После признания негодным для службы в армии, Лавкрафт понял, что у него все-таки осталось то, ради чего стоит жить: его любительская печать. Он взялся за хобби серьезно, поскольку оно давало ему возможность упражняться в литературных наклонностях благородным, некоммерческим способом.

С 1915–го по 1925 год он опубликовал в любительских изданиях, в том числе и в собственном «Консерватив», сотню эссе и статей. Типичное англофильское стихотворение «Великобритания Победоносная» начинается:

Когда оно появилось в «Инспирэйшн» («Вдохновение») в апреле 1917 года, британцам, переживавшим во Франции трудные времена, была необходима любая поддержка, какую они только могли получить. Лавкрафт также сочинил «Песнь трезвости», первая строфа которой гласит:

В десятых годах двадцатого века это стихотворение звучало не так уж и глупо, как стало позже, когда «эксперимент, благородный в побуждении», с треском провалился. Сторонники «сухого закона» давали радужные, но вполне правдоподобные обещания — мол, если выпивка будет запрещена по всей стране, мы все тут же станем здоровыми, богатыми и мудрыми. Многие разумные люди поверили этим предсказаниям.

Хотя Лавкрафту и не платили за любительские публикации, его, по крайней мере, печатали, и так он стал известен вне своего семейного круга. По этой причине он, кажется, никогда и не помышлял об оплачиваемых публикациях. Когда кто-то предложил ему поискать для своих произведений коммерческие издания, он аристократически возмутился. Что? Джентльмену просить деньги за плоды своего творческого мастерства? «Я пишу только для собственного удовольствия, — заявил он, — и если кому-то из моих друзей нравятся мои излияния, я чувствую себя достаточно вознагражденным».

В результате своих трудов на ниве любительской печати, Лавкрафт вскоре стал одной из самых известных фигур в этой узкой сфере. В июле 1917 года ОАЛП (или, точнее, ее фракция Коула-Хоффман) проводила в Чикаго собрание. На нем Лавкрафт, занимавший пост одного из вице-президентов организации, был избран ее президентом. Самого Лавкрафта там не было, он еще ни разу не посещал собраний.

Лавкрафт едва ли мог оставаться недовольным. Однако, приступив к президентским обязанностям, он испытал разочарование, сопутствующее большинству подобных должностей: пропасть бумажной работы, ответы на жалобы, перепалка между фракциями, бесконечное ведение записей.

Например, президент должен был выбирать из членов ассоциации жюри, которое ежегодно присуждало титул лауреата любителям, издавшим, по мнению этого жюри, лучшие журналы или написавшим лучшие статьи, рассказы и стихотворения. Такая схема приводила к политиканству и обвинениям в необъективности и фаворитизме.

Вскоре Лавкрафт почувствовал себя «ввергнутым в скуку и изнуренным» своими новыми обязанностями, но держался до конца. Он также решил присоединиться к конкурирующей НАЛП, хотя и знал, что некоторые из более предвзятых членов ОАЛП этого не одобрят.

Он был только рад, когда в 1918 году его сменил Кляйнер, а он стал председателем правления. Затем Кляйнер заболел, и вскоре Лавкрафт оказался заваленным административной работой еще большего объема, нежели прежде. Целых пять лет после смерти Хелен Хоффман Коул 25 марта 1919 года Лавкрафт оставался главным движителем ее фракции ОАЛП.

В 1919 году, утомившись от интриганской политики и бурь в стакане воды, он объявил, что «покончил с любительской прессой», которая принесла ему «одно лишь пренебрежение и оскорбления». Он повторял свою угрозу несколько раз в течение последующих десяти лет — как и свои клятвы сократить переписку, — но так и не осуществил их. В действительности же, когда президент НАЛП в 1922–1923 годах Уильям Б. Доуделл оставил свой пост на середине срока, Лавкрафт позволил назначить себя на эту должность до истечения остатка срока Доуделла.

В 1920 году, когда президентом лавкрафтовской фракции ОАЛП стал Альфред Галпин, сам Лавкрафт стал официальным редактором этой группировки и занимал этот пост в течение пяти лет. Когда в 1925 году он перестал активно работать во фракции, группировка вскоре прекратила свое существование.

Теперь Лавкрафт начал экспериментировать с другими видами сочинительства. Он не оставил своих топорных георгианских двустиший; одним из его последних крупных усилий была десятистраничная поэма-повесть «Psychopompos», которую он сочинил в 1917–1918 годах. Это традиционная сказка об оборотне, начинающаяся:

Тем не менее он ценил свои работы в этом жанре все меньше и меньше. Составив список своих семидесяти семи стихотворений, опубликованных к апрелю 1918 года, Лавкрафт заметил: «Что за мешанина посредственного и жалкого хлама».

В конце концов это разочарование побудило его отойти от традиций восемнадцатого века. Кляйнер поддержал его в попытке взяться за легковесные стихотворения. Одним из результатов этого было довольно занятное «Поэт страсти»:

Эта насмешка над любовной поэзией получилась бы более изящной, напиши ее обладавший нормальным сексуальным влечением. Поскольку к тому времени Лавкрафт еще ни разу не влюблялся, стихотворение представляется как рационалистическое обоснование его собственных изъянов — другими словами, случай притворного равнодушия к недоступному.

Несколькими годами позже, однако, он опубликовал несомненную (хотя и не без юмористического налета) любовную поэму собственного сочинения. Она появилась в «Зэ Трайаут» за январь 1920–го: «К Филлис», с покорнейшими извинениями Рэндольфу Сент-Джону, джентльмену, под псевдонимом Л. Теобальд-младший:

Эта безделушка заставляет задуматься: было ли это простым литературным упражнением, подобно предыдущему стихотворению «Лета; Плач» («Laeta; A Lament», 1918)? Или же Лавкрафт бросал влюбленные взгляды на какую-то девушку, к которой у него недоставало мужества подойти открыто? Могла ли это быть его коллега по любительской печати Уинифред Вирджиния Джексон, за которую он иногда писал и с которой у него были вполне — для него — дружеские отношения? Однако кто была эта «Филлис» и существовала ли она вообще, мы, вероятно, никогда не узнаем.

Пытаясь вырваться из поэтической темницы восемнадцатого века, Лавкрафт также написал несколько стихотворений в подражание По. Единственными поэтами девятнадцатого века, которые ему нравились, были По и Суинберн, и первого он ценил гораздо выше. Другие викторианские поэты, вроде Лонгфелло и Теннисона, оставляли его равнодушным. Одной из его стилизаций под По была поэма «Немезида», начинающаяся:

Несмотря на добротный, размеренный ритм, «Немезида» (возможно, вдохновленная «Улялюм» По) не только крайне банальна, но и выдержана в галопирующем анапесте. Он хорош для «Быстро обуйся, в седло и скачи!» Браунинга, но не подходит для мрачного сюжета Лавкрафта.

Лучше у него получилось «Отчаяние», первая строфа которого приведена в качестве эпиграфа к Главе IV. Все более освобождаясь от поэтических ограничений, Лавкрафт даже заставил себя написать поэму в стиле белого стиха По, озаглавленную «Натикана»:

Рассказчик описывает, как была любима им

и обратил все в красное, сведя героя поэмы с ума. Потеряв свою деву, он готовит

Эта попытка (в которой есть некоторые подражания поэме По «Энни») имеет те же недостатки, что и «Немезида», но, по крайней мере, Лавкрафт взялся за нечто новое. Это было всё лучше, чем косные георгианские двустишия, на которые он извел свою юность.

Так или иначе, Лавкрафт вскоре прекратил писать новые стихи. За последующие десять лет он едва ли написал хоть одно стихотворение.

На протяжении нескольких лет Лавкрафт убеждал самого себя, что у него нет склонности к прозе. Он утверждал: «Мне хотелось бы писать прозу, но это представляется почти невозможным».

Около 1915 года его друзья В. Пол Кук и Джордж В. Маколи убедили его вновь попробовать себя в этой области. В 1917–м он начал работать в жанре, которому суждено было принести ему славу: сверхъестественная фантастика. Его рассказ «Гробница» был напечатан в марте 1922 года в «Вэйгрант» («Бродяга») — любительском журнале, издававшемся Куком в Нью-Гемпшире. Объемом чуть более четырех тысяч слов, это вполне имеющий право на существование, но не вдохновленный рассказ того типа, что «Виэрд Тэйлз» печатал на протяжении всего своего существования. Возможно, он был подсказан «Возвращением» Уолтера де ла Мара. Его вступительное предложение — клише для подобной литературы: «Учитывая обстоятельства, приведшие к моему заключению в этом приюте для умалишенных, я отдаю себе отчет, что мое настоящее положение вызовет вполне естественные сомнения в достоверности моего рассказа».

Герой по имени Дадли повествует о том, как, будучи одиноким и мечтательным ребенком, он был околдован найденным в лесу близ своего дома склепом пресекшегося рода из Новой Англии. Одержимый желанием проникнуть в гробницу, он находит к ней ключ и начинает проводить там ночи. Духи исчезнувших новоанглийских дворян захватывают его разум, он даже начинает разговаривать на их архаичном английском. Когда наконец он оказывается в сумасшедшем доме, ему говорят, что он никогда не заходил внутрь склепа, а лишь испытывал галлюцинации. Отголоски собственного прошлого Лавкрафта очевидны.

За «Гробницей» последовал «Дагон», опубликованный, однако, раньше, в «Вэйгрант» за ноябрь 1919 года. Более оригинальный, чем его предшественник, этот рассказ в две тысячи триста слов определяет модель большинства после дующих рассказов Лавкрафта: все то же неспешное повествование от первого лица человека — обычно неудачливого и эрудированного холостяка — отшельника вроде самого Лавкрафта, — неожиданно сталкивающегося с некоей аномалией, неким вопиющим нарушением законов природы.

