Утро меланхолически собачилось с ветром.
Лиза спешила в больницу. Надменная, неумолимая, стремительная, не терпящая катастроф. Любопытно, как уживаются в ней жесткость и притягательность?!
Лизе надоели материнские выкрутасы. Доктор оказался прав: Блистательно! Блистательно! — шептала мать, отказываясь вторую неделю открыть глаза.
— Люся пугает меня, — паниковал доктор, — персонал в шоке!
Распространенное в его практике заболевание, на этот раз протекало неопределенно и непредсказуемо. Пациентка не возвращалась к реальности; испытанные препараты не помогали. Впервые доктор всерьез задумался о консилиуме, хотя и боялся полного дефолта.
Была и еще одна причина торопиться: доктор не на шутку увлекся грезами больной. Целые сутки проводил около ее постели, слушая волнующие описания: "…в диком влажном воздухе поймать следы твоих синих рук, пригубить…"
И против воли хватал ее руку и благодарно прижимал к сердцу.
— Послушай, что я тебе скажу, — обращалась она к неведомому, — вот как это было: в центре, полнозвучно разливаясь, сидел толстый гармонист. Вокруг толпились бабы, нестройно подпевали и приплясывали в такт. Все были в подпитии и в ожидании. Через несколько минут из-за деревьев показалась худая томная женщина. — Ждете? — не поздоровалась даже, — Кликала с балкона кошек. Напрасно! Все в сборе? — Гармонь заглохла. Бабы тоже затихли. — Пляшете? — согнала гармониста, устроилась сама, — рассказывайте! — Мария, Солониха влюбилась в своего племянника, — начала одна, — выслеживает его, вынюхивает, с лица спала, посинела, просто ужас. — Хорошее начало, — Мария достала из сумочки бутерброд и проглотила его…. Так и познакомились…
— Кто такая Мария? — всколыхнулся доктор.
— Ты словно не живешь вовсе, кто?! Его мать! — удивилась и легонько засмеялась Люся.
— Кого его? — пуще прежнего заволновался доктор.
Люся недовольно нахмурилась.
— Его! Его! Его самого!
— Ты ничего не путаешь? — держась знакомых ориентиров, поинтересовался доктор, но Люся уже крепко спала.
Накануне вечером заговорила о каком-то путешествии.
— Что ни говори, все было продумано еще на берегу; ясно, добром это не закончится. А команда?! Все до единого воры, включая капитана. Надеюсь, вы понимаете, как я была напугана! Учтите мое положение — ведь я девица!
Доктор прикусил язык.
— Маршрут держался в тайне, никто не знал, куда и зачем плывем… Вам знаком хотя бы один из двенадцати ключей мудрости? Так вот, в нашем случае кто-то выбросил все ключи за борт, только мы отчалили. Судно без толку крутилось в разных направлениях…
Понятно — рассказ не из легких. Доктор, более не полагаясь на себя, вызвал Лизу. Она влетела в палату в тот момент, когда Люся заерзала на подушках, устраиваясь поудобнее, швырнула пальто и присела рядом с доктором. В комнате темно: окна зашторены черным.
— А ты-то зачем здесь? — спросила Люся, узнав дочь каким то неизвестным чувством.
— Тебя послушать пришла.
— Делать тебе нечего, занять себя не умеешь, вот и шляешься, — но тут же, забыв обо всем, продолжила.
— На седьмой день команда приуныла: солнце нещадно палило, не спасала вечерняя мгла — мы были в плену горячих воздушных течений. Капитан приказал завесить иллюминаторы черным. Я изнывала в каюте, стараясь, по возможности, не думать о плохом…
— Вряд ли вы знаете, — она вскочила на подушках, — что такое неизбежность зла?! Неизбежное зло! С этим я жила; об этом были все мои мысли…
Доктор с Лизой переглянулись.
— …Как-то под вечер, не выдержав одиночества, я вышла на палубу: тягучая вязкая синь, марево, жар, будто кто-то раздувал меха гигантского горна; птицы сгорали в воздухе — вся палуба усеяна их обугленными скелетами.
Я прислонилась к корме и безнадежно рассматривала горизонт.
Появился капитан: вопреки всему веселый и беззаботный, раскидал в стороны птичьи скелеты, пристроился рядом: голый по пояс, шорты, теннисные туфли…
— Куда мы плывем? — осторожно спросила я.
— Наша цель — гнойный и влажный остров, О! — наивно обрадовался он, — мог ли я представить, что доберусь до него в такой теплой компании? Смотри, — кивнул на воду. Я глянула и отшатнулась: резкие и напряженные плавники акул бороздили море в двух шагах от нашего судна…
— Кто ты? Что тебе надо? — закричала я в ужасе.
Капитан больно сжал мое запястье.
