, чтобы тут, на месте, противодействовать английскому влиянию.

Англичане в долгу не остались. Сидней Шиппард принялся запугивать ндебелов угрозой вторжения буров. Он писал Лобенгуле: «До меня дошло известие о большом числе людей из Трансвааля, собирающихся вторгнуться в Машоналенд».

Когда Гроблер возвращался из Булавайо в Трансвааль, на землях бамангватов его «случайно» убили.

Англичанина Паттерсона случайно отравили, бура Гроблера невзначай убили… На простых европейских охотников, торговцев никто не покушался. Но прикосновение к «большой» политике оказывалось роковым даже тут, в глубине Африки.

 

Так создавали «сферу влияния» сто лет назад

Родс все сильнее давил на капские колониальные власти. Не исключено, что именно его агенты первыми узнали о договоре Гроблера.

На Рождество 1887 года Родс встретился с Геркулесом Робинсоном. Было решено, что настало время действовать быстрее и энергичнее. Наметили немедленно отправить официальное посольство к Лобенгуле — не только заключить договор «о мире и дружбе», подобный бурскому, но, главное, добиться, чтобы вождь ндебелов не заключал больше никаких договоров ни с кем, кроме Англии.

Полное ли единство помыслов заставило верховного комиссара Южной Африки действовать в унисон с Родсом, да еще с такой быстротой, как известно, далеко не всегда свойственной чиновникам? Или Родс так умел убеждать? У нас нет записей их бесед, сказанных там слов, сделанных намеков. Но зато доподлинно известно, что чуть позже Робинсону подарили 250 акций одной из компаний, созданных Родсом. А потом он стал одним из директоров «Де Бирс».

…В Булавайо не верили уже никому из европейцев. Поэтому главой своего посольства английские власти выбрали человека, который должен был вызвать у ндебелов если не максимум доверия, то хотя бы минимум недоверия. Это был Джон Моффет.

Джон Моффет — сын Роберта Моффета, хорошо знавшего отца Лобенгулы. Шурин Ливингстона. Он родился тут, в поселке бамангватов, совсем неподалеку от земель ндебелов. Потом, став миссионером, жил в тех же местах и многократно встречался с Лобенгулой. С конца семидесятых годов Моффет стал колониальным чиновником — с миссионерами такое случалось. В 1888 году он — уже пожилой человек, и ему легче вести переговоры со старейшинами ндебелов, чем какому-нибудь юнцу. Одним словом, лучшего парламентера не сыщешь.

Переговоры Моффета в Булавайо в январе — феврале 1888-го шли напряженно и долго. Не раз пришлось ему говорить и с Лобенгулой, и с видными индунами. Убеждать, что трансваальцы обманывают ндебелов, что буры вкладывают в договор с ними совсем не тот смысл, о котором говорил Гроблер. Это звучало убедительно, потому что было правдой. И, естественно, возмутило ндебелов.

Гораздо труднее было заставить Лобенгулу и индун поверить, что договор, привезенный Моффетом, лучше договора Гроблера. В нем говорилось, что «мир и дружба будут вечны между Ее Британским Величеством, Ее подданными и народом амандебелов». Но на ндебелов налагались жесткие ограничения: «Не вступать в какие-либо переговоры, а также не заключать договоры ни с каким иностранным государством…»

По международно-правовым понятиям тогдашней Европы Англия могла считать, что такой договор включит земли ндебелов в ее «сферу влияния».

Понимал ли это Лобенгула и его советники?

Европейских представлений о четких границах, территориальной целостности, продаже или уступке территорий у них не было, да и быть не могло. Сколько этот народ кочевал, сколько мест обитания поменял… Наталь, Трансвааль, междуречье. Да и в каждой из этих областей ндебелы не жили подолгу на одном месте. Не хватало корма для скота — и даже главному поселку, столице, приходилось переезжать. Свое богатство ндебелы видели в скоте. А на земли вообще начали оседать не так уж давно.

Да разве и у вполне земледельческих народов, стоявших на той же стадии развития, что и ндебелы, — разве у них представления о границах и отчуждаемости земель могли быть такими же, как в Европе конца XIX века?

Как Моффет объяснял смысл этого договора? И почему Лобенгула и его советники в конечном счете все же уступили?

Во всяком случае, они сделали это очень неохотно. Переговоры из-за этого маленького текста, всего в несколько фраз, Моффету пришлось вести не одну неделю. Должно быть, ндебелы все думали и прикидывали, кто же для них опаснее: буры или британцы.

Подействовало ли, что Моффет запугивал ндебелов угрозой бурского вторжения? Буры ведь один раз уже воевали с ндебелами и заставили их покинуть обжитые места. Сумел ли Моффет как-то усыпить бдительность по отношению к англичанам? Или, наоборот, он угрожал им гневом «Великой белой королевы»? О ее могуществе Лобенгула и его советники были наслышаны.

Удастся ли когда-нибудь узнать это? Может быть, помогут устные предания ндебелов, когда историки смогут заняться ими всерьез…

Ну, а сам Моффет? Он-то, миссионер и сын миссионера, вполне ли понимал, что делает? На что обрекает народ, знакомый ему с детских лет и ничего дурного ему це сделавший? Он и вправду свято верил в благие намерения своего государства и сознательно шел на обман — во благо обманутых? Такое бывало.

.Или думал только о доставшемся ему хлебном месте в колониальном аппарате? А может быть, и вообще не особенно задумывался? Просто был сыном своего времени — из тех, кому общепринятое кажется верным.

Так или иначе, задание он выполнил: 11 февраля 1888 года Лобенгула приложил свою руку к «договору»: поставил на месте подписи крестик. Моффет скрепил бумагу словами: «Я удостоверяю подлинность настоящего документа». Нашлись два «свидетеля».

 

А так добивались «концессий»

По международному праву, принятого в тогдашней Европе, договоры Моффета и Гроблера имели, наверно, более или менее одинаковую силу. Но на деле было, конечно, не так. За договором Моффета стояла мощь Британской империи. Отныне конкурентам из Германии, Португалии и Трансвааля доступ к богатствам междуречья был резко ограничен.

Но это еще не значило, что на пути Родса не осталось соперников. А соотечественники-англичане? Как раз их-то включение междуречья в британскую сферу влияния очень ободрило. Некоторые из них засматривались на местные богатства, особенно на золото, задолго до Родса, еще с шестидесятых годов. С того времени, когда историки впервые поместили туда библейскую золотоносную страну Офир. Коекому удалось даже получить «права» на добычу золота в районах у стыка земель ндебелов и бамангватов.

Главной соперницей Родса была здесь компания Гиффорда — Коустона. Лорд Гиффорд принадлежал к числу тех аристократов, для которых кипение колониальных страстей было не только источником существования, но и самой жизнью. Он служил в Западной Африке, в Австралии, на Гибралтаре. Участвовал в англо-зулусской войне 1879 года и еще тогда заинтересовался междуречьем. Сохранился текст договора, который он предложил Лобенгуле. Никоей ответил отказом. Но интерес к тем местам у лорда не угас, и во второй половине восьмидесятых он взялся за организацию золотодобывающей компании. Уговорил Джорджа Коустона, известного лондонского биржевика, объединить усилия. Они купили «концессию» на добычу минералов у Камы, вождя бамангватов, а узнав о заключении договора Моффета, решили добиваться «концессии» и у Лобенгулы.

Гиффорд и Коустон жили в Лондоне, но помощников на театре действий подобрали энергичных и деятельных. Чего стоил хотя бы Эдуард Моунд. Прекрасно знал обстановку в междуречье и на путях к нему, знаком с Лобенгулой. В 1885 году он, тогда офицер английского отряда, посланного на земли тсванов, побывал у Лобенгулы в качестве официального английского посланца. С тех пор его не покидала мысль, что страна ндебелов может сделать его богатым. Его отчет о минеральных богатствах этого края был опубликован в 1886 году и привлек внимание дельцов, связанных с колониями.

Коустон, свой человек в Сити, и аристократ Гиффорд смогли заручиться основательной поддержкой в самой Англии. Их компанию поддержали видные лондонские финансисты, в том числе и Ротшильды. Эти банкиры, помогая Родсу, держались правила: не клади все яйца в одну корзину.

В Лондоне у Коустона и Гиффорда позиции были сильнее, чем у Родса. К началу схватки за междуречье Родса еще плохо знали там, в сердце империи. Когда премьер-министру, лорду Солсбери, упомянули имя Родса, он сказал:

— Если я не ошибаюсь, пробурский парламентарий в Южной Африке?