Рассказ разворачивается долго, медленно и мрачно, диалогов либо мало, либо нет совсем. Наконец рассказчик — обычно занимающий пассивную позицию по отношению к надвигающемуся бедствию — делает потрясающее открытие: несмотря ни на что, эта аномалия реальна. Открытие либо приводит его к смерти, либо лишает здоровья и рассудка.

«Дагон» повествует о пленении главного героя немецким кораблем — рейдером во время Первой мировой войны. Он сбегает с него на спасательной шлюпке, но затем землетрясение внезапно поднимет участок морского дна. Пробираясь через грязь и ил, рассказчик находит вырезанные на камне изображения рыбо-людей, и через некоторое время одно из них выходит из моря во плоти. Герой убегает и возвращается в цивилизацию, но так и остается во власти страха. Тварь, уверен он, намеревается выследить его и уничтожить…

В течение последующих лет Лавкрафт начал карьеру джентльмена-писателя. Он вел «тетрадь для заметок», в которую кратко записывал идеи для рассказов. Вот некоторые из этих записей: «Очень древний колосс в очень древней пустыне. Исчезнувшее лицо — его не видел ни один человек».

«Замок рядом с заводью или рекой — отражение неизменно на протяжении веков — замок разрушен — отражение живет, чтобы таинственным образом отомстить разрушителям».

«Крысы размножаются и истребляют сначала один город, а затем все человечество. Выросли в размерах и интеллекте».

«Старинный собор. Омерзительная горгулья. Человек хочет ограбить — найден мертвым. Лапа горгульи в крови».

«Подземный край под мирной деревушкой в Новой Англии, населенный (живыми или вымершими) созданиями доисторической древности и чуждости».

К 1920 году результаты сочинительства радовали его вполне, чтобы написать: «Я рад, что вы сочли достойными мои пробы в прозе, и жалею, что не обращался к ней девять лет, с 1908–го по 1917 год… Сегодня я полон различных идей, в том числе и о романе ужасов под названием „Клуб семи сновидцев“».

Так никогда и не написанный, «Клуб семи сновидцев» был одним из фальстартов Лавкрафта. В 1918 году он планировал начать выпуск нового любительского журнала «Гесперия», посвященного художественной прозе, но замысел также не был претворен в жизнь. В 1919–м он обсуждал с Мо безуспешную идею о сотрудничестве над серией рассказов под совместным псевдонимом Горис Филтер Мокрафт. В 1992 году последовала еще одна попытка с романом, названным «Азатот». Лавкрафт преуспел в сочинении лишь чуть более пятисот слов, начинающихся: «Когда к миру пришла старость и люди утратили способность удивляться; когда серые города вознесли к закопченным небесам уродливые и зловещие высокие башни, в тени которых и помыслить нельзя было о солнце или весенних цветущих лугах; когда ученость лишила землю ее покрова красоты, а поэты воспевали одни лишь искривленные призраки, что открывались затуманенному внутреннему взору; когда все это произошло и детские надежды исчезли навечно, жил человек, который путешествовал за пределами жизни в поисках пространств, где скрылись земные сны»

В этом отрывке различима художественная манера человека, оказавшего, вслед за По, значительнейшее влияние на стиль Лавкрафта — лорда Дансейни. Хотя Лавкрафт и не закончил «Азатот», позже он использовал схожую идею в некоторых своих рассказах, так что мир ничего не потерял из-за того, что он не завершил этот зачаток.

Весь 1918 год Лавкрафт упрямо двигался вперед. Его астрономическая колонка в «Провиденс Ивнинг Ньюз» с мая больше не печаталась. Он прочел Фенимора Купера и перечитал рассказы Натаниеля Готорна. Он слушал лекции в Университете Брауна. И он продал поэму «Болота Ипсвича» журналу «Нэшнл Мэгэзин» — насколько известно, это были его первые заработанные деньги в жизни.

Лавкрафт написал научную статью «Литература Рима» для «Юнайтед Аматер» (ноябрь 1918–го) и рассказ в полторы тысячи слов «Полярис», который был напечатан в декабре 1920 года в «Философер» Галпина. «Полярис» начинается: «За северным окном моего кабинета сверхъестественным светом сверкает Полярная звезда. Она сияет там на протяжении всех долгих адских часов мрака. И в осеннюю пору, когда сыплют проклятьями и завывают северные ветры, а покрасневшие деревья на болоте что-то шепчут друг другу в короткие утренние часы под ущербной луной, я сижу у окна и созерцаю ту звезду. Пока медленно тянутся часы, с высот спускается, дрожа, сверкающая Кассиопея, а Большая Медведица неуклюже взбирается от затуманенных деревьев на болоте, раскачивающихся в ночном ветре…

И под ущербной луной я впервые увидел тот город. Безмолвный и дремлющий лежал он на чуждом плато между чуждыми пиками. Из мертвенно-бледного мрамора были сделаны его стены и башни, его колонны, купола и мостовые…»

Рассказчик переживает наследственные воспоминания. Он воображает себя жителем города «Олато, что лежит на плато Саркия, между пиками Нотон и Кадефонек» в краю Ломар. Городу угрожают «инутос — приземистые, дьявольские желтокожие изверги, которые пять лет назад появились с неизведанного запада, чтобы опустошить наше королевство…».

Поскольку герой, изучающий загадочные Пнакотические манускрипты, «немощен и подвержен странным обморокам при стрессах и тяготах», его считают непригодным для борьбы лицом к лицу с этими протоэскимосами. Вместо этого его друг генерал Алое ставит его на пост да жизненно важной сторожевой башне Тафен, чтобы предупредить армию о приближающихся инутос. Но на него находит сон, и он просыпается в своем современном воплощении.

«И когда я корчусь в муках вины, неистово стремясь спасти город, угроза которому возрастает с каждой минутой, и тщетно пытаясь стряхнуть этот неестественный сон о доме из камня и кирпича, расположенного к югу от мрачного болота и кладбища на небольшом холме, Полярная звезда, зловещая и жестокая, злобно смотрит с черного небосвода, омерзительно мерцая, словно безумное надзирающее око, пытающееся передать какое-то послание, но помнящее лишь то, что когда-то у него было послание, которое оно должно было передать».

Как и большинство рассказов Лавкрафта, эта небольшая сказка производит сильное впечатление при первом прочтении, даже если впоследствии по размышлении ее можно основательно раскритиковать. Например: какой командир выставил бы лишь одного часового на такой важный пост? Чем «мертвенно-бледный мрамор» отличается от любого другого мрамора? Как звезда может мерцать «омерзительно»?

Переполнение повествования такими прилагательными и наречиями, как «сверхъестественный», «адский», «таинственно», «омерзительно», «злобный», «жуткий», «ужасающий» и «зловещий», было худшим писательским недостатком Лавкрафта. Подобная риторическая расточительность может впечатлить простодушного читателя и ложно воздействовать на его чувственность, но более искушенного читателя она быстро утомляет.

Причина в том, что все эти слова обозначают не физические события, а эмоциональную реакцию повествователя на них. И дело не в том, что все эти прилагательные нежелательны — их умеренное использование придает рассказу красочность. Но прилагательные вроде «ужасный» и «жуткий», которые едва ли передают душевное состояние автора или его вымышленного рассказчика, замедляют темп повествования, никак при этом его не улучшая. Как выразился мой коллега Лин Картер, критикуя ранний рассказ Лавкрафта «Безымянный город»: «Рассказ излишне цветист стилем и чересчур драматичен, настроение нарастающего ужаса передается слишком искусственно. Лавкрафт скорее описывает это настроение ужаса, нежели вызывает его у читателя, а чувства выражаются прилагательными: долина, в которой лежит город, „ужасна“, сами руины „нездоровой“ древности, „некоторые алтари и камни наводили на мысль о забытых ритуалах ужасной, отталкивающей и необъяснимой природы“. Конечно же, если поразмыслить, такие термины бессмысленны. Камень есть камень, долина есть долина, а руины — просто руины. Украшение их разнообразными вгоняющими в дрожь прилагательными не делает их таковыми в действительности».

Эта чрезмерность в определениях — просто ошибки начинающего писателя, вроде тех, что вполне ожидаемы в сочинениях по английскому первокурсников. Подобного много у По, поскольку в его дни это считалось «утонченным стилем» — однако стандарты изменились. Для молодого же Лавкрафта По не мог ошибаться. Поэтому он игнорировал изменения в технике писания прозы со времен По, так же как долго пренебрегал развитием поэзии со времен Драйдена и Попа.

Однако рассказ прежде всего предназначен не для препарирования его вдумчивым критиком, но для поглощения и развлечения читателя при первом же знакомстве с ним. С этой точки зрения «Полярис» может считаться скромным успехом.

Некоторые поклонники Лавкрафта относят «Полярис» к его «дансейнинским» произведениям, которые были написаны в тот период, когда он был всецело очарован этим писателем. Но Лавкрафт написал этот рассказ еще до того, как прочел что-либо из Дансейни.

В 1918 году Лавкрафт узнал, что некоторые из его коллег по любительской печати готовы платить ему за то, чтобы он исправлял их работы. Его друзья убеждали его заняться литературной переработкой, и он написал Галпину: «Кстати, та добрая леди [некая миссис Арнольд] недавно прислала мне два своих произведения для переработки по профессиональным расценкам — лучшее, чем я что-либо видел из-под ее пера прежде… Говоря о клиентах — вы и мисс Дюрр наконец-то будете довольны. Я — настоящий трудящийся человек! Другими словами, я взял на себя ответственность за тщательную и обстоятельную переработку объемистой книги преподобного Д. В. Буша — теперь озаглавленной „Даешь Пайкс-Пик“… Не знаю, как этому типу удается чего-то добиваться в миру. В литературе он полнейший дурак!»

Так Лавкрафт стал «автором-призраком». Впоследствии писание за других оставалось его основным оплачиваемым занятием, его собственное сочинительство было лишь побочной работой. По моим оценкам, за последние десять лет его жизни по меньшей мере три четверти его доходов происходили из «призрачного авторства».

