Нина сидит на табуретке за стойкой. Наливает себе стакан морковного сока, из коробки выуживает печенье, испеченное Марианной. Набирает сухих бананов, изюма, миндаля, орехов. Встает и начинает рыться в холодильнике, сует себе в рот холодную соевую колбаску, вынимает хлеб из пакета. Набрасывается на еду, как изголодавшийся волк, словно вдруг обнаружила, что несколько лет не ела вообще ничего. За последнюю неделю она как будто немного поправилась, под ее чересчур свободным свитером уже угадываются кое-какие формы. И сама она уже не такая вялая, увереннее передвигается в пространстве, она стала больше походить на отца, но в улучшенном варианте.

Я смотрю на нее с расстояния метров в десять, выглядывая из-за шкафа, и не знаю, могу ли я гордиться этим результатом.

Она замечает мой взгляд, говорит:

– Ты что смотришь?

– Просто так, – отвечаю я.

Я не уверен, нужно ли к ней подойти, но все же выбираюсь из-за шкафа, спрашиваю:

– Тут есть что-нибудь вкусное?

– Нет, – отвечает она, продолжая есть. – Разве что что-нибудь из сладкого.

Я подхожу и тоже беру себе кураги и горсть миндаля.

– Спасибо Марианне, – говорю я.

– Да, – откликается Нина с улыбкой, которая была бы доброй, если бы не скривившиеся в уголках губы. – А папа подражает ей во всем.

– Полное очищение. Манна небесная и обезжиренное соевое молочко. – Раскинув руки, как крылья, и полуприкрыв глаза, я медленно раскачиваюсь из стороны в сторону.

Она смотрит на меня робко и вместе с тем испуганно: контраст черного и белого теперь, когда к ней возвращаются силы, стал еще ярче.

– А ведь знаешь, поначалу ты мне очень не понравился, – сообщает она мне.

– Премного благодарен, – отвечаю я, внезапно обнаруживая несколько пробоин в броне моей самоуверенности.

– Но ведь тебя невозможно было понять, – объясняет она, – ни о чем ты думаешь, ни кто ты на самом деле.

– В отличие от тех, кого понять легче легкого, – заключаю я, раздраженный и растерянный, но все же довольный, что она говорит обо мне.

– Дело не в этом, но ты так странно вел себя. Я думала, что ты задаешься.

– А теперь? – спрашиваю я, отчасти шутливо, отчасти серьезно, отчасти заинтригованный, отчасти уверенный в себе, отчасти умирая от страха. Она смотрит на мои волосы, на мои губы.

– А теперь, если послушать Марианну, так ты просто святой какой-то.

– А ты сама как считаешь? – все же спрашиваю я, хоть и предпочел бы совсем оставить эту тему.

– Я? – Смотрит на меня снизу, сбоку, начинает смеяться.

Мы оба смеемся, то сближаясь, то отдаляясь, словно стоим на качающейся на волнах лодке. Взгляды-вопросы, взгляды-ответы, жесты-вопросы, жесты-ответы, едва заметные движения губ и век, легкие изменения внутренних химических реакций, учащенный дыхательный ритм, учащенный сердечный ритм. Дрожь и пульсация, циркуляция влаги, колебания температуры, притяжение магнитных полей.

Она смотрит на меня снизу вверх, кладет руку мне на бедро, упираясь в него лишь кончиками пальцев, словно боится обжечься, рука соскальзывает с бедра, глаза загораются, неожиданно она приникает ко мне, губы к губам, тело к телу, и мы погружаемся в водоворот нашего слившегося дыхания.

Моя рука сжимает ей спину, на вкус ее губы стали другими, и тело пахнет по-другому с тех пор, как она снова стала есть, тело тоже изменило свою плотность, хотя все равно она еще очень худа. С горячечным, задыхающимся неистовством звереныша она совсем вдавила меня в стену, ни на секунду не ослабляя хватку, напрягая все свои мускулы, настойчиво работая языком. Я просунул руку ей под свитер, но не очень понимал, что мне делать дальше, здесь, в американизированной кухне семейства Фолетти, которая лишь одним сплошным окном отгорожена от гостиной; мне в который раз казалось, что реальность обгоняет мое воображение, не оставляя мне никакой возможности выбора.

