Глава IV,

из которой мы вместе с высадившимся на берег Леонтием узнаем, что Троянская война окончилась. Здесь же мы услышим рассказ о печальной судьбе Протесилая и Паламеда и встретим Терсита, который со свойственной ему злобностью выскажет все, что только можно сказать плохого об Одиссее, Ахилле и Агамемноне.

Кораблю Леонтия удалось протиснуться между двумя другими судами, и раздражительный капитан Филоктерий, до хрипоты напрягая голос, стал отдавать и отменять приказания, проклиная по своему обычаю всех подряд – Стенобия за то, что он не выполнял этих приказаний, матросов за то, что те подчинялись только Стенобию, соседей по стоянке, которые не соблюдали дистанцию, тех, кто не мог на берегу с лета подхватить концы, неблагоприятный ветер и течение, заваливавшие его корабль на левый борт, богов, чертей, чаек, троянцев и вообще каждого, кто попадался под руку.

Едва они причалили, вокруг судна собралась толпа любопытных. Тут были воины – странно одетые и говорившие на непонятных языках: этолийцы в двурогих шлемах, элеяне с длиннющими волосами, воины из Кефаллении, магнеты, куреты, пастухи, протягивавшие плошки с козьим молоком, усеянным насекомыми, скованные попарно эфиопские рабы, девочки – разносчицы воды, женщины малопочтенной профессии, рассчитывавшие подцепить клиентов, калеки, рыжеволосые и голубоглазые фракийские пленники, выкрикивавшие страшные пророчества прорицатели и много других мужчин, женщин и детей – грязных, оборванных и отощавших.

Да, черт побери, грязны были все без исключения: вода на побережье считалась роскошью, и той малости, которую удавалось собрать, едва хватало на утоление жажды. Источники чистой воды находились на внутренней территории, там, где Симоис впадал в Скамандр; место это контролировалось троянцами, и ахейцы приближаться к нему опасались.

Среди греков было распространено странное поверье – так называемое «проклятье Протесилая». Считалось, что человек, первым сошедший с судна на берег, первым же и погибнет. Нетрудно себе представить, что творилось при высадке: воины упирались, не желали спускаться первыми; матросы, несмотря на неистовые вопли Филоктерия, делали вид, будто у них еще полно дел на борту; герои, прославленные храбрецы, подталкивали друг друга в надежде, что найдется хоть один человек, не знающий об этом проклятии. В нашем случае подходящим простаком, на которого делали ставку все, был Леонтий: ничего не подозревавший юноша и впрямь уже собирался ступить на землю, но Гемонид преградил ему дорогу:

– Остановись, Леонтий, если не хочешь, чтобы проклятье Протесилая пало на твою голову.

– О каком проклятье ты говоришь, учитель?

– Девять лет назад – тогда Протесилай был еще жив, а теперь его кости давно уже сгнили – фессалийский царевич по имени Иолай прибыл в Трою. Он привел из далекого Иолка сорок груженных оружием черных кораблей со сдвоенными рядами гребцов. Вместе с ним прибыли его брат Подарк, разгромивший потом амазонок, а также непобедимый быстроногий Ахилл.

– Уж не моего ли Ахилла ты имеешь в виду? – спросил Леонтий, который при упоминании о любимом герое всякий раз приходил в ужасное волнение.

– Да, именно его, Ахилла Пелида. Как раз тогда Ахилла и вывел на чистую воду хитроумный Одиссей: ведь герой, переодевшись в женское платье, скрывался среди дочерей Ликомеда. Пришлось ему все-таки отправиться на корабле в Трою.

– Ну, а потом?

– Троянцы, – продолжал Гемонид, – поднятые по тревоге фригийцами, стоявшими на холмах Тенедоса, выстроили свои порядки вдоль берега, и как только корабль с Протесилаем попытался пристать, закидали его острыми камнями и речной галькой.