В основном его «переработка» заключалась лишь в исправлении орфографических, пунктуационных и грамматических ошибок с некоторым усовершенствованием стиля. Но иногда, когда сюжет пробуждал его воображение, он переписывал все произведение, используя больше своих идей, нежели оригинальных авторских.

Презирая коммерцию и мало осознавая свою ценность, Лавкрафт запрашивал меньше, чем мог бы принести этот рынок. Его расценки поначалу составляли в среднем около одной восьмой цента за слово. Позже он просил много больше. В 1933 году он составил следующий перечень текущих расценок:

Г. Ф. Лавкрафт — Расценки за переработку прозы

Только чтение — общие замечания

1000 слов или меньше $ 0,50

1000–2000 — $0,65

2000–4000 — $1,00

4000–5000 — $1,25

20 центов за каждые 1000 слов сверх 5000

Только критика — подробная аналитическая оценка без переработки

1000 слов или меньше — $ 1,50

1000–2000 — $ 2,00

2000–4000 — $ 3,00

4000–5000 — $ 3,75

60 центов за каждые 1000 слов сверх 5000

Переработка и копирование — за страницу в 330 слов

a) Копирование на печатной машинке — двойной интервал, одна копирка. Без переработки, за исключением орфографии, пунктуации и грамматики — $ 0,25

b) Мелкая переработка, без копирования (частичное исправление прозы — без новых идей) — $ 0,25

c) Мелкая переработка, распечатка, двойной интервал с одной копиркой — $ 0,50

d) Всесторонняя переработка, без копирования (основательное исправление, включая структурные изменения, перестановки, добавления и вырезки — возможное введение новых идей или сюжетных составных частей. Требует нового оригинала или отдельной рукописи). В черновике от руки— $ 0,75

e) Всесторонняя переработка, как указано выше, распечатка, двойной интервал, одна копирка — $ 1,00

f) Переписывание со старой рукописи, обзор, сюжетные замечания, начальные идеи или просто предложения — т. е. «призрачное авторство». Весь текст от переработчика — как стиль, так и развитие. В черновике от руки — $ 2,25

g) Переписывание, как указано выше, распечатка, двойной интервал, одна копирка — $ 2,50

Отдельные твердые расценки приведены для отдельных работ, исходя из предполагаемых затрат времени и сил.

Последний пункт, который Лавкрафт оценил в два с половиной доллара за страницу, является полным «призрачным авторством». За такую работу он запрашивал примерно три четверти цента за слово. Но эти цифры представляли всего лишь надежды. В действительности он, по-видимому, соглашался на много меньшие цены, нежели приведенные.

За некоторые работы он получал целую четверть цента за слово. Однако повесть Адольфа де Кастро «Последний палач» объемом в 18 500 слов, которую Лавкрафт переписал за шестнадцать долларов, была продана «Виэрд Тэйлз» за сто семьдесят пять. На этой сделке он заработал менее одной десятой цента за слово. В 1933 году он переписывал роман в 80 000 слов за сто долларов, или одну восьмую цента за слово.

Поскольку Лавкрафт был усердным работником, за то время, что он тратил, это была нищенская плата. Неудивительно, что он и в самом деле не мог заработать на жизнь своими переработками.

Более того, у него часто возникали затруднения с получением своих скромных гонораров. Он мог бы заработать больше, если бы торговался со своими клиентами и настойчиво требовал уплаты долга, но он не стал бы вести себя столь «не по-джентельменски». Иногда он даже отсылал назад чеки, которые считал не заработанными. Когда одна из его последних клиенток спросила его, сколько он запросил бы с нее за более крупную работу, он уверил ее, что его устроит все, что она предложит. Ведя дела с таким бескорыстным «призраком», его клиенты не были слишком щедрыми.

И все же «призрачное авторство» дало Лавкрафту его первый заработок. Позже он сказал, что может обходиться на пятнадцать долларов в неделю и лишь желает, чтобы всегда мог рассчитывать на получение этой суммы от клиентов. В действительности в последующие года он стал зарабатывать больше этого, но откладывал излишки на поездки и почту. Хотя он и был всегда бедным, голод ему никогда не угрожал, поскольку его тетушки, с которыми он жил после смерти своей матери, всегда могли помочь ему в преодолении периода без доходов.

Дэвид Ван Буш, один из первых клиентов Лавкрафта по «призрачному авторству», оставался его самым крупным источником доходов на протяжении почти десятилетия. Буш читал лекции для движения «Новая мысль». Это движение было основано в конце девятнадцатого века последователями Финеаса П. Куимби, сделавшего карьеру «гипнотического целителя» и умершего в 1866 году. Самым прославленным пациентом Куимби была Мэри Бейкер Эдди, которая в последствии основала во многом схожее вероучение «Христианская наука».

Автор брошюр с названиями вроде «Прикладная психология и научный образ жизни», «Практическая психология и половая жизнь» и «Анализ личности (Как постигать людей при взгляде)», коренастый, дородный, голубоглазый, остроносый, лысеющий Буш обладал напористыми, профессионально гипнотическими манерами и поэтическими амбициями без какого бы то ни было поэтического дара. Отрывок и стихотворение из его книги «Твердость характера и здравый смысл» покажут, почему Лавкрафт назвал его «полнейшим дураком в литературе»: «Гениальность заключается в проверке вашей остроты. Каждый человек имеет Определенное количество остроты в своей системе. Да, и вы тоже. Вы заражены глистами, если в вашем составе нет остроты. Даже если вы думаете, что в вас нет остроты и что вы заражены глистами, все-таки у вас есть возможность проверить, сколько в вас остроты…»

И стихотворение «Ее ты только раскачай»:

Буш издавал свои вдохновляющие брошюры и разъезжал с лекциями. В июне 1922 года Лавкрафт посетил одно из его выступлений в Бостоне. Лектор потрясающе изображал человека в белой горячке, вплоть до чертиков.

С течением времени Лавкрафт испытывал все большую неприязнь к Бушу. В 1921 году, после своего трехлетнего «призрачного авторства» для Буша, он жаловался, что «завален бредом этого неописуемого чудовища Буша».

Буш, возможно, воплощал собой все, что презирал Лавкрафт: крикливый, агрессивный, пошлый, корыстный, удачливый духовный вымогатель, потворствующий слабостям простых и недалеких людей выкриками банальностей и психологических полуправд с лекторской трибуны. Но Буш, в отличие от многих клиентов, платил хорошо и сразу, поэтому Лавкрафт со всем этим мирился.

За этот период Лавкрафт написал два рассказа для поэтессы-любительницы Уинифред Вирджинии Джексон — или, вероятно, мне следует сказать, что он сотрудничал с ней, поскольку весьма маловероятно, что ему от нее перешли какие-либо деньги. Оба появились в любительских журналах под двойным псевдонимом Льюис Теобальд-младший и Элизабет Невилл Беркли. Они настолько выдержаны в стиле Лавкрафта, что перепечатываются в сборниках его рассказов.

У мисс Джексон, по словам Лавкрафта, не было способностей к прозе. Она дала ему идеи, по которым он написал рассказы — или, скорее, рассказики. Оба представляют собой просто короткие пересказы снов без строгой структуры, объемом около трех и двух с половиной тысяч слов соответственно.

В «Крадущемся хаосе» главный герой рассказывает, как врач, леча его от чумы, дал ему слишком большую дозу опиума. Когда он приходит в сознание, «какое-то мгновение окружающая обстановка казалась мне размытой, как безнадежно расфокусированное проецируемое изображение, но постепенно я осознал, что нахожусь совершенно один в незнакомой мне красиво убранной комнате, освещенной множеством окон…». Рассказчик выходит и обнаруживает, что дом, в котором он проснулся, расположен на высоком и узком мысу: «С обеих сторон дома спускались свежевымытые обрывы красной глины, а прямо предо мной по-прежнему пугающе накатывались жуткие волны, пожирая сушу с ужасающей монотонностью и неторопливостью».

Герой убегает от моря, прихватив и свои прилагательные. Оказавшись в лесу, он встречает группу ангелоподобных юношей и девушек, которые, обращаясь к нему на дансейнинском языке, приглашают его с собой: «В Тело, за Млечным Путем и Аринурскими потоками, есть города, целиком из янтаря и халцедона. А на их многогранных куполах сияют образы дивных и прекрасных звезд..»

В обществе этих светящихся существ рассказчик поднимается на небесный свод. Оглянувшись, он видит сотрясающуюся Землю. В ней разверзается трещина, океаны вливаются в нее и превращаются в пар. Земля взрывается.

«Зеленый Луг» напоминает сон еще больше. В Мэне падает метеорит. Оказывается, что в нем содержится книга, сделанная из неизвестных материалов, с повестью на классическом греческом языке. Ее автор рассказывает, что он очутился на травянистом плавучем островке рядом с океанским берегом, между зловещим лесом на берегу и большой плавающей массой, Зеленым Лугом. Течение несет островок к бездне. Когда он приближается к Зеленому Лугу, рассказчик слышит песню невидимых певцов: «И затем, когда мой остров принесло ближе и шум далекого водопада стал громче, я ясно увидел источник песнопений, и в одно страшное мгновение вспомнил все. Я не могу, не осмеливаюсь говорить об этом, ибо там открылось ужасное разрешение всего, что до этого ставило меня в тупик, и это разрешение свело бы вас с ума, как оно уже почти сделало это со мной…»

У Лавкрафта была и другая совместная работа, опубликованная в «Юнайтед Аматер» (сентябрь 1920 года) под заголовком «Поэзия и боги» за авторством Анны Хелен Крофтс и Генри Педжета-Лау. Поскольку она звучит намного меньше по-лавкрафтовски, нежели две предыдущие, мы можем сделать вывод, что мисс Крофтс (если это было ее настоящее имя) внесла больший вклад в ее написание. Проза здесь звучит по-женски, что чуждо Лавкрафту.

