К середине февраля воздух ощутимо теплеет. Тонкий слой изморози тает, смягчая землю и придавая траве свежеполитый вид.

Раннее утро. Я сижу на бордюре перед приютом и смотрю на слоистый туман, завитками стелющийся над бетоном. Стараюсь не думать о цветках апельсина. Сейчас они уже дремлют в почках деревьев, ожидая рождения.

Год назад в это же время я жила в транспортном районе Манхэттена. Мне только-только исполнилось шестнадцать. Я не подозревала, что всего через несколько дней меня схватят Сборщики.

Я кладу ладонь на колено и смотрю на свое обручальное кольцо. Скольжу взглядом по лозам и лепесткам, у которых нет ни начала, ни конца.

В голове роится множество мыслей. Мыслей, которых мне следует избегать. Мыслей, к которым мне следует тянуться. Все они трепещут в этом утреннем тумане, словно цветы апельсиновых деревьев. Я больше не могу определить, какие мысли полезны, а какие — опасны, я знаю только — меня тошнит от отсутствия перемен. Я встаю и просто иду.

Даже отойдя до приюта на несколько метров, я продолжаю слышать детский шум и звяканье посуды. Однако, как только сворачиваю с Дон-авеню, эти звуки пропадают. Остаются только отдаленный шум городского транспорта и негромкий шелест прибоя. Налетает порыв ветра, и я обхватываю себя за плечи.

На мне свитер в коричневую и розовую полоску, от которого чешется все тело. Его не вязали специально для меня. Он не украшен жемчугом и бриллиантами.

Пытаюсь ни о чем не думать. И так поглощена этими попытками, что не слышу, как меня окликают. Опоминаюсь я лишь тогда, когда мое имя эхом разносится по пустой улице вместе со звуком чьих-то шагов.

— Рейн! Подожди меня!

Я останавливаюсь и, не оборачиваясь, жду, когда он меня догонит.

— Вот здорово! — говорю я, когда Сайлас оказывается рядом. — Ты надел рубашку!

Он возмущенно фыркает и отбрасывает с глаз завитки волос. Волосы у него столь светлые, что кажутся почти белыми. В утреннем свете у них появляется голубоватый оттенок, а из-за мелких завитков его голова походит на пенный гребень океанской волны.

Наверное, именно этим он и привлекает девиц. Своей впечатляющей холодностью. Обычно по утрам он как раз исчезает из дома с одной из них — уходит в сарай или еще куда-нибудь, — а их сцепленные руки покачиваются на ходу. Но это его дело и меня не касается. Я радуюсь, что ему хватает такта не заниматься подобными эскападами в доме у Клэр, особенно если учесть, что у нас общая спальня.

— Хотела убежать из нашего чудесного учреждения? — спрашивает он, когда мы трогаемся с места.

— Нет. Просто иду погулять, — отвечаю я.

Я стараюсь не надоедать Сайласу. Если он идет в постель раньше меня, я затягиваю домашние дела до тех пор, пока он гарантированно не заснет. А если ложусь первой, то притворяюсь спящей, когда он осторожно переступает через мое тело. Я также стараюсь, чтобы он не догадывался о ярких пятнах света, которые плавают вокруг меня в самые тяжелые моменты, когда надежда кажется недостижимой. Например, сейчас.

Габриель тоже за меня тревожится, но мне не надо его избегать, потому что он не назойлив. Он задает вопрос, я перевожу разговор на другое, и все.

Если Сайлас снова начнет расспрашивать о моем состоянии, я ведь могу и убежать. На ходу я высматриваю подходящие проулки.

Когда он заговаривает, я вспоминаю, что избегаю его еще по одной причине. Чтобы мне не пришлось отвечать на тот, который прятался за его сонным равнодушным взглядом с самого первого дня.

— Габриель на самом деле тебе не муж, так ведь?

Путь наименьшего сопротивления — это правдивость. А у меня в последние дни нет лишних сил.