Правда, у Родса были преимущества. Капитал — не маленький. Обстановку видел вблизи, а не узнавал по чужим, пусть даже компетентным, донесениям. Был близок с колониальными чиновниками.

Гиффорд и Коустон решили направить Моунда своим эмиссаром к Лобенгуле для переговоров о «концессии». В начале мая 1888 года Коустон обратился к министру колоний с просьбой одобрить этот план. Тот ответил, что ему надо посоветоваться с чиновниками на месте. Знал ли он, какую услугу оказывает Родсу? Тому надо было опередить соперников, и вот он получил и предупреждение, и время.

Родс решил немедленно добиться от Лобенгулы того, что не удалось еще никому, — получить обширную «концессию». Для проведения всей операции требовалась не только стремительность, но и тщательность подготовки, осмотрительность, внезапность, а следовательно, полная секретность.

Алмазная империя готовит свое посольство в Булавайо. Родс выбирает трех послов. Во главе — Чарлз Радд, первый компаньон Родса, депутат капского парламента. Другой посол — тридцатилетний Фрэнсис Томпсон. Родс выбрал его как знатока туземных обычаев. Тот провел детство на севере Капской колонии, по соседству с независимыми африканскими племенами. Он знал язык тсванов. Лобенгула тоже знал язык своих соседей, и Томпсон мог с ним объясниться. Третьим послом Родс избрал юриста Джеймса Магвайра, товарища по учебе в Оксфорде.

И вот началась гонка. В июне Моунд прибыл из Лондона в Кейптаун с инструкцией Гиффорда и Коустона добраться до Булавайо и добиться «концессии». Тем временем Родс побывал в Лондоне. Выяснил обстановку и вернулся с готовым проектом создания собственной компании по образцу привилегированных, получавших почти неограниченные права на завоевание новых стран в схватке за «раздел мира».

В июле Моунд прибыл в Кимберли и уже начал путь на север. Посольство Родса еще не было готово. Вот тут-то и сыграли роль связи Родса с колониальными чиновниками. Собственно, даже не просто связи. Недаром же верховный комиссар Южной Африки сэр Геркулес Робинсон стал директором «Де Бирс» и пайщиком двух компаний Родса. А Сидней Шиппард, представитель английской власти в стране тсванов, выйдя через несколько лет в отставку, превратился в советника родсовской «Голд филдс оф Сауз Африка», а затем и в одного из директоров созданной Родсом «Привилегированной компании».

Стоит ли удивляться, что Родсовы посланцы получили от Робинсона письмо, в котором этот представитель «Белой королевы» в Южной Африке рекомендовал их Лобенгуле как «в высшей степени уважаемых джентльменов». Письмо было скреплено печатью Робинсона и заключено в огромный конверт, 18 на 12 дюймов, должно быть, чтобы усилить впечатление.

Да и Моффет сделал все, что мог. Посольству Родса помогли и другие миссионеры — и по пути, и в самом Булавайо. Один из них, У. Эллиот, потом, в 1893 году, получил от Родса сто акций «Привилегированной компании». Возможно, и не он один.

Где уж тут Моунду опередить послов Родса, хотя они и отправились в путь, когда он уже почти что достиг пределов междуречья!

Было это в августе 1888-го…

«Добейтесь доверия вождя и удерживайте это доверие. Укрепляйте, если можете, престиж вождя перед другими. Никогда не отвергайте и не оспаривайте планов, которые он может предложить. Всегда одобряйте их, а похвалив, изменяйте мало-помалу, заставляя самого вождя вносить предложения до тех пор, пока они не будут совпадать с вашим собственным мнением…

Если можете, то, не впадая в расточительность, делайте подарки. Хорошо сделанный подарок весьма часто является наиболее верным средством для того, чтобы привлечь на свою сторону самого подозрительного шейха».

Это инструкция Родса? Нет, он таких письменных свидетельств вроде бы не оставлял. Предпочитал устные. Но по духу — похоже. Написал же это человек, чье имя в истории нередко ставят рядом с именем Родса, хотя Родс и не подозревал о его существовании. Он, конечно, надеялся, что его дело продолжат энергичные люди. Но могло ли ему прийти в голову, что в том самом августе 1888-го, когда он благословил своих посланцев в долгий путь и, казалось ему, закладывал основы вечного могущества Британской империи, — в те самые дни родился человек, которому суждено было стать одним из ее последних кумиров. А он уже был, просил молока, требовал, чтобы ему меняли пеленки. Томас Эдвард Лоуренс. Лоуренс Аравийский. Какими короткими бывают исторические эпохи…

Во многом стал он похож на Родса. Как и Родс, не особенно любил школу. Как и Родс, учился в Оксфорде. Как и Родс, увлекался историей. Родс зачитывался Марком Аврелием и, уже в чаду алмазной лихорадки, учил древнегреческий. Лоуренс перевел на английский «Одиссею» Гомера. Как и Родс, всю жизнь не любил женщин, избегал их общества, хотя и использовал их в интересах дела, которому служил.

Оба позволяли себе поступки и высказывания, казавшиеся их современникам экстравагантными.

Лоуренс, уже будучи человеком средних лет, вдруг заявил:

— Каждый должен или сам поступить в авиацию, или помогать ее развитию.

И пошел в британский военно-воздушный флот. Пошел под чужой фамилией, рядовым, отказался быть офицером, якобы сказав при этом:

— Я согласен повиноваться глупым приказам, но не желаю отдавать их сам, а если ты офицер, то без этого не обойтись.

Потом он, тоже под чужим именем, научился водить танк.

…Конечно, прямую параллель между методами Родса и Лоуренса проводить не стоит. Условия, в которых они жили, были разными. Поле деятельности одного — Южная Африка, другого — Ближний Восток. «Человеческий материал», с которым они имели дело, был различен. И времена не одни и те же, все-таки двадцать пять — тридцать лет разницы. Родс мог действовать более открыто, он куда меньше нуждался в камуфляже.

Но общего много. Главное, общая цель — укрепление Британской империи. Оба считали себя патриотами, да и для многих соотечественников были олицетворением патриотизма. Оба действовали на окраинах Британской империи, среди народов, именовавшихся тогда отсталыми. И методы одного, при всех отличиях, помогают понять методы другого.

 

И так вели переговоры

Посланцы Родса пустились в путь 15 августа. Томпсон, которому Родс поручил подготовку экспедиции, купил две упряжки мулов, два фургона и на три месяца провизии. В Кимберли, где все это готовилось, он говорил, что собирается на большую охоту.

На пути к междуречью пришлось пересечь пустыню Калахари. Нестерпимая жара. Жажда. Мулы дохнут. Повозки ломаются. У границы земель бамангватов выяснилось, что их вождь Кама в отъезде и оставил строгий наказ ничем не снабжать белых, едущих на север. Посланцы Родса, однако, быстро столковались с миссионерами, а те сумели уговорить бамангватов.

Добравшись до междуречья, узнали, что Лобенгула приказал без своего разрешения не пускать в страну белых. Один из воинов-ндебелов отправился к Лобенгуле с письмом Радда. Но Радд и его спутники не стали дожидаться ответа, а сразу двинулись к Булавайо. Они чувствовали за своей спиной поддержку колониальных властей и английских военных отрядов, расквартированных по соседству, на землях тсванов. Об этой поддержке догадывались и ндебелы и не решились применить силу.

По дороге посланцы Родса встретили воина, возвращавшегося от Лобенгулы с отказом в разрешении на проезд. Но и это их не остановило. Они прибыли в Булавайо 21 сентября, опередив Моунда почти на три недели.

Нежеланных гостей приняли вежливо. Лобенгулу им удалось повидать сразу по приезде, в тот же вечер. Он не заставил себя ждать, встретил вполне корректно, но о делах говорить не стал. Пожелал доброй ночи.

Эти подробности известны потому, что двое из членов посольства, Томпсон и Рам, оставили записки о переговорах и о своей жизни вБулавайо — столице самого сильного из сохранявших еще независимость народов Южной Африки. Запискам далеко не во всем можно верить — ни тот, ни другой не знали местного языка. Но некоторые наблюдения их интересны, а трактовка событий, да и сам отбор тем — свидетельство их видения мира, их попыток объяснить происходившее.

Конечно, они писали о Лобенгуле. По впечатлению Томпсона, он «с ног до головы выглядел истинным королем». Высок и хорошо сложен, хотя в то время уже довольно тучен — весил 120–130 килограммов.

И конечно, их привлекла «экзотика». Вокруг «дворца» Лобенгулы — каменного дома — располагались хижины двадцати жен. Всего же — Томпсон, как и другие его соотечественники в те времена, не удержался от подсчетов — у короля было якобы двести избранниц.