Этот рассказ — слабенькая сказочка, в которой Марсия, «просто одетая, в черном вечернем платье с большим вырезом», читает белый стих, и к ней тут же является Гермес — в крылатых сандалиях и со всем остальным. Бог уносит Марсию на Олимп. Там Зевс говорит ей, какая она славная девушка, и предупреждает ее, чтобы она ждала нового посланника, которого он вскоре пошлет на Землю.

В течение Первой мировой войны психическое состояние Сюзи Лавкрафт ухудшилось. Ее соседка Клара Гесс писала: «Последний раз я видела миссис Лавкрафт, когда мы вместе ехали в трамвае по Батлер-авеню. Она была взвинчена и, по-видимому, не осознавала, где находилась. Она привлекала внимание всего вагона. Один старый джентльмен вел себя так, как будто в любую минуту готов был выпрыгнуть из трамвая. Я была весьма сконфужена, поскольку все свое внимание она сосредоточила на мне».

Приступы истерии и депрессии становились все более и более острыми. В январе 1919 года Сюзи отправилась навестить свою старшую сестру Лилиан Кларк, оставив младшую, Энни Гэмвелл, присматривать за домом. Энни оставила своего мужа и вернулась в Провиденс. Болезнь и отлучка Сюзи мучили двадцативосьмилетнего Лавкрафта вплоть до того, что он не мог ни есть, ни писать, кроме как карандашом. Он звонил Сюзи каждый день — в противном случае, по его словам, он вообще ничего не мог делать.

Тринадцатого марта Сюзи была помещена в Больницу Батлера для умалишенных, где двадцать один год назад умер ее муж. Здесь она рассказывала каждому, кто соглашался ее выслушать, о своем чудесном сыне, «поэте высшего порядка». Но сын сам был не в лучшей форме, он описывал свое состояние так: «Теперь мое нервное напряжение, судя по всему, сказывается на зрении — я часто испытываю головокружение, а когда читаю или пишу, все плывет перед глазами или жутко болит голова. Существование представляется ничего незначащим, и я хотел бы, чтобы оно прекратилось»

Сюзи задержалась в больнице на два года. Лавкрафт часто навещал свою мать, а когда не был рядом, писал ей длинные письма. Она слала ему подарки: «…маленькие примулы, которые все еще украшают эту комнату, „Уикли Ревью“, банан и та очаровательная открытка с кошкой..»

Все выглядит как нормальная картина любящего сына и его больной матери, но он, по-видимому, никогда не посещал ее внутри больницы. Он встречался с ней в парке, обычно в месте под названием Грот. Они прогуливались по обширному, ухоженному Лесу Батлера, возвышающемуся над Сиконком, но в больничных записях не отмечено его посещений внутри зданий. Это подтверждается письмом, которое Лавкрафт написал в 1925 году, когда его жена лежала в бруклинской больнице и он ежедневно ее навещал. Он писал, что до тех пор «я никогда не видел интерьера учреждения подобного рода во всей его длине».

Избегание Лавкрафтом больницы наводит на размышления. Как я уже отмечал, Уинфилд Таунли Скотт заклеймил Лавкрафта как «робкого и эгоистичного юношу». Однако это не представляется исчерпывающим объяснением. Все-таки Лавкрафт часто навещал свою мать. Более того, его реакция на ее смерть, несомненно, свидетельствовала о нем, как о любящем сыне.

Простой эгоизм — недостаточный ответ, но у нас нет ключей к каким-либо другим: либо он избегал из-за чувствительности к больничным запахам, либо из-за бессознательного негодования на свое пагубное воспитание, либо из-за предписаний врачей, либо по какой-то другой причине, что канула в безжалостную бездну времени.

За те два года, что его мать провела в больнице, Лавкрафт, несмотря на приступы отчаяния, расширил сферу своих интересов. Едва лишь он прекратил отрекаться от любительской печати, как оказался официальным редактором фракции ОАЛП Коула-Хоффман. После смерти Хелен Хоффман Коул эта группировка называлась «ОАЛП Лавкрафта».

Он издал «Консерватив», первый номер пятого тома (июль 1919) — следующий выпуск которого, впрочем, был напечатан почти через четыре года. Он писал для других любительских изданий, особенно много для «Юнайтед Аматер» и «Нэшнл Аматер».

Статья в «Силвер Клэрион» («Серебряная Труба») была с застенчивой скромностью озаглавлена «Краткая автобиография непоследовательного бумагомарателя». Она начинается игривым отказом Лавкрафта говорить много: «Поскольку земная карьера уединенной и болезненной личности редко когда насыщена захватывающими событиями, моим читателям не стоит ожидать от нижеследующей летописи многого, что завладеет их вниманием или пробудит в них интерес…» Он рассказывает о своем детстве, юности и вступлении в ОАЛП. «Я стремлюсь поддерживать исключительно литературу и передовые элементы в любительстве и способствовать возрождению того консерватизма и классицизма, которые современная литература, по-видимому, склонна опасно отвергать».

В статье «Идеализм и материализм: отражение» излагается в духе Макиавелли отношение Лавкрафта к сверхъестественному. Она начинается одной из его раздражающих многословием поз превосходства: «Человеческая мысль, со всеми ее бесконечными разновидностями, глубинами, выражениями и противоречиями, является, возможно, самым забавным, но в то же время и обескураживающим спектаклем на нашем шаре из земли и воды…» Затем писатель дает традиционный антропологический отчет о том, как первобытный человек персонифицировал силы природы и так изобрел богов.

Лавкрафт разделяет идеалистов на «два класса: теологов и рационалистов». Первые — последователи религий, вторые — идеалистические атеисты, которые, веря в способность человека к совершенствованию, подвергают нападкам религию в надежде, что ее ниспровержение приведет к такому совершенству. «Точно так же, как теист забывает, что его вера может быть иллюзорна, хотя ее воздействие и благотворно, идеалистический атеист забывает, что его теория может принести вредные результаты, хотя она верна».

С другой стороны, материалист «видит бесконечность, вечность, бесцельность и автоматическое действие творения и полнейшую, страшную незначительность человека и всего мира в этом… Вглядываясь в голые факты атеизма, он восстанавливает рассвет человеческого разума и осознает, что его эволюция неизбежно влечет за собой религиозный и идеалистический периоды…». В качестве людей, которые знают истину своего личного вероучения, Лавкрафт ссылается на свое детство, когда он знал, что боги античной мифологии существуют.

Лавкрафт читал Шопенгауэра (чей пессимизм был достоин его собственного), Ницше и Фрейда. Он восторгался сведением Ницше человеческой морали к антропологическим, материалистическим основам, но не воспринимал великого немецкого краснобая совершенно серьезно: «…позвольте мне ясно определить, что я не принимаю его полностью. Его этическая система — посмешище…» Фрейд, полагал он, на верном пути, хотя у него и были возражения по некоторым его теориям.

Он также писал и рассказы. В начале 1919 года он написал «За стеной сна» — как и «Гробница», рассказ демонстрирует больше перспективу, нежели исполнение. Он начинается многословно: «Я часто задаюсь вопросом, задумывалась ли когда-либо большая часть человечества над подчас колоссальным значением снов и того загадочного мира, к которому они принадлежат. Хотя большинство наших ночных видений являются, возможно, не более чем расплывчатыми и фантастическими отражениями событий, происходящих с нами наяву, — вопреки Фрейду с его ребяческим символизмом — есть все-таки определенная часть, чей неземной и нематериальный характер допускает необычайное толкование и чье смутно тревожащее воздействие предполагает возможные мельчайшие проблески в сфере психического существования не менее важными, чем физическая жизнь, хотя и отделенными от этой жизни почти непреодолимым барьером».

Герой рассказывает, что он — стажер в психиатрической лечебнице. Пациент, Джо Слейтер, заключен в нее после освобождения от ответственности за убийство по причине безумия. Слейтер — несущий бред пьяница-дегенерат из захолустья, порой ведущий себя так, словно одержим другой, гораздо более умной личностью. Он бормочет о «зеленых зданиях в свету, огромных пространствах, странной музыке и призрачных горах и долинах».

Убежденный, что у Слейтера есть жизнь на другом уровне, рассказчик сооружает прибор, чтобы установить с ним контакт. Когда оба засыпают, он тоже оказывается в том другом измерении. Он знакомится со вторым «я» Слейтера, своим «братом во свете». Это газообразное существо объясняет, что оно должно отправиться на Алголь, «дьявольскую звезду», чтобы уничтожить врага. Слейтер умирает, и, конечно же, близ Алголя вспыхивает новая.

Лавкрафт также экспериментировал с поэмами в прозе. Это этюды, или маленькие рассказы в несколько сотен слов, которые из-за скудности сюжета написаны на пышном, поэтическом языке. Поэмы в прозе были популярны у французских декадентов девятнадцатого века, любивших намекать на грехи, слишком страшные, чтобы выражать их словами. Лавкрафт читал Гюисманса и, возможно, других декадентов. В его первой поэме в прозе «Память» видно влияние некоторых коротких фантазий По вроде «Разговора Эйроса и Хармионы». Она начинается: «В долине Нис тускло сияет проклятая ущербная луна, тонкими рогами пробивая путь для своего света через смертоносную листву огромного анчара. А в глубинах долины, куда не проникает свет, шевелятся формы, не предназначенные для того, чтобы на них смотрели. Пышны травы на склонах, где зловещие виноградные лозы и ползущие растения карабкаются меж камня руин дворцов, крепко обвивая разрушенные колонны и странные монолиты и поднимая мраморные мостовые, выложенные уже забытыми руками. А на огромных деревьях, выросших в осыпающихся дворах, резвятся маленькие обезьянки…»

Джинн из лунных лучей спрашивает Демона Долины: кто построил эти руины? Демон отвечает: «Я — Память, и мудр я в знаниях минувшего, но я и слишком стар. Эти существа были подобны водам реки Век, которую невозможно постичь. Их деяний я не помню, ибо длились они лишь миг. Их вид я помню смутно, и он был подобен тем маленьким обезьянкам на деревьях. Их имя я помню ясно, ибо оно рифмовалось с названием реки. Эти существа из вчера назывались Человек».