— Да, — отвечаю я. — Но это ты и так знал.

— М-м, — мычит он.

— Откуда? — спрашиваю я. — Вид у тебя всегда такой, будто ты знаешь, но откуда?

— Дело не в отсутствии приязни, вы явно друг другу дороги, или что там еще, — говорит Сайлас. — Если я скажу тебе правду, ты сочтешь меня психом.

— Нет, — возражаю я. — Поверь, не сочту.

— Как бы тебе объяснить? — признается он. — На твоем обручальном кольце вроде как невидимый шнурок, и он ведет не к нему. Как будто ты связана.

Связана. Какое точное определение! Мысли о муже, сестрах по мужу и даже ненормальном свекре никогда полностью меня не покидают.

— Я убежала, — признаюсь я. — Меня поймали Сборщики, а я улизнула и вернулась домой. Но моя семья исчезла.

Лишь после того, как эти слова срываются у меня с языка, я понимаю, как сильно нуждалась в том, чтобы высказать их вслух. Они повисают в воздухе. И теперь у меня только одно желание — уйти от них. Оставить правду позади. Потому что если я ничего не могу с ней поделать, то уж определенно не хочу смотреть ей в глаза.

Я сворачиваю с дороги и начинаю спускаться по склону, стараясь не поскользнуться на траве, густо покрытой росой. В более солнечном городе с более чистым воздухом в таком месте распускались бы цветы. Здесь же внизу нет ничего, кроме мелкого ручья и сухих переплетенных кустов. Я уже размышляла об этом, когда приходила сюда в прошлый раз. Мне было необходимо на какое-то время скрыться от хаоса, создаваемого сиротами, и это место показалось мне безопасным, окутанным солнечным светом и несущим влажный земляной запах весны.

Сегодня здесь другой запах. Я не сразу понимаю, что это, а Сайлас хватает меня за руку и приказывает не смотреть.

Он опоздал. Я уже увидела мертвую девушку, лежащую лицом вверх на мелководье. Ее глаза полны облаков.

Кусочков яркого света так много, что глазам больно. Я стою неподвижно, сжав губы, и смотрю сквозь них. Я не различаю ни черты лица девушки, ни цвет ее волос. Происходит нечто странное. Вместо этого я вижу ее кости. Я смотрю прямо сквозь ее кожу и плоть, почерневшую и застывшую. Я вижу разорванную мышцу, которая раньше была ее сердцем. Именно туда попала пуля Сборщика.

Слова Сайласа доносятся будто через вату. Он толкает меня, пытается заставить двигаться. Я не чувствую своего тела и похожа на марионетку: когда он тянет меня вверх по склону, мои ноги и руки вяло шевелятся. А потом Сайлас садится рядом со мной на бордюр тротуара и смотрит, как я упираюсь в бетон обеими руками.

Постепенно кровь снова начинает течь. Пятна света уменьшаются и исчезают.

— Это могла быть я, — шепчу я.

Сайлас наблюдает за мной.

— Нас было трое, — добавляю я, — выбрали трех. Остальных застрелили и где-то выбросили. Оставили гнить в канаве до тех пор, пока их кто-нибудь не кремирует.

Произнесенные вслух, эти слова звучат ужасно. Наверное, я должна плакать или даже впасть в истерику. Но я почему-то ничего не чувствую. Я гневно трясу головой, непонятно зачем.

Сайлас говорит:

— В канавах нужна осторожность. Никогда не знаешь, что там найдешь.

— Это должна была быть я, — шепчу я.

— Почему? — спрашивает он.

— Потому что я не хотела выходить замуж, — объясняю я ему. — Одна из моих сестер по мужу хотела. Вторая… она смогла признать, что замужество лучше, чем смерть, и смирилась с этим. А я… оттолкнула. Меня могли убить прямо в той шеренге, но по какой-то нелепой причине — избрали, а я отвергла этот «подарок». Я один раз чуть не погибла, пытаясь сбежать.