В древности воины в битвах часто пользовались камнями. И неудивительно: в те времена железо считалось редким металлом, пожалуй, еще более редким, чем золото. Достаточно сказать, что когда проводились погребальные игры в честь Патрокла, среди самых ценных призов был брус железа. Тогда же Ахилл и сказал состязавшимся:

Короче говоря, лишь богатые могли иметь оружие, заслуживавшие этого названия, остальные устраивались кто как мог: в дело шли камни, дубины, деревянные вилы и т. п. Битвы в XII веке до н. э. начинались обычно с забрасывания противника камнями; только потом враждующие стороны сближались и пускали в ход кулаки и дубинки. Шлемы, копья, мечи, разукрашенные щиты, о которых так много говорится в «Илиаде» и «Одиссее», были исключительной привилегией героев; кстати, после каждого поединка победитель первым делом спускался с колесницы и захватывал оружие побежденного, даже если бедняга не успел еще испустить дух.

Тот, кто был настолько богат, что мог позволить себе иметь металлическое копье, действительно металлическое – от наконечника до рукояти, старался ни в коем случае не метать его во врага.

– После нескольких неудачных попыток, – продолжал Гемонид, – фессалийцам удалось наконец под градом камней подплыть к берегам Илиона, и Ахилл, жаждавший вражеской крови, уже готов был спрыгнуть на землю, но тут Фетида, сделавшись незримой, схватила сына за руку. Она-то знала от оракула, что первый ахеец, ступивший на эту землю, первым же и погибнет, и хотела во что бы то ни стало спасти Ахилла. Говорят еще, что одной рукой смиряя боевой порыв сына, другой она подталкивала Протесилая навстречу неотвратимому року. Не успел несчастный ступить на землю, как его пронзило копье Гектора.

Бедный Протесилай! Подумать только: ведь он уехал воевать на следующий день после женитьбы на Лаодамии, прекрасной дочери царя Акаста! Сколько лет он, сгорая от страсти, мечтал о ней, но отец девушки противился его желаниям. И вот, когда мечта Протесилая наконец сбылась, ему пришлось отправиться в Трою. И это после одной-единственной брачной ночи!

Сочувствуя такой беде, Гомер посвятил Протесилаю следующие горькие строки:

Черта с два спрыгнул бы он – это уже говорю вам я, – не подтолкни его хорошенько Фетида. Как бы не так!

Узнав о смерти Протесилая, Лаодамия долго предавалась отчаянию, как и любая другая жена, окажись она в такой беде. К тому же разве не обидно ей было это издевательство с первой и единственной брачной ночью? Как несправедливо обошлась с ней судьба! Сначала несогласие отца на ее замужество, потом наспех сыгранная свадьба, отплытие Протесилая в Трою, и вот в довершение всего – трагическая гибель молодожена в ту самую минуту, когда он ступил на чужую землю. По долгом размышлении бедняжка пришла к выводу, что слишком уж жестоко поступили с ней злой Фатум и богиня Персефона, и потому именно у этой богини она решила испросить хотя бы еще одну ночь любви.

– О богиня Последнего Прибежища душ человеческих! – обратилась к ней Лаодамия. – Ты, ведающая, сколько горя приносит всем утрата любимых, ты, до сих пор сама вынужденная делить свое время между любящим мужем и оплакивающей тебя матерью, подари мне и моему злополучному супругу хоть короткое любовное свидание. Единственную ночь провел он со мной, и еще только об одной ночи прошу я тебя.

Персефона сочувственно выслушала Лаодамию и подарила ей столь желанную вторую ночь; а если быть точными, то не ночь, а три часа, которые супруги смогли провести вместе в абсолютной тайне.

Во время ночной грозы погибший герой явился прямо в опочивальню Лаодамии – в том самом военном снаряжении, в котором он уехал из дома, и с залитой кровью грудью.

– Ты здесь, любовь моя! – воскликнула Лаодамия, пылко обнимая супруга.

– Не теряй времени, дорогая, – поторопил он жену, слегка отстраняя ее от себя, чтобы можно было раздеться. – Дай мне поскорее взойти на вожделенное брачное ложе! Я так жажду твоих объятий, что просто терпенья больше нет! Всего лишь три часа подарили нам боги, зачем же тратить их на слова – даже на самые нежные, сокращая время наших ласк?

– Нет, Протесилай, постой! – вскричала она. – Нам дана одна только ночь…

– …Говоря точнее, радость моя, не ночь, а только три часа, – заметил он с педантичностью, пожалуй, чрезмерной в подобной ситуации.