Уто Дродемберг – соблазнитель, ему достаточно пальцем пошевелить, и женщины прямо тают перед ним. Мамы и дочки, стоит ему изменить выражение лица, стоит сказать хоть слово. Достаточно одного его присутствия, он может больше вообще ничего не делать. Только добавить во взгляд немного тепла и жизни. Не нужно иначе себя вести, не нужно играть никакой роли. Полная естественность и раскованность, можно не следить за своими руками, можно стоять и сидеть, как ему заблагорассудится. Всего несколько слов, всего один взгляд, одна мысль или тень мысли, отправленные по назначению, и женщины тают. И дело не только в сексуальной привлекательности, это куда более сильный, труднообъяснимый зов, женщины чувствуют его лучше, чем мужчины, потому что они более восприимчивы. И еще – такие подростки, как Джеф-Джузеппе, потому что они еще не обросли чешуей возраста, которая не пропускает ничего, что не согласуется с законами разума. Этим физическим притяжением управляет душа, и в этом, наверное, объяснение его неотразимости, хотя тут много не до конца понятного даже ему, много нового и старого как мир, раньше он иногда об этом думал, но проверить свои догадки не мог, и они так и остались догадками. (Но это и не чисто духовное влечение, по крайней мере, не в этот момент, хотя сейчас все ощущения настолько хаотичны, что было бы просто смешно пытаться их осмыслить.)

Уткнувшись Нине в волосы куда-то повыше уха, я сказал:

– А не лучше ли нам пойти в другую комнату?

Жарко, пахнет миндалем, кунжутным маслом, тягучим разогретым медом, полугустым-полужидким.

– Нет, останемся здесь, – говорит Нина.

Учащенное дыхание, потные ладошки. Она продолжала прижиматься ко мне лбом, шеей, виском в зависимости от того, какие движения мы делали; ее маленькие остренькие зубки то и дело покусывали меня за язык. Но она тоже, кажется, не очень понимала, что нам делать дальше: прикоснуться, сжать, слить дыхание – похоже, это все, что она хотела.

Я дотронулся до ее худенького зада и удивился, что он уже успел набрать форму и плотность, я потрогал ее бедра и талию под свитером: мне хотелось увидеть себя со стороны, но у меня это плохо получилось. Украдкой я осмотрел пол: может быть, использовать кухонную стойку как прикрытие? Мысли лишь о клочке защищенного пространства, хоть о какой-нибудь горизонтали, скользящие планы, хаос движений, образы, сменяющие друг друга кадр за кадром. Нина перехватила мой взгляд, сжала мою шею руками и потянула меня вниз, не переставая меня целовать; я был ошеломлен ее тяжестью, ее решительностью, влажным жаром ее дыхания, силой ее ног, сомкнувшихся вокруг меня.

Но как только я непослушной рукой начал заползать ей под свитер, крик Марианны: «Уто!» прогремел как сигнал воздушной тревоги, обрывающий всех на середине жеста.

Нина не ослабила хватку, лишь прошептала мне: «Ш-ш», – прямо в ухо. Но шелестящие шаги Марианны приближались к кухне, и мне совсем не хотелось, чтобы меня застали на полу, врасплох и беспомощного; я освободился от рук и ног Нины, вскочил на ноги, стойка перестала быть мне защитой.

Марианна застыла на месте: я видел, как от удивления у нее распахнулись глаза и в них пробежала какая-то тень. Скрывая свое учащенное дыхание, я постарался непринужденным жестом оправить рубашку.

Мгновение спустя из-за стойки появилась Нина, вся растрепанная и раскрасневшаяся, она смотрела Марианне прямо в глаза чуть ли не с вызовом.

Марианна отвернула от нас лицо, попыталась улыбнуться, но не сумела, внезапно она показалась мне очень хрупкой и измученной, не имеющей другой защиты от жизни, кроме своих красивых платьев.