— Похоже, тебя это не остановило, — замечает Сайлас. — Ты ведь сейчас сидишь здесь.

Я качаю головой:

— Не остановило.

Оглядываюсь через плечо на канаву, но под этим углом мне не видно, что именно плавает на мелководье. Сайлас осторожно подставляет палец мне под подбородок, выжидает мгновение, а потом поворачивает мое лицо к себе.

— Может быть, та девушка предпочла заключению смерть, — говорит он. — Может быть, она посмотрела прямо в дуло пистолета и сказала: «А идите вы!»

— Вряд ли, — не соглашаюсь я.

— Прекращай это. Что из того, что ты сбежала? За это ты еще не заслуживаешь смерти!

Я разглаживаю джинсы на бедрах, смотрю, как ветер гонит по тротуару листья. Вспоминаю жаркие, рыдающие вздохи Линдена у меня на плече. Роуз, неподвижную и изящную на своем смертном одре, грациозно восходящую к кончине. Кровь на простынях Сесилии. Как колотилось мое сердце — иногда от ужаса, иногда — от возбуждения. Акул в воде. Дорожные схемы в бумажных домах моего мужа. Поцелуи, у которых был вкус леденцов, осеннего ветра и затхлого воздуха лаборатории. Постоянные. Неотвратимые.

У лежащей в канаве девушки не будет подобных воспоминаний. Ее плоть распадется до костей, череп обнажится, оскаливая зубы. Волосы оторвутся. Ребра, тазовые кости и локти продержатся, сколько смогут; но в конце концов девушка превратится в куски на куче других кусков, а потом — в пепел.

— Мне очень жаль, — шепчу я, но она этого не слышит.

— Пошли, — говорит Сайлас, поднимая меня за запястья. — Давай займемся чем-нибудь приятным.

— Например? — спрашиваю я.

Он забрасывает руку мне на плечо в преувеличенно-дружеском жесте, но, по-моему, просто помогает не упасть. И это очень кстати, потому что в голове у меня все туманится.

— Например, починим унитаз на втором этаже. Кто-то этим утром спустил в него кубики с азбукой.

Я невольно смеюсь.

— Мне надо было стирать постельное белье, — признаюсь я.

— Везет же! — откликается он.

Мы возвращаемся домой, болтая о домашних делах и липких пятнах, которые дети оставляют на клавишах рояля и под столами. Мертвая девушка следует за мной призраком, повисает у меня на плечах, шепчет на ухо снова и снова: «Это должна была быть ты».

Вечером мне не удается заставить себя есть. От одного взгляда на горячий куриный суп к горлу подступает едкая желчь. Лапша кажется мне руками, ногами и пальцами — кусочками, которые уже никогда не соединятся в единое целое. Я быстро выхожу из-за стола и обещаю Клэр, что помогу мыть посуду после того, как приму душ.

Она хмурится. Уголки ее губ стекают вниз, словно тают. Я содрогаюсь и поспешно поднимаюсь наверх.

Боль. Все мышцы болят, словно у меня ломка после «ангельской крови». Бег, сон на жестком, застеленном одним одеялом полу… Я встаю под потоки горячей воды, но это лишь усиливает новый приступ головокружения. Кафельный пол накреняется под ногами так резко и стремительно, что приходится сесть.

Скорчившись под струями воды, я думаю, что ошиблась, решив, будто весна уже пришла. Наверное, выходя из дома, мне надо было надеть куртку поверх свитера, потому что горячая вода не прогоняет холода, который угнездился глубоко у меня в костях. Мне кажется, что если я сейчас отпущу вешалку для полотенец, то вообще выпаду из реальности.

Я сижу в ванной так долго, что Габриель начинает стучать в дверь и звать меня. Наверное, он стучит уже давно: открыв глаза, я обнаруживаю, что по-прежнему сижу на мокром кафеле, но вода уже холодная. Он говорит:

— Если ты не отзовешься, я войду.