— Заткнись! Баба на корабле — несчастье!…
— Я не баба, — завопила я, пытаясь вырваться.
— Тем хуже! — он яростно ударил меня по лицу…
Доктор быстро писал в блокнот. Мать, засыпая, шептала еще. Лиза забеспокоилась, поглядывая на часы; доктор перехватил ее взгляд, и они бесшумно вышли.
— Где твой отец?
Он спешил выпроводить Лизу и дослушать рассказ.
— Вам-то что? Не знаю, — резанула Лиза.
Вдруг повалил снег. На больничный двор сели черные вороны. Все кончено, откуда здесь утешительные прогнозы?! — злилась на мать Лиза. — А доктор?! Влюбился что ли? Сидит придурком — сказки записывает! За воротами снег обернулся моросящим дождем.
Сегодняшний день — особенный. Лиза проснулась на рассвете. Глухая незнакомая тяжесть в животе; лежала, теребя одеяло, слушала: Коля сопит на соседней кровати, дрыгается во сне, за стеной скрипит пружинами диван, кряхтит бабка, переваливается с боку на бок, хлопает на ветру кухонная форточка…
Боль в животе. Лиза свернулась клубочком, покрылась испариной… вспомнила: расчесывая ее перед сном и, колдуя гребнем, Коля представлял себя несокрушимым любовником; Лиза — царицей, осоловевшей от побед. Она чувствовала: Коля неистово любит ее и находится в полной ее власти. Оттого так хорошо мучить Колю и вгонять в краску… ласкать, бить, приближаться, убегать. Надо как следует его проучить! — Лиза отвернулась к стене, раздвинула губы в улыбке: потухший Колин взгляд, когда впервые увидел ее обнаженной. Полуденное, земное солнце ослепило, парализовало его. Она подхватила оседающего по стене брата, уложила в постель, поила валерьянкой, шептала на ухо, ерошила кудри, щекотала бока, беззастенчиво игралась в брюках.
Боль захватила, прилипла к горлу, вцепилась в глаза, в пальцы, крепко засела в ребрах. Лиза стиснула зубы, готовая умереть. Все разрешилось мгновение спустя: последний раз сжалось внутри и плюнуло бордовой кровью между ног. Отогнула одеяло: кровь тяжело расползалась по простыне. Лиза не двигалась, и ждала разительных перемен: сердечного взрыва или явленной бледной плоти, но было пусто…
Бабка ковыряла хлебный мякиш, — Ну, как мать? Этот звонил.
— Отец? — Лиза села к столу.
— Интересовался, живы ли, — часто заморгала, — пришлось огорчить его.
— Чего нас хоронить?
— Да пока вроде некого.
Лиза не любила бабушку за зверский норов, но пикировалась с удовольствием. Та платила ей тем же.
— До Синего мама сегодня не добралась, остановилась на капитане…
— Доберется, жить ей еще долго, — бабушка раскрошила хлеб и залила молоком, — а капитан, это кто?
— Бабушка, — Лиза не слышала вопроса, — что делать с менструальной кровью?
— Иссушить! На корню. Жаром иссушить. Ты чего за стол уселась с такими делами? Кыш отсюдова!
Лиза прыгнула на подоконник. Улица. Скучно.
— Что это за кровь и почему тело не принимает ее?
— Матери твоей кровь, на черта она тебе?! Свою надо иметь.
— А почему тело все знает?
— Видать, умнее тебя… избавляется как может, насколько мочи хватает, ты помоги ему. Ох, — бабка навострилась отъехать от стола…
— Как?
— Жаром, огнем… лучше скажи, откуда капитан взялся? Не должно быть никакого капитана, — отвлеклась она.
Лиза соскочила и встала перед ней, — погоди, а как же Коля?
— Что Коля? — бабка расчистила путь палкой, — он твой, если не проболтаешься. Пока кровь не выпустит — твой.
— Но без крови он не будет мне братом!
— Тоже мне — брат! Считай — послед, — бабка поджала губы.
— Стой! Не крутись, — заорала Лиза, — а Паша?
— Пашка-то? Этот сам себе могилу роет. Скоро выроет! Лизка, о себе думай, не трать времени зря. Стерегись маленьких побед! — мелко засмеялась и покатилась восвояси, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова…
Лиза терялась в бабкиных загадках, — А ведь она красивая! До сих пор красивая! — но не смогла припомнить старушечьего лица, лишь колдовское очарование усмешки. Тут же подумала о Зойке, что по ночам ошалело болталась по квартире, надеясь столкнуться с бабкой. Пару раз будто столкнулись. Ну нет! Эта ничего не получит! Роскошная — это правда, зато вечно пьяная — себе не принадлежит! И не смотря на то, что на душе неспокойно и холодно, Лиза стряхнула видения, открыла окно и беспечно закричала во двор.
