Понимая, что Говард до некоторой степени странный ребенок, Сюзи Лавкрафт сократила траур. Мрачный наряд явно нервировал мальчика.

Юный Лавкрафт мало общался с соседскими детьми, хотя некоторые из них позже вспоминали, как он прятался в кустах и выпрыгивал из них, чтобы напугать их. Он не любил игры: они казались ему такими бессмысленными. «Среди моих немногих товарищей по играм я был весьма непопулярен, поскольку требовал разыгрывать исторические события или же играть по строгому сценарию… Я знал, что дети не любили меня, и я не любил их… Их возня и крики озадачивали меня. Я ненавидел играть и танцевать просто так — в своем отдыхе я всегда жаждал сюжета».

Когда ему было семь, мать попыталась отдать его в танцевальный класс. Он уперся и, уже имея поверхностные знания в латыни, процитировал в оригинале Цицерона: «Nemo fere saltat sobrius, nisi forte insanit!» («Почти никто не танцует трезвым, если только он не безумен»). Сюзи пришлось отказаться от своей идеи.

Однажды соседка, миссис Уинслоу Чёрч, с тревогой заметила, что на близлежащем поле горит большой участок.

Она вышла и обнаружила, что траву поджег Лавкрафт. Выбраненный за то, что создавал угрозу для чужой собственности, он ответил: «Я не поджигал так много. Я хотел, чтобы горело фут на фут». Так намечалась его взрослая страсть к точности.

Иногда из Фостера привозили троюродную сестру Лавкрафта Этель Филлипс, двумя годами старше его, чтобы она составила ему хоть какую-то компанию. Она нашла, что он был не прочь поиграть, пускай и нерешительно, однако был удивительно неумелым. В имении были качели, но Лавкрафт даже не знал, как на них качаться, пока она не показала ему.

В течение этих дошкольных лет Лавкрафт вытаскивал свою мать на множество длительных прогулок. Хотя ходьба была самым близким к хоть какому-то спорту, которым он когда-либо занимался, он испытывал нормальное мальчишеское увлечение железными дорогами и играл во дворе в поезд из тележек, тачек и ящиков.

Дома на столе он строил макеты деревень с домиками из дерева или картона, деревьями и оградами. Общественные здания большего размера он воздвигал из кубиков, и эти городки населялись игрушечными солдатиками. Он разыгрывал их полную историю, включая развитие и упадок или уничтожение.

Он часто пробовал с помощью исторических карт воспроизвести историю реального места — эпохи Древнего Рима, барокко или современной. Спустя неделю или около того модель обычно надоедала ему, и он заменял ее другой. Иногда он строил игрушечную железную дорогу, для которой снисходительные взрослые снабжали его массой составов, путей и различных принадлежностей.

В пять или шесть лет он написал один из своих первых рассказов, «Маленькая стеклянная бутылка». Этот ребяческий пустячок, объемом менее двухсот слов, начинается так: «„Спустить паруса! Что-то плывет с подветренной стороны“, — сказавший эти слова был низким мужчиной коренастого телосложения, его имя было Уильям Джонс. Он был капитаном небольшого ката…» Плавающий предмет оказывается бутылкой, содержащей записку, которая гласит: «Я Джон Джонс пишу это письмо мое судно стремительно тонет с сокровищами на борту я там где на вложенной карте стоит».

Капитан и его команда направляются к указанному на карте месту к востоку от Австралии. Ныряльщик достает еще одну бутылку, на этот раз железную. В ней другая записка: «Дорогой Искатель, извините за грубую шутку, которую я сыграл с вами, но она послужила вам уроком…» Капитан Джонс — понятное дело, раздосадованный — восклицает: «Башку бы ему снес!»

Отнюдь не произведение искусства, рассказ демонстрирует одним лишь своим существованием, что юный автор уже принялся за изучение ремесла рассказчика. Другой ранней попыткой был рассказ — не сохранившийся — «Благородный соглядатай», о «мальчике, подслушавшем в пещере ужасное тайное совещание подземных существ».

