Я быстрым шагом иду по пустынной дороге и, несмотря на холод и усталость, получаю от этого удовольствие. Слышу, как скрипит снег у меня под ногами, смотрю по сторонам на застывший пейзаж: ветки деревьев, изгибы холмов, деревянные домики, утонувшие в снегу. Свет такой яркий, что ощущается как преграда. Морозный воздух щекочет мне ноздри, легкие, душу, кружит голову, как слабый наркотик. Я даже могу бежать, сил на это уйдет не больше, могу помогать себе на бегу руками. Левая еще побаливает, особенно ниже локтя, я ее чувствую: напряжение связок, тяжесть костей, сокращение мускулов не всегда еще правильное. И все же я бегу, бегу под гору, несколько раз чуть не падаю, поскользнувшись, но все равно не останавливаюсь. Я полон бешеной энергии, как будто тайком проник в чужой сон и могу творить там все что угодно. Я подпрыгиваю, пытаюсь сделать пируэт, снова бегу по снегу под откос, все время скольжу. Думаю о ягодицах Нины, о ее длинном взгляде, которым она проводила меня, когда я выходил из дома, о ее губах, о взглядах всех, кто был в Кундалини-Холле, о всеобщем волнении. Мне кажется, что я вышел на сцену только сейчас, проведя девятнадцать лет за кулисами в постоянной и бесполезной разминке; но я еще не могу поверить в случившееся, боюсь, что с минуты на минуту все закончится, разом и без всякого предупреждения.
Я подошел к дому гуру, сложенному из декоративного розового кирпича, других подобных здесь не было, и позвонил в дверь. Дверь открыла его главная ассистентка, худая, в очках, одетая, как обычно, в персиковые цвета. Встретив меня традиционным легким поклоном, она проводила меня, осторожно ступая, в гостиную; ее большие окна выходили на луг.
– Подожди здесь, пожалуйста, – сказала она вполголоса.
Она удалилась вкрадчивой, под стать голосу, походкой: воплощенная забота о тишине.
Вся мебель была в светлых тонах, плотный ковер устилал пол, как в доме Фолетти. Казалось, ты ступаешь по облаку, утопая в чем-то воздушном, поглощающем звуки. Я уселся на розовый диван. Моя одежда из черной кожи перестала мне нравиться: что-то было в этом кощунственное. Мимо меня прошла вторая ассистентка гуру, чуть всколыхнув воздух, она кивнула мне головой и исчезла.
Я остался ждать, сидя на диване в светлой, похожей на кокон гостиной, в которой решительно нечем было заняться, разве что встать, подойти к одному из окон и полюбоваться открывающимся из него видом. Наверно, раньше этот дом был загородной виллой какого-нибудь богатого американца, который приезжал сюда на уик-энд охотиться на оленей или, возможно, устраивал скромные оргии в этой самой комнате. Я попытался представить себе полуголых блондинок на диванах, кокаин, марихуану, оглушительную музыку, резкие движения, крики, вульгарные позы, разбросанную одежду – чтобы хоть как-то нарушить идеальную гармонию этого дома.
Первая ассистентка вновь возникла в комнате, оглядела ее, сощурившись за стеклами очков, и мгновение спустя появился гуру в сопровождении второй ассистентки.
На нем была туника светло-серого цвета, он поздоровался со мной с подчеркнутым уважением. Я ответил ему своим обычным приветствием, хотя левую руку мог поднять только с трудом, несколько секунд мы смотрели друг на друга в полной тишине.
Потом ассистентки помогли гуру сесть в большое кресло. Он устроился поудобнее, подобрал под себя ноги и дал им знак улыбкой, что они свободны, ассистентки исчезли в ту же секунду.
– Садись, – сказал он.
Я сел на край дивана, лицом к гуру.
Полная тишина, не слышно даже работающего холодильника, и с улицы тоже не доносится ни звука. Звенит, подобно сталкивающимся мыслям, только сама тишина, нарушая, останавливая совсем бег времени. Мы застыли посередине потока, застыли сам поток, мы смотрим друг на друга, задержавшись перед пропастью непроизнесенных слов.
– Ты уже раньше двигал рукой, правда?
– Да, – тут же отвечаю я, кровь приливает к лицу, я вспыхиваю до корней волос. – Но всего несколько дней. А раньше она была как деревянное полено, клянусь тебе.
– Я знаю, – ответил он, как будто не придавая особого значения этому факту.
– Все равно это чудо, – сказал я.
