Паша пришел по указанному адресу когда совсем стемнело и подморозило лужи. Зойки не было.
— Не вернулась еще, в монастыре… — прикрыв дверь, хмуро пояснил коротышка, — придет, не ночевать же там… Леонид, — протянул руку, — проходи.
Паша вдруг испугался ловушки и осторожно вытянул голову в комнату: на диване лежала большая черная собака. Собака запрядала ушами, но не подвинулась. Cо стула вспорхнул модно одетый, молодой парень.
— Дианку не бойся, не кусается. Я — Максим.
Чего собаку бояться, ты-то пострашнее! — подумал Паша.
Неловко поздоровались и уселись за стол. Паша, не зная, зачем он здесь, нервничал: грубая, словно бы незаконченная физиономия Леонида, скользкое, лисье лицо Максима, острые злые глаза собаки (та не сводила их с Паши), полумрак — лампа газетой обернута, голо, пусто, хоть бы чаю предложили, нет, сидят, изучают его. Молчат.
Максим, наконец, потянулся.
— Пить будешь?
— Холодно, буду, — ответил Паша.
— Сделаем, — Максим вышел. Коротышка не пошевелился даже, продолжая разглядывать Пашу. Паша посмотрел на дверь: смыться, пока не поздно; стремно здесь! А Зойка? Нет, нельзя, надо ее хотя бы дождаться. Да чего я так?..
— Когда смерть полюбил? — брякнул Леонид.
Паша растерялся… — Когда? — и не соврал, — С первого разу!
…Отец, мать и Паша, жили тогда не в Москве, а на поселении, в Приуралье. По привычке жили, срок у отца давно закончился, и можно было уезжать, но почему-то медлили. Ютились втроем в четырнадцатиметровой комнате, с печкой во всю стену. Кроме них в двухэтажном деревянном доме еще семь семей… одна другой хлеще… Паша припомнил Александра Афанасьевича, высокого статного деда с окладистой белой бородой до пояса, миролюбивого и улыбчивого… до первой рюмки. А выпивал — с ума сходил, хватался за шашку (от первой мировой еще, трофейная) и гонял по всему дому свою жену, глубокую старуху. — Кончу, сука! И детей твоих блядских заодно! Жена — увел ее в молодости из цыганского табора — проворно носилась по лестнице… и, изловчившись, била мужа табуретом по голове. Александр Афанасьевич падал и мгновенно засыпал. Проспавшись, выползал на четвереньках во двор и просил прощения у жены, детей, прохожих, у всего белого света… Бабы шептались: Эта вовсю гуляла, пока тот на фронте…будто и невдомек им, что голодно было, детей кормить нечем. Четырехлетний Паша, уворачиваясь от затравленного старческого взгляда, злился и не прощал деда…Через стенку в двух смежных каморках, без окон, жили две семьи. В дальней — муж с женой, благообразные, богомольные старички, в проходной — тетя Зина с тринадцатилетней дочерью Таней. Тетя Зина, потасканная и прокуренная, была парикмахершей в мужском отделении центральной бани. С работы тетя Зина обычно возвращалась не одна, а под руку c каким-нибудь военным. Полночи, примостившись на крыльце, курила одну папиросу за другой. Генерал отдыхает, — отвечала на вопросы. У ней все были генералы. Ольга, внучка буйного Александра Афанасьевича, объяснила по секрету Паше, что отдыхает «генерал» с дочкой тети Зины, Таней, за ширмой, которую специально для такого случая вытащили из чулана. Тетя Зина прихватила ее на барахолке загодя, когда Танька еще под стол пешком ходила. — Ничего вы, дуры, не понимаете, судьбу купила! Так и вышло. Пышная красота юной дочери оценивалась в рублях, но тетя Зина торговалась из-за каждой копейки. Как-то под вечер въехала во двор на новеньком москвиче… И тут приключилось такое… даже Пашкин