Пускай Лавкрафт и был странным ребенком, его мать выказывала признаки, что становится даже страннее его. В сущности, она ясно показала, что своими причудами Лавкрафт обязан главным образом ей. Она пришла к мысли, что при всей своей одаренности ее мальчик ужасен. Она даже говорила соседям, что он «был таким омерзительным, что ото всех прятался и не любил гулять по улицам, где люди таращились на него… потому что он не выносил, когда люди смотрели на его ужасное лицо».

В действительности же юный Лавкрафт выглядел совершенно нормально. Когда он возмужал, торчащий нос и длинный подбородок его матери проявились в нем в гораздо большей степени. Несмотря на вытянутое лицо, в своей худобе он был довольно привлекателен.

Ребенок, однако, знал, что думает о нем мать, и это, несомненно, сказалось на укоренении его ночного образа жизни, а также способствовало развитию робости и стеснительности перед женщинами. Еще до того, как Соня стала его невестой, он спросил ее: «Как женщинам может нравиться такое лицо, как у меня?»

Много позже он писал: «Никто из моих предков не выглядел так отвратительно, как я… Лицом я просто пародия или карикатура на своих мать и дядю».

Согласно Лавкрафту, в детстве он страдал от хореи (пляски святого Витта), проявлявшейся в неконтролируемых лицевых тиках и гримасах. Как это обычно и происходит с малой хореей, нервное расстройство со временем прошло, но, возможно, оно и вызвало навязчивую идею Сюзи. К тому же сейчас малая хорея считается проявлением ревматизма, зачастую носящего периодический характер. Следовательно, весьма вероятно, что у Лавкрафта было одно или более обострений ревматизма.

Сьюзен не пренебрегала культурным развитием своего сына. В первый раз она сводила его на спектакль в шесть лет. Ему купили игрушечный театр, для которого он сам сделал картонные декорации и персонажей и писал карандашом программки вроде этой, начинающейся:

ТЕАТР «ДРУРИ-ЛЕЙН»

Ноябрь 1779

Труппа представляет Комедию мистера Шеридана

под названием

КРИТИК,

или РЕПЕТИЦИЯ ОДНОЙ ТРАГЕДИИ.

В рождественские каникулы 1897 года, когда Лавкрафту было всего семь, он побывал на субботнем дневном представлении — «Цимбелин» Шекспира в постановке Провиденсского оперного театра. Придя в восторг, он тут же добавил в свой репертуар шекспировские пьесы. Он читал стихи и передвигал игрушечные фигурки по миниатюрной сцене.

Сюзи водила своего сына и на концерты симфонической музыки. Когда оказалось, что он проявляет интерес к музыке, она наняла учителя скрипки, миссис Уилхейм Нок. Поначалу результаты были многообещающими: ученик обладал превосходными чувством такта и слухом. В течение двух лет, с 1897–го по 1899–й, он послушно пиликал на детской скрипке и преуспел в этом вполне достаточно, чтобы сыграть сольную партию Моцарта перед аудиторией друзей и соседей.

Никогда с легкостью не подчинявшийся утомительным дисциплинам, Лавкрафт все больше и больше ненавидел нудное обучение игре на скрипке. Несмотря на увлечение классицизмом, он оставался равнодушным к Баху, Бетховену и Брамсу. Единственной музыкой, которую он действительно любил, были тогдашние популярные мелодии, такие как «В тени старой яблони», «Милая Аделина» и «Беделия», или музыка из оперетт, например, Гилберта и Салливана.

Когда в возрасте девяти лет у Лавкрафта проявилось нервное расстройство, из-за чего его пришлось забрать из школы, домашний врач порекомендовал приостановить уроки музыки. Лавкрафт никогда больше не играл на скрипке. Классическая музыка, за малым исключением вроде «Полета валькирий» Вагнера и «Пляски смерти» Сен-Санса, которые нравились ему за вызываемые ими ассоциации, так и осталась для него «белым пятном». Иногда он жалел, что не может ценить подобную музыку. Его безразличие к ней тем удивительней, что он был одержим восемнадцатым столетием, в котором из всех видов искусства именно в музыке были совершены самые выдающиеся достижения.