Мы так пристально смотрели друг на друга, что я почувствовал легкое головокружение: я всматривался в его маленькие, темные, блестящие глазки, и он тоже не отрывал взгляда от меня, мне казалось, что я стою рядом с абсолютной истиной, ясной, чистой и бездонной, она разверзлась передо мной как бездна.
– Действительно, я ничего не чувствовал от локтя и ниже. Я не мог двигать рукой. И доктор в больнице сказал мне, что пройдет несколько лет, прежде чем я смогу сделать хоть какое-то движение, но чувствительность все равно не восстановится.
Гуру кивнул головой.
– Мне он сказал то же самое, – отозвался он и улыбнулся мне уголками глаз.
От близости к абсолютной истине у меня вновь закружилась голова.
– Я знаю, что не должен был устраивать тот спектакль в Кундалини-Холле. Я жалею об этом. Это был обман. Я готов вернуться туда, когда захочешь, и все всем объяснить. Хоть сегодня.
– Зачем? – спросил гуру с неподдельным любопытством, чуть склонив голову набок.
– Как зачем? – переспросил я, не понимая, куда меня ведут, опасаясь в любую минуту оступиться.
– Зачем? – повторил гуру. – То, что случилось, это так прекрасно, не нужно это уничтожать. Разве ты не видел, как все были взволнованы? Как они плакали? Разве ты не видел, как Сарасвати встала со своего инвалидного кресла? Теперь она ходит.
– Да, – ответил я. – Но у нее был просто нервный паралич. А я уже несколько дней назад мог двигать рукой и знал, что чувствительность вернулась. Я не сказал об этом сразу, ждал подходящего случая.
Гуру смотрел на меня: маленькие глазки, точно темные, блестящие, светящиеся точки, и я вдруг впервые со всей остротой осознал, как тяжело ему дышать, я услышал, как воздух с хрипом пробивается в легкие.
– Ну и что? – сказал он. – Ты думаешь, тут есть какая-нибудь разница? Какое значение имеют два-три дня? Если речь идет о чуде?
– Но я не уверен, что это действительно чудо. – Я был совершенно сбит с толку такой широтой взглядов.
Возможно, впервые в жизни я говорил без обиняков, не оставляя себе возможности отхода, и ожидал, что непременно упрусь лбом в какую-нибудь слишком твердую истину, что слишком тяжелая истина придавит мне плечи, что чересчур хрупкая истина треснет у меня под каблуком.
Однако гуру продолжал смотреть мне прямо в глаза, сидя рядом со мной и слегка улыбаясь – сочувственной и насмешливой, теплой и бесконечно равнодушной улыбкой.
– Так полагается, – сказал он, – чуду нужны зрители. Особенно теперь, когда рассказам никто не верит. Со мной тоже такое случалось, я тоже вынужден был ждать. Не всегда же чудеса случаются в нужный момент.
Мне хотелось ответить ему, но у меня не было слов, все, что я мог, – это стараться понять его взгляд и его улыбку.
– Я ждал тебя, – вдруг сказал он другим тоном и сделал какое-то странное движение в мою сторону, вроде бы шутливое, но на самом деле нет.
– Когда? – спросил я, не очень понимая, о чем он говорит.
– Да уже некоторое время, – ответил гуру. – Правда, я не ожидал увидеть тебя таким. Это означает, что мои возможности не безграничны.
Я кивнул головой, не понимая и десятой части из того, что он говорил.
Он засмеялся, немного задыхаясь и даже с хрипом, казалось, на него напал мелкий быстрый кашель: он слегка покачивался, кивал головой и непрестанно покашливал.
Я тоже засмеялся, я кивал головой и смеялся, мне казалось, я подпрыгиваю, отрываясь от земли на несколько сантиметров, я даже посмотрел на ковер, чтобы проверить, так ли это.
Потом в гостиной вновь возникает первая ассистентка, а я все еще продолжаю ощущать во всем теле небывалую легкость, знакомую мне только по редким и радостным сновидениям, и не понимаю, почему у ассистентки вдруг становится траурное лицо, почему она бросается к гуру и трогает его за плечо с озабоченным видом.
Гуру продолжает смеяться, покашливая и подрагивая всем телом, но, похоже, ассистентка думает, что он слишком громко смеется и слишком сильно вздрагивает, и вдруг я понимаю, что он вовсе не смеется.
Ассистентка держит его за плечо и тихонько постукивает по спине.
– Свами! Свами, – говорит она, – как ты себя чувствуешь?
