Как-то вечером я бегала по делам, пока Брюс разбирался со счетами. Когда я вернулась домой и увидела его измученное лицо и кучу бумаг на столе, то почувствовала себя так, будто только что танцевала всю ночь, курила крэк или завела роман с испанцем. Он держал чековую книжку в вялых руках, и этот жест символизировал поражение. Я вдруг почувствовала себя виноватой за то, что покупала дорогой шоколад коробками. Муж ушел на кухню. Сделал себе самую унылую тарелку овсяной каши, которую я когда-либо видела. Сгорбился над ней, скрутив свою прекрасную длинную спину почти в перевернутую подкову, и сказал:

— Мне нужно тебе кое-что сказать. У нас на счету почти нет денег.

Я обняла его, но что ответить, не знала. Я и так уже работала, сколько могла. Пыталась экономить. Деньги становились осязаемой преградой между нами. Хотя я продолжала работать, мы превращались в классическую пару: мужчина зарабатывает, женщина тратит. Это клише было так же неприятно, как и реальность. Как мы скатились до этого старого закоснелого стереотипа, когда с самого начала были семьей, где работали оба? Я почувствовала себя страшно виноватой. Начала думать: надо бы ходить в обычный супермаркет, а не в магазин экологически чистых продуктов; покупать оптом; никаких больше кофеен. Может, в США еще остались издательства, куда я в последнее время не обращалась в поисках работы? Я знала, что есть лишь одно, от чего я не готова отказаться. Йога.

На следующий день в студию пришла слепая женщина. Она несла трость и держала за руку подругу. Не знаю, как вы, но меня вечно преследуют недостойные мысли. Увидев слепую в классе под руку с услужливой подругой, я не начала размышлять о силе человеческой дружбы или мощи людских устремлений. Нет, вместо этого мой ум стал возмущаться: ну вот, теперь занятие наверняка будет идти медленнее, чем обычно, и всё время мы будем пытаться быть учтивыми и терпеливо ждать, пока слепая освоит все позы, — и почему вообще для слепых должны делать исключения?

Фрэн переговорила со слепой женщиной и ее подругой, и занятие началось.

— Опустите ладони на пол по обе стороны от стоп. Сделайте шаг назад правой ногой. Левое колено согнуто под прямым углом и смотрит строго вперед. Правую пятку разверните под сорок пять градусов, пальцы ноги смотрят внутрь. Опустите руки на левое колено. Спокойно опирайтесь о ногу. Удлините заднюю поверхность шеи. Поднимите руки над головой. Тянитесь в небо. Ладони смотрят друг на друга. Сильные пальцы. Поза воина 1.

Фрэн не стала замедлять темп или менять структуру занятия; она просто говорила больше, не останавливаясь ни на секунду. Проводя нас через последовательность поз, она озвучивала каждое движение руки, каждый поворот головы. Я была свидетелем того, как она подстраивала занятие под учеников разного уровня, с разным строением тела, под беременных женщин и даже детей, которые изредка приходили на йогу с мамами, теперь же она приняла в наши ряды и слепую.

Мы разучивали стоячие балансы, что для меня сущее удовольствие: гарудасана с переплетением рук и ног; простая поза дерева; шатающийся полумесяц; поза воина 3. Для этих балансов не нужна была сила рук; их я могла выполнить за счет мышц. Почему-то стоячие балансы давались мне успешно, чего не скажешь о других позах.

Таков был мой йоговский девиз: бесконечное упорство. Я решила, и я сделаю. Несмотря ни на что. Я готова была приложить максимум усилий. Не все позы сдавались под таким напором, но с позами стоя методика работала. Я тогда не понимала иронии: пыталась обрести свободу, осваивая позы через силу.

В «Хатха-йога Прадипике» есть загадочный отрывок, где перечисляются «враги» йогина. Список включает абсолютные запреты вроде переедания и болтливости. В нем также есть «чрезмерное усилие». Мне это показалось непостижимым. Что такое йога, если не усилие? Еще не скоро наступит тот день, когда я смогу принять идею о том, что моя практика, возможно, станет лучше, если я не буду так убиваться. И совсем не скоро — день, когда я начну задаваться вопросом: а нужно ли вообще пытаться улучшить свою практику?

