К примеру, я ненавижу дикие нравы города. Особенно поздней

осенью, когда свинцовые тучи неделями держат в плену солнце и звезды. Непостижимость ночи иссушает сердце. Хочется пить, но накануне рвануло трубы, в доме ни капли воды. Соседи мыкаются в подъезде. По двору кружат кошки. Я слушаю тишину и жду шаги… как и сто лет назад это только и всегда вкрадчивые шаги вора. День многозвучней, но обманчив, как стая блядовитых сук. Всеобъемлющее, озверевшее бытие, а за ним ни тоски, ни печали, ни любви, ни отчаяния. Я бледный страж пограничной зоны… Не знаю, откуда взялся этот человек, но к чему удивляться? Пусть все идет своим чередом, пусть самые невероятные вещи станут реальными. Я давно истребил страх, перейдя грань, за которой стираются любые различения. Мое темное прошлое дает мне право жить без тревог; вся рвань видит во мне своего человека. Еще сутки назад я мечтал сколотить шайку отпетых мерзавцев и торговать младенцами, совершить гнусный разбой и сдохнуть в позоре. Многое о чем мечтал, да и кто не мечтает больной осенней ночью? Я не шелохнулся, когда незнакомец бесцеремонно уселся рядом… Ледяной воздух взбрыкнул волной и опять успокоился. Не удивительно, что он подсел именно ко мне: никого, кроме меня и не было. Я хорошо понимаю и осознаю, что искренне мы стремимся только к незнакомым людям. С минуту мы молча, словно прицениваясь, глядели друг на друга. Несмотря на то, что стояла самая безлунная ночь, я отметил мутный взгляд глубоко посаженных глаз. Наконец, он заговорил. Вначале очень тихо, с большими перерывами. Дальше все более раскованно и откровенно. Его слова рождали во мне смятение, страстный порыв оборвать на полуслове. Но я сдержался, хотя, видит Бог, чего мне это стоило. Не знаю, сколько может говорить человек. Он закончил, когда вовсю рассвело; подул ветер, и тучи медленно двинулись с места. Я осторожно посмотрел на собеседника. Он сидел придавленный собственной речью. Откровенность постыдна, и я с облегчением вздохнул, когда он, пошевелив лицом на прощание, быстро пошел прочь. В течение дня подумал о нем раза два. Готов был согласиться, что это лишь призрак растрепанной осени, но к вечеру вспомнил его неожиданное появление, тихое покашливание, и, в конце концов, сам рассказ. Спустя неделю я, по-прежнему, цепко держал его в памяти. Господи, — спрашивал себя, — отчего? Это не моя история. Тем не менее, я никак не мог избавиться от беспокойного присутствия чего-то невидимого, нарушившего плавное течение моих мыслей и жизни. Похоже, причина кроется именно в рассказе. Он будто связал меня опрометчивой клятвою и возбудил много вопросов, ответить на которые не под силу. Я потерял покой и сон, прежде чем решился на письменное изложение чуждой мне повести. Одевая ее в тягучую плоть, надеюсь на скорое выздоровление, которое так необходимо в моем теперешнем состоянии. Ведь разделив пополам ношу, я облегчу свою участь. Справедливо ли мое желание? Чуть не забыл: уже в дверях незнакомец остановился и кинул на пол скомканное письмо — с него начиналось повествование. С него начну и я. Разумеется, ничего из того, о чем пойдет речь, я никогда не смогу ни опровергнуть, ни подтвердить.

 

I

Что есть мужчина? Это Огонь и Дух! Что есть современный мужчина? Это отсутствие огня и духа! Вы — маленькая тень того, кто давно покинул вас, оставив из жалости или в память, как должно быть, впечатляющий отросток. Лучше бы вы потеряли его в сражении при Аустерлице. Вы суете хуй в пизду, жопу, рот, с удовольствием возите им в ложбинке между сиськами и в сгибе колена, прижимаете к соскам и щупаете в брюках — вы упрямы, вы настойчиво тревожите мою детскую мечту о героях, крестовых походах, страсти и кровоточащих ранах, желании жить и умереть во имя любви. Вы называете хуй фаллосом. Кретины! Фаллос — это звенящая до предела Тишина, пронзительная боль приятия Безумия, бездна в мрачном куполе Неба, это — Ночь без Дня, трансцендентная тоска о Преодолении! Ваш хуек до смешного тривиален, и точные копии по сходным ценам валяются на прилавках магазинов. Думаете, сможете написать вашим хуем хоть одну бессмертную строчку? Не обольщайтесь! Самое страшное в этой поистине трагической ситуации: вы даже не сознаете, что утратила женщина, живущая рядом с вами. По инерции она еще оценивает хуй: "И это все? Все, что осталось? А где ваше честное слово познать истину? Где восхождение? Что вы топчетесь здесь, внизу? На хуй мне хуй, коли он слезоточив, как старая баба?" Вы забыли о вашем назначении? Так я напомню вам о нем! Я одна из немногих женщин, во мне еще жива память о былом величии мужчин. Я люблю играть с Духом, люблю отдыхать в его тени, сношаться, как кошка и выть в голос, бродить за Рембо в поисках вечности, на забытом острове Бодлера выкурить сигарету…. И не надо мне о знамении времени и вине женщин…

Ни подписи, ни даты. Зойкин почерк. Паша перечитал еще раз. В этой грязной, но ослепительной женщине, он нашел то, что искал. Зойка принесла с собой смерть.

Паша, сколько помнил себя, во всем видел только сексоманию. Виртуозная игра пианиста — стремительная дрочка, пламень безжалостного заката — менструальные тряпки, шорох листьев — хруст раздвигаемых бедер. Он жадно наблюдал за матерью, когда та, сидя за общим обеденным столом, неожиданно начинала хохотать. Паша чувствовал желание, ползающее под скатертью: сейчас ее колени прижимаются к отцовским. А тот — угрюмый маленький человек, ничего не поймешь, жует спокойно. Одним словом, мужчина. Паша знал, младшие брат и сестра находятся в постоянном, сексуальном сговоре; их детские игры за закрытой дверью или в темном саду, взрослея день ото дня, принимают постыдный оборот. Изощренные лабиринты высоких детских тайн! В них Паша большой спец. К числу его темных фантазий относились и связанные с бабушкой, которая жила в огромном старом кресле у окна и никогда не выплывала к общему столу. Но об этом дальше.

Зойка стояла к нему спиной и, перегнувшись через стол, что-то кричала в ухо смуглому, как коряга, мужчине. Шикарное, декольтированное во всю спину платье. Когда она двигала ногой, жопа оживала. Мужик схватил жопу и яростно сжал. Паша сел рядом, судорожно втянул воздух: еле слышные духи.

В «Крыше» всегда много народу. Воняет рыбой и преступлением. На прошлой неделе шлюхе вырвали в драке глаз. Он болтался на красной нитке у кончика носа. Кошмар! Шлюха выла громче всех, кровь так и хлестала, она размазывала кровь по щекам и шее. Потом повалилась без чувств. Паша смеялся чужой боли. Густой табачный дым съел воспаленные от горя веки.

— Иди на хуй, — захрипела Зойка мужику…

Оторвалась от столика и зашаталась среди танцующих к бару. Теперь Паша наблюдал за ней издалека. Она села на крутящийся стул, попросила еще выпить. Уставилась в зеркало; узкое бледное, почти белое лицо, большие, черные губы. Красива, как черт, — думал Паша, — сколько ей лет? Тридцать? Сорок? Сбоку подполз нескладный, длинный парень. Зойка вдруг дико захохотала и раздвинула ноги. Тот быстро потрогал под платьем и прижался к ней. Не скрываясь ни от кого, завозились. Паша напился, его мутило, он пил еще, не зная меры, не чувствуя себя, Зойка плыла в сторону — одна-одинешенька, встал и пошел к бару, волна спиртного подкатила к горлу… Зойка схватила его за голову, заломила кверху. Все-таки они были здорово пьяны.

— Будешь любить меня? — орала Зойка.

Паша упал на ее колени и заплакал, она потащила его к выходу.

— Ненавижу, — его, наконец, вырвало, на секунду стало легче.

— Ну и рожа, — она шаталась, — ты убьешь меня?!

— В моей семье — все уроды.

Его опять начало рвать. На этот раз справился с трудом.

— В моей семье все до единого уроды, — повторил глухо.

Вокруг было темно, и тихо, и печально. Зойка тряслась рядышком, поглаживая его вспотевший лоб.

— Все не то, не то, — краем рубахи Паша вытер испачканное лицо.

Вблизи Зойка оказалась еще красивее. Погружусь в нее — не выплыву, — хотя уже наверное знал, что опоздал, что его беспорядочной жизни, склонной более к мечтанию, нежели к действию, наступает конец. Паша боялся себя до истерики, до конвульсий, желая в иные минуты разом покончить со всем, избрав физическую смерть, как единственную и изысканную кару. В конце концов, он влюбился в само желание смерти, связывая смерть с самым неожиданным пугающим и неистовым оргазмом. Но одной смерти мало, ее должно быть много, очень много, чтобы научиться различать. Много оргазмов — много смерти.

— Самое время, — Паша посмотрел на Зойку, но тут же отвернулся, — ты расскажешь, как он трогал тебя? Тот парень в баре, — он вцепился в нее и потащил в ближайший подъезд.

Зойка выглядела отстраненной и задумчивой.

— Я думаю, ты убьешь меня, но знаешь, мне все равно, ты не хуже других, может лучше…

— Ты разрушишь меня, но так надо, ты несешь смерть, ты сама смерть… не понимаешь…ты должна, я потом все объясню, — путался он.

Зойка вдруг вырвалась, и сама побежала в подъезд.

На третьем этаже Паша догнал ее. Он словно окончательно потерялся.

— Говори, говори, — вжал в стену, закинул ноги и схватил за жопу.

Зойка мокрая скользкая…. как земля.

Паша торопился, боялся изменить себе, вильнуть в сторону, свести к мгновенному оргазму, закрыть глаза и проскочить решающий момент на одном дыхании. Зойка, по-прежнему, смотрелась отрешенной преследовательницей далекой, неведомой цели. Раздвинула серые губы и впустила его.

— Лучше ты расскажи, как там…

Равнодушно и сонно склонилась ему на плечо.

И Паша сломался, сдался, отступил.

— Подожди здесь, я вернусь. Тебе надо поспать.

Она даже не удивилась.

Паша быстро сбежал вниз. Дверь в подвал открыта. Прислонился спиной к твердому. Стена, шкаф, доски? Подождал, пока успокоится дыхание. Ни звука. Достал член, потрогал… Есть ли он копия первоначала? Паша охотно верил в такой рискованный вывод. Оттого каждый раз чуть не терял сознание от внезапного возбуждения, желая в такую минуту сожрать себя, свести в единую точку, в пьянящей половой разнузданности разом объять все: самую жизнь, самую смерть. Припомнил сценку из далекого прошлого. Он чуть не обосрался от страха в первый раз, когда незнакомая тетка в трамвае схватила его и крепко сжала сквозь штаны. В пронзительном ужасе, узрел себя; будто она ухватила не штаны, а сердце. Больно щепаясь, проволокла и вышвырнула сердце на улицу, в темную арку. Облизываясь и кусаясь, выпила всю кровь, подумала, вставила на прежнее место. Потрепала Пашу по щеке и удалилась. Глухота, неподвижность, смерть. Прошло несколько мрачных минут, прежде чем вернулось биение пульса и ползучее шипение жизни. Навсегда запомнил ослепляющий ореол "мгновенной смерти", в резком и опасном соитии — радость потустороннего. Однако все последующие женщины иллюзорными улыбками исключили похожий опыт. Подлые дуры, — зло вспоминал он. Одно время, очарованный необыкновенной красотой младшей сестры, думал обрести берег с ней, но ужаснулся небесной чистоты и взрослой иронии.

Блаженствовал Паша только в одиночестве.

Люся никак не могла проснуться и отчаянно боролась с собой, понимая, что вот-вот вернутся из школы двойняшки и надо готовить на стол. Но, влекомая жаждой неизвестного, вновь крепко уснула.

Она стояла, затесавшись между тетками и вдыхала их удушливый запах. Двойняшки махнули на прощание и скрылись в дверях школы. А тетки жались друг к другу. Почти все знакомы. Каждый год встречаются 1 сентября. Люся громко засмеялась, оттого, что скоро окажется в подъезде.

— Бабы, ну что? — заорала та, что прошлой осенью выдавала себя за техника-смотрителя, — по одной?

Все зашевелились.

— Это наш праздник, мы ж этих выродков нарожали! — воодушевилась молодая бабенка рядом с Люсей. Люся чуть не упала — такой голос был у нее — прямо под юбку заполз, и в голове помутилось, как представила, она этим самым голосом внутрь снизу заговорит.

— Люсь, ты как, согласна? — она сильно толкнулась в бок.

— Неужто выпендриваться буду? — обрадовалась та.

— Где пить будем? — вмешалась какая-то шалава, — а то в подъезде сойдет…

— Без тебя знаем, — отрезала Люся — не в первый класс идем.

Все обрели крылья. В лавке торговалась Марфа.

— Ты эт, блядь, брось мне, — неслось из дверей.

Обкуренный Василиск за прилавком смотрел на нее, как перед смертью.

— Французские стишки все нервы, понимаешь, испоганили.

— Ну, — взорвалась Марфа.

— … А до смерти четыре шага… — на чистейшем французском пропел тот.

— Сперва перед зеркалом репетируй, — резко вмешалась Губерман.

Все притихли. Ее дочь была старостой класса. Люська подозревала, здесь не все чисто.

— Марфа, — она отчего-то заробела перед той, с голосом, — может ну его, змея-то?!

— Ты, что, мать, нюх потеряла? — Марфа появилась на пороге с целой связкой бутылок.

Поначалу в подъезде разговор не вязался, но постепенно все осмелели. Марфа будто бы трезвела с каждым стаканом, зато остальные — кто в лес, кто по дрова. Обладательница голоса долго, подозрительно всматривалась в Люсю и, наконец, не выдержала.

— Слыш, мы не вместе в роддоме лежали? Что-то припоминаю будто…

Люся зарделась. Но та не унялась.

— Точно. Помню, пизда у тебя какая-то не такая была…

— И я помню, — встряла шалава, — точно, точно, а я гляжу… ну-ка покажь сейчас…

Люся готова была сквозь землю провалиться. Но все дружно загалдели.

— Не ломайся, показывай, что там у тебя!

Обладательница голоса вскочила на верхнюю ступеньку и завопила…

— Ее как привезли, доктора забегали во всю прыть: "Что б все нормалёк прошло — от САМОГО рожает", я сорвалась со стола и за ними. Лежит она, а вокруг пизды, не поверите, бабы, сияние, какое только в церкви, у икон увидеть можно… Я глаза продрала, простынь белую накинула и поближе… господи помилуй, сияет… доктора торжественно закопошились, я тоже чем-то сучу невпопад, а внутри у нее, как в храме… голубо-бело, и много людей, только маленьких, обмывают в купели младенца с рожками. Доктора руками там шарят, гоняют всех, я тоже полезла…ну, помнишь меня? — уставилась она сверху.

Люся потеряла дар речи. Выпили.

— Как залезла, о младенце вовсе забыла…

— Короче, — не выдержала Губерман, — раздевайся.

— Сейчас там никого нет, — пыталась Люся сдержать эту орду.

— Все бабы лгут, не верю, — пьяно ломилась шалава.

От испуга Люся подняла юбку. Что началось! Она тут же почувствовала в животе возбужденные руки. Марфа буравила ее взглядом и сосала из горла.

— В жопе проверьте, Дарлинг! — крикнула она.

— Я никогда не еблась со спрутом! — десятки щупальцев извивались в Люське, забираясь в самые потайные уголки…. Настала ее очередь ликовать.

— Нашла, — заорала обладательница голоса, и вытащила несколько мертвых ногтей. Люся зачем-то хранила их там с позапрошлого года.

— Так не пойдет, — обрушилась Губерман, явно разочарованная находкой, — говори, где кто?

— Сейчас, сейчас, — хрипела Люся, а перед глазами уже плыли круги.

— Funny, деточка, заткните ей глотку, — Губерман приблизила очки к пизде.

И сначала не попадая, но вмиг скорректированная, сначала на лицо Люсе, а потом в рот потекла грозная молодецкая моча. Она уже ничего не соображала… кончая Губерман на очки… И возликовал люськин дух о Сатане, Спасителе Ее…

— Уложились ровно в 45 минут, — Губерман довольная протирала стекла.

— Люсь, — подсела обладательница голоса — ну признайся, что у тебя с пиздой…что за шухер-то в больнице был?… Ее "тонированное контральто" вползало в одно ухо и медленно оседало в легких…

Люся в ужасе открыла глаза. Громко звонили в дверь. Соскочила и побежала в прихожую, все еще плохо соображая. Пришел Паша, старший сын, и почти тут же младшие Коля и Лиза. Люська скрылась на кухню, прогнать остатки сна. Закурила, уставилась в окно. Знакомый пейзаж, будто в первый раз увиденный, дикий пейзаж. Острые, как бритва, углы домов разрезали улочку на много больных кусков. Люська почувствовала тошноту и головокружение. Ухватилась за подоконник. "Что со мной?" Попыталась сосредоточиться. В маленьком окне напротив соседка красила рамы, словно в бреду или пьяная возила кисточкой по дереву. Беспорядочные, синие мазки… Бродяжка спрятала кулек в помойку, зыркнула по сторонам, поправила грязно-синий платок на голове. Посмотрелась в лужу, плюнула, мелкая рябь побежала в отраженной синеве неба. Синее, хищное Нечто поймало Люську, затерзало до умопомрачения; стало совсем худо. В глазах потемнело, как рыба в сети, заплескалось сердце. Ногти синие, — вдруг вспомнила сон, — Василиск, должно быть, тоже синюшный, прокуренный синим дымом. А-а-а! — рванула в ванную, запуталась в дверях в махровых синих полотенцах, выскочила вся в поту и встретилась с густо-синими глазами матери. Та ехала по коридору в инвалидной каталке и смеялась беззвучно зло. Уничтожу, — в наступающем бешенстве, все еще надеясь примириться с собой, Люська занесла руку для удара, но промахнулась, проехала кулаком в пустоту и полетела на пол.

Лиза в маленькой комнате раздевала брата Колю. Она изучала подрастающего мужчину в такой близости, какой не могла похвалиться ни одна из ее сверстниц.

Двойняшки, Лиза и Коля, до некоторых пор жили очень дружно.

— Покажи, — часть их каждодневных игр. Четыре года назад, когда им исполнилось 10 лет, Лиза вдруг стала растить и кроить Колю на свой манер. Поначалу тот уклонялся от ее прямых просьб, но, признав необыкновенную красоту и соблазнительность сестры, неожиданно стал сговорчивым. Лиза и впрямь очень красива. Золотистые путаные кудри до плеч. Огромные синие глаза смотрели серьезно и глубоко. Прозрачные и полупрозрачные тона и запахи. Но это мнимая прозрачность — никому не удалось разглядеть мутные пятна. Детские губки ни разу не выдали тайны. Лиза не могла объяснить, откуда взялась тяга к открытию Коли. Игра, стыдливая сладкая шутка. После первых опытов в своем маленьком дневнике она писала"…я заколдована, не могу оторваться или сдерживаться…у него мои руки и ноги, у него мое лицо… мое все". Это правда — Коля походил на сестру.

В последнее время Лиза избегала подруг и шумных споров на перемене. На уроке отвечала невпопад или вовсе не обращала внимания на учителей. Никакой мечтательности, напротив, в каждом жесте сильное волнение. Она спешила покинуть класс сразу после звонка и подгоняла Колю. Сентябрьские призраки забирались в пальто и туфли.

Тревога Лизы легко объяснялась: еще совсем недавно, восхищаясь поразительному сходству с Колей, думала о Едином, разлитом поровну в двух сосудах. Но уже следующее открытие шокировало ее: в Едином, кроме всего прочего, заключены фантазии и сновидения: они-то, по ее мнению, и обеспечивают внешнее сходство. Просыпаясь, заставляла Колю пересказывать сны. Совпадения уже не казались случайными. Но такого тончайшего равенства Лиза не желала и не терпела. Появившись на свет несколькими минутами раньше, считала брата, пусть красивым (иначе и быть не могло!), но своим последом, в лучшем случае, зеркалом, но не автором или повелителем ее грез. Снова и снова она блуждала в пренатальном времени, когда, купаясь в маточных водах, дети жили воедино. Возможно ли? Никаких но. Тогда и произошло воровство фантазий, — твердо решила Лиза и уже с большой жадностью и подозрением присматривалась к брату. Коля, всегда такой искренний, почуяв неладное, стал скрытным и недоверчивым.

Брат и сестра замерли друг против друга. Сегодня Лиза выглядела особенно решительной. Волосы схвачены спицей на затылке. Легкая складка на самолюбивом лбу. Она еще не знала, что сделает в следующее мгновение. Шум за дверью отвлек ее: скрипнули колеса инвалидной каталки, хохотнула бабушка. Лиза выглянула в коридор. Мать лежала неподвижно, крепко прижав локти к бокам. На мгновение Лиза залюбовалась окаменелой фигурой.

— Скорую, небось, надо, — бабушка ловко развернулась в конце коридора и вкатилась к себе.

Паша из своей комнаты все слышал, но не тронулся с места. Прозвенел звонок, голоса наполнили прихожую, спорые чужие шаги и легкий сестрин стон… Паша угрюмо лежал на диване, выжидая, пока все стихнет.

В крайне угнетенном состоянии Люсю привезли в больницу. Машина тряслась на поворотах; Люся, уткнув голову в колени, вскрикивала от резких гудков. Любой звук причинял ей страдания. В приемном покое горела яркая люстра в несколько рожков. Стол, два стула — вот и все. На Люсю было страшно глядеть. Растрепанные седые волосы, сморщенное лицо.

— У Синего нет формы, — к такому выводу пришла она.

— Скажете тоже, — доктор, Натан Моисеевич, рыхлый, пожилой еврей, с остекленевшим взором, смотрелся серьезно и напряженно, словно хотел выудить из пациента больше, чем тот знал, — кружка или пепельница разве не имеют формы? Вы не курите?

— Курю, — Люся сидела, закрыв глаза, — какого они цвета?

— Синего, ну-ка, откройте глаза.

— Не открою, — процедила она.

Лиза погладила мать по голове.

— Молчи, — заорала Люся, зажмурившись, — кружка и пепельница имеют форму кружки и пепельницы, а у Синего нет даже звука.

— Ну, милочка моя, — разозлился Натан Моисеевич, — синий, синий, по-вашему, не звук? Можете курить.

Лиза тут же прикурила сигарету, сунула матери. Та затянулась и сильно побледнела.

— И границы у Синего тоже нет… страшно.

— Прекратите, — доктор заметался по комнате, — где, где страшно, черт возьми? Пьете? — остановился против Люси, выкатил глаза.

— Выпиваю, разве это имеет значение?

Он будто только этого и ждал. Дернул Люсю за розовую сорочку, выползшую у горла из-под кофты.

— Пейте дальше, и Розовое привяжется.

Кажется, он определился в диагнозе и начал быстро писать в блокнот. Вошли два санитара и бабка в грязном, сером переднике. Люсю переодели в больничную старенькую одежду. Она не сопротивлялась, позволяя крутить себя в разные стороны, задирать руки и сгибать ноги. На ощупь пошла к выходу.

— Один вопрос, — Натан Моисеевич оторвался от блокнота, — дайте определение Синему, это даже интересно.

Люся замерла у двери.

— Хочу его сосать, как сосут небесную синеву, но сейчас Синее сосет меня…

Довольно, — раздраженно оборвал он, — завтра продолжите.

Бабка пихала в пластиковый пакет материнские вещи, помечая на листке. Лиза тоскливо смотрела в окно. Сгущались сумерки. Больничный двор походил на огромное брошенное поле. Бестолковые узкие тропки от здания к горизонту. Кучи мусора. Жирные комья земля. Далеко, далеко, чугунная решетка, вычурный рисунок, полустертая небесная татуировка. Это конец, подумала Лиза, мать не выберется отсюда.

— Доктор, задрайте окна, чтобы мама не видела конца. Черным задрайте…

— Какая разница, вряд ли она скоро прозреет, такое случается, иди.

— На что вы надеетесь? — усмехнулась она.

Натан Моисеевич удивленно поднял брови.

— А ты? Разве не надеешься?

— Глупо цепляться при таких картинках, — она снова бросила взгляд в окно.

— Что опять не так? Что не то? — швырнул карандаш об стол, тоже глянул на улицу.

— Кто захочет на прощание такой безнадежный пейзаж? — Лиза задумчиво кусала губы.

Доктор насторожился. Он ненавидел и боялся своих пациентов: их въедливые фантазии сводили с ума. Он чувствовал, долго не выдержит. Эта красивая девочка беспокоила его, в ней было много возбуждающего, что дремало до поры, но уже незримо присутствовало. Закончит, как мать.

— Что тебе не нравится, почему на прощание? — заорал он и подскочил на месте.

— Вы будете последним, — Лиза загадочно улыбнулась и, прихватив пакет с вещами, аккуратно прикрыла за собою двери.

Зойка должна была появиться с минуту на минуту. Сегодня получится, — уверял себя Паша. Всюду шныряли менты, принюхиваясь в углах, ворошили счета и бумаги. Директор бесился в своем кабинете, в щелочку двери видно. Паша сидел за столиком один, еще двое посетителей курили у стойки, стекла запотели от дождя.

У входа звякнул колокольчик. Появилась Илона. Стряхнула зонт, на ходу прикурила сигарету, подсела к Паше, пыхнула в лицо.

— Зойка не придет, уехала на два дня, не придет…

— Понятно, — Паша посмотрел на Илону. Рыжеватые патлы, мятое старое лицо, — выпьешь?

— Мартини.

Выпили по рюмке, помолчали. Илона, наклонившись к уху, шепнула.

— Дело есть, идем.

Дождь усилился. Грязная вода бурлила под ногами. Илона целыми днями ошивалась в Политехническом, устраивая концерты, и через пару минут они ворвались в здание. В зале пусто. Кресла с высокими спинками, обтянутые бархатом, тяжелый занавес и полумрак. Илона, прислонясь к сцене, вызывающе смотрела на Пашу. Тот ежился в мокрой одежде. Она начала издалека.

— Тебе больно.

Паша неопределенно пожал плечами. Он не любил Илону. Жестокая и язвительная. Илоне унизить кого-то — пустяк, даже убить — пустяк. Решительно, она походила на убийцу. Паша подозревал, именно ей обязан несостоявшейся встречей с Зойкой. Правда, Зойка называла Илону лучшей подругой. Пойми их.

— Я тебе не нравлюсь? — спросила Илона.

Паша нахмурился: только ее не хватало, но промолчал, опять пожал плечами.

— Расскажи о мертвых, — переменила она тему.

После школы Паша много лет работал в морге. Сначала на побегушках, параллельно учился в мединституте, на четвертом курсе бросил, однако из морга не ушел. Со временем ему стали доверять более сложную работу: регистрировать умерших, ломать грудь, вскрывать черепа и зашивать тела после вскрытия. Последнее занятие Паша находил особенно завораживающим. Спокойно и изящно работая иглой, мечтал о современных рукодельческих цехах. Таинственное, призрачное ремесло — художественная штопка трупов. Быть может, ежедневное общение с мертвецами и отдаляло его от живых людей, с их мелкими и вертлявыми желаниями, быть может, поэтому он и искал много смерти. Разнообразной — страшной и ошеломительной, гнусной и предательски слащавой. Пашу мучили сны:

Он стоял у огромного оцинкованного стола, на котором свалена груда тел. Молодая, красивая женщина оцепенела в безобразной позе: ноги согнуты в коленях и высоко подняты, развороченная вагина, голова на сломанной шее откинута назад… дьявольский оскал. Он узнал ее. Все напились. Юлия лежала на диване. Пашин друг шарил у нее между ног, она же пьяно разглядывала Пашу. Потом он будто бы очнулся от криков в соседней комнате. Через минуту все стихло, и вошла Юлия, совершенно голая, присела с краю — Ты должен помочь мне, — склонилась, целуя губы и плечи. Рука скользнула по одеялу вниз, к возбужденному члену. Паша не сразу заметил темные следы на белом, но потом заметил и спросил, что это? — Дурная кровь, — она тихо засмеялась. Во всей квартире стояла полная тишина. Встал, пошел в другую комнату, включил свет и замер. Друг лежал в крови. Кровь еще сочилась в том месте, где должен быть член. Член валялся рядом, трухлявый и почерневший. Юлия обняла Пашу сзади и машинально подрочила. — Он скоро очнется, надо что-то делать. — Что? — Паша дрожал. — Представляешь, как он расстроится, не обнаружив члена, — она опять засмеялась. Они улеглись рядом с другом. Юлия еблась легко, словно дитя. Паша захотел убить ее. Но вместо этого схватил тяжелую лампу с тумбочки и обрушил на голову друга. Много раз. Во все стороны брызнула кровь. Паша окончательно потерялся. Они еще поеблись. Юлия предложила вырезать вагину в мертвом теле друга. Паша послушно сходил на кухню за ножом, отрезал яйца и расковырял промежность. Юлия восхищенно наблюдала. — Ну вот, чем не женщина?! И ты убил ее. Браво! Каждый мужчина должен убить женщину. Опять принялась ласкаться, играя перед лицом отрезанными яйцами. — Еби ее, скорее, — заорала вдруг, — она уходит к мертвым. Все происходило словно в жутком сне. Паша раздвинул свежую рану и ввел член. — Это лунная кровь, не бойся, — Юлия задыхалась. Паша закрыл глаза и задергался быстрее. — Еще, еще, — Юлия совсем обезумела, теребя и подгоняя. Кончили одновременно. — Твой ребенок родится свободным, — она слизнула кровь с пашиного члена. — Какой ребенок? — охуел Паша. — Только мертвые беременеют свободными детьми. Ребенок и от тебя будет свободен. Ты встретишься с ним только в воображении. Юлия вся тряслась, словно уже наступило похмелье.

Паша сам разделывал тело — привычная работа. Юлия выхватила сердце и долго рассматривала. Потом, давясь и чуть не теряя сознание, проглотила его. — Меня осудят, проклянут и изгонят отовсюду… Она долго еще орала, пока он скармливал мясо дворовым псам, кидая куски из окна…. Сейчас она лежала мертвая, куда ни кинь, тотально мертвая. Принялся за работу. Кости затвердели, с трудом распрямил ее ноги. При беглом осмотре удалось обнаружить немного…

Илона прихорашивалась в маленькое зеркальце. Молчание затянулось.

— Не хочешь рассказывать, не надо, — начала она, — я и так все про тебя знаю. Что дашь, если скажу где Зойка?

— Ничего не дам.

— Так значит? — разозлилась Илона.

— Ладно, говори, что за дело, — Паша не хотел спорить, противно стоять рядом и слушать ее бред.

Илона сразу успокоилась.

— Падают сборы… привлечь людей. Есть идея провести карнавал… — она медлила, рассматривая ногти.

— Мертвецов что ли?

— Люблю молодца за сообразительность, — Илона засмеялась.

Паша засмеялся следом, представив Илону в погребальном платье, и ее дружков, пьяных вдрызг. Работы мало, только макияж.

— Согласен, красивая идея.

— Своевременная идея, — поправила она, — так поможешь?

— Помогу, а Зойка? Она знает?

— Зойка? Еще что?! Как скажу, так и будет.

Живая и деятельная. У таких людей спорятся даже самые дурные проекты. Пожелай они захватить Небо, и станет ума. Омерзительная баба.

Он дико жаждал Зойку. Вот уже целый месяц они виделись почти каждый день. Но любая встреча — разочарование. Зойка про себя о чем-то мечтала. Паша ловил лишенные смысла обрывочные фразы, брошенные в пустоту. Не для него. Видимо, она не могла иначе, поэтому отмалчивалась, уплывая от ответов на вопросы. Она всегда была либо пьяна, либо хотела выпить. Паша пил вместе с ней, надеясь ее приручить…

— Ну? — Илона вдруг заторопилась, выгнув ароматное ядовитое тело, — и никакой самодеятельности, понял?

Паша уже ненавидел ее.

— Посиди здесь, обсохни, я позвоню, — Илона хлопнула дверью.

— Кто ее ебет? — злобно пробурчал Паша, оставшись один, и тут же увидел наползающую Илону: кольцами змеиная кожа, лицо безо лба. В бессознанке разгреб волосы, схватил возбужденный клитор, вдавил и принялся дрочить. Липкая промежность, душный экватор, сочащиеся трубы, наполненный кишечник. О, Боги! Рядом с дерьмом — парадиз, восхитительный сад, райские кущи. Бунтующая матка изрыгнула проклятья и сдалась. На войне — как на войне — булькнул, тяжело всхлипнул возмущенный кишечник, выбросил содержимое наружу. Гибельные испарения затопили нищую пристань. Илона самозабвенно закрыла глаза. Сквозь ее прозрачно-папиросные веки Паша читал свое будущее. Осенняя блажь вязала язык…

Он едва подавил крик и ринулся в коридор, вниз по лестнице, на улицу. Серая стена дождя. Полыхнула молния, и скорчились проулки. Голуба, душа моя, — взывая к Зойке, Паша забегал от арки к арке. Всюду прятались люди. Один раз его больно турнули в бок, едва он примостился с краю, и дружно заржали.

Зойка не находила себе места… Время тянулось очень медленно и чтобы хоть как-то успокоиться принялась писать:

Идите на хуй! Я все равно поеду туда хотя бы еще раз. Советы?! Их не слышит воспаленное сердце. Рисую на стенах магические фигуры, грежу в разочарованных мастурбациях об освобождении. Все напрасно. Я только и предаюсь воспоминаниям и тайно призываю продолжение. Не уйти, не избежать, не убедить, что все только снится.

Подвеска за левым поворотом гремит о край ямы, плоские тени, щупая друг друга, снуют по двору, в песке умирают детские секреты. Вечерняя прохлада не забирается сюда. Я выруливаю на узкую дорожку к подъезду и в двух шагах от окна останавливаю машину.

Не замечая никого, не шелохнувшись, бабушка смотрит сквозь меня. Лицо напоминает высохшую дыню или сморщенный сандалий. Ни удивления, ни радости, ни сожаления. Сумерки идолов опутали ее, смешав плечи и шаль, тронули водянистые руки. Сколько времени проводит она в наблюдениях за проплывающими силуэтами? Достигает ли хоть что-нибудь ее сознания? Или там только одиночество?

— Заходи вечером, — выползая на крыльцо, лениво кричит соседка и трет ногой ногу.

Не сводя с бабушки глаз, хлопаю дверцей, машу рукой. Нет, ее не трогает этот жест. Она безучастна. Думаю, общечеловеческое родство для бабушки — обременительный и докучливый пустяк.

Проскочив лестницу, врываюсь в комнату и встаю за ее спиной.

Зойка поставила точку и посмотрела в окно. В небольшом, уютном городке, в 150 километрах к югу от Москвы все еще чувствовалось лето. Легкий теплый ветерок залетал в форточку. Коричневая речка по-матерински манила к себе, и ребятишки облепили деревянную лестницу, ведущую к берегу. Из-за угла крепостной стены, за которой прятался мужской монастырь, вышли двое послушников и, оживленно беседуя, направились на городскую площадь. Один, совсем молоденький, с редкой кучерявой бородкой, размахивал руками, другой, чуть старше, кутаясь в широкие рукава рясы, внимательно слушал. О чем они говорят? — заинтересовалась Зойка, — ну, конечно, о Боге…

В дверь осторожно постучались. Зойка быстро спрятала листок под матрац. Пришел Максим, старый знакомый, и с ним какой-то коротышка. Коротышка сразу бросился в разговор.