Мальчика также водили на пьесы Уайльда и Пинеро. Лавкрафт не бывал в цирке, потому как семья считала, что его нервы не выдержат толпы, вони и громкого шума. Через несколько лет заболевание носовых пазух притупило его повышенную чувствительность к запахам, и он понемногу преодолел свой страх перед громкими звуками. Но он никогда не избавился от боязни толпы.

В 1897 году тетя Лавкрафта Энни вышла замуж за Эдварда Фрэнсиса Гэмвелла (1869–1936), некогда преподававшего английский язык в Университете Брауна, а затем занявшего должность ведущего редактора провиденсского «Атлантик Медикал Уикли». На момент женитьбы Гэмвелл был редактором отдела местных новостей «Кроникл» Кембриджа, штат Массачусетс. Оставшуюся жизнь он провел в Кембридже и Бостоне, где работал редактором, рекламным агентом и внештатным автором.

В 1898 году Энни родила сына, Филлипса Гэмвелла, а в 1900–м дочь, которая прожила всего лишь несколько дней. В 1916 году ее сын, привлекательный и многообещающий юноша, умер от туберкулеза. Тем временем Эдвард Гэмвелл превратился в горького пьяницу. Энни бросила его и вернулась в Провиденс, где работала в нескольких местах, в том числе и библиотекарем.

Где-то в 90–х годах тетя Лилиан (какое-то время она преподавала в школе) обручилась с доктором Франклином Чейзом Кларком (1847–1915), бывшим учеником Оливера Уэнделла Холмса. Кларк, однако, не мог жениться, поскольку ему приходилось содержать престарелых родителей. Он и Лилиан Филлипс сочетались браком лишь в 1902 году, когда ей было сорок пять, а ему пятьдесят четыре. Неудивительно, что у них не было детей.

19 июля 1898 года, в возрасте сорока четырех лет, Уинфилд Скотт Лавкрафт умер в Больнице Батлера. После закрытой заупокойной службы он был погребен на кладбище Свон-Пойнт, располагающемся рядом с больницей. Его смерть почти никак не подействовала на Говарда Лавкрафта, для которого отец оставался лишь призрачной фигурой.

Уинфилд Лавкрафт оставил состояние в десять тысяч долларов — приличное наследство по тем временам. Он также оставил сыну свое изящное одеяние: черные пиджаки и жилеты, полосатые брюки, аскотские галстуки и трость с серебряным набалдашником. Г. Ф. Лавкрафт не только сохранил эту одежду, но даже носил ее, когда дорос до нее, хотя к тому времени она уже давно вышла из моды.

В конце лета 1898 года Лавкрафт, которому скоро должно было исполниться восемь лет, поступил в начальную школу на Слейтер-авеню, к северу от Энджелл-стрит. Будучи немного близоруким, он начал носить очки и пользовался ими время от времени на протяжении всей своей жизни. В 1925–м, обнаружив, что они вызывают раздражение носа и ушей, он стал обходиться без них и надевал лишь тогда, когда хотел четко разглядеть что-то отдаленное, например, на спектакле или лекции.

Во время 1899/1900 учебного года Сюзи Лавкрафт забрала сына из школы на Слейтер-авеню, предположительно из-за болезни. Говоря об этом событии, друг Лавкрафта Кук заметил: «Я всегда буду считать, что это его мать, а не он, была больной — больной страхом потерять свою единственную оставшуюся связь с жизнью и счастьем».

По-видимому, причиной этого должно было быть нечто большее, нежели один невротичный страх Сюзи, что ее одаренный сын слишком чувствителен и слаб нервами для строгостей публичной школы. Возможно, это был как раз период его ревматизма. Четверть века спустя Лавкрафт писал: «…Мои сверхчувствительные нервы влияли на деятельность моего организма до такой степени, что вызывали множество различных заболеваний. Так, у меня была сильная аритмия, еще более ухудшавшаяся от физического напряжения, и такая острая болезнь почек, что местный врач хотел было даже сделать операцию по удалению камня из мочевого пузыря, не поставь бостонский специалист более точный диагноз, возведя причину заболевания к нервной системе… Затем, у меня была жуткая болезнь пищеварительной системы — тоже, вероятно, вызванная нарушением деятельности нервов — и, сверх того, страшные головные боли, из-за которых я три-четыре дня в неделю не вставал с постели. Они до сих пор время от времени бывают у меня — необъяснимого рода, известные как мигрень, — хотя их и не сравнить с теми, что были раньше».