отец, темный и безучастный ко всему, взволновался и щелкал языком. Старушка из дальней и смежной с тетей Зиной комнаты, целыми днями клавшая поклоны за упокой своих деток — они все, как один умерли, не родившись — зарубила насмерть мужа. Богоугодный человек, называла она его. С топором в руках, окровавленная, выскочила на улицу и рассказала в горячке: у Зинки зашебуршались; рано вроде, думаю, для генералов, ну и прильнула к замочной скважине: мой стоит и у Таньки что-то просит, умоляет, глаза смежил и тянется к ней, та уперлась, но вдруг как заорет: на хрен иди! Я насторожилась, а мой все не уходит, клянчит… ухом припала, слышу, дай потрогать, али сначала сама потрогай, он уж мертвый почти, не бойся! — опять смотрю — из ширинки достает, Бог мой, я сама-то лет двадцать не видела, рукой его дергает, а сам дурак дураком… слюни пускает… тут, бабы, не знаю, откуда силы взялись, схватила топор, дверь рванула и одним махом, не раздумывая…
Всегда тихая, как поганка, старушка, вроде помолодела даже… жизнь так и запульсировала в ней. Тогда-то Паша впервые и увидел смерть. За ширмой постанывала от страха Таня. Дедушка Петя, час назад качавший Пашу на коленях, скрючившись, лежал на полу. Неподалеку — наполовину снесенный топором, череп. Тетя Зина в сердцах пнула череп в стену, смела ширму и вцепилась дочери в глотку: Говори, паскуда! Танька, извиваясь, призналась: дедушка Петя каждый день застревал у них в комнате, господи, было бы на что смотреть… Не про то спрашиваю — тетя Зина сильнее сжала пальцы — деньги давал? Два раза — захрипела Танька — всего-то два раза и дал… Старушка, все еще с топором в руке, услышав про деньги, побелела и поехала скатываться по стене на пол, ближе к мертвому мужу… Дело представили так: дедушку Петю зарубил неизвестный маньяк. Подвыпившие милиционеры, не вникая в подробности, поискали маньяка в соседних квартирах, не найдя, успокоились. Тем и кончили. Гроб с дедушкой Петей два дня стоял в дальней комнате. Старушка, словно именинница, нарядилась в старинное темно-коричневое платье с кружевным воротником, висевшее на ней, как на вешалке. Но все равно — красиво. Паша не сводил глаз с дедушки Пети: под нижней челюстью протянули платок и закрепили узлом на макушке, чтоб череп не съезжал. Со стороны — будто зубы болят. Дедушке Пете было очень больно и стыдно за свой видок; похоже, Паша один понимал это, и пока не видели взрослые, ободряюще дергал деда за лацкан черного свадебного пиджака. Тот, однако, отмалчивался. Смерть молчит — шепнула на ухо Ольга. Уже перед самым выносом, когда стали прощаться, старушка зарыдала и надолго зарылась лицом в мужниной ширинке, но дедушка Петя и тогда не шевельнулся. Смерть неподвижна как схваченное льдом до самого дна озеро — опять прошептала Ольга. Еще расскажи, еще — очаровался Паша. Зрячая, смелая, мятежная, неистовая, тебе этого не понять пока. Смелая, мятежная, неистовая — запоминал Паша по дороге на кладбище. Слова катались во рту, будто обледенелые камушки, морозили альвеолы и нёбо и многое обещали впереди…
Вошли Максим и Зойка, на улице встретились.
Сели пить. Паша глазами вцепился в Зойку. Соскучился. Что за баба? Сколько ни смотри — все в первый раз!
— Ну, к делу?! — начал Леонид.
— Погоди, — Зойка налила себе до краев стакан, — сначала скажи подходит Пашка или нет?
— Четкий парень!
— Еще в любви ему признайся…, - осклабился Максим.
Зойка улыбнулась и впервые за день посмотрела на Пашу.