— Почему ты уверена, что ему можно доверять?

— Любит, поэтому доверяю, — растягивая слова, ответила Зойка.

Максим завозился на стуле, поглядывая на нее. Коротышка взбеленился.

— Любовь?! Кто говорит о любви?

Божьи люди скрылись из виду. Муторно. Глупая поездка, навязанная Илоной, никудышный разговор, Максим обязательно полезет, коротышка уйдет и полезет. Раньше не отказала бы. Забыв о присутствующих задумалась: тогда Паша так и не вернулся, а она, отклячив задницу, уснула на широком подоконнике. Проснулась, глянула в окно, кобели лижут замшелую сучку. Вечером снова встретились в «Крыше» и пили, как старые знакомые. Паша заинтересовал ее ненадолго, всего ничего, как потенциальный убийца. Она поперлась к нему домой; в комнате, в высоких прямоугольных банках части тела. Всю ночь травил жуткими мелочами из рабочих буден. А утром познакомил с бабушкой. От страха Зойка чуть не присела на пол. Людоедка, сожрет, не подавится, — не верила своим глазам, — это рок, судьба.

— Холодный, рассудительный? Дело серьезное, — настаивал коротышка.

— Зря не приехала бы. Пойдемте гулять, — неожиданно предложила Зойка, — в женский монастырь.

— Кто нас туда пустит? — впервые заговорил Максим.

— У ворот подождете, — Зойка быстро глянула в зеркало, разгладила волосы и подкрасила губы.

Двухэтажное белое здание с узкими высокими окнами окружено свежетесаным забором. Булыжная дорожка от ворот к уютной церкви. В центре двора разбита большая клумба: только астры украшали ее, больные и напуганные. Зойка не знала, почему потянуло сюда. Может, хотелось смеяться без причины, как в детстве. Поднялась по ступенькам в церковь. Зажгла свечку и, не зная, куда ее девать, беспомощно оглянулась. Подошла хрупкая, пугливая служка, судорожно протянула пальчик к иконе, тут же отскочила. Только Зойка ее и видела! Помолилась ни о чем и вышла наружу. Никакого движения, все замерло в истоме. Отличное место для пороков, — Зойка побрела в сторону беленого здания, где жили послушницы. Открыла дощатую некрашеную дверь. Налево узкий темный коридор, прямо лестница наверх, нестройное пение на два голоса под пианино. По коридору низенькие двери в кельи, одна полуоткрыта. Зойка осторожно заглянула внутрь. Молоденькая девочка прилаживая черный платок на голове, замерла от неожиданности и растерянно уставилась на Зойку.

— Здравствуй, — Зойка прикрыла за собой дверь. Скромная кровать, круглый столик на трех ножках, требник, лампадка… На полу лежал, крепленый книгами по углам, большой эскиз: обнаженный Христос, смотрящий вниз, на ступни, хорошо очерченные гениталии, эрегированный член… Девочка, перехватив Зойкин взгляд, быстро сорвала платок с головы и кинула на рисунок. Зойка отодвинула платок ногой и снова принялась рассматривать: — Бог, источающий чувственное томление; полузабытье; интригующий своей беспомощностью; Бог — мужчина, Бог — дитя. Быть может страсть верующих — простое вожделение его? А надежда — потаенное ожидание совокупления? Она вспомнила редкие церковные службы, на которые таскалась через силу, жмущихся друг к другу старух, сухие рты, трясущиеся хрящеватые пальцы, рвущие просвиры… Что с ними станет, если Бог на самом деле оживет? Растерзают по койкам!

— Я отсосала бы ему, — задумчиво сказала Зойка, будто без вина стала пьяной, — просто так, от не хуя делать. Правда, может статься, обосрусь от страха, но ведь Бог добр: накроет меня этой, как ее, дланью, страх пройдет, поговорит о милосердии минета… да, отсосала бы…

Послушница подхватила на полуслове.

— Я каждую ночь…

— Что? — Зойка захохотала.

— Никому не скажешь? — на всякий случай девочка схватила лист, свернула и бросила под кровать, — картина еще не готова.

— Кому? Я здесь чужая. Как тебя звать?

— Здесь Анной, в миру… Меня сразу выгонят.

Сквозь дыры в заборе, который в этом месте не обновляли, видно, как жеманится Максим. Заметив Зойку, крикнул тонким голосом, чтоб поторапливалась.

— Я вернусь к тебе Анюта, и ты расскажешь, — Зойка пошла к двери, — причастие скоро?

— Через неделю, — девочка опять насторожилась.

— Не боишься?

— Боюсь, я волосы поедаю.

— Зачем? — Зойка даже остановилась.

— Так… это грех, я знаю.

— А Бога рисовать не грех?

— Многие рисуют, — уклончиво ответила Аня и взялась снова прилаживать платок.

Зойка обняла девочку за плечи.

— Я приеду, обязательно приеду. Можно, ты вроде сестры будешь мне?

— Можно, давай попробуем.

Зойка хотела что-то еще сказать, не сказала, а толкнула легонько Анюту, не таясь, процокала каблуками по коридору, вышла на воздух, перекрестилась, как положено…

Максим, строя рожи, пританцовывал навстречу. Юродивый.

— Соблазнила птиц небесных? Словом и красотой соблазнила?

Зойка выглядела растерянной и приниженной.

— Ничего не понимаешь. Там люди живут. Настоящие люди!

С неба опустился предвечерний свет.

Настроенный на деловой лад, влез Коротышка.

— О деле поговорим?

Но Зойка направилась к гостинице. На ходу закурила.

— Утром, — и, уже не оглядываясь, почти бегом — к спасительному выходу, к одиночеству, к листкам, скомканным в кровати:

Оцепенение. Каковы его причины? Возможно, бабушка подолгу общается с духами, или ветром или, отдавшись подземному течению, исследует коварные кладбищенские угодья. Кто знает?

Паша говорил, бабушка облюбовала кресло вот уже три года. В квартире в то лето шел ремонт, и никто не заметил, как, однажды, опустившись в кресло, она не двинулась с места несколько дней. Спохватившись, предложили чаю. Она взяла, но выпила без удовольствия и сразу отвернулась. Именно с этого момента люди ее перестали интересовать.

Стою в комнате. От выделений и мочи воздух ужасен. Ее тело распадается день ото дня. Это тело живого человека? Тронутое ржавчиной, в шишках, лишаях, опухолях, пигментных пятнах, скорее напоминает чудовищный, ядовитый гриб или застывший, вулканический нарост. Плоть исковеркана. Разлагаясь, она вcеляет во всех домашних ужас. Яростное напоминание о грубых трансформациях тела, она открыто смеется над нашим богатством, именуемым жизнь. Ее внучка ретируется каждый раз, едва сталкивается с медлительным непомнящим взглядом. Мне нравится отрешенность бабушки, но она злобно оборачивается, едва я касаюсь плеча. Кто ты? — спрашивает глазами. Каков бы ни был мой ответ, он не понравится, потому что, произнесенный на человеческом языке, оскорбит слух.

Стемнело. Зойка стряхнула пепельницу в окно и зажгла свет. До встречи с бабушкой она по-своему жила счастливо: искала кайф и всегда находила. Заигрывала со смертью…. Впрочем, жила, как все: от случая к случаю.

Забвение и игра издавна влекут меня. Человеческая память — тяжелейшее бремя для духа. Реминисценции о нелепых людских страстях и обидах. Искусно и ловко бабушка рассталась с этой ношей.

Кто сейчас направляет неповоротливую баржу ее тела? В черных, слюдяных водоворотах красиво вращаются ее слоновьи ноги. Какой компас позволяет ей плыть строго на Север? Как угадывает холодное сияние высохших от добродетели звезд?

Владею ли я телом столь же хорошо? Когда-то, старухи, стоя на берегу, насмешливо наблюдали за моим погружением и неумелыми попытками овладеть речным пространством.

Сейчас я принимаю вызов. Но, не зная правил игры, жду первого хода.

Она натирает снегом подмышки, дабы уничтожить необузданный запах — на него сбегаются голодные звери — мочится ртутью, путая следы акул, пьет их кровь и, беззубая, сплевывает в сторону мясо. Ледяные лилии украшают лоб, а водоросли образуют каменный щит вокруг погибшей и вновь обретенной девственности. Кому она подарит ее на этот раз? Ах, поучаствовать бы в ее двойном грехе и поделить радость ответственности!

Вдруг бабушка мучительно разомкнула губы.

— Идем скорее, пока не передумала.

На долю секунды пугаюсь ее тайны, но никакие страхи уже не могут удержать. Осторожно делаю первый шаг, второй…

— Что это было? — Зойка плакала от боли.

— Ты налетела в темноте на бабушку, опрокинула инвалидную каталку, — подглядывал из угла Паша.

— К черту! — Зойка припудрила нос.

— Терпи, терпи, Бог терпел и нам велел, — бабушка смеялась в коридоре.

— Да кто она такая? — выдавила Зойка.

— Просто бабушка, дай, подую, — Паша раздвинул ей ноги и слизнул вульву.

— Дура! Ничего ему не давай, — неслось из-за двери, — сама себя, сама себя!

— Довольно! — заорала Зойка и села в кровати.

Паша спал в кресле, прижав к животу банку с формалином. Зойка приложила ухо к двери. Никого. В коридоре долго возилась с замком и только на площадке перевела дух. Прочь, прочь! Что же это было? Сон? Гадливый сон! Бабка еще что-то сказала, но что? Что? — Зойка прижалась лбом к металлической решетке….

Шаталась по городу, пока не промерзла до костей, дома сразу полезла в горячую ванную, долго разглядывала ссадины, синяки на руках и ногах, порезы, словно кто-то нарочно рвал кожу. Зойка хотела хоть каких-то объяснений, но их встречи с бабушкой после той ночи стали непримечательны: та без остановки каталась по коридору, дубасила палкой стены и не узнавала Зойку. Паша шутил: она откусила и спустила язык в толчок. Верить, не верить? Похоже на правду! Однажды Зойка будто бы услышала. — Не умеешь сама себя! Не знаешь как! Тебя не существует! Будь ты проклята! — Успокойся, она развлекается. Забавляется злостью, — ухмылялся Паша, провожая Зойку домой. — Не хочу ничего, — шептала она, но, напиваясь, приходила вновь. Однако, пропасть меж двух женщин разверзлась, похоронив любую надежду на дружбу или откровение. Враждебная апатия.

Луна. Тихая и безмятежная. Башенки на крепостной стене торчат — упрямые юношеские фаллосы, речка катится, волоча за собою камни и водоросли. Блуждающие в воде огни. Зойка вспомнила Анюту: "Волосы поедаю!" Должно быть, красиво: в крови бегущие волосы! Напоминает реку. Красиво! Захотелось услышать признание девочки в грехах. На сердце сразу стало легко, улетучились и страхи, и сомнения, ничего не беспокоило. Пропади все пропадом, все выведаю досконально. Приду ей на помощь! Хорошо грешить вдвоем! Грешить! Грешить! Здесь ключи к нашим судьбам! Быть может, впервые Зойку коснулось нечто, напоминающее человеческое участие. Ане нужны слушатели и соучастники, непременно согласится! Зойка ухватилась за девчачий грех — это единственная возможность отринуть рутину, неизбежность скуки и таинственные свидания с бабкой. Как бы там ни было, утром, беседуя с коротышкой, согласилась на все его условия. Они долго бродили по перрону, уточняя дату следующего приезда и проговаривая разные предосторожности (увы!). Но, судя по всему, Зойка осталась довольна, она немного кокетничала; боясь ее "лукавых улыбок", коротышка нервничал: надо быть начеку! и сбежал, едва показалась электричка на Москву.

 

II

Утро меланхолически собачилось с ветром.

Лиза спешила в больницу. Надменная, неумолимая, стремительная, не терпящая катастроф. Любопытно, как уживаются в ней жесткость и притягательность?!

Лизе надоели материнские выкрутасы. Доктор оказался прав: Блистательно! Блистательно! — шептала мать, отказываясь вторую неделю открыть глаза.

— Люся пугает меня, — паниковал доктор, — персонал в шоке!

Распространенное в его практике заболевание, на этот раз протекало неопределенно и непредсказуемо. Пациентка не возвращалась к реальности; испытанные препараты не помогали. Впервые доктор всерьез задумался о консилиуме, хотя и боялся полного дефолта.

Была и еще одна причина торопиться: доктор не на шутку увлекся грезами больной. Целые сутки проводил около ее постели, слушая волнующие описания: "…в диком влажном воздухе поймать следы твоих синих рук, пригубить…"

И против воли хватал ее руку и благодарно прижимал к сердцу.

— Послушай, что я тебе скажу, — обращалась она к неведомому, — вот как это было: в центре, полнозвучно разливаясь, сидел толстый гармонист. Вокруг толпились бабы, нестройно подпевали и приплясывали в такт. Все были в подпитии и в ожидании. Через несколько минут из-за деревьев показалась худая томная женщина. — Ждете? — не поздоровалась даже, — Кликала с балкона кошек. Напрасно! Все в сборе? — Гармонь заглохла. Бабы тоже затихли. — Пляшете? — согнала гармониста, устроилась сама, — рассказывайте! — Мария, Солониха влюбилась в своего племянника, — начала одна, — выслеживает его, вынюхивает, с лица спала, посинела, просто ужас. — Хорошее начало, — Мария достала из сумочки бутерброд и проглотила его…. Так и познакомились…

— Кто такая Мария? — всколыхнулся доктор.

— Ты словно не живешь вовсе, кто?! Его мать! — удивилась и легонько засмеялась Люся.

— Кого его? — пуще прежнего заволновался доктор.

Люся недовольно нахмурилась.

— Его! Его! Его самого!

— Ты ничего не путаешь? — держась знакомых ориентиров, поинтересовался доктор, но Люся уже крепко спала.

Накануне вечером заговорила о каком-то путешествии.

— Что ни говори, все было продумано еще на берегу; ясно, добром это не закончится. А команда?! Все до единого воры, включая капитана. Надеюсь, вы понимаете, как я была напугана! Учтите мое положение — ведь я девица!

Доктор прикусил язык.

— Маршрут держался в тайне, никто не знал, куда и зачем плывем… Вам знаком хотя бы один из двенадцати ключей мудрости? Так вот, в нашем случае кто-то выбросил все ключи за борт, только мы отчалили. Судно без толку крутилось в разных направлениях…

Понятно — рассказ не из легких. Доктор, более не полагаясь на себя, вызвал Лизу. Она влетела в палату в тот момент, когда Люся заерзала на подушках, устраиваясь поудобнее, швырнула пальто и присела рядом с доктором. В комнате темно: окна зашторены черным.

— А ты-то зачем здесь? — спросила Люся, узнав дочь каким то неизвестным чувством.

— Тебя послушать пришла.

— Делать тебе нечего, занять себя не умеешь, вот и шляешься, — но тут же, забыв обо всем, продолжила.

— На седьмой день команда приуныла: солнце нещадно палило, не спасала вечерняя мгла — мы были в плену горячих воздушных течений. Капитан приказал завесить иллюминаторы черным. Я изнывала в каюте, стараясь, по возможности, не думать о плохом…

— Вряд ли вы знаете, — она вскочила на подушках, — что такое неизбежность зла?! Неизбежное зло! С этим я жила; об этом были все мои мысли…

Доктор с Лизой переглянулись.

— …Как-то под вечер, не выдержав одиночества, я вышла на палубу: тягучая вязкая синь, марево, жар, будто кто-то раздувал меха гигантского горна; птицы сгорали в воздухе — вся палуба усеяна их обугленными скелетами.

Я прислонилась к корме и безнадежно рассматривала горизонт.

Появился капитан: вопреки всему веселый и беззаботный, раскидал в стороны птичьи скелеты, пристроился рядом: голый по пояс, шорты, теннисные туфли…

— Куда мы плывем? — осторожно спросила я.

— Наша цель — гнойный и влажный остров, О! — наивно обрадовался он, — мог ли я представить, что доберусь до него в такой теплой компании? Смотри, — кивнул на воду. Я глянула и отшатнулась: резкие и напряженные плавники акул бороздили море в двух шагах от нашего судна…

— Кто ты? Что тебе надо? — закричала я в ужасе.

Капитан больно сжал мое запястье.

— Заткнись! Баба на корабле — несчастье!…

— Я не баба, — завопила я, пытаясь вырваться.

— Тем хуже! — он яростно ударил меня по лицу…

Доктор быстро писал в блокнот. Мать, засыпая, шептала еще. Лиза забеспокоилась, поглядывая на часы; доктор перехватил ее взгляд, и они бесшумно вышли.

— Где твой отец?

Он спешил выпроводить Лизу и дослушать рассказ.

— Вам-то что? Не знаю, — резанула Лиза.

Вдруг повалил снег. На больничный двор сели черные вороны. Все кончено, откуда здесь утешительные прогнозы?! — злилась на мать Лиза. — А доктор?! Влюбился что ли? Сидит придурком — сказки записывает! За воротами снег обернулся моросящим дождем.

Сегодняшний день — особенный. Лиза проснулась на рассвете. Глухая незнакомая тяжесть в животе; лежала, теребя одеяло, слушала: Коля сопит на соседней кровати, дрыгается во сне, за стеной скрипит пружинами диван, кряхтит бабка, переваливается с боку на бок, хлопает на ветру кухонная форточка…

Боль в животе. Лиза свернулась клубочком, покрылась испариной… вспомнила: расчесывая ее перед сном и, колдуя гребнем, Коля представлял себя несокрушимым любовником; Лиза — царицей, осоловевшей от побед. Она чувствовала: Коля неистово любит ее и находится в полной ее власти. Оттого так хорошо мучить Колю и вгонять в краску… ласкать, бить, приближаться, убегать. Надо как следует его проучить! — Лиза отвернулась к стене, раздвинула губы в улыбке: потухший Колин взгляд, когда впервые увидел ее обнаженной. Полуденное, земное солнце ослепило, парализовало его. Она подхватила оседающего по стене брата, уложила в постель, поила валерьянкой, шептала на ухо, ерошила кудри, щекотала бока, беззастенчиво игралась в брюках.

Боль захватила, прилипла к горлу, вцепилась в глаза, в пальцы, крепко засела в ребрах. Лиза стиснула зубы, готовая умереть. Все разрешилось мгновение спустя: последний раз сжалось внутри и плюнуло бордовой кровью между ног. Отогнула одеяло: кровь тяжело расползалась по простыне. Лиза не двигалась, и ждала разительных перемен: сердечного взрыва или явленной бледной плоти, но было пусто…

Бабка ковыряла хлебный мякиш, — Ну, как мать? Этот звонил.

— Отец? — Лиза села к столу.

— Интересовался, живы ли, — часто заморгала, — пришлось огорчить его.

— Чего нас хоронить?

— Да пока вроде некого.

Лиза не любила бабушку за зверский норов, но пикировалась с удовольствием. Та платила ей тем же.

— До Синего мама сегодня не добралась, остановилась на капитане…

— Доберется, жить ей еще долго, — бабушка раскрошила хлеб и залила молоком, — а капитан, это кто?

— Бабушка, — Лиза не слышала вопроса, — что делать с менструальной кровью?

— Иссушить! На корню. Жаром иссушить. Ты чего за стол уселась с такими делами? Кыш отсюдова!

Лиза прыгнула на подоконник. Улица. Скучно.

— Что это за кровь и почему тело не принимает ее?

— Матери твоей кровь, на черта она тебе?! Свою надо иметь.

— А почему тело все знает?

— Видать, умнее тебя… избавляется как может, насколько мочи хватает, ты помоги ему. Ох, — бабка навострилась отъехать от стола…

— Как?

— Жаром, огнем… лучше скажи, откуда капитан взялся? Не должно быть никакого капитана, — отвлеклась она.

Лиза соскочила и встала перед ней, — погоди, а как же Коля?

— Что Коля? — бабка расчистила путь палкой, — он твой, если не проболтаешься. Пока кровь не выпустит — твой.

— Но без крови он не будет мне братом!

— Тоже мне — брат! Считай — послед, — бабка поджала губы.

— Стой! Не крутись, — заорала Лиза, — а Паша?

— Пашка-то? Этот сам себе могилу роет. Скоро выроет! Лизка, о себе думай, не трать времени зря. Стерегись маленьких побед! — мелко засмеялась и покатилась восвояси, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова…

Лиза терялась в бабкиных загадках, — А ведь она красивая! До сих пор красивая! — но не смогла припомнить старушечьего лица, лишь колдовское очарование усмешки. Тут же подумала о Зойке, что по ночам ошалело болталась по квартире, надеясь столкнуться с бабкой. Пару раз будто столкнулись. Ну нет! Эта ничего не получит! Роскошная — это правда, зато вечно пьяная — себе не принадлежит! И не смотря на то, что на душе неспокойно и холодно, Лиза стряхнула видения, открыла окно и беспечно закричала во двор.

— Передо мною все! Весь мир! Я взрослая-я-я-я-я-я!

Осень и любые признания.

Притин отшельников, — так нежно и романтично Паша называл морг. Смерть похожа на сон? — смеялся над Зойкой, когда та наведывалась сюда, — Нет. Смерть ни на что не похожа! Я многое узнал здесь! Он бесцеремонно ворочал трупы. — Куклы, манекены, если бы не гниющее нутро — стоять им в витринах и привораживать прохожих. Нутро, кстати, можно выскоблить….

— Ну и жмурик, — Паша едва сдержал смех, на животе яркая татуировка "Уважай гостя!" Надрезал под горлом, и аккуратно, чтобы не повредить надпись, вниз, к лобку. Распахнул кожу. Как рубашку. Резанул ножом по ребрам: от сердца к центру и направо, сильно ударил кулаком, проломил грудь. Расчистил. Готов, — крикнул в смежную каморку.

Машинистка оторвалась от телефона. Патологоанатом, весь крахмально белый, нацепил очки.

— Ну-с, сколько их сегодня?

— Четыре, — Паша закурил в дверях, — предположительно убиты.

Док махнул остатки кофе в рот, в анатомической нырнул в жмурика, быстро отстриг внутренности и вывалил на стол.

Сегодня похоже на вчера. Вчера — на позавчера. Паша затушил сигарету.

— Абсцесс в верхнем отделе правого легкого в прикорневой зоне: гнойная полость, окружена зоной воспалительной ткани… мембрана… — монотонный голос Дока.

Застучали клавиши печатной машинки.

— …Удален сегмент — следствие хронического абсцесса…. Левое легкое без патологий…

Паша провел скальпелем по макушке, от уха до уха, отодрал кожу от черепа и натянул поверх лица, до подбородка.

— Минутку, — Док сдвинул кожу кверху, открыл веко, сковырнул глаз.

— …Гематома… — глаз шлепнулся в банку.

Паша опять натянул кожу на лицо, взял дрель с круглым в зубчик наконечником.

— …Желудок растянут, атоничен. Зарубцевавшаяся язва в выходном отделе… нижний полюс в малом тазу…

Грохают клавиши… Паша включил дрель… На пороге топталась крашеная расфуфыренная тетка средних лет.

— Снимите маску, — рявкнул док, — привыкайте, вы будущий врач, идите сюда, — ткнул ей в нос мочевым пузырем: Макрогематурия, сгустки крови… Тетка окостенела. Паша улыбнулся и вонзил дрель в череп, полетела костная пыль.

— Печень полтора килограмма, плотная, увеличена… деструктивные изменения, поражения печеночной паренхимы, неактивный склероз…

— Машенька, три копии, помнишь? Будь проклята эта бюрократия, — передохнул Док.

— Капсула левой почки слегка растянута…деформация и смещение чашечек, склероз сосудов…

Паша снял отпиленную часть. Тщательно протер, отложил в сторону.

— Поджелудочная. Патологических изменений нет… Камни в желчном пузыре…

Торопится, — фыркнул Паша, — не завтракал. Док схватил сердце, размял, подкинул в ладонях, — Тренированное, будь здоров!…Сердечная мышца хорошо развита, некроз одной части. Постинфарктный кардиосклероз. Увеличено левое предсердие… Чикнул ножницами, вынул мозг: тугой, блестящий, перламутровый, в рубиновых прожилках. — Изумительная композиция, согласны? — обратился к тетке. Та вытаращила глаза и задохнулась от едкого запаха.

— Привыкайте, привыкайте, черт вас возьми, — Док повысил голос, — видите? Повреждение средней мозговой артерии, венозного синуса… сосудов мягкой мозговой оболочки… ликвор мутный… гематома в эпидуральном пространстве… Что скажете коллега? — Тетка молчала. — Причина смерти — ушиб головного мозга… механическое сдавление мозга. Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.

— Наконец, кишечник.

Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.

— …Спастическая кишечная непроходимость….

Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.

Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, — прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка — кожа на голове съехалась, семь — на животе, все, как при жизни — не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.

— Теперь в душ, — игриво подмигнул тетке, — ну, обвыклись?

— Разве можно к такому привыкнуть?! — впервые подала она голос.

Паша досадливо поморщился.

— Не место здесь сантиментам!

— Верно, — дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.

Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.

— Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.

— А где человек, Пань, как думаешь? — захохотал Док.

— Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, — Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.

— Послушай, — обратилась тетка к Паше, — ты нарушаешь таинство.

— Ты кто такая? — всполохнулся он.

— Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…

— И машинистку? — заржал Док.

— Ее тоже, за соучастие, — тетка оставалась совершенно серьезной, — ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.

Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.

— А вдруг ошибется? — неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, — убеждала Илона, — тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля — крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело — это наша земля, — подобные речи обильно запивались пивом.

Тетка помрачнела.

— Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, — кивнула на жмурика, — и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…

— Кто пустил сюда? — ворвался Док, — вон!

— Ухожу, не ори! — махнула Паше, — созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.

Док трясся от злости.

— Проваливай! Паша, давай следующего, шевелись…

Паша вдруг засмеялся неизвестно чему.

— Левое легкое… колотые раны, раз, два, три… четырнадцать…

Зойка наотрез отказывалась смотреть вскрытие. Ночью пьяно вилась между каталок и вела задушевные разговоры с мертвецами. Паша, прихлебывая спирт маленькими глотками, любовался ею: так бродит колдунья среди отравленных и погубленных цветов, собирая желчную пыльцу, чтобы приумножить свое вонючее зелье. Чаще Зойка цеплялась к женщинам, вернее, к мертвым, похожим на таковых. — Какая должно быть злая душа у тебя! — остановилась около сморщенной старухи, — Загадила все кругом. Дальше гадь! К черту передышки! Буйствуй! Встань и иди! Разомкни пасть Греха! — Ах, Паша, Паша, — восклицала горько, — отчего ты не герой?! — Что это? — Зойка удивилась маленькой девочке с напудренными голубыми волосами, — зачем здесь? Ты вскрывал ее? Она девственна? — Нет. — Не выдержала, значит, соития?! Слава Богу! Значит, познала, познала! — захохотала Зойка, — не убила, не оттолкнула. Грешно убивать. Грех! — Зойка никогда не была такой отвязной и бессердечной в постели, может оттого и постели между ними не было. Иногда она плакала. — Открой форточку, выпусти всех на волю! — Заколочено, — кидался Паша к окну. — Насильникам добродетели, пьем! — безумная и пьяная висла на Паше, требуя спирта. — Говоришь, любить — добро, а убить — разве не большая добродетель? Не важно кого! Ты убийца, Паша, но не герой! Мясник! Живешь рядом с бабкой, а ничего не видишь, слепец! Едем?! Там ждут нас, тебя особенно ждут.

За Москвой дождь прекратился; вот и солнце прорвалось. Зойка вела машину. Тяжелое похмелье. В Люберцах чуть не отказало сердце: жалась к обочине — на всякий случай, если наверняка откажет. Паша дремал на заднем сиденье.

— Долой мысли! — будто озверевший без самца гарем, мысли всосались тысячью пиявок. Хоть бы одну додумать до конца! Все напрасно.

Зойка резко затормозила. Паша открыл глаза.

— Не довезу, иди, купи.

— С утра бы сказала, зачем судьбу испытывать?! — зло хлопнул дверцей.

Облака растаяли, замаячили ворота преисподней…

— Паша, — Зойка, расплескивая, отпила из горлышка, — обещай, что не разлюбишь…

— Зоенька, — он задохнулся и полез было целоваться.

— Отстань, — толкнула его на место, — я не о том. Отпила еще. Хотела заговорить о самом важном. Все важно: бабка, Анюта, мертвые, коротышка со станции… Огляделась: преисподняя исчезла… узкая, в две полосы, дорога бежала в розовое сияние поля, к лесу заблудших теней… все еще пахло летом… Зойка засмеялась и рванула машину.

— Поехали, потом поговорим.

— Что ты хотела сказать?

Зойка закурила, — Представь себе: мы едем не на этой колымаге и не сюда, а в роскошной испано-сюизе, в главный порт Маркизских островов. Ты — ведешь машину, я — на заднем сиденье удовлетворяю свою собаку…

— Оставь ради Бога! Нет у тебя собаки.

— Для такого случая почему не купить? Не перебивай… представь: Маркизские острова, меня ждут изголодавшиеся матросы, потерпевшие крушение три недели назад. Ты любишь меня, но боишься: собака из ревности сожрет нас обоих. Тогда в главный порт Маркизских островов испано-сюиза въедет без нас, я не зачарую матросов… и ночью не заберусь украдкой к тебе в постель…

— Оставь ради Бога!

— Я уже слышала это.

Смеется или говорит серьезно? — Паша не знал, что для нее значит его любовь. Зойка всегда отсутствовала…

Остаток дороги проехали молча. Зойка улыбалась набегающему сухому асфальту. Перед въездом в городок высадила Пашу из машины, назвала адрес.

— Нас не должны видеть вместе, сторонись людей, не мельтеши по улицам: новый человек приметен здесь, пересиди где-нибудь, — позволила чмокнуть в щеку, — стемнеет — приходи. Будь осторожен.

 

III

Бабка, Ангелина Васильевна, давно забыла свое имя и все с ним связанное. Вместо этого придумала кресло, инвалидную каталку и палку. — Хорошо! Наконец-то, узнала настоящую жизнь!

Некогда манящие сердце дали, едва проступающие, недоступные, смутно угадываемые, настигли внезапно и бесповоротно. Реальность, соперничать с которой вправе только смерть. Стерлись из памяти небрежные человеческие лица… истасканные обещания… невозмутимая ложь…. Короткое прощание. Мучительное забвение. Горькое пробуждение. Возможно, лучше не знать истоков жизни и вовсе к ним не приближаться. Но кто знает для человека наилучшее? Может, побыстрей умереть, блуждать в миражах и скитаться, подобно сомнамбуле? Добровольно плыть в сумасшествие или вообще не родиться? Ангелине Васильевне в 84 года выпал жребий — жить. Она остро почувствовала перемену, будто оказалась в эпицентре грандиозного взрыва, кромсающего все и вся. Взбунтовалась перед неизвестностью, но ненадолго. Очухавшись, и здесь нашла много чего. — Неужто время пришло подгнивать?! Ангелина Васильевна привыкла изъясняться сурово и грубо, но мыслей была чрезвычайно высоких и отчаянных. Внимательно разглядывая себя и так и сяк, пыхтела: удавиться что ли? Ясна голова и немощны ноги. Раздраженная, каталась по коридору, пока упоительный сон не гнал в постель….

Трудно сказать, почему появление призрачного капитана встревожило бабку.

— Зачем Люське врать, что за выгода, какой капитан? — терзалась она — Фантазия одна, нет никакого капитана!

Однако, спустя немного, нехотя согласилась: может не все вранье, и, вправду, капитан объявился.

— Образина, прохвост, впрочем, Люське и такой сойдет.

Подперла щеку и уставилась в забрызганное дождем окно; черное слепое небо тыкалось в крыши, ветер хватал небо и свирепо швырял об землю.

— Ну и погодка, б-ррр! — бабка опять подумала о капитане, — лихо на море!

Улыбнулась, представив, дочь: с каждым новым ударом волны та испуганно жмурится и скачет мячиком по каюте. Небось, и помолиться некогда; авось, пронесет!

В глубине квартиры трепыхнулись и легко зазвенели стекла. Бабка поморщилась.

Пахнуло морской сыростью…

Шхуну кинуло влево, под волну, и она пошла креном, заливая через борт. Затрещали обшивка и мачты, в неподвижном небе, как нож над головой, зависла молния; до слез захохотала пучина — судно надолго исчезло в пенистой ярости волны. Удивительна живучесть этого безымянного куска дерева, желающего, подобно навозному жуку, во что бы то ни стало удержаться на поверхности.

На палубе ни души.

— Спят что ли? — для приличия забеспокоилась бабка. На самом деле, ей не терпелось услышать предсмертный ор, хлесткую матерщину, Люськин крик о помощи, скорую и звонкую пьянку напоследок…

Два безжалостных плавника вынырнули из глубины.

— Акулы! — вцепившись в палку, завопила бабка, но в грохоте не услышала собственного голоса.

Красив и жесток танец двух сестер; по слухам, только самки охотятся за человечиной.

— Эй, девки, — закричала она акулам, — кончайте с ними скорее!

Хищницы особо не торопились. Не замечая легкой добычи, снова и снова наступали друг на друга, но в опасной близости непременно расходились.

— Ну давайте же, давайте, — торопила события бабка.

Ураганный вихрь долетел до окна…

Ангелина Васильевна огляделась: шхуна качалась; на палубе, голый по пояс, стоял капитан. В глубоком синем свете молнии напряглись скулы.

— Несчастен обреченный жить среди людей, — именно так, неожиданно высокопарно, она определила капитана, отъехала от окна и пошла колесить наезженным маршрутом…

Из соседней комнаты донесся всхлип либо стон.

— Лизка с Колькой возятся! — плюнула бабка, — что толку вскрывать порожние бутылки?! Наперед известное ничто…

Лиза, услышав шорох, вылетела в коридор: растрепанная, голая, красивая. Секунду смотрела на бабку.

— Ты что, старая вонючка, делаешь здесь?

Бабка остановилась.

— Ух, ты! — прошамкала она, потянувшись к напряженному Лизиному соску. Та резко увернулась.

— Колька-то живой еще? Или подох?

— Живой, спать катись! — ломким басом отозвался Коля.

— Жаль, — бабка изучала Лизу, размышляя, посвятить ли ее в тайну, но вместо этого усмехнулась.

— Чего сосешь-то его? Давно уж высосала. Дура!

— Что? — заорала Лиза, — на себя посмотри?

— И что? Не чета тебе, и Люське не чета… ну, с той еще придется свидеться…

— Вот что, бабуля, — вспыхнула Лиза, — живешь на всем готовеньком, так помалкивай.

— Что такое особенное готовите, чтоб я молчала?

— Вернется мама, и все пойдет по-старому, — неуверенно начала Лиза, но бабка не дала договорить.

— Ты, видать, и впрямь со своим братцем с ума сбрендила; вернется… оттуда не возвращаются, а если иные и приходят, так не приведи Господи. Вот отсюда и пляши.

И поехала на кухню.

До утра Ангелине Васильевне не спалось: сначала нежный зверек жался у нее под грудью; пообвыкшись, нюхал подмышки; играл в прятки с собственным хвостом и терся шерсткой о живот, а потом, божье дитя, устроился на коленях спать. Боясь шелохнуться, бабка так и просидела, считая частые удары удивленного сердца.

На рассвете подул юго-западный ветер…

— Неделю назад, едва начав, оборвала рассказ, побледнела и задрожала. Я ввел успокоительное. Сонливость продолжалась недолго. Ее подбросила дикой силы лихорадка: Люся подскакивала мячиком на узкой кровати, опять лекарство, огромной дозы хватало на час. Необъяснимая и непроницаемая немота; синева, ползущая от висков к губам; я испугался внезапной и драматической развязки, тем более что не усматривал причины… идем, ничего хорошего, — Натан Моисеевич дернул Лизу за рукав, и они поспешили в палату.