Он также был подвержен ночным кошмарам, которые описывал так (заключенное в скобки принадлежит Лавкрафту): «Когда мне было шесть или семь лет, меня постоянно мучили странные и периодически повторяющиеся кошмары, в которых существа чудовищной расы (названные мною „ночными мверзями“ — не знаю, откуда я взял это имя) хватали меня за живот [плохое пищеварение?] и уносили через бесконечную даль черного неба над башнями мертвых и ужасных городов. Наконец они приносили меня в серую пустоту, откуда я видел игольчатые пики гигантских гор милями ниже. А затем они бросали меня — и когда я, словно Икар, начинал падать, то просыпался в таком ужасе, что мне была страшна сама мысль о том, чтобы заснуть снова. „Ночные мверзи“ были черными, худыми и словно резиновыми тварями с рогами, хвостами в шипах, крыльями, как у летучих мышей, и совсем без лиц. Несомненно, я извлек этот образ из спутанных воспоминаний о рисунках Доре (в основном иллюстраций к „Потерянному раю“), которыми наяву восхищался. Они были безголосыми, и их единственной настоящей пыткой было обыкновение щекотать мне живот [снова пищеварение], перед тем как схватить меня и унестись прочь. Откуда-то я смутно знал, что они живут в черных норах, испещряющих пик некой невероятно высокой горы. Они являлись стаями примерно из двадцати пяти или пятидесяти тварей и иногда перебрасывались мною меж собой. Из ночи в ночь мне снился один и тот же кошмар лишь с незначительными отличиями — но перед пробуждением я никогда не успевал долететь до тех ужасных горных пиков».

В основном юный Лавкрафт казался физически нормальным, но он явно страдал тем, что сегодня мы называем психосоматическими заболеваниями, усугубленными нервозными страхами и подозрениями его матери. Он немного пролил свет на условия своего детства в написанном позже рассказе, в котором повествуется о вымышленном персонаже, во многом схожем с ним самим: «Он был самым необыкновенным ребенком-ученым, которого я когда-либо знал, и в семь лет он писал стихотворения мрачного, фантастического, почти ненормального характера, поражавшие окружавших его учителей. Возможно, домашнее образование и изоляция, в которой его всячески баловали, как-то сказались на его раннем расцвете. Единственный ребенок, он страдал органическими заболеваниями, которые держали в страхе любивших его до безумия родителей, из-за чего они ни на шаг не отпускали его от себя. На улицу он выходил только в сопровождении няни, и ему редко выдавалась возможность свободно поиграть с другими детьми. Все это, несомненно, питало странную скрытую духовную жизнь, в которой воображение было единственным способом выражения свободы».

Каковой бы ни была причина — нервное заболевание, придирки одноклассников, безумная опека его матери или какое-то их сочетание, — из школы его забрали. Поначалу дома его обучали мать, дедушка и тетя Лилиан. Затем наняли учителей, в том числе и некоего А. П. Мэя.

Лавкрафт обучался вне школы более двух лет. В течение этого времени, помимо уроков, он жадно читал. Он прочел приключенческие романы для мальчиков таких авторов, как Джордж А. Хенти, Эдвард С. Эллис и Кирк Манро. Он поглотил приключения пары вымышленных сыщиков, Олд-Кинга Брэди и Янг-Кинга Брэди, из «Секретной службы» и других бульварных изданий.

