В то утро, первое утро нового года, Ангелина Васильевна мучилась сильной мигренью — не в силах унять боль, каталась по коридору до кухни. Я не виновата, я такая! Все, что любят человеки, мне чуждо, шамкала она, одинокая, тем не менее, я живу! Ни богу, ни дьяволу, моя жизнь принадлежит только мне. Главное — я "Хочу!" «Хочу» — рожаю я сама. Скажете — незаконнорожденное дитя? Но какое мне дело?… Ваше развлечение — давать название всему неопределенному, мое же… мое, — Ангелина Васильевна схватила вставную челюсть с подоконника и спрятала в карман.
Накануне оттепель измельчила снежные заносы, высушила асфальт; горят скинутая с балконов елочная мишура и бутылочные осколки; дворовая пьянь лезет к случайным прохожим целоваться, клянча известно что…. Боль в затылке ушла под левую лопатку. Сердце и без того кровоточит.
В полночь Ангелина Васильевна чокнулась шампанским с младшими внуками и укатила к себе. Пашка, тот даже к столу не выполз, живет не понятно как. По телефону — вроде куда-то спешит, встречу с кем-то обговаривает, а швырнет трубку и на диван опять. — Небось, весь спирт из своих банок вылакал. После шампанского, не вылезая из каталки, заснула. Но короток старушечий сон. Через пять минут открыла глаза…
Застыло вскипевшее море. Ангелина Васильевна пощупала палкой — твердо. По морю, ако по суху? Что ж, из песни слов не выкинешь, — усмехнулась и поехала.
— Оскудела ты, матушка, — заговорила она тонкой луне сквозь облака, — сморщились твои Елисейские поля, помрешь, видать, скоро, хоть и кричишь на каждом углу, что смерти не знаешь! Временами, пугаясь, что морская твердь всего лишь сонная галлюцинация, бодрилась: потревожу задумчивых рыб, возмущенный моим вторжением, подводный лес погасит жемчужные солнца. Всего-то дел, тем и кончу!
Она ехала наугад, не сомневаясь, однако, что маршрут верен. Разве переполненное кровью сердце обманет?! Этим путем в сердце проходила не раз; здесь на два локтя правее, иначе не в ту степь. Небольшой спуск и снова плато. Черт возьми, что с морем? Чьи-то происки, происки…, но мне-то они на пользу. Если бы не случай, до смерти придуркам сопли вытирать. Что за жизнь, ни жарко, ни холодно, а только чуть тепленько?! Комнатная температура их устраивает, смех один! Как тут удержаться и не подтолкнуть?
Праздник во время подоспел! Лизка помыла, переодела. Давненько не виделись, дочурка, не хотелось бы свинья свиньей, — Ангелина Васильевна оправила подол блестящего платья, разгладила накладные карманы в старинных кружевах.
Прошло много времени…
Из пустоты, из ничего, из мглы моря донеслась тревожная мелодия. Уловив наметанным ухом жадное дуновение, Ангелина Васильевна занервничала: музыка! Благословение Божие для глухих. Отдаться музыке — потерять все. В таком-то дьявольском месте!
Дряхлая шхуна, бросив якорь или сев на мель, качалась, дышала кормой.
— Все видимое — невидимо, неявленое — явлено, смотри, — капитан вытянул руку.
— Так кто ты? — в который раз спросила Люся.
— Я — дважды рожденный.
Они стояли у бушприта. Впереди красовалась земля: среди чавкающих кочек в черной траве угадывалась узкая тропинка. Редкие растения под тяжестью неведомого стелились книзу. Мука. Люся следила руку капитана и не верила в конец путешествия.
— Это и есть гнойный и влажный остров?
— Да.
Команда выползла на палубу, почесываясь, остолбенев, насторожено осматривалась. Испарилась, едва Люся поглядела в ее сторону.
— Вот так, — сказал капитан, — нам свидетели не нужны.
— Как же мы поплывем обратно?
— Обратно? — капитан забормотал про отливы, мертвые воды, устойчивую соль. Его хмурый взгляд, хотя вокруг все было спокойно, заставил Люсю рассмеяться.
— Так идем или нет?
— Для кого стараюсь?
— Я думала мы, как все — хвать сокровища и назад!
Капитан все более и более напоминал пьяного или сумасшедшего.