За время пребывания в Булавайо — а оно было долгим — посланцы Родса, казалось, могли бы понять людей и общество, в которое занесла их судьба. Но нет. Увидели, например, несколько казней. Почему, кого и зачем казнили, они не знали, но возмутились жестокостью нравов. Словно в Англии никого никогда не казнили или казнили всегда только виновных. Томпсону пришло, правда, в голову, что ведь вот и в Древнем Риме слишком могущественным или слишком богатым патрициям предлагали вскрыть себе вены в теплой ванне.

Посланцам Родса их миссия казалась куда опаснее, чем она была на самом деле. Особенно Томпсону. Сказалось, может быть, то, что его отец погиб в схватке с африканцами.

Страхи оказались напрасными. Томпсон благополучно вернулся и после поездки в Булавайо прожил еще четыре десятка лет, долгое время был членом капского парламента. Но посольство к Лобенгуле так и осталось его звездным часом — он навсегда получил прозвище Матебеле Томпсон.

Всерьез опасаться Радду и его спутникам надо было не африканцев, а белых, живших в Булавайо. По оценке Томпсона, их было немало среди десятитысячного населения Булавайо. Не только торговцы и охотники, приезжавшие и уезжавшие, но и те, кто обосновался здесь уже много лет назад. Что это за люди? Некоторые были беглыми преступниками и боялись, что им придется держать ответ перед законом. Добирались они сюда и из Европы, и из Южной Африки. Некоторых Томпсон называл «белыми негодяями». Они покупали у воинов-ндебелов пленных девушек, которых те после очередного похода на земли соседей приводили в Булавайо. «Потом они доставляли этих девушек к границе и продавали их другим белым подлецам».

Увидели посланцы Родса и человека, который так ненавидел других белых, что готов был убить любого, заведя его в ближайшее пустынное место.

Один из тех, кто жил в Булавайо долгие годы, построил себе два дома, обставил по-европейски. Он был, по словам Томпсона, «необычайно богат», имел большие стада скота. У него было две жены, обе — белые женщины, занимавшие когда-то хорошее положение в обществе. Умер он задолго до приезда Томпсона, но его вдовы никуда не уехали и жили вместе в окружении множества детей. Соседние черные ребятишки возились и играли тут вместе с ними.

Рассказывает Томпсон и о Томасе О'Конноре, американце из Калифорнии, который заблудился в стране ндебелов, долго скитался один, оказался на грани помешательства. Ндебелы нашли этого ставшего похожим на большую обезьяну человека и привели к Лобенгуле. Тот попросил местных белых взять на себя заботу об одичавшем американце.

Интересно, что у нескольких белых отношения с африканским населением Булавайо сложились неплохо. Да и вообще история Южной Африки знает такие примеры. Спутники Радда сами были тому свидетелями. Еще в 1870-м во время одной из схваток на северной границе Капской колонии человек по имени Маккарти стал на сторону африканцев против капских колониальных войск. По словам Томпсона, он был специалистом по ремонту ружей и производству пороха, «давно жил среди туземцев и был женат на туземке». Когда его вместе с африканцами взяли в плен, жена и ее подруги старались загородить его. Но его все-таки обнаружили, судили военным судом и расстреляли как предателя.

Переговоры о «концессии» начались не сразу. Лобенгула избегал их, оттягивал под разными предлогами. Но время работало не на него. Посланцы Родса пытались запугать его, рассказывали, как англичане разгромили армию зулусов, народа, самого близкого ндебелам.

Пытаясь как-то избежать переговоров или хотя бы не участвовать в них самому, Лобенгула направил Радда и его спутников к Лотье и Секомбо, индунам, занимавшим тогда самое высокое положение в иерархии ндебельского общества. Местные европейцы считали, что Лотье играет роль премьер-министра.

Какие условия навязывали ндебелам? Им предлагали тысячу карабинов устаревшей системы «Мартини-Генри», сто тысяч патронов к ним и лодку с пушкой на реке Замбези. Самому Лобенгуле и его наследникам — по сто фунтов стерлингов ежемесячно.

А от ндебелов хотели получить право добывать полезные ископаемые, прежде всего в районах, где жили племена шона. Англичане называли эту территорию Машоналендом, как земли ндебелов — Матебелелендом, и считали, что все шона — данники ндебелов, а значит, Лобенгула может распоряжаться их землей. На самом деле далеко не все шона были данниками ндебелов.

Переговоры шли трудно. Стороны плохо понимали друг друга. Европейцы называли африканцев детьми, те платили тем же.

Но в главном Лобенгула понял посланцев Родса. И когда Радд увидел, что сломить сопротивление ндебелов не удается, решено было просить Лобенгулу, чтобы он разрешил Шиппарду явиться в Булавайо. К началу переговоров тот был уже наготове на юго-западной окраине земель ндебелов и ожидал лишь сигнала (вместе с военным отрядом).

Посылать имперскому комиссару приглашение Лобенгула отказался, ответил лишь, что, если Шиппард хочет, пусть приезжает. И поставил условие: чтобы комиссар взял с собой не двадцать пять солдат, как он намеревался, а не больше пяти Шиппард прибыл в Булавайо 15 октября и сразу же отправился к Радду.

Лондонское правительство скрывало участие государственных чиновников в этих переговорах и даже шло на прямой обман На запрос в палате общин помощник министра колоний ответил, что в период переговоров Шиппард находился в ста милях от Булавайо и что Моффета там тоже не было. Это разъяснение было дано через несколько месяцев после завершения переговоров, 25 февраля 1889 года, когда министерство колоний, конечно, уже располагало всей информацией.

Переводчиком на переговорах был лондонский миссионер Чарлз Хелм. Он давно жил среди ндебелов, знал их язык. От него зависело, какое представление создастся у ндебелов о предложениях Радда

Хелм оказался находкой для Родса. Не довольствуясь ролью переводчика, он стал союзником, сторонником, фактически добровольным представителем Родса в Булавайо. Даже свое Лондонское миссионерское общество он убеждал, что добычу золота в междуречье следует поручить сильной фирме и что Родс и Радд — самые подходящие люди. А в Булавайо Хелм делал все возможное, чтобы поднять в глазах ндебелов авторитет как Родса, так и Шиппарда с Моффетом.

Сохранилось письмо Томпсона Хелму. В нем миссионеру предлагалось ежегодное пособие в двести фунтов, если он станет для группы Родса «советником и посредником при переговорах с Лобенгулой» и будет «находиться до некоторой степени в нашем распоряжении». Кажется, не сохранилось документальных подтверждений, что Хелм принял эти деньги, — такие документы обычно не берегут для потомков. Но сохранилось его признание: «Насколько я понимаю, они хотят лишь, чтобы я продолжал делать для них то, что я уже делаю и готов в любое время делать без всякого вознаграждения»

Ндебелы, может быть, и не вполне понимали, в чем именно заключается обман, но были уверены, что их обманывают. Шиппарда окрестили «отцом лжи».

Взрыв их негодования произошел в конце октября, когда состоялась индаба — собрание индун. Томпсон называл его ндебельским парламентом. Обсуждение «концессии» перешло в поток обвинений против европейцев. Возмущались, что британские военные отряды пододвинуты к землям ндебелов. Досталось даже белым охотникам за то, что истребляют животный мир междуречья.

К каким только доводам не пришлось тут обратиться посланцам Родса. Они грозили ндебелам нашествием буров и португальцев, говорили, что только тысяча родсовских ружей может спасти их от разгрома. Клялись в своих добрых намерениях. Обращались к метафорам, дабы ндебелам было понятнее.

— Мы, — говорил Томпсон о себе и своих спутниках, — четыре брата; старший, Родс, смотрит за домом, а мы втроем вышли на охоту.

Желание Родса получить исключительные права на добычу минералов Томпсон объяснял так:

— Не может быть двух быков в одном стаде коров.

Все было бесполезно. Как только заходила речь о «концессии», по рядам индун, как в английском парламенте, прокатывались возмущенные возгласы:

— Слушайте! Слушайте!

После индабы Радд записал в дневнике: «Это был один из самых несчастных дней в моей жизни. Все разговоры, конечно, не привели ни к чему хорошему».

…А потом Лобенгула вдруг уступил. 30 октября 1888 года он поставил свою подпись — крестик — на договоре о «концессии», по которому ндебелы должны были получить обещанные ружья, патроны, лодку и деньги, а Родс — исключительное право на разработку недр.

Почему? Как это получилось? Томпсон не прочь объяснить своим красноречием. Он якобы привел Лобенгуле неотразимый аргумент:

— Кто же дает человеку ассегай, если опасается схватки с ним?

