Ночью, в бреду, мне видится суденышко, на котором мы сбегаем: я чувствую, как оно укачивает меня, погружая в более глубокий сон. В этом новом сне тянутся вдаль длинные полосы раскаленного тротуара. Хрупкие лилии цветут, утомленные и разрумянившиеся, а почву вокруг них пропитал тяжелый запах крови. И отовсюду глазеют девушки: их черные глаза полны облаков, перерезанные глотки ухмыляются запекшейся кровью. Их губы не шевелятся, но я понимаю, что они хотят сказать: «Ты могла быть одной из нас. Не забывай».

Моего брата не видно, но он здесь был. Его присутствие чувствуется вокруг, потное и ароматное. И его засыпает прахом. Он искал среди этих девушек меня, настолько зачерствев от горя, что даже не испытывал по отношению к ним никаких чувств — не замечал, что это девушки. Он понимал только, что они не его, что они — не его единственная сестра. И отправился более мрачными путями, к местным борделям и серым фургонам с включенными двигателями, стараясь обойти континент как можно быстрее, ибо годы бегут, выскальзывая у него из-под ног. А пока Роуэн ищет меня, я ищу его, но ощущаю лишь аромат его присутствия… лишь после того, как он уже скрылся… и лишь когда вижу сны. Ощущает ли он меня?

Порой мне кажется, что мы вот-вот встретимся.

У меня отказывает зрение. Я воспринимаю цвета как размытые пульсирующие шары. Ресницы у меня влажные и тяжелые — веки не поднимаются.

— Я здесь, — говорю я, но губы произносят только непонятные слоги, пьяный лепет. — Я здесь. Обернись и посмотри.

А может, это мне надо повернуться? Только в какую сторону?

Отвечает другой голос:

— Ты меня слышишь? — А потом, уже настоятельнее: — Ты можешь открыть глаза?

Я пытаюсь — и на этот раз мои ресницы уже не такие тяжелые. Цвета колеблются, а потом выстраиваются в четкую картину. Банка из-под варенья, которую наполняет вода, стекающая из трещины в потолке. А потом — пристальный взгляд Габриеля. Его рука приближается и гладит меня по щеке. Лицо у меня влажное от слез.

— Привет! — шепчет он. — С возвращением!

Он выбрал удивительно подходящие слова. Во сне я ушла очень далеко, ушла от него. И снова вернулась с пустыми руками.

— Привет! — говорю я.

Мой голос снова стал моим собственным. Я прочищаю горло, приподнимаюсь на локте и не обращаю внимания на яркие пятна, мелькающие перед глазами.

Издалека слышно, как Клэр шумит внизу на кухне: металл ударяется о металл, фаянс — о фаянс. Сироты тихо переговариваются, с хихиканьем перемещаясь по дому. Чьи-то глаза наблюдают за мной сквозь щелку приоткрытой двери, круглые и любопытные, а потом исчезают. В соседней комнате несколько младших учат алфавит: если они научатся читать рецепты, смогут стать поварами, и тогда их купит какой-нибудь богатый Комендант. А если девочка хорошо выучится и к тому же вырастет красивой, то сможет стать невестой или… смеют ли они мечтать?.. актрисой, как в мыльных операх. Такие возможности их манят. Все, что угодно, лишь бы избежать бессмысленной смерти. Они энергично произносят буквы хором:

— А, Б, В, Г…

Я вспоминаю, как Сесилия через дверь называла мне буквы, спрашивая, как произносится «плацента» и «амниотический».

— Сколько я пробыла в отключке? — спрашиваю я.

— Ты проспала все утро, — говорит Габриель. — Разговаривала во сне.

— Правда?

Я вытираю слезы со щек, но они и сами начали высыхать, как только сон покинул меня.

— Мне показалось, тебе снился кошмар.

Габриель проводит по моему лбу прохладной влажной тряпицей, и у меня невольно вырывается стон облегчения. Холодная вода тонкими струйками течет по вискам, извилистыми ручейками проникает под волосы. Габриель сжимает губы. Кажется, он хотел улыбнуться, но теперь вид у него встревоженный, и я догадываюсь, что у меня снова поднялась температура.

В детстве у меня было воспаление легких, и я до сих пор помню бульканье увлажнителя, похожее на мои собственные хрипы: кашель больно царапал мне грудь. Чувствовала я себя просто отвратительно, но в этом было нечто естественное. Это была настоящая человеческая болезнь, которая существовала много столетий и которую мои родители умели лечить.

А вот это ощущение — совершенно новое. Оно не кажется ни естественным, ни поддающимся лечению. Оно заставляет мой разум искривляться странным бредом, оставляет после себя жар и жажду, а руки и ноги у меня теряют чувствительность. Мое тело не требует ни питья, ни лекарств, ни даже теплых потоков воздуха от устройств, которые предназначены для облегчения дыхания. Я не знаю, что это. Я не понимаю, что со мной происходит.