— С окончанием отлива умрешь, я буду рядом…
Люська чертыхнулась и пошла в каюту собирать вещи. Пузырьки, склянки, пепельница, бумажки уместились в сумочку. Немного вещей. Люся присела на койку, привычно огляделась в темноте: черная комната, в которой она провела столько времени, опустела. Память — зеркальная россыпь — впитала единственный образ: голый до пояса капитан в теннисных туфлях, в свете молний его напряженные скулы. Неужели только и делала, что искала повода для греха, — неуверенно подумала она, — я могла бы умереть раньше, по желанию сердца, но не умерла, уж не казался ли мне финал значительнее всей жизни?
Бесстыдно застучало в груди. Она перекрестилась.
Разве капитан не мог прикончить меня день, два, неделю назад? Что мешало ему? Почему он всегда рядом, почему началит меня? Далась ему моя кончина, прямо помешался. А вот спрыгну на берег, там и посмотрим.
Вопросы, вопросы….
Люся встала и пошла к выходу. Толкнулась, но в дверь не попала. Осторожно, наощупь взяла чуть в сторону, обратно, швырнула сумку под ноги, зашарила по стене: ни двери, ни железных петель, ни деревянных стыков, ни намека… Люся кинулась к иллюминатору, сорвала штору, но и там ничего. Опустилась на койку, снова судорожно метнулась, наступила на сумку, хрустнуло стекло, уперлась в стену. Постояла и опять на койку: смеется надо мной! Двойные двери и глухие ставни; подожду, пока в волю насмеется. Нашла в кармане смятую пачку сигарет. Закурила. Посветила вокруг. Но что распознает испуганное сердце?! Надежду, которую мигом сожрала собственная тень, жадные яркие видения, а может, острые страхи в каждом темном углу?!
— Эй, — слабенько протянула на всякий случай. Тихо.
Вдруг ей показалось, капитан передумал: вот он разворачивает шхуну и направляет обратно. Люся даже почувствовала легкое колыхание — нет, нет, только не это! Плохи дела! Она представила серые от разочарования лица матери и дочери и заплакала — ни живой, ни мертвой… лучше камнем на дно. И опять глядела в темноту.
В комнате похолодало. Чтобы согреться, принялась ходить из угла в угол. Любовь греет, любовь греет, улыбнулась сквозь слезы глупой присказке. Жестокие фантастические замыслы капитана преследовали ее; она уже тосковала по его грубым и скотским обещаниям.
…………………………………………………………………..
Люся давно считала себя вдовой.
— Ушел — все равно, что умер, — так объяснила соседке про мужа.
Выпили. Закусили.
— Знаешь, чем он меня в самом начале прищучил? — усмехнулась Люська. — Говорит как-то, не могу на тебе жениться. А у меня уже Пашка в животе. Представляешь? Не то, чтобы очень его в мужья хотелось, а так, заело. Неизлечимо болен, отвечает, жить осталось года четыре, а то и меньше. Не хотел тебя огорчать: комнату, мебель, все оставляю, рожай и живи. Я насторожилась: что за херня?! После того, как откинулся, только жрал, да жрал, на подлодке облучился, малокровие, хлопнул дверью и пропал. Мне бы подумать, откуда подлодка-то взялась, когда успел. Но вдруг такая нежность обуяла: всего-то осталось четверо годков! Буду любящей женой, умирать ему будет легче и веселей. Буду сиделкой. Уж мнила себя целующей его исхудалые руки; а то виделись вязание или книга при свете слабой лампы, едва забудется в больном сне; представляла темные круги под глазами от недосыпа, никакой косметики; в роль вошла, как была в халате, в больницу дернула. Слезы ручьями, будто его при последнем издыхании оставила. Спасите — бух к врачу в ноги — пусть хоть недельку еще помается, гордый, в больницу не пойдет, а я тряпкой стелиться готова! С ним, с ним день и ночь хочу, понятно — судно, и то и се, но и вы помогите, чем можете! Сделайте, хоть что…. И опять про малокровие, сиделку, сына, память, которую, как крест понесу… Врач нахмурился: не могу без больного диагноз определить. Я ж пока валялась, совсем забыла: мой-то, хлопнув дверью, куда-то делся, — Что ж, от мечты отказаться? Н-е-е-т!!! Город на уши поставила: отыскался под утро. Шлюх оттерла, бросилась на шею — рядом умирать будешь, никому не позволю — сама умру вместо тебя, если надо! В голове похороны вертятся, и Пашка будто уже на ножках следом за гробом; а в гробу вроде я мелькну, а вроде никого… Понятное дело — в больницу не пошел, — Сколько Бог рассудит, столько и буду тут валандаться. Лег на кровать и пролежал полгода. В постели и регистрировали. Пашка родился. А этот все лежит, румяный, гладкий; не знаю, мучился ли, только на меня, как на бабу, ни разу не поглядел. А я бы… с удовольствием. Так вот, чуть испарина у него на лбу выступит, сердце радостно зайдется — наконец-то!.. А тут как-то встал, надел пиджак — полегчало, говорит. И месяц не было.