«Затем, — вспоминает Лавкрафт, — я был сражен ЭДГАРОМ АЛЛАНОМ ПО! Это была моя гибель, ибо в возрасте восьми лет голубой небосвод аргонавтов и Сицилии для меня затмился миазматическими испарениями могил!» По так и остался его увлечением на всю жизнь, неизменно оказывая на него сильнейшее влияние. Он также узнал о сексе: «Что касается столь прославленной „правды жизни“, я не дожидался рассказа от кого-либо, а досконально изучил весь предмет в медицинском разделе семейной библиотеки… когда мне было восемь лет, — в „Анатомии“ Квэйна (со множеством иллюстраций и схем), „Физиологии“ Данглинсона и т. д. и т. п. Это было вызвано любопытством и недоумением над странной сдержанностью и смущением в разговорах взрослых, непонятными намеками и эпизодами в обычной литературе. Результат был совершенно противоположен тому, чего обычно опасаются родители — ибо вместо того, чтобы вызвать во мне повышенный и преждевременный интерес к сексу (как это было бы из-за неудовлетворенного любопытства), эта тема практически перестала меня интересовать. Дело было низведено до прозаичного механического процесса — процесса, к которому я относился скорее с презрением или, по меньшей мере, считал отталкивающим из-за его чисто животной природы и чуждости таким вещам, как интеллект и красота, — и лишено всякой драмы».

Он продолжал читать писателей семнадцатого и восемнадцатого веков, а также их переводы греко-римской классики. Они вдохновили его на попытку создания эпической поэмы в подобном стиле. Озаглавленная «Поэма об Улиссе, или Новая Одиссея», она начиналась так:

Лавкрафт также возобновил свои эксперименты в прозе. Один из рассказов, «Тайная пещера, или Приключение Джона Ли» (1898), завязывается следующим образом: «„А теперь будьте хорошими детьми, — сказала миссис Ли, — пока меня не будет, и не проказничайте“. Мистер и миссис Ли уезжали на весь день, оставляя двух детей, Джона десяти лет и двухлетнюю Элис. „Хорошо“, — ответил Джон…»

Сокращая и без того короткий рассказ, Джон и Элис исследуют подвал. Стена падает, и за ней открывается тоннель. Они заходят в него и находят маленький сундучок. Затем они пытаются раскопать конец тоннеля, откуда вырывается поток воды, и сестра тонет. Джону удается спастись с ее трупом и сундучком, открыв который, «…они выяснили, что это цельный слиток золота стоимостью примерно десять тысяч долларов — достаточно, чтобы заплатить за все, кроме смерти его сестры. Конец».

В 1898 или 1899 году появился рассказ «Тайна кладбища, или Месть мертвеца». Техника повествования Лавкрафта развилась до разделения истории на двенадцать глав — которые, впрочем, имели объем от пятидесяти до ста слов. Рассказ — общим объемом более пятисот слов — по-прежнему демонстрирует скорее верность писательской стезе: «В маленькой деревушке Мейнвилл был полдень, и у могилы Бёрнса стояла скорбная группа людей. Джозеф Берне умер. (Умирая, он отдал следующее странное распоряжение: „Прежде чем вы опустите мое тело в могилу, бросьте этот шар на пол, в месте, обозначенном А“. Затем он отдал маленький золотой шар приходскому священнику.)»

Священник, мистер Добсон, выполняет распоряжение и исчезает. Дочь Добсона звонит в полицейский участок и кричит: «„Вышлите Кинга Джона!“ Кинг Джон был известным сыщиком на Западе». Похититель убегает, но его вместе с пособниками арестовывают, когда они садятся на корабль, направляющийся в Африку. Во время суда появляется Добсон и рассказывает о своем заточении в склепе под могилой. Это был заговор покойника и его брата против Добсона.

Пещеры, склепы, подвалы и тоннели являлись характерной чертой произведений Лавкрафта на протяжении всей его жизни. Из детского периода сохранился еще один рассказ — «Таинственный корабль», с подзаголовочными данными «Роял Пресс 1902»: Лавкрафт начинал думать о технике книгоиздания.

Этот рассказ, объемом менее пятисот слов, разделен на девять глав. Некоторые из них, впрочем, состоят из одного-двух предложений, так что сохранившееся произведение является скорее наброском, нежели готовым рассказом.