Лавкрафт написал для любительских изданий еще три стихотворения в прозе: «Ньярлатхотеп» (1920), «Ех Oblivione» («Из забвения», 1921) и «Что приносит Луна» (1923). Эти произведения — приятные вещицы для чтения, но их нельзя отнести к важным работам автора. Как и большинство рассказов Лавкрафта, «Ньярлатхотеп» произошел из сна. Он начинается: «Ньярлатхотеп… Ползучий хаос… Я последний… Мне будет внимать пустота…

Не помню точно, когда это началось, но с тех пор прошло уже несколько месяцев. Царившая повсеместно напряженность была воистину ужасной. К политическим и социальным потрясениям добавилось странное и тягостное ощущение скрытой физической опасности…

Именно тогда и явился из Египта Ньярлатхотеп. Кем он был — этого сказать не мог никто, но в жилах его текла древняя египетская кровь, и он выглядел словно фараон… Ньярлатхотеп — смуглый, стройный и зловещий — пришел в цивилизованные страны, повсюду скупая странные приборы из стекла и металла и собирая из них еще более странные аппараты…»

Ньярлатхотеп объявляется в городе рассказчика с электрическим представлением, в которое включен и фильм, показывающий «фигуры в капюшонах посреди руин и злобные желтые лица, выглядывающие из-за поваленных монументов». В конце зрители оказываются бредущими по открытой местности в снежной буре. Все обращается в хаос: «И по всему этому бурлящему кладбищу вселенной раздается приглушенный, сводящий с ума барабанный бой и пронзительный монотонный вой богохульных флейт из немыслимых темных покоев по ту сторону Времени; отвратительный грохот и завывание, под который медленно, неуклюже и нелепо танцуют гигантские, мрачные конечные боги — немые, бездумные горгульи, чья душа есть Ньярлатхотеп».

Это заключительное предложение (которое Лавкрафт переложил в повести «Сновиденческие поиски Кадафа Неведомого») всегда напоминало мне о шумных ночных клубах. Произведение возникло во сне, где Лавкрафт получил письмо от Сэма Лавмэна, в котором говорилось: «Не упусти возможности повидать Ньярлатхотепа, если он приедет в Провиденс. Он ужасен — ужаснее всего, что ты только можешь представить, — но прекрасен».

Рассказ следует сну вплоть до момента, когда Лавкрафта «потащило в черную зияющую бездну меж снегами», после чего он закричал и проснулся. Имя Ньярлатхотеп (Nyarlathotep) составное. «Хотеп» (hotep) — древнеегипетское слово, обозначающее «довольный» или «удовлетворенный», «ньярлат» (nyarlat) — вероятно, подражание какому-нибудь африканскому названию места, вроде Ньясаленд (Nyasaland).

В сентябре 1919 года Лавкрафт прочел «Время и боги» лорда Дансейни. «Первый же абзац сразил меня, словно электрический удар…» Потрясенный Лавкрафт начал читать другие его книги и был весьма обрадован, узнав, что в начале ноября Дансейни собственной персоной должен выступить с лекцией в бостонском отеле «Копли-Плаза».

Лавкрафт присутствовал там с тремя другими издателями-любителями, прибыв достаточно рано, чтобы занять места в первом ряду. Он сообщал: «Дансейни начал с опозданием, его сопровождал и представил профессор Джордж Бейкер из Гарварда. Дансейни галпиновского телосложения — ростом шесть футов и два дюйма и очень стройный. У него открытое и красивое лицо, хотя и испорченное тоненькими усиками. Манера поведения у него мальчишеская и немного неловкая, а его улыбка обворожительна и заразительна. Волосы у него светлокаштановые. Его голос мягкий, речь изысканная и явственно британская… Сначала Дансейни затронул свои идеалы и методы, потом поставил кресло перед столиком, сел и начал читать свою короткую пьесу „Враги королевы“».

По мнению Лавкрафта, любые усы портили лицо их обладателя. Эдварда Джона Мортона Дракса Планкетта, восемнадцатого барона Дансейни (1878–1957), иногда называли хуже всех одетым человеком в Ирландии. Его обычной лекторской одеждой был бесформенный, мешковатый твидовый костюм, карманы которого были набиты карандашными записками. Он говорил бегло, не без некоторого налета театральности, но с незначительным оттенком ирландской напевности в английском, привитом в британской привилегированной школе для мальчиков.

Темпераментный, энергичный, многогранный, спортивный и поэтически чувствительный, Дансейни был англо-ирландским пэром, писателем, солдатом, поэтом, спортсменом и путешественником — многие хотели бы быть таким лордом, представься им возможность. Помимо странствий по миру, охоты на лис на Британских островах и диких козлов в Сахаре, победы в чемпионатах Ирландии по шахматам и стрельбе из пистолета, службы британским офицером во время англо-бурской и Первой мировой войн, сотрудничества с Уильямом Батлером Йейтсом и Театром аббатства в «Ирландском возрождении» и, наконец, неудавшейся попытки заняться политикой, Дансейни так же написал шестьдесят с лишним книг рассказов, пьес, стихов, в том числе и автобиографию — в основном гусиным пером.

Дансейни жил то в доме в стиле эпохи Регентства в Кенте, то в нормандском замке в графстве Мит, в часе езды от Дублина. Замок был модернизован около двух столетий до этого. Как однажды заметила леди Дансейни: «Если вы собираетесь модернизировать замок, то восемнадцатый век — самое лучшее время для этого». В огромной библиотеке, за книжными шкафами, располагались убежище священника и потайная лестница, сохранившиеся со времен преследования католиков, до того как Дансейни приняли протестантство.

Дансейни чрезвычайно повлиял на писателей фэнтези двадцатого века. Он упростил героическое фэнтези, возрожденное Уильямом Моррисом в восьмидесятых годах девятнадцатого века, до формы рассказа, хотя романы в этом жанре писал тоже. Религиозный скептик, он изобрел целые пантеоны божеств, правивших его воображаемыми мирами. Это не были боги абстрактного и моралистического типа, которым так благоволят богословы, но того типа, в которых верили на заре человечества и что наделены людским тщеславием, ревностью, раздражительностью, мстительностью и жестокостью. Лавкрафт назвал творчество Дансейни «непревзойденным в волшебстве кристальной поющей прозы и величайшим в создании великолепного и томного мира радужно диковинного образа» — слова, уже сами по себе являющиеся довольно радужной прозой.

После лекции лорд в монокле «был окружен охотниками за автографами. Подстрекаемая своей теткой, мисс Гамлет почти собралась духом попросить автограф, но в последний момент испугалась… Что до меняvто мне не нужна была подпись, ибо я не выношу раболепства перед великим». Последнее предложение — всего лишь обоснование собственной робости.

Элис Гамлет, одна из коллег Лавкрафта, «никак не могла отказаться от мысли взять автограф» и написала Дансейни письмо, вложив в него кое-какие подарки, в том числе и оригинал письма Линкольна. Дансейни любезно ответил. Лавкрафт написал поэму в шестьдесят четыре строки «Эдварду Джону Мортону Драксу Планкетту, восемнадцатому барону Дансейни». Сочиненная в его худшем стиле под восемнадцатый век, она появилась в «Трайаут» Ч. В. Смита:

Мисс Гамлет послала экземпляр «Трайаут» Дансейни, который ответил:

«Моя дорогая мисс Гамлет!

Я очень благодарен вам за то, что вы прислали мне столь великолепное посвящение, и — заслуживаю я того или нет — весьма признателен автору этой поэмы за его сердечную и щедрую восторженность, вылившуюся в стихах. Подобные посвящения приводят меня в огромное смущение, ибо я начинаю сомневаться, что заслуживаю их, и перед такими друзьями я чувствую себя обязанным в будущем делать все зависящее от себя, дабы попытаться оправдать их оценку. Очень рад слышать, что „Рассказы сновидца“ смогли достигнуть цели, для которой они предназначены. Огромное спасибо за ваше письмо.

Искренне ваш, Дансейни

Поздравления мистеру Лавкрафту.

Госпожа Сплетня» [225]

Последняя строка написана Ч. В. Смитом.

Как в личном плане, так и в творчестве Дансейни оказал ошеломительное влияние на Лавкрафта. На какое-то время он даже оттеснил По, долгое время бывшего его кумиром. Дансейни воплощал все, чем Лавкрафт хотел бы быть. Притягательность настоящего британского лорда, который не только писал изящную фантастику, но также был и изысканной, обворожительной и чарующей личностью, была огромна.

Это событие повлекло за собой поток дансейнинских рассказов Лавкрафта. В плане прозы то был самый продуктивный период в его жизни. В течение 1917–1921 годов он выдал по меньшей мере семнадцать рассказов, не считая написанных в сотрудничестве.

Его первым — или одним из первых — дансейнинским рассказом был «Белый корабль», написанный сразу после лекции. Объемом чуть менее трех тысяч слов, это сновиденческое повествование начинается: «Меня зовут Бэзил Элтон, я смотритель маяка на Северном мысу, на котором до меня трудились мой отец и мой дед…» Герой говорит о «судах под белыми парусами», что раньше проходили мимо его маяка, но теперь уж появляются редко. Он рассказывает: «С юга, когда полная луна сияла высоко в небесах, появлялся раньше Белый Корабль. С юга скользил он ровно и тихо по поверхности моря…»

Наконец Элтон оказывается на борту корабля, который плавает по фантастическим странам. Он бросает якорь в райском Сона-Ниле, где «нет ни времени, ни пространства и нет ни страдания, ни смерти, и где я жил многие эры».