Можно лишь гадать, где все это время находилась Люся.

— Юго-западный, закричали на палубе. Спасены!!! — чужое присутствие, Люся замолчала.

Черная зловещая комната.

При виде матери Лиза содрогнулась. Кожа и кости. Лицо фанатички. Ни намека, ни слова о нас, будто не существуем.

Мать всегда отличалась легкомыслием. Постоянная нехватка денег, недавний уход отца, развал в доме, откровенная враждебность бабки, — все нипочем, словно песок между пальцев. Лиза считала мать неудачницей — мать не сумела использовать дикую необузданную красоту, присущую всем женщинам в их роду — потому рано и поблекла. Бабка, улыбаясь, поглядывала на дочь — ну и ну, два года, как пятьдесят стукнуло, всего-то! Куда все подевалось?

Лиза никогда не замечала в матери чрезмерной мечтательности, поэтому материнские загадки, в которые старался проникнуть доктор, застали ее врасплох. — Никакого сходства с реальной жизнью. Откуда? В жизни ни одной книги не прочитала…

В последнее время мать частенько выпивала, но как-то тихо и неприметно. Помешательство на ровном месте — иначе и не придумаешь.

— Опять они…, - встревожено, в никуда обратилась мать.

— Заговорила, наконец-то, наконец-то, — обрадовался Натан Моисеевич и кинулся к постели, еще не веря, что кризис миновал.

Люся менжевалась.

— Я многое передумал за эту неделю: ты права — не стоило садиться на эту шхуну, — задумчиво проговорил Натан Моисеевич.

Лиза изумленно посмотрела на доктора, но тот не обратил внимания.

— Как я понимаю тебя, Люси! Надо что-то делать…

Люся чуть улыбнулась.

— Уверенная, что самое страшное позади, я впервые за несколько дней вышла на палубу. Бог мой, сломанные мачты висели на вантах, в бортах зияли внушительные пробоины, по колено воды; корабельная команда, если так можно назвать этих последних людишек, возилась с помпами; воздух гудел от мата.

Еще дул свежий ветер, и море волновалось, но его мощный рык раздавался уже издалека, из глубины, а по верхушкам волн побежала синь. Я жива, жила, дышала, остро любила жизнь! Однако, предчувствие неминуемой беды не оставило даже в эту радостную минуту.

Капитан поманил меня пальцем; под наглыми пепелящими взглядами команды, пошатываясь на ослабевших ногах, я пошла к нему. Еще прежде посмотрелась в зеркало: иссиня-бледное лицо, кровоподтеки по всему телу, нечесаные волосы, разодранное по швам, платье, давно не стиранная сорочка… Черт!

Доктор устраивался поудобнее на краешке кровати, и Люся замолчала. Но, послушав тишину, продолжала.

— Эй! — заорал капитан и широко махнул рукой, — во всем виновата ты!

Мурашки побежали по спине: на море шутить не любят.

— Слушай, — взбеленилась я, — кто может знать тайну стихии?

Капитан ощерился.

— Тебе она известна! Женщина и есть стихия. Бабы притягивают бешенство моря.

Интересно: в чем-то он прав! Ах, если бы речь шла вообще о женщине, мне бы даже понравилось такое сравнение. Он же имел в виду меня, пусть и говорил в третьем лице…значит, предчувствие не обманывало: дело плохо.

— Не то, капитан! — вступился древний старик, и я удивилась его присутствию, — «Она» живет в море, поэтому море не терпит земных женщин. Ревность жестока. Любая земная баба — от злой стихии…

В разговор влез какой-то оборванец, — наша-то даже не баба, а высохший ручей или мертвое болото, она и головастика не пробудит от спячки. Нашел с чем сравнивать…

Все будто только этого и ждали — бросили работу и окружили меня. Судя по их физиономиям, они решили расправиться со мной немедленно.

Небо отступило, но вокруг меня сгустились тучи. Я надеялась только на чудо, странным образом соотнося чудо с капитаном. Взгляд его плыл поверх наших голов — привычка безнаказанно вершить зло оставляет человека равнодушным.

— Вот так штука! — воскликнул он. Все оглянулись. В двадцати метрах от шхуны море обагрилось кровью: на поверхности появилась разорванная в куски, акула; налетевшая стая, очертив полный круг, быстро расправилась с ней. Мгновение все молчали.

Капитан яростно пошел на меня. Команда за ним. Понеслись проклятья.

Я разозлилась, мне нечего было терять.

— Ты что с ума сошел или ошалел от акул?

Я не договорила, капитан рванул меня, протащил волоком по доскам палубы, швырнул в каюте на койку.

— Ну что, сука, ждешь, чтобы тебя пожалели? Да ты, тварь этакая, должна на коленях ползать и умолять, чтобы тебя пристукнули.

— Это еще почему?

— Что за жажда выжить? Что ты, блядь плюгавая, знаешь о жизни? Наверняка у тебя в башке грязные рубахи и прочая чепуха. По-настоящему, по-божески, надо тебя просто убить.

— Но обыкновенное сострадание?..

Он расхохотался и махнул в сторону обагренного кровью моря.

— Вот оно-сострадание! Ты называешь нас распоследними людьми, ну что ж, ты на сей раз права. Мы такие и есть! Я и моя зверская команда — последние!

— А как же гнилой и влажный остров? — я пыталась умиротворить его, — разве мы туда не поедем?

— Время тянешь? Так оно и должно быть, ваша паршивая земля — просто меняльная лавка. Какие варианты? Постой, угадаю сам!.. Голодной матросне — час на каждого, ну а мне… по правде говоря, хотелось бы другой бабы и в другом месте, но делать нечего, — в бешенстве поглядел на меня, — я истерзаю тебя…

Господи, — я сжалась в комок, — передо мной стоял дикарь и варвар, бандит и укротитель духов, заключивший союз с дьяволом, и к тому же хозяин шхуны и моря. Его слова, его взгляда достаточно, чтобы уничтожить меня.

— Заебете до смерти? — мрачно поинтересовалась я.

Капитан, как смерч, ринулся на меня.

Люся потерла ушибленные места…

— Ты шутишь, Люси? — воскликнул Натан Моисеевич, — зачем дразнить его?!

— Почти тотчас причудилось, — продолжала Люся, — да, да, именно причудилось, больная галлюцинация, навеянная, быть может, недельной качкой, я где-то уже слышала этот звук: скрип колес… будто кто-то откатился от иллюминатора…я оторвала голову от ладоней… капитан, видимо, тоже что-то почувствовал, подскочил к двери и резко распахнул… нежный шелест волн…

— Ну же… продолжай! Это важно, важно, — Натан Моисеевич встряхнул Люсю за плечи, но та брезгливо отдернулась.

— Прекратите! — заорала Лиза, — оставьте ее в покое! Вы доведете ее до сумасшествия, вы… вы… вы палач!

Доктор сощурился: эта маленькая соблазнительная сучка отрывает от неясных и причудливых блужданий по жизни.

Хотел взорваться, но сдержался и холодно проговорил.

— Так надо, я ищу причину.

— Какую причину! — топнула ногой Лиза, — того и гляди сами рванете на шхуну!

— О чем ты? — Натан Моисеевич, казалось, полностью пришел в себя и забормотал на латыни о какой-то сумеречной болезни, распространенной в средневековье…

— Как думаешь, — вдруг ревниво прервал он, — Люси не терпится отдаться капитану?

Лиза застыла.

Она слепо верила только в свою судьбу. Другие мало интересовали ее. Мать — не исключение. Безумие матери, метание среди призраков казались искусным притворством. «Мать». Пустой звук. Лиза желала ей одного: пусть отыщет тихую и безопасную лагуну, где ее душа успокоится с капитаном ли, с доктором, в одиночестве, с чертом, с дьяволом, все одно. Зачем она всех мучает? Садистка! К черту жалость, надо себя любить, только себя! Нахрапом или хитростью разорвать все эти условности. Выпустить зверя! Покончить с матерью!

Она резко развернулась и с треском хлопнула дверью.

В комнате стало тихо-тихо, будто набежавшая волна смыла накипь разговора. Люся мгновенно провалилась в глубокий сон; Натан Моисеевич, осторожно примостился на уголок подушки и тут же сам захрапел.

Дыхание покоя.

Воздуха нет. Только дождь.

Глотнув дождь, Лиза побежала по улице.

 

IV

— Хорошенького помаленьку, — рассуждала Ангелина Васильевна.

Она сидела на стуле в прихожей; Коля, прислушиваясь к каждому звуку на лестнице, смазывал маслом колеса каталки.

— Что, Колюнь? Как жизнь-то? — решила она поразмяться. Внук недоверчиво стрельнул Лизкиными глазами.

— В школе хорошо.

— А дома? Вообще как?

— Дома тоже хорошо.

— Поговорили… а с Лизкой хорошо?

Коля отчаянно покраснел.

— Очень.

— Расскажи.

Колина голова напротив ее колен; хорошо бы придвинуться ближе: его жар полезен для ревматизма, и Лизка, увидев, психанет, будет ночью пилить его, под утро исколотит.

— Колюнь, — вкрадчиво и ласково настаивала она, — расскажи, может вместе что придумаем.

— Придумаем?

Сморчок, — выругалась про себя Ангелина Васильевна, а вслух сказала, — Много чего можно придумать, например, как еще счастливее стать. Чтоб Лизка никуда не делась. Ты ведь этого не хочешь?

— Нет, — Коля смущенно посмотрел на бабку.

— Ну вот! — ей нравилось смущение внука, оно заводило, возбуждало, молодило, толкало дальше, — Не стыдись, говори. Чего стыдиться? — Сама же подумала о древнем женском бесстыдстве. Что мужчина против этого?! Ребенок!

В конце концов, все женские истории бесстыдны, какую ни возьми! Как пить дать, Ангелина Васильевна могла поклясться кому угодно, именно Ева первой обнаружила волнующее отличие от Адама. Он не додумался бы. Куда ему дурачку наивному? Слюнтяй, романтик! Где ему понять бабскую повадку: навести много туману, самого разного — на все случаи жизни, сочинить этакий потусторонний взгляд, сомкнуть ресницы, вскинуть, как в первый раз, даром, что сотый, подавиться слезой, изумляться по поводу и без, оттопыренным пальчиком пококетничать…свести брови в гневе — все на пустом месте… нет ничего, хоть тресни! Пусто! Не ходи туда, не смотри, глаз у тебя таких нет, чтобы разглядеть…

Мало помалу, тонкая грань, отделявшая эти потаенные мысли, растаяла, и Ангелина Васильевна заговорила вслух.

— Женщины! Хоть каждый день на исповедь вызывай. Все та же песня: тому дала, и тому дала, этому пока нет, но обязательно дам, ничего не могу поделать — искушение дьяволово… об этом не помню — может и давала, пьяная была, тот без спросу взял. Да кто ж такое вынесет? Святые отцы попотеют, ох, сладко попоте-ю-ю-ю-т от подробностей, иные кончат прямо в исповедальне… а то, какая-нибудь, особо ярая, схватит слугу божьего в припадке благодарности за руку и зажмет под грудь, али между колен. Уж эти мне мрачные комнатенки, задымленные грехом! Бабы все примечают — до Бога ли сейчас слуге его?! Бабам весело! Чего далеко ходить?..

Ангелина Васильевна лукаво посмотрела на Колю.

— Знаешь Солониху из соседнего подъезда, торгует зеленью у магазина? Племянник к ней приехал. Видел? Белобрысенький, плюнь — захлебнется. Мало того, всех баб рассказами о нем извела (каждый вечер трут между собой), так нет — в церковь потащилась. Смотрю в окно — обратно летит, как на крыльях, будто у Бога справку выпросила, ничего кругом не видит, я крикнула, чтоб зашла, слушай!..

Ангелина Васильевна, наконец-то, сдвинулась на край стула поближе к Коле. Прикоснулась коленом к щеке: гладкая, не бреется еще.

— Вижу, Солониха горит поделиться; мне и самой не терпится, поэтому не томлю. Грохнулась она на табурет и поехала… а я прямо к Пресвятой Деве — баба бабу, решила, быстрее поймет. Но только заикнулась, отчего-то смех разобрал: неземной младенец всегда грудь ее сосал, а тут, то ли тень легла, то ли что другое, не знаю, только младенец показался совсем взрослым, а если от двери смотреть, так и вовсе старик — морщинистой рукой за сиську уцепился. Вот фокус, думаю. Он — все в одном лице. Ну, думаю, дело в шляпе — поймет. Снова подошла. Всмотрелась как следует: Мария насуплена, не в настроении. Ну, ее понять можно, у меня-то до этой истории с племянником четыре мужа было, а у ней один, да и того не видать, не слыхать… чего такого для нее сделал, чтобы помнить его? Ей этот младенец, с неба свалился, он и муж, и отец, и любовник, и племянник, и сын… Решилась, наконец, спрашиваю: можно или нет с племянником? Мне, отвечает, сама видишь, можно, тебе — нет. Это как понимать прикажешь? — пока тихо благоговейно шепчу, чтоб только она и я, но чувствую злость закипает. Так и понимай, как сказано. И все! Замолчала! Глаза опустила, грудь свою рассматривает. У меня, Ангелина, внутри все перевернулось. Мать твою, заголосила я, у меня вопрос жизни и смерти, ты кто такая, что б с людьми не по-человечески обращаться? Знаешь, что она мне ответила?! Рукой своего старикашку прикрыла: Запомни и молись! Все мужчины мои, все до единого, все из меня вышли, все меня ищут, все меня найдут! Я аж задохнулась — это где ж такое видано?! Тут подскочил ко мне в рясе, сосунок совсем: пройдемте — махнул рукой к выходу — зачем паству смущаете? Плохо нашей матери сегодня, от ревности тронулась. А я уж совсем голову потеряла, грудь свою из-под кофты вытащила и ору на всю церковь: Говоришь, все у твоей сиськи топчутся? И на мою охотники найдутся… Вытолкали меня взашей на улицу, сосунок, пока толкали, рядышком терся, но на него не сержусь, а умиляюсь, шепнула на ухо — к вечеру заскочу, он меня крестным знамением, вот так, осененная, и помчалась…

— Колюнь, в этом все бабы и есть! По-моему, так обе — дуры! Что Пресвятая Дева, что Солониха.

Сделала паузу и снова.

— А грудь у Солонихи, Коля, до сих пор отменная, как настоявшееся тесто.

Ангелина Васильевна сквозь ресницы искоса глянула на внука; почувствовала, как задрожал Коля; дрожь передалась и ей, заскоблило между ног, потянуло в животе. Томительно….

Коля отшатнулся, но тут же снова прижался к бабке и еле слышно, так, для проформы, пробормотал.

— А почему ее Солонихой зовут?

— Это, Колюнь, смешная история. Хочешь послушать?

— Хочу, — взгляд внука затянулся дымкой.

Ангелина Васильевна смелее зажала между ног его голову. — Солониха, потому как солененькое любит. Погоди, дай припомнить… Первого ее мужа не знала — он к тому времени помер. Поговаривали, от рака языка. К нам она переехала уже со вторым мужем: красавец, певун, да и выпить не дурак. Не знаю, что там такое приключилось, только к весне и он захворал раком языка. А у Солонихи огород начался. Не к месту болезнь мужа; каждый вечер разорялась: вот Бог мужика послал! Огород на руках, а этот не сегодня завтра окочурится! Хоть бы до осени дотянул! Как раз под осень, только убрались, и слег, а в сентябре похоронили. Недолго мучился… Что ты думаешь, дальше случилось? Жил у нас Василий Егорыч — пьянь подзаборная, ну просто кочерыжка гнилая, спал на прелых листьях вот тут во дворе, соберет их в кучу и свалится, а то подогреет сначала огоньком, хмурый ершистый неспокойный человек, к нам захаживал — отца твоего подковырнуть, а больше выпить поутру. Жил свободно, так же и пил — ни от кого не таясь. Его-то и женила на себе Солониха. Все ахнули — сбрендила баба! И что ж ты думаешь? По весне Егорыч начал строить вокруг огорода забор. Пить бросил, а если и выпивал то урывками, с оглядкой, закусывая луком, чтоб жена не орала. Ухоженный огород стал давать большие урожаи — все, как на дрожжах пухло. Солониха в люди вышла. Года через два Егорыч второй забор вокруг прежнего вздумал ставить, высокий, выше человеческого роста: нечего посторонним на огород глазеть! Не любят растения, чтоб на них за зря пялились! И правда — было что скрывать — урожай множился, колдовала Солониха или нет — про то не слыхала. Но только успел Егорыч ползабора поставить — заболел, сначала думали — простуда, но через неделю установили — рак языка. Солониха орала, как резаная: Что за мужик пошел? Забор-то, забор-то! За что мне это? Ни разговаривать, ни хоронить не хочу! Ох, и мужики!!! Крепко ругалась. Умирал Егорыч долго и тяжело, будто незавершенная работа назад тянула. Умер таки. Четвертого мужа Солониха подобрала на вокзале, поселила у себя, отскоблила, откормила, заставила забор кончать. Достроил. Подвел бетонные желоба для стока воды. Но злая судьба и по его душу пришла: настигла его та же самая болезнь года через три, когда урожай на огороде удесятерился, казалось, живи и живи… Но Солониха, правду надо сказать, держалась молодцом! На последних поминках по-доброму вспоминала всех четырех мужей: в корень смотрели, в корень и росли! Вот так, Колюнь.

— А почему Солонихой прозвали?

— На солененькое падка, я ж говорила, — Ангелина Васильевна все еще удерживала его голову между колен.

— Тогда рассказ при чем?

— Так, к слову пришелся…

— Бабуль, все-таки хорошо быть женщиной. Яду много! Хочу ею стать! — твердо сказал Коля.

Ангелина Васильевна улыбнулась его наивности.

— Тебе до бабы, Колька, как до неба. И до мужика не дотянуть, разве что наловчишься бетонные желоба резиновыми патрубками обложить — Солонихе в самый раз потрафишь…

— Кто же я? — обиделся Коля.

— Послед, как есть послед, права Лизавета, — жестко без обиняков заявила Ангелина Васильевна, — ну-ка, помоги переползти.

Была ли это месть за внезапно пропавший кураж и вдохновение, или неспроста она бросила эти словечки внуку?

Коля, пряча обиду в губах и сдержав слезы, помог бабке сесть в каталку. Та примерилась отъехать.

— Не хотела бы оказаться на твоем месте. Ну, я-то, слава Богу, на своем!

К обеду приполз пьяный Паша. Повалился на стул в прихожей и все норовил встать, но засыпал или проваливался в небытие. Просыпаясь, карабкался из горячечного бреда, который проступал страшными признаниями; промчалась мимо Лиза и только хмыкнула. Очухался ночью.

 

V

Паша пришел по указанному адресу когда совсем стемнело и подморозило лужи. Зойки не было.

— Не вернулась еще, в монастыре… — прикрыв дверь, хмуро пояснил коротышка, — придет, не ночевать же там… Леонид, — протянул руку, — проходи.

Паша вдруг испугался ловушки и осторожно вытянул голову в комнату: на диване лежала большая черная собака. Собака запрядала ушами, но не подвинулась. Cо стула вспорхнул модно одетый, молодой парень.

— Дианку не бойся, не кусается. Я — Максим.

Чего собаку бояться, ты-то пострашнее! — подумал Паша.

Неловко поздоровались и уселись за стол. Паша, не зная, зачем он здесь, нервничал: грубая, словно бы незаконченная физиономия Леонида, скользкое, лисье лицо Максима, острые злые глаза собаки (та не сводила их с Паши), полумрак — лампа газетой обернута, голо, пусто, хоть бы чаю предложили, нет, сидят, изучают его. Молчат.

Максим, наконец, потянулся.

— Пить будешь?

— Холодно, буду, — ответил Паша.

— Сделаем, — Максим вышел. Коротышка не пошевелился даже, продолжая разглядывать Пашу. Паша посмотрел на дверь: смыться, пока не поздно; стремно здесь! А Зойка? Нет, нельзя, надо ее хотя бы дождаться. Да чего я так?..

— Когда смерть полюбил? — брякнул Леонид.

Паша растерялся… — Когда? — и не соврал, — С первого разу!

…Отец, мать и Паша, жили тогда не в Москве, а на поселении, в Приуралье. По привычке жили, срок у отца давно закончился, и можно было уезжать, но почему-то медлили. Ютились втроем в четырнадцатиметровой комнате, с печкой во всю стену. Кроме них в двухэтажном деревянном доме еще семь семей… одна другой хлеще… Паша припомнил Александра Афанасьевича, высокого статного деда с окладистой белой бородой до пояса, миролюбивого и улыбчивого… до первой рюмки. А выпивал — с ума сходил, хватался за шашку (от первой мировой еще, трофейная) и гонял по всему дому свою жену, глубокую старуху. — Кончу, сука! И детей твоих блядских заодно! Жена — увел ее в молодости из цыганского табора — проворно носилась по лестнице… и, изловчившись, била мужа табуретом по голове. Александр Афанасьевич падал и мгновенно засыпал. Проспавшись, выползал на четвереньках во двор и просил прощения у жены, детей, прохожих, у всего белого света… Бабы шептались: Эта вовсю гуляла, пока тот на фронте…будто и невдомек им, что голодно было, детей кормить нечем. Четырехлетний Паша, уворачиваясь от затравленного старческого взгляда, злился и не прощал деда…Через стенку в двух смежных каморках, без окон, жили две семьи. В дальней — муж с женой, благообразные, богомольные старички, в проходной — тетя Зина с тринадцатилетней дочерью Таней. Тетя Зина, потасканная и прокуренная, была парикмахершей в мужском отделении центральной бани. С работы тетя Зина обычно возвращалась не одна, а под руку c каким-нибудь военным. Полночи, примостившись на крыльце, курила одну папиросу за другой. Генерал отдыхает, — отвечала на вопросы. У ней все были генералы. Ольга, внучка буйного Александра Афанасьевича, объяснила по секрету Паше, что отдыхает «генерал» с дочкой тети Зины, Таней, за ширмой, которую специально для такого случая вытащили из чулана. Тетя Зина прихватила ее на барахолке загодя, когда Танька еще под стол пешком ходила. — Ничего вы, дуры, не понимаете, судьбу купила! Так и вышло. Пышная красота юной дочери оценивалась в рублях, но тетя Зина торговалась из-за каждой копейки. Как-то под вечер въехала во двор на новеньком москвиче… И тут приключилось такое… даже Пашкин отец, темный и безучастный ко всему, взволновался и щелкал языком. Старушка из дальней и смежной с тетей Зиной комнаты, целыми днями клавшая поклоны за упокой своих деток — они все, как один умерли, не родившись — зарубила насмерть мужа. Богоугодный человек, называла она его. С топором в руках, окровавленная, выскочила на улицу и рассказала в горячке: у Зинки зашебуршались; рано вроде, думаю, для генералов, ну и прильнула к замочной скважине: мой стоит и у Таньки что-то просит, умоляет, глаза смежил и тянется к ней, та уперлась, но вдруг как заорет: на хрен иди! Я насторожилась, а мой все не уходит, клянчит… ухом припала, слышу, дай потрогать, али сначала сама потрогай, он уж мертвый почти, не бойся! — опять смотрю — из ширинки достает, Бог мой, я сама-то лет двадцать не видела, рукой его дергает, а сам дурак дураком… слюни пускает… тут, бабы, не знаю, откуда силы взялись, схватила топор, дверь рванула и одним махом, не раздумывая…

Всегда тихая, как поганка, старушка, вроде помолодела даже… жизнь так и запульсировала в ней. Тогда-то Паша впервые и увидел смерть. За ширмой постанывала от страха Таня. Дедушка Петя, час назад качавший Пашу на коленях, скрючившись, лежал на полу. Неподалеку — наполовину снесенный топором, череп. Тетя Зина в сердцах пнула череп в стену, смела ширму и вцепилась дочери в глотку: Говори, паскуда! Танька, извиваясь, призналась: дедушка Петя каждый день застревал у них в комнате, господи, было бы на что смотреть… Не про то спрашиваю — тетя Зина сильнее сжала пальцы — деньги давал? Два раза — захрипела Танька — всего-то два раза и дал… Старушка, все еще с топором в руке, услышав про деньги, побелела и поехала скатываться по стене на пол, ближе к мертвому мужу… Дело представили так: дедушку Петю зарубил неизвестный маньяк. Подвыпившие милиционеры, не вникая в подробности, поискали маньяка в соседних квартирах, не найдя, успокоились. Тем и кончили. Гроб с дедушкой Петей два дня стоял в дальней комнате. Старушка, словно именинница, нарядилась в старинное темно-коричневое платье с кружевным воротником, висевшее на ней, как на вешалке. Но все равно — красиво. Паша не сводил глаз с дедушки Пети: под нижней челюстью протянули платок и закрепили узлом на макушке, чтоб череп не съезжал. Со стороны — будто зубы болят. Дедушке Пете было очень больно и стыдно за свой видок; похоже, Паша один понимал это, и пока не видели взрослые, ободряюще дергал деда за лацкан черного свадебного пиджака. Тот, однако, отмалчивался. Смерть молчит — шепнула на ухо Ольга. Уже перед самым выносом, когда стали прощаться, старушка зарыдала и надолго зарылась лицом в мужниной ширинке, но дедушка Петя и тогда не шевельнулся. Смерть неподвижна как схваченное льдом до самого дна озеро — опять прошептала Ольга. Еще расскажи, еще — очаровался Паша. Зрячая, смелая, мятежная, неистовая, тебе этого не понять пока. Смелая, мятежная, неистовая — запоминал Паша по дороге на кладбище. Слова катались во рту, будто обледенелые камушки, морозили альвеолы и нёбо и многое обещали впереди…

Вошли Максим и Зойка, на улице встретились.

Сели пить. Паша глазами вцепился в Зойку. Соскучился. Что за баба? Сколько ни смотри — все в первый раз!

— Ну, к делу?! — начал Леонид.

— Погоди, — Зойка налила себе до краев стакан, — сначала скажи подходит Пашка или нет?

— Четкий парень!

— Еще в любви ему признайся…, - осклабился Максим.

Зойка улыбнулась и впервые за день посмотрела на Пашу.

— Человека убить надо, Паша. Убить, чтоб не подкопались, большие люди заинтересованы и большие деньги крутятся, — повалилась на стол, сдвинула стаканы и захохотала.

Тревожно вскинулась собака…

Паша оторопел. Все будет, как скажет Зойка. Пойдет и убьет. Кого угодно. Безразлично. Как решит, так и будет.

— Когда? — Паша испугался, что Зойка передумает, что это всего лишь шутка, и другого случая не подвернется…

— Да хоть сейчас… — она продолжала хохотать, — вот бы Анютку сюда… в самый раз насчет нашего с ней разговора о Боге. Я ведь, Паша, сейчас из монастыря, сестричка у меня там объявилась…

— Ну? — заелозил Максим.

Леонид угрюмо посмотрел на него.

— Вот мы с тобой, Паша, и предали Бога, пока в мыслях, но до дела рукой подать, правда? — Зойка утерла выступившие от смеха слезы, — П-р-а-в-д-а, Паша? Украдем у них Бога? Убьем, но по-человечески, чтоб на этот раз наверняка умер? И похороним, на вырученные деньги… п-о-х-о-р-о-н-и-м.

— Предам, сто раз предам, убью, только скажи.

Какая-то надоедливая, как мозоль и невидимая жила, до сей поры удерживающая сердечный жар, не выдержала и порвалась; Паша грохнулся на колени, пополз вдоль стола к Зойке.

— Люблю тебя… люблю!

Зойка прижала локтем его голову к животу, а сама разливала по стаканам…

— Верю, Паша.

— Я тоже люблю, — взорвался Максим, — ради тебя в Днепрогэс прыгал…

— Скажешь тоже, прыгал! Провалился! А турбиной не тронуло, потому, как в стельку был, — дразнилась Зойка.

Пьянка набирала обороты, когда Леонид вдруг ударил кулаком по столу.

— Хватит жрать! К утру покончим со всем. Приду через два часа, — потащил Максима к выходу. Собака за ними.

Зойка сразу потушила свет и легла одетая на диван, согретый собакой. Паша прилег рядышком. Корабликом качался он в Зойкиных руках, мечтая о приступе: Зойка изо всех сил будет сопротивляться, такова натура. Он, Паша, убийца! Еще бы! Одним ударом повалит Зойку на кровать, стиснет до боли, за жопу прихватит и прижмется, пусть сначала почувствует, какой у него сильный и прыткий. Дразнить будет, пока сама не вцепится в брюки; вихляясь, раздвинется, втиснет член в голодное волчье логово. Паша и там станет хозяином: сжать или ослабить хватку…

— Расскажи об Ангелине Васильевне, — шепотом попросила Зойка.

Чего о ней рассказывать? — Паша нехотя спустился с небес, — бабка, как бабка, из ума выжила…

— Мне бы капельку ее ума. Не идет из головы; что-то дикое, необъятное, первобытное в ней…

— Художественная ты женщина, Зойка. Книги бы тебе писать! — распсиховался Паша. На самом интересном прервала.

Зойка еще немного покачала его и задумалась.

— Ждала тебя, наконец-то, — Анюта повисла на шее. Зойка поласкалась немного и уселась на кровать. В келье прохладно и сумеречно. Рассохшиеся за лето рамы проложены пестрыми тряпочками. Весело.

— Ну?

Анюта спешно развернула лист: все тот же обнаженный Бог; четче линии, ретушь, а кое-где цветной карандаш.

— Повязку с бедер убрала, хорошо, меня она всегда смущала, — Зойка, дыхнув перегаром, лукаво улыбнулась, повела ногтем по члену, — под повязкой тайна, а ты раз… молодец. Тайна-то — о двух яйцах… надо же…. А член? Он всех устроит? Уверена? Ваш-то Бог ко всем обращается, стало быть, и член всеобщий?!

Анюта, подрагивая плечиками, слушала.

— С чего ты взяла, что он мужик? — засмеялась вдруг Зойка.

— Кого же я сосу? — ахнула Анюта.

— Не знаю…. расскажи

— Конечно Бога, кого еще! Каждую ночь. Хорошо!

— Ерунда! Слышала, он и женщиной был? Что и говорить, бабская судьба неулыбчивая. Бабы?! Все одна к одной, разве различишь? Вот и затосковал по хую, взмолился: жить незачем — верни мужскую плоть! Вернули? А кто его знает, что на самом деле было? Может и кастрат. Иначе и понять ничего нельзя, как примирить нас всех?! Тряпкой накрыли… А ты размечталась… — Зойка не отрывалась от рисунка, — с чего это он ожил-то у него, ишь какой толстый!

— Таким во снах приходит, я сосу, не отрываясь, он у него бездонный. Выпьешь до дна, говорит, жить вечно будешь…

— Поверила его басням? Или сосать нравится?

Анюта покраснела.

— Пробовала по-человечески, ноги раздвинуть, все такое?..

— Тогда меня точно из монастыря выгонят, здесь девственность чтут…

— Чушь. Все бабы втайне мечтают дать и забеременеть. От Святого Духа… как Мария. В этом — великая разгадка бабы. Забеременеть от Бога и Бога родить. Людям Бога, себе сына и любовника! А тут и карты в руки — ж-а-д-н-ы-й до бабенок ваш Бог — в каждой кровати побывал не по разу.

— Но и здесь вранье — мне кажется он мертвый, а не живой! Жить-то у него ни хрена не получилось. Жить! Откуда ему столько воли взять? Каким боком ваш Бог повернут к жизни? Смерти в нем больше всего. В смерть зовет. Ничего кроме смерти. Вот так! Не обнажай его, дорисуй повязку. Больнее всего бабам правду узнать. Пусть мечтою тешатся, да обещанием великой измены устрашают своих вполне земных мужичков. Ты же правды не бойся — пусто под тряпкой…

— А как тогда? — прошептала Анюта.

Никак, плюнь на него, говорю тебе мертв и больше ничего! — Зойка фыркнула и вдруг вспомнила Ангелину Васильевну: "Сама себя, сама…" Шальная догадка. Подарок, а не бабка! — подумала она и заорала.

— Раздевайся!

Анюта резво накрыла ладошкой Зойкин рот.

— Тише, — повозилась с крючками, послушно скинула одежду.

— Сама в себе всё носишь, смотри, — Зойка погладила тонюсенькое девичье тельце, — раздвинь ноги, видишь? Это он! Хуй мальчика, спящего в тебе… "мальчик с пальчик" — сказку помнишь? — Зойка, опустившись на колени, ласково-ласково погладила анютин клитор, — потрогай сама, сдвинь кожицу кверху.

Анюта испуганно зажмурилась.

— Во мне кто-то есть?

— Есть, еще как есть. Смотри!

Анюта с опаской глянула вниз: языком Зойка указала на розовый кончик.

— Зачем он там?

— Это знаешь только ты…

— Отчего такой малюсенький?

— А это уж твоя забота: вырастить в себе мужика, а помрет младенцем — хана тебе. Я сама только что поняла — откровение, что ли снизошло… — Зойка загрезилась: "сама себя, сама…", — много об этом раньше думала, а тут… ну, конечно же, бабка именно об этом тогда кричала мне… своего единственного ненаглядного с самого рождения в себе носим, им и должны заниматься, его рожать… только с ним любовь узнать, а твой Бог… подлец он… себе… на себя тянет… Подумай, если все по его слову, от тебя ничего уж и не зависит, только сидеть и ждать. А если по бабкиному — ты одна для себя, как захочешь, так и будет!

Анюта затряслась.

— Про мужа Бог говорит…

— Глупости. Кто сравнится с Богом? Нет таких мужиков. Поэтому ебать тебя все равно будет только Бог. Он и есть твой истинный муж. Ты мыслями к нему обращена и нечего его сравнивать со всем земным. Постой, разве Бог говорит хоть слово о любви к мужу? Слово «любовь» он оставляет только для себя… Ну, бабка, дает! — Зойка чуть не зарыдала от счастья.

— А знает Бог того, кто спит во мне?

— Конечно, знает и хочет смерти его…. потому что это — настоящая измена, могущая стоить Богу его бесконечной жизни, которой он всех заворожил.

— Если… как ты говоришь… но как родить?

— Я говорю: все при тебе, все в тебе без всякого Бога… о многом самой еще надо подумать, не все ясно.

Анюта безо всякого стыда принялась рассматривать себя: натянула посильнее кожу на лобке — розовый кончик выпрыгнул наружу, тронула пальчиком, двумя пальчиками, попыталась в кулачок взять, не получилось, потерла… внезапно Зойка изогнулась, как пантера прыгнула на нее, отбросила руку, присосалась сама, закричала: он твой, твой, всегда только твой, сколько бы я не просила — он твой! Анюта едва стояла на ногах. Но дрогнули и подогнулись колени, полетела на пол; Зойка, не выпуская крохотное чудо изо рта, закружилась на четвереньках… Окаменевший глубоко в животе айсберг ожил, сорвался и тронулся в путь.

— Вот он, — прошептала Анюта….

В дверь постучали, Зойка встряхнула Пашу. Леонид явился один.

— Готовы? Он готов?

— Все в порядке, — Зойка влезла в калоши и накинула длинное до полу пальто. Паша, опустив ноги с дивана, наблюдал за приготовлениями.

— Передумал что ли? — спросил Леонид.

— Не тревожь, дай сосредоточиться — Зойка подсела к Паше, погладила по голове, — не бойся, я рядом, рядом…

— Этого не боюсь, Бога не боюсь, тебя боюсь…

— Потом обо мне поговорим.