Он повествует о похищении трех человек подлым латиноамериканцем, который увозит их на подводной лодке в Арктику. «На Северном полюсе существует обширный континент, образованный вулканическими породами, часть его доступна для исследователей. Он называется „Ничейная Земля“». Полярные области, как и подземные залы и галереи, всегда привлекали Лавкрафта.

Юный писатель аккуратно записывал эти рассказы печатными буквами, а затем сшивал страницы. Он написал и другие истории, но в восемнадцать лет просмотрел их и нашел такими омерзительными, что уничтожил все, за исключением нескольких, сохраненных его матерью. Как он рассказывал, они были написаны «в стиле Джонсона, которому мог следовать лишь педант примерно 1810 года». В действительности рассказы были не хуже, чем большинство подобных детских проб, но писатели имеют обыкновение относиться к собственным ранним произведениям чересчур критически.

Прежде чем Лавкрафт продвинулся в писательском ученичестве, им овладел новый интерес. В библиотеке Филлипса был Полный словарь Уэбстера 1864 года издания. В то время в конце словаря публиковался раздел, в котором повторялись иллюстрации из текста, разбитые на категории. В 1898–м Лавкрафт тщательно разглядывал эти рисунки.

Первым его привлек мифологический раздел, и античные мифы, в которых рассказывалось о созвездиях, возбудили его интерес к астрономии. Затем он погрузился в «старину, средневековые одеяния и доспехи, птиц, животных, рептилий, рыб, флаги всех стран, геральдику и т. д., и т. п.» Его буквально загипнотизировал раздел «Философские и научные инструменты», и он жадно изучал гравюры с изображениями «реторт, перегонных кубов, эолипилов, криофоров, квадрантов, анемометров, тиглей, телескопов, микроскопов и так далее». Для мальчика эти инструменты заключали в себе магический смысл, поскольку он встречал рисунки с подобными приборами в книгах по алхимии и астрологии.

Химические приборы так увлекли его, что он решил обзавестись собственной лабораторией. И в марте 1899–го в его распоряжение была отдана подвальная комната. Тетя Лилиан купила ему какой-то простой прибор и книгу «Юный химик» профессора Университета Брауна Джона Говарда Апплетона, друга семьи. Вскоре осчастливленный Лавкрафт возился в своем склепе, производя дым, зловоние, а иногда и небольшие взрывы, и выводя на стенах алхимические символы.

К осени 1902–го Лавкрафта, достигшего двенадцати лет, сочли вполне здоровым для возращения в школу. Он поступил в шестой класс школы на Слейтер-авеню. Он проучился там два года, с перерывами из-за «нервов». Наверстывать пропущенные занятия ему помогали домашние учителя.

Тогда ему удалось влиться в общество больше, нежели в любой другой период своей жизни. Иногда его, несомненно, задирали и дразнили, в ответ на что он принимал позу «крутого парня». Мальчишки прозвали его «Милочка», что Лавкрафт, понятное дело, ненавидел. Он вспоминал: «Пока мне не исполнилось шестнадцать или семнадцать, у меня было несколько довольно жестоких драк (которых я не избегал, но в которых мне почти всегда крепко доставалось, за исключением одного раза, когда мне удалось запугать противника эффектным кровожадным выражением лица и голосом)… характера „ей-богу, я тебя убью!“»

Тем не менее у него появилось несколько друзей, самыми большими из которых были братья Честер Пирс Манро (1889–1943) и Гарольд Бэйтимен Манро (1891–1966), затем три брата Бэнигэн, чья семья подарила ему две крошечные старинные ирландские статуэтки зеленого цвета, и еще несколько мальчиков. Лавкрафт уговорил друзей помочь ему построить модель деревни на близлежащем незанятом участке земли. Они организовали «Армию Слейтер-авеню», «которая вела войны в прилегающих лесах, и, хотя мои драматургические предложения не всегда принимались с полной терпимостью, мне удавалось довольно неплохо ладить с моими „товарищами по оружию“…». Он и Честер Манро претендовали на совместный титул самых плохих мальчиков школы на Слейтер-авеню, «не столько активных разрушителей, сколько просто заносчивых и сардонических аморалистов — выражавших протест личности против капризной, деспотичной и мелочной власти».