Она старается удержать его в вертикальном положении, чтобы к нему возвратилось нормальное дыхание, но у нее ничего не получается, гуру кашляет все чаще и вздрагивает все сильнее, лицо его приобретает фиолетовый оттенок, хотя, может, мне это только кажется в свете заходящего солнца, он клонится вперед, несмотря на поддерживающую его руку ассистентки, она продолжает звать его: «Свами! Свами!» В ее бархатистом голосе слышится уже неприкрытая тревога.
Я тоже стараюсь удержать его, ассистентка предупреждает меня: «Осторожнее! Осторожнее!», словно речь идет о фарфоровой статуэтке или хрустальной вазе, древней и хрупкой, но гуру продолжает кашлять и клониться вперед. Он становится вдруг необычайно тяжелым, в три, четыре раза тяжелее, чем можно было ожидать, он, точно начиненный минералами валун, клонится к земле, удержать его невозможно, все наши усилия бесполезны.
Он продолжает наклоняться до тех пор, пока не касается лбом ковра, словно выполняет упражнения йоги или непонятным образом вдруг обрел необычайную гибкость вместе с необычайным весом, но тут же он перестает кашлять и становится легче пушинки; мы с ассистенткой уже без всякого труда возвращаем его в прежнее положение. Но он не дышит, не двигается, он сух и невесом, как опавший лист. Глаза у него закрыты, словно он спит, только он не спит, он умер.
– Свами! Свами! – зовет его ассистентка.
Ее голос растекается по ватным стенам, но не гаснет, а приобретает высоту и пронзительность животного визга. Вбегает вторая ассистентка, падает на колени возле гуру, трясет его за плечо.
– Свами! Ты слышишь меня? Свами! – твердит она.
– Он умер, – говорю я.
Они смотрят на меня с одинаковыми выражениями на лицах: с недоверием, выплывающим откуда-то издалека, точно поезд из тумана.
Я встаю, подхожу к окну. Обе руки дрожат у меня одинаково, ноги тоже дрожат, словно я только что сошел с поезда или, наоборот, только что в него сел. Я смотрю за окно, медленно вдыхаю воздух, стараюсь унять сердцебиение. За окном невиданный закат, апельсинового, коричнево-серого и розового цвета, он в десять раз ярче, чем когда мы приходили смотреть на него с семейством Фолетти.
Мирбург, 12 апреля
Дорогая Лидия!Ом Шанти Ом Калиани (Марианна)
Я снова тебе пишу, потому что мне кажется, что по телефону не скажешь того, что я хочу тебе сказать. Последние недели после несчастья, случившегося с Уто, оказались одним из самых бурных и тревожных периодов в моей жизни. Еще и сейчас я спрашиваю себя, было ли это наяву или во сне, и почему именно мне пришлось стать свидетельницей и участницей этих событий. Их столько, и столь разных, и так переплетенных между собой, что я даже не знаю, с чего начать.
Умер Свами. Это был ужасный удар для нас всех, живущих в Мирбурге, и, думаю, и для других людей из самых разных уголков мира, которые тоже его знали, читали его книги, изучали его философию. Он был наставником, отцом, опорой для каждого из нас, и хотя мы прекрасно знали, что он стар и болен, но никогда не думали, что можем лишиться его так внезапно. Каждый из нас вдруг почувствовал себя сиротой, потерянным в огромном мире, это ощущение пустоты было таким сильным, что все вышли на улицу и толпились вокруг нашего духовного центра, или храма, или просто домов, как после взрыва бомбы, все впали в какое-то оцепенение.
Но Свами в своей безграничной мудрости всегда говорил нам, что Вселенная держится на гораздо более прочных и простых основаниях, чем те, которые могли бы создать мы сами, и он знал, что не оставит нас одних, без наставника. Если бы в тот момент мы вспомнили об этом, нам не было бы так тревожно, и после его смерти осталась бы лишь неизбежная и вполне закономерная горечь утраты. Свами знал, что его место займет Уто, для этого он и позвал его и хотел видеть рядом с собой в последние мгновения жизни. Старый Свами как бы передал свои обязанности молодому Свами, святость и мудрость перешли от одного к другому, потому что они не исчезают и не разрушаются вместе с телом того, кто ими обладал.