Паша вдруг ощутил нестерпимое и дикое желание ударить Зойку, забить до смерти; он подозревал: и после ничего не изменится, через двадцать тридцать убийств… не поймает ее, Зойка опять заскользит придирчивой насмешливой тенью. Наваждение…

— Пашенька, — Зойка потянула за руку, — времени мало, рассвет скоро…

На крыльце обняла и поцеловала в губы.

— Я здесь останусь.

— Не пей без меня, дождись, — только и сказал в ответ.

Леонид, подгоняя, ударил его в плечо и растворился в темноте.

Морозно. Тихо. Щербатый месяц сквозь неплотные облака.

Паша распрямился и зашагал в ногу с Леонидом. Петляли минут десять. В одном месте перебежали главную улицу, обошлось, никого, и опять нырнули в проулок.

— Здесь, — Леонид притормозил Пашу, собрался и деловито заговорил.

— Дверь открыта, зайдешь, справа под половиком пистолет… стреляй через подушку…

— Стрелять? Я никогда не стрелял…

— Зойка говорила, ты…, - вытаращил глаза Леонид.

— Мало ли что по пьянке болтал.

Леонид замолк, соображая что-то.

— Стой здесь, не топчись, не следи, я мигом, — тут же пропал.

Паша вовсе забыл о деле, будто не касалось его. Он рвался к Зойке: одна, нельзя одну оставлять… вдруг этот побежал ее убрать, как свидетеля, а потом и его шлепнут, не увидятся больше, про пистолет нарочно заговорил, хороший предлог…. Перед Пашей встала зверская картина расправы: Зойку только мертвую можно выебать… пока теплая… ее руками себя обвить… заставить шевелиться мертвые губы…ударить позвоночником об пол, чтоб ноги раздвинулись…. Паша дико возбудился, рванул член, зажал в кулак…, и: вот он резкими толчками входит в остывающее тело, раздирает промежность, до самого сердца проникает… член, больной взбухший, первый раз взрывается в Зойке… в момент смерти выплеснула весь яд… стерильная, как младенец, ему досталась…. Паша едва дышал, с ладони стекала сперма. Запахнулся, повернул бежать, и налетел на Леонида.

— Чего топчешься, сказано стой, — прошипел тот, — вот, держи.

Аккуратный горный топорик.

— Скалу прорубит, так что, давай… комната напротив двери, свети осторожно, — протянул маленький фонарик, — кровать, как войдешь, слева, головой к входу, удобно, только взмахни, пистолет не трогай, пусть там и лежит, ни пуха…

Застыл воздух. Замерло все вокруг. Паша обрадовался, что скоро все закончится и, стряхнув морок, бросился к дому. Оступился несколько раз об острые обледенелые грядки, но не упал, улыбнулся только.

Дверь не скрипнула, верно, заранее смазали, комната нараспашку, на цыпочках два шага, налево, на подушке чернеет голова, взмахнул топориком. После такого удара никто не выживет, — сообразил. Все. Назад — два легких шага. Бесшумная дверь. Быстро, быстро, бегом: гряды, калитка, Леонид на корточках у забора. Паша упал рядом.

— Рвем когти?

Леонид выхватил топорик, обмотал тряпкой и спрятал за пазуху.

— Все четко?

— Как заказывал. Кто был-то, мужик или баба, не разобрал?

Леонид в ужасе застыл на месте, и тихо-тихо.

— И мужик, и баба.

— Одна голова была…

— Назад, — Леонид сгреб Павла, снова воткнул в руки топорик и потащил за собой, к дому, — живее, блядь, пока свет не врубили.

Словно перелетели сад и ворвались в дом, когда на пол в прихожей легла узкая полоска света: из туалета выплыла сонная пожилая тетка.

— Бей! — рявкнул Леонид.

Тетка только что успела рот открыть — топорик, пробив лоб, увяз по самую рукоятку — с шумом повалилась на пол. Головой к яркому свету. Паша глянул и отскочил к выходу: обезображенное Зойкино лицо, морщины на щеках и жирной шее, мужские височные залысины, жидкие волосы, заплетенные на ночь в косы… огромные груди дыбились под тонкой полотняной рубахой…

— Кто это?

— Как кто? Ее мать, — Леонид осторожно заглянул в комнату, посветил фонариком: старик мирно лежал, уткнувшись лицом в темную от крови подушку, — Вытаскивай топор!

— Ты ж, гад, подставил меня! — заверещал Паша.

— Вытаскивай!

Из рассеченного лба брызнула кровь, залила глаза и уши, булькала во рту…

— Как же Зойка? Зойка-то как? — вдруг заплакал Паша на улице; в трясучке вцепился в Леонида; тот тщательно осматривал землю у забора.

— Эх, — Леонид плюнул в кулак, — вот теперь все, идем!

— Она простит меня? — умолял и плакал Паша.

— Какая разница, вы долго не увидетесь… — спокойно объяснил Леонид, — все уляжется, тогда приезжай, теперь иди, пешком до следующей станции, держи водку, чтоб не замерзнуть…

— Без Зойки не поеду…, - Паша откусил пробку и вытянул из горла — дрожь унять.

— Убирайся. Возникнешь — морду набью!

— Мне нужно было ей доказать.

— Доказал. Что дальше?

— Люблю ее.

— Люби, но чтоб до весны тебя ни видно и не слышно, понял? — Леонид повеселел, треснул в грудь, — иди.

Через полчаса Паша уже не помнил об убийстве. Будто не с ним случилось; только тяжесть в желудке, да страх перед долгой разлукой с Зойкой. Попивая водку, пересек поле, пьяным ворвался в лес; за каждым деревом мерещилась Зойка; до самой станции Паша шарахался от дерева к дереву.

 

VI

Красный рассвет напугал Натана Моисеевича до полусмерти: сквозь прищуренные веки увидел огромный багровый шар, повисший прямо за стеклом, будто адская стертая до десен пасть: сожрать, уничтожить…Что?! — подскочил к окну, дернул шторы. На соседней койке переливчато храпела жена, за стеной подпевала внучка. Схватив халат, Натан Моисеевич помчался на кухню, брызнул на лицо из крана, упал к столу, втянул голову в плечи, в отчаянии обхватил руками. Красный ад зверски приплясывал в медных кранах, заграничных фарфоровых вазах, в лоснящемся кафеле и пластиковом полу, цеплялся за голые ноги и взмокший от страха живот… Люси, Люси, — тряслись губы, — почему синее, у меня — кровавое; грех, смерть, неотвратимая любовь, красное, багровое. Огненные, галлюцинирующие, исполненные ярости и гнева, силуэты, их бешеные вибрации передавались телу — Натан Моисеевич еле удерживался на стуле. Где треснула железная скорлупа, где? — ударил себя кулаком. В уме не укладывалось, как он, такой уверенный в своей безграничной безопасности, защищенный ученой благополучной жизнью, стал жертвой чудовищного и загадочного гипноза.

Но белая полоса кильватера в вишневой волне ослепила, ослепила… Натан Моисеевич, накинув, что было под рукой, выскочил на улицу. Он несся, не разбирая дороги, перепрыгивал трамвайные пути и подземные переходы, юркал между машинами, пинал светофоры, ругался с ментами, плевал на все… Спятил… что с того… пусть так… пузырчатое море всосало разлитый бензин, щепы, окровавленные бинты и тряпки… Вдруг прямо перед Натаном Моисеевичем грязная корма отплывающего судна, лопасти винта… пенистый хвост… Не медля ни секунды, прыгнул в воду и быстро догнал. Его заметили и бросили веревку. Оттолкнув жирного потного шкипера, шмыгнул мимо капитанского мостика, двух женоподобных мужиков, закручивающих штурвал в четыре руки, съехал по узким поручням вниз, заглянул в машинное отделение, чуть не оглохнув от шума, захлопнул дверь… Наконец, вот эта, здесь, собачья конура, не каюта, — чертыхнулся, протискиваясь и тут же погрузился в черное безмолвие…

Люся только-только просыпалась и беспокойно ерзала под простыней. Натан Моисеевич потихоньку стащил с себя мокрую одежду, отжал прямо на пол, аккуратно развесил на стуле и, нащупав край койки, уселся в ногах.

— Ты здесь лишний, — вдруг сказала Люся.

— То есть как? — растерялся Натан Моисеевич.

— Помочь не поможешь, да и не нужна мне помощь.

— Как…?

— Так, иди, откуда пришел.

— Я корабельный врач, — не веря самому себе, защищаясь, воскликнул Натан Моисеевич.

Люся истерично захохотала.

— Что с того?

— Ты обязана все рассказывать мне.

— Впрочем, сиди, — продолжала она безучастно, — тебя как бы и нет. С какого боку ни ткни — везде пусто, не за что зацепиться.

— Неправда, — обиженно возразил Натан Моисеевич, — со мной странные вещи происходят, с утра горячее и красное накатило, не отступает, борюсь, но пока напрасно.

— Удивительно. А ты не борись, посмотри…

Натан Моисеевич расслабился. Красное мгновенно сдавило горло. Он непроизвольно зарыдал.

— Ну, чем плачешь?

— Слезами, — разозлился он, — чем плачут нормальные люди?

— Я о том же. Приходи, когда кровью заплачешь, нормального человека с кровью выцедишь… Слезами…. Не смеши!

Натан Моисеевич оскорбился.

— Забываетесь, Людмила… ээээ

— Заткнись, не раздражай, не помню ничего, — прислушалась. Далеко по коридору раздались уверенные хозяйские шаги. Шоркнула дверь, и появился капитан. Включил свет; сунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, чего-то выжидал. Живописный сильный мужчина лет сорока, волнистые до плеч густые волосы, расхристанная борода, наглый жестокий взор. Всякая мелочь имела сейчас значение, было в нем еще что-то тягучее, горькое… в складке рта, почти невидимое, еле уловимое — злой дух погибели, смерти… Люся нервно вскинулась и открыла глаза. Цвета моря. Глаза моря, вместившие все ужасы и страдания тех, кому не суждено вернуться на берег, чьи тела скормлены рыбам, либо растерзаны людьми, а кости рассеяны по дну. Капитан закурил, и в люськиных глазах вспыхнул отраженный огонёк.

Натан Моисеевич слабо пискнул; одному Богу известно как он выдержал Люськин взгляд и не умер от страха. Единственное желание — бежать! Но куда?! Ни звука, ни шороха, ни всплеска за бортом. Молчание!

Первым его нарушил капитан. Шумно прошелся по каюте и, не обратив внимания на мокрую одежду, развалился на стуле. Собственно, он и Натана Моисеевича не видел, будто и не было.

— Дай мне еще два дня! Не готова, — крикнула в отчаянии Люся.

— Не верю тебе! — капитан, не вставая, закинул ноги на койку и пнул Натана Моисеевича: тот очутился на полу; быстро сообразив, что к чему, пополз к выходу. Он ждал удара, по спине или голове, вот сейчас его схватят за волосы, вырвут язык, отрежут уши, отрежут хуй, выебут в жопу, заставят есть говно и сосать у всей команды, проткнут, подвесят на мачте, вот сейчас… во рту пересохло, перегорело…

— Натан Моисеевич! — подлетела напуганная медсестра и, скинув халат, набросила сверху, — вставайте, давайте помогу, вам плохо, что случилось?

Натан Моисеевич еще немного поползал и, наконец, увидел перед самым носом знакомые туфли на стоптанных каблуках, треснувшие квадраты линолеума… дешевые чулки… Согласно кивая, позволил себя поднять; медсестра беззастенчиво потрогала голый член и застегнула халат на все пуговицы.

— Поезжайте домой, я вызову машину, вам необходимо отдохнуть.

Натан Моисеевич все еще был в ступоре.

— Ниночка, да, конечно, отдохнуть… Ниночка, я предал свою любовь, только что, там…

— Эка невидаль, поспите — запоете по-другому.

— Ниночка, почему ты не замужем? — жалобно захныкал он.

— За кого выходить-то, Натан Моисеевич?

— Да хоть бы за меня, мне страшно…

— Вы женаты давно, сколько вас знаю… к тому ж, разве он все еще?.. — медсестра улыбнулась и опять потрогала мягкий член.

— Женат? Ниночка, она отвергла меня, предпочла какого-то урода, если бы ты только видела его…

— Да что вы в самом-то деле такое говорите?!

— Ниночка, правда, любовь алая, любовь кровавая? — Натан Моисеевич снова поплыл в неизвестность.

В машине, съежившись в комок, горько заплакал. У подъезда ждали жена и внучка; прихватив под руки с обеих сторон, проводили до постели, обложили грелками, одели толстую шерстяную кофту, на ноги — деревенские носки. Внучка поила с ложечки горячим красным вином с корицей. Жена долго сидела возле подушки, гладила по голове, рассказывая про парное молоко с медом и барсучий жир… Уже пропадая в тяжкий сон, Натан Моисеевич слышал, как она громко ругалась в телефонную трубку, — Золотой портсигар… в брюках должен быть… посмотри хорошенько… что?.. она и стащила, но как, если спит днями и ночами?.. завтра сама приеду искать.

 

VII

Ангелина Васильевна мягко вкатилась в комнату внука. Ну и вонища! Паша, уронив голову с дивана, блевал в таз. Ангелина Васильевна давно не была здесь и потому, затаив сердце, огляделась: вдоль стен на полках пыльные склянки, под каждой записочка на латыни, человечки с кулачок, сросшиеся грудкой и острыми коленками, отвратительный вздутый кишечник, вывернутый наизнанку глаз, пораженная раковой опухолью почка, селезенка… много всего, весь нижний ряд — половые органы…

— Да ты, гений, Пашка! Сам наковырял? — Ангелина Васильевна дотянулась до колбы, отерла рукавом кофты. В зеленоватой жидкости детская вульва. Встряхнула. Розовые овальные губки, наколотые в центре булавкой, словно живые, плавно запорхали вправо влево вправо влево. — Как есть бабочка, красиво, ничего не скажешь! Наблюдая легкие воздушные линии, Ангелина Васильевна неожиданно нахмурилась, — Так так-так, далеко не улетишь! Размечталась!

Ее вдруг охватила настоящая злоба.

— Вот и сиди взаперти! А правда, Пашка, баба с пизды молодеет?

Паша с трудом разлепил веки.

— Бабушка, почему ты так не любишь нас?

— Рехнулся? Знаешь, сколько такая любовь стоит?

— Сколько?

— Про то и спрашиваю, пизду задаром вам отдать или самой хозяйничать! Кто такие? Тоже мне, задаром!

Не желая дольше слушать бабкин бред, Паша снова закрыл глаза. Где-то сейчас Зойка?… Теперь он уже не сомневался: все получилось на скорую руку, хоть и с размахом, но уродливо, а Зойка ценит красоту. Тем более, не чужая убитой. Понятно, убивать раньше не доводилось, но предусмотреть, поправить, подштопать, слепить — кто сравнится с ним? Есть громилы, дикари, просто дураки, а есть ваятели, архитекторы, ювелиры — из пустяка такое сделают — глаз не оторвать. Топором по лбу — пошло, конечно, грубо, возни потом не оберешься, случись снова пойти — первый класс будет, — мечтал Паша. Странно, он словно забыл, что дважды убийца. Зойкин отец, не в счет, — приговорил и больше не вспоминал. Другое дело — мать. Тончайший деликатный момент.

Беспредельность, cладкий дурман… Нити, соединяющие с Богом, мельчали, рвались и выплескивались с рвотой. Очищаюсь, ликовал Паша втихую, если это всего лишь сон, пусть никогда не кончится!

Ангелина Васильевна, заметив, что внук отвлекся, поехала с колбой к себе. Ледяная бледная ночь, блеснув в колесах каталки, запуталась в юбке. Ты — это я, нельзя разделить единое! — Ангелина Васильевна ласково похлопала себя по коленям.

Ублюдочный фантом юности — вдохновенно провозгласила она, тряхнув девичью вульву — будь я трижды проклята, если ты оживешь! Предательски шевельнулось сердце: рецепт, эликсир! Я выжму из тебя все, сучка, даже из мертвой. Не сомневайся!

Ущербная луна, крадучись, проникла в комнату, засеребрилась в колбе, дымными кольцами без труда смяла розоватые, мертвенные крылья, в холодном лунном свечении вихрилась пыль; Ангелина Васильевна прищурилась: Стоп! Эта штука между ног — напоминает морскую раковину, а раковина — ни дать, ни взять — месяц! Подняла юбку. Если отсюда смотреть, ну, точно! Ах, вот кстати! Глубоко в потных, облысевших, будто выеденных саранчой, складках — каменный завиток, узкая расщелина, еле слышный всплеск. Ангелина Васильевна больно ущипнула себя… предсмертный шепот?! Хочу восторга, урагана! Просунула палец в щель, пошурудила по стенкам; нечто пупырчатое, разрушенное в одном месте слабенько сочилось ржавой струйкой — принюхалась и тут же отдернула руку: смердящая дыра! Ангелина Васильевна отчаянно ломала голову: месяц рождается и умирает, рождается и умирает, припомнила ясное звездное, но безлунное небо; однако, умирая, воскресает вновь. Выходит, луна так просто не погибает! Но, каким образом луна снова вырастает сама из себя? Вдохновение сникло. Что за сила в ней? Волшебная, таинственная судьба! Если моя раковина сделана по образу ее и подобию — на ощупь, боясь соскользнуть, шла вперед — что же такое поджидает и…?! — украдкой посмотрела на ущербную луну за окном, потом на юную соперницу в склянке, будто обдумывала какие-то увлекательные хозяйские мелочи.

— Тебя убили, прикололи, ты умерла, едва родившись, но мне не жаль тебя. Каждому — свое. Моей ракушке повезло, ей светит иное, правда? — согнав довольную усмешку с губ, потрепала ляжки, обвислый живот, сдавила грудь, снова ляжки, колени задрожали, разъехались в стороны, быстро, решительно засучила пальцами, истерично и судорожно теребила холодную кожу, увядшую плоть — долго, мучительно долго…

… Обрушив берега высохшей реки, из глубокого сна, галлюциногенной блевотины, кружев потустороннего, душных фантазий, страстных перверсий, забили горячие подземные ключи. Яростное желание рвало новое русло… Ну же, давай, сюда, сюда — ожили под рукой, дернулись, вздулись… губы… в коричневую крапинку… выгнулась спина… Ангелина Васильевна раскраснелась, будто прогуляла с десяток километров. Беременна! Беременна! Новолуние! — клокотало в голове. Она лихо глянула в окно, хотелось вопить: теперь она земная плоть молодой Луны, а может, Луна — всего лишь ее жалкое небесное отражение. Ладно, ладно, забурчала примирительно, ты главнее, кто спорит? Но люди не часто задирают головы, проще заметить очевидное. Я же на виду и днем и ночью. Не волнуйся, буду молодцом! Ну вот, я взволнована, теперь я больше себя самой…

В прихожей резко прозвенел звонок.

— Лина! — кто-то нетерпеливо дергал дверную ручку. Ангелина Васильевна вздрогнула и покатилась открыть, узнав по голосу Солониху.

— Знала, что не спишь, — ворвалась та.

— До сна ли?

В комнате Солониха, едва глянув по сторонам, грохнулась в кресло. Она, так же, как и Ангелина Васильевна, прекрасно ориентировалась в потемках.

— Что стряслось? — Ангелина Васильевна нервно стиснула колеса каталки. Все, что не относилось к путешествию в самое себя, казалось теперь отвратительным пустым фарсом, несусветным вздором; она многое ожидала: избранность ей к лицу, никто, кроме нее не отважится на такой риск.

Солониха машинально прихватила склянку с вульвой, повертела перед носом и отставила. Совсем старуха, — желчно подметила Ангелина Васильевна.

— Лина! Выручай, не могу уснуть — жар, холод, пот, душно! Он за стенкой возится, а у меня внутри будто дикий зверь на цепи рвется. Ангелина Васильевна, поняв, что речь идет о племяннике, разозлилась.

— Сколько времени впустую с лета утекло, все еще не попробовала, может он тебе не подойдет?!

— Подойдет, подойдет, видела!

— Ну? — вдруг невероятно возбудилась Ангелина Васильевна и засмеялась про себя, — Отныне так и будет!

Солониха летела на одном дыхании.

— Сегодня орет из ванной: подай телефон! Весь в пене, только голова торчит, телефон протянула, тихонько, мельком так поглядела: пена в нужном месте расступилась, будто нарочно дразнит, играется со мной, а там, Лина — Солониха завела глаза в потолок, надулась, чуть не зарыдала от восторга — Лина, Лина — и, внезапно отдавшись во власть неведомого, исчезла в бурой ночной метели. Ангелина Васильевна испугалась пропустить главное и поспешила следом.

Демоны, тотчас окружившие ее, оказались старыми знакомыми.

До них ли сейчас?!

Внезапно проявилась одноногая, сухая, как щепа, бабенка, — Когда прилив? — Шмыгнула носом. Она всегда торчала в одном и том же месте, стоило прикрыть глаза.

— Ч-е-г-о-о-о!

— Луна пребудет скоро, спрашиваю?

— Пошла прочь, — Ангелина Васильевна подняла палку. Тут же навалился кривой старикашка, что торговал днем шелковыми женскими колготками, а ночью, попивая портвейн из хрустальной чашечки с отбитой ручкой, предсказывал желающим судьбу.

— П-а-а-а-з-а-а-а-лоти, дорогая, месячные у тебя на носу.

— Мотай отсюда, сама знаю, — отмахнулась Ангелина Васильевна, хотя страсть желала послушать про месячные; но надо торопиться, едкий, разъедающий ноздри, запах Солонихи грозил затеряться — на запахи здесь все мастера. Ангелина Васильевна пронеслась сквозь всю эту фантасмагорию судорог, инфернальных брызг, плевков, оттерла еще парочку фигур, диковатых, свитых в косу из сточных вод и помоев; они кинулись в ноги, ухватив подол юбки, Ангелина Васильевна подпрыгнула с каталкой кверху и помчалась дальше… взяла левее, еще левее, вляпалась в клейкую паутину…

— Сиськой, сиськой его замани! Пусть сосет! Он хрен поймет. На всякий случай, вдруг Солониха услышит, крикнула Ангелина Васильевна, стряхнула обглоданных мушек и муравьев, и добавила уверенно, — не промахнешься!

Наконец, догнала Солониху, та была в трансе, раскачивая обнаженной белоснежной грудью — о, жестокая предопределенность! — перед лицом здоровенного детины, что маялся в ванной и от нечего делать плескал руками в воде.

— Помнишь младенца с иконы, всегда около сиськи, так то! У сиськи — оно безопасней! — пристроилась рядышком Ангелина Васильевна и схватила член. Взгляд детины панически заметался и замер на соске — темной, почти черной виноградине, сосущей, насосавшейся; живое пьяное вино изнутри…

— Дай, дай, не дразни, не томи, — изнывал детина.

— Дразни, дразни, томи, томи, — Ангелина Васильевна очумела от возбуждения и совсем потеряла голову; волосы, и те шевелились, подобно хищным голодным змеям. Намертво вцепилась в член, казалось, приросла к нему; а член выныривал, погружался, бился в корявых старушечьих руках. Но где там! — Брыкайся, брыкайся, милок, добрыкаешься, — бабка довольно улыбнулась. Отстранено покойно улыбнулась чему-то своему и Солониха.

— Лина? — через минуту спросили из темноты.

Член сдохся, обмяк. Ангелина Васильевна медленно приходила в себя, — что?

— Дала, как велела, еле оторвала, смотри.

Вокруг соска — багровые следы.

— Заживет. Теперь — к нему.

— Думаешь, наяву получится?

— Вот, дура! По-твоему, это сон? Какие уж тут сны! Нет, милочка, довольно снов! Все позади. Будет кому по весне патрубки в огороде проложить, а то я Кольку пророчила. Племяш из твоего капкана до смерти не вырвется, так и будет плутать, как пьяный! Дальше сама знаешь, чтоб вино в сиське не извелось, не прокисло…знаешь, не девочка, хотя эти, наверное, тоже все знают, притворяются только, — Ангелина Васильевна выглядела немного утомленной. Ну, Люська, теперь держись! — не к месту, злорадно предвосхищая победу, захохотала в голос.

Необязательно начинать сначала, продолжай, где остановился! — Лиза листала на коленях медицинский справочник; Коля набрал воздух в легкие.

— … Я люблю тебя…

— Что такое твоя любовь? — спросила без интереса, не отрываясь от книги.

— Не могу без тебя.

— Не можешь или любишь? Разное.

Коля примолк, не зная, что ответить. Вдруг Лиза насторожилась: "… нарушение менструального цикла… воспалительные процессы… неврозы… беременность…" Отказываясь верить, захлопнула книгу, воткнула в колени, опять открыла на прежнем; сузив глаза, сжав виски, прикрикнула.

— По-твоему, что у меня?

Коля смутился, чтобы ни сказал — везде виноват. Сестра, что-то замышляя, уставилась в одну точку, а он подумал, будь что будет, все равно любит ее.

— До гроба тебя любить буду!

— До какого гроба? — вскочила Лиза, — собирайся, поехали!

Холодный порывистый ветер, сухой и колючий, словно песок, обжигал щеки, свистел над головой, раскачивал телеграфные провода и птиц, примерзших к ним. Ну и погодка! Минут пять, уворачиваясь от ветра, топтались под стеклянным козырьком, прыгнули в промерзший троллейбус. В длинной лисьей шубке и шапочке с пушистыми блестящими шариками, Лиза, словно волшебная фея, наивилась и терялась под мужскими взглядами. Колино сердце сжималось от ревности и стыда за несовершенство мира, в котором вынуждена пребывать сестра. Он в который раз переделывал мир по-своему: дома, слепленные кое-как, до первого землетрясения, в срочном порядке преображались во дворцы с позолоченными крышами и сдавались в наем самым уважаемым гражданам, преимущественно импотентам (Коля не знал этого слова, но думал примерно так), остальные силой выдворялись из города. Посещать город без особого разрешения строго запрещалось под угрозой смертной казни. На центральной площади возле ГУМа — эшафот; по воскресеньям раздушенные красивые дамы, рыдая от сострадания, рукоплещут палачу. Коля повсюду сопровождает Лизу; торжественно, оригинально и сладострастно нашептывает про удовольствие, которое испытывает палач, всаживая свое орудие в шею. Особо изощренная пытка ожидает тех, кто осмеливается поднять глаза на его Лизу, без сомнения, самую красивую девушку в городе. Здесь Коля, подхваченный эротической волной, рассекал преступников на мелкие кусочки, чтобы выпустить из них всю кровь, без всякой надежды на воскресение в потустороннем мире…

Лиза, кутаясь в шубку, грубо толкнула Колю к выходу. Коля давно привык к ее ухваткам: пусть, только бы чувствовать ее. Спрыгнул на тротуар, подал руку.

Быстро исчез день; рожки месяца, едва видимые, покрытые влажной грязно-розовой дымкой, дрожали.

В больничном коридоре их остановила медсестра. Лиза дернулась вперед.

— К Натану Моисеевичу.

— Болен, — медсестра встала поперек, загородив проход.

— У матери в палате болеет? — фыркнула Лиза.

Сестра болезненно поджала губы.

— Мать — сама по себе, он — сам по себе. А это кто, раньше не видала? — кивнула на Колю.

— Брат.

Лиза презрительно оглядела медсестру, — Мочой несет, самое оно — прибирать ночные горшки, а туда же!

— Мне срочно нужен Натан Моисеевич.

— А этому? — медсестра опять покосилась на Колю.

— Вы что, издеваетесь, речь идет о нашей матери!

— Ой, ли? — ухмыльнулась медсестра.

Коля, будто слепой, ткнулся в Лизин затылок. Лизе хотелось выть, — Только не брат! Нет-нет. Прислуга. Ничтожество.

— Адрес, — заорала она. Медсестра почесала бока, пошла к столу, царапнула авторучкой и, не глядя, протянула листок, — у вас с месяц уже другой доктор.

— Вот как? Кто же? — Лиза торопилась уйти.

— Софья Яковлевна, в десять приезжает, но, кажется, напрасно приезжает. Ваша мать куда-то вглубь ушла, не разговорить.

 

VIII

Грустная правда.

Люся, похоже, смирилась с жестоким, страшным и непонятным миром бродяг, где нет правил и норм, отдохновения и покоя. Смирилась и не рыпалась. Разорвать плоть и душу, день от ночи не отличить, оборваться в молчание. Что лучше?

Море! В ясную погоду — синее, черное — когда вздумается. Призраки неизведанных стран, пленительная изумрудная глубина… — ну-ну!

После исчезновения корабельного доктора, хоть как-то привычного, Люся осталась одна, не считая капитана. Врываясь в каюту в любое время, капитан орал совершенно уж нелепые угрозы, так что она плюнула под конец. Только раз усмехнулась, когда речь зашла о странностях судьбы. Что с того?!

Сон. Сон, после которого и попала в такую чудовищную переделку. Навязчивое тонированное контральто как и прежде, вползая в уши, медленно оседало в легких: — … признайся, что у тебя с пиздой… что за шухер-то в больнице был? Люся шустрилась в памяти: несостоявшиеся роды синенького младенца и благостное церковное свечение вокруг. Все смазал оргазм, колотилась она, если кто-то и сидел во мне, то кончился! Сознавать это тем больнее, что ни до, ни после, ни во сне, ни наяву, оргазма Люся не знала. Внутренняя миграция произошла именно в тот момент, когда проклюнулась престранная тайна, — Злой умысел свыше, какого черта!

Сегодня Люся попросила чего-нибудь выпить. Удивленный капитан принес бутылку черной, похожей на расплавленный металл, жидкости. После первых глотков напряжение ослабло, махнула, чтоб еще налил, опять выпила. Сразу и неприлично захмелела. Разглядывая ироничное злое лицо капитана, нашла его даже привлекательным. Подумала о солененьком.

— Хорошо бы!

Капитан не все время орал. Иногда надолго замолкал, или, туманно говорил о мужестве, необходимом на острове, куда со дня на день должны пристать, о преображении вод, чувствующих чужое дыхание костей, о том, с ней ли, без нее ли плыть дальше — без нее безопасней. Люся увядала. Что же будет? — таял нерадостный вопрос. Отчего минули два обещанных дня, и ничего не случилось; отчего ее до сих пор не оприходовали всей командой. Живописала разбойную вакханалию на берегу. Но уже без волнения. Пустое. Теперь все равно. Плевать.

— Хорошо бы! — пьяно посмотрела на капитана.

— Перебьешься!

Он был не в духе. К вечеру ждали изменений.

— Теперь уж точно скоро…

— Почему я? — вмиг отрезвела Люся.

— Откуда мне знать.

— Может, объяснишь?

Капитан пожал плечами.

— Баба, она и есть — баба, дура!

И вышел…

Арктический холод сжал сердце. Время собирать крестовый поход в свои владения… Люся устало прикрыла веки.

Яркий зеленый закат осветил треснувшую от дождей стену. Кругом бегают ребятишки, радостно вскидывая руками; ладошки запачканы свежей смолой, терпкий запах. Шпиль деревенской часовенки вдали похож на инкрустированный жемчугом стилет. Люся видела такой на прошлой неделе. Его показала кукла мадам Мандилипп. Они столкнулись лицом к лицу в антикварной лавке на Петушьей улице. Вместо приветствия кукла взмахнула ресницами от L'OREAL.

— Не знаешь, где Север? Хозяин толком не мог ничего объяснить. С утра смертельно пьян. Тычет пальцами в разные стороны. Надо же, а ведь мальчиком подавал большие надежды.

— Но он не пьет, вот уже четыре года, — неуверенно возразила Люся, — что могло случиться?

— Не знаю. Давно не была здесь. Все пришло в запустение. Знал бы Артур, что его крестник в открытую торгует… портвэйном, перевернулся бы в гробу.

— Кто такой Артур?

— Как кто? Великий король Артур!

— Шутишь? Он жил в V веке, — Люся с облегчением вздохнула, у куколки губа не дура, выпить не любит.

— А сейчас какой? — божественные черты расползлись в саркастической улыбке.

— Почти XXI.

— Почти не считается, — кукла заткнула юбку между колен и ловко исполнила книксен.

За старенькой ширмой, что отделяла от хозяйской половины, послышался яростный шепот, до Люси долетало немногое"…рубль семнадцать… помножь на четыре… к черту четыре… на три…" Неожиданно левая парусиновая половинка ширмы надулась, обхватив жирную спину антиквара. Жирные складки заворочались, потянулись и снова колбасками уставились наружу.

— Разреши, — Люся встревожилась и попыталась протиснуться между куклой и стеной, — надо спросить.

— Разреши! У вас, у мужчин всегда так. Чего разрешить-то? Брось эти еврейские штучки. Отвечай на вопрос сначала. Где Север?

— Какой к черту Север, дай пройти, не знаю никакого Севера.

— То-то и видно, что не знаешь.

— А и знала бы, все равно не сказала, — разозлилась Люся, — с чего ты взяла, что я мужчина? Вовсе нет.

— Не смеши, ну, не женщина же!

— Раздеться? — Люся, во что бы то ни стало, стремилась дотянуться до жирной спины за ширмой.

— Порадуй! Ну что тебе стоит? — не уступала дорогу кукла. Люся психанула и машинально подняла юбку.

Небесно бирюзовые глаза куклы.

— Полюбуйся. Неплохо исполнено, ничего не скажешь.

Люся посмотрела вниз и увидела красный, чудовищно набухший огромный эрегированный пенис. Столбняк. Это, без сомнения, принадлежало ей. Пенис дыбился и целился в куклу.

— Мать честная! Он мой? Я и не знала о его существовании!

— Что ты вообще знаешь о себе? — кукла сердито топнула фиолетовой туфелькой.

Через минуту Люся все же решилась и потрогала член — он наклонился, но тут же вернулся на прежнюю позицию. Оголенный, раскованный, горячий, упирался в живот куклы.

— А вот и Север! — обрадовалась кукла и ткнула себя в живот, — член, ух, прелестник. Пока не слушается тебя. Хорошо. Спасибо ему. Что бы я без него делала? Бьюсь об заклад, думаешь, я знойная бабенка из душной ласковой Грузии? Признайся, думаешь?! Черта с два! Не обольщайся! На мне ни отдохнуть, ни понежиться не удастся. Да и времени у тебя больше нет. Не далее, как вчера, помнишь, в грязной и хмельной компании ты грозил всем своей избранностью? Вот и избрали. Антиквара хотели избрать, да не избрали. Мыкаться будет дальше. Только скучней и надсадней. Незрячему кто подаст? Здесь никто случайно не продает собаку-поводыря? Слышь, а ему все по хую вроде. Ну, пусть его. Кстати, Приап благосклонен к тебе. Надо же, с виду замухрышка. Ну, порадовал, так порадовал напоследок.

Люся не слушала и смотрела вниз: в тесной полутемной конуре зажиточного антикваришки, нувориша с Петушьей, вздымалась, дышала и радостно жила новая плоть. Почувствовав торжественность момента, потянулась к трубе играть гимн…

— Ну, вот еще, не трогай! Не в крестовый поход чай собрался, — кукла властно схватила за руку, — знаю я ваши гимны! Сейчас вся пьяная братва будет тут как тут.

За спиной неожиданно прозвенел колокольчик. Люся обернулась. В городе осень, — подумала она… и вдруг увидела стилет… Он лежал на пухлой игрушечной ладошке. Похожий на шпиль деревенской часовенки. Блестящий и девственный, инкрустированный небесным жемчугом, осветившим все вокруг. Острым концом на Север. По его желобку стекала кровь, собиралась на полу… Хорошо бы…солененького, пронеслось в голове, но невыносимая боль от рваной раны сдавила горло, мешала говорить. Последнее, что увидела Люся — взлетевшие, будто в танце, юбки куклы, шагнувшей поверх лица: "Дурак! Опять о том же, словно больше не о чем…"

Люся открыла глаза, — Бог мой, а это откуда? пошарила между ног: пусто.