— Человека убить надо, Паша. Убить, чтоб не подкопались, большие люди заинтересованы и большие деньги крутятся, — повалилась на стол, сдвинула стаканы и захохотала.
Тревожно вскинулась собака…
Паша оторопел. Все будет, как скажет Зойка. Пойдет и убьет. Кого угодно. Безразлично. Как решит, так и будет.
— Когда? — Паша испугался, что Зойка передумает, что это всего лишь шутка, и другого случая не подвернется…
— Да хоть сейчас… — она продолжала хохотать, — вот бы Анютку сюда… в самый раз насчет нашего с ней разговора о Боге. Я ведь, Паша, сейчас из монастыря, сестричка у меня там объявилась…
— Ну? — заелозил Максим.
Леонид угрюмо посмотрел на него.
— Вот мы с тобой, Паша, и предали Бога, пока в мыслях, но до дела рукой подать, правда? — Зойка утерла выступившие от смеха слезы, — П-р-а-в-д-а, Паша? Украдем у них Бога? Убьем, но по-человечески, чтоб на этот раз наверняка умер? И похороним, на вырученные деньги… п-о-х-о-р-о-н-и-м.
— Предам, сто раз предам, убью, только скажи.
Какая-то надоедливая, как мозоль и невидимая жила, до сей поры удерживающая сердечный жар, не выдержала и порвалась; Паша грохнулся на колени, пополз вдоль стола к Зойке.
— Люблю тебя… люблю!
Зойка прижала локтем его голову к животу, а сама разливала по стаканам…
— Верю, Паша.
— Я тоже люблю, — взорвался Максим, — ради тебя в Днепрогэс прыгал…
— Скажешь тоже, прыгал! Провалился! А турбиной не тронуло, потому, как в стельку был, — дразнилась Зойка.
Пьянка набирала обороты, когда Леонид вдруг ударил кулаком по столу.
— Хватит жрать! К утру покончим со всем. Приду через два часа, — потащил Максима к выходу. Собака за ними.
Зойка сразу потушила свет и легла одетая на диван, согретый собакой. Паша прилег рядышком. Корабликом качался он в Зойкиных руках, мечтая о приступе: Зойка изо всех сил будет сопротивляться, такова натура. Он, Паша, убийца! Еще бы! Одним ударом повалит Зойку на кровать, стиснет до боли, за жопу прихватит и прижмется, пусть сначала почувствует, какой у него сильный и прыткий. Дразнить будет, пока сама не вцепится в брюки; вихляясь, раздвинется, втиснет член в голодное волчье логово. Паша и там станет хозяином: сжать или ослабить хватку…
— Расскажи об Ангелине Васильевне, — шепотом попросила Зойка.
Чего о ней рассказывать? — Паша нехотя спустился с небес, — бабка, как бабка, из ума выжила…
— Мне бы капельку ее ума. Не идет из головы; что-то дикое, необъятное, первобытное в ней…
— Художественная ты женщина, Зойка. Книги бы тебе писать! — распсиховался Паша. На самом интересном прервала.
Зойка еще немного покачала его и задумалась.
— Ждала тебя, наконец-то, — Анюта повисла на шее. Зойка поласкалась немного и уселась на кровать. В келье прохладно и сумеречно. Рассохшиеся за лето рамы проложены пестрыми тряпочками. Весело.
— Ну?
Анюта спешно развернула лист: все тот же обнаженный Бог; четче линии, ретушь, а кое-где цветной карандаш.
— Повязку с бедер убрала, хорошо, меня она всегда смущала, — Зойка, дыхнув перегаром, лукаво улыбнулась, повела ногтем по члену, — под повязкой тайна, а ты раз… молодец. Тайна-то — о двух яйцах… надо же…. А член? Он всех устроит? Уверена? Ваш-то Бог ко всем обращается, стало быть, и член всеобщий?!