Конечно же, Уто понял все это заранее, хотя и не хотел этого показывать, и продолжал вести себя по-прежнему, был замкнут, ироничен и нелюдим. Но чудо, происшедшее с его рукой, и чудо с Сарасвати, вылечившейся от паралича, явились такими очевидными знаками, что никто уже не мог их игнорировать. Мы по телефону не сказали тебе, насколько серьезна была рана Уто, не хотели понапрасну волновать тебя. Но врачи в больнице не оставили ему никакой надежды на то, что чувствительность восстановится и что он сможет владеть рукой, как раньше. Однако во время выступления гуру и подвижность, и чувствительность внезапно вернулись, это была самая невероятная вещь, которую мне довелось увидеть собственными глазами. Знаешь, когда в книгах пишут о чудесах, ты никогда до конца не можешь в них поверить. Но на сей раз все произошло прямо у меня на глазах и в присутствии еще трехсот человек, в том числе Джефа, Нины и Витторио, который всегда оставался материалистом и скептиком, несмотря на свои попытки возвыситься до истинной духовности. Но даже он не мог отрицать того, что видел.
Уто давно все понял. Мы наблюдали, как им с каждым днем все больше овладевают мудрость и добро, хотя он сам и делал вид, что ничего не происходит. Но с самого начала было видно, что он личность необыкновенная, я, например, поняла это с первого взгляда, а гуру, конечно же, знал это еще раньше. Надо тебе было видеть его взгляд, когда они встретились впервые: как будто между ними пробежала искра – они мгновенно узнали друг друга и поняли друг друга без слов.
Единственным человеком, который не понял всего этого, к сожалению, оказался Витторио. Более того, с самою приезда Уто на него напала беспричинная ревность, и потому Витторио каждый его поступок, каждое слово воспринимал в штыки. Думаю, он сравнивал его с собой и от этого становился все неувереннее в себе, все мелочнее и грубее. Он только и делал, что жаловался на Уто. При малейшей возможности высмеивал его и старался выставить в черном цвете. По его мнению, Уто просто бездельничал, хотя было ясно, что он переживает и обдумывает совершающийся в нем переворот. В последнее время и отношения между мной и Витторио тоже очень осложнились, мы совершенно перестали понимать друг друга. Думаю, в глубине души Витторио раскаялся, что оставил свою прошлую жизнь и последовал за мной сюда. Он старался возвыситься духовно и внутренне измениться, но прекрасно понимал, что на самом деле это ему не по силам. Все в нем сопротивлялось этому, а человек не может измениться лишь в угоду другому человеку, даже если он его сильно любит, а он уверял, что любит меня. В последнее время он стал просто невыносим, и мне пришлось сказать ему, что я не собираюсь удерживать его здесь против его воли. И вот на прошлой неделе он улетел в Нью-Йорк, а оттуда собирался ехать в Париж. Надеюсь, что все это пойдет ему на пользу, потому что, как говорил Свами, человек должен следовать своим путем, и недостаточно одной лишь силы воли, чтобы изменить его.
А вот Уто теперь изменился до неузнаваемости, мне бы хотелось, чтобы ты посмотрела на него. Он больше не красит волосы, как раньше, они снова натурального каштанового цвета и не стоят торчком у него на голове. И он больше не одевается в черную кожу, он носит цветные туники из шерсти, какие были у Свами, только покороче, правда, он все же надевает под них брюки, и продолжает носить кроссовки, но все это в порядке вещей, потому что он еще очень молод, и даже Свами говорил, что у каждого должен быть свой стиль. Самое главное отличие теперешнего Уто от прежнего – это то, что он стал охотно со всеми разговаривать и смотрит при разговоре прямо в глаза и больше не носит темных очков. Вчера он говорил со всей общиной в Кундалини-Холле, и даже те, которые смущались при мысли, что Свами так молод, вынуждены были отбросить сомнения и признать, какими высокими дарами он наделен. В конце его речи всех охватило большое волнение, и он даже сыграл на фортепьяно «Дивертисмент» и «Ноктюрн» Моцарта, и почти все плакали. Уто переехал теперь в дом, который раньше занимал Свами, обе ассистентки Свами остались жить с ним, но он попросил и меня переехать к нему, потому что он, конечно, нуждается в постоянной помощи ввиду крайней своей занятости. Они с Ниной живут вместе, она очень влюблена в него, конечно, она еще совсем девочка, но, по-моему, она понимает, что Уто – необыкновенная личность и что теперь он связан духовными обязательствами по отношению ко всей общине, впрочем, Свами никогда не говорил, что духовный наставник должен непременно соблюдать обет безбрачия.
В общем, как ты видишь, у нас произошли большие изменения, но добро прокладывает себе дорогу, и ничто не может задержать его надолго, в самом крайнем случае оно лишь будет встречать на своем пути различные препятствия.
Я обнимаю тебя со всей теплотой и безмятежностью, которые свойственны нашей обители, обнимаю и от имени Уто (он сохранил свое имя, так он решил), который напишет тебе, как только сможет.