– …эти жалкие три часа не смогут утолить мою страсть, и чем тратить время на пошлые объятия дай-ка я использую его по-иному. Посиди передо мной, не двигаясь, чтобы я могла изваять точную твою копию. Только так ты сможешь остаться со мной до конца моих печальных дней.

Сказано – сделано. Лаодамия (обладавшая, заметим, незаурядными способностями ваятельницы) велела рабам принести квинтал воска и стала лепить скульптуру человека в позе мужчины, обнимающего женщину. Окончив работу, она возложила статую на свою постель и устроилась в ее объятиях.

Отец, заметив долгое отсутствие дочери, послал слуг проследить за ней и, узнав, что она дни и ночи проводит в объятиях какого-то мужчины, высадил дверь ее опочивальни. Когда же горестный обман раскрылся, он повелел бросить статую покойного зятя в кипящее масло. Но в тот самый момент, когда воск начал таять, несчастная Лаодамия тоже бросилась в котел.

Леонтий и Гемонид не были суеверными, однако легенда о Протесилае – правдивая или нет – все же произвела на них впечатление, и они сочли за благо сойти с судна последними. Между тем Филоктерий блестяще разрешил проблему разгрузки судна. Капитан велел отвязать от скамьи самого пожилого гребца-ливийца и заставил его проложить дорогу остальным. Не исключено, что Филоктерий и сам собирался убить раба, но Гемонид сразу же встал на его защиту:

– Пусть живет, о Филоктерий! – воскликнул учитель. – Не видишь разве? Он же совсем седой!

– Потому я и решил прикончить его! – ответил с поразительным хладнокровием старый циник. – Этому ливийцу уже больше тридцати, и держать его гребцом не имеет смысла: ест и пьет он, как молодой, а темпа, задаваемого загребным, не выдерживает. Да хоть он и умрет, моей вины в том не будет: вспомни о проклятье Протесилая!

– Пусть так, – вмешался Леонтий, – но предоставь заботу о нем мойрам.

У Филоктерия в тот день было, вероятно, хорошее настроение, и он, правда, без большой охоты, все же отменил свой приказ о казни ливийца. Леонтий и Гемонид, гордясь тем, что сумели спасти человеку жизнь, направились было к лагерю ахейцев, но на их пути вдруг встал какой-то оборванный воин из Локриды.

– Зачем явились вы в Илион, о жители Крита? – спросил он. – Война окончена, все спешат в родные места и осаждают прорицателей, чтобы узнать, в какую сторону дуют ветры.

– Война окончена?! – воскликнул потрясенный учитель. – И чем же она окончилась?

– Вот это единственное, чего я так и не понял, – признался локридец. – Но вчера мой командир, лучший среди ахейцев копьеметатель Аякс Оилид, сказал мне: «О Листодемий, хочу сообщить тебе благую весть: завтра возвращаемся домой. Скажи своим товарищам, пусть погружают все на суда и готовятся спустить их на воду». Признаюсь, старец, известие это переполнило мою душу радостью, и теперь я жду не дождусь, когда вновь смогу обнять своих детей, а с ними и жену, если, конечно, за это время она не подыскала себе кого-нибудь помоложе.

– О Листодемий, лживый твой язык! – воскликнул другой ахеец, который в отличие от локридца был одет в изысканный кожаный thorax. – Да ты просто ублюдок! Самый лучший копьеметатель – Идоменей, а не твой коротышка Аякс Оилид. Его счастье, что мы союзники и никто не заставил его помериться силой с моим командиром, не то он уже давно гнил бы в Аиде.

– А сам-то ты кто, червь вонючий, что осмеливаешься сомневаться в доблести моего вождя? – воскликнул первый воин, выхватывая из-за пояса что-то вроде дубинки длиной с полметра.

– Ничтожная вошь из ничтожной Локриды! – дерзко вскричал второй. – Если не веришь, что мой командир лучше твоего, так убедись по крайней мере, что я, Ариакс, сын Гаденория, ловчее тебя в искусстве кулачного боя и дважды был чемпионом у себя на Крите!