Пресытившись совершенством, Элтон убеждает капитана отправиться в Катурию, «которую не видел ни один человек, но которая, по поверьям, лежит за базальтовыми столпами на западе». Когда они заплывают за Столпы, их стремительно несет к водопаду, «в котором океаны всего мира низвергаются в бездонное ничто». Они падают, и Элтон пробуждается и видит, что его маяк погас, а на скалах лежит разбившийся корабль.

Много позже Лавкрафту уже не нравился «Белый корабль», от которого, по его словам, «меня тошнит, когда бы я ни подумал о нем!». Он «слащавый и сентиментальный». Но это слишком сурово. «Белый корабль» далеко не его лучший рассказ, но в некоторых других тех недостатков, которыми он был так недоволен, даже еще больше.

«Артур Джермин» (1920) — научно-фантастический рассказ ужасов, начинающийся звучным утверждением: «Жизнь — ужасная штука, и из-под того, что мы знаем о ней, проглядывают демонические намеки на истину, порой делающие ее в тысячу раз ужасней».

Артур Джермин, в котором чувствительная и поэтическая натура скрывается под обезьяноподобной внешностью, является наследником титула баронета и родового безумия. Его предок, сэр Уэйд Джермин, в восемнадцатом веке был исследователем Конго. Он вернулся оттуда с фантастическими рассказами о разрушенном городе, населенном исчезнувшим белым племенем. Он также привез с собой жену, которую скрывал от глаз посторонних. Сэр Джермин брал ее в Африку в последующие путешествия, из последнего же вернулся без нее. Спустя некоторое время он оказался в сумасшедшем доме.

Артур Джермин отправляется в Африку и ищет затерянный город, но находит лишь жалкие руины. До него доходят слухи о чучеле белой богини, фетише исчезнувших жителей. По возвращении в Англию некий знакомый присылает ему богиню. Когда же Джермин открывает ящик, то обнаруживает в нем мумию самки обезьяны, которая является его прапрапрабабушкой, загадочной женой сэра Уэйда.

Рассказ принадлежит к жанру о затерянных народах, столь популярному во время написания «Артура Джермина». Генри Райдер Хаггард и Эдгар Райе Берроуз обращались к этой идее многократно. Увы! Ныне самолеты столь совершенны, что уже навряд ли хоть одна квадратная миля земной поверхности не была рассмотрена с воздуха. Так что затерянные народы и города исчезли из литературы, поскольку не осталось мест, где они могли бы скрываться вполне правдоподобно.

На этот раз Лавкрафт поведал свою историю в простой и прямой прозе, не загроможденной определениями вроде «страшный» и «жуткий». Когда через несколько лет Эдвин Ф. Байрд купил «Артура Джермина» для «Виэрд Тэйлз», Лавкрафт пришел в ярость, так как Байрд поменял заголовок рассказа на «Белая обезьяна». Это, заявил он, выдает развязку. Я же сомневаюсь, что в действительности многие читатели были бы удивлены кульминацией, какое бы название ни использовалось.

Можно спросить: почему людям нравится читать истории о страхах, ужасах, бедствиях, смерти и отчаянии? Ведь, действительно, многим нравится. Если кто-то читает художественную литературу из удовольствия возбуждать искусственные и замещающие чувства, то чувства страха и так далее так же законны, как и более приятные чувства симпатии, волнения, торжества, любви и веселья. Джозеф Аддисон, один из кумиров Лавкрафта восемнадцатого века, размышлял над этим вопросом еще два с половиной столетия назад: «Две главные страсти, которые наиболее серьезные поэты стараются в нас пробудить, суть страх и сострадание. И здесь, между прочим, можно задаться вопросом, как это так происходит, что подобные страсти, весьма неприятные в любое другое время, становятся очень даже притягательными, будучи вызваны надлежащими описаниями…

Следовательно, если мы рассмотрим природу этого удовольствия, то обнаружим, что оно появляется не столько из описания ужасного, сколько из того образа, что мы создаем в себе во время чтения. Когда мы смотрим на подобные жуткие вещи, мы не просто испытываем удовольствие от того, что находимся в полной безопасности от них. Мы считаем их одновременно и внушающими ужас, и безопасными; поэтому чем больше пугающа их видимость, тем больше то удовольствие, что мы испытываем от чувства собственной безопасности. В двух словах, мы смотрим на описываемые ужасы с теми же любопытством и удовлетворением, с какими мы осматриваем мертвое чудовище».

После «Артура Джермина» последовали «Кошки Ултара». В этой миленькой сказочке дансейнинский стиль Лавкрафта сочетается с его любовью к кошкам: «Говорят, что в Ултаре, что лежит за рекой Скай, никто не смеет убить кошку, и в этом я нисколько не сомневаюсь, глядя на то, как одна из них сидит и мурлычет перед камином. Ибо кошка загадочна и близка к тем необыкновенным вещам, что недоступны человеческому оку. Она — душа Древнего Египта и хранитель сказов забытых городов Мероя и Офира. Она — родственник владык джунглей и преемник тайн седой и зловещей Африки».

В этой деревне проживает чета стариков, которая любит ловить и убивать кошек соседей. Однажды через городок проходит караван смуглых, похожих на цыган чужеземцев. Среди них мальчик-сирота Менее, чьим единственным другом является черный котенок. Этот котенок пропадает.

Менее взывает к своим богам, караван уходит. В ту же ночь исчезают все кошки Ултара. На следующий день они возвращаются, безмятежные и сытые. Два скелета — вот все, что осталось от старой пары.

Рассказ «Рок, покаравший Сарнат», написанный примерно в то же время, — превосходная фантазия в духе Дансейни: «Лежит в краю Мнар огромное и безмятежное озеро, которое не питает ни одна река, и ни одна река из него не вытекает. Десять тысяч лет назад стоял на его берегу могущественный город Сарнат, но нет более Сарната там».

До Сарната стоял город из серого камня Иб, «населенный существами, не очень приятными на вид». Испытывая ненависть к похожим на лягушек жителям Иба, сарнатяне уничтожили их. На тысячелетнюю годовщину разрушения Иба король Сарната Зоккар устраивает великий пир, на который приглашены другие правители. Но в полночь… Лавкрафт был весьма удивлен, когда позже узнал, что в Индии существует город с таким же названием, поскольку считал, что он его выдумал.

Тогда же был написан и рассказ ужасов в две с половиной тысячи слов «Показания Рэндольфа Картера». Лавкрафт вел в письмах полемику с Лавмэном о рассказах ужасов и в начале декабря получил от него письмо на эту тему.

В ту же ночь ему приснился кошмар, в котором он вместе с Лавмэном выполнял ночью некую загадочную миссию. Вскоре после этого он написал об этом рассказ.

Героя, чье имя появляется лишь в заголовке, зовут Рэндольф Картер, в то время как Лавмэн из сна становится Харли Уорреном. Рассказ начинается так: «Повторяю вам, джентльмены, ваше расследование бесполезно. Держите меня здесь хоть вечность, если вам угодно, посадите меня в тюрьму или казните, если вам так нужна жертва для умилостивления иллюзии, которую вы называете правосудием, но я не могу добавить чего-либо к тому, что уже рассказал».

«Джентльмены» расследуют исчезновение Харли Уоррена. Уоррен, как это становится известно, изучает оккультные науки. В ту ночь Картер идет с Уорреном, прихватившим с собой фонарь, переносной телефонный аппарат и книгу, написанную неизвестными символами. Сам Картер несет фонарь и две лопаты. Они идут «на древнее кладбище, столь древнее, что я задрожал от множественных примет незапамятных времен».

Они поднимают гранитную плиту и обнаруживают под ней зияющую дыру, в которую Уоррен готовится спуститься. Несмотря на протесты Картера, он отказывается позволить ему идти с ним, объясняя: «…Я не хотел бы тащить комок нервов вроде тебя вниз к возможной смерти или безумию». Затем он спускается, разматывая телефонный кабель. Минует зловещее молчание, и Уоррен кричит по телефону: «Боже! Если бы ты только мог видеть то, что вижу я!. — Это ужасно — чудовищно-невероятно!»

После дальнейших восклицаний Уоррен взывает: «Картер! Ради бога, поставь плиту на место и беги отсюда, если можешь! Быстро! Бросай все и беги — это твой единственный шанс! Делай, как говорю, и ни о чем не спрашивай!»

Уоррен выкрикивает несколько подобных предостережений со все нарастающим волнением. Он заканчивает воплем «Прочь!» Затем — тишина…

Рассказ (впервые опубликованный в «Трайаут» Смита) представляет собой эффектное второстепенное произведение, несмотря на чрезмерную риторику. Рэндольф Картер, позже появляющийся в нескольких рассказах, — вымышленная идеализация самого Лавкрафта, почти как Конан-киммериец, огромный доисторический варвар-авантюрист, был идеализацией своего создателя — Роберта Э. Говарда.

Картер описывается как мечтательный, эрудированный, аристократичный и, пожалуй, неудачливый холостяк из Бостона. У него есть две вещи, к которым тщетно стремился Лавкрафт: достаточно денег, чтобы жить как джентльмен, и документ о прохождении военной службы — он служил во французском Иностранном легионе. Он интересуется запретными верованиями, но, когда требуется предпринять решительные действия, он оказывается парализованным страхом — «инертным в оковах полного ужаса». Иностранный легион, должно быть, был рад с ним распрощаться. Лавкрафт, никогда не оказывавшийся в подобных передрягах, несомненно, представлял, что нервная личность вроде него самого вела бы себя именно так. Однако те, кто знал его, уверяли меня, что Лавкрафт встретил бы страшную опасность достойно.

Позже в 1920 году у Лавкрафта был еще один всплеск творческой активности. Первый рассказ был «Дерево» — несущественная работа с использованием знаний по античности. Два скульптора — Калос и Музидес — близкие друзья, пока тиран Сиракуз не просит их посостязаться, сделав для него статую. После этого Музидес отравляет Калоса. Позже свершается месть Калоса, когда ветвь огромного дерева, выросшего на его могиле, падает на дом Музидеса.