Поскольку я привыкла полагаться на силу воли и свое природное упрямство, в позах стоя я чувствовала себя мастером. Они заставляли меня ощущать себя сильной, прекрасной и не портили прическу. Всю неделю мы разучивали позу, известную под разными названиями: танцующий Шива, повелитель танца или король танца. Большинство из нас делали ту или иную версию натараджасаны на обычных занятиях фитнесом: в далеких от йоги кругах эта поза имеет неромантичное название «растяжки для мышц передней поверхности бедра». В йоге поза делается так: нужно встать прямо, согнуть одну ногу, допустим, левую, потянуться левой рукой за спину и схватить левую стопу за внутренний край. Затем тянуться стопой вверх и одновременно наклоняться вперед, вытягивая правую руку перед собой и всем своим видом говоря: вперед! Вперед! Не останавливаться! Конечная цель — поднять стопу так высоко, чтобы ухватиться за нее двумя руками, подняв их над головой.

Стоял теплый весенний день, и входная дверь была открыта. Может, потому, что я несколько лет работала кинокритиком и видела столько сцен ужасного насилия, сколько не снилось и закоренелым преступникам, открытая дверь в йога-студии показалась мне приглашением для вооруженных головорезов: ну заходите же! Убейте нас всех! Мы же безобидны! И совсем уязвимы! Йога-студия была недалеко от Зеленого озера, и ветерок принес запах воды.

Я с трудом оторвалась от мыслей об убийцах, рыщущих по улицам, и обратилась к непосредственной задаче — меня шатало, как обычно бывает, когда теряешь сосредоточение. Я взглянула на свою руку — та тряслась. Довольно сильно. Так, что видно было невооруженным глазом. Мне вдруг показалось, что моя трясущаяся рука всем бросается в глаза. Я оглянулась посмотреть, не таращатся ли все на мою безумно вибрирующую руку. И тут же вывалилась из позы.

Я снова подхватила себя за стопу и сделала глубокий вдох. Попробовала еще раз, дрожа сильнее, чем когда-либо. Есть такое сравнение: «как осиновый листок». Редко бывает, чтобы самая простая аналогия попадала в точку. Обычно в качестве аналогии мы используем преувеличение («большой, как дом»). Но дрожать, как осиновый листок, — не преувеличение. А очень подходящее сравнение. Когда ты дрожишь, то чувствуешь себя невесомым, тонким, как бумага, как листок.

Мне ли не знать. Меня всю жизнь преследовала дрожь в руках — одна из странных физических проблем, что бывают у людей. Когда мне было шесть лет, в кабинете врача руки у меня так тряслись, что я расплескала анализ мочи из стаканчика прямо на свои клетчатые брюки. Любимые брюки, между прочим. Были любимыми до того случая.

Эта дрожь — окошко, через которое можно увидеть кусочек моего уродливого, слабого, беспокойного «я». Я ужасно стыжусь его. Оно не дает мне покоя. К примеру, мне не так уж часто в жизни приходится ходить на деловые обеды, и они, по идее, должны бы нравиться — я же ем, а кто-то другой платит! Но вместо этого они превращаются в лихорадочные попытки успокоить трясущиеся руки. Суп? Абсолютно исключено. Салат? Тоже слишком сложно, чтобы есть вилкой, много подцеплять, и большая вероятность промахнуться. Мясо нужно резать, кому это нужно? Идеальный вариант — сэндвич: покрепче ухватиться двумя руками, молча воззвать к Деве Марии и надеяться на лучшее.

Вся моя жизнь — сплошная борьба с этой трясучкой. В колледже я всю курсовую умудрялась уместить на одну страницу, лишь бы не пришлось листать бумаги. Перед важным собеседованием опрокинула бокал пива, чтобы успокоить нервы. (Хотя этот случай, пожалуй, к тремору отношения не имеет. Это мои проблемы с алкоголем. Иногда я их путаю.)

То собеседование прошло удачно. (Не то чтобы я советую использовать эту методику.) Но когда я вышла на работу в местной еженедельной газете, возникла новая проблема. Руки у меня всегда немножко дрожат, но когда я нервничаю, начинают просто с ума сходить. А поскольку работа была новая, нервничала я сильно. Попробуйте печатать с дрожащими руками. Мои статьи были похожи на записки с требованием выкупа.

Особенно нервничала я в присутствии одного из коллег. Заметки Брюса в газете я читала уже несколько лет. Иногда казалось, что он единственный пишет хоть сколько-нибудь осмысленно. Он писал чистым понятным языком, и словарный запас у него был огромный. Я, можно сказать, следила за его карьерой. Когда он стал редактором антологии писателей с северо-запада США, я ужасно разозлилась. Это я должна была редактировать эту книгу, мне это судьбой было предназначено, если такое вообще возможно. И неважно, что тогда я не была ни писателем, ни редактором. (Я была, как уже рассказывала, вечной студенткой, большую часть своего времени проводившей на рок-концертах.)