– Да перестаньте же, ахейцы! – воскликнул Леонтий, становясь между двумя вооруженными воинами и прекращая ссору, грозящую перерасти в нешуточную драку. – Лучше скажите: война действительно окончилась?

– О благородный юноша, – с готовностью откликнулся Ариакс. Мастер поживиться на дармовщинку, он сразу же учуял, что дело пахнет доброй выпивкой. – Горло у меня сегодня сухое, как песок в пустыне, и уж, конечно, не солнце Дардании развяжет мне язык. Но если ты поднесешь мне чару фестского винца, кровь Диониса наверняка вернет мне дар речи. В нескольких шагах отсюда есть как раз лавчонка ликийца Телония.

Леонтий и Гемонид направились в указанное им Ариаксом заведение. К ним присоединился еще и Листодемий, который, позабыв о нанесенной ему обиде, а может, именно из-за нее, счел, что справедливость восторжествует, если кто-нибудь угостит его вином.

Листодемий был полувоином-полунищим; туника его пестрела заплатами, на ногах вместо обуви были накручены какие-то тряпки. Он угодничал перед богатыми, но задирался с хвастунами вроде Ариакса. Ариакс же смотрел на бедняков свысока: выставлял напоказ свой красный thorax с бронзовыми пластинками и, расхаживая по лагерю, наслаждался производимым впечатлением. Гемонид решил, что Листодемий—добрый малый, бедняк, а Ариакс – шакал, который, воспользовавшись сутолокой на поле боя, наверняка стащил этот thorax с какого-нибудь убитого. Тем более что его бронзовые пластинки были украшены троянскими узорами.

Ликиец Телоний оказался типичным оппортунистом – из тех, что умеют недурно устраиваться на любой войне: он поставил деревянную лавочку рядом с лагерем ахейцев, но продавал свой товар всем без разбора. Для Телония и троянцы, и ахейцы были всего лишь клиентами. Вознося хвалы Зевсу за то, что он обрек людей на такую долгую и кровавую войну, Телоний наливал вино в кубки воинам из обоих лагерей. На исход войны ему было в высшей степени наплевать.

Вино считалось напитком богатых, и Гемонид, как ни жаждал он новых вестей, прежде чем отдать деньги, поинтересовался, что почем, и только после этого заказал два стакана медового вина для Ариакса и Листодемия и по чашке ячменного напитка себе и Леонтию.

– Объясните же мне, друзья, – спросил он, – как случилось, что после стольких лет войны ахейцы решились наконец прекратить жестокую распрю, а два таких гордых вождя, как Менелай и Агамемнон, отказались от прекрасной Елены и оставили ее этому щеголю Парису?

А дело было так… – начал Листодемий, но его тут же перебил Ариакс:

– Замолчи, ты, локридец, и займись своим вином. Сегодня ты оказался в лавке Телония лишь благодаря мне. Да и вообще, что ты можешь рассказать, ведь на совете ты не был и тебе известно лишь то, что знают даже служанки из gynaiconitis, слышавшие разговоры прохожих.

– Ну тогда расскажи сам, проклятый критец, раз уж ты не можешь ни на минуту закрыть рот, – злобно отозвался Листодемий. – И пусть Гера подхватит твой голос, как она уже сделала это с болтливой Эхо!

Избавившись от соперника, Ариакс начал рассказывать. К их столу подошли и другие слушатели, среди которых был сам Телоний – единственный, говоря по правде, человек горевавший оттого, что войне пришел конец.

Мы все собрались возле корабля Герения. Кроме нас, гам были Скедий и Эпистроф с отважными фокидцами, Аркесилай и Профенор со своими верными беотийцами, Тоанф с этолийцами, а также Леонфей и Менесфий.

Не собираешься ли ты перечислить нам и все корабли, запротестовал Листодемий, – не то еще девять лет войны понадобится только для того, чтобы назвать имена одних капитанов! И потом… Знаешь, что я тебе скажу? Это даже неприлично по отношению к тем кто нас тут угощает!

Ариакс проигнорировал его слова, а может, притворился, будто не обращает на них внимания, и невозмутимо продолжал.