— Нет, — говорю я. Мой голос отражается от кафельных плиток, заставляя это слабое, легковесное слово звучать громче. — Со мной все нормально. — Я поднимаю руку и заворачиваю кран. Вода с резким воем прекращает литься. — Я уже вытираюсь.

Наверное, вид у меня просто ужасный: когда я снова выхожу на кухню, опираясь на руку Габриеля, сироты разбегаются. Клэр кладет губку, промокает руки кухонным полотенцем и прижимает обратную сторону кисти к моему лбу.

— Да ты горишь, малышка! — говорит она. — Забудь про посуду. Иди в постель, я принесу тебе аспирина.

Пониматься по лестнице тяжело, несмотря на помощь Габриеля. Он укладывает меня на пол и уходит, чтобы найти еще одеял.

— Я сегодня видела мертвую девушку, — шепчу я, когда вернувшийся Габриель начинает укладывать стеганые одеяла на пол вместо матраса.

Он останавливается и хмуро смотрит на меня, словно я сказала что-то бессмысленное.

— Это правда, — говорю я. — Она лежала в реке, на дне канавы. Она смотрела на меня.

— Иди сюда, — требует Габриель.

Он держит одеяло на весу, чтобы я под него забралась. Заползаю туда, и он укутывает меня. Перебирает мои волосы, а я прижимаюсь головой к его ноге и, начиная забываться, шепчу что-то о музыке.

У меня нет ощущения настоящего сна. Ночь — это только темнота. Руки, ноги, локти, коленки возникают в слабом свете будильника Сайласа. В какой-то момент мне чудится, что они — волны, которые поднимаются, чтобы меня захлестнуть, и мои вопли порождают эхо в виде всхлипов и младенческого плача. Кто-то включает свет, и он остается гореть до утра.

Я просыпаюсь ранним утром, когда небо еще предрассветно-темное. Моя голова лежит на подушке, которая в свою очередь лежит у Габриеля на коленях. Пальцы у него по-прежнему погружены в мои волосы и изредка подрагивают, напоминая о ласковом поглаживании. Но Габриель спит сидя, привалившись спиной к стене. Рот у него открыт, дыхание шумное. Я рассматриваю линию его подбородка и даже тяну руку, чтобы потрогать, но он внезапно оказывается за многие километры от меня. Я пытаюсь его позвать, но голоса у меня нет.

Снова открываю глаза. Видимо — спала. Потому что солнце светит вовсю, и Сайласа в кровати нет.

— Привет! — шепчет Габриель.

Его голос — как прохладный ветерок в густых деревьях. Он такой сладостный, что я закрываю глаза и радостно вбираю его в себя.

— Привет! — отзываюсь я. Мой голос похож на дребезжанье порванной струны. — Все еще считаешь, что я соврала насчет мертвой девушки? Спроси у Сайласа. Это правда.

— Я тебе верю, — говорит он.

— Наверное, я была слишком легко одета. — Я прижимаюсь виском к его колену. — Я простыла.

— Когда вокруг столько детей, легко заболеть, — объясняет Габриель. — Микробы. В приюте всегда кто-то болел. Я это помню.

Киваю, а спустя какое-то время разрешаю ему помочь мне встать. Клэр приносит яблочное пюре, клюквенный морс и аспирин. По ее настоянию я запихиваю все это в себя, но спустя несколько минут все извергается обратно. Она смотрит на меня с таким беспокойством, что в комнате становится темно. Я наблюдаю, как тени окутывают ее лицо, оставляя видимыми только белки глаз.

Я знаю, что Мэдди и Нина часто появляются на пороге моей комнаты. Они держатся за руки и считают, что, пока я нахожусь в этом тумане, их не видно. Нина что-то шепчет, и вот они уже убегают, словно тараканы.

Только вечером Габриель оставляет меня одну: то ли чтобы помочь Клэр с ужином, то ли чтобы принять душ — он мне говорил, но я не могу вспомнить. Когда я наконец пробуждаюсь, мне кажется, что я сварилась под одеялами. Сбрасываю их. Я так вспотела, что у меня к спине прилипла одежда.