Прикосновения Габриеля очень бережные. Я закрываю глаза — и его руки начинают напевать мне забавные колыбельные. Я киваю, делая вид, будто понимаю их: я не хочу, чтобы они решили, будто я не слушаю.

— Рейн! Оставайся с нами, малышка.

Открываю глаза. Клэр стоит позади Габриеля. С обеих сторон от нее по сиротке: у одной банка, набитая травой, у другого поднос с мисочкой овсянки. Вид у них такой, будто им очень интересно меня видеть, но страшно подходить ближе. Может, они считают, что я заразная.

— Тебе надо поесть, — заявляет Клэр.

Я не имею права возражать. Это — ее приют, и… Она. Здесь. Королева. Я слышала, как она кричит это детям, когда те не слушаются. «Я. Здесь. Королева». Они вздрагивают, волосы у них на затылке встают дыбом, и тут она подмигивает, а они с хихиканьем делают, что им велено. Ей свойственно величие ураганов и взрывов.

Я пытаюсь сесть, и Габриель взбивает у меня за спиной подушки. Сиротка с овсянкой ставит поднос мне на колени и отступает назад, все так же не сводя с меня глаз. Сиротка с банкой водружает ее рядом с миской на подносе. Теперь мне видно, что трава в банке полна божьих коровок.

— Чтобы ты не скучала, — говорит она.

Голос у нее легкий, как у Дженны, и на мгновение у меня возникает чувство, будто осколочек моей умершей сестры по мужу упал обратно на землю и взорвался этими ярко-красными букашками. Они ползают по травинкам и по лабиринту моего мозга. Мне кажется, что я сейчас заплачу, но нельзя: Клэр вкладывает мне в руку ложку, и сейчас я должна есть, потому что… Она. Здесь. Королева.

В овсянке масса изюма и тонких стружек миндаля, и осадок хрустит у меня на зубах, словно лишний сахар из чая Сесилии. Сесилии, у которой вечно подтекало грудное молоко, а глаза были опухшими и покрасневшими от слез. Интересно, она уже сумела взять себя в руки? Заняла мое место рядом с Линденом во время приемов? Может быть, теперь он наливает шампанское ей и называет ее дорогой?

У меня немеет рот. Вкусы и запахи становятся бессмысленными. Габриель вытирает кашу, которая потекла у меня по подбородку, и у него такой испуганный вид!

— Хочешь лечь обратно? — спрашивает он, уже готовясь мне помочь.

— Нет, — возражает Клэр. — Ей нужно поесть. А потом принять горячую ванну.

Наверное, эти слова адресованы сироткам, потому что они поспешно уходят. Я провожаю их взглядом. Их босые ноги хлюпают по полу, на котором вода, капающая с потолка, собралась лужами. Запах размокшего дерева и весеннего воздуха, врывающегося в открытое окно, заставляет меня вспомнить про дом, где мы жили с братом.

Когда мисочка пустеет, Клэр отворачивает край одеяла и помогает мне встать. Ноги я ощущаю как-то странно: колени сгибаются помимо моей воли, и мне трудно даже просто шагнуть вперед. Почему-то я уверена — это не грипп. Это начало чего-то гораздо худшего. Онемение разольется от ног по всему телу, потечет по крови, словно отрава. Оно доберется до сердца и мозга, пока все вокруг не затянет сплошным туманом, и я не смогу составить нормальную мысль точно так же, как сейчас не могу сделать нормальный шаг. И что потом? Не знаю. Может быть, я умру. Почему-то мне кажется, что Вон имеет к этому отношение, хотя разве такое возможно? Он ведь не мог отравить меня здесь! Я наконец вырвалась из его лап.

Голос Дженны жарко шепчет прямо над ухом: «Правда?»

Как-то отстраненно я понимаю, что все это — уважительная причина для паники. Но я так устала! Опускаясь в ванну, я могу думать только о воде. Она такая приятная! Горячая, исходящая паром, пахнущая мылом. Настоящим мылом, а не поляной ромашек или веточкой жасмина. На моей коже не пощелкивают странные пузырьки, здесь нет пены, нет иллюзии.

Пока я отмокаю, Клэр собирает мои волосы и выливает на них кружку воды. После этого массирует мою голову с шампунем, и я начинаю уплывать в сон, но ее голос выдергивает меня обратно:

— Оставайся со мной, малышка.

— Клэр? — говорю я, выгибая брови, но не открывая глаз. — По-моему, я умираю.

— А вот и нет, — заявляет она, запрокидывая мне голову, чтобы сполоснуть ее горячей водой. — Пока я здесь, я этого не допущу.

Не знаю почему, но ее слова вызывают у меня улыбку. Пусть я им и не верю.

— Послушай, у меня есть брат. Его зовут Роуэн. Если ты его увидишь, то сразу узнаешь — глаза у него точно такие же, как у меня. Если со мной что-то случится, найди его, пожалуйста.