– Как я уже говорил, там были все самые славные мужи. Каждый хотел высказать свое мнение, и никто не желал слушать других, пока наконец девять глашатаев своими громкими криками и кулаками не заставили толпу расступиться и немного успокоиться, хотя бы пока Агамемнон не взойдет на кормовой мостик судна Герения. Наш главный вождь поднял свой скипетр, и толпа мгновенно смолкла. Скипетр тот собственноручно изготовил и преподнес Зевсу великий мастер Гефест; от Зевса он перешел к Гермесу, от Гермеса к Пелопу, от Пелопа к Атрею, от Атрея к Фиесту, а уж от Фиеста к Агамемнону…

– О, Каллиопа, избавь нас от этой безудержной болтовни! – взмолился Листодемий, затыкая уши и возводя очи к небу. – Ты же знаешь, как я ненавижу пустобрехов, но они почему-то все время попадаются на моем пути!

– Ах ты, грязный локридец! – вскричал Ариакс. – Доколе ты будешь испытывать мое терпение?!

С этими словами он выхватил из ножен бронзовый меч и бросился на Листодемия, явно намереваясь пронзить его.

Леонтий и Гемонид вскочили и попытались удержать Ариакса. В поднявшейся суматохе они опрокинули стол, скамейки и только что поданные сосуды с вином. Ариакс был вне себя и походил на разъяренного демона. Он кричал, что все равно прикончит своего врага, и угомонить его не было никакой возможности. С сидевшей рядом проституткой приключилась истерика, и она стала кричать, точно резаная. Потом, слава богу, прибежали слуги Телония и кое-как утихомирили дерущихся; четыре человека загнали Ариакса в угол, а двое выставили из лавки Листодемия, наказав ему больше никогда не попадаться им на глаза.

Когда вновь установилась тишина, Гемонид попросил Ариакса продолжить рассказ. Но хвастун не сразу откликнулся на эту просьбу: сознавая, что взгляды всех присутствующих направлены на него, он медленно встал, злобно огляделся по сторонам и направился к двери, еще не решив: броситься ли догонять своего врага или воспользоваться наличием многочисленных слушателей, чтобы они могли раз и навсегда убедиться, какой он непревзойденный оратор. К всеобщему удовольствию, второе решение возобладало.

– Вот что сказал пастырь народов Агамемнон: «О, ахейцы, много лет прошло в тщетных попытках разрушить стены Трои. Многие из нас погибли в этой войне, многие остались без ног или без рук. Дерево наших судов уже начало гнить, канаты совсем истрепались, а там, на далекой родине, наши жены выходят на берег, надеясь увидеть паруса – те самые паруса, что девять лет назад унесли отцов от детей. Мы потеряли надежду завоевать Илиум, город с широкими улицами, и теперь нам остается одно: либо всем умереть ради прекрасных глаз Елены, либо погрузиться на наши черные суда и возвратиться к родным домам, где мы впервые увидели свет».

По толпе пронесся взволнованный ропот.

– Можете мне поверить, друзья, – продолжал Ариакс, не успел Агамемнон окончить свою речь, как все до единого собравшиеся ринулись к кораблям. Присутствовавшим при этом показалось, будто гигантская волна, о которой складывали легенды, вновь отхлынула от Феры. Все возопили: «Домой! Домой!». И на радостях стали обниматься и плакать. Я тоже кричал и плакал. Действительно, если за девять лет нам не удалось завоевать Трою, то кто сказал, что мы завоюем ее именно теперь, на десятом году войны?!

Чья-то брань заглушила эту последнюю фразу: один из только что вошедших был не согласен с Ариаксом:

– Да что ты знаешь о войне, несчастный трус! Ты, который на протяжении девяти лет только и делал, что показывал врагу свой зад?

Ариакс попытался протиснуться сквозь толпу, чтобы сцепиться с провокатором, но оказался лицом к лицу с самим царем Итаки Одиссеем. Герой сжимал в правой руке скипетр Агамемнона, и это означало, что он, Одиссей, назначен теперь военачальником ахейцев. А на случай, если скипетра окажется недостаточно, группа итакцев, среди которых находился и гигант Еврибат, была готова заставить всякого отнестись к нему с должным почтением.

– Но Агамемнон сказал… – попытался возразить Ариакс.