Люська передохнула.
— Появился на недельку. Легчает, легчает — урчал ночью. Через десять лет, спутав с кем-то, влез Лизку с Колькой сделать. Волосы до утра мне гладил и разными именами называл, забыл наверное спросонья… Я потом уж плюнула и с детьми к матери в Москву вернулась. Он и здесь нашел; и опять за старое: уйдет, придет. С последнего разу давно не видела…
— Что ж, мужней женой так и не стала? — не выдержала соседка.
— Ни женой, ни сиделкой. Никем.
— Поди заросло начисто?
— Есть такой грех.
— Как знать, как знать, может и не грех.
…………………………………………………………………..
— Довольно, — Люся утерла слезы, — важно только… сейчас.
В комнате нестерпимо холодно. Задувает.
Куда бы ни торкнулась, ухом ли к ледяным стенам, под одеяло ли кусать ногти, одна мысль терзает: а что, как и на этот раз ничего не выйдет, если и сейчас мимо?
Люсю трясло и колотун бил, — Капитан и она. Содержанка, возлюбленная мучителя своего! Вот любовь, так любовь! Она представила: капитан сдерет кожу, волосы, сдавит все внутренности — иначе, что за объятия?! У него много рук; чтоб без пользы не мельтешить — в карманах держит. Ни один мужик на свете не может так зло уродливо и жестоко любить. От такой любви родить, я ведь могу еще, могу.
И опять листала прошлую жизнь. Врешь! — припомнила слова корабельного доктора — не та шхуна?! Для тебя любая — не та, поэтому не выдержал и сбежал, для меня — в самый раз.
В голове мутилось. Только на море, рожденная из пены и ярости, бешенства и абсолютной безнадеги, властвует любовь. Гордое солнце ныряет на дно и проявляется снова, когда не ждешь, когда легкие пусты и смерть неминуема; с кем совокупляется солнце? С холодной подводной луной! Их дитя — любовь, их обоюдная ненависть — любовь, дикие битвы и убийства — любовь. А ну все к черту!
Горло высохло от зависти. Заиндевели от мороза ресницы, и едва сгибались пальцы. Люсе вдруг послышалась смерть.
— Вот тебе раз! Хочу ребенка, ребенка, — выдохнула чуть чуть…
В лунном, седом свете рассеялось, покрылось инеем черное…
— Где черное? Почему светло, и я вдруг умираю?
— Авось, не надолго умрешь, — капитан подхватил Люсю и понес по шатким мосткам на берег. Люся онемела от счастья и легким свои телом все норовила ему понравиться.
Примостив Люсю у самой воды, капитан, замер, словно ожидал сигнала с другого конца моря. Высоко над головой белый купол неба, усыпанный угасающими звездами. Пропитанные солью скалы расплющили шхуну; изуродованная безжизненная, с поникшими парусами, легла на бок. Чудесные мелодичные звуки — берегом — тронули Люсю, и она опять заплакала. Потянулась зачерпнуть воды, умыть лицо, но рука встретила застывшую стеклянную лаву.
— Стеклянное море! — встревожилась она и попыталась подняться, но не было сил.
— Не волнуйся попусту, отлив закончился. Набери воздуха и не дыши. Ты мертва, — капитан тронул Люсю ногой. Ее продрогшее остывающее тело едва дернулось. Стальная мгла спеленала, пошевелила волосы, прикрыла веки, скрючила ноги.