— Скорей бы, не выдержу! Покончить со всем! — схватила стакан, вытянула остатки.

— Велел не будить! Блядское утро! — бушевал Натан Моисеевич в кровати.

— Тише, Натик, тише, к тебе дети… той самой, что портсигар сперла… да к тому же, вечер давно, какое утро? — пыталась урезонить его жена.

— Кто?… Портсигар… почему она?

— Больше некому, — рубанула жена, — так позвать детей?

Не дожидаясь ответа, вошли Лиза и Коля.

— Оставите нас одних или как?! — начала Лиза, и тут же забыла обо всем, глянув на больного. Легко обознаться: сутулый призрак в байковом женском халате сидел, подоткнутый одеялом, чтоб не поддувало; блеклая, словно побитая молью, щетина; черные в сетку мешки под глазами; сгоревший взгляд. Узнав Лизу, глубже запахнул халат; юркнули под одеяло заскорузлые пятки.

— Ну, что я говорила? — Лиза присела на стул.

— Что такое? — притворился Натан Моисеевич, спасаясь от безжалостной правды во мраке… беспамятстве… склерозе.

— Болеете?! Предупреждала, что последним будете?

— Сейчас многие болеют, эпидемия, наверное, — отодвигал главное Натан Моисеевич. Сумеречно сердце, — эта с хорошими новостями никогда не придет. Ох.

— Вправду вечер!

Обволакивающая чернота меж занавесок.

Умерла, в коме, вот-вот умрет, выздоровела, замуж выходит, на свадьбу приглашают…, - суматошился Натан Моисеевич. Лиза насмешливо наблюдала за ним и томила молчанием. Натан Моисеевич не выдержал.

— Как она?

Лиза скривилась.

— Спит, впрочем, я ее не видела.

— Спит?

— А вы как поживаете?

— Тоже сплю, приболел, но это ничего, пройдет.

— Уверенно говорите, как врач.

— Я и есть он.

— Тем лучше, — Лиза встала и походила по комнате.

— Натан Моисеевич, надо избавиться от ребенка, от беременности, знаете, когда ребенок не нужен… опасен…

— Беременна-а-а-а-а?!!!! — Натан Моисеевич, скинул одеяло, затопал ногами и надрывно завыл, — я говорил, говорил, Боже мой! Я г-о-в-о-р-и-л… Так отомстить мне! Откуда все знаешь, ей делали УЗИ?

По-бабьи смял кулаками халат на груди, глазами — по стенам, и, вдруг, страшно побледнев, повалился боком. Коля бросился поймать, но тот скользнул из халата и грохнулся без чувств. Лиза во все это время, стояла, не шелохнувшись, у окна; только чуть поежилась, когда Натан Моисеевич упал, — Каких дураков земля носит!

На шум вбежала жена и, увидев распластанного мужа, стрелой метнулась одернуть рубаху.

— Натик, очнись, это я, мамочка, ну же, ну же, открой глазки, открой ротик…

— Что такое сказала ему? — нечеловеческим голосом заорала она.

— Чувствительный больно.

— Учить меня пришла?

— Вы то здесь при чем? У нас мать умирает.

— А у меня — сынок, похоже, кончается.

— Значит, квиты.

От подъезда Лиза направилась круто вверх, куда убегала улица, долго шла молча, остужая на ветру лицо и грудь.

— Придется с бабкой говорить, — холодно посмотрела на брата, — как думаешь?

— Придется, — плосконьким эхом отозвался тот, пряча в сторону глаза.

— Может ребенка оставить?

— Оставить… — опять короткое эхо.

Черт возьми! Есть у него что-то свое, или бабка права, все давно высосано? — растерялась Лиза, — Маловато, однако, не разбежишься. Голодной возле него жить? В докторе — разве больше? Мать ему хоть что-то смогла подарить, пусть сомнительное, а он… на какие подарки способен? Представляю! Да-а-а-а. Пашка целыми днями с дивана не сползает. О, господи!..

Осень подходила к концу, заметая последние листья в подъезды.

 

IX

Издерганное усталое небо. Ангелина Васильевна приросла к небу взглядом.

— Пенсионный у тебя возраст, дружочек. Вот и сыпешь, чем попало.

— Бабуль, с кем беседуешь? Есть будешь?

Паша хлопнул холодильником и зажег плиту.

— Яичницу будешь, спрашиваю?

— Поем, коли зовешь.

Сели за стол друг против друга.

— Оклемался?

— На работу завтра.

Щемящая тоска сменилась радостными приготовлениями к жизни, в которую Паша вдруг страстно поверил; да и другого выхода не было. Илоне самое время помочь, интересно, и на работе интересно, там глядишь весна, протяну-у-у. Зойка! Не железная — сдастся, да и в кулаке у меня, если что…

— Где твоя-то? — бабка утерлась полотенцем.

Паша занервничал.

— Тебе на что?

— Просто.

— Просто?! Склянку куда дела?

— В комнате стоит. Любуюсь.

Приглядевшись к бабке, Паша изумился: тертая перетертая, но занятная старость; волосы, красиво уложенные кренделями на уши, разделены посредине розовым пробором, вроде подживающей ссадины с отлепившейся корочкой или девственной щели — хоть бы пальцем опробовать. Зойка похоже зачесывала волосы на ночь.

Нарочно свив руки под грудью, чтобы нарисовались соски, Ангелина Васильевна внимательно рассматривала внука.

— Глаза у нас с тобой, Пашка, одинаковые. Только разное в них. У тебя глаз, как вошь юлит: то ухватит, это, за мелочевку зацепится, про мелочевку и спросишь, смотри, смотри, не отводи.

Голос, как резец.

— Уж тебе ли не знать, работничку хренову, что сундук этот, — тут она похлопала себя по ляжкам, — интересен тайнами своими, да помыслами, остальное — глупость одна. Привычки, инстинкты, разве удивишь этим, привычки и у собак есть, у любой твари, наблюдай и записывай. Ну-ка, попробуй мой сундук отпереть. Нет, дорогой — о замках сильно пекусь. А ты свой нараспашку держишь. Думаешь, хороша твоя тайна, что сквозь глаза выпрыгивает?

Паша дико напрягся, но бабка не отставала.

— Тайна твоя три копейки стоит, а места занимает, от самой прихожей несет.

— О чем это ты?

— Будто и вправду не понимаешь? Гниет твоя тайна в штанах… сколько помню тебя.

— Иди к черту! — отмахнулся Паша и встал из-за стола. Ангелина Васильевна быстрехонько откатилась к двери.

— Скажите на милость, будто один на свете живет! Мне к чему твои штаны знать?

Редкий задушевный семейный разговор.

Паша не сдержался и потрогал розовый пробор, поцеловал, — У старух всегда сухо, у Зойки пот выступил бы, к губам прилип, всосал бы его, как росу с листа.

— …Я и говорю, менять тайны надо, играться, — задохнулась Ангелина Васильевна. Она и не думала делить Пашкину тайну, от нечего делать привязалась, так, поершиться, — Больно надо в его говне плавать! А случись — поплыла бы? В сердце нехорошо кольнуло — Ох, поплыла бы! С б-а-а-а-льшим удовольствием; рукой не пошевелив у своего сундука остаться. Напротив, раздув ноздри и втянув упругий воздух, жеребицей рвануть.

И Пашке стыдно вот так стоять, нужно оторваться, неловко в раскоряку, поясница затекла, ступни занемели…. Но посыпались бабкины крендели с ушей, будто лопнувшие гитарные струны. Спешно приладил, гребенкой заткнул, непрочно, опять сыпанули… Брось, брось! — но нет, словно приклеился, запутался в волосах, скоблил, целовал, в остекленевших глазах себя различил, только что на колени к бабке не взгромоздился, как в детстве, а и взгромоздился бы, да каталка мешала, не подползти.

Ангелина Васильевна отстранилась.

— Такие дела.

— Не подумай чего, — Паша не дышал.

— Мне ли думать, внучок? Само в руки плывет. Что так разнюнился? Пожалеть? А твоя то где, давно не видать? Не убил часом?

— Убил?! Знаешь…

— Знаю, знаю, — мгновенно остыла Ангелина Васильевна, — поведай-ка мне, голубок, страдают ли убитые в твоем морге? Или так себе? Не замечал?

Паша удивился, — Зойка тоже спрашивала. А Илона? Чего им надо? Чтоб мертвецы страдали? Ну, конечно! Землю засеять судорожными скелетами, иначе от зависти здесь лопнут. Земля все выдержит. Бабы не выдерживают; мысль, что страдания прекратятся — так, вдруг, — невыносимая мысль.

— Как положено, бабуль.

— Сильно?

— Сильно, — Паша желал умаслить старуху и потакнуть во всем.

— Хорошо, если так! А к матери почему не спешишь?

Паша все еще подозрительно присматривал за бабкой, — Черт знает, куда клонит. К чему об убийстве?

— Бабуль, с головой плохо? Мать жива, куда спешить?

— Лизка говорит, дело к концу идет.

— Нашла, кому верить!

— Врет, как всегда?

— Тебя жалеет, приукрашивает.

— А ты все ж сходи, известная Лизкина жалость.

— Если и вправду дело к концу, мать честь честью умирает, никто убивать не собирается.

— Не знаю, не знаю… оно, как посмотреть…

— Чего смотреть? — сорвался вдруг Паша. Не-е-ет, бабку надо хорошенько прощупать.

— Не суйся в мои дела, я ж о твоих помалкиваю.

— Моих? — Паша тихо опустился к столу.

— А то не знаю, разбойник, каких поискать! В мыслях-то, считай, не одну бабу изувечил! Ладно, внучок, давай, чем хуже, тем лучше. Так сходишь? — примирительно и хитро улыбнулась.

— Схожу.

В бабкиных словах угрозой не пахло, кокетничала бабка. Посмотрим, кто его знает. Но сейчас остановиться, прекратить, не сейчас…

— Склянку поставь на место, — перевел разговор и пошел в комнату.

— Я склянку, ты к матери, идет?

— Идет, — уже через силу промычал Паша, — не задерживай.

— Ты не задерживайся, я сама слетала б, если бы, да кабы…

Ангелина Васильевна вжала колени в батарею и опять приковалась к окну. В вечернем свете фонарей — то ли дождь, то ли снег. А вон Лизка с Колькой. Поодаль держатся, в ссоре что ль? Неужто, с Колькой все еще ругаться интересно?

Всю ночь валил снег, и осень давилась скучным зевком. Осень, прощелыга, не замыслила ли чего? — думала Ангелина Васильевна, — Осень. Носатая тощая девка. Завистливая до судороги. Еще поэзию какую-то выдумали. Чушь!

Напоследок, отправляясь в свою комнату, заметила, что зима, белесая и слепошарая, ничуть не лучше, — Пора вас всех на свет людской выволочь!

Утром Паша вышел из дома, когда все еще крепко спали. Наследив по первому снегу, задержался у детской площадки, несколько раз пнул пустые качели; они скрипнули высоко. Угрюмо глотая морозец, Паша опять тосковал о Зойке, тянулся к ней, живой и невредимой, порывистой и пьяной, горячей, его, его…

Заскочил к Илоне. Придерживая дверь на цепочке, Илона пробасила в щелочку:

— Только-только заснула, мог позвонить для приличия, чего тебе?

— Звонил. Не дозвонился. Когда для карнавала встретимся?

— Сегодня собираемся. Приходи после работы. Работаешь?

— Приду вечером, в семь.

Илона просунула в щелочку палец. Паша поцеловал.

В метро думал об Илоне: странная. Наверняка, в курсе. Но пальчик подать не побрезговала, значит, все путем.

Народу в вагоне — чуть…

Паша обалдел: напротив сидели здорово помятые мужик и баба. На коленях — огромный подрамник, видно, недешевый. И мужик, и баба ровно в центре прямоугольника, захочешь такую картину написать — ума не хватит. Мужик, словно окостенел, не моргая, смотрел с картины; баба же вертелась, как на иголках, выпихивая из-под лавки пакет. Наконец, ухватив свободной рукой, втащила на колени, и, довольная, глянула на Пашу.

— Ну, как жизнь молодая?

Паша чуть не подавился.

Вагон качнуло, мужик и баба в картине мелко затряслись.

Чушь какая-то, — подумал Паша и промолчал.

— Оглох? — заорала баба.

— Чего вяжешься? — процедил мужик, лицом не дрогнул.

— Молчи! — бабенка подмигнула Паше, — на троих сообразим? Паша ответить не успел, она уже слазила в пакет, освободила стакан и бутылку.

— Разливай! Нам не с руки.

Мужик заморгал. Паша молча разлил и, не дожидаясь, выпил. Ну и что, что они в картине? — подумал он — все же компания. Выпили по очереди и хозяева беленькой. Покряхтели и замерли.

Баба опять засуетилась: из пакета вынырнули яйца, жаренное сало и хлеб ломтиками. Натюрморт уместился в подоле, после следующей дозы Паша забыл обо всем, залез сквозь подрамник в подол, очистил яйцо…

Поезд пролетал мимо толстых проводов туннелей, маленьких, кафельных станций; один раз притормозил и всосал цветочницу.

— Какие люди! — завопила она, и, грохнув корзинкой, присела возле Паши. Выхватила стакан, без спроса выпила, скуксилась, разгладилась, вытаращилась напротив:

— Шедевр!

Баба в картине недовольно пошевелилась. Цветочница, прицениваясь, сощурилась, достала линялый веничек ромашек и кинула на колени бабе.

— Закуси. Неделю катаются, а меня словно магнитом тянет — наугад прыгаю, они в любом вагоне.

Паша засмеялся, в ушах осталось: "…неделю… в любом вагоне…", дрожал стакан в руках то мужика, то бабы, тряслась в подоле разбавленная цветами яичная скорлупа; цветочница кидалась к бутылке и валилась на Пашу.

— Вторую погнали, раскошелишься?

— Не разговор.

На третьей цветочница уже не сползала с Пашиных колен. В картине началась ссора: баба гадала, отщипывая лепестки ромашки, — убьет, не убьет, убьет, не убьет… мужик спорил — попадется, не попадется… попадется. Что-то знакомое: "…убьет… не попадется…" Кажется, порешили на том и снова за выпивку.

— Жизнь хреновая?! — заорала цветочница

— Что-что, а жить умеем, — сурово изрек мужик.

— Вчера славненько, что-то сегодня? — заплеталась баба.

— Как начнешь, с тем и спать тюкнешься, — поддакнул мужик.

— То-то гляжу, колом торчишь, судьбу хочешь обмануть?

Мужика перекосило.

Паша вздохнул, — Пора выходить.

— Не горюй! А то оставайся, — цветочница уже укладывалась на лавке, — ты случаем не суходрочкой промышляешь?

— С чего решила?

— Да так. Глаза шальные. Эти всегда глазами ебут.

Баба с картины норовила глянуть мужику в глаза, но тот отводил взгляд.

— Че бегаешь, ну-ка глянь?! Небось, и ты из этих.

— Вот еще, будто сама не знаешь!

— Случай со мной был, — перебила цветочница; она уже удобно вытянулась на лавке и, подперев ладонью щеку, уговаривала Пашу остаться.

— Не пожалеешь. А работа что? В лес не убежит.

Паша подумал и остался.

— Я всегда цветы больно любила. Да вот беда: в доме ни одного цветка, и никто никогда мне их не дарил. Всю жизнь по цветам мерила: здесь тому цвести, здесь целую поляну вместо картошки засадить, там зимой луковицы хранить. Дальше больше: к людям стала примерять. Вижу даму в шляпке, думаю, тебя бы, милая, в оранжерею флердоранж плести, а ты на рынке околачиваешься… и все в том же роде. Скажу заранее, куда людям до цветов! Вот ты, — цветочница кивнула на бабу, — разве пойдет тебе цветик? Дрыхнуть в поленнице, вот какой твой цветик! Скажешь не права? Про молодость и свежесть — тоже все знаю. С личика некоторые вроде незабудок, а присмотришься — столько говна ни один цветок не выдержит, помрет, при первом же выдохе помрет!

— Тебе бы все обосрать! — завозилась баба в картине.

— Отстань, — цветочница кокетливо пихнула башмак Пашке между ног.

— Однажды возле меня остановился какой-то тип, я уже тогда торговала дохлыми цветами.

— Отчего ж дохлыми? — опять влезла баба.

— Я, как ты — не терплю рядом живое. Или живое — не терпит меня, с какой стороны посмотреть. Ну вот, остановился значит… говорю, на тебя похож — заерзала у Пашки между ног — Полдень, жара. Купишь все, спрашиваю. Сил нет торчать тут. Он мне: Покажешь — на корню все скуплю. Я раскинула мозгами: люди кругом, не страшно и до следующего утра свободна. Полезла показывать. Не так, говорит, нужно, чтоб в чистом поле, среди несорванных цветов. Вот еще, тащиться, отвечаю. Да, настаивает, потащимся, люблю красоту! Я чуть со смеху не померла, но что-то меня в нем задело. Всучила соседке корзину, деньги пересчитала, заранее с него взяла. Поехали. Он молчит. Я в уме складываю. Возле небольшой поляны сошли. Огляделась — со всех сторон просматривается, если что, справлюсь, придушу и точка, не на ту напал, или крикну кого…

Баба в картине закемарила.

— Откуда зло? — вскинулась цветочница к Паше, — от Бога! Больше неоткуда!…На поляне заставил рвать цветы, сам расстегнулся, достал, себя наглаживает, быстрее быстрее, будто студень трясется, нервничает, но все на месте толчемся, ни туда, ни сюда… я и так, и эдак, юбку задрала, ляжки до трусов оголила — никак, понимаешь?.. До сумерек торчать здесь, ору. По новой начинай, выходи из кустов и рви, — это он мне. Делать нечего. Вылетела и ну колошматить пятками, рвать с корнем, васильки в воздухе летают, ромашки, колокольчики, иван-чай, земляника…, а он вопит: Так их, бей, убивай, на хуй такую красоту, жить мешает, умирать мешает!… И все неистовей, быстрее… я сама разошлась, завертелась, к нему бросилась, отпихнул, — Убивай! Ну!… Рубаху порвала, сиськами трясу; и рву кругом, и топчу… смотрю — потекло у него, на пустую землю спустил, мечется, чтоб везде попало… ну и я приплыла…

Мужик напротив вот-вот из картины прыгнет.

— Долго в себя приходила… Интересный ты, — говорю. Интересно мыслишь. Только зачем так все заковыристо, не по-человечески? Ненавижу эту, как ее… красоту, — отвечает, — хочу своим семенем землю засеять. Красота возбуждает. И цветы возбуждают. Ну их всех к черту! Земля взрыхленная требуется, а не камни, на камни семя упадет — птицы склюют. Я прям оторопела, — А что твое семя, некрасивое что ль? — Страшное, как ты, как все мы… Не в себе человек. Понятно. Встретились и разбежались, я — при деньгах, он — при своей мечте. Много лет прошло, но частенько о нем думаю. Семя то его взошло, куда ни глянь. Про людей и говорить нечего — одинаковые все… Но и цветы… цветы… запахи, настроение, плач, роса — всё друг у дружки воруют, все друг дружку ненавидят — от злого умысла рождены… гадай, ни гадай на них, выйдет, как в жизни: "убьет, не попадется…"

Мужик в картине ослеп от рассказа; баба и во сне дорогой подрамник из рук не выпустила; замерев башмаком у Пашки между ног, притомилась цветочница.

У кого-то сбываются мечты, мои тоже сбудутся! — стукнул кулаком Паша.

Снежная лавина обрушилась с небес. Паша обнаружил себя на заметенной алее в двух шагах от грязного больничного корпуса.

— Как, как она сказала? — наседала Ангелина Васильевна.

Паша в раннем похмелье мечтал поспать часок другой перед встречей с Илоной.

— Что-то у ней с морем случилось, — машинально повторил он.

Давно уже не обедали вчетвером. Прислуживал Коля. Лиза ловила в тарелке рассыпавшиеся с плеч кудри: "Бабку одну подловить надо бы!" Лиза скакала теперь одна-одинешенька по глухому бездорожью: без опознавательных знаков, без цели, населенных местностей, случайных знакомых. Отгоняя мысль о долгой тягости, надеялась на бабкин совет, как быть, к кому бежать. Ангелина Васильевна не замечала внучку: вцепившись в Пашку, слушала Люсину повесть, заставляя по десятку раз пересказывать непонятные места. Вареное море, вареное, — бурчала на разные лады, глотая суп. Посидев сколько надо, брякнула ложкой и поехала к себе. Укрывшись шерстяным пледом с головой, обдумывала услышанное.

Все тише и глуше волны. К вечеру в каюте — ни звука. Я вышла на палубу и, потрясенная, долго смотрела: караван мелких облаков, сопровождавший судно последнюю неделю, встал на стоянку; облака по инерции еще наскакивали друг на друга, но, очень скоро, скопившись, повисли густым ядовитым испарением и приблизили горизонт. Рукой достать. Море. Что-то случилось с морем: в кипящем месиве то тут то там — подводные лики смерти: ошметки давно затонувших кораблей, останки морских хищников и рыб, отсеченные плавники, ослепшие глаза, потерявшие форму и цвет раковины, не успевшие спастись птицы — на их ярко-красном оперении гигантские черви. Безмолвие. Я дрожала от холода, хотя щеки пылали, и волосы прилипли ко лбу. Мы медленно плыли по этому мертвому полю и… думалось: Отчего живы до сих пор?!

Вдруг мутно припомнился дом: вместе с соседкой по лестничной площадке травили тараканов; напились, чтоб не задохнуться и заснули прямо за столом; потом пришел ее мужик и орал, тараканов терпеть можно, куда ни шло, а нас терпеть не будет; я смеялась и не могла подняться… мужские лица — не разобрать, осенний ветер хлещет форточкой, выходные и праздники за окном, по ночам хлопает холодильник, кто-то возится на кухне…

Подошел капитан:

— Ни сушей, ни морем не найти тебе дорогу к дому!

Удивительно, он всегда знает, о чем думаю.

Лихорадка все сильней и сильней.

Мы медленно плывем по мертвому полю.

Ангелина Васильевна маялась под пледом и взывала к таинственным морским просторам. Беспокойное воображение дорисовало Люськин рассказ. Ангелина Васильевна уже наверняка знала: дочь полюбила капитана, и, пронизанная любовной лихорадкой и жаром, изойдет до конца. Глухая ревность закипала в ней: это ей надо было быть рядом с капитаном. Его-то мне и не хватает! Был как-то у меня один капитан, да, видать, не тот. Вынула из ящика треснувшую с углов фотокарточку: седеющий улыбчивый мужчина в милицейском капитанском кителе. Про шмоны в отделении рассказывал, с девками колбасил, рассчитываясь изъятыми побрякушками; Ангелина Васильевна не знала, куда тот капитан подевался, помнила только, что облегченно вздохнула, когда однажды толкнулась в наглухо заколоченный кабинет. Поговаривали разное, одно ясно — судьбы их пересеклись случайно. Ангелина Васильевна порвала регистрационное свидетельство, а на вопрос маленькой дочери об отце, беззаботно рассмеялась: Господь хранит нас от ненужных людей!

Хотя, черт его знает, — заколебалась Ангелина Васильевна, — может, Люськин капитан и есть тот самый? Преобразился, не узнать. Всякое в жизни бывает, вдруг за ум взялся, времени-то достаточно было. В конце, однако, скатилась к тому, что быть того не может, выдумаю, тоже! Разве оно возможно, чтоб из одного совсем другое выросло, из мухомора благородный гриб. Н-е-е-т, настоящий капитан с Люськой; как он себя назвал? Последний капитан! Что ж, последнего и ей?! Ангелина Васильевна по-настоящему страдала, наглаживая себя под пледом и подставляясь капитану, будто встреча уже свершилась. Раздвинув ноги, нащупала раскаленную точку внизу живота, откуда поднялось внезапное искушение отдаваться и брать. Алмаз, чисто алмаз, — тискала себя, — подземный родник! Наносила удары, ловко отражала, ластилась, плавилась, рвалась прочь, впивалась в глотку, восторженно, как девичье платье, примеряла новую кожу… дразнила ресницами, тонула в одиночестве, наполняла высохшие вены свежим вином, дарила себя, как драгоценный металл, разбивала, как отчаявшийся убийца. Сладострастно. Яростно. Бешено. Стихийное бедствие, а не ебля! — сжимала беззубым ртом мягкий солоноватый вкус. А то, совсем потеряв голову, нашептывала признания, подыскивая слова, созвучные грубым капризам моря, — Маленькая репетиция не повредит, ты не знаешь меня, милок, но узнаешь, клянусь тебе, узнаешь…

Прошла неделя, а Паша все еще вспоминал вечер у Илоны. Гости пришли все сразу, человек десять. Они затеснились в коридоре, освобождаясь от бутылок. Стол соорудили шикарный: масса водки и портвейна. Паша сразу определил: "Интеллигенция. К нам мало таких привозят, а жаль, к ним бы и отношение другое!" Илона знакомила его с гостями: победитель многих выставок… лауреат премии… ленится… просто Гномик, все зовут так, но талант… опальный придворный художник… и так далее, ни одного просто так.

— Это тот, кто из нас сделает, что попросим! — рекомендовала Илона Пашу.

На улице метет, а в комнате жарко от людей.

После первого же стакана Паша нежно закачался на стуле. Что в мире блаженней легкого звона стекла, немых одухотворенных прелюдий?.. Только Зойка. Слишком пылкая для дружной тишины, слишком. Нежадная, красотой брызжет — хоть капельку, да всем обломится, вперемежку с выпивкой, закуской, портвейном, водкой, приправой к соленым огурцам, ржаному хлебу, тлеющей между пальцев сигарете, глупостям разным, ах! — едва справился с собою.

— Опять о том же? — покривилась Илона.

— Почему в тебе так мало от женщины? — вдруг спросил Паша.

— Это еще что? — вытаращила глаза.

— Знаешь, что в женщине красиво?

— О женской красоте, ты? о женской красоте?

— Смотрите, — вклинилась неприметная художница Тая, — у моего вчера вдохновение было.

Она вынула листочки.

— К слову сказать, повод — трагический и прекрасный, как солнце!

— С чего это солнце трагическое? — влез Гномик.

— Истинный художник во всем видит трагическое!

На листочках простым карандашом набросано окостеневшее тело кота в разных позах.

— За месяц к нему все привыкли, а он вдруг помер. Вчера, под вечер. Ужасно: дети с прогулки к нему дернулись, представляете? Ну, мой тут же за карандаш, видите позади батарея? И полосатая тень? Часа три не сводил с кота глаз. Вдохновение! Ничего не скажешь — на бумаге смерть удалась. Хоронила ночью. Наплакалась.

— Выпить, выпить!!! — заорала Илона.

Листочки плыли по кругу.

— Мертвых легко рисовать, — промокнул губы хлебом бандитского вида художник, выигравший последнюю премию. Потрогал рисунки и передал дальше, — отчего оскал такой добродушный? Не верю!

Паша успокоился и выпил еще.

— У нас тоже случай, — начала немолодая уже Анастасия… Паша прищурился, разглядывая ее: на плечах газовый шарф, а под ним вроде бы ничего. — Так вот, церковь расписывали, бабы работать не хотят, одна спрашивает: "Можно травануться аммоналом? На работу лень идти". Откуда мне знать, что она задумала, художественную натуру разве поймешь? Я говорю: при желании, можно. Через часок захожу: лежит. Думала, спит, такая безмятежная и спокойная. До сумерек рисовала, уж еле различала, и образ на полотне все менее и менее проступал. Все знают, лучшая моя работа, — Анастасия перевела дух, кутаясь в прозрачный шарф. Почему она голая? — подумал Паша, но смолчал.

— Ну? — шуганулась Тая.

— Получается, мертвую рисовала. Потом, когда уж закончила, поняла. Хотела поблагодарить, поцеловать, а она холодная, как лед, который этой самой… аммональной смесью взрывали…

— Скажи спасибо, дорисовать успела, — захохотал, разливая в стаканы, бандитского вида художник.

Анастасия побелела от злости.

— Циник!

Паша не сводил с нее глаз, — почему голая? Может, Илона ее вместо Зойки решила мне подсунуть?! Анастасия дулась на бандита и тяжело дышала; крутые, как у мужчины, залысины вспотели. Все чокнулись. Анастасия ловила ртом воздух, но не закусывала. Паша вдруг вспомнил: та тоже только рот успела открыть. Мотнул головой. Анастасия рот закрыла и опять за свое.

— Илона, на что твой дружок способен?

— Провести такую вечеринку предложил Матвей, — заговорила Илона, — товар лицом заранее показать, чтоб потом глаза на лоб не лезли. Кстати… это новаторство, это смело, нам многие спасибо скажут. Матвей, что молчишь?

Паша почувствовал, как тяжело зашаркали под столом чьи-то ноги, чьи — не определить, и много спустя встал во весь рост грузный бородач. Ни одного слова не сказал и повалился назад.

— Все равно, — как ни в чем ни бывало продолжала Илона, — гуманность здесь ни при чем, надо быть беспощадными в каких-то вопросах, правда, Паша?

Что задумала? — вздрогнул тот.

— Я вот что скажу, — во время влезла Тая, — жизнь хороша, пока живется, но и смерть красива, только мы ее не знаем. А зря! Художнику все должно быть подвластно, везде должен побывать, в смерть влезть при жизни, своими глазами увидеть и запечатлеть. Кто, кроме художника покажет нам смерть? В этом, думаю, его задача. Простые смертные что хотят, то и воображают о смерти. Но ведь в этом вопросе, как ни где, важны истина, точность…

Она опять полезла к листочкам с мертвым котом.

— Вот мой всегда там, где смертью пахнет.

— Это где же? — поинтересовался бандит.

— Много таких мест, — загадочно ответила Тая.

— Где он сейчас?

— В бане!

— Вон оно что!

— А что? — не выдержал Гномик…

Паша следил: Анастасия нависла над стаканом; голые груди под шарфом подтянулись; в глазах туман, какой бывает перед восходом луны.

У той, небось, тоже и туман и луна; залитая кровью луна в глазах. Не часто, но такая точно на небе случается. Интересно, подметила Зойка что-нибудь в этом роде, когда отмыли или не до того? Вероятнее всего, да, — любит романтические штучки.

— …кошмар, просто кошмар, — голос Гномика, — я насилу ее оттащил…

Бывают же такие совпадения, — думал Паша про себя. Анастасия поймала его взгляд и мигнула в пустоту.

— …она с собой шайку прихватила, зачем спрашивается? Тут бабы вроде бы меня различили…

— Я одного художника знаю, — оборвала Тая, — пять часов в парилке выстоял, баб рисовал, одна все возмущалась и грозила ментов позвать. У Шилова выставляли.

Гномик разошелся.

— …заметили и про нее будто забыли. Я понял — конец. Попробуйте с голым озверевшим бабьем справиться! Где твой был, почему рядом не было? — заорал Гномик на Таю.

Анастасия перекинулась парой фраз с Илоной.

…………………………………………………………………..

Паша встал из-за стола и подошел вплотную.

— Разрешите?

— Тебе чего? — прошипела Илона.

— Танец разрешите? — и склонился головой к Анастасии.

— Ты где музыку услыхал?

— Музыка во мне с того самого вечера.

Анастасия послушалась и прижалась к Паше. Он вел неуверенно, музыка пропадала; в ожидании такта неловко переминался. Анастасия, не замечая ничего, впилась глазами в пуговицу на Пашиной рубашке.

— Вам не надо стараться на кого-то походить, — шепнул ей на ухо.

Анастасия не расслышала, раскачиваясь в его руках.

— Напомнили, просто вылитая, мертвая… та же прическа, грудь…, отчего вы голая?

— Жарко, — просто ответила Анастасия, — мне всегда жарко. Странно, правда?

— Правда.

— А что напомнила кого-то, и то правда — я всем твержу, что давно мертвая, не верят. Такой молоденький, а разглядел.

— Вы и на живую очень сильно похожи, — добавил Паша. Он и сам уже не понимал, кто у кого в руках кружится. Настасья ли это? Может, та? Лицо прячет, насилу от рубахи оторвал, к свету…

…………………………………………………………………..

— Паша! — Илона повисла сиськами над головой, — ну-ка очнись!

Паша дернулся на стуле: Анастасия с Матвеем игрались газовым шарфом; шарф — усталая птица или эфирное облако, скользнувшее из флакона — взмывал к потолку, и, мешаясь с сигаретным дымом, исчезал.

— Не скромничай, — вынырнула вдруг пьяная крашеная тетка. Паша узнал ее.

— А-а-а, ты приходила в морг.

— Ну. Выкладывай.

— Я уже говорил, работы немного. Сейчас скажу больше: работы очень немного. Справлюсь.

— Как тебя понимать?

— Как хочешь.

Гости потихоньку укладывались спать кто где. Паша, хлебнув из горла и пыхнув сигаретой, наблюдал игру: шарф извивался в дымных кольцах; Анастасия пронзительно хихикала и тянулась кверху. Внезапно Матвей, ткнувшись лицом в ее голую дряблую подмышку, навалился всем телом. Анастасия, пихаясь локтями и коленями, силилась выкарабкаться. Игра бесконечна! — Паша засмотрелся на лиловые вены на ногах Анастасии. Она еще немного побрыкалась и смирилась до утра. Паша обрадовался: погребенная под Матвеем, до него не дотянется.

Веселье копошилось в простынях.

Прочь.

 

X

Нелюдимая зима.

— А дальше? Живот не спрячешь!

Набрякшие груди и пухлая талия вызывали постоянные приступы рвоты и отвращения к себе. Лиза до одури шаталась по улицам. В двух шагах за спиной — Коля. Чего ему? — хмурилась она.

Холодно. Хрустко. В Замоскворечье — нищая погода: облупленные дома, вросшие в землю; ржавые чугунные ворота — с места не сдвинуть, в арку не войти; в кривых, исчерченных морозом, окнах — злые старушечьи лбы; и хоть Кремль с позолотой из любого угла видать, да гранитная набережная манит, а нищенский дух столетием не выбить. Колокол на Ордынке трезвонит. На углу из-под полы торгуют дешевым спиртом, тут же — красными бумажными цветами под проволокой, чтоб форму держали. У церкви Лиза помедлила, — обогреться? — но, вспомнив о Коле, озлобела, — Пусть мерзнет…

— …Тебе воздухом дышать — в самый раз сейчас, — только и сказала Ангелина Васильевна два дня назад, — а об этом, спаси тебя Господи, думать, такой грех, такой грех! Разве я враг тебе? Брось, матерью стать — не самое последнее дело!

Лиза ни единому бабкиному слову не поверила, — именно последнее-распоследнее это дело! Таинство, таинство, — с соседней кровати канючил по ночам брат. Не случись тебя, и я бы цела осталась! — злилась Лиза в ответ. Сумрачные незнакомые образы травили, бередили сон, и она, пробуждаясь, громко кричала брату, — Не может быть! Я! Я! Я и такая жалкая победа! Да это, мой драгоценный муженек, это… — подыскивала слова. Коля ничего не понимал, приносил стакан с водой, поил сестру; вцепившись ногтями в его руку, Лиза мгновенно трезвела: даже царапин не остается, и крови нет, что с ним?

Сегодня утром бабка выкатилась из ванной и, оглядев Лизу, хмыкнула:

— Главное, чтоб ногами вперед не пошел! Чтоб не он тебя, а ты его победила в самом начале, если ногами — долго собирать себя будешь.

Лиза остановилась у антикварного магазинчика, которого прежде не замечала. Сквозь промерзшую стеклянную дверь видно: хозяин тычется у прилавка, будто ослеп. Звякнул колокольчик, Лиза вошла внутрь. Хозяин и впрямь похож на слепого.

— Кто здесь?