Став страстным почитателем приключений Шерлока Холмса, Лавкрафт организовал со своими друзьями «Провиденсское детективное агентство»: «У нашего формирования был очень строгий устав, и в своих карманах мы носили обычное характерное снаряжение, состоящее из полицейского свистка, лупы, электрического фонаря, наручников (иногда простой бечевки, но все-таки „наручников“!), жестяного значка (я до сих пор храню свой!!), рулетки (для отпечатков ног), револьвера (мой был настоящим, у инспектора Манро (двенадцать лет) был водяной пистолет, а инспектор Апхэм (десять лет) перебивался пистонным) и копий всех газетных сообщений об отъявленных преступниках на свободе — плюс газета под названием „Детектив“, которая публиковала портреты и описания знаменитых преступников в розыске. Оттопыривались ли и отвисали наши карманы от этого снаряжения? Еще как, скажу я!! Также у нас были тщательно изготовленные „удостоверения“ — свидетельства, подтверждавшие нашу хорошую репутацию в агентстве. Простыми скандалами мы пренебрегали. Нас устраивали лишь грабители банков да убийцы. Мы шпионили за множеством подозрительно выглядевших типов, старательно сравнивая их физиономии с фотографиями из „Детектива“… Наш штаб располагался в заброшенном доме сразу за густонаселенным районом, и в нем мы разыгрывали и „разгадывали“ множество ужасных трагедий. Я до сих пор помню, как я корпел над поддельными „пятнами крови на полу“!!!»

Также Лавкрафт отвечал за секцию ударных в другой мальчишеской группе — «Блэкстоунском военном оркестре». Руками он бил в барабан, одной ногой играл на тарелках, а другой на треугольнике и при этом дул в зобо — маленький медный рожок, который держат в зубах.

С друзьями он устраивал тайные курительные оргии. Доказав таким образом свою мужественность, в четырнадцать он навсегда отверг табак. Позже он утверждал, что нашел табачный дым тошнотворным. «Самым большим ужасом на земле для меня является вагон для курящих».

В 1900 году Лавкрафту подарили велосипед, первый из трех, которые у него были. В 1913–м, во время гонки с другим мальчиком, он неудачно упал и сломал нос. Позже он переживал по поводу этого перелома, хотя на его фотографиях никаких повреждений не заметно. Также у него был черный кот, Черномазый, к которому он был очень привязан. В целом он вспоминал эти годы как самое счастливое время в своей жизни.

Наряду с этими нормальными мальчишескими занятиями Лавкрафт продолжал интеллектуально развиваться. Он прочитал все романы Жюля Верна, какие только смог достать. Помимо химии его интересами стали география и астрономия. В астрономию его ввели давно устаревшие книги тети Лилиан. В двенадцать он начал добавлять в коллекцию собственные новейшие учебники по этой науке. В библиотеке также были книги, унаследованные по нескольким линиям предков, датированные восемнадцатым веком, когда издатели все еще использовали «длинную s».

В 1899 году Лавкрафт начал издавать рукописную газету «Сайнтифик Газетт» («Научная газета»): он делал один оригинал и (как правило) четыре копии через копировальную бумагу для семьи и друзей. Скоро он «открыл мириады солнц и миров в бесконечном космосе». Затем к «Сайнтифик Газетт» добавился «Род Айленд Джорнал оф Астрономи» («Род-айлендский астрономический журнал»), оба издания с некоторыми перерывами выходили до 1909 года. «Сайнтифик Газетт» в основном была посвящена химии и большей частью состояла из пересказов из его учебников по химии. Другие публикации содержали данные о местоположении небесных тел, сообщения об астрономических наблюдениях самого Лавкрафта и сводки газетных статей о таких событиях, как открытие восьмого спутника Юпитера в 1908 году.