— Белая невеста, черт возьми! — ругнулся на мертвое тело, — Синее. Думала, синее щиплет и ест тебя. Синее, черное — одна судьба, один цвет! Четырнадцать раз я войду в тебя и растерзаю на четырнадцать кусков… Довольно ли? Я уложу куски на острове особым образом, в виде Млечного пути. Ты пробудишься от смертельного сна, встряхнешься и пойдешь!
Он присел рядом, потрогал пульс, не нашел и закурил. Густой едкий дым из трубки свился в тонкую стрелу, поплыл на север.
Ангелина Васильевна торопилась. Кровь, жилы, нутро верещали: времени в обрез.
— Если эта мумия оживет до моего прибытия, цвести раю без меня! Настоящее несчастье! Может, эта дура в кого-то из мертвых втюрится? Не капитан бы — не миновать этого.
Похабные картинки взбаламутили сердце.
— Люська неумеха, ей что живой, что мертвый, все одно, лишь бы себя растерзать. Вот ведь как: вынь да положь себя, подкопченую слегка или прокисшую… откуда че берется? Сейчас кого встретит, тут и влюбится: без глаз, языка, рук, ног; а надо, так сама язык вырвет, лишь бы со злости ее умудохали, заплевали дальше некуда — вот здесь она непременно полюбит. А бьется у кого сердце или камнем торчит — не слышит, все равно, только бы проползти под каждым каблуком; как она это зовет — Богу угодить! Ну и пусть бы, так нет, капитана теперь подай!
Колеса скользили и прокручивались. Ангелина Васильевна сердито тыкала палкой по обе стороны, как веслом…
Невзрачная, но ласковая Люська потерялась. Четырнадцать р-раз! — замирала душа, но тело… Капитан коверкал ее тело, после каждого оргазма отрывая по внушительному куску. И позабавилась, конечно, не без этого: к примеру, понятия не имела, что у нее развился зоб, большая красивая опухоль в горле; капитан старательно очистил от остатков пищи и положил на гальку. Долго возился с волосами, укладывая в косу, полумесяцем; волосы все еще хранили живой оттенок и блеск…
Очередной раз, входя в нее, капитан завыл остро и конвульсивно; Люська охала, скрывая боль. Особенно противна своя беспомощность и невозможность сопротивляться. Сердцем сопротивляться? но и оно уже на песке рядом со вздувшимися, словно дырявые лягушачьи жабры, легкими. Выбив из коленных чашечек вонючую субстанцию, капитан помочился и снова полез на Люську. Его пенис шнырял в развороченном брюхе, и Люська вдоволь могла на него наглядеться. Пенис, чистый и аккуратный, в целом не вязался с капитаном: Люська ожидала увидеть грозное орудие, но не увидела. Воображаемо прихватив в руку, разочарованно вздохнула: знать бы из-за чего сыр бор! Пенис, однако, не сдавался, и все долбил одно и тоже место, пока наружу не выскочил похожий на перезревшую и увядшую грушу, орган. Поелозив в воздухе, груша обхватила пенис; тот на какое-то время вовсе пропал из виду. Люська психанула и подалась вперед: пениса не видать. Пенис изо всех сил колотился внутри груши, а та, выставив колючие присоски, надулась и побагровела от злости. Пенис запаниковал. Люська норовила помочь ему, но бесполезно: груша яростно защищалась, удерживая добычу. Вдруг, будто сговорившись, они начали действовать сообща, разобрать нельзя, кому помочь. Чуть груша надувалась с одного боку, пенис скользил разгладить слежавшиеся складки. Люська глазам не верила: груша… истощенный плод — в рот взять противно — преобразился, не узнать. Хоть целый сад съешь — а все мало. Пенис глодал изнутри змеей, подбираясь к лоснящимся стенкам. Люська, разом признав грушу до мозга костей своей, задвигала ею, надеясь выбросить пенис… Капитан рычал, но Люська не слышала, в нее словно бес вселился. Она дергала и дергала грушей, пока не достигла своего: пенис, струхнув, сжался и выпал.
— Ну, вот и все, — капитан оглядел лобок, член, головку, — сделал дело, гуляй смело!
Вскочил на ноги и пошел швырять куски. Со стороны — руками и ногами машет, сверху — небесному следу вторит.
У самого горизонта начался прилив. Море забеспокоилось. Волна набирала силу; совсем рядом треснуло стекло, пена вырвалась и взбудораженная чужим присутствием, ринулась на гальку.