Анюта, подрагивая плечиками, слушала.
— С чего ты взяла, что он мужик? — засмеялась вдруг Зойка.
— Кого же я сосу? — ахнула Анюта.
— Не знаю…. расскажи
— Конечно Бога, кого еще! Каждую ночь. Хорошо!
— Ерунда! Слышала, он и женщиной был? Что и говорить, бабская судьба неулыбчивая. Бабы?! Все одна к одной, разве различишь? Вот и затосковал по хую, взмолился: жить незачем — верни мужскую плоть! Вернули? А кто его знает, что на самом деле было? Может и кастрат. Иначе и понять ничего нельзя, как примирить нас всех?! Тряпкой накрыли… А ты размечталась… — Зойка не отрывалась от рисунка, — с чего это он ожил-то у него, ишь какой толстый!
— Таким во снах приходит, я сосу, не отрываясь, он у него бездонный. Выпьешь до дна, говорит, жить вечно будешь…
— Поверила его басням? Или сосать нравится?
Анюта покраснела.
— Пробовала по-человечески, ноги раздвинуть, все такое?..
— Тогда меня точно из монастыря выгонят, здесь девственность чтут…
— Чушь. Все бабы втайне мечтают дать и забеременеть. От Святого Духа… как Мария. В этом — великая разгадка бабы. Забеременеть от Бога и Бога родить. Людям Бога, себе сына и любовника! А тут и карты в руки — ж-а-д-н-ы-й до бабенок ваш Бог — в каждой кровати побывал не по разу.
— Но и здесь вранье — мне кажется он мертвый, а не живой! Жить-то у него ни хрена не получилось. Жить! Откуда ему столько воли взять? Каким боком ваш Бог повернут к жизни? Смерти в нем больше всего. В смерть зовет. Ничего кроме смерти. Вот так! Не обнажай его, дорисуй повязку. Больнее всего бабам правду узнать. Пусть мечтою тешатся, да обещанием великой измены устрашают своих вполне земных мужичков. Ты же правды не бойся — пусто под тряпкой…
— А как тогда? — прошептала Анюта.
Никак, плюнь на него, говорю тебе мертв и больше ничего! — Зойка фыркнула и вдруг вспомнила Ангелину Васильевну: "Сама себя, сама…" Шальная догадка. Подарок, а не бабка! — подумала она и заорала.
— Раздевайся!
Анюта резво накрыла ладошкой Зойкин рот.
— Тише, — повозилась с крючками, послушно скинула одежду.
— Сама в себе всё носишь, смотри, — Зойка погладила тонюсенькое девичье тельце, — раздвинь ноги, видишь? Это он! Хуй мальчика, спящего в тебе… "мальчик с пальчик" — сказку помнишь? — Зойка, опустившись на колени, ласково-ласково погладила анютин клитор, — потрогай сама, сдвинь кожицу кверху.
Анюта испуганно зажмурилась.
— Во мне кто-то есть?
— Есть, еще как есть. Смотри!
Анюта с опаской глянула вниз: языком Зойка указала на розовый кончик.
— Зачем он там?
— Это знаешь только ты…
— Отчего такой малюсенький?
— А это уж твоя забота: вырастить в себе мужика, а помрет младенцем — хана тебе. Я сама только что поняла — откровение, что ли снизошло… — Зойка загрезилась: "сама себя, сама…", — много об этом раньше думала, а тут… ну, конечно же, бабка именно об этом тогда кричала мне… своего единственного ненаглядного с самого рождения в себе носим, им и должны заниматься, его рожать… только с ним любовь узнать, а твой Бог… подлец он… себе… на себя тянет… Подумай, если все по его слову, от тебя ничего уж и не зависит, только сидеть и ждать. А если по бабкиному — ты одна для себя, как захочешь, так и будет!
Анюта затряслась.