Примерно в это же время Лавкрафт написал более известный «Селефаис». Так же как и «Белый корабль», «Селефаис» — сновиденческое повествование. Мир снов Лавкрафта приобретал все более четкую форму. В рассказе сочетаются дансейнинский колорит, география «Кошек Ултара» и собственное мировоззрение Лавкрафта: «Во сне Куранес увидел город в долине, морской берег вдали, снежную вершину, возвышающуюся над морем, и ярко раскрашенные галеры, уплывающие из гавани в далекие страны, где море встречается с небом. Это во сне он получил имя Куранес, ибо наяву он звался по-другому. Возможно, для него было вполне естественным приобрести во сне новое имя, ведь он был последним в роду и таким одиноким среди миллионов безразличных лондонцев, так что было не так уж и много тех, кто заговорил бы с ним и напомнил ему, кем он был. Денег и земель он лишился, и его не заботило то, что думают о нем люди, но предпочитал грезить и писать о своих снах. Те, кому он показывал написанное, осмеивали это, так что через какое-то время он оставлял свои сочинения лишь для себя, а потом и вовсе прекратил писать».

Любимое место Куранеса в снах — город Селефаис в долине Оот-Наргай. После приключений в мире сновидений Куранес не может вернуться в Селефаис. Он прибегает к наркотикам, чтобы погружаться в сны глубже, и, уже умирая, вновь находит свой город: «И после этого Куранес правил над долиной Оот-Наргай и всеми соседними областями сна, держа свой двор поочередно в Селефаисе и в облачном Серенниане. Он правит там до сих пор и будет счастливо править во веки веков, хотя под утесами Иннсмута волны канала насмешливо играли с телом бродяги, проковылявшего через полузаброшенную деревушку на рассвете. Насмешливо поиграли и выбросили на скалы под увитым плющом Тревор-Тауэрзом, где тучный и весьма мерзкий миллионер-пивовар наслаждается купленной атмосферой угасшего дворянского рода».

Модель Лавкрафта для Куранеса ясна как день. С точки зрения мастерства рассказ достоин похвалы, однако нотки жалости к себе и принятия желаемого за действительное могут испортить удовольствие читателей. Тем не менее все писатели выводят себя в своих произведениях под тем или иным видом. Кого еще можно так хорошо знать, как не себя?

«Из вне» (1920) — традиционная фантазия на тему ужасов, или научно-фантастический рассказ ужасов о безумном ученом, конструирующем машину, которая позволяет ему заглянуть в другое измерение. Он соблазняет рассказчика принять участие в эксперименте, уготовив ему судьбу быть съеденным тварью из запредельного мира.

«Храм» (1920), объемом более пяти тысяч слов, написан в форме записки командира немецкой подводной лодки, вложенной в бутылку. Граф фон Альтберг-Эренштайн рассказывает, как он потопил английский грузовой корабль. Мертвого члена экипажа потопленного судна выносит на подлодку. В его кармане находят вырезанную из слоновой кости голову юноши, которая производит зловещее впечатление.

На подводной лодке происходит взрыв. Ее преследуют стаи загадочных дельфинов. Члены команды либо умирают, либо сходят с ума, либо поднимают бунт, и их убивают — пока в живых не остается один лишь командир. Судно опускается на дно посреди руин Атлантиды, и граф решает закончить свою жизнь, исследуя в водолазном костюме ее развалины.

Рассказ посредственен, разнообразные события в нем так и не образуют связной картины. Интересно лавкрафтовское изображение немецкого офицера, который говорит о своей «железной немецкой воле»: «Я всегда остаюсь немцем, и быстро заметил две вещи», «Я — пруссак и здравомыслящий человек». Это, конечно же, карикатура на врага — хотя и не настолько, чтобы злоупотреблять доверчивостью, поскольку подобных немцев было довольно много. Ирония заключается в том, что Лавкрафт не смог разглядеть, что, когда он говорил об англосакском арийском превосходстве, он сам выглядел точно так же.

«Страшный старик» (примерно конец 1920–го) — вполне отвечающая требованиям небольшая фантазия в тысячу слов, традиционный рассказ о том, как три вора отправляются грабить старого морского капитана, обладающего необычными способностями, и как все трое находят жуткую смерть.

Рассказ примечателен тремя обстоятельствами. Во-первых, он напоминает рассказы Дансейни «Правдоподобное приключение трех литераторов» и «Как Нут практиковал свое искусство на гнолах» и его пьесу «Ночь в гостинице», а возможно, и был сделан по их образцу. Во-вторых, действие происходит в городе Кингспорт в лавкрафтовской Новой Англии — в вымышленном дубликате Марблхеда, штат Массачусетс. Позже Лавкрафт использовал его и в других рассказах.

Наконец, в рассказе есть одно из тех неприязненных и брюзжащих замечаний о «чужаках», которые в последующее десятилетие формировали лейтмотив сочинений Лавкрафта. Трех его воров звали Анджело Риччи, Джо Чанек и Мануэль Сильва, они «происходили не из Кингспорта и принадлежали к тому новому разнородному племени чужаков, что лежит вне магического круга жизни и традиций Новой Англии…».

«Музыка Эриха Занна» (1921) многими считается одним из лучших рассказов Лавкрафта. Его герой рассказывает, как, будучи бедным студентом в неназванном французском городе, он снял дешевую комнату в одном из ветхих домов на улице Д'Осейль. Его сосед из мансарды над его комнатой — старый немой немецкий музыкант, и до рассказчика доносится его таинственная музыка. Когда он завязывает с немым знакомство, тот позволяет ему послушать его игру, но не разрешает выглядывать из закрытого шторой окна, откуда открылся бы вид на город. Занн также отказывается, выказывая при этом страх, играть ту таинственную музыку, что доносилась до рассказчика.

Однажды ночью он слышит беспорядок в комнате музыканта и входит, чтобы помочь. Занн пытается написать ему объяснение своей тайны. Вдруг из-за окна раздается неземная мелодия. Занн хватает свою скрипку и начинает лихорадочно играть. Окно разбивает буря, свечи гаснут, и ветер уносит рукопись Занна. Когда же герой выглядывает из окна, он видит лишь мрак…

Когда кто-то спросил Лавкрафта, никогда не бывшего за границей, как ему удалось так хорошо описать атмосферу Парижа, тот ответил, что он все-таки там был — во сне, вместе с По.

«Безымянный город» (1921) — первый рассказ из того, что позже назовут циклом Мифа Ктулху. Герой рассказывает о разрушенном городе в Аравийской пустыне: Нет легенды настолько древней, чтобы назвать его имя или припомнить, что он когда-то был полон жизни; но о нем шепчутся вокруг бивачных костров, да бормочут старухи в шатрах шейхов, так что все племена избегают его, толком даже не зная почему. Именно это место безумный поэт Абдул Аль-Хазред увидел ночью во сне, а затем сложил необъяснимое двустишие:

Так детское прозвище Лавкрафта, Абдул Аль-Хазред, нашло себе применение. Исследуя развалины, рассказчик находит резные изображения и мумии расы маленьких цивилизованных динозавров. Когда он начинает выбираться из тоннеля, его затягивает назад завывающим ветром, в котором, как он думает, ему слышатся голоса духов прежних обитателей. А когда он пробивается к поверхности, он видит на фоне неба «кошмарное полчище мчащихся демонов — искаженных ненавистью, абсурдно облаченных, полупрозрачных демонов расы, которую невозможно принять за что-либо другое, — расы ползающих рептилий безымянного города».

Хотя рассказ и был профессионально издан лишь после смерти Лавкрафта, он довольно хорош для своего жанра. Как и множество произведений Лавкрафта, он основан на его сне.

«Иные боги» (1921) — очень впечатляющая небольшая фантазия, вновь обращающаяся к стране снов из «Кошек Ултара». Она начинается: «Над высочайшими земными вершинами живут боги земли, и нет ни одного человека, кто мог бы сказать, что смотрел на них». Но затем: «В Ултаре, что лежит за рекой Скай, жил некогда старик, страстно желавший узреть богов земли. Он основательно изучил Семь тайных книг Земли и был знаком с Пнакотическими манускриптами из далекого и холодного Ломара. Его звали Барзай Мудрый, и сельчане порой рассказывают, как он взошел на гору в ночь загадочного затмения».

Очевидно, Ломар не располагается, как это указывается в «Полярисе», в далеком прошлом явного мира, напротив — это часть мира сновидений. Барзай и молодой жрец Атал взбираются на запретную гору Хатег-Кла. Близ вершины Барзай оказывается впереди. Когда Атал поднимается выше, притяжение словно тянет его вверх, а не вниз. Барзай кричит сверху: «Иные боги! Иные боги! Боги внешнего ада, что сторожат немощных богов земли!.. Отвернись… Возвращайся… Не смотри! Не смотри! Мщение бездонных бездн… Этой проклятой, дьявольской дыры… О милостивые боги земли, я падаю в небо!»

«Искания Иранона» — слабенькая сказка из сновиденческого мира Лавкрафта. В венке из виноградной лозы и в изорванных пурпурных одеждах странствует Иранон, зарабатывая пением на еду, и ищет, но так и не находит волшебный город Айра. Рассказ портят все те же нотки жалости к себе, что слышны в «Селефаисе». Лавкрафт, в сущности, утверждает, что особы с тонкой артистической чувствительностью вроде него должны проводить свои жизни в праздной мечтательности, в то время как другие их содержали бы.

«Изгой» (1921) также считается одним из лучших рассказов Лавкрафта, хотя лично мне он не нравится. И в этом я, кажется, солидарен с самим автором, который назвал его «чересчур многословно механическим в напряженном воздействии и почти комическим в напыщенной помпезности языка… Он представляет собой верх моего буквального, хотя и бессознательного подражания По». Рассказ, действительно, столь выдержан в духе Эдгара По, что некоторые полагают, что он мог бы сойти за какой-нибудь обнаруженный неизвестный рассказ По. Его первые абзацы — практически переложение начала «Береники» По.