— Передо мною все! Весь мир! Я взрослая-я-я-я-я-я!
Осень и любые признания.
Притин отшельников, — так нежно и романтично Паша называл морг. Смерть похожа на сон? — смеялся над Зойкой, когда та наведывалась сюда, — Нет. Смерть ни на что не похожа! Я многое узнал здесь! Он бесцеремонно ворочал трупы. — Куклы, манекены, если бы не гниющее нутро — стоять им в витринах и привораживать прохожих. Нутро, кстати, можно выскоблить….
— Ну и жмурик, — Паша едва сдержал смех, на животе яркая татуировка "Уважай гостя!" Надрезал под горлом, и аккуратно, чтобы не повредить надпись, вниз, к лобку. Распахнул кожу. Как рубашку. Резанул ножом по ребрам: от сердца к центру и направо, сильно ударил кулаком, проломил грудь. Расчистил. Готов, — крикнул в смежную каморку.
Машинистка оторвалась от телефона. Патологоанатом, весь крахмально белый, нацепил очки.
— Ну-с, сколько их сегодня?
— Четыре, — Паша закурил в дверях, — предположительно убиты.
Док махнул остатки кофе в рот, в анатомической нырнул в жмурика, быстро отстриг внутренности и вывалил на стол.
Сегодня похоже на вчера. Вчера — на позавчера. Паша затушил сигарету.
— Абсцесс в верхнем отделе правого легкого в прикорневой зоне: гнойная полость, окружена зоной воспалительной ткани… мембрана… — монотонный голос Дока.
Застучали клавиши печатной машинки.
— …Удален сегмент — следствие хронического абсцесса…. Левое легкое без патологий…
Паша провел скальпелем по макушке, от уха до уха, отодрал кожу от черепа и натянул поверх лица, до подбородка.
— Минутку, — Док сдвинул кожу кверху, открыл веко, сковырнул глаз.
— …Гематома… — глаз шлепнулся в банку.
Паша опять натянул кожу на лицо, взял дрель с круглым в зубчик наконечником.
— …Желудок растянут, атоничен. Зарубцевавшаяся язва в выходном отделе… нижний полюс в малом тазу…
Грохают клавиши… Паша включил дрель… На пороге топталась крашеная расфуфыренная тетка средних лет.
— Снимите маску, — рявкнул док, — привыкайте, вы будущий врач, идите сюда, — ткнул ей в нос мочевым пузырем: Макрогематурия, сгустки крови… Тетка окостенела. Паша улыбнулся и вонзил дрель в череп, полетела костная пыль.
— Печень полтора килограмма, плотная, увеличена… деструктивные изменения, поражения печеночной паренхимы, неактивный склероз…
— Машенька, три копии, помнишь? Будь проклята эта бюрократия, — передохнул Док.
— Капсула левой почки слегка растянута…деформация и смещение чашечек, склероз сосудов…
Паша снял отпиленную часть. Тщательно протер, отложил в сторону.
— Поджелудочная. Патологических изменений нет… Камни в желчном пузыре…
Торопится, — фыркнул Паша, — не завтракал. Док схватил сердце, размял, подкинул в ладонях, — Тренированное, будь здоров!…Сердечная мышца хорошо развита, некроз одной части. Постинфарктный кардиосклероз. Увеличено левое предсердие… Чикнул ножницами, вынул мозг: тугой, блестящий, перламутровый, в рубиновых прожилках. — Изумительная композиция, согласны? — обратился к тетке. Та вытаращила глаза и задохнулась от едкого запаха.
— Привыкайте, привыкайте, черт вас возьми, — Док повысил голос, — видите? Повреждение средней мозговой артерии, венозного синуса… сосудов мягкой мозговой оболочки… ликвор мутный… гематома в эпидуральном пространстве… Что скажете коллега? — Тетка молчала. — Причина смерти — ушиб головного мозга… механическое сдавление мозга. Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.
— Наконец, кишечник.
Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.
— …Спастическая кишечная непроходимость….
Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.
Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, — прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка — кожа на голове съехалась, семь — на животе, все, как при жизни — не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.
— Теперь в душ, — игриво подмигнул тетке, — ну, обвыклись?
— Разве можно к такому привыкнуть?! — впервые подала она голос.
Паша досадливо поморщился.
— Не место здесь сантиментам!
— Верно, — дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.
Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.
— Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.
— А где человек, Пань, как думаешь? — захохотал Док.
— Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, — Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.
— Послушай, — обратилась тетка к Паше, — ты нарушаешь таинство.
— Ты кто такая? — всполохнулся он.
— Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…
— И машинистку? — заржал Док.