Но дело, конечно, не в красноречии. Лобенгула, очевидно, увидел, что сопротивляться бесполезно.

К тому же посланцы Родса пошли на прямой обман. Помог им Хелм, должно быть даже не считая это постыдным. Он признался в письме Лондонскому миссионерскому обществу, что во время переговоров переводил ндебелам заведомую ложь Радда и его спутников. Те, писал Хелм, обещали Лобенгуле, «что не приведут больше десяти человек для работы в его стране, и не будут копать поблизости от поселений, а также что они и их люди будут подчиняться законам его страны и пользоваться фактически теми же правами, что и его народ».

И добавил: «Но эти обещания не были записаны в концессии».

Да, в тексте договора о «концессии» ничего этого не было. Там говорилось только, что Лобенгула отдает Родсу и его компаньонам «в полное и исключительное пользование все полезные ископаемые» и дает им право «делать все, что им может показаться необходимым для добычи таковых».

И тем не менее в конце текста договора стоит заявление Хелма: «Я удостоверяю, что прилагаемый документ был мною предварительно полностью переведен и объяснен вождю Лобенгуле и его совету индун и что все установленные обычаи народа матебеле были при этом соблюдены».

Так закончились эти шестинедельные переговоры.

«Концессия» нужна была Родсу не просто так, сама по себе. Он хотел получить от лондонского правительства королевскую хартию на управление областями Африки, лежащими к северу от Трансвааля. Для получения хартии нужно было представить обоснование, которое могло бы придать ей хоть видимость законности, — документ от известного африканского правителя. Таким документом и должна была стать «концессия».

Правда, даже из ее текста явствовало, что если она и дает какие-то права, то не на страну, а на недра. Но для Родса главным было не содержание документа, а сам факт его существования, а уж истолковать-то можно как угодно. И сразу же была пущена версия, что, в сущности, Лобенгула по этому договору уступил подвластные ему земли. Газетные статьи с такой трактовкой быстро дошли из Европы и «белой» Южной Африки до Булавайо. Местные европейцы ринулись с этими газетами к Лобенгуле. Обман раскрылся.

Можно себе представить возмущение ндебелов. Атмосфера в стране накалилась чрезвычайно. Почти открыто роптали против инкоси, а ведь прежде это считалось неслыханной дерзостью. Тысячи людей стекались в Булавайо — хотели знать, правда ли, что белые отнимают у них страну. Индуны собираются снова. Приглашают Томпсона и устраивают ему «перекрестный допрос». Допрос длится десять с половиной часов. «Индуны готовы подозревать даже самого короля», — писал Томпсон.

Чтобы как-то отвести от себя этот гнев, Лобенгуле пришлось пожертвовать своим «премьер-министром» — Лотье, как когда-то Карлу I Стюарту — Стаффордом. Его обвинили в том, что он дал королю плохой совет. И казнили.

Лобенгула и совет индун вызвали всех европейцев, живших в Булавайо и поблизости, и попросили их объяснить, в чем же действительно смысл договора и как он может быть истолкован. Совет индун потребовал, чтобы ему представили оригинал договора о «концессии», который Радд сразу же повез Родсу — увез, опрометью бросившись из Булавайо, как только получил «подпись» Лобенгулы. Был отдан строжайший приказ задержать Радда, если он появится в пределах страны.

Среди тех, кто резко выступал против «концессии», был старик Хлесингане, один из знахарей-целителей при войске ндебелов. Раньше он жил в Капской колонии. В Национальном архиве Зимбабве сохранилась сделанная одним из европейцев запись его речи на индабе 12 марта 1889 года. Он сказал:

— О король нашей страны, открой свои уши и глаза.

Хлесингане говорил, что своим согласием на «концессию» Лобенгула вверг страну в неисчислимые бедствия; что невозможно верить обещаниям послов Родса, будто для поисков золота придут только десять человек.

— Я побывал на алмазных копях Кимберли и видел, что белые люди не могут вести добычу в одиночку или вдвоем — для разработки нужны тысячи людей. Разве не требуется этим людям вода? Да и земля им нужна. То же самое и с золотом. Стоит лишь белым людям прийти и начать это дело, как начнутся невзгоды. Вы говорите, что они не просят никаких земель. Но как можете вы вести раскопки золота — как, если не на земле? И как это, раскапывая в земле золото, не захватывать эту землю? И разве этим тысячам людей не понадобится жечь костры? Разве им не понадобятся леса?

Ндебелы старались предать широкой огласке историю обмана, надеясь затруднить действия своих врагов. В этом им помог кто-то из европейцев в Булавайо, очевидно, опасавшихся Родса. Под диктовку Лобенгулы был написан от его имени такой документ:

«Как я слышал, в газетах опубликовано, что я даровал концессию на минералы по всей моей стране Чарлзу Даннелу Радду, Рочфору Магвайру и Фрэнсису Роберту Томпсону.

Поскольку это явно неверное толкование, все действия на основе концессии приостановлены, пока в моей стране не будет проведено расследование. Лобенгула. Королевский крааль. Матебелеленд. 18 января 1889 г.».

Такое письмо-предупреждение послали в газеты «белой» Южной Африки. Это была сенсация, и маленькая газета «Бечуаналенд ньюс» опубликовала его. И даже поместила фотографию подлинника с печатью Лобенгулы.

Родсу это было крайне неприятно. Его соперники решили извлечь из событий максимальную выгоду и доказать лондонскому правительству, что «концессия Радда» не имеет никакой силы. Если бы им это удалось, не видать Родсу желанной хартии.

И вот, получив договор, Родс сразу же отплыл в Англию. А Томпсона и Магвайра посулами, мольбами и приказами держал в Булавайо, чтобы следили за обстановкой и нейтрализовали соперников на месте.

По его посланиям Томпсону можно судить о приемах и тактике Родса-политика. Он боялся белых, живших в Булавайо, считал, что надо каждого из них задобрить, а может быть, и склонить на свою сторону. Добыча так велика, что не надо бояться уступить какие-то мелкие доли. «Помните, — писал он, — что перед вами страна величиной с Австралию и что мы можем потерять все, если окажемся чересчур жадными».

Он любил ссылаться на Наполеона и писал Томпсону: «Наполеон ведь готов был отдать часть мира, если только получит Европу. Действуйте в этом духе». Легко было ему давать указания из Лондона или Кимберли… А вот выполнять их в Булавайо — куда труднее. Ндебелы следили за Томпсоном и Магвайром с нескрываемой подозрительностью, и не только потому, что не верили в их добрые намерения.

Посланцы Родса непрестанно давали для подозрительности пищу, порой совершенно неожиданно для себя. Не зная обычаев страны, они то и дело совершали поступки, с точки зрения ндебелов предосудительные или опасные. Магвайр решил как-то умыться и выкупаться в источнике неподалеку от Булавайо. Но оказалось, что ндебелы считают источник священным. Магвайр почистил в святыне зубы — вода стала белой… А тут как раз умерла мать Лобенгулы. Конечно, Магвайра тут же обвинили в колдовстве. Натерпевшись страху, он удрал на юг.

Последнему из своих посланцев, Томпсону, Родс слал отчаянные письма: «Вы не можете теперь оставить там вакуум… Все частности я отдаю на Вашу волю, только не уезжайте от короля… Дело слишком важное, и вы не можете уехать, не успокоив сперва всех белых…» «Если Вы уедете, произойдет катастрофа». Родс сулил Томпсону золотые горы: дом, пост главного представителя в междуречье. Они условились о пароле, слове, которое будет означать: «Хартия подписана и утверждена; дело доведено до конца». Только услышав это слово, Томпсон мог покинуть Булавайо.

А ждать становилось все труднее.

Однажды, прожив в Булавайо уже больше года, в припадке безотчетного страха Томпсон вскочил на лошадь и ускакал, потеряв шляпу, без седла, без пищи и воды. Он загнал лошадь, прошел пешком тридцать или сорок миль, язык у него распух, глаза покраснели так, что он ничего не видел. Но все-таки нашел воду, спасся, добрался до поселка, где был телеграф. Дал телеграммы жене и Родсу. А от Родса приказ — немедленно вернуться. И такой же — от верховного комиссара Южной Африки.

Родс писал Томпсону, что вот-вот сам приедет в Булавайо. На самом деле он так и не приехал до завоевания страны и никогда не встретился с Лобенгулой. Да, вероятно, и не собирался этого делать. Просто ему нужно было выиграть время, как-то успокоить ндебелов и европейцев. Ради этого он готов был и Томпсоном пожертвовать, и обещать что угодно. И Томпсону пришлось вернуться.