Море!
— Изумительно! — вскрикнула Люська. Горькие размышления погубили красивую мысль, — Почему так опасно море? Чего боюсь?
Мертвая, расчлененная…, - Скорей бы, скорей! Капитан велел ждать сигнала.
Море игралось и несло к берегу свою тайну…
Любовь! — подскочила на месте Люська.
Вспухла горбом волна. Под ней прячется любовь, — Люська никогда не видела любви, поэтому не знала, что и думать. Авансом, конечно, воображала; другое дело — наяву.
Это и есть сигнал! — лихорадилась она.
Волна, встав на дыбы, помедлила, откатила: в морской пене близ самого берега отвратительная жирная старуха. Люська остолбенела, — дитя солнца и подводной луны? нежеланное, отлучённое? престарелая богиня, рожденная кастрированными гениталиями? о, матерь божья!
Старуха грозила пальцем и возилась с каким-то приспособлением. Наконец, справилась. Воды по колено. Выпрямилась. Плавно гребли ноги в пенистом кошмаре, и тело раскачивалось, словно палуба.
Люська, Люська…
На берегу старуха одернула платье, ослабила лиф, удерживающий огромные груди. Стояла, тяжело дышала.
Море притихло.
— Ах, ты мразь! — впилась она глазами в песок.
Люська дико закричала, узнав мать.
Ангелина Васильевна метнулась к капитанскому рисунку; поддела палкой кусок Люськиного тела; другой, третий… смешала колодой карт.
— Вот тебе Млечный путь!
— А это что? Нет, вы только посмотрите, рожать вздумала! — расплющила пяткой грушевидный плод. Поковыряла едва наметившийся прозрачный скелетик, — ну дает!
Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.
— В таких делах какая мать пожелает добра?
Нахмурилось небо.
Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.
В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, — некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.
— Бабушка, мама умерла.
Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.
— Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.
Пустой дом: шорохи и те исчезли.
На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!
Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше — красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…
Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.
Опустили гроб — неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, — заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.
Дома долго молчали.
— Как хотите, — заговорила первой Солониха, — а так жить, как она, лучше умереть.
Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.
— Лучше?…
— Конечно.
— А как она жила?
— Со смертью по одной половице ходила.
— Ты то откуда смерть знаешь?
— Было дело.
— Когда это?
Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.
— Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.
— Страху больше, напоминает смерть…
— У ней на лбу платок лежал.
Солониха заерзала, — Всем кладут, целовать.
— Никто не целовал!
— Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.
— Положили, чтоб залысины скрыть…
— Ты о чем, Паш? — Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.
— Залысины и кое что пострашнее, — не обращал внимания Паша.
Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.
Паша качнулся и опрокинулся на пол.
— Переживает, оно понятно, — заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.
Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с Колькой. Ладно бы Солониха, от смерти всяк по-разному бегает, но Лизавета, Лизка-то?
Короткое жидкое солнце. Вдруг захотелось прилечь на пол к Пашке, поговорить по душам. Скорее бы все разошлись!
Но никто не торопился.
— Ты теперь и за мать и за отца, Лина, — наскоро мирясь под столом с племянником, завела Солониха.
Ангелина Васильевна тяжело вздохнула: разве им мать нужна? что мать? сама крутилась на месте, хватаясь за все, любой огонек за маяк принимала, кто б указал…
— Что толку сейчас-то говорить? — клонила она к концу.
Пашка притворился спящим.
Солониха кивнула на Пашку, — этот-то при делах, на ногах стоит, а малышей, хочешь — не хочешь, обуть одеть…
— Лучше скажи, любовь у вас взаправдашняя, или так себе, лишь бы до огорода дотянуть?
— Огород любви не помеха! Знаешь, как на огороде любится? Там всё любит друг друга.
— От ихней любви к осени, ничего не остается.
— Как это? Всю зиму вспоминаем, как за стол…
— От любви, говорю, ничего нет. Сожрешь, да высрешь, вот и вся любовь.
— Так задумано, — попалась Солониха.
— Задумано? Это ты о любви? Молчи лучше!
Ангелина Васильевна засмеялась.
— Сама-то что в любви понимаешь? Забыла чем и пахнет, — обиделась Солониха.
— Отчего ж забыла? Все вы ею провоняли.