– Агамемнон просто хотел испытать ахейцев, узнать, сыщутся ли среди них трусы вроде тебя, готовые клюнуть на приманку. Если кто-нибудь еще сомневается в этом, пусть выйдет: я с удовольствием прикончу его собственными руками.

Но тут раздался чей-то голос:

– Я не верю тебе, Одиссей, и никогда не поверю, что бы ты ни говорил, и сегодня, и вообще!

Всех ждала очередная неожиданность: на авансцену вышел новый персонаж. На сей раз публика увидела низкорослого неуклюжего воина с головой, по форме напоминающей грушу. Он был горбат и колченог, а в довершение всего на голове у него, как раз на самой макушке, торчал жиденький хохолок. Звали чудака Терситом. Все встретили его дружным смехом: очевидно, он был хорошо знаком завсегдатаям этого заведения.

– Ты кто? – спросил Одиссей.

– Я тот, кто не верит тебе, – ответствовал ему Терсит с церемонным поклоном, вызвавшим, естественно, новый взрыв смеха. – Но не потому, что я верю твоему свояку Агамемнону – этому ворюге, а потому, что нельзя доверять такому человеку, как ты, лжецу, который без обмана дня не проживет, и был обманщиком еще во чреве матери. Ты же не способен ни на единое слово правды, пусть даже самой невинной!

– Грязная тварь! Как ты смеешь обзывать ворюгой вождя народов? – закричал Одиссей, желая поставить на место этого урода и в то же время узнать, какими такими делишками запятнал свою честь Агамемнон за последнее время.

– Я действительно назвал его ворюгой, да простят меня остальные воры! – тотчас же откликнулся Терсит. – Атрид не просто вор, он всем ворам вор. Его шатры забиты бронзой, ему доставляют больше женщин, чем он способен использовать. Да еще попробуй угоди нашему вождю! Ему подавай самых красивых и молоденьких. А кто должен отыскивать их? Мы, клянусь Зевсом, мы, ахейцы! Кто раздобывает ему золото? Опять же мы, ахейцы, нападающие на ни в чем не повинных людей и убивающие их, чтобы отнять у них золото и принести добычу Агамемнону. Для него самого, бедняжки, это слишком утомительное занятие! А теперь мы должны еще взять Трою, потому что только тогда он сможет заполучить много золота и девушек, которых ему так недостает!

– Молчи ты, мерзкое насекомое! Молчи, если не хочешь сию же минуту расстаться с жизнью! – вскричал Одиссей.

Но ни угрозы Одиссея, ни его авторитет не произвели на Терсита никакого впечатления. Выйдя на середину круга, уродец медленно обвел взглядом слушателей, словно призывая их к тишине, и, понизив голос, продолжал:

– Братья, заклинаю вас, не верьте ему! Если Одиссей скажет, что вы живы, не верьте. Если Одиссей скажет, что у каждого из вас по две руки и по две ноги – пусть даже вам мнится, будто так оно и есть, – не верьте. Если Одиссей скажет, что высоко в небе светит солнце… не верьте – значит, сию минуту пойдет дождь. А если, выйдя отсюда, вы действительно увидите солнце, все равно не верьте. Можете не сомневаться, он бы этого не говорил, если бы не держал в уме какой-нибудь гнусный план!

– О, подлейший из подлых, о, змеиное жало, о, коровья лепешка, о, блевотина старого пьяницы! – вскричал Одиссей. – Да пусть Телемах никогда больше не назовет меня отцом, если я не расколошмачу твой горб, не втащу тебя за уши голым на корабль: там ты у меня поплачешь!

Он схватил Терсита за тунику и, швырнув на землю, принялся охаживать его своим скипетром, а сбежавшиеся итакцы стали полукругом так, чтобы никто не мог вмешаться в драку. Однако несчастный горбун, несмотря на град ударов, сыпавшихся на его грушевидную голову, продолжал изрыгать проклятья и твердить свое:

– И это Одиссей, ахейцы! Полюбуйтесь, какой он сильный! Как расправляется с калекой! Это же он предал Паламеда, сына Навплия, своего самого близкого друга, и обрек его на гибель!