Герой рассказывает, что он вырос в полном одиночестве: «Мне не известно, где я родился, кроме того, что замок был бесконечно древним и бесконечно ужасным, со множеством темных галерей и высокими потолками, где перед глазами представали лишь паутины да тени». Окруженный густым лесом, этот замок был полон летучих мышей, крыс, заплесневелых книг и рассыпающихся скелетов. Чем бедняга питался, не говорится.

В конце концов герой поднимается на единственную высокую черную башню замка, чтобы осмотреться. Но на вершине он с удивлением обнаруживает, что вместо высотной точки обзора он всего лишь достиг поверхности земли.

Он выбирается, бродит по сельской местности и находит другой замок. Внутри него веселятся люди в ярких одеждах, но, завидев его, с криками разбегаются. В том, что выглядит как дверной проем, он видит омерзительное чудовище, «прогнивший, сочащийся призрак больного откровения». Когда же он дотрагивается до твари, то выясняет, что это его собственное отражение в зеркале, что он и есть упырь.

Первоисточники рассказа очевидны. Один — это «Маска Красной Смерти» Эдгара По. Другой — «Дневник одинокого человека» Натаниела Готорна. В этом произведении Хоторн упомянул идею рассказа, в котором он прогуливался по Нью-Йорку. К его изумлению, при его виде люди с криками разбегались, пока он не посмотрелся в зеркало и не обнаружил, что «я прогуливался по Бродвею в своем саване!».

Название «Изгой» весьма знаменательно. Лавкрафт, по его же признанию, сам сделал себя изгоем. Но для изгоя — отшельника, пророка, провидца, чудака — настали трудные времена. Он наслаждается жизнью лишь в тех пределах, в которых может отказаться от обычных мирских удовольствий, не сожалея о них.

В своей аскетической, беспорочной жизни Лавкрафт довольно неплохо справлялся с подавлением страстей, но он так и не достиг полного, буддистского умерщвления желания. Он страстно желал некоторых вещей, которых у него не было: вернуть и отреставрировать дом деда, совершить путешествие по Западу и Старому Свету, быть джентльменом-землевладельцем с достаточным доходом, чтобы сохранять эту роль. Поэтому его жизнь как изгоя, и без того не очень счастливая, претерпевала периоды полного страдания.

«Лунное болото» (1921) — заурядный рассказ сверхъестественного ужаса. В нем повествуется об американце ирландского происхождения, который покупает поместье в Ирландии и намеревается осушить болото, населенное привидениями. Но болотные духи обращают землевладельца и всех его рабочих, выписанных из других мест, в лягушек или отделываются от них как-то по-другому.

После заключения матери в больницу в марте, весь 1919 год Лавкрафт был бездеятелен. Хотя его тетушки и старались занять ее место, потакая ему во всем, для него оказалось трудным привыкнуть к отсутствию Сюзи.

В 1920–м он оживился. Он интересовался, сможет ли преподавать в вечерней школе — его ночной образ жизни, по его словам, исключал преподавание в дневное время. Его новые клиенты в «призрачном авторстве», как он убедился, будут оплачивать его исправления их произведений.

Весной его посетили издатели-любители Даас, Хоутейн и Кляйнер. Затем бостонские любители, объединенные в «Хаб Клаб», с третьего по десятое июля организовали свой съезд. Лавкрафт поехал туда.

До того времени Лавкрафт покидал дом редко. За три года, предшествующие лекции Дансейни, он ни разу не выезжал из Род-Айленда и не провел и ночи вне дома с октября 1901 года, когда ему было одиннадцать. Тогда его мать увозила его на отдых на летний курорт, но «нервная ностальгия» мальчика «вынудила к скорому возвращению».

В Бостоне Лавкрафт прекрасно провел время. Там были его коллеги Кук, Кляйнер и другие. Он даже немного подурачился, пародируя свою позу восемнадцатого века и говоря другим, что «вполне готов стать обычным хулиганом — на денек». Несмотря на свою очевидную серьезность, Лавкрафт обладал живым чувством юмора бесстрастного и невозмутимого типа.

В первую ночь он поехал домой в Провиденс, чтобы вернуться на следующий день. Затем остальные убедили его остаться в Бостоне на ночь. Шестого числа он отправился с Элис Гамлет, «ее компаньонкой миссис Томпсон [теткой мисс Гамлет — как будто присутствие Лавкрафта требовало компаньонки] и в сопровождении мистера Уайта» на экскурсию по центральной части Бостона. Затем миссис Томпсон и мисс Гамлет взяли Лавкрафта на ночь к себе домой в Дорчестер, поскольку шум гостиницы был для него тяжким испытанием и ему «пришлось позаботиться о тихой комнате для себя».

Седьмого августа он вновь приехал в Бостон на пикник «Хаб Клаб». Его пригласила Эдит Доуи Минитер, лидер массачусетской любительской прессы с восьмидесятых годов девятнадцатого века. Между тем он стал за раз трижды лауреатом ОАЛП: за «Белый корабль», а также за эссе и передовицу.

Из-за дождя участникам пикника пришлось перекусить под крышей, но потом погода прояснилась вполне достаточно, чтобы вся группа смогла прогуляться по парку Мидлсекс Феллз. Миссис Минитер нарвала лавра и сплела из него венок для Лавкрафта. Она заставила его носить этот венок в честь наград остаток всего дня.

Пятого сентября он снова был в Бостоне, на конференции «Хаб Клаб», где впервые встретился с Джеймсом Ф. Мортоном. Лавкрафт читал «длинную и скучную» речь, как он выразился сам, в «занудной и монотонной манере» и «напыщенном стиле». Его также уговорили спеть.

Посещение Бостона стало для него привычным. 22 февраля 1921 года, одетый в новый костюм со склада-магазина, он бросил вызов новоанглийской зиме и приехал на конференцию в Доме Куинси. Тема дня была «Что вы сделали для любительской печати и что любительская печать сделала для вас». Лавкрафт прочел доклад «Что любительство и я сделали друг для друга». Он поведал о своем вхождении в эту сферу и о своих целях как председателя Отдела общественной критики: «Возможно, то, что я сделал для любительской печати, весьма незначительно, но, по крайней мере, я могу заявить, что сделанное мною воплощает мои наилучшие усилия, направленные на… помощь честолюбивым писателям… То, что я сделал, должно было начать ясно выраженную кампанию по повышению литературных стандартов… Я взял на себя ответственность за довольно большое количество частных критических отзывов и предложил свои услуги всем желающим переработать рукописи для журналов… Когда я занялся любительством, я, к сожалению, находился во власти иллюзии, будто умею писать стихи, — иллюзии, которая привела меня к отчуждению от читателей из-за множества длинных и отвратительно занудных метрических страданий…

К счастью, я могу быть менее сдержан относительно того, что сделало для меня любительство… Любительская пресса дала мне целый мир, в котором я живу. Обладая нервным и замкнутым характером, изводимый желаниями, значительно превосходящими мои дарования, я являюсь типичным неудачником в огромном мире стремлений… В 1914 году, когда ко мне впервые простерлась щедрая длань любительства, я был так близок к состоянию растительности, как может быть близко только животное — возможно, более удачно меня можно было бы сравнить с приземленным картофелем…

Также любительство одарило меня кругом людей, среди которых я не являюсь совершенным чужаком, — людей, обладающих академическими познаниями, но которые в большинстве своем не столь заносчивы достижениями, чтобы хмуриться на отстающих… То, что я дал любительской печати, — прискорбно мало. То, что любительская печать дала мне, — сама жизнь».

Лавкрафт рассказывал своей матери: «Мои высказывания принимали на удивление громкими аплодисментами, которые, естественно, доставляли мне огромную радость». За обедом разговор перешел на политику, во время которого Лавкрафт отстаивал республиканскую политику Гардинга.

Среди множества любителей, с которыми встретился Лавкрафт, была высокая, поразительно красивая женщина с энергичным характером — Соня Гафт Грин. Их познакомил Кляйнер на палубе пароходика, перевозившего их на пляж. Миссис Грин надеялась издать свой любительский журнал. Позже она писала о Лавкрафте: «Я восхищалась его личностью, но, честно говоря, поначалу не его внешностью».

Лавкрафт подробно объяснил миссис Грин достоинства ОАЛП. Он обещал написать ей и выслать образцы своих и других работ на поприще любительской прессы.

На вечер он заготовил еще одну речь, на тему «Лучший поэт». Когда же подошла его очередь, он отложил текст в сторону и, к своему удивлению, без труда выступил экспромтом, с шутками и отступлениями. Речь «вызвала оглушительные аплодисменты».

Лавкрафт присутствовал и на другой встрече в середине марта, когда каждый должен был подготовить какое-нибудь выступление с ирландским колоритом в честь дня святого Патрика. По этому случаю Лавкрафт написал «Лунное болото» и прочел его перед собравшимися.

Вскоре шестидесятитрехлетней Сюзи Лавкрафт потребовалась операция на желчном пузыре, которая, судя по всему, была проведена успешно. Однако пять дней спустя она заявила, что хочет умереть, ибо: «Я буду жить в одних мучениях». На следующий день, 24 марта 1921 года, она скончалась от «cholecystitis chalangitis» — воспаления желчного пузыря и желчного протока.

Во время последней болезни Сюзи ее навещала сестра Лилиан Кларк, но сын, очевидно, не приходил. Не зная, как долго Сюзи была прикована к постели перед операцией, мы не можем сказать, было ли это намеренно или нет — он мог оставаться дома из-за нервного изнеможения.

Возможно, смерть Сюзи обернулась бы благом для Лавкрафта, стимулировав его на независимость и самостоятельность. Но этого не случилось, ибо у него были две любящие тетушки, готовые, желавшие и жаждавшие взвалить на себя бремя Сюзи. Так Лавкрафт лишился какой бы то ни было возможности избавиться от роли маменькиного сынка — вместо этого он просто стал сынком своих тетушек.