— Хоть бы в такой день язык придержала! — Лиза отшвырнула рюмку, встала из-за стола, Коля осекся на первом глотке и тоже встал.
— Чего вскочила? В животе, что ль, шарахнуло?
— Ты… ты, — озиралась Лиза.
Быстренько приладив инвалидную каталку, Коля повез опьяневшую и злую сестру в комнату; словно слепая, стучала по стенам, покрикивала…
— Ну, помянем перед сном, — выпроваживая поскорей гостей, поднялась и бабка.
День задержался на скатах крыш и съехал вниз.
Выпили в подступившей темноте. Солониха заохала, разминая ноги. Скованный, тяжело поплелся в прихожую племянник.
— Эк, придавило-то тебя! Неужто любовь? — задралась уже в дверях Ангелина Васильевна.
— Не видишь, выпил человек? — озверела Солониха.
— Так что ж? Иные до неба пьют.
— Поминки вроде.
— Жить пора! — Ангелина Васильевна хлопнула дверью и замерла: рядом прошел совершенно голый капитан. Дунул в глаза, пошевелил ресницы. Жуликовато повертев носом, слил остатки выпивки в один стакан и махнул разом. Не поморщился.
На запястьях перламутровые браслеты. Звякнув браслетами, вытянулся на полу и обнял Пашку.
Так начинается любовь.
Здесь сумрачно и кровно помадят губы богам…
В капитанских объятиях нервно заплакал Паша и высвободил свой член. Жестокая ненависть согнула Ангелину Васильевну; она изо всех сил пялилась разглядеть капитана, но тот укрылся в тени кухонного стола. Однако, его присутствие ощутимо: горячая воздушная волна трепала Пашкин член — стройный парусник — направляя весело и своенравно. Малиновое на влажных бортах. Пашка завыл громче. Бабке привиделось счастье — Ну, уж нет! — влетела на кухню и завалилась между капитаном и внуком. Ее швырнуло влево, к Пашкиному члену. Подождет, не к спеху! — развернулась к капитану. Туманно, темно и тихо, будто нет ничего осязаемого.
Чего он черт его дери боится меня? может, за Люську обиделся? — будоражилась бабка. Мысль, что попросту не хочет, отвратительную мысль, гнала прочь. У копчика зудел Пашкин член. Бабка прижала член жопой, успокоить. Успокоился.
Осатанев от ожидания, согретая со спины внуком, тяжело задремала, но тотчас встрепенулась, только почувствовала ветер в ресницах. Невероятно: под столом кряхтел и тужился капитан, лицо, вроде, обыкновенное, тысячи таких лиц, ничего из ряда вон или там фантастического…
— Что с тобой?
— Огонь высекаю.
— Какой огонь, очумел?
— А вот смотри.
Капитан, отчаянно елозя, багровея и бледнея с головы до пят, казалось, нарочно дразнил бабку, и та подозрительно насторожилась.
— Говори, как на духу, что задумал?
Внезапно кожа на темени капитана лопнула, и пыхнуло синее пламя. Невысокий, сантиметра три, слабенький огонь, быстро сгустился, уплотнился, образуя знакомый силуэт, покрытый сверху шляпкой. Все это жутко не шло капитану, но он смотрелся торжественно. Упало сердце: бог мой, огонь! Представление о капитане рушилось на глазах. Ангелина Васильевна потянулась погладить.
— Ну, какие твои возможности, на Люське кончился что ль?
Капитана покорежило, и он надулся посильнее.
— К чему все, к чему! — возбуждения, которого Ангелина Васильевна ждала, как манну небесную, не было, только чуть задрожали колени, наверное, оттого, что время даром потеряла, да Люську зря угробила.
— Угомонись! — заорала; капитан пытался выдавить еще хоть каплю горючего, но огонек светил уже еле еле. Ангелина Васильевна схватила со стола мокрую тряпку и приложила к темени. Зашипело, запахло паленым. Она еще на что-то надеялась, внюхиваясь в темноту. Вот сейчас, вот-вот, побренчит браслетами, отдохнет… но разве устает огонь, утомляется чистое золото? Страшная тоска ела и жгла грудь, остро, похмельно, с непривычки, — Господи, как все просто: ни праздника, ни буден! Ангелина Васильевна кое-как пришла в себя. Пашка спал рядом. Накрыла его шалью и ушла в комнату.