Упоминание о Паламеде, да еще с таким комментарием, и вовсе привело Одиссея в неистовство, но, к счастью для Терсита, у царя Итаки были в то утро еще другие заботы, а потому, выдав калеке последнюю порцию тумаков, Одиссей помчался на берег в отчаянной попытке удержать ахейцев от бегства. Призыв Агамемнона породил в рядах союзников самое настоящее пацифистское движение: греки вдруг осознали, что им надоело воевать, и все как один решили возвратиться на родину. Пожалуй, только Одиссей с его незаурядным ораторским даром мог уговорить их остаться.

Когда герой скрылся, Телоний оказал Терситу первую помощь, промыв ему раны виноградной водкой собственного изготовления и перевязав голову льняной тряпкой, отчего тот стал еще смешнее: лысый череп с хохолком торчал над повязкой, и голова его стала походить на блюдо с халвой – сладостью, которую пилосские женщины обычно готовили к празднествам в честь Посейдона.

Терсит кряхтел от жгучих примочек, но был счастлив, что сумел наконец высказать все, что думал, человеку, которого он так ненавидел. Потрясенному этой сценой Леонтию не терпелось засыпать Терсита вопросами, и как только он убедился, что Терсит уже в состоянии говорить, стал делиться с ним своими сомнениями.

– О Терсит, сын Агрия, с детства мне рассказывали о подвигах героев, а сегодня мне и самому посчастливилось увидеть одного из них так близко, как я вижу сейчас тебя. Да, я видел Одиссея, царя Итаки, самого хитроумного из тех, кто пришел сюда сражаться с ничтожным Парисом. Но ты предостерег меня от знакомства с ним и, рискуя собственной жизнью, стал доказывать, что Одиссей не заслуживает уважения. Тогда позволь спросить: кому я должен верить – тебе или моим учителям?

– О мой мальчик, заклинаю тебя, – грустно отозвался Терсит, – пока разум тебя не покинул, не верь учителям, не верь никому, кто воспевает подвиги героев ради горсти винных ягод! Если хочешь знать правду, ищи ее у себя в голове, а не в сердце. Те, кого ты именуешь героями, просто-напросто прославленные злодеи, захватывающие чужие земли с единственной целью – грабить и насиловать. Они не ведают любви к ближнему и жалости к слабым. На честь Елены им наплевать: сокровища Приама – вот что для них главное, и они сделают что угодно, лишь бы завладеть ими. Агамемнон – жестокий убийца, он готов прикончить собственного брата, если тот встанет на его пути. И Ахилл – убийца: для него слава важнее жизни целого народа.

– Но он ведь герой! – возразил Леонтий.

– А что, по-твоему, значит быть героем?

– Это значит быть отважным.

– Отважным? – с иронией переспросил урод. – Разве можно назвать отважным воина, знающего, что он неуязвим, и вступающего в бой с другим воином, который, в отличие от него, совершенно беззащитен?

– Но у Ахилла, – вмешался в разговор Гемонид, – тоже есть уязвимое место…

– Да, только оно известно ему одному, а значит, если не случится чуда, никто и никогда не сможет его убить. Так давайте же раз и навсегда признаем, что Ахилл – убийца, как и ваш многоуважаемый Одиссей. Единственное их различие в том, что Ахилл убивает, не пряча лица, тогда как Одиссей предпочитает делать это, пуская в ход не меч, а обман. С помощью обмана он и Паламеда убил.

– А за что он его убил?

– За то, что Паламед разоблачил Одиссея на Итаке, когда тот прикинулся сумасшедшим, чтобы не идти на войну.

– Одиссей прикинулся сумасшедшим? – удивился Леонтий.

– Вот именно! Паламед, Агамемнон и Менелай отправились на Итаку – напомнить Одиссею об обязательствах, которые он взял на себя во время свадьбы Елены, тем более что не кто иной, как он сам и предложил заключить договор между бывшими женихами. Трое друзей нашли Одиссея на берегу моря, где он старательно вспахивал… песок. На голове у него была высокая крестьянская шапка, в плуг он впряг вола и осла и, идя за ними, засевал борозду солью. «Несчастный! – воскликнул Менелай. – Должно быть, он сошел с ума!» Но догадливый Паламед выхватил из рук кормилицы малютку Телемаха – единственного сына, рожденного Одиссею Пенелопой, и положил его перед самым плугом. Тут уж обманщик не мог не остановиться.