Когда совет индун потребовал у Томпсона подлинник договора о «концессии», Родс послал его, сопроводив письмом: «Я шлю договор о концессии, но не отдавайте его, пока не приставят нож к горлу».

Судьба этого клочка бумаги оказалась на редкость необычной. Радд, увезя его с собой, вскоре сбился с дороги и оказался в безводной пустыне. Решив, что пришла его гибель, он зарыл договор в песок под кустом, написал об этом записку и прицепил ее к веткам. Но возница Радда, африканец, все-таки нашел путь к бушменам, те дали воды. Радд вернулся, откопал договор и, добравшись до Кимберли, вручил его Родсу.

Затем Томпсон получил его от Родса с инструкцией не отдавать ндебелам. И вот бумага снова оказалась в земле. На этот раз зарыл ее уже Томпсон, положив в сосуд из тыквы. Там он и оставил договор во время своего бегства. А когда вернулся, откопал и показал Лобенгуле.

Только в конце 1889 года, когда Родс закончил «дело», Томпсону разрешили уехать. Подлинник договора — тот злополучный клочок бумаги — Томпсон привез в Кимберли и отдал Родсу.

 

Африканцы открывают Европу

Ндебелы между тем не сидели сложа руки. Узнав от европейцев о трактовке «концессии» в английских газетах, Лобенгула и совет индун решили ни мало ни много… отправить посольство в Англию. К самой «Белой королеве». Посмотреть, существует ли она, эта королева, чьим именем клянутся белые. Узнать, так ли велико ее могущество, как они говорят. И действительно ли Родс ее представитель. Вероятно, Лобенгула надеялся договориться с королевой, убедить остановить наплыв ее подданных в его страну.

Сами ли ндебелы надумали послать делегацию в Лондон, или Лобенгулу надоумил кто-то из европейцев — неизвестно. Но конечно, соперничество между европейцами помогло организации поездки. Эдуард Моунд, представитель Гиффорда и Коустона, все еще добивался «концессии». По его словам, Лобенгула однажды сказал ему:

— Помоги моим доверенным добраться до Англии, а когда вы вернетесь, тогда и поговорим.

А может, вся идея отправки посольства родилась раньше в голове Моуцда? И он просто незаметно подтолкнул к ней Лобенгулу? Так или иначе, Моунд согласился.

И сам он, и те, кто стояли за ним, вероятно, понимали, что эта миссия ничего не добьется. Но хотели использовать ее как козырную карту в игре против Родса.

Можно только догадываться, каково было ндебелам организовать эту поездку. Лобенгула понимал, что посольство стоит больших денег, но не просил никого из европейцев взять на себя расходы. Когда ему сказали, что потребуется не менее шестисот фунтов, он достал платок, полный золотых монет. Он получил их от многочисленных охотников за «концессиями», в том числе и от Радда. Кроме денег Лобенгула дал послам в дорогу несколько голов скота — для пропитания. Послами отправились двое опытных и уважаемых индун — Мчете и Бабиян. Лобенгула сказал о них Моунду:

— Они должны быть моими глазами, ушами и ртом.

Бабиян, по словам инкоси, обладал прекрасной памятью. К тому же он был родственником Лобенгулы и в одной из схваток спас ему жизнь. А Мчете слыл прекрасным оратором. Переводчиком Моунд взял Йоханнеса Коленбрендера, торговца из Наталя.

Послы должны были доставить «Белой королеве» письмо от Лобенгулы. В нем говорилось:

«Лобенгула хочет знать, действительно ли существует королева. Некоторые из людей, приходящих в его страну, говорят, что она существует, а другие отрицают это.

Узнать правду Лобенгула может, только послав свои глаза посмотреть, существует ли королева.

Его глаза — это его индуны.

Если королева существует, Лобенгула может просить ее совета и помощи, так как его очень тревожат белые люди, которые приходят в его страну и просят разрешения добывать золото».

Кончалось письмо просьбой, от которой Лобенгула потом отказывался. Она звучала так: «При нем нет никого (из белых людей. — А. Д.), кому можно было бы доверять, и он просит, чтобы королева послала какого-нибудь своего представителя». Может быть, эту просьбу кто-то из местных белых вставил в письмо, не разъяснив ее Лобенгуле?

…Оба посла немолоды. Старшему — Бабияну, — как считали европейцы, семьдесят пять лет, младшему — Мчете — шестьдесят пять. У Мчете к тому же плохое сердце и слоновая болезнь. Но оба безропотно облачились в европейские костюмы и отправились в путь.

В карете ехали по Трансваалю. Претория, Йоханнесбург. Президент Крюгер оповещен о необычном посольстве. Но с билетами в дилижанс все равно заминка. Как это: ниггеры — и вдруг поедут на внутренних местах… Самим послам плохо: от непривычно долгого сидения у них страшно распухли ноги. Моунд всячески хвалил Бабияна:

«Славный, обаятельный старик, всегда готовый сделать все, о чем его просят, всегда в добром настроении, один из самых бескорыстных людей, каких я когда-либо встречал. Он всегда отказывался от подарков».

О способностях Мчете, второго посла, Моунд тоже был высокого мнения, вот только характер у него якобы оказался труднее. Но легко ли быть всегда в хорошем расположении духа, если у тебя слоновая болезнь и больное сердце, а ты блуждаешь по совершенно чужим странам, где тебя никто не понимает и смотрят на тебя, как на диковинного зверя. Ты целиком зависишь от провожатого, белого человека, которому вообще-то не до тебя. И как скованно чувствуешь себя в чужеземном облачении, в костюме из синей саржи…

Кимберли. Железная дорога, поезд, локомотив. Какое громадное напряжение они, должно быть, испытали. Ливингстон вспоминал, как несколько человек из народа, соседнего с ндебелами, решили отправиться в Англию вместе с ним. Он взял только одного, по имени Секвебу. Ливингстон не мог нарадоваться: «Секвебу быстро запоминал английские слова и стал любимцем как матросов, так и офицеров». И все же «постоянное напряжение», в котором оказался Секвебу, писал Ливингстон, привело к тому, что «он сошел с ума», прыгнул за борт и погиб…

Но послы Лобенгулы справились. Иногда в их глазах мелькает ужас, но они быстро его подавляют. Чтобы не выдать себя, не показать свою слабость, Бабиян первые полчаса в поезде стоит, высунувшись из окна.

В Кейптауне — заминка. Ждут неделю, другую… Потом выяснилось, что задержка — дело рук Родса. Известие о посольстве было для него большим ударом, раздосадовало и взбесило его. Он уже и без того встретился с кучей трудностей. Миссионеры, узнав о продаже огнестрельного оружия Лобенгуле, резко осудили Родса. Не помогли заверения его сторонников, что ндебелы все равно не умеют стрелять и в их руках тысяча ружей не представляет реальной опасности.

Но главное, группа Гиффорда — Коустона вела в Лондоне яростную кампанию против Родса, и не без успеха. Так что посольство было ему совсем некстати. Был пущен слух, что они — не индуны и что поэтому на них никак нельзя смотреть как на полномочное посольство. А сопровождавшего их Моунда Джон Моффет назвал феноменальным лжецом. Вероятно, так оно и было, только вот позволил бы себе Моффет столь сурово осуждать Моунда, если бы тот был человеком Родса?

Во всяком случае, известно, что, когда Моунд прибыл в Кимберли, Родс попытался его купить, нисколько не интересуясь его моральными качествами. У Родса было правило: «лучше иметь дело с подлецом, чем с честным дураком». Встречу с Моундом Родс провел в привычной манере: предложение, а если оно не принято — угроза. Предложение: если Моунд бросит своих хозяев и переметнется к Родсу, то получит деньги и положение. Когда же Моунд отказался, Родс разъярился и заявил, что верховный комиссар задержит посольство, да и лондонское правительство не примет гонцов без рекомендации южноафриканских властей. И действительно, в Кейптауне послов задержали надолго.

Но потом все вдруг изменилось. Робинсон перестал чинить препятствия.

За спиной послов состоялся сговор. Министр колоний лорд Натфорд посоветовал группе Гиффорда — Коустона объединиться с Родсом. Обе стороны согласились. У них, собственно, не было другого выхода. В борьбе возникло положение, которое в шахматах называют «пат». За Гиффордом — Коустоном стояли влиятельные лондонские круги, за Родсом — немалые силы в Южной Африке да и в Англии. Подумав, обе стороны решили, что лучше действовать сообща.

К моменту, когда послы отплывали из Кейптауна на старом корабле «Мавр», торг уже начался. Родсу они были больше не страшны, а Моунду — не нужны.

Но послы этого не знали. Думали, что ничто не изменилось. И надеялись.