Я сама не знаю, что несу! Если уж мне самой не удается его найти, как я могу рассчитывать на то, что это сделает кто-то другой?

— Ты сама его найдешь, — говорит Клэр.

— Найди его и скажи ему… — начинаю было я, но она льет воду мне на лицо.

Я в это время вдыхаю, и вода попадает мне в ноздри. Отфыркиваясь, открываю глаза. Она снова плещет на меня воду. На ее лице ни малейшего стыда.

После ванны я чувствую страшную слабость и озноб. Надеваю поверх пижамы халат и очень медленно спускаюсь по лестнице, игнорируя встревоженные взгляды Сайласа. Что-то в его взгляде подсказывает — он уверен в том, что со мной действительно происходит самое страшное.

Следующая пара ночей проходит настолько беспокойно — недомогание, сопровождающееся кашлем, рвотой и кошмарами, из-за которых я постоянно бормочу во сне, — что Сайлас перебирается спать на диван. Габриель вообще перестает спать. Когда я выныриваю из очередного кошмара, он рядом, с холодными компрессами, стаканами воды и тревогой в голубых глазах. Он помогает мне брести в ванную, придерживает волосы, когда меня рвет, растирает спину и позволяет сворачиваться клубком на полу, положив голову ему на колени.

Я прижимаюсь плечом к прохладному кафелю и думаю: «Вот так должна была себя чувствовать Дженна. Вот эту боль я видела у нее во взгляде в самом конце».

Но я не могу сказать об этом Габриелю. Это расстроит его, заставит снова говорить про приюты, грипп и про то, что мне скоро станет лучше. Так что вместо этого я произношу:

— Я считаю, что Дженна умерла не от вируса.

— Я тоже, — шепчет он.

— То есть это был тот вирус, все симптомы присутствовали, но что-то в нем было не так.

Мы оба не произносим вслух того, о чем думаем. Вон. Мы не хотим, чтобы его имя появилось в этой комнате. Я закрываю глаза.

Несколько минут я лежу тихо, и Габриель тихо спрашивает:

— Ты уже засыпаешь? Не хочешь вернуться в постель?

— Нет. Не хочу двигаться.

Он убирает волосы с моего виска, и у меня вырывается тихий довольный стон. Мне хочется просто лежать, вот так, без сна, без разговоров, почти без мыслей. Над ванной открыто небольшое окошко. Стоит раннее утро, еще даже не начинало светать, но на улице царит теплый аромат весны — гниения и цветения, слившихся в неподвижном туманном облаке. Теперь я понимаю, что всегда мечтала о весенней безжалостности. О пробивающихся сквозь почву ростках, о распускающихся лепестках.

Начало жизни всегда бывает безжалостным, так ведь? Мы появляемся на свет в борьбе.

Я родилась тридцатого января, за полторы минуты до брата. Жаль, что я этого не помню. Жаль, что не помню тот первый мощный толчок, шок холодного воздуха, жжение кислорода в легких. Всем следовало бы помнить собственное рождение. Мне кажется несправедливым, что мы помним только смерть.

Если я и правда умираю, я отказываюсь с этим смиряться. Я отказываюсь тихо и легко соскользнуть в смерть. Не может быть, чтобы это было все. Цветы на железной ограде и на тканевых салфетках, река с моим именем, взрывы лабораторий, девушки, попавшиеся Сборщикам, — все приходит в движение у меня в голове. Эдакая головоломка-мозаика из коробочки.

И тут я вспоминаю то, о чем не вспоминала уже давно. Время было позднее, а я — совсем маленькая. Помню, как мне нравилось, что постель большая, а я такая кроха: это давало мне чувство защищенности. Брат лежал спиной ко мне, одеяло ущельем шло между нашими телами. Кто-то из родителей открыл дверь спальни, создав прямоугольник света. Я зажмурила глаза. Укрылась в темноте, словно играя в прятки. Я услышала тихое чмоканье — это брата поцеловали в лоб. Потом и мне достался поцелуй, а ладонь пригладила мои волосы. Удаляющиеся шаги. Но свет на веках остался.

— Может, нам стоило сказать им с самого начала? — прошептал отец.

— Они же дети! — шепотом возразила мать.

— Исключительно умные дети.

— Через несколько лет!

Голос матери стал почти умоляющим. Я услышала, что отец ее целует.

— Хорошо, дорогая, — сказал он. Темнота, щелчок двери. — Хорошо.

Я над этим не задумывалась. Я чувствовала себя окруженной теплом и любовью, я была счастлива. И верила в то, чего пока не понимала. Со временем все сложится.

Когда родители погибли, воспоминания стали слишком болезненными, чтобы их бередить. Я их избегала. Но в последнее время в них появилась некая цель. Срочная необходимость. Я впустила родителей обратно — так, как делала это, пока они были живы, позволила их голосам ожить у меня в голове.

Сегодня ночью во сне мама наклоняется меня поцеловать. С ее шеи свисает земной шар — и я протягиваю руку, чтобы схватить его.