В феврале 1903–го у Лавкрафта появился его первый телескоп. Это был прибор за девяносто девять центов с трубами из папье-маше, купленный в магазине «заказы почтой». В июле мать подарила ему телескоп получше, диаметром два с четвертью дюйма, с пятидесяти стократным окулярами, он стоил шестнадцать с половиной долларов. Местный ремесленник за восемь долларов сделал для него треногий штатив. В 1906–м Лавкрафт обзавелся третьим телескопом, с трехдюймовым рефрактором, от «Монтгомери Уорд» за пятьдесят долларов. Этот прибор, уже помятый и покрытый ржавчиной, все еще хранился у него даже через тридцать лет.

Начиная с 1903 года Лавкрафт провел множество ночей, наблюдая за звездами. Другой университетский друг семьи, профессор Университета Брауна Уинслоу Аптон, разрешил ему посещать Обсерваторию Лэдда, расположенную на одной из высших точек Колледж-Хилла в миле от дома Филлипса. Там он мог смотреть через двенадцатидюймовый рефрактор. Долгие часы Лавкрафт всматривался в окуляр телескопа, и позже он объяснял появившуюся у него привычку задирать голову набок как результат этого занятия.

Еще у него были микроскоп, два спектроскопа и спинтарископ для наблюдения действия радиоактивности. Развивайся события благоприятным образом, Лавкрафт действительно мог бы стать настоящим ученым или, по крайней мере, преподавателем естественных наук.

Начиная с 1900 года Филлипсы испытывали всё возрастающие финансовые затруднения. Разрушение плотины на реке Снейк в Айдахо поставило под угрозу «Оуайхи Лэнд энд Иригейшн Компани» Уиппла Филлипса. Под его энергичным руководством началось возведение второй плотины. Но и она разрушилась, и «Оуайхи Компани» оказалась на грани разорения. Уиппл Филлипс, президент и казначей компании, решительно ввел в доме суровую экономию.

Поначалу юный Лавкрафт, тщательно ограждаемый от потрясений, едва это заметил. Когда был уволен конюх и проданы лошади и экипаж, он ликовал, получив в распоряжение целую конюшню, которую мог использовать в качестве игровой комнаты и собственного клуба: «Армия моих игрушек, книг и других детских радостей поистине была неисчислимой, и я сомневаюсь, что когда-либо размышлял о таких вещах, как изменчивое благополучие или непостоянство богатства. Бедные были просто необычными животными, о которых говорили притворно, и которым давали деньги, еду и одежду… как „язычники“, которых всегда поминали верующие. Деньги как четко выраженное представление полностью отсутствовали в моем кругозоре».

Но Лавкрафт любил лошадей и позже сожалел, что их продали до того, как он смог научиться ездить верхом. Поскольку было уволено еще несколько слуг, догадка о нависшем роке наконец озарила даже неземное сознание Лавкрафта: «Мое душевное состояние было угнетено смутным ощущением надвигающегося несчастья». 10 апреля 1902 года тетя Лилиан вышла замуж за доктора Кларка, оставив огромный дом Уипплу Филлипсу, его овдовевшей дочери и внуку.

Воскресным вечером 27 марта 1904 года Уиппл Филлипс был в гостях у своего близкого друга, члена городского управления Грея, где его схватил «паралитический удар». На следующий день, незадолго до полуночи, он умер в своем доме. Ему было семьдесят лет.

Он оставил по пять тысяч долларов трем своим дочерям и по две с половиной тысячи внукам, Говарду Филлипсу Лавкрафту и Филлипсу Гэмвеллу. Лавкрафт также унаследовал коллекцию ружей деда. Остальное имущество Уиппла Филлипса должно было быть поровну распределено между четырьмя его детьми, но, кроме некоторой доли в род-айлендских каменоломнях, делить было не так уж и много.

Без инициативности Филлипса «Оуайхи Лэнд энд Иригейшн Компани» вскоре была закрыта, а особняк на Энджелл-стрит, 454 продан. Он превратился в гнездовье врачебных кабинетов ив 1961 году был снесен для постройки многоквартирного дома.