— Я в жутком состоянии, — говорю я Габриелю, когда он возвращается. — Мне нужно принять душ.

Он помогает мне встать, и мы выходим в коридор, но Клэр останавливает нас.

— Ты слишком слаба, чтобы вставать, — заявляет она.

Сайлас как раз выходит из соседней комнаты, откусывая сахарное печенье. Он встревоженно смотрит на меня, не переставая жевать.

— Я просто хочу принять душ, — отвечаю я. — Вода освежит меня.

Клэр уступает, но при одном условии: я пойду в мансарду, потому что там есть ванна, а мне надо сидеть. Я даже позволяю, чтобы она сама набрала мне воду. Она добавляет туда несколько капель эвкалиптового масла.

— Если я тебе понадоблюсь, я рядом, складываю чистое белье, — говорит она.

Через каждые несколько минут она меня окликает, убеждаясь, что я не заснула и не захлебнулась.

Ванна стоит здесь, наверное, с момента постройки дома: ножки у нее в форме львиных лап, белая эмаль живописно выщерблена и пожелтела. Пальцами ноги я тереблю цепочку от пробки.

Вода так успокаивает, что я лежу в ней, пока она не остывает. После этого вытираюсь, стуча зубами, и влезаю в пижаму, которую приготовила мне Клэр.

Она предлагает перенести запасной матрас в комнату к Сайласу, чтобы этой ночью мне было удобнее. Я пытаюсь отказаться, но не успеваю опомниться, как Сайлас уже тащит его вниз.

Я следую за ним, шагая медленно и осторожно. С мокрых волос у меня каплет.

— Сайлас?

Матрас переваливается со ступеньки на ступеньку с громким стуком — тихими взрывами, от которых у меня сбивается зрение. Я вцепляюсь в перила.

— Что такое?

Поскольку он уже умудрился задать мне вопрос, отвечать на который было тяжело — про мое обручальное кольцо и Габриеля, — я решаюсь сделать то же. Спросить его о том, что на меня давило с первого дня нашего появления здесь.

— Ты ведь винишь себя в том, что случилось с Грейс, да?

Бах! Бах! Матрас медленно спускается по ступенькам.

— Да, — отвечает он. Он сидит на нижней ступеньке, матрас распластался у его ног. Я сажусь рядом. — Я пытался осудить вас — за то, что не привели ее с собой. Но в том, что ее захватили, — моя вина.

Он делает паузу, давая мне шанс сказать, что он ошибается, но я ничего не говорю, и он продолжает.

— Мы поссорились. Мы все время ссорились. Но в то утро все было по-другому. Зловеще. Я до сих пор помню, каким синим было небо. Странно, правда? Мы шли в школу, я глядел на это небо и чувствовал, будто что-то переменилось.

— Мне не кажется это странным, — говорю я.

— Она споткнулась о корень дерева, пробившийся через тротуар. Уронила учебники и, подбирая их, начала ругаться. Я над ней смеялся. Она меня толкнула. Если честно, мне хотелось ее поцеловать, но я знал, что она не позволит. И вместо этого я сказал какую-то глупость, даже не помню, что именно. Она убежала от меня. «Ты идиот, Сайлас!» — крикнула она. Вот и все. Она завернула за угол, и больше я ее не видел.

— Может, она и позволила бы тебе ее поцеловать, — высказываю я свое предположение.

Сайлас смеется:

— Так вот как ты на это реагируешь?

Я минуту обдумываю его вопрос.

— Да.

— Забудем про то, случился бы поцелуй или нет, — продолжает Сайлас. — Я даже не видел фургона. Не слышал крика.

— Ты сам был мальчишкой, — говорю я. — Поверь, ты бы не смог разогнать Сборщиков, даже если бы оказался рядом.