– А дальше?

– Когда обман раскрылся, сын Лаэрта был вынужден покинуть Итаку, но в душе затаил зло и поклялся, что рано или поздно заставит Паламеда дорого заплатить за эту шутку! И как еще заставил! Нет в мире никого подлее Одиссея. Посмотришь на него – вроде бы мирный человек, в чужие дела не лезет, а он просто умеет выжидать. Живет себе и вроде бы ни на что не обращает внимания, но приходит день, когда ты меньше всего ждешь беды, когда ты утратил бдительность. Тут он тебя и подсекает! Хотя его и зовут Одиссеем, он шагу не ступит, сто раз не подумав, то есть никогда ничего не предпринимает сгоряча. Сегодня, например, он избил меня, но не потому, что на него внезапно накатила ярость, нет, он хотел таким образом преподать урок ахейцам. С таким же успехом он мог бы крикнуть во всеуслышание: «И не помышляйте о возвращении на родину, не то вас ждет участь этого калеки!». Ахилл же – полная противоположность Одиссею: его надо опасаться именно тогда, когда он охвачен бешенством. Правда, злость с него быстро слетает.

– А как он все-таки наказал Паламеда? – продолжал расспрашивать Леонтий.

– Он закопал прямо под его шатром мешок с золотом и приказал одному воину-фригийцу написать подметное письмо Паламеду вроде бы от Приама: мол, настало время изменить ахейцам и заплатить делом за золото, которое тебе было послано. Потом он велел своим людям убить гонца-фригийца в нескольких метрах от ахейского лагеря, словно его там застигли, когда он пытался связаться с Паламедом, и устроил так, чтобы при убитом нашли письмо, якобы адресованное Паламеду царем Трои.

– Согласен, это была западня, – вмешался в разговор Гемонид, – но Паламед ведь мог все объяснить и напомнить, сколько добра он сделал ахейцам. Он славился во всех эгейских краях своей смелостью и… красивым почерком. Особенно его любили воины, которым он позволил коротать ночные дежурства за игрой в кости.

– Конечно, он пытался защищаться, но Одиссей посоветовал ахейцам обыскать его шатер, а когда прямо под лежанкой Паламеда был найден мешок золота, его тут же побили камнями. Говорят, когда в него полетели камни, он вскричал, обращаясь к небесам: «О Истина, я оплакиваю твою смерть, наступившую прежде моей!»

– А тебе откуда известны такие подробности? – спросил Гемонид недоверчиво.

– Фригийский посланец, тот, что писал письмо, перед тем как испустить дух, рассказал все одному беотийцу, а тот – мне. Когда я об этом узнал, сын Навплия, увы, был уже мертв. Да и вряд ли судьи мне поверили бы, ибо Одиссей успел тем временем убить и беотийца.

– О Терсит, я верю тебе, – прошептал потрясенный Леонтий. – А раз уж ты знаешь столько тайн и стольких людей, не скажешь ли, отчего умер благородный Неопул?

– Ты какого Неопула имеешь в виду? – спросил Терсит. – Неопула Честного, царя Гавдоса?

– Да-да, его.

– Говорят, он куда-то сгинул. Но сам-то ты кто, юноша? Уж не сын ли его?

– Да, и зовут меня Леонтием.

– Тогда слушай внимательно, о Леонтий, – сказал горбун, глядя юноше прямо в глаза, – ничего не могу тебе обещать, но, кажется, я знаю человека, которому ведома вся правда о судьбе твоего отца.

– Кто этот человек? – воскликнул Леонтий, вскочив со скамьи и схватив Терсита за руки.

– Успокойся, сынок. Человек этот – один фригийский купец, которого сейчас нет в нашем лагере. Он отбыл вчера в далекий Эфес за овсом и пшеницей, и в Илиум вернется не раньше, чем Селена дважды покажет свой полный лик. Как только он возвратится, я сам приведу его к тебе – пусть расскажет все, что он видел и слышал.