Он к тому же безобразно пьян. Лизе было все равно. За окном маячил Коля, подпрыгивая с ноги на ногу и не решаясь войти следом. А здесь тепло. Лиза скинула шубку и, потирая ладони, присела на стул. Хозяин возмутился:

— Вы где? Не садитесь, очень дорого.

— Что это? — Лиза приблизила лицо к запыленной почерневшей картине: еле различимое ускользающее нечто; холодом пахнуло навстречу, и ее разутые ноги коснулись прохладной земли. Она беспомощно оглянулась, в надежде увидеть пьяного хозяина или Колю за стеклом, но вместо этого — за спиной зловонная бездна. К счастью, она стояла поодаль, иначе падение было бы неминуемо.

От страха Лиза едва не закричала.

— Что еще за фокусы, встаньте немедленно! — кто-то в синем сатиновом халате теребил за плечо. Лиза осторожно посмотрела: очень толстый и очень свежий мужчина неопределенного возраста попыхивал старинной трубочкой.

— А где тот слепой и пьяный? — тихо спросила Лиза, но мужчина только хитро улыбнулся.

— Вас заинтересовала эта картина?

Лиза судорожно хватила воздух.

— Да. Что на ней?

— Хм, — он аккуратно передвинул картину к свету, — это портрет моей матери.

Тонированный в черное портрет; худосочные сплетенные пальцы в драгоценных камнях. Мужчина протер верх, и Лиза увидела острое желтое лицо старухи. Некрасивое, неправильное, мятое. Насмешливый и надменный взгляд устремлен в сторону, будто та, кто позировала, заранее уверилась, что картина не удастся и злилась на мастера…

— Ее трудно писать, лицо менялась каждую минуту, — мужчина помог Лизе встать и зайти с другого боку. Взгляд старухи переместился и стал юным и дерзким.

— Она была парализована, с утра до ночи сидела у стола; каждый раз, входя в комнату, я не знал, жива ли, но, несмотря на ее неподвижность, я так и не смог ухватить главного. Мама осталась недовольна работой. Все дело во взгляде, плавающем, как разлитая ртуть, — мужчина положил картину на пол, — посмотрите отсюда.

Теперь старуха лежала, скрестив руки на груди и опустив глаза: густая тень от наложенных ресниц упала до подбородка, щеки напряглись, узкая верхняя губа, чуть приподнятая, обнажила сомкнутые полусгнившие зубы. Но даже в такой, казалось бы, миролюбивой и удобной позе старуха подглядывала недоброжелательно, будто ее вспугнули или отвлекли от сказочного, прельстительного занятия.

— Моя мать была великой актрисой, — пояснил художник.

— Вижу! — Лиза подозревала, что это за занятие, и внезапное головокружение и брезгливость швырнули ее на колени, к полотну.

— Да, да, именно этим мерзавка и занималась, — вспылил художник, — оттого такие трудности в написании. Тяжелая болезнь — не помеха! О чем бы я не говорил во время сеансов: о прочитанных книгах, покупках, погоде, снах, лжи, она всегда оставалась захваченной бесконечным сладострастием, о котором, милая девушка, мы и не мечтаем. Призраки незнакомых мужчин ежесекундно витали вокруг нас, я был не рад, что ввязался в эту авантюру. Однажды, я вернулся с похорон ее подруги и принес новости: казалось, глаза матери радостно блеснули, едва я принялся рассказывать. Умершая была ее соперницей в театре, но когда это было….

Он печально вздохнул.

— Я думал, мать вскочит со стула, когда живописал нетленный поцелуй, которым наградил умершую красивый юноша, скорее всего ученик… признаться, этот поцелуй меня самого сбил с толку…

— Вот как, — очарованно слушала Лиза.

— Юноша присосался не на шутку, словно даровал незабвенной посмертное счастье. Наступила тяжела пауза, но он и через минуту не отлип. Родственники занервничали и зароптали. Но это ничто в сравнении с моей старухой, та буквально пожирала меня глазами и сотрясалась вместе со столом. Я схватился за кисть — настолько живописна страсть! Думаю, в таком настроении совершаются любовные убийства. К сожалению, мне не хватило мастерства передать… хотя… если смотреть отсюда…

Он забился за прилавок. Лиза прыгнула туда же.

Магнетический, пронизанный властью и любовью, смехом и слезами, гневом и милостью, словом, что так не хватает живой жизни, взгляд. Его привилегия — искусство, его богатство — ненависть и смерть.

— Это место мать требовала повторять, как только я садился писать. Не знаю, что должен был чувствовать молодой человек, вонзившийся в губы столетней старухи, мне от одной мысли об этом становилось дурно, быть может, поэтому картина не такая, как задумывалась.

Лиза кинулась к полотну, и, сквозь седую старушечью прядь, увидела: "Не убий!", сплетенное из голубых прожилок на виске.

— Кого не убей?

— Это подпись художника, то есть, моя, так берете? — поинтересовался мужчина, пьяно раскачиваясь за прилавком.

Лиза схватила шубу и ринулась из магазина. Набережная Москва реки. Величественное ледяное спокойствие.

— Это не простая встреча, — повернулась она к запыхавшемуся брату, когда тот догнал ее, — хоть и не верю во все эти басни, но здесь особый случай.

— Вот видишь, — улыбнулся он, когда Лиза закончила рассказ, — больше ни о чем не стоит терзаться — Не убей, — значит рожай.

— Думаешь, об этом надпись?

— О чем же еще, конечно об этом.

Коля обрадовался странному магазинчику и подходящему объяснению.

— Лиза, если ты умрешь, я тоже умру.

— Одно и то же, — раздраженно заткнула она брата, пребывая в сомнениях столь легкой разгадки таинственной надписи.

Тонкое презрение, ко всему, что не касалось ее, вдруг сменилось пространными размышлениями о старухе: Что есть вдохновение для художника, не сыновий же долг — писать пороки?…

С востока наплывали мягкие низкие облака, задувал ветерок.

— Завтра потеплеет, расквасится дорога, — уныло подметила Лиза.

 

XI

В то утро, первое утро нового года, Ангелина Васильевна мучилась сильной мигренью — не в силах унять боль, каталась по коридору до кухни. Я не виновата, я такая! Все, что любят человеки, мне чуждо, шамкала она, одинокая, тем не менее, я живу! Ни богу, ни дьяволу, моя жизнь принадлежит только мне. Главное — я "Хочу!" «Хочу» — рожаю я сама. Скажете — незаконнорожденное дитя? Но какое мне дело?… Ваше развлечение — давать название всему неопределенному, мое же… мое, — Ангелина Васильевна схватила вставную челюсть с подоконника и спрятала в карман.

Накануне оттепель измельчила снежные заносы, высушила асфальт; горят скинутая с балконов елочная мишура и бутылочные осколки; дворовая пьянь лезет к случайным прохожим целоваться, клянча известно что…. Боль в затылке ушла под левую лопатку. Сердце и без того кровоточит.

В полночь Ангелина Васильевна чокнулась шампанским с младшими внуками и укатила к себе. Пашка, тот даже к столу не выполз, живет не понятно как. По телефону — вроде куда-то спешит, встречу с кем-то обговаривает, а швырнет трубку и на диван опять. — Небось, весь спирт из своих банок вылакал. После шампанского, не вылезая из каталки, заснула. Но короток старушечий сон. Через пять минут открыла глаза…

Застыло вскипевшее море. Ангелина Васильевна пощупала палкой — твердо. По морю, ако по суху? Что ж, из песни слов не выкинешь, — усмехнулась и поехала.

— Оскудела ты, матушка, — заговорила она тонкой луне сквозь облака, — сморщились твои Елисейские поля, помрешь, видать, скоро, хоть и кричишь на каждом углу, что смерти не знаешь! Временами, пугаясь, что морская твердь всего лишь сонная галлюцинация, бодрилась: потревожу задумчивых рыб, возмущенный моим вторжением, подводный лес погасит жемчужные солнца. Всего-то дел, тем и кончу!

Она ехала наугад, не сомневаясь, однако, что маршрут верен. Разве переполненное кровью сердце обманет?! Этим путем в сердце проходила не раз; здесь на два локтя правее, иначе не в ту степь. Небольшой спуск и снова плато. Черт возьми, что с морем? Чьи-то происки, происки…, но мне-то они на пользу. Если бы не случай, до смерти придуркам сопли вытирать. Что за жизнь, ни жарко, ни холодно, а только чуть тепленько?! Комнатная температура их устраивает, смех один! Как тут удержаться и не подтолкнуть?

Праздник во время подоспел! Лизка помыла, переодела. Давненько не виделись, дочурка, не хотелось бы свинья свиньей, — Ангелина Васильевна оправила подол блестящего платья, разгладила накладные карманы в старинных кружевах.

Прошло много времени…

Из пустоты, из ничего, из мглы моря донеслась тревожная мелодия. Уловив наметанным ухом жадное дуновение, Ангелина Васильевна занервничала: музыка! Благословение Божие для глухих. Отдаться музыке — потерять все. В таком-то дьявольском месте!

Дряхлая шхуна, бросив якорь или сев на мель, качалась, дышала кормой.

— Все видимое — невидимо, неявленое — явлено, смотри, — капитан вытянул руку.

— Так кто ты? — в который раз спросила Люся.

— Я — дважды рожденный.

Они стояли у бушприта. Впереди красовалась земля: среди чавкающих кочек в черной траве угадывалась узкая тропинка. Редкие растения под тяжестью неведомого стелились книзу. Мука. Люся следила руку капитана и не верила в конец путешествия.

— Это и есть гнойный и влажный остров?

— Да.

Команда выползла на палубу, почесываясь, остолбенев, насторожено осматривалась. Испарилась, едва Люся поглядела в ее сторону.

— Вот так, — сказал капитан, — нам свидетели не нужны.

— Как же мы поплывем обратно?

— Обратно? — капитан забормотал про отливы, мертвые воды, устойчивую соль. Его хмурый взгляд, хотя вокруг все было спокойно, заставил Люсю рассмеяться.

— Так идем или нет?

— Для кого стараюсь?

— Я думала мы, как все — хвать сокровища и назад!

Капитан все более и более напоминал пьяного или сумасшедшего.

— С окончанием отлива умрешь, я буду рядом…

Люська чертыхнулась и пошла в каюту собирать вещи. Пузырьки, склянки, пепельница, бумажки уместились в сумочку. Немного вещей. Люся присела на койку, привычно огляделась в темноте: черная комната, в которой она провела столько времени, опустела. Память — зеркальная россыпь — впитала единственный образ: голый до пояса капитан в теннисных туфлях, в свете молний его напряженные скулы. Неужели только и делала, что искала повода для греха, — неуверенно подумала она, — я могла бы умереть раньше, по желанию сердца, но не умерла, уж не казался ли мне финал значительнее всей жизни?

Бесстыдно застучало в груди. Она перекрестилась.

Разве капитан не мог прикончить меня день, два, неделю назад? Что мешало ему? Почему он всегда рядом, почему началит меня? Далась ему моя кончина, прямо помешался. А вот спрыгну на берег, там и посмотрим.

Вопросы, вопросы….

Люся встала и пошла к выходу. Толкнулась, но в дверь не попала. Осторожно, наощупь взяла чуть в сторону, обратно, швырнула сумку под ноги, зашарила по стене: ни двери, ни железных петель, ни деревянных стыков, ни намека… Люся кинулась к иллюминатору, сорвала штору, но и там ничего. Опустилась на койку, снова судорожно метнулась, наступила на сумку, хрустнуло стекло, уперлась в стену. Постояла и опять на койку: смеется надо мной! Двойные двери и глухие ставни; подожду, пока в волю насмеется. Нашла в кармане смятую пачку сигарет. Закурила. Посветила вокруг. Но что распознает испуганное сердце?! Надежду, которую мигом сожрала собственная тень, жадные яркие видения, а может, острые страхи в каждом темном углу?!

— Эй, — слабенько протянула на всякий случай. Тихо.

Вдруг ей показалось, капитан передумал: вот он разворачивает шхуну и направляет обратно. Люся даже почувствовала легкое колыхание — нет, нет, только не это! Плохи дела! Она представила серые от разочарования лица матери и дочери и заплакала — ни живой, ни мертвой… лучше камнем на дно. И опять глядела в темноту.

В комнате похолодало. Чтобы согреться, принялась ходить из угла в угол. Любовь греет, любовь греет, улыбнулась сквозь слезы глупой присказке. Жестокие фантастические замыслы капитана преследовали ее; она уже тосковала по его грубым и скотским обещаниям.

…………………………………………………………………..

Люся давно считала себя вдовой.

— Ушел — все равно, что умер, — так объяснила соседке про мужа.

Выпили. Закусили.

— Знаешь, чем он меня в самом начале прищучил? — усмехнулась Люська. — Говорит как-то, не могу на тебе жениться. А у меня уже Пашка в животе. Представляешь? Не то, чтобы очень его в мужья хотелось, а так, заело. Неизлечимо болен, отвечает, жить осталось года четыре, а то и меньше. Не хотел тебя огорчать: комнату, мебель, все оставляю, рожай и живи. Я насторожилась: что за херня?! После того, как откинулся, только жрал, да жрал, на подлодке облучился, малокровие, хлопнул дверью и пропал. Мне бы подумать, откуда подлодка-то взялась, когда успел. Но вдруг такая нежность обуяла: всего-то осталось четверо годков! Буду любящей женой, умирать ему будет легче и веселей. Буду сиделкой. Уж мнила себя целующей его исхудалые руки; а то виделись вязание или книга при свете слабой лампы, едва забудется в больном сне; представляла темные круги под глазами от недосыпа, никакой косметики; в роль вошла, как была в халате, в больницу дернула. Слезы ручьями, будто его при последнем издыхании оставила. Спасите — бух к врачу в ноги — пусть хоть недельку еще помается, гордый, в больницу не пойдет, а я тряпкой стелиться готова! С ним, с ним день и ночь хочу, понятно — судно, и то и се, но и вы помогите, чем можете! Сделайте, хоть что…. И опять про малокровие, сиделку, сына, память, которую, как крест понесу… Врач нахмурился: не могу без больного диагноз определить. Я ж пока валялась, совсем забыла: мой-то, хлопнув дверью, куда-то делся, — Что ж, от мечты отказаться? Н-е-е-т!!! Город на уши поставила: отыскался под утро. Шлюх оттерла, бросилась на шею — рядом умирать будешь, никому не позволю — сама умру вместо тебя, если надо! В голове похороны вертятся, и Пашка будто уже на ножках следом за гробом; а в гробу вроде я мелькну, а вроде никого… Понятное дело — в больницу не пошел, — Сколько Бог рассудит, столько и буду тут валандаться. Лег на кровать и пролежал полгода. В постели и регистрировали. Пашка родился. А этот все лежит, румяный, гладкий; не знаю, мучился ли, только на меня, как на бабу, ни разу не поглядел. А я бы… с удовольствием. Так вот, чуть испарина у него на лбу выступит, сердце радостно зайдется — наконец-то!.. А тут как-то встал, надел пиджак — полегчало, говорит. И месяц не было.

Люська передохнула.

— Появился на недельку. Легчает, легчает — урчал ночью. Через десять лет, спутав с кем-то, влез Лизку с Колькой сделать. Волосы до утра мне гладил и разными именами называл, забыл наверное спросонья… Я потом уж плюнула и с детьми к матери в Москву вернулась. Он и здесь нашел; и опять за старое: уйдет, придет. С последнего разу давно не видела…

— Что ж, мужней женой так и не стала? — не выдержала соседка.

— Ни женой, ни сиделкой. Никем.

— Поди заросло начисто?

— Есть такой грех.

— Как знать, как знать, может и не грех.

…………………………………………………………………..

— Довольно, — Люся утерла слезы, — важно только… сейчас.

В комнате нестерпимо холодно. Задувает.

Куда бы ни торкнулась, ухом ли к ледяным стенам, под одеяло ли кусать ногти, одна мысль терзает: а что, как и на этот раз ничего не выйдет, если и сейчас мимо?

Люсю трясло и колотун бил, — Капитан и она. Содержанка, возлюбленная мучителя своего! Вот любовь, так любовь! Она представила: капитан сдерет кожу, волосы, сдавит все внутренности — иначе, что за объятия?! У него много рук; чтоб без пользы не мельтешить — в карманах держит. Ни один мужик на свете не может так зло уродливо и жестоко любить. От такой любви родить, я ведь могу еще, могу.

И опять листала прошлую жизнь. Врешь! — припомнила слова корабельного доктора — не та шхуна?! Для тебя любая — не та, поэтому не выдержал и сбежал, для меня — в самый раз.

В голове мутилось. Только на море, рожденная из пены и ярости, бешенства и абсолютной безнадеги, властвует любовь. Гордое солнце ныряет на дно и проявляется снова, когда не ждешь, когда легкие пусты и смерть неминуема; с кем совокупляется солнце? С холодной подводной луной! Их дитя — любовь, их обоюдная ненависть — любовь, дикие битвы и убийства — любовь. А ну все к черту!

Горло высохло от зависти. Заиндевели от мороза ресницы, и едва сгибались пальцы. Люсе вдруг послышалась смерть.

— Вот тебе раз! Хочу ребенка, ребенка, — выдохнула чуть чуть…

В лунном, седом свете рассеялось, покрылось инеем черное…

— Где черное? Почему светло, и я вдруг умираю?

— Авось, не надолго умрешь, — капитан подхватил Люсю и понес по шатким мосткам на берег. Люся онемела от счастья и легким свои телом все норовила ему понравиться.

Примостив Люсю у самой воды, капитан, замер, словно ожидал сигнала с другого конца моря. Высоко над головой белый купол неба, усыпанный угасающими звездами. Пропитанные солью скалы расплющили шхуну; изуродованная безжизненная, с поникшими парусами, легла на бок. Чудесные мелодичные звуки — берегом — тронули Люсю, и она опять заплакала. Потянулась зачерпнуть воды, умыть лицо, но рука встретила застывшую стеклянную лаву.

— Стеклянное море! — встревожилась она и попыталась подняться, но не было сил.

— Не волнуйся попусту, отлив закончился. Набери воздуха и не дыши. Ты мертва, — капитан тронул Люсю ногой. Ее продрогшее остывающее тело едва дернулось. Стальная мгла спеленала, пошевелила волосы, прикрыла веки, скрючила ноги.

— Белая невеста, черт возьми! — ругнулся на мертвое тело, — Синее. Думала, синее щиплет и ест тебя. Синее, черное — одна судьба, один цвет! Четырнадцать раз я войду в тебя и растерзаю на четырнадцать кусков… Довольно ли? Я уложу куски на острове особым образом, в виде Млечного пути. Ты пробудишься от смертельного сна, встряхнешься и пойдешь!

Он присел рядом, потрогал пульс, не нашел и закурил. Густой едкий дым из трубки свился в тонкую стрелу, поплыл на север.

Ангелина Васильевна торопилась. Кровь, жилы, нутро верещали: времени в обрез.

— Если эта мумия оживет до моего прибытия, цвести раю без меня! Настоящее несчастье! Может, эта дура в кого-то из мертвых втюрится? Не капитан бы — не миновать этого.

Похабные картинки взбаламутили сердце.

— Люська неумеха, ей что живой, что мертвый, все одно, лишь бы себя растерзать. Вот ведь как: вынь да положь себя, подкопченую слегка или прокисшую… откуда че берется? Сейчас кого встретит, тут и влюбится: без глаз, языка, рук, ног; а надо, так сама язык вырвет, лишь бы со злости ее умудохали, заплевали дальше некуда — вот здесь она непременно полюбит. А бьется у кого сердце или камнем торчит — не слышит, все равно, только бы проползти под каждым каблуком; как она это зовет — Богу угодить! Ну и пусть бы, так нет, капитана теперь подай!

Колеса скользили и прокручивались. Ангелина Васильевна сердито тыкала палкой по обе стороны, как веслом…

Невзрачная, но ласковая Люська потерялась. Четырнадцать р-раз! — замирала душа, но тело… Капитан коверкал ее тело, после каждого оргазма отрывая по внушительному куску. И позабавилась, конечно, не без этого: к примеру, понятия не имела, что у нее развился зоб, большая красивая опухоль в горле; капитан старательно очистил от остатков пищи и положил на гальку. Долго возился с волосами, укладывая в косу, полумесяцем; волосы все еще хранили живой оттенок и блеск…

Очередной раз, входя в нее, капитан завыл остро и конвульсивно; Люська охала, скрывая боль. Особенно противна своя беспомощность и невозможность сопротивляться. Сердцем сопротивляться? но и оно уже на песке рядом со вздувшимися, словно дырявые лягушачьи жабры, легкими. Выбив из коленных чашечек вонючую субстанцию, капитан помочился и снова полез на Люську. Его пенис шнырял в развороченном брюхе, и Люська вдоволь могла на него наглядеться. Пенис, чистый и аккуратный, в целом не вязался с капитаном: Люська ожидала увидеть грозное орудие, но не увидела. Воображаемо прихватив в руку, разочарованно вздохнула: знать бы из-за чего сыр бор! Пенис, однако, не сдавался, и все долбил одно и тоже место, пока наружу не выскочил похожий на перезревшую и увядшую грушу, орган. Поелозив в воздухе, груша обхватила пенис; тот на какое-то время вовсе пропал из виду. Люська психанула и подалась вперед: пениса не видать. Пенис изо всех сил колотился внутри груши, а та, выставив колючие присоски, надулась и побагровела от злости. Пенис запаниковал. Люська норовила помочь ему, но бесполезно: груша яростно защищалась, удерживая добычу. Вдруг, будто сговорившись, они начали действовать сообща, разобрать нельзя, кому помочь. Чуть груша надувалась с одного боку, пенис скользил разгладить слежавшиеся складки. Люська глазам не верила: груша… истощенный плод — в рот взять противно — преобразился, не узнать. Хоть целый сад съешь — а все мало. Пенис глодал изнутри змеей, подбираясь к лоснящимся стенкам. Люська, разом признав грушу до мозга костей своей, задвигала ею, надеясь выбросить пенис… Капитан рычал, но Люська не слышала, в нее словно бес вселился. Она дергала и дергала грушей, пока не достигла своего: пенис, струхнув, сжался и выпал.

— Ну, вот и все, — капитан оглядел лобок, член, головку, — сделал дело, гуляй смело!

Вскочил на ноги и пошел швырять куски. Со стороны — руками и ногами машет, сверху — небесному следу вторит.

У самого горизонта начался прилив. Море забеспокоилось. Волна набирала силу; совсем рядом треснуло стекло, пена вырвалась и взбудораженная чужим присутствием, ринулась на гальку.

Море!

— Изумительно! — вскрикнула Люська. Горькие размышления погубили красивую мысль, — Почему так опасно море? Чего боюсь?

Мертвая, расчлененная…, - Скорей бы, скорей! Капитан велел ждать сигнала.

Море игралось и несло к берегу свою тайну…

Любовь! — подскочила на месте Люська.

Вспухла горбом волна. Под ней прячется любовь, — Люська никогда не видела любви, поэтому не знала, что и думать. Авансом, конечно, воображала; другое дело — наяву.

Это и есть сигнал! — лихорадилась она.

Волна, встав на дыбы, помедлила, откатила: в морской пене близ самого берега отвратительная жирная старуха. Люська остолбенела, — дитя солнца и подводной луны? нежеланное, отлучённое? престарелая богиня, рожденная кастрированными гениталиями? о, матерь божья!

Старуха грозила пальцем и возилась с каким-то приспособлением. Наконец, справилась. Воды по колено. Выпрямилась. Плавно гребли ноги в пенистом кошмаре, и тело раскачивалось, словно палуба.

Люська, Люська…

На берегу старуха одернула платье, ослабила лиф, удерживающий огромные груди. Стояла, тяжело дышала.

Море притихло.

— Ах, ты мразь! — впилась она глазами в песок.

Люська дико закричала, узнав мать.

Ангелина Васильевна метнулась к капитанскому рисунку; поддела палкой кусок Люськиного тела; другой, третий… смешала колодой карт.

— Вот тебе Млечный путь!

— А это что? Нет, вы только посмотрите, рожать вздумала! — расплющила пяткой грушевидный плод. Поковыряла едва наметившийся прозрачный скелетик, — ну дает!

Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.

— В таких делах какая мать пожелает добра?

Нахмурилось небо.

Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.

В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, — некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.

— Бабушка, мама умерла.

Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.

— Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.

Пустой дом: шорохи и те исчезли.

На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!

Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше — красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…

Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.

Опустили гроб — неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, — заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.

Дома долго молчали.

— Как хотите, — заговорила первой Солониха, — а так жить, как она, лучше умереть.

Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.

— Лучше?…

— Конечно.

— А как она жила?

— Со смертью по одной половице ходила.

— Ты то откуда смерть знаешь?

— Было дело.

— Когда это?

Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.

— Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.

— Страху больше, напоминает смерть…

— У ней на лбу платок лежал.

Солониха заерзала, — Всем кладут, целовать.

— Никто не целовал!

— Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.

— Положили, чтоб залысины скрыть…

— Ты о чем, Паш? — Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.

— Залысины и кое что пострашнее, — не обращал внимания Паша.

Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.

Паша качнулся и опрокинулся на пол.

— Переживает, оно понятно, — заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.

Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с Колькой. Ладно бы Солониха, от смерти всяк по-разному бегает, но Лизавета, Лизка-то?

Короткое жидкое солнце. Вдруг захотелось прилечь на пол к Пашке, поговорить по душам. Скорее бы все разошлись!

Но никто не торопился.

— Ты теперь и за мать и за отца, Лина, — наскоро мирясь под столом с племянником, завела Солониха.

Ангелина Васильевна тяжело вздохнула: разве им мать нужна? что мать? сама крутилась на месте, хватаясь за все, любой огонек за маяк принимала, кто б указал…

— Что толку сейчас-то говорить? — клонила она к концу.

Пашка притворился спящим.

Солониха кивнула на Пашку, — этот-то при делах, на ногах стоит, а малышей, хочешь — не хочешь, обуть одеть…

— Лучше скажи, любовь у вас взаправдашняя, или так себе, лишь бы до огорода дотянуть?

— Огород любви не помеха! Знаешь, как на огороде любится? Там всё любит друг друга.

— От ихней любви к осени, ничего не остается.

— Как это? Всю зиму вспоминаем, как за стол…

— От любви, говорю, ничего нет. Сожрешь, да высрешь, вот и вся любовь.

— Так задумано, — попалась Солониха.

— Задумано? Это ты о любви? Молчи лучше!

Ангелина Васильевна засмеялась.

— Сама-то что в любви понимаешь? Забыла чем и пахнет, — обиделась Солониха.

— Отчего ж забыла? Все вы ею провоняли.

— Хоть бы в такой день язык придержала! — Лиза отшвырнула рюмку, встала из-за стола, Коля осекся на первом глотке и тоже встал.

— Чего вскочила? В животе, что ль, шарахнуло?

— Ты… ты, — озиралась Лиза.

Быстренько приладив инвалидную каталку, Коля повез опьяневшую и злую сестру в комнату; словно слепая, стучала по стенам, покрикивала…

— Ну, помянем перед сном, — выпроваживая поскорей гостей, поднялась и бабка.

День задержался на скатах крыш и съехал вниз.

Выпили в подступившей темноте. Солониха заохала, разминая ноги. Скованный, тяжело поплелся в прихожую племянник.

— Эк, придавило-то тебя! Неужто любовь? — задралась уже в дверях Ангелина Васильевна.

— Не видишь, выпил человек? — озверела Солониха.

— Так что ж? Иные до неба пьют.

— Поминки вроде.

— Жить пора! — Ангелина Васильевна хлопнула дверью и замерла: рядом прошел совершенно голый капитан. Дунул в глаза, пошевелил ресницы. Жуликовато повертев носом, слил остатки выпивки в один стакан и махнул разом. Не поморщился.

На запястьях перламутровые браслеты. Звякнув браслетами, вытянулся на полу и обнял Пашку.

Так начинается любовь.

Здесь сумрачно и кровно помадят губы богам…

В капитанских объятиях нервно заплакал Паша и высвободил свой член. Жестокая ненависть согнула Ангелину Васильевну; она изо всех сил пялилась разглядеть капитана, но тот укрылся в тени кухонного стола. Однако, его присутствие ощутимо: горячая воздушная волна трепала Пашкин член — стройный парусник — направляя весело и своенравно. Малиновое на влажных бортах. Пашка завыл громче. Бабке привиделось счастье — Ну, уж нет! — влетела на кухню и завалилась между капитаном и внуком. Ее швырнуло влево, к Пашкиному члену. Подождет, не к спеху! — развернулась к капитану. Туманно, темно и тихо, будто нет ничего осязаемого.

Чего он черт его дери боится меня? может, за Люську обиделся? — будоражилась бабка. Мысль, что попросту не хочет, отвратительную мысль, гнала прочь. У копчика зудел Пашкин член. Бабка прижала член жопой, успокоить. Успокоился.

Осатанев от ожидания, согретая со спины внуком, тяжело задремала, но тотчас встрепенулась, только почувствовала ветер в ресницах. Невероятно: под столом кряхтел и тужился капитан, лицо, вроде, обыкновенное, тысячи таких лиц, ничего из ряда вон или там фантастического…

— Что с тобой?

— Огонь высекаю.

— Какой огонь, очумел?

— А вот смотри.

Капитан, отчаянно елозя, багровея и бледнея с головы до пят, казалось, нарочно дразнил бабку, и та подозрительно насторожилась.

— Говори, как на духу, что задумал?

Внезапно кожа на темени капитана лопнула, и пыхнуло синее пламя. Невысокий, сантиметра три, слабенький огонь, быстро сгустился, уплотнился, образуя знакомый силуэт, покрытый сверху шляпкой. Все это жутко не шло капитану, но он смотрелся торжественно. Упало сердце: бог мой, огонь! Представление о капитане рушилось на глазах. Ангелина Васильевна потянулась погладить.

— Ну, какие твои возможности, на Люське кончился что ль?

Капитана покорежило, и он надулся посильнее.

— К чему все, к чему! — возбуждения, которого Ангелина Васильевна ждала, как манну небесную, не было, только чуть задрожали колени, наверное, оттого, что время даром потеряла, да Люську зря угробила.

— Угомонись! — заорала; капитан пытался выдавить еще хоть каплю горючего, но огонек светил уже еле еле. Ангелина Васильевна схватила со стола мокрую тряпку и приложила к темени. Зашипело, запахло паленым. Она еще на что-то надеялась, внюхиваясь в темноту. Вот сейчас, вот-вот, побренчит браслетами, отдохнет… но разве устает огонь, утомляется чистое золото? Страшная тоска ела и жгла грудь, остро, похмельно, с непривычки, — Господи, как все просто: ни праздника, ни буден! Ангелина Васильевна кое-как пришла в себя. Пашка спал рядом. Накрыла его шалью и ушла в комнату.

 

XII

Счет до весны Паша вел строго по календарю, крестиком вычеркивая день за днем. Иногда, закрутившись на работе, забывал о календаре и радовался, когда приходилось сразу черкнуть два или три дня — будто в одну минуту прожил. Еще бегал от Илониных звонков, — без меня справятся, что за искусство из мертвых мертвых делать? а с Илоной, а она… обязательно куда-нибудь заманит, не отвяжешься.

Зима разошлась, расснежилась, сугробами перегородила двор. Топили хорошо.

Пашка млел, поджидая весну.

После Люськиных похорон многое чего изменилось: Лиза разбухла, подурнела и переселилась в бабкину каталку. Коля возил сестру по коридору, то быстро, то спокойно, рассматривая вместе с ней узоры на обоях. Серебряные ромбики на розовом — наводили на грустные размышления. Лиза пугалась предстоящих родов и жаловалась, ребенок является во сне недовольный, с посеребренными щеками. Порешили сменить обои, не дожидаясь лета. Как-то утром, только посветлело, Коля повез сестру в магазин. Ангелина Васильевна прильнула к окну: каталка, съехав на узких полозьях по ступенькам крыльца, завихляла между сугробами. Лиза, кутая ноги в плед, по сторонам не глядела, на приветствия соседей не отвечала, палкой погоняя Колю вон со двора.

— Вылитая ты, — весело крикнула в окно Солониха, расчищая скребком дорожку к подъезду.

— Не чужая, — буркнула бабка и пошла в душ.

Каждое утро засматривалась в зеркало. Было из-за чего: словно оправдываясь перед ней за неудачный маневр с капитаном или следуя тайным знакам, молодела плоть. У Лизки вся рожа прыщами пошла — у бабки, хоть в лупу гляди, ни одного; испарились жировые оползни на лопатках и животе, весной полыхнула грудь, золотистые трещины вокруг сосков. Ангелина Васильевна, зная толк в задницах, чуть не на колени: в юности такой красоты не имела. За моей задницей, как за каменной стеной, говорила она своему отражению, сама знаешь, в ладонь прихватить, да хорошенько щипнуть — головы лишиться…. Но романтическая поволока рассеивалась, едва застегивала халат.

— Финита ля комедия. Кому это нести?

О капитане вспоминала зло. Тоже мне, дважды рожденный! Мерзавец! Лучше бы я тогда к Пашке повернулась! Но больше всего сердилась на себя, — Никакие очки не помогут, коли глаза закрыты!

И новая тень упала на лицо.

После душа выпила горячий, без сахара, чай, настоянный на травах, и опять смотрела в окно: Солониха исчезла собирать племянника на работу; по выскобленному асфальту легонько вьюжило.

Напела Ангелина Васильевна и рассмеялась.

— Кавалер? Еще один? Ох, нет, довольно!

Дикий азарт завладел ею: изверясь в капитане, приклеилась к первому встречному. Вон, не замечая тропинки, увязая по колено в снегу, спешит какой-то человек в длинном пальто. — Что с того, что морды не видать! В походке уверенность: преодолеет снежный заслон. Пусть ведет молчаливый и бессвязный разговор с собою; заманив в гаражи, за одно это щедро полюблю.

Ангелина Васильевна тут же спряталась в укрытие и, дрожа от нетерпения, выслеживала незнакомца: посреди двора он вдруг споткнулся и завертелся на месте.

— Учуял! Ну, мой потрепанный кобелек, дыши глубже, вот она я! — выплыла коленом на свет божий. Незнакомец, которому кинули кость, помчался по следу. Ангелина Васильевна рванула его за лацкан пальто с такой силой, что посыпались на снег черные пуговицы.

— Так и есть, под пальто — голо. И я после горячего душа готовая!

Распахнув халат, прижалась животом к мягкому члену; поерзала, пощипала волосы на груди, пупок, соски… член воспрял! Потрогала головку и, чуть поднявшись на носки, пихнула между ног. Качнулась, словно пробуя сук — выдержит ли. Выдержит! — и впервые глянула на незнакомца…

Встречаются, и довольно часто, невесть для чего предназначенные лица. Ангелина Васильевна называла такие лица замочной скважиной в общественную помойку.

— За ними-то, как за фасадом, самое главное и происходит!

— Один интеллигентный с виду мужик, — рассказала она недавно, — не стесняясь, в открытую ссал на замечательном и современном собрании; его даже по телеку показывали. Ангелина Васильевна диву давалась, отчего не выссаться в перерыве, но он в перерыве бегал курить. Другой, всю дорогу хуем размахивал, грозя набеленной бабенке из первого ряда. Все видели и отворачивались, хуек так себе, а баба в пизде чесала, о чем-то своем думая. Там еще один проницательный молодец был: в замочные скважины сам подглядеть не дурак, ну и вздрочить, конечно. Прыгал от одного глазка к другому, пока не кончил в руку; вытер салфеткой, этой же салфеткой лоб промокнул, воды из графина отпил и закрыл собрание…сволочь!…

Мигом проскочила лицо незнакомца и увидела яйца, чуть не до мозолей стертые от частой и бесполезной ходьбы.

— Без продыху за своим хуем мотаешься?