Океан они видели впервые, как и почти все в своем необыкновенном путешествии. Но даже не поддались морской болезни.

Посольство привлекло к себе такое внимание пассажиров, что великосветская дама, леди Кэвиндиш, удостоила их беседы. Она заверила, что они и их король могут не сомневаться в существовании «Великой белой королевы», поскольку сама леди Кэвиндиш ее хорошо знает и неоднократно целовала ее руку. Один из послов спокойно ответил ей:

— Мы верим, раз вы так говорите. Но мы хотим поглядеть и своими глазами.

Лондон встретил жителей жаркого юга суровым холодом. «Но они, — свидетельствует Моунд, — вели себя спокойно, с достоинством».

Африканцы в Лондоне уже не были редкостью. Но эти — из самых глубин «дикой» Африки, да к тому же послы правителя загадочной страны, золотоносного Офира, конечно, не могли не привлечь внимания английской публики.

Высадились в Саутгемптоне. Когда прибыли на станцию Ватерлоо, на них набросились журналисты. Да и потом, когда они жили в лондонской гостинице «Бернере отел», им не раз приходилось сталкиваться с любопытством журналистской братии.

Наверно, сенсационный характер посольства и заставил королеву Викторию принять их буквально сразу, на третий день их пребывания в Лондоне.

В королевскую резиденцию в Виндзор их сопровождали высшие чиновники. В самом дворце были выстроены рослые лейб-гвардейцы в красочной форме. Это должно было произвести впечатление на послов.

Прием носил церемониальный, а не деловой характер. Королева милостиво произнесла:

— Вы проделали такой большой путь, чтобы встретиться со мной, Я надеюсь, что путешествие было приятным для вас и что вы не страдаете от холода.

Послы оказались вполне в состоянии поддержать светскую беседу. Один из них, учтиво поклонившись, сказал:

— Как может нам быть холодно в присутствии Великой белой королевы?

И добавил:

— Разве холод и тепло не подвластны великим королям и королевам?

Журналисты расспрашивали их потом, какое впечатление произвел на них прием. Но описали эти впечатления крайне поверхностно, передав лишь те высказывания Мчете и Бабияна, которые смогли чем-то позабавить публику. Например, что красивейшая женщина во дворце — леди Рендолф Черчилль, мать тогда еще совсем юного Уинстона Черчилля.

В Лондоне послы провели весь март 1889 года. Они повидали довольно много — от балета в театре «Альгамбра» до зоопарка. Побывали в Английском банке — в его подвалах им показали слитки золота, предложили попытаться поднять мешки с золотыми монетами. В честь посольства было устроено несколько обедов. На обеде в Обществе защиты аборигенов с ними встретился Райдер Хаггард.

Изумил ндебелов сам Лондон — бескрайние ряды домов, бесчисленные толпы людей. Говоря друг с другом по телефону, они никак не могли понять, как такая маленькая машина сумела выучить их язык, да еще так скоро.

Стремление удивить послов было весьма направленным и порой напоминало стремление запугать… Министерство колоний решило, что если уж они приехали и их приезд пришлось предать гласности, то надо извлечь из этого пользу: внушить им священный трепет перед англичанами.

Во дворце королевы Виктории им показали висящее на стене копье зулусского инкоси Кечвайо, побежденного англичанами десятью годами раньше. А в Музее восковых фигур мадам Тюссо убеждали, что стоящая там фигура — это сам Кечвайо, наказанный так за непокорность.

Послов повезли в Портсмут, на крупнейшую военно-морскую базу Англии. В Олдершоте показали маневры сухопутных войск — десять тысяч солдат. Атаки конницы, пальбу артиллерийских батарей. Новейшие типы оружия. Они видели, как стреляло 111-тонное орудие.

Командовал маневрами генерал Вудс. Послов познакомили с ним и не преминули сообщить, что это он разгромил зулусское войско в 1879 году и преподнес королеве Виктории копье зулусского короля. Одновременно их заверяли в гуманности Англии — в том, что она никому не даст в обиду их народ.

В общем, считалось, что на них произвели впечатление и мощь Англии, и ее великодушие.

Состоялись две встречи с министром колоний лордом Натсфордом. Во время заключительной беседы он передал ответ королевы Виктории на письмо Лобенгулы, состоявший из нескольких неопределенных и ни к чему не обязывающих фраз.

Против охотников за «концессиями» британское правительство, конечно, не приняло никаких мер Выполнено было только одно пожелание Лобенгулы — послать к нему представителя королевы Министерство колоний воспользовалось этой наивной просьбой, и через несколько месяцев был назначен английский резидент в Булавайо — не кто иной, как Джон Моффет.

Правда, недоразумение скоро обнаружилось. На письмо английских колониальных властей Лобенгула ответил в августе 1889 года: «Что касается предложения Ее Величества направить ко мне посланника или резидента, то я благодарю Ее Величество, но он мне не нужен. Я обращусь с этой просьбой, когда в том появится нужда». Но с этим письмом не посчитались.

Да еще королева послала Лобенгуле свой портрет, золотую цепь с монетой в пять суверенов, а послам подарила браслеты.

Спутники послов самонадеянно думали, что тем нравилось все «цивилизованное», европейское. Моунду казалось, что им «так нравились европейские костюмы», в которые он их облачал. Каково же было его изумление, когда после возвращения послов в Южную Африку и с приближением к родным местам на них становилось все меньше европейских одежд: они украдкой избавлялись то от одной части туалета, то от другой.

И вот наконец они дома. Вернувшись на родину, два месяца не покидали Лобенгулу — день за днем рассказывали о своих впечатлениях. Иногда их слушали до семидесяти индун. Что говорили Мчете и Бабиян? Конечно, они рассказывали о белых людях.

 

Послушать бы их рассказы!

Как мог отзываться туземец о белом человеке? Может быть, так?

Он «непрестанно озабочен тем, чтобы хорошо прикрыть свою плоть. Тело и его члены — это плоть. Только то, что выше шеи, есть настоящий человек. Так сказал мне один белый, который пользовался большим уважением и считался очень умным…

Когда юноша берет в жены девушку, он никогда не знает, не обманули ли его, ибо перед тем никогда не видел ее тела. Девушка… покрывает свое тело, чтобы никто не мог на него глядеть, ни радоваться при виде его.

Плоть есть грех… И даже члены, соприкасающиеся, чтобы творить людей на радость великой земли, суть грех».

Поэтому-то тело белого человека «с головы до ног закутано в набедренники, циновки и кожи, так прочно и густо, что ни один человеческий взгляд, ни один луч солнца не пронизывает их; так прочно, что его тело становится бледным и вялым».

О европейских городах и домах. Белый человек живет, как морской слизняк, в прочном жилище. Он живет между камнями, как сколопендра в трещинах лавы. Камни вокруг него, подле него и над ним…

О деньгах. Поговори с европейцем о боге Любви — он скривит лицо и улыбнется. Улыбнется наивности твоего разума. Но подай ему блестящий кусок металла или большую тяжелую бумажку, и тотчас же его глаза засверкают и много слюны выступит у него на губах. Деньги — его любовь, деньги — его божество. Он и сам предлагает круглый металл и тяжелую бумагу, чтобы мы стали падкими на них. Они будто бы должны сделать нас богаче и счастливее.

О вещах. Множество вещей делает белого человека богатым. У кого мало вещей, тот зовет себя бедным и горюет. Нет ни одного европейца, который пел бы и веселился, если у него есть только циновка и миска, как у каждого из нас. Мужчины и женщины из белых стран не смогли бы жить в наших хижинах; они поспешили бы натаскать дерева из лесу, панцирей черепахи, стекла, цветных камней и еще много другого; они бы с утра до ночи суетились, пока их хижина не наполнилась бы вещами, большими и малыми, вещами легко рассыпающимися, которые может уничтожить всякий огонь, всякий тропический дождь, и тогда пришлось бы добывать их снова и снова. Руки европейца никогда не устают делать вещи. Поэтому лица белых часто так утомлены и печальны. Они воюют друг с другом не ради мужской славы или чтобы помериться силами, а ради вещей.

О времени. Европейцу всегда не хватает времени. Он поднимает из-за этого нескончаемую возню и ведет много глупых разговоров. Хотя времени все равно не может быть больше, чем между восходом и закатом. Я видел человека, который краснел и зеленел и дрыгал руками и ногами, потому что его слуга пришел на одно дыхание позже, чем обещал прийти.

О счете годам жизни. Он полон опасности, ибо таким образом узнали, сколько месяцев продолжается жизнь большинства людей. Всякий теперь помнит об этом и, когда пройдет определенное число месяцев, говорит: «Теперь я скоро умру». Он больше не знает радости и действительно скоро умирает.