— Ее тоже, за соучастие, — тетка оставалась совершенно серьезной, — ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.
Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.
— А вдруг ошибется? — неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, — убеждала Илона, — тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля — крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело — это наша земля, — подобные речи обильно запивались пивом.
Тетка помрачнела.
— Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, — кивнула на жмурика, — и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…
— Кто пустил сюда? — ворвался Док, — вон!
— Ухожу, не ори! — махнула Паше, — созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.
Док трясся от злости.
— Проваливай! Паша, давай следующего, шевелись…
Паша вдруг засмеялся неизвестно чему.
— Левое легкое… колотые раны, раз, два, три… четырнадцать…
Зойка наотрез отказывалась смотреть вскрытие. Ночью пьяно вилась между каталок и вела задушевные разговоры с мертвецами. Паша, прихлебывая спирт маленькими глотками, любовался ею: так бродит колдунья среди отравленных и погубленных цветов, собирая желчную пыльцу, чтобы приумножить свое вонючее зелье. Чаще Зойка цеплялась к женщинам, вернее, к мертвым, похожим на таковых. — Какая должно быть злая душа у тебя! — остановилась около сморщенной старухи, — Загадила все кругом. Дальше гадь! К черту передышки! Буйствуй! Встань и иди! Разомкни пасть Греха! — Ах, Паша, Паша, — восклицала горько, — отчего ты не герой?! — Что это? — Зойка удивилась маленькой девочке с напудренными голубыми волосами, — зачем здесь? Ты вскрывал ее? Она девственна? — Нет. — Не выдержала, значит, соития?! Слава Богу! Значит, познала, познала! — захохотала Зойка, — не убила, не оттолкнула. Грешно убивать. Грех! — Зойка никогда не была такой отвязной и бессердечной в постели, может оттого и постели между ними не было. Иногда она плакала. — Открой форточку, выпусти всех на волю! — Заколочено, — кидался Паша к окну. — Насильникам добродетели, пьем! — безумная и пьяная висла на Паше, требуя спирта. — Говоришь, любить — добро, а убить — разве не большая добродетель? Не важно кого! Ты убийца, Паша, но не герой! Мясник! Живешь рядом с бабкой, а ничего не видишь, слепец! Едем?! Там ждут нас, тебя особенно ждут.
За Москвой дождь прекратился; вот и солнце прорвалось. Зойка вела машину. Тяжелое похмелье. В Люберцах чуть не отказало сердце: жалась к обочине — на всякий случай, если наверняка откажет. Паша дремал на заднем сиденье.
— Долой мысли! — будто озверевший без самца гарем, мысли всосались тысячью пиявок. Хоть бы одну додумать до конца! Все напрасно.
Зойка резко затормозила. Паша открыл глаза.
— Не довезу, иди, купи.
— С утра бы сказала, зачем судьбу испытывать?! — зло хлопнул дверцей.
Облака растаяли, замаячили ворота преисподней…
— Паша, — Зойка, расплескивая, отпила из горлышка, — обещай, что не разлюбишь…
— Зоенька, — он задохнулся и полез было целоваться.
— Отстань, — толкнула его на место, — я не о том. Отпила еще. Хотела заговорить о самом важном. Все важно: бабка, Анюта, мертвые, коротышка со станции… Огляделась: преисподняя исчезла… узкая, в две полосы, дорога бежала в розовое сияние поля, к лесу заблудших теней… все еще пахло летом… Зойка засмеялась и рванула машину.
— Поехали, потом поговорим.
— Что ты хотела сказать?
Зойка закурила, — Представь себе: мы едем не на этой колымаге и не сюда, а в роскошной испано-сюизе, в главный порт Маркизских островов. Ты — ведешь машину, я — на заднем сиденье удовлетворяю свою собаку…
— Оставь ради Бога! Нет у тебя собаки.
— Для такого случая почему не купить? Не перебивай… представь: Маркизские острова, меня ждут изголодавшиеся матросы, потерпевшие крушение три недели назад. Ты любишь меня, но боишься: собака из ревности сожрет нас обоих. Тогда в главный порт Маркизских островов испано-сюиза въедет без нас, я не зачарую матросов… и ночью не заберусь украдкой к тебе в постель…
— Оставь ради Бога!
— Я уже слышала это.
Смеется или говорит серьезно? — Паша не знал, что для нее значит его любовь. Зойка всегда отсутствовала…
Остаток дороги проехали молча. Зойка улыбалась набегающему сухому асфальту. Перед въездом в городок высадила Пашу из машины, назвала адрес.
— Нас не должны видеть вместе, сторонись людей, не мельтеши по улицам: новый человек приметен здесь, пересиди где-нибудь, — позволила чмокнуть в щеку, — стемнеет — приходи. Будь осторожен.