Ангелина Васильевна почувствовала: член, окрепнув, заскрипел внутри, сжевал ее губы.

— Ко мне в любое время заходи, вон окно, — заткнула незнакомцу рот распустившейся грудью; согреть, покапризничать…

Холодно и неуютно на ветру, люди мимо ходят.

Обоями торговали в огромном ангаре, недалеко от дома. Несмотря на ранее утро, народу тьма, но больше не за покупками, а согреться. Коля притормозил коляску, в растаявших ресницах слезы, в глазах рябит — такое буйство красок кого хочешь с ума сведут.

Лиза ткнула палкой, — Поехали!

— Мальчика или девочку ждете? — из толпы вынырнула продавщица и расчистила место у прилавка.

— Тебе-то что? — огрызнулась Лиза.

— Если девочку, то розовенькое купите…

— Не куплю.

— Стало быть, мальчика. Тоже неплохо! На этот случай вот это, — не обращая внимания на Лизину грубость, расстелила ярко-синюю бумажную полосу, на которой кружились позолоченные с отливом листья.

Лиза нахмурилась.

— Вроде синего неба, а листья откуда летят?

— Вот еще! Дерево неподалеку, с него и летят. Ветер подует и полетели, никогда не видела?

— Неси дерево!

— С корнем как есть притаранить? — шипанула продавщица.

— Я к тому, что ребенок такими вопросами изведет, — улыбнулась Лиза. Улыбнулся сквозь слезы и Коля.

— А-а-а, — продавщица поскребла по тощей груди и свернула обои в рулон, — правда, эти шельмы в гроб вгонят, я потому и не рожаю. Надоеды чертовы, не родив, прибила бы…

— Никогда не слышала: первенец — роковой ребенок? — взвинтилась вдруг Лиза.

— Не слышала. Что ж получается, второго и третьего для очистки рожать, чтоб десятый золотой вылез?

— Раньше первого ребенка непременно убивали.

— То раньше, сейчас, думаю, и десятого убить не грех. Все одно! Экология-то!

— Верно, — сильно наддала какая-то баба; чтобы не упасть, оттолкнула Колю и схватилась за каталку, — у моего глаз алмаз…

Коля пошатнулся и занервничал.

— …приметил как-то на улице беременную тетку и говорит: эта обязательно со своим младенцем расправится; я, дура, рассмеялась тогда. А тут в газете вижу ее фотографию и текст из зала суда, дескать, явился во сне голос: непременно убей и будешь награждена! Сомневалась недолго, победило любопытство, вдруг, что ценное в награду. Вообще, много о пророчествах и Боге говорила. Короче, схватила из колыбели спящего мальца и в окно с девятого этажа.

— Первенец?

— Да.

— Везет, на девятом жила. У меня так не получится.

— Можно иначе, — баба сладко вздохнула, — была тут еще одна; заперла грудничка в квартире, а сама укатила в послеродовой отпуск…

— Кончай, и так все ясно! — продавщица снова кивнула Лизе, — возьмите без рисунка, вот эти, беленькие, что белый? какие претензии к белому? жизнь, в которой ни одного пятна, а то и сами подрисуете, чтоб все вопросы на корню отпали…

Каталка мелко затряслась; Лиза вывернулась назад: тетка теребила каталку и не сводила глаз с Коли.

— Чего голову морочишь, этот-то сынок, какой по счету? Красавец! Тебя издали только напоминает.

Лиза не знала, что и сказать. Она уже мстила Коле за эти слова, и он, переведя ее недобрый дух на человеческий язык, почувствовал, прощения не выпросить.

— Белые подойдут, — заспешил он, чтобы сменить тему и поскорее уйти. Тетка погладила его по руке.

— Подрастешь, бабы околдуют и будут любить тебя, ты мать-то не особо слушайся! Хорошо не ходячая, сбежишь!

Коля заорал, чтоб заворачивали. Продавщица обрадовалась и незаметно подсунула один синий рулон с листочками: плохо берут.

Прогнав Колю на кухню, Лиза закрылась в комнате на ключ и крепко задумалась. Растаяла ее красота. По всему лицу и в ушах вылезли серые редкие, но длинные волосы, темно-коричневая короста обметала губы, вокруг глаз и на щеках — ржавые пятна, никаким мылом до бела не отмыть. Да и мыться не хотелось: пучками сыпались кудри, и на макушке наметилась лысина.

— Открой, — пугался Коля за дверью, — давай поговорим.

О чем? — думала Лиза, — разговоры не имеют значения, если в них нет огня, а откуда, черт возьми, взяться огню?

— Люблю тебя! — осторожно постукивая по ручке, оправдывался Коля. Лиза корчилась от такой любви.

За дверью, наконец, стихло.

Скрестив ноги, Лиза проехалась в каталке к окну и обратно.

Чуть колотнулся ребенок.

— О тебе особый разговор! Хоть о двух, трех умных головах появись на свет! — Лиза треснула себя в бок.

И окостенела от дикой боли.

Ребенок мгновенно прогрыз печень, глотку, мозги, вылизал череп, хлебнул из пуповины, откусил клитор, продырявил кишки, нассал в сердце….

— Ах, сучонок! — забулькала кровью Лиза, — Вот что тебе надо, меня надо!

Внезапным было нападение. Ось ее собственного тела развалилась. Так, по злому умыслу садовника в одну ночь гибнет цветущий сад.

Боль исчезла вдруг. Лиза все еще боялась дышать. Заживо прибили гвоздями в гробу. Она, неподвижная, сквозь стенки видит немногое: только белесую герань на подоконнике и сморщенные от мороза ветки в окне. Наконец, расправила ноздри и вдохнула полной грудью. Освобождение. Ребенок, закинув ручонки кверху, к самым ее бритым подмышкам, тихо уснул… и за то, что оставил в живых, пожалел или почему другому, благодарная от испуга, сквозь кожу неистово ласкала его, приговаривая, — бедовый, кисуля, лапочка. На хуй страсть и безумие, путаные заплеванные, как лестничные пролеты!…

— Если где-то убавится, в другом месте обязательно прибудет, — спустя час спокойно уже рассуждала Лиза, вальяжно развалясь в каталке. Впустила Колю и, подставляя живот, требовала отчету, в каком месте у ребенка голова, ноги. Коля заискивал и мурлыкал, ощупывая сестру.

Снова южный ветер. Глупая погода.

 

XIII

— Послезавтра весна! — влетев на работу, закричал Паша, и в шутку смешал трупы, готовые к вскрытию.

— Чего орешь? — машинистка оторвалась от телефона, — к тебе опять бабы заходили, надоели, должен им что ли?

Патологоанатом опаздывал.

В окне зажглось черное маленькое солнце.

Рано утром бабка попросила Пашу.

— Своруй мне какую-нибудь статую, мужика, бабу, большую, маленькую, все равно.

Паша удивился и спросил, зачем.

— Надоело, все одна и одна. Принесешь?

Паша отвел взгляд; он боялся бабку. Зойка оказалась права: много, слишком много в бабке остервенелого озноба, судорог и ухарских куплетов плоти, от которых воздух в квартире сотрясался ночами, и пахло паленым. Он так толком и не узнал, сон ли, явь ли, когда обнаружил свой член в бабкиной жопе; тепло, как в валенке. Спрашивать стыдился.

— Принесу, — вспоров плотный воздух, Паша вылетел на улицу.

Но и здесь беспокойно: на взбитую перину, на землю, опускалась весна.

Вот-вот у нас объявится, — трясся от нетерпения Пашка. О весне всегда говорил: — Дешевка. Присмотреться, мокрым от выделений бельем полощет. В этот же раз помалкивал.

Патологоанатом все не приходил, и трупы увезли в холодильную камеру. Машинистка ржала в телефон. Паша курил по углам и думал, почему солнце, почему в больнице плохо кормят, но люди не бегут и не сходят с ума, почему птицы там, где Зойка, а сюда не прилетают, у Зойки сигаретный дым всегда серпентином, у него, у всех — разводами. Моя, она моя, — не чувствуя боли, давил окурками ладонь, прыгал вниз, появлялся снова, кашлял, маялся и ждал, ждал, ждал… и хлестал по заду весну, мясистую бабищу.

Паша вдруг вспомнил, в соседней комнате в шкафу гипсовый слепок с главного врача. Года два назад главный, пьяный в стельку, провалялся здесь полутора суток. Тогда-то и сделали слепок. Прошлым летом на пятидесятилетие слепок преподнесли в подарок, но главный обиделся, художника уволил, копию велел уничтожить, за праздничным столом нажрался и орал, всю шарашку разгонит, трупы сам свезет в область и сожжет, чтоб столица передохнула от этих гадов. «Художник», старый матрос дядя Вася, не уволился, а продолжал работать, как ни в чем ни бывало. В дни получки на всю больницу торжествовал: кочегарю за идею! В Новый год главный не выдержал и порадовал дядю Васю небольшой суммой. Через полчаса дядя Вася соблазнил умирающего из 15-ой палаты в поход за поллитрой на вокзал. Старожилы вокзала рассказали: после первой дружки снюхались с проводником скорого "Москва — Барнаул" и, простившись на коленях с торгашами, уехали искать войну и романтику.

Паша открыл шкаф: «главный» глядел, как живой.

— Нет, только не это!

Вяло кивнул машинистке и пошел исполнять бабкин каприз.

Заглянул туда, сюда, прошелся по дворам, вышел на Советскую. Конь. Всадник.

— Оба хороши! Глаза разбегутся!

— Мужик ей нужен, мужик. Напрямую постеснялась, бабу приплела… На Малой Бронной квадратный пруд разошелся с краю, утки гоняют друг друга, попрошайничают у детей. Паша присел на лавку, закурил. В стеклянной беседке — столы, сиреневые бумажные скатерти, комплексные обеды, кассирша с похмела…

— Мил человек, — пьяная баба в замызганном толстом пальто, — подай Христа ради.

Паша сделал вид, что не расслышал.

— Здесь все рыщут тень великого писателя.

— Кого, кого?

— А он кобель, каких поискать. Я здесь с самого начала: Ритка, последняя прошмандовка, должна мне осталась, и хахель ее должен, любил помечтать вот на этой самой лавке… тоже мне герои!…

Паша расслабился.

— Погодка шепчет, — перелетела на другое пьянчужка, — деда видишь?

По ту сторону пруда безумный, древний старик пытался съехать по гладкому бережку, но запутался ногой в поваленном дереве, — каждый год по весне топится! Сейчас репетирует, снег стает… подожди. Много лет назад его жена здесь утопла, уснула пьяная и скатилась в воду. Всех на уши подняли — не нашли… по мне, так примертвилась, чтоб смыться от муженька, но докажи ему…

Паша уже с интересом слушал смешную человеческую трагедию.

— … весь пруд излазили, чего только ни выудили, даже Риткины башмаки; говорили потом, когда, якобы, полетела, обувку скинула, но я-то знаю, как дело было, хахель ейный притормозил где ты сидишь и орет: короче, любишь или не очень? Ритка распсиховалась, башмаки зашвырнула в пруд, какие еще доказательства тебе нужны?! А дед все лазит, давай выпьем, а?

Паше почувствовал что-то расчудесное; достал фляжку с медицинским спиртом, всегда при себе, разбавил горькой яблочной, тоже всегда имеется для стрелков, дешевая.

— Выпьешь без закуси?

— Я-то выпью, выпей ты!

— Чего еще нашли?

— Многое, всего не упомнишь, а ты за чем охотишься?

— Статуй требуется, главное, чтоб мужик.

— Есть! — вдруг заорала пьянчуга, — дед, когда поуспокоился, себя вырезал из дерева; каждый год, подцепив на шею камень, сует в пруд своей «утопленнице»: пусть, а то забудет мужа! Думаю, в этот раз сам все-таки нырнет, а деревяшка у меня каждый год зимует.

— Случайные встречи только у дураков! — Пашка бежал за энергичной пьяной бабой в коммуналку.

В черном красивом дереве угадывался тонкий юношеский силуэт. На голых худых плечах сушились разноцветные наволочки.

Пашка выскреб мелочь; все, что было.

Ангелина Васильевна влюбилась в деревянного юношу с первого взгляда; долго и сосредоточенно молчала.

— Поздно. Пора спать.

Ночью не раз вскочила проверить, все ли хорошо. Чуть засветилось на небе, заварила чай на двоих, нарезала бутерброды, почистила яблоко, добавила с краю виноград. Юноша стоял, закутанный в одеяло. Из кресла опять смотрела на него и отчего-то дико робела.

— Этот глупость не скажет.

Наметилось солнце. Смуглое молодое лицо дрогнуло.

— Я хулиганка и воровка. Отдай себя по-хорошему!

Упало одеяло; клейкий юношеский сон еще ползал между ног, но тело уже пробуждалось ко Дню. Слыша его волшебный и таинственный голос, Ангелина Васильевна готовилась к встрече. Черное платье с длинными рукавами высветило белизну лица и кисти, на груди сверкал дорогой камень. Долго выбирала чулки и туфли, перерыла весь шкаф, нашла, прозрачный шелк и узкая парчевая колодка; по-королевски убрала волосы, освободив лоб; помазала духами за ушком, около камня…. Темно-синие глаза… зеркало… бездна.

— Не знаю, чего жду, но что-то да будет, — теребилась Ангелина Васильевна, — жить надо опасно, я заслужила!

Вдруг кто-то осторожно поскребся в стекло. На черном тротуаре стоял капитан, черным угасающим призраком поглядывая на бабку.

— Чего приперся? Ожил? Не верю и милостыни не подаю!

Задернула шторы.

Патологоанатом не появился и на следующий день. Трупы наладили возить в соседний морг. Паша взял отпуск.

Тихо. До самой весны тихо и бесполезно. Ни звука, будто мир снотворно растворился. Паша лежал на диване, считая минуты. Десять, девять, восемь…. Надо было с вечера выехать, в полночь к Зойке постучаться, но особое острое удовольствие — на миг отдалить возможную встречу, когда шум вокруг того безобразного дела, вероятно, утих. Паша наслаждался покоем. Чертовски хорошо, вот и все, все позади! Часы пробили весну — три, четыре…. Воображать Зойку боялся, — шикарная! Думал: выпив, сходим на речку покурить да посмотреть ледоход; если попросит, расскажу об убийстве, хотя… было, кому доложить. Ужасно, наверное. Паша поморщился.

Набежали тучи, пошел снег, а следом дождь рванул по крышам и стеклам. Хорошая примета в дорогу! Кто-то пустил с балкона ракету; прорезав ночь, с шипением упала посреди двора. Паша швырнул сигарету, начал собираться. Выскоблил щеки, переоделся. Минуту в зеркало рассматривал: громоздкий он, тяжелый, взгляд расплывается во тьму, — Такой мужик через все пройдет; плевать на тюрьмы, ночные кошмары. Он, Паша, неуязвим по всем фронтам. Кроме одного. Зойка! Ее имя — пытка, жить с ее именем и вдали от него — одинаково страшно.

На знакомой подмосковной станции шоферня брешет меж собой, курит; накрылись полиэтиленом торговки, тоже мусолят свое. Паша скупил все, водку, портвейн, консервы, соленые огурцы, конфеты. Дождь размазал землю, грязь плыла навстречу. Паша скакал, выискивая посуше, и шарил глазами крыльцо, где последний раз видел Зойку. Без меня не пей, дождись — вспомнил свои слова. А вдруг не дождалась? — психанул и чуть не выронил пакет. Сука, сука! Порывистый ветер вздул куртку… Паша побежал. Адрес помнил наизусть, в начале проулка косые дома, колодец, глубокая яма под столб, полная воды. Наверное, только-только глаза открыла, сигарету в зубы. Без меня!

Высокие стенки крыльца и дырявый навес удерживали нетоптаный, снежный ледок, окна желтыми газетами, на двери замок…. Машинально обошел дом, подергал дверь, постучался. Огляделся: точно, адрес точен! Не может этого быть! — принялся яростно колошматить ногами, замок лязгал в петлях… поскользнулся, съехал на боку, в пакете зазвенело… Черт! — не замечая дождя, присел на мокрую поленицу, смотрел в окно, не верил… и вдруг вспомнил, ночью ходили с Леонидом к Зойкиным родителям, — Туда! Но куда? — пьяный, в бреду был. Без толку часа два кружил по городку, везде одинаково, тянул из горлышка портвейн, на ледоход посмотрел, рано, неподвижная река; к монастырю, закрыто; выспрашивать у прохожих не хотелось — из-за проклятого дела. Дождь прекратился; низкое небо, того и гляди, сдавит землю. Зашел в магазин, постоять, обсохнуть, подумать…

Паша узнал Анюту, хоть никогда прежде не видел. Она зашла в магазин, пугливо оглянулась (от монастырских привычек годами не отойдешь), словно спасалась от нечистого или подсматривала за ним. Одета по-городскому, но может, пуговицы особо, до самого горла, или подол длинный, или сапоги носками внутрь, кто знает, только ошибиться нельзя, из послушниц. Анюта заказала хлеб, сахар, еще чего-то и ждала, пока продавщица повернется; та мешки ворочала….

Остановилось сердце, кровь прилила к ногам.

Анюта проскочила мимо.

— Куда? — Паша схватил ее уже на улице; она шарахнулась, но он удержал, — где Зойка?!

— Отпусти!

— Где она!!! — Удушил бы на месте, если бы Анюта во время не спохватилась.

— Я догадалась, кто ты.

— Кто?

— Тот, кто Бога хотел убить, да не убил.

— Как это? — Паша быстро подумал, неужто, выжили, быть того не может; Анюта высвободилась и вскинула головкой в платке.

— Вот так.

Они молча зашагали по тротуару, как старые знакомые, касаясь плечом друг друга.

— Где она?

— Дома, где ж еще? — Анюта улыбнулась.

— Одна?

— Одна.

Паша старался успокоиться, подстроиться под Анютин шажок, но то и дело забегал вперед.

— Ушла из монастыря? — спросил рассеянно, внутри колотилось, голос не слушался.

— Выгнали. Узнали, что волосы поедаю и выгнали. Грех.

— До сих пор ешь? — Паша зашелся от смеха.

— Сейчас еще больше.

— Помрешь скоро! Не переваришь и помрешь.

— Разве страшно? Страшно помереть, не узнав правду. На том свете не откроется.

— Какую правду?

— О Боге.

Паша, наконец, рассмотрел ее: совсем юная девушка, почти девочка, худая, даже истощенная, косточки так и гремят на ветру; из-под платка волосы — светлые, седые; белое личико, огромные черные глаза. Паша сердцем чуть не умер.

— С Зойкой, учительницей своей развлекаешься?

Анюта серьезно покачала головой.

— Бога убиваем, а ты, как хочешь, так и называй.

Паша подумал о Зойке, — Именно этим и отговорится!

На горизонте разгладилось небо: там иная жизнь. Здесь — гремучая смесь.

— Ты не Бога убил, — гнула своё Анюта, — а жизнь. Жизнь, это не Бог. До Бога расти и расти… до убийства Бога… не каждому дано.

Паша слушал внимательно, в каждом слове Зойка.

— Ну и что жизнь? — поддержал разговор.

— Божье дитя, божье произведение, убить жизнь — все равно что уничтожить картину художника; много по миру уничтожают, но художнику, может, наплевать на это!

— По-твоему, как Бога убить?

— Многие хотели бы это знать.

— Почему непременно убить?

— Мешает. Хочу Бога пережить, на его похоронах погулять… с Зоенькой.

Анюта вдруг озлобилась.

— Тебя никто не ждал.

Паша и без этого почувствовал что-то неладное.

Вот и сад, который перелетали вдвоем с Леонидом, дорожка меж грядок проложена досками, окна вымыты, на крылечке чистый коврик…

Сверкая полуголой красотой, в дверях спальни мелко тряслась Зойка.

— Приехал, значит? — не попадая зуб на зуб, схватила Пашкин пакет, на кухне булькнула в стакан и после крикнула.

— Ну, рассказывай, как бабка.

По кухне в легком платье уже летала Анюта. Пахло свежим хлебом. Зойка нетерпеливо прикусила бутерброд.

— Рассказывай!

Паша опустился на стул. Он понял все разом, Зойка счастливая, пьяная, беззаботная; не вспоминая ни нём, ни о преступлении — она его не совершала — жила в отчем доме, как ни в чем ни бывало. Попросил выпить; Анюта налила стопочку и поставила, без закуски, безо всего. Глотнул.

— Где твои дружки?

— Не знаю, ты последний видел.

— Выходит, и спрашивать не с кого?

— А че спросить-то хотел? — Зойка быстро хмелела.

— Так, — Паша и сам не знал.

— Как бабка? — наскочила опять.

— У бабки любовь, — ответил нехотя и снова попросил выпить.

— С к-е-м?!

— С одним бессмертным уродом.

— Меньшего и слышать не хочу! А про урода? у вас все уроды. Анька, налей!

Прихваченное со всех сторон, тяжелое сердце.

Откуда начинается пьянка? Паша вдруг узнал: от окна, справа, где Анютины образа, и Бог в золотом нимбе, уже навеселе. Нелегко, наверное, с тем справиться, кто выпивкой с утра дорожит. Как это они его убивают? Анюта, конечно, верной Личардой у Зойкиных ног вьется; а та, разнеженная заласканная, белую одуванчиковую Анютину головку легонько направляет, да Бога зовет; пьяный, на все согласен. Дальше и думать не хотел, только чувствовал, закипает злость: не он Бог, не его зовут, не он соглашается, не его убивают…

Встал и сам разлил по стаканам.

— А у тебя как?

Зойка засмеялась.

— Я что? отмыла, да зажила; помнишь, говорила, ты мясник? Много от тебя не ждала и на том спасибо. Трудно не быть Богом? Больно стараешься им не стать, все силы на это уходят, боишься что ли?

Паша растерялся.

— Почему тогда не вернулся, я два дня одна просидела у бутылки, пока соседи не прибежали.

— Леонид сказал…

— Леонид, — пьяно передразнила Зойка, — что тебе Леонид! А другое сказал, тоже послушал бы?

— Зачем тебе это надо было? — заорал Паша.

— Не твое дело. Всегда, как хочу — так и будет. Кто мне судья? Твое дело — со мной после этого выпить, а ты сбежал.

Паша понимал, Зойка взвинчивает его, заманивает куда-то, но куда? Выходило, сбежал. Он разозлился.

— На такое дело толкнула… ради тебя…

— На какое такое? — Зойка ударила стаканом по столу. Анюта прибрала в тарелку раскиданные бутерброды, огурцы, смахнула скатерть и вышла из кухни.

— Хныкать приехал? во сне снятся? "Я за любовь что угодно, куда покажешь…", что ж получается? награды ждешь? вот твоя награда! — швырнула полным стаканом.

Паша увернулся. Стакан въехал в стену.

— Приговор себе подписал до нашего знакомства. У тебя на роду написано быть мясником! Одну только секундочку рядом с Богом встал, да и то..! Я тебя в ту секунду любила и ждала, как ждут с войны.

— Зойка, — Паша не выдержал и заслезился, — все не так…

Цветы на стенах расплылись.

— Так я и знала, этого только не хватало! Пей и убирайся! — Зойка, прямо богиня… Паша не мог отвести глаз и все думал: как встать, если прибило на стуле…

Тот все-таки встал, — он ли? выпил, как первую, не закусил, — он ли? Спокойно — к выходу — кто этот человек?

В кухне, во всем доме — тишина.

У двери нарочно оступился, чуть не упал, сунул руку под половицу; так и есть, никто и не знал, а Леонид, видать, все предусмотрел; осторожно вынул пистолет, поставил на взвод, накрыл курткой и опять в кухню.

Теперь-то точно он, Пашка!

— Чего? — Зойка гордо свела брови.

— Так, самую малость.

Не целясь, выстрелил сквозь пуховый рукав. Зойка постояла — и упала навзничь. Пуля вошла в лоб, посередке.

На грохот выстрела из-под стола вылезла красивая гладкая кошка, понюхала хозяйку и отошла. Выглянула восхищенная Анюта, замерла, рот открыла…

— Впервые стрелял, удачно, — Паша судорожно притянул Анюту к себе. Только этого и ждала.

Они улеглись рядом с Зойкой.

Анюта нежилась, словно дитя, высоко закинув худые коленки.

— Ебусь, ебусь с убийцей, наконец-то!

Еще поеблись.

— И ты убил ее. Молодцом! Каждый мужчина должен убить женщину!

Анюта опять принялась ласкаться и вдруг закричала.

— Еби Зойку, скорее, она уходит в смерть!

Паша охуел окончательно. Все происходило словно в жутком забытьи. Обвился Зойкиными руками, сильно ударил позвоночником об пол — хрустнули бедра, раздвинулись мертвые ноги — ввел член. Влажно, может кровь… или роса.

— Это лунное тело, не бойся, оно только-только восходит, — Анюта задыхалась. Паша закрыл глаза и задергался быстрее.

— Еще, еще, — Анюта совсем обезумела, теребя и подгоняя. Кончили одновременно.

— Твой ребенок родится свободным! — лизнула член.

— Какой такой ребенок? — плохо соображал Паша.

— Только мертвые беременеют свободными детьми. Ребенок и от тебя будет свободен. Ты встретишься с ним только… там.

Анюта тряслась, словно уже наступило похмелье.

До вечера Паша плакал и гладил Зойку, целовал губы, грудь; попытался еще сунуться, но мгновенно отвердели кости, и обнажился зверский оскал…

Анюта прибирала по дому: мыла, скоблила, собирала в дорогу, самое необходимое. Паша привычно разделывал тело. Кинул рыхлое Зойкино сердце в банку; с собой взять, на память. Мелко порезал мягкого мясца кошке — через день сбежит. Выгнал Анюту кормить бездомных собак. Прошелся по комнатам, все на месте, аккуратно; на столе под стопкой книг — листок, уголок пожелтел от солнца. Кровь бросилась в голову, и гулко забилось сердце. Паша, как завороженный, читал.

Что есть мужчина? Это Огонь и Дух! Что есть современный мужчина? Это отсутствие огня и духа! Вы — маленькая тень того, кто давно покинул вас, оставив из жалости или в память, как должно быть, впечатляющий отросток. Лучше бы вы потеряли его в сражении при Аустерлице. Вы суете хуй в пизду, жопу, рот, с удовольствием возите им в ложбинке между сиськами и в сгибе колена, прижимаете к соскам и щупаете в брюках — вы упрямы, вы настойчиво тревожите мою детскую мечту о героях, крестовых походах, страсти и кровоточащих ранах, желании жить и умереть во имя любви. Вы называете хуй фаллосом. Кретины! Фаллос — это звенящая до предела Тишина, пронзительная боль приятия Безумия, бездна в мрачном куполе Неба, это — Ночь без Дня, трансцендентная тоска о Преодолении! Ваш хуек до смешного тривиален, и точные копии по сходным ценам валяются на прилавках магазинов. Думаете, сможете написать вашим хуем хоть одну бессмертную строчку? Не обольщайтесь! Самое страшное в этой поистине трагической ситуации: вы даже не сознаете, что утратила женщина, живущая рядом с вами. По инерции она еще оценивает хуй: "И это все? Все, что осталось? А где ваше честное слово познать истину? Где восхождение? Что вы топчетесь здесь, внизу? На хуй мне хуй, коли он слезоточив, как старая баба?" Вы забыли о вашем назначении? Так я напомню вам о нем! Я одна из немногих женщин, во мне еще жива память о былом величии мужчин. Я люблю играть с Духом, люблю отдыхать в его тени, сношаться, как кошка и выть в голос, бродить за Рембо в поисках вечности, на забытом острове Бодлера выкурить сигарету…. И не надо мне о знамении времени и вине женщин…

Ни подписи, ни даты. Зойкин почерк. Перечитал еще раз. Отшвырнул листок: в этой грязной, но ослепительной женщине, Паша нашел то, что искал. Зойка принесла с собой смерть.

Все, что осталось от Зойки, перенес в погреб и закопал, заложил доски на место, оттер землю, посветил: все в полном порядке. Сгниет, никто опомниться не успеет.

Вернулась Анюта, терлась рядышком, щупала, торопила.

Морозное утро крепко схватило городок.

— Ненадолго, — улыбнулся Паша, — весна!

 

XIV

Весна и вправду, осатанев в изгнании, дышала новым солнцем, занимала небо, не давала продыху луне. Луна мелькала едва-едва. Подземные родниковые бурные совокупления сводили с ума.

— С ума сойти, — сказала Лиза Коле, — если Пашка и через неделю не объявится, занимай его комнату. Шутка ли ютиться втроем.

— Нас пока двое.

— Пока, дорогой, пока.

Лиза собиралась в женскую консультацию. Надела широкое трапецией платье в крупную клетку, прилизала руками волосы.

— Весна отвратительно действует на ребенка, всю дорогу юлит, ночью чуть отдохнул и снова, надо пораспросить врача.

— Ему требуется активность, — Коля разминал запятники Лизиных туфель.

Ангелина Васильевна высунулась, постояла рядом с внуками и опять ушла к себе.

— С бабкой что-то не то, побаиваюсь, как бы ребенку не навредила, — нахмурила лоб Лиза.

— Глупости, разве можно?

— Эта все может, разбирайся потом кто прав, кто виноват, а ребеночка уже нет.

— Глупости, — Коля на карачках вдевал Лизину ногу в туфель.

— Нет, не глупости, — повысила голос сестра, — позавчера в консультации одна рассказала, оставила с бабкой, сама по магазинам, то се купить, возвращается, сердцем почуяла: ребеночек под балконом. Точно, закатился в закуток, изо рта струйка крови. Был ребеночек да сплыл. Так расстроилась, даже хоронить не пошла, бабка с мужем заправляли. А там кто знает, что случилось, когда уходила, ребенок в коляске на балконе спал, и бабка спала в комнате; может, не спала, дождалась, пока дочь за дверь, ребенка спихнула и в кровать, для отвода глаз…

— Да, правды не узнать.

— Вот и я о том же! А наша волком смотрит. Видел, у ней коряга в комнате, совсем спятила. Таскает по ночам из холодильника, не напасешься.

У подъезда теплый ветерок. Лиза погладила живот.

— Правда умненьким родится?

В последнее время она взяла моду говорить громко на улице, все оборачивались.

— Знаешь, селедка полезна, но только ломтиками, чуть-чуть, значит и воды немного, соль ребенку необходима, а воду ограничивать велели.

— Я порезал, как велела, маслом залил.

— Хорошо, пусть настоится. Провези около заправки бензин нюхнуть. Очень хочется. На заправку заезжали каждый день, примелькались. Встали около рожков подышать.

— Смотри, смотри! — Лиза широко улыбнулась: под платьем егозил ребенок, — нравится, значит. Купишь ему машину?

— Еще не скоро.

— Оглянуться не успеешь, лучше заранее сообразить.

Возле консультации Коля помог Лизе вылезти из каталки. Переваливаясь, придерживая обеими руками живот, сестра скрылась в желтом одноэтажном здании. Коля остался ждать на улице. Он жутко ревновал Лизу к этому зданию, куда мужчинам неудобно и в окна не подглядишь — до верху замазаны белой краской. Что творится там добрых два часа? Каждый раз Лиза выходила распаренная и красная, как из бани…

Рядом остановилась дорогая блестящая машина. Сутулый водитель, кряхтя, вытащил жирную тетку и проводил до дверей.

— Пробки везде, занятия начались?

— Сколько стоит такая машина? — Коля подошел, потрогал.

— Дорого, — скривился сутулый, — в этой жизни, поди, не успею рассчитаться.

— Хм, — Коля обошел машину, пробуя шины, — надо успеть, надо успеть…

Водитель закурил и присел на ступеньки. Ветер. Черемуха.

— Нынче рано распустилась, к холодам.

— В машине тепло, — Коля заглянул в салон.

— Боишься родов?

— Еще как, лучше бы самому.

— Часто умирают, не слышал?

Коля промолчал.

Водитель встал, — А я идиот! Частенько снится: умерла, и ребенка нет, — втоптал окурок, — бегу машину за долги отдавать, дальше не помню; в общем, этот сон больше самой жизни полюбил.

Молоденькие листочки приклеились к подошвам; Коля, сковыривая листочки, опустил лицо, только бы глазами не встретиться, — Ничего себе, признаньице!

Вокруг маленький густой яблоневый сад, готовый вот-вот рвануть, расцветиться белизной. Коля молча отошел от машины и скрылся за деревьями. Лишь застенчивость помешала взорваться. По его мнению, только женская дальновидность Лизы, да живой здоровый ребенок придавали жизни хоть какой-то смысл.

— Это… это… так хорошо, это… это так прекрасно! Возможно ли иначе? — Коля, как мог, отвлекался от дурных мыслей, бродил зигзагами по саду…

Появилась очень красная Лиза и к водителю.

— Не жди. Твою прямо отсюда в больницу.

Коля, узнав голос сестры, кинулся наперерез. Не успеет, и Лиза сядет на свободное место в дорогой машине, шоркнут колеса по гальке; конец всему. От каких только мелочей зависит счастье!

Водитель курил, рассматривая небо, и черт знает о чем думал. Лиза на ступеньках в окружении других баб. Сильно поддатый мужик чуть не упал и протянул жухлую сирень. Бабы замахали.

— Иди отсюда.

Мужик налился злостью и оледенел.

— А ну, проваливай, — заорала за всех Лиза, — с ума посходили, хоть бы к детям какое уважение!

— Психопатка! — цыкнул мужик, — Ты то о чем заботишься? По роже видать, урода родишь!

— Не от тебя, паскуда, пошел вон!

Водитель дорогой машины продолжал разглядывать небо: высоко, высоко птицы чиркают, редеет перистый самолетный след. Нечаянная улыбка осветила лицо, завел машину и плавно покатил по аллее.

Коля успокоился и медленно подошел к бабам.

— Где шляешься?! — Лиза сморщила опухшую физиономию.

— Смотрел по кустам, мало ли чего.

— А этот откуда? — кивнула на мужика.

Мужик, хоть и пьяный, не сдавался.

— Че за пацана прячешься? Самой слабо?!

— Я тебе покажу слабо!

— Ну давай, давай, — мужик обмел туфли сиренью.

— Папаша, — вступился Коля, но не успел…

Лиза пошла животом вперед.

— Мразь паршивая!

И бабы пошли. Будто весь мир зашатался. Мужик с лица спал, попятился… Беспощадная женская ярость. Беги! — спохватился Коля, да тот и сам сообразил, рванул за деревья.

— Ну и денек! — Лиза уселась в каталку, одернула платье и деловито сообщила, — сегодня мне задачку подкинули: грудь медленно наливается, не как у всех, — пощупала в разрезе платья, — если и дальше так пойдет, молока не хватит, черт, черт, что же делать, а?!

— Купим, что недостанет, — Коля радовался, что обошлось с водителем.

— Дурак! Нашел с чем сравнивать, купленное и свое! Тело должно работать, как молочный комбинат, без перебоев; на своем молоке и творожок другой и масло и простокваша и жидкость, отделенная от молока, все без примесей, а в магазине всякое говно подмешают, лишь бы толкнуть. Давай на заправку!

В этот раз задержались дольше обычного: пока перед глазами не поплыли оранжевые круги. Лиза чуточку успокоилась; дома набросилась на селедку и съела все. До темноты перебирала детское: пеленки, подгузники, распашонки, чепчики, раскладывая по кучкам, в одну сторону теплое, в другую — на лето, потом схватилась за одеялки, байковое, шерстяное, ватное, перетрясая и обнюхивая.

— Завтра заскочи к Солонихе, пинеточки, небось, уж готовы!

— Хорошо.

Лиза вытащила из-под кровати коробку с игрушками, смеясь и пощелкивая пластмассовым кольцом перед Колей, требовала.

— Расскажи, с чего начнешь. Без меня с ребеночком не заговаривай, ничего лишнего, только то, что отрепетируем. Важно, очень важно первое слово. Ну!