Брюс писал так грамотно и уверенно, что я думала: он старый или по крайней мере средних лет. В двадцать с небольшим люди так не пишут.

И вот, когда я устроилась штатным журналистом в ту же газету, в первый рабочий день наш вежливый издатель устроил мне экскурсию по редакции. У матричного стола он задержался. (Матричный стол! Как вы уже поняли, мне тысяча лет.) Пыжась от отцовской гордости, он представил мне Брюса, журналиста и редактора, чьей эрудицией я так долго восхищалась. На меня смотрел мальчишка. Человек, чьей карьере я завидовала, оказался одного со мной возраста.

Моей первой реакцией, как можно предположить, было дать ему в глаз.

Я внимательно наблюдала за ним в офисе. Мы были единственными двумя критиками в редакции. Я отвечала за фильмы, он — за книги, поэтому у него с самого начала было моральное преимущество. Он бродил по офису с сердитым видом: мол, со мной лучше не заговаривать. Но стоило подойти к его столу, как он превращался в болтуна, каких поискать. Мне нравились его статьи, нравилось, что он не стеснялся признаваться: одежду ему выбирает мама. Он производил впечатление человека, внутри которого скрыты сокровища: стоит лишь копнуть, и на тебя польются все дары, о которых только мечтаешь. Мне нравилось смотреть на его длинные запястья и большие, как лопаты, кисти, когда он стучал по клавиатуре. Он же потом признался, что подолгу глазел на мою открытую шею, когда я печатала (дрожа) в другом конце комнаты.

Однажды мы сидели в грязных креслах в редакции и вели свойственный молодым людям захватывающий разговор о том, чем мечтаем заняться в жизни. Я была очень взволнована, сидя напротив этого высокого и серьезного молодого человека. Мне очень хотелось произвести впечатление. Я долго рассказывала о том, как бы мне хотелось написать значительный литературный роман. Когда я наконец закончила, Брюс сказал: «А я бы просто хотел зарабатывать писательством до конца жизни». Такой прагматичный подход в сочетании с его талантом удивил меня и даже очаровал. Тогда я не понимала, что больше всего он беспокоится из-за денег — денежная проблема всегда преследовала его, булькая, как деготь в черной яме.

Я влюбилась в него и боялась, что это заметно. Большая рыжая собака Клиффорд тогда еще не была мне так хорошо знакома, но именно с ней можно сравнить меня тогдашнюю: огромный пес, повсюду вас преследующий, шавка с ярко-рыжей шерстью, которую не заметит лишь полный идиот.

Но Брюс оказался как раз таким идиотом. Несколько месяцев мы просто дружили, ходили попить кофе, как друзья, и в бар общей компанией. Наконец мы отправились выпить в «Розовую дверь» — красивый ресторан, похожий на пещеру с приглушенным светом, в переулке рядом с рынком Пайк-Плейс. Место было романтичным дальше некуда. Мы пили водку. Обсуждали все темы, достойные обсуждения. Ситуация была абсолютно прозрачной: любой дурак, кроме нас, понял бы, что это свидание. Дрожащими руками поднося бокал с мартини к губам, я рассуждала о зарождающейся панк-рок-сцене в Бремертоне. Руки так и не перестали дрожать и тряслись еще несколько месяцев, пока Брюс наконец не взял их, не поднес к губам и не поцеловал.

В жизни не так много минут, когда точно знаешь, как поступить. Когда Брюс взял мои руки в свои, я сразу поняла, что должна выйти за него. Срочно. Что это оно.

Мы обручились, и с приближением свадьбы попытки утихомирить дрожь достигли апогея. Одна лишь мысль о том, что мне придется стоять перед толпой людей, заставляла меня трястись. Что же будет, когда я окажусь там?

Я записалась к психотерапевту, с которым встречалась от случая к случаю.

— Эээ… я решила, что свадьба будет на улице, — пролепетала я, сидя на полосатой кушетке в окружении пирамиды коробок с бумажными салфетками.

— Вы решили? А как же Брюс? — Кажется, я уже говорила, что она очень умная?

— Всё из-за этой дрожи в руках. На улице это не будет так сильно бросаться в глаза.

— А когда свадьба?

— Восемнадцатого октября.

— Нельзя устраивать свадьбу на улице восемнадцатого октября! Все же замерзнут! — Она также не стеснялась в выражениях.

Но ответ на ее возражения казался мне абсолютно логичным:

— Да, если я буду дрожать от холода, никто не заметит, что у меня трясутся руки!

— Руки? О чем это вы?

— У меня руки трясутся! Посмотрите! — Я вытянула руки. Они слегка дрожали, как обычно. — Вы