…Да простит автора великодушный читатель! Мчете и Бабиян были, наверно, одаренными, неординарными людьми — не случайно именно их выбрали для столь ответственной миссии. И их рассказы о Европе и о жизни белого человека были примечательнее, чем отрывки, здесь приведенные. Но — увы! — мы не знаем этих рассказов.

Ясно лишь, что положение их было трудным: какому же правителю понравится, если ему станут рассказывать о правителях более могущественных. Так что обо всем ли поведали эти послы?

Кажется, одна только фраза дошла до нас из их рассказов Лобенгуле. Когда они говорили, сколько золота видели в Английском банке, Лобенгула спросил недоверчиво:

— Раз у королевы столько золота, зачем же ее люди стараются найти его еще больше?

Послы ответили:

— Они обязаны платить ей дань золотом и поэтому ищут его по всему свету, не только в нашей стране.

А наблюдения и размышления о жизни белого человека, которые приведены выше, взяты из книги «Папалаги. Речи тихоокеанского вождя Туйавии из Тиавеи». Во введении говорилось, что это заметки вождя с островов Самоа, который побывал во многих европейских странах и решил рассказать соплеменникам, как белый человек (на самоанском языке — «папалаги») живет у себя дома, в Европе. Какими же нелепыми предстаем в этих рассказах мы, европейцы… Одни названия глав чего стоят: «Тяжкая болезнь думания», «О месте поддельной жизни и о многих бумагах». И заключение — «Папалаги хочет вовлечь нас в свои потемки».

Книга «Папалаги» была выпущена на русском языке в переводе с немецкого в 1923 году издательством «Всемирная литература». Оно не выказало и тени сомнения в подлинности «речей». Но автором книги был, конечно, тот, кто назвался издателем, — Эрих Шеурман. И хотя этот немецкий писатель одно время жил на Самоа и действительно беседовал с вождями, и по стилю, и по смыслу «речей» видно, что они вышли из-под пера европейца.

Прием этот — выдать плоды своих размышлений за наблюдения и рассуждения простодушного туземца, мудрого своей наивностью, — использовался европейскими поэтами, писателями, философами очень широко. Достаточно вспомнить произведения Свифта, вольтеровского «Простодушного», «Гражданина мира» Оливера Голдсмита или «Персидские письма» Монтескье. В 1997 году писатель Кристофер Хоуп, уроженец Южной Африки, написал роман «Темнеющая Англия». Викторианская Англия показана там через впечатления черного южноафриканского мальчика.

Во времена Родса Анатоль Франс придумал араба Джебер-бен-Хамса и заставил его подшучивать над французами:

«У западных народов, главным образом у французов, существует обычай устраивать «балы». Обычай этот заключается в следующем. Одев своих жен и дочерей как можно соблазнительней, обнажив им руки и плечи, надушив их волосы и одежду, посыпав мелкой пудрой кожу, украсив цветами и драгоценностями и научив их улыбаться, даже тогда, когда им улыбаться совсем не хочется, европейцы приезжают с ними в просторные, жарко натопленные залы, освещенные таким количеством свечей, сколько звезд на небе, устланные пушистыми коврами, уютно уставленные глубокими креслами с мягкими подушками. Гости пьют хмельные напитки, шутят, пляшут с женщинами, быстро кружатся с ними в танцах, на которых я сам не раз присутствовал. Затем наступает минута, когда все с неистовой яростью удовлетворяют свои вожделения, потушив на время свечи или удобно развесив для этого ковры. Таким образом, каждый наслаждается с той, которая ему нравится, или же с той, которая ему предназначена. Я утверждаю, что все происходит именно так, — не потому, что я бывал свидетелем этого, мой спутник всегда уводил меня прочь до начала оргии, но было бы нелепо и противно вероятности думать, что вечер, подготовленный таким образом, заканчивался бы иначе».

Но разве тем только привлекателен был подобный литературный прием, что позволял писателю-европейцу покритиковать свое общество, своих соотечественников и современников?

Ведь взглянуть на свой мир новым, свежим взглядом, как бы впервые, скажем, так, как видели его послы Лобенгулы, — это значит оценить его по-иному, не изнутри, а извне. Увидеть все ценности другими глазами, по-иному определить место своего общества в большой общечеловеческой истории. Хоть немного представить, какими могут быть другие общества. Хотя бы попытаться понять, каковы же эти туземцы — те, от чьего лица ведется рассказ. Реконструировать модель их мышления и видения мира.

Писатели, видимо, раньше ученых интуитивно почувствовали эту лакуну в человеческом знании и попытались использовать ее или заполнить. Они ведь вообще нередко опережают ученых. Энгельс считал, что из романов Бальзака о жизни французского общества, даже об экономических деталях, он узнал больше, «чем из книг всех специалистов — историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых».

Академик М. Н. Тихомиров в 1962 году упрекал коллег-историков: «…никто до сих пор даже не попытался рассказать о жизни народа, о его воззрениях, о его праздниках, о его бедствиях и чаяниях, обо всем, чем жил человек прежнего времени. Об этом пишут только писатели, как это сделал Ромен Роллан в своей повести о Кола Брюньоне. А историки только брюзжат на писателей, укоряя их в неточности».

Писатели, ученые… Речь до сих пор шла о европейцах. Но неужели никто из жителей далеких южных стран не оставил воспоминаний, заметок, записок о том, какое же впечатление производила на них Европа, когда они попали туда впервые?

Какой показалась она тем десяти индейцам, которых Колумб привез в Испанию в 1493 году? Хотя бы тому из них, кто стал у великого мореплавателя проводником, вернулся с ним в Вест-Индию и помог «открыть» Ямайку…

А какой Европа предстала перед африканцами? В песне одного из восточноафриканских народов европеец выглядел так:

Первые из африканцев увидели Европу за несколько столетий до послов Лобенгулы. Не только рабы — их-то впечатления, пожалуй, однозначнее и потому их легче понять, — а и те, кто, подобно индунам, прибывал в качестве послов. Почти за четыре века до гонцов Лобенгулы в Европе бывали посольства правителя Конго, принявшего тогда христианство, а его сын, получив при крещении имя Энрике и окончив семинарию в Португалии, был в 1518 году возведен в Риме в сан епископа.

Или вот западноафриканец Антон Амо. Четверть тысячелетия назад он был доктором философии и магистром права, преподавал в университетах в Галле, Виттенберге и Йене. После него остались труды по философии и теологии. Но какой виделась Европа человеку такой необычной судьбы — этого мы не знаем.

Примерно тогда же в Голландии, в Лейдене, изучал теологию африканец, получивший там имя Якубус Элиза Йоханнес Капитан. Его впечатления тоже не дошли до нас.

А их современник — эфиоп, которого привезли в Россию в начале XVIII века. Он приобрел известность как Ганнибал или Арап Петра Великого. А еще больше — как прадед Пушкина. Мы знаем, что он достиг в России таких высот государственной власти, каких, кажется, не достигал никто другой из африканцев в Европе. Был даже генерал-аншефом.

Но какой виделась ему Россия или Франция, где он учился много лет? Что мы знаем об этом? Из написанного Ганнибалом остались труды по инженерному делу да совсем коротенькие «Автобиографические показания». А ведь были у него и воспоминания! Но он сам, своей рукой уничтожил их, боясь в какой-то момент обыска, ареста.

В годы схватки за раздел мира к королеве Виктории и другим европейским монархам и правителям прибывали гонцы из самых дальних стран — с жалобами своих народов на действия европейцев. Узнать бы об их впечатлениях! Многое осветилось бы на сложном пути становления представлений народов друг о друге. Да только как узнаешь?

Правда, сказать, что совсем уж ничего не сохранилось из мемуаров, написанных африканцами, нельзя. Мемуары были, и даже в весьма давние времена. Одна из таких книг почти одновременно была издана в нескольких европейских странах. В России — в 1794-м.

В русском издании называлась она так: «Жизнь Олаудаха Экиано, или Густава Вазы Африканского, родившегося в 1745 году, им самим написанная; содержащая историю его воспитания между африканскими народами; похищение; невольничество; мучения, претерпенные им на вест-индских плантациях; приключения, случившиеся с ним в разных частях света; описания как разных народов африканских, их веры, нравов и обыкновений, так и многих стран, виденных им во время своей жизни, со многими трогательными и любопытными анекдотами и с присовокуплением гравированного его портрета».