Коля знал наизусть, но все равно запинался каждый вечер.

— Вот что скажу: Ли-за, Ли-за.

— Может не так, я еще подумаю…

Постучала бабка.

— От Пашки ничего нет?

Лиза, прервавшись на самом интересном, встала и закрылась на ключ. Что-то новенькое! На ночь двери и окна давно держали настежь — Лиза задыхалась без свежего воздуха.

— На, потрогай! — быстро скинула платье и улеглась на кровати. Под кожей крутился ребенок. Коля вспотел (Лиза давно не носила трусов, чтоб резинка не натирала) и, обняв живот, приложился ухом. Чуть ниже, согнав нежную девичью розоватость, развалилось мрачное и неопрятное урло.

— Ну, же! — Лиза подпрыгнула, — изнутри трогай!

Коля втиснул два пальца.

— Чувствуешь? Это головка! Она вот-вот опустится, так что снизу, если раздвинуть, не надо никуда лазить…, - Лиза пощупала повисший сливой отросток.

Колины пальцы ерзали по склизкому и тугому шару.

— Лобик прощупывается? Возьми чуть выше. Что там? — нервничала Лиза, из-за живота ничего не видать.

Неистовый член рвался наружу, Коля согнулся скрыть, не обидеть Лизу, не рассердить.

— Отвечай, чего молчишь?! Нащупал?

Коля задохнулся и свился в судороге.

— Там, там…

— Что там?! — дурным голосом заорала Лиза, выдернув Колины пальцы, — говори!

Коля впился в черноту между ног, зачмокал, слегка прихватил зубами.

— Там ты Лизонька, там Лизонька я, там мы, и много лобиков и носиков…

— Чего мелешь?!

Коля кинулся на сестру: давил живот, боролся с массивными ляжками…

— Э-э-э! Куда тебя понесло! — Лиза поняла и сильно пихнулась коленями.

Не разговаривали два дня. Коля сходил за пинетками, обернул блестящей бумагой и повязал ленточкой; Лиза взяла подарок и сунула в шкаф. Коля часами репетировал извинения в ванной перед зеркалом; однажды в зеркале мелькнула бабка, рассеянно и далёко удивилась Колиному отражению…

Вечером второго дня Лиза сжалилась.

— Ладно, черт с тобой.

Далеко за городом сверкнула молния.

— Первая гроза, ух ты! А ребеночек, знаешь, что сказал? я ведь с ним часто разговариваю, если папка такой, гони его на хуй! Ты научил ругаться? Не отпирайся!

Коля прыгал счастливо вокруг Лизы и дулся на ребенка; ночью, обнимая неугомонный Лизин живот, желал ребеночку подохнуть, как можно скорее. Наутро, правда, злость прошла, и все потекло по обыкновению.

— Смотри, как кстати, — Лиза нечаянно обнаружила подсунутый продавщицей синий рулон с золотыми листочками, — с него и начнем. Вот сюда в уголок. Остальное — белым. Понимаешь, такой контраст сразу в глаза бросится, и полетят детские вопросы.

Похолодание не коснулось столицы. Погода устаканилась.

Коля задумался. Что-то ужасное мучило и терзало: если не получится, если роды провалятся, и Лиза останется без ребенка? Пока ждать второго, жизнь превратится в сущий ад; но и со вторым немногое изменится, отвратительный след потянется до самой старости.

— Писклявая сволочь, — едва сдерживался Коля, — пусть, пусть, родись!

Отношения с ребенком становились хуже и хуже. Чувствуя Колины прикосновения, ребенок каждый раз притворялся мертвым, Лизины глаза останавливались, и Коля психовал.

— Не трожь его! — орала Лиза, — живо переезжай к Пашке!

Наконец, собрались поклеить обои в Лизиной комнате с тем уж, чтоб Коля только в гости заходил.

— Коридор тоже захватим, светлее в ванную ездить.

— Чего канитель развели? Могли бы меня спросить! — ругнулась, походя, Ангелина Васильевна.

— Вот еще!

— А ты дворцы строишь, для кого, позволь узнать?

— Иди к черту!

Коля сварил клей и начал мазать стены. Лиза мучалась, в каком углу пристроить синюю полосу. Ложилась на пол, крутила головой.

— Чтоб только шейку не свернул… Нет, нет, так не пойдет, нужна кроватка, от нее и будем думать.

Бросили все и поехали в магазин. Как всегда постояли на заправке: погода теплая, но ветреная. Лиза нервничала, вдруг не достанется.

— И о чем ты, болван, раньше думал?!

Кроваток видимо-невидимо. Лиза недовольно проехалась туда сюда, пощупала матрацы.

— Вспори с краю посмотреть, чем набиты. Надо бы самой прилечь!

Коля проковырял дырочку, полезло мочало.

— Так и знала! Продавец!

Через минуту подошел толстомордый мужик.

— Дыру видишь? И внутри мочало?

— А тебе чего! Ты че тут свои порядки разводишь?!

— Дай целый, пусть мочало, но целый, — нехотя сдалась Лиза.

Дорогой искрутилась в каталке, поглаживая закрепленную кроватку, — Сверху свой матрасик смастерим и шерстяную шаль в два слоя. Выгрузились, и Лиза уехала в соседний подъезд, к племяннику Солонихи.

— Вроде неплохо рисует, пусть трафаретки на белое сделает.

Допоздна Коля двигал мебель и клеил обои. Лиза вернулась без трафареток, чуть поддатая и веселая.

— Что, папаня, как жизнь? Мне такого рассказали…

Коля переодел Лизу в ночную сорочку и уложил в постель.

— Сегодня по большому не ходила, давит сзади, — пожаловалась, засыпая, — если что, постучу.

Тяжело одному в Пашкиной комнате. Коля провалился в забытье. Ему снился мастит: чудовищно раздутая Лизина сиська дико страдала, умоляла о помощи. Ее обступили, кричали советы, предлагали водочные компрессы; Коля метался, не зная, как быть. Сиська верещала и хрипела до рассвета; где-то колотили в стену… Коля, наконец, сообразил сквозь дурман, стучит Лиза.

— Воды, воды, — выпила залпом и тут же заснула.

Коля вернулся на диван. Перед глазами опять всплыла сиська, уже ни на что не похожая, подрумяненная с одного боку восходящим солнцем; чья-то рука сжимала сосок, выдавливая, как из тюбика, густое и гнойное; вдруг ожили на полках Пашкины банки и пошли хороводить вокруг; подрались сросшиеся человечки, вспылила пораженная почка, толстая кишка копошилась на дне и била хвостом. Сиська будто бы разогрелась, не орала, а соблазняла куснуть. Все понеслось вприпрыжку, нельзя разобрать…

— Коля, Коля, — снова закричала Лиза, и он разутый, кинулся на зов. День сквозь занавески: острые бодрые лучи скакали по белым стенам.

— Коля, смотри, как радостно, светло! Прямо современная палата. Родовая, просто родовая! Знаю, что на стенах рисовать, бери, записывай, чтоб не забыть. Во-первых, дерево!

Коля еле стоял на ногах: сон еще путался рядом…

— А ну, просыпайся! Конечно, дерево, но не простое, а его дерево, откуда он произошел, как раньше не додумалась, — Лиза на секунду замолчала, — само собой, не всех нарисуем, бабку не будем.

— Бабка-то живая, он спросит, кто это.

— Скажем, соседка. Надо же бабка, сука, два часа в ванной торчит.

Коля накормил Лизу завтраком.

— Постучи, пусть вылезает.

Шум воды и пение из ванной остановили Колю. Он вернулся в комнату. Лиза опять перекладывала детское белье.

— До сих пор не могу по большому, все утро просидела, не могу и все. Давит здесь. Иди в аптеку. Подожди! Не видать еще? — раздвинула ноги. Коля аккуратно подлез, как положено.

— Ничего нет.

— Хорошо, иди.

На улице автомобили, и блистательные дамы в маленьких ветровых окошках. Коля не сомневался, очень скоро и Лиза заблистает среди них; яркая ее натура высветит и его.

Аптекарша обласкала улыбчивым взором и долго не отпускала от прилавка, нахваливая заграничный поливитамин и стерилизованную без добавок вату, звонил телефон, а ей хоть бы что.

— На мне Лизина тень!

— Ну! — Лиза дернулась в ванную.

Ангелина Васильевна свежо и ново поглядела на внучку, завернула волосы красивым полотенцем. В клубах белого пара голое тело.

— Куда торопишься?

— А ты, видать, на месте стоишь! Понятное дело, подохнешь скоро.

— Глупая ты, Лизавета! Ведь и смерть смерти рознь, к одной, спотыкаясь, бежишь, к другой под шелковым парусом, с третьей и знаться не хочешь, ничего особенного не ждешь…

— Отстань! Пропусти!

Ангелина Васильевна подвинулась. Лиза резко повернула кран.

— Не надоело, все о себе, для себя…

— А для кого еще, Лизонька? Неужто, для тебя? Да и бесполезно, а для младенца… хребет-то тебе он перебил, а свой подставлять жалко!

Накинула халат, повязала на талии и вышла.

Лиза, нежно, от подмышек намылила живот, поковыряла в пупке, приголубила паховую грыжу, сунулась между ног, — Пока все хорошо, не соврал Колька!

Струя бурлила, ласково омывала тело:

Море в роскоши юга.

Песнь Гермафродита.

Седьмая волна приносит синий ветер.

Казнь тарантула.

Корабли на рейде.

Луна похожая на солнце.

Маленький поселок прилепился с краю. В двух километрах дорога через дюны. Ночью песок поднимается и засыпает дорогу. Кто-то чистит дорогу каждое утро. В поселке живут одни старухи и ничего не едят. Поманили из окна. Лиза и златокудрый младенец поселились на прохладном полу. — Своего молока навалом, отлично!

Всего двенадцать домов, одна улица.

— На черта приехала сюда, — шипят из угла.

Лиза щурится.

— Разве можно доверить земле то, что ненавидишь?

Сладко потягивается.

Южный пассат треплет черное платье из тонкого шелка — вдовий наряд, углы косынки лезут в рот. Осторожно, чтоб не подвернулись каблуки, к морю. С берега далеко видать…

— Здесь и расстанемся! — Лиза, омывая теплой струей соски, улыбнулась, — пепел из урны относит к поселку.

— Папульки больше нет, смотри! — поправляет кружевной чепчик на головке малыша, — Море! Только ты и я! Нам будет хорошо!

Песчаная сухая земля вдов. Говорят здесь мало радости?! Неправда! Гудят корабли. Тревожно.

— Никогда не спрашивай об отце! Зачем? Если хочешь, поплыли!… я уже люблю твои широкие плечи и черную морскую походку.

— Я расскажу тебе географию.

— Вдвоем, господи, хорошо!

Лиза терла мочалкой колени, ворковала:

— Здорово! Ну что Кольке стоит просто лечь и умереть? Не болен? Ну и что! Неужели не понимает, лишний! Вон Пашка… пропал и точка, не занесет сюда, уж точно! Колька другое дело, под землей прошагает, но где-нибудь да вынырнет. Ему и судьба другая. А вдовий остров?! Это я хорошо придумала, грустновато, зато кайф. Да и грустно только вечерами, когда по дюнам ползет туман.

 

XV

Каждый раз, входя в свою комнату, Ангелина Васильевна замедляла шаг. Повсюду — хуйня всякая, у ней — цветет весна!

— Лизка думает, я спятила. Да, я спятила!

…Деревянный юноша долго привыкал к новому месту. Поначалу завести откровенный разговор не удавалось. Юноша отмалчивался.

— Я свой человек в Боготе! — фантазировала вслух Ангелина Васильевна, — я подыхала от холода на китайском крейсере… английская миссия в Москве советуется со мной… я посвящена в тайные планы уничтожения Венеции…

На столе свежие фрукты; в тонком кувшине вино.

Напрасно. Гость скучал. Ангелина Васильевна чуть не отчаялась. И вдруг, месяц спустя, одной ночью все изменилось.

Шел сильный дождь.

Была ли это тревожная иллюзия ожидания, или винные пары затуманились, или озябший фонарь, качаясь на ветру, преломился в окне? но юноша пошевелился и долгим темным взглядом посмотрел на хозяйку. От него не ускользнули волнующий наряд, старинные духи, красивые узкие ладони. Наверное, впрямь поверил, что бегаю на свидания, — обмерла Ангелина Васильевна, — не хочу дразнить этим. Поэтому начала так.

— В тебе мало от человека. Хорошо.

Юноша опять шевельнулся.

— Мое, мое! — не выдержала, дернулась к нему Ангелина Васильевна.

Тонкие молодые плечи заалели в ее объятьях, пурпурный стыд на лице и шее. Куда подевалось платье… волосы зазмеились зеленью… ядовитым нектаром склеились губы и груди и животы… вспотели колени, а в ресницах горели луны. Ангелина Васильевна пожирала его неопытность, и так любила, так ласкала, так извивалась, брызжа девичеством… а потом снова любила, снова ласкала, слизывая с его кожи попутный полуночный ветер…

Любовники не расставались ни днем, ни ночью. Ангелина Васильевна заметно отощала, но худоба была ей к лицу. Редко, редко бегала наполнить кувшин и помыть фрукты. Кому знакомы любовные укусы поймет меня, — летела обратно. Иногда, потягивая вино, обалдело разглядывала своего избранника. Жить вблизи красоты нестерпимо больно.

— Может, ты рожден из музыки! — тискала красивые длинные пальцы, — куплю тебе сакс! Юноша молчал; Ангелина Васильевна только радовалась, — чего зря трепаться, правда? Вот куплю, там увидим, нечего стесняться, знаю, играешь отлично! А может из войны! В твоих глазах до сих пор негодование. Видать, отчаяние твоих родителей так и разродилось красотой. Не спорь! Потом напыщенно восклицала, — Ты появился из ледяной божьей слюны! Больно быстро остываешь, почему я все еще боюсь дышать, а ты свободен? Насчет плевка не обижайся.

Статуй все равно обиделся, несколько дней уговаривала, нежила, помирились. Вдруг показалось, статуй прихворнул. Ангелина Васильевна ахнула.

— Что с тобой? Не молчи.

Выкрала у Лизки медицинский справочник, штудировала днем и ночью смертельные болезни.

— Только не это, нет, нет, только не это! В остальном положись на меня. Статуй засмеялся… все понеслось как и прежде, весело, страстно….

За окном сменялись разные погоды.

— Напишу-ка я тебе письмо, — завела недавно Ангелина Васильевна. Взяла ручку и вывела.

Любить враждебно и дико велит мое сердце.

Ангелина Васильевна сильно удивилась: будто не она писала, а кто-то водил ее рукой.

— Ну-ка, ну-ка, дальше!

Кровный союз бога и дьволицы… симпатия их взаимна…

Опять остановка, теперь надолго. Ангелина Васильевна не так представляла объяснение в любви, но захватила волна восторга, противиться не хотелось. Заволновался юноша. Улыбнулась: напейся моего яду, дружок!

Снова забегала по бумаге ручка.

Давай делить поровну, мне — земля, тебе — небо! Хочешь, со дна океана достану горстку земли. Из всего этого мы сотворим любовь. Я готова!

Теперь статуй крепко сжал ее ладонь и не выпускал. Ангелина Васильевна возмутилась.

— Что за идиотские обещания? — на лице выступили злые слезы, — ладно, не сию же минуту нырять! Да он и не отпустит меня. Разве станет рисковать, вдруг что случится?!

Еще по привычке игралась.

Иной любви не существует, — вышло вдруг на листке.

Ангелина Васильевна быстро зачеркнула.

— Существует много разных любовей! Выберем, что надежней. Глупо, глупо, не слушай!

Но, глянув на статуй, поняла, он и не слушает.

Особенная бледность тронула ее лицо. Потерянно высунулась в коридор, постояла рядом с внуками и опять ушла к себе.

Наступило время плоское, как чукотское лето. По утрам Ангелина Васильевна втирала алоэ в колени и локти; массировала суставы и шею, полоскала волосы в яблоневом цвету; украшала вагину горячими листьями душицы. Мечтала в ванной и пела о любви. Но в груди беспокойство. Чтобы придать уверенности, варила медовое вино с добавками приворотных трав. Статуй чего-то выжидал.

Солониха позвала в кино. Ангелина Васильевна впервые согласилась оставить юношу одного, — Пусть подумает!

Тусклым нерадостным сердцем смотрела вокруг. Весна. — Не может быть, чтоб у всех, как у меня. Вон всякая шваль стоит кружком; у них, как у меня? Нет, у меня — другое!

Кино было про любовь. Скверное кино. Действие на корабле. Любовник, совсем мальчик, решает нелегкую задачу: его возлюбленная обручена, путешествует с женихом, которого не любит и не прочь испытать себя с другим партнером. Настырный и глупый парень обходит жениха, добиваясь своего. Интимная встреча второпях, в багажном отсеке. После такой мучительной кульминации, дабы связать концы с концами и не погубить «любовь», режиссер надумал угробить весь корабль. В свалке погибает мальчишка-любовник (Туда ему и дорога, буркнула Ангелина Васильевна), возлюбленная замерзает на льдине, но чудом спасается. Всю дальнейшую жизнь, вплоть до съемок кинокартины, она, якобы, хранит память об этой встрече.

— Полное дерьмо, — ворчала Ангелина Васильевна после сеанса, — отчего, старой мымре не упасть в океан вслед за амулетом? Вот это было бы неожиданно! жить ей осталось чуть-чуть, позади ничего, впереди хоть что-то засветило, добралась бы до дна, там огляделась. Прикажи, со дна океана достану горстку земли, вспомнилось.

Солониха едва слушала, осматриваясь.

— Как сказать…

— Ты чего?

— Смотрю, вдруг мой следит.

— Зачем?

В двух шагах и вправду мелькнула спина племянника.

— Погодь! По-честному, то есть по-нашему, харю тебе начистить надо! — явно польщенная, заорала Солониха.

Муторно. Грустно. Ангелина Васильевна, не прощаясь, затесалась в толпе. Домой не торопилась; на Старом Арбате — затейливые забегаловки, — в каждой жрут. С набережной ветерок. Туристический кораблик на приколе…. Пусто. Да-а-а-а, — вновь подумала о фильме Ангелина Васильевна, — чего ж я-то боюсь? Долго сидела на лавочке во дворе, поглядывая на окна, — Заждался меня, небось!

На балконе ответственный за подъезд Борис Палыч негромко переговаривался с женой Ниной Александровной, — Не любить астрономию — варварство.

— Ты просто сдурел от астрономических сумм, — занервничала та, уже зная, куда клонит муж.

— Ничего подобного, астрономия оперирует огромными цифрами, так и скажи, не постичь их. Ангелина Васильевна, — приметив ее, крикнул Борис Палыч, — хочешь случай?

— Не смеши народ! — одернула Нина Александровна.

— Васильевна, представь, я, в то время молодой еще человек, поступил в полиграфическое училище; первый урок астрономии, мы не в зуб ногой разумеется, но все интересно, планеты, их действие на человека и так далее… входит учительница, огромная, как луна, в общем, соответствует, — Борис Палыч зашелся в кашле и опасно перегнулся через перила, — я счас!

Вылетел и пристроился на лавочке.

— Ты старая, поймешь. Короче, у них в полиграфии работал наборщик. В течение двадцати пяти лет деталь за деталью вынес печатный станок; собрал, краску зарядил, и только он напечатал первую купюру, его взяли. Теперь посчитайте, закричала нам учительница, в какую астрономическую цифру оценили бы его проект, если действовать осторожней.

— Я мечтатель! Считаю и по сю пору, хотя наборщика, наверняка, уже нет в живых. Вышла у меня по экватору денежная дорожка в пять с половиной слоев…

Рассказом Ангелина Васильевна осталась довольна, согласно кивнула, каждому мужику нужна мечта! Что за мужик без мечты?! и сердито подумала, отчего решил, я старая, потому только, что всю жизнь встречаемся?!

— Горько, Васильевна.

Небо совсем погасло, зажглись окна, выступили звезды. Борис Палыч увидел звезды:

— Замаялся я; жена мою мечту никогда не разделяла.

— Разве обязательно разделять? Мечта, она и есть мечта, по жизни ведет, жизнь красит: одни через горы лезут, другие денежными коврами землю стелют.

— Если бы настоящими.

— А кто мешает?

— Нинка с бухгалтершей получку сверяют.

— И ты подчинился?

— Как иначе?

— Это уж не мое дело.

— Васильевна, не трави душу, дай, сколько не жалко.

— Денег не жалко, мечту жалко; хоть и невысокая, да другой, видать, у тебя нет.

Ангелина Васильевна пошарила в лифчике и протянула десятку. По балкону прогуливалась Нина Александровна.

— Ты зверь, зверь! — заблажила на весь двор.

— Не ори, пусть побегает, далеко не убежит…

— Может ты и права, заглянешь? Цветы все принялись, красота!

— В другой раз.

— Тяжело без Люськи?

— Как сама думаешь?

— Вижу, тяжело. Пашки давно не видать.

— На заработках.

— Ну-у-у, — завистливо потянула соседка, — все одно гляжу на тебя — свободная.

— Без свободы какая жизнь.

Ангелина Васильевна заволновалась о своем и тихонько направилась в подъезд: свободна ли?!

Статуй отчужденно смотрел в окно.

— Вот значит как! — Ангелина Васильевна остановилась в дверях. Захотелось прицепиться к чему-нибудь, отомстить, нахамить. Вместо этого спросила.

— Поверил, иной любви не существует? Что ты в самом деле? Да где я тебе океан добуду? Глядела я сегодня про океан.

Немного охолонув, рассказала кино. Статуй засмеялся. Или показалось? Ночь. Ангелина Васильевна наполнила бокал вином. Огляделась растерянно.

— Какая, к чертям собачьим свобода?! Разве что безудержно пьянствовать. Но некуда, — резанула ладонью по горлу, — нравится не нравится, люблю тебя и точка! Такие дела. Мне бы рядом с тобой встать и ночь рассматривать. Я ведь тоже кое-что могу увидеть. Смеешься?

За окном луна, синее вокруг: дороги, бугры и обвалы, лавки, столбы — все синее. Ветер резал и раскачивал синее. Мутит. Кружит голову. Ангелину Васильевну вырвало. Потемнело в глазах.

— Это любовь, да? любовь?

Повсюду боль давила, терла, хрипела.

— Проклятье! Помоги мне! — скорчилась Ангелина Васильевна.

Потянулась к недоступному любовнику и обожгла пальцы. — Не за этим ли летела Люська? Что есть в тебе, чего нет во мне? Отчего холоден и опасен? Смотри — вздутые волдырями ладони. От ласк, от ласк!

— На, возьми!

Статуй дико посмотрел на нее: кровь выступила на коже.

— Это любовь, да, это любовь! Кто-то сказал, каждую минуту надо жить перед зеркалом, вот она я! — Ангелина Васильевна обвила Статуй ногами, волосами связала шею, сжала бедра, завыла, ворочая воспаленным языком; лазорилась, кровила, студила отравленное лоно звонким мальчишеским льдом. В ее синих глазах билось безумие. Мошенник! И-р-о-д!

Ангелина Васильевна встрепенулась от бешеного сна. Крик не смолкал. Прислушалась покрепче.

— Никак Лизка! Начало-о-о-с-ь, ах, ты, господи!

— Зови скорую, — налетела в коридоре на Колю, — и полотенец тащи, покуда приедут!

Щелкнул выключатель. Лиза. Мутный немигающий взгляд, открытый рот, застывшая текучая слюна. Быстро шумно задышала, перевела взгляд на бабку.

— Что же делать? — выдохнула еле-еле.

— Хе-хе, нравишься ты мне, Лизавета. Так бы всегда! — все еще не могла успокоиться Ангелина Васильевна, — когда на краю стоишь, откуда че берется! Терпи, сейчас приедут.

На улице закричала кошка. Только этого и ждали: Лизу опять понесло в разнос. Вывернулось колесом тело, разбух живот, сдулся в пах и хлынуло по ляжкам. Лиза посинела и заверещала.

— Заодно с кошкой орешь — быть девке! — Ангелина Васильевна похлопала внучку по плечу, — тихо, тихо, чего на крик расходоваться?

Подумать только, когда я с ним — также верещу и синею, к богу, дьяволу, черту лысому кричу, — Ангелина Васильевна отерла Лизин лоб, присмотрелась: по ту сторону жизни — безумие!

— Сию минуту появятся, — Колю бил трясун.

— Понятно. Приготовь-ка теплой воды в тазик и марлю, побольше. На всякий случай.

Минут через десять Лиза заорала опять, на этот раз подвывая, потом еще и еще. Надо же, ну точно мой голос! — Ангелина Васильевна испугалась, вдруг статуй подумает чего, и побежала успокоить, объясниться. От дверей, однако, шуранулась обратно.

— Пусть что хочет, то и воображает!

Луна спряталась за высотку. В соседних окнах спали. Безрадостно.

— Ну где эти ваши врачи? — захрипела Лиза.

Коля не выдержал и разрыдался. Давясь слезами, лепетал.

— Беда, беда…

— Заткнись, твою мать, — заорала бабка.

В этот момент Лизу крутануло так, что у Ангелины Васильевны глаза полезли на лоб, — Гляди, как эта девка ломает тебя, не выжить тебе, Лизка! Не в том смысле, что умрешь, не бойся, не помрешь, но она тебя доконает!

Лиза, похоже, не слышала: мама родная — боль доставляла неожиданное удовольствие, будто кто-то любимый, любименький ласкает, шарит во всех углах, проверяет, гложет, упирается где надо, к спине прирастает, колет селезенку, и долбит, долбит, долбит: пугалась только собственного нехорошего голоса, — Дура! А малыш! Не так надо кричать, не так!

Внезапно атака ослабла. История, услышанная недавно на прогулке. Крашеная фиолетовая тетка то и дело лазила в косметичку навести брови и контур на губах, — Я несчастлива по двум причинам, — крикнула в пустоту, — не особо хотелось! Любопытные. Само собой, Лиза среди них. В последние дни она гонялась за любой историей, как там роды, что там роды. Еб твою мать! — орала на Колю, — тоже ходи и слушай, чему-нибудь, да научишься! Коля ходил. Поверите, — бубнила тетка, — помню себя, когда еще в матке колотилась. Сижу в этом говенном болоте, скоро на волю, а мысли одна мерзее другой: хули, вся жизнь в крови — что я тогда о жизни знала? — и чувствую, во всем этом какая-то лажа. Мать о главном молчок. Однажды по пьяни прорвало: утоплю, говорит, придушу на радостях в своей любови.

Дальше Лиза слушать не стала, а залепила тетке пощечину.

— Катись на хуй с такими байками!

Испорченный вечер: давила прыщи перед зеркалом.

Сейчас вспомнила и улыбнулась: залюбить, задушить…

Больше ничего не успела, ни подумать, ни сказать — опять ударило выше поясницы и поползло, пересчитывая костяшки, к жопе.

Лиза завыла тонюсенько, протяжно, Ангелина Васильевна задумалась, — Другой коленкор, теперь статуй не подумает чего. А то я, ровно бешеная собака, уж не владею собой. Он, он, повсюду только он; без него тухло как-то… почему он, ах, если бы знать! В нем тайна, знать бы его тайну! Сколько мужиков знавала, с виду вроде бравые, похотливые, разные, послушать их, жизнь прям кипит, а ну их всех к черту! Я-то, дура, все ждала звонкого мужского голоса, в ответ глухое кваканье, скука, дряблость… живого никогда, ни разу… хрень какая-то! Только и остается лгать, хитрить, воровать, плести бабье одиночество и тоску…

— Мой, мой, живой, статуй, — Ангелина Васильевна погладила, поласкала воздух, — ледок, жаркий горный ледок. Куда мужикам до тебя! Солнышко, теплое солнышко, огонь — в тебе много неба. Ох, легко с тобой, возьми, подхвати, — она отвернулась и громко расхохоталась. Смех причинил острую боль.

— Иначе все пропало!

Коля рожал вместе с сестрой: одинаково больно в пояснице и жопе. Он и завыл бы, как Лиза, да боялся: подумает, дразнюсь. Поэтому молча, стиснув зубы, дико страдал, полезет ребенок, ему-то что делать?

Сумятица.

Просто снять одежду, посмотреть, — суровилась Ангелина Васильевна, — также юлит и тянет любовь, также бьет в спину, выкручивает руки и ноги, жмет в бока, сворачивает кишки, зудит. Обзови я все улицы города ее именем, вытрави кислотой все цвета, кроме красного — ничего не изменится: боль останется болью. У Лизки хоть берег видать, еще немного и приплывет, у меня темно. Темно и больно… здесь, — потрогала между пальцев, — и здесь, и здесь, и здесь: ледяной рекой, горным озером не остудить… сейчас с Лизкой покончу, пойду к Нему: может, наконец, договоримся в какую сторону жить… если еще возможно жить.

— П-о-е-х-а-л-и-и-и!!! — заорала во всю глотку Лиза, налилась пунцовым, задрала ноги.

Коля.

Ангелина Васильевна сбросила тряпки на пол.

Распахнулась вагина: черное, липкое, гнойное…

— Тужься, тяни к жопе! Вот так, еще, еще!

Ребенок тащил за собой всё; на мгновение Лиза психанула: с чем я-то останусь? Поздно.

— Давай, ну давай же, — Ангелина Васильевна схватила и выдернула голову, — теперь притормози-ка!

Лиза остановилась. Между ног свисала голова, — Сожму, раздавлю, от злой страсти раздавлю, даже если ничего больше не вылезет, одну голову буду любить, обложу сиренью, черемухой…

Ребенок опять принялся за свое.

Ангелине Васильевне стало дурно: он яростно и нагло греб наружу, разрывая кожу, выдавливая из кишок говно; трещал лобок; вагина хоть и заливалась кровью, однако, пружинила и не сдавалась: застряло плечо.

— Наддай!

— А-а-а-а!!!! — Лизу разрывало пополам.

— Ах, ты, говнюшка! — не заботясь ни о чем больше, Ангелина Васильевна рванула на себя. И эта тварь, причина ее бессонной ночи, разъедающей похоти, разлуки с Ним, вылетела на свет божий.

— Дочка, дочка! — Лиза тут же наметилась бежать в ванную.

— Куда? — заорала бабка, — резанула пуповину, освободила от дочери. Силы разом оставили Лизу, провалилась куда-то, обескровленная и пустая.

Ангелина Васильевна обмыла ребенка в тазу, положила рядом. Тихо в груди. Ни шороха, ни дыхания. Девочка, как напившийся крови паучок, вяло шевелила губками, пуская пузыри, хмурила ржавые брови.

— Интересно, ты-то на что годна, — Ангелина Васильевна нацепила очки и остолбенела.

Кто знает порок, увидит сразу. Кто знает зло, не ошибется. В девочке что-то сокровенное, чего боятся даже самые отчаянные. Не имея приюта, порок никогда не ведает одиночества. Всегда при деле, всегда в свободном плавании, дерзит, кромсает, томно глядит из глубины зеркала и сводит с ума, всегда долгожданным гостем в призывной сладкой греховной паутине. В нежных детских глазах дремало старое, знакомое…

— Гадина!

Ангелина Васильевна подняла руку. Не ударила.

Тучный рассвет. Вторник.

— Едрена вошь! — Ангелина Васильевна чистила под ногтями, мыслями цепляясь к новорожденной, — Лизка — дура, сиську воткнула; не сиську, а что там у Пашки в коллекции: селезенки, почки… за милу душу сожрет, разве что разок поперхнется, беззубая… тварь! Да, эта девка, — не промах. Свежатинка! — Ангелина Васильевна давилась ревностью, — Ну куды мне с ней равняться. Возраст.

Гарь. Ангелина Васильевна вылетела в коридор: из ее комнаты сквозняком выдувало черное облако.

Деревянный юноша смотрел от окна. Багровые угольки в легких. Тихое и стойкое пламя повсюду: на мышцах, кистях, на красивом жилистом рисунке по всему телу, обвилось кольцом вокруг волос. Пламя полыхало из члена, нежно лизало живот…

Ангелина Васильевна застыла.

— Кто это сделал, кто? Лизка, Колька, маленькая тварь — все время на виду были.

— Ветер — хлопнула форточкой, — падло!

Cхватила что попало сбить огонь… Огонь не слушался, приседал под рукой, клонился в сторону, вниз…

— Хрена вам!

Бросилась на кухню за водой: огонь только фыркнул брызгами и разгорелся вновь. Ангелина Васильевна запаниковала, — Что-то в этом огне не так! В ужасе запрыгала, прикрывая нетронутое огнем. Бесполезно. Огонь бил алыми крылами, проникал сквозь трещины. Плотный дым к двери.

— Заберу инвалидную каталку, моя…, - Ангелина Васильевна путалась и в мыслях и в словах.

— Колька плохо готовит… слышишь, слышишь? — ударила юношу в грудь…

… Серый асфальтовый город. Семейные завтраки. Колька в фартуке от плиты к столу, пар над сковородкой, Лизка с дитем у сиськи порет чушь…. Размозжу, расколочу, на кого оставляешь, на кого? Думаешь, это жизнь? Тварь корчит рожи, сосет, питается кровью, поджидает своего часа, думаешь, ж-и-и-з-н-ь?

Юноша зашатался. Треснуло зажглось сердце. Влюбленное сердце. Ангелина Васильевна грохнулась на колени, вжалась в ноги.

— Люблю тебя, не уходи!

Огонь перекинулся на ее платье, занялись кончики волос, лопнули от жара волдыри на ладонях. Твердила одно и то же: люблю, люблю…

Юноша погладил по голове, помог подняться.

— Мы там, где поцелуи… горят…

Не разбирая, кто говорит, он, она ли, сквозь дымную завесу, целовала огонь и висла на руках любовника, пламя слизывало стопы, красно-желтыми стеблями ласково укутывая щиколотки, берестою свернулась кожа, в палящем солнце грудь.

— Моя земля, — Ангелина Васильевна раздвинула ноги. Задымилась, вспыхнула вагина, пенис пенился искрами, ветер в огне.

 

XVI

Час назад здесь была дверь в бабкину комнату. Лиза остановилась.

— Что же это такое?! Кирпичи. А где обои? — заорала она, — Все за тобой проверять надо, а ну марш!

Коля поплелся варить клей.

На веревке подобранные в цвет пеленки.

Новый пронзительный будоражащий крик.

— Сейчас, сейчас.

Дочка больно схватила сиську, острым пальцем угодила матери в глаз.

— Складненькая, стройненькая, смотри!

На обоях от плинтуса к потолку тянулось неизвестное деревцо и два плода на нем, под одним надпись «Лиза»…

— Сейчас и второй подпишем, пусть Катя, Екатерина, Катеринушка, Котеночек…

Дочка отвалилась от груди. Через минуту заорала опять. Лиза распеленала, погладила крючковатый живот, на пупке затвердело коростой, кашица между ног.

— Вот здорово! Какай, какай, живи!

Дочка по-старушечьи кряхтела, заливаясь синевой. Лиза вымыла каждую морщинку, намазала кремом, пощекотала неприбранными волосами. Дочка вновь зашлась от крика.

— Что… что…? — Лиза побледнела, понюхала свои волосы. Сально. Вкусно. Сгрызла заусениц, — неужто, поцарапала? Судорожно осмотрела дочку.

— Все, все чисто.

Дочка мутно разглядывала мать, улыбалась. Улыбнулась и Лиза. Дочка нахмурилась, и глубокая борозда просеклась на Лизином лбу. Дочка высунула острый язычок — Лиза встревожилась, — обметан желтым.

Даванула сосок: молочно-густо.

— Что, не вкусно?

Дочка немного еще подурила и уснула.

Дождь.

Москва, 1999–2000