— Может, и не смог бы, — откликается Сайлас. — Но я этого никогда не узнаю, так ведь? И это не дает мне покоя.

— Ты ее любишь? — спрашиваю я.

— Я не знаю, какая она сейчас, — отвечает он. — Что ей пришлось перенести, о чем она думала все эти годы. У нее дочь. — Он вдруг падает на колени. — Дочь! Которая даже не разговаривает!

— А ты бы стал с ней говорить, если бы она могла? — интересуюсь я.

— Нет, — признается он.

Я кладу руку ему на плечо, он вздрагивает. Не понимаю, почему: он должен бы давно привыкнуть к тому, что девушки его лапают.

— Может, получится ее вернуть, — говорю я.

— Я думал об этом, — отвечает он. — Но ей сейчас девятнадцать. А Клэр… для нее было бы невыносимо потерять единственную дочь дважды. И второй раз — навсегда. А потом, я нужен ей здесь.

Он чуть качает головой, и его кудряшки создают у меня в голове перезвон.

— Лучше про нее забыть, — заключает он.

Нет-нет, это неправильно. Никогда ни на кого нельзя махать рукой!

Но тут я вспоминаю о брате, который был настолько поглощен потерей, что поджег наши вещи и уехал — либо искать меня, либо чтобы сбежать от воспоминаний обо мне.

А я последние дни ковыляла по жизни, словно зомби, пытаясь придумать, как мне его найти.

Было бы гораздо легче забыть. Для меня. Для Роуэна. Для Сайласа и Клэр.

Не знаю. Я так запуталась, а колокольчики в голове звенят настолько громко, что мне едва удается выговорить:

— Может, ты и прав. — Хотя я знаю, что он ошибается. Я встаю, цепляясь за перила, и толкаю матрас ногой. — Ты не положишь его на место? Я очень устала.

Сайлас затаскивает матрас в спальню, а когда уходит справляться с какой-то кризисной ситуацией, в которой фигурирует кленовый сироп на рояле, я сама застилаю постель и кладу подушки.

Матрас недостаточно велик, чтобы на нем было удобно двоим, но едва Габриель укладывается на пол, я прошу его забраться ко мне под одеяло.

— Обещаю, что меня на тебя не стошнит, — говорю я.

Он устраивается у меня за спиной, и я закрываю глаза. Старается лежать неподвижно, однако едва заметное шевеление его тела говорит о том, что ему неудобно. Я подвигаюсь, чтобы дать ему больше места. Хотя он и не жалуется.

Говорю:

— Когда мне станет лучше, через день-другой, я собираюсь начать поиски брата. Найти не надеюсь. Таких грузовиков, как тот, что он украл, сотни. Но я себе не прощу, если не попытаюсь. — …Потому что Сайлас был прав: причиняет боль именно незнание. Я с этим жить не смогу. Может, для Грейс уже слишком поздно, но у меня еще есть время найти брата. — Ты не обязан идти со мной. Я пойму. Я уже уволокла тебя в такую даль, и нечестно было бы тащить тебя дальше.

Габриель какое-то время молчит, размышляя. Затем поворачивает голову, его щека касается моего затылка, и мое измученное тело наполняется радостью.

— Из особняка ты меня не волокла, — говорит он. — Я сам захотел уйти.

— Потому что Дженна попросила тебя меня оберегать, — возражаю я.

— Тебе так показалось? — Он наклоняется надо мной, и мне видно его лицо. Спине моментально становится холодно от того, что он отстранился. — Она меня попросила, да. Но я принял решение еще до того.

— Почему? — спрашиваю я.

— Ты меня пленила, — говорит он, снова укладываясь на постель и прижимая меня к себе. — У тебя была такая вера в мир, что мне захотелось увидеть его так, как видишь ты.

Я горько смеюсь.

— И увидев его, ты должен теперь считать меня сумасшедшей.

Он не отвечает, но его рука обнимает меня крепче, и он целует меня в затылок. Вскоре я уже сплю.