Как, должно быть, занимало когда-то российских читателей изумление Олаудаха Экиано (правильнее Экуано), когда он, еще мальчиком, впервые увидел снег:

«Прибытие мое в Англию случилось в начале весны 1757 года, когда я имел от рождения двенадцать лет. С удивлением осматривал я строения и вымощенные улицы в Фалмуте: все, представляющееся моему взору, возбуждало меня к новому удивлению. Некогда поутру вышел я на верх корабля и видел, оный покрыт снегом, выпавшим ночью. Как я оного никогда не видывал, то я почитал его солью. Я побежал поспешно к штурману, просил его идти со мной и посмотреть, что ночью весь корабль усыпали солью. Он тотчас догадался, что сие собственно значило, и сказал мне, чтоб я оный принес ему. Я взял тогда полные пригоршни оного и чувствовал великий холод… Велел мне отведать, что я исполнил, изумляясь чрезвычайно… Вскоре увидел я весь воздух, наполненный падающим снегом».

Может, это и не самое важное из наблюдений африканца в Европе. И все-таки разве не примечательно, что в воспоминаниях, написанных через тридцать лет, после тяжких испытаний, невольничьего труда и унижений, он не забыл первого снега.

Когда семнадцатилетний Родс плыл из Лондона в Наталь, он, конечно, не подозревал, что почти на полвека раньше зулусский инкоси Чака хотел послать оттуда нескольких зулусов на учебу в Лондон, к своему «брату» английскому королю Георгу. Тогда из этого ничего не вышло. Посланцы Чаки добрались только до Капской колонии: английские власти не пустили их дальше.

Ко времени, когда гонцы Лобенгулы отправились в Лондон, в Южной Африке уже были африканцы, повидавшие Британские острова. Правда, побывали они там не так, как мечтал Чака, — не представителями независимых народов.

Первым из африканцев с юга континента получил образование в Великобритании человек из соседнего с зулусами народа коса. Звали его Тийо Cora. Ко времени миссии Лобенгулы его уже не было в живых, он умер в 1871-м. Он обращался к соплеменникам: «Белые люди принесли нам мудрость и со многим нас познакомили. Если мы хотим, чтобы наша молодежь пользовалась этой мудростью и знаниями, мы должны выйти из состояния невежества. Ведь и для белых людей эта мудрость и знания не являются природными качествами. Для овладения ими потребовалось время. Когда-то их прародители были посмешищем для более цивилизованных завоевателей. А сегодня белые люди смеются над нами…

Но хотя они принесли много такого, что стало для нас благом в этой жизни и даже в жизни грядущей, есть и губительные вещи, и нам бы хотелось, чтобы белые люди отказались от них. Ведь даже благо теряет свою ценность и не может уже восхваляться как благог если мы взглянем, что делают с черными людьми спиртные напитки. Спиртное — причина мерзостей, которые не были прежде известны нам, народу коса… Спиртное — как пылающая головешка, брошенная в сухую степную траву».

Так он писал в статье, конечно, как-то приспосабливаясь к цензорскому оку английских властей. Откровеннее же выразил свои взгляды в заповедях сыновьям. Там он пылко отстаивал достоинство своего народа.

«Некоторые белые люди предубеждены против черных; предубеждение имеет одну-единственную причину — цвет кожи. Ради вашего же собственного блага — никогда не стыдитесь, что ваш отец был кафром и что вы унаследовали африканскую кровь».

Дети Тийо Соги — мулаты, их мать была шотландкой. В тогдашней Южной Африке они стали, может быть, первыми детьми от законного брака между африканцем и белой женщиной. Их положение в обществе оказалось, конечно, необычным и странным. Отец напомнил им, что в Америке мулаты нередко выдают себя за белых, свысока относятся к черным — и это «достойно сожаления».

«Я хочу, — писал Сога, — чтобы вы, ради вашего же будущего, были в этом вопросе очень принципиальны. Вы должны всегда помнить о своей матери как о честной, душевной, бережливой шотландской женщине, подлинной христианке. Вы всегда должны быть благодарны этим узам, которые связывают вас с белой расой. Но если вы хотите заслужить к себе уважение, если вы не хотите слышать насмешек от людей, займите свое место в мире как цветные, а не как белые; как кафры, а не как англичане».

Даже в наши дни о подобных проблемах далеко не всегда судят с таким достоинством, тактом, мудростью. А как трудно ему было, наверно, прийти к этому единственно верному решению! Как трудно было избежать тех крайностей, которые и сейчас являются трагедией для многих: возненавидеть ту кровь, которая делает тебя изгоем, или ту, которая дает привилегии другим.

Читая такие записки, по-иному видишь африканцев тех лет, и европейцев, и их отношение друг к ДРУГУ-

Не так давно в Москве были изданы путевые заметки восточноафриканца Селима бин Абакари о его путешествиях столетней давности. Они называются «Мое путешествие в Европу — из Дар-эс-Салама в Берлин» и «Мое путешествие в Россию и Сибирь».

Чего только нет в них. Петербург, Москва, Нижний Новгород — плавание по Волге, Самара, Омск, Бийск, Барнаул, Томск, Семипалатинск, Ташкент, Самарканд, Бухара, Баку. От петербургской гостиницы «Европейская» до русско-китайской границы. Русские, татары, киргизы, калмыки… Порядки в театрах, поездах, на пароходах. Привычки, казавшиеся африканцу экзотическими, вроде обычая пить чай с утра до вечера, особенно в пути…

К сожалению, этот африканец в своих заметках никогда не сравнивал Россию со своей родиной. Всегда только с Европой, которую он уже неплохо знал. Любимый камердинер немецкого купца, Абакари много путешествовал по Европе и смотрел на многое уже глазами европейца, утратил свежесть видения, которую естественно было бы ждать от африканца, впервые приехавшего в далекую северную страну.

У посланцев Лобенгулы такой постепенной адаптации не было. Они приехали в Лондон прямо из Африки, и их впечатления были, наверно, ярче, богаче, разнообразнее. Потому-то они и были бы нам особенно интересны.

 

Англия — хамелеон, а я муха

Не дождавшись возвращения послов, Лобенгула 23 апреля 1889 года написал королеве Виктории новое послание. Если в первом письме он жаловался на поведение белых людей вообще, то на этот раз — на договор с Раддом.

«Недавно, — писал он, — несколько человек явились в мою страну; главным среди них, по-видимому, был человек по имени Радд. Они попросили у меня разрешения искать золото и пообещали, что дадут за это некоторые вещи. Я сказал им, чтобы они принесли показать то, что хотят мне дать, а тогда я покажу им то, что могу дать. Был написан документ и дан мне на подпись. Я спросил, что в нем, и мне сказали, что в нем записаны мои слова и слова этих людей. Я приложил к нему свою руку. Три месяца спустя я услышал, что этим документом я дал им право на все ископаемые моей страны. Я собрал своих индун, а также белых людей, и потребовал копию документа. Мне доказывали, что я уже передал Радду и его товарищам права на минералы моей страны. После этого я собрал своих индун, и они не захотели признать документ, так как он не содержит ни моих слов, ни слов тех людей, кто его получил. После собрания я потребовал, чтобы оригинал документа был мне возвращен. Однако его нет, хотя с тех пор прошло два месяца и они обещали вернуть его быстро. Людям, что прибыли тогда в мою страну, было сказано, чтобы они оставались здесь, пока не вернут документ. Однако один из них, Магвайр, уехал, не оповестив меня и нарушив мой приказ. Я пишу Вам, чтобы Вы знали правду об этом деле и не были обмануты».

Возвращение послов из Англии принесло ндебелам разочарование. Правда, Лобенгула послал еще несколько жалоб королеве Виктории, но их интонация все более безнадежна. 10 августа 1889 года он писал: «Белые люди очень надоедают мне из-за золота. Если королева услышит, что я отдал всю свою страну, так это неправда. Я не понимаю, о чем идет речь, потому что я неграмотен».

Подлинное отношение к «Великой белой королеве» видно из обращения ндебелов с ее подарками. Лобенгула отдал золотую цепь одной из своих жен, «не желая, — как признали тогда же в газете «Таймс», — хранить подарки от белых людей», а Мчете и Бабиян подарили свои браслеты европейцам, жившим в Булавайо.

Лобенгула все яснее понимал, что за спиной «людей Родса» стоит и сама «Белая королева», и вся мощь британской колониальной машины. Он сказал миссионеру Хелму:

— Видели вы когда-нибудь, как хамелеон охотится за мухой? Хамелеон становится позади мухи и некоторое время остается неподвижным, а затем начинает осторожно и медленно двигаться вперед, бесшумно переставляя одну ногу за другой. Наконец, приблизившись достаточно, он выбрасывает язык — и муха исчезает. Англия — хамелеон, а я — муха.