— Про мужа Бог говорит…
— Глупости. Кто сравнится с Богом? Нет таких мужиков. Поэтому ебать тебя все равно будет только Бог. Он и есть твой истинный муж. Ты мыслями к нему обращена и нечего его сравнивать со всем земным. Постой, разве Бог говорит хоть слово о любви к мужу? Слово «любовь» он оставляет только для себя… Ну, бабка, дает! — Зойка чуть не зарыдала от счастья.
— А знает Бог того, кто спит во мне?
— Конечно, знает и хочет смерти его…. потому что это — настоящая измена, могущая стоить Богу его бесконечной жизни, которой он всех заворожил.
— Если… как ты говоришь… но как родить?
— Я говорю: все при тебе, все в тебе без всякого Бога… о многом самой еще надо подумать, не все ясно.
Анюта безо всякого стыда принялась рассматривать себя: натянула посильнее кожу на лобке — розовый кончик выпрыгнул наружу, тронула пальчиком, двумя пальчиками, попыталась в кулачок взять, не получилось, потерла… внезапно Зойка изогнулась, как пантера прыгнула на нее, отбросила руку, присосалась сама, закричала: он твой, твой, всегда только твой, сколько бы я не просила — он твой! Анюта едва стояла на ногах. Но дрогнули и подогнулись колени, полетела на пол; Зойка, не выпуская крохотное чудо изо рта, закружилась на четвереньках… Окаменевший глубоко в животе айсберг ожил, сорвался и тронулся в путь.
— Вот он, — прошептала Анюта….
В дверь постучали, Зойка встряхнула Пашу. Леонид явился один.
— Готовы? Он готов?
— Все в порядке, — Зойка влезла в калоши и накинула длинное до полу пальто. Паша, опустив ноги с дивана, наблюдал за приготовлениями.
— Передумал что ли? — спросил Леонид.
— Не тревожь, дай сосредоточиться — Зойка подсела к Паше, погладила по голове, — не бойся, я рядом, рядом…
— Этого не боюсь, Бога не боюсь, тебя боюсь…
— Потом обо мне поговорим.
Паша вдруг ощутил нестерпимое и дикое желание ударить Зойку, забить до смерти; он подозревал: и после ничего не изменится, через двадцать тридцать убийств… не поймает ее, Зойка опять заскользит придирчивой насмешливой тенью. Наваждение…
— Пашенька, — Зойка потянула за руку, — времени мало, рассвет скоро…
На крыльце обняла и поцеловала в губы.
— Я здесь останусь.
— Не пей без меня, дождись, — только и сказал в ответ.
Леонид, подгоняя, ударил его в плечо и растворился в темноте.
Морозно. Тихо. Щербатый месяц сквозь неплотные облака.
Паша распрямился и зашагал в ногу с Леонидом. Петляли минут десять. В одном месте перебежали главную улицу, обошлось, никого, и опять нырнули в проулок.
— Здесь, — Леонид притормозил Пашу, собрался и деловито заговорил.
— Дверь открыта, зайдешь, справа под половиком пистолет… стреляй через подушку…
— Стрелять? Я никогда не стрелял…
— Зойка говорила, ты…, - вытаращил глаза Леонид.
— Мало ли что по пьянке болтал.
Леонид замолк, соображая что-то.
— Стой здесь, не топчись, не следи, я мигом, — тут же пропал.
Паша вовсе забыл о деле, будто не касалось его. Он рвался к Зойке: одна, нельзя одну оставлять… вдруг этот побежал ее убрать, как свидетеля, а потом и его шлепнут, не увидятся больше, про пистолет нарочно заговорил, хороший предлог…. Перед Пашей встала зверская картина расправы: Зойку только мертвую можно выебать… пока теплая… ее руками себя обвить… заставить шевелиться мертвые губы…ударить позвоночником об пол, чтоб ноги раздвинулись…. Паша дико возбудился, рванул член, зажал в кулак…, и: вот он резкими толчками входит в остывающее тело, раздирает промежность, до самого сердца проникает… член, больной взбухший, первый раз взрывается в Зойке… в момент смерти выплеснула весь яд… стерильная, как младенец, ему досталась…. Паша едва дышал, с ладони стекала сперма. Запахнулся, повернул бежать, и налетел на Леонида.
— Чего топчешься, сказано стой, — прошипел тот, — вот, держи.
Аккуратный горный топорик.
— Скалу прорубит, так что, давай… комната напротив двери, свети осторожно, — протянул маленький фонарик, — кровать, как войдешь, слева, головой к входу, удобно, только взмахни, пистолет не трогай, пусть там и лежит, ни пуха…
Застыл воздух. Замерло все вокруг. Паша обрадовался, что скоро все закончится и, стряхнув морок, бросился к дому. Оступился несколько раз об острые обледенелые грядки, но не упал, улыбнулся только.
Дверь не скрипнула, верно, заранее смазали, комната нараспашку, на цыпочках два шага, налево, на подушке чернеет голова, взмахнул топориком. После такого удара никто не выживет, — сообразил. Все. Назад — два легких шага. Бесшумная дверь. Быстро, быстро, бегом: гряды, калитка, Леонид на корточках у забора. Паша упал рядом.
— Рвем когти?
Леонид выхватил топорик, обмотал тряпкой и спрятал за пазуху.
— Все четко?
— Как заказывал. Кто был-то, мужик или баба, не разобрал?
Леонид в ужасе застыл на месте, и тихо-тихо.
— И мужик, и баба.
— Одна голова была…
— Назад, — Леонид сгреб Павла, снова воткнул в руки топорик и потащил за собой, к дому, — живее, блядь, пока свет не врубили.
Словно перелетели сад и ворвались в дом, когда на пол в прихожей легла узкая полоска света: из туалета выплыла сонная пожилая тетка.
— Бей! — рявкнул Леонид.
Тетка только что успела рот открыть — топорик, пробив лоб, увяз по самую рукоятку — с шумом повалилась на пол. Головой к яркому свету. Паша глянул и отскочил к выходу: обезображенное Зойкино лицо, морщины на щеках и жирной шее, мужские височные залысины, жидкие волосы, заплетенные на ночь в косы… огромные груди дыбились под тонкой полотняной рубахой…
— Кто это?
— Как кто? Ее мать, — Леонид осторожно заглянул в комнату, посветил фонариком: старик мирно лежал, уткнувшись лицом в темную от крови подушку, — Вытаскивай топор!
— Ты ж, гад, подставил меня! — заверещал Паша.
— Вытаскивай!
Из рассеченного лба брызнула кровь, залила глаза и уши, булькала во рту…
— Как же Зойка? Зойка-то как? — вдруг заплакал Паша на улице; в трясучке вцепился в Леонида; тот тщательно осматривал землю у забора.
— Эх, — Леонид плюнул в кулак, — вот теперь все, идем!
— Она простит меня? — умолял и плакал Паша.
— Какая разница, вы долго не увидетесь… — спокойно объяснил Леонид, — все уляжется, тогда приезжай, теперь иди, пешком до следующей станции, держи водку, чтоб не замерзнуть…
— Без Зойки не поеду…, - Паша откусил пробку и вытянул из горла — дрожь унять.
— Убирайся. Возникнешь — морду набью!
— Мне нужно было ей доказать.
— Доказал. Что дальше?
— Люблю ее.
— Люби, но чтоб до весны тебя ни видно и не слышно, понял? — Леонид повеселел, треснул в грудь, — иди.
Через полчаса Паша уже не помнил об убийстве. Будто не с ним случилось; только тяжесть в желудке, да страх перед долгой разлукой с Зойкой. Попивая водку, пересек поле, пьяным ворвался в лес; за каждым деревом мерещилась Зойка; до самой станции Паша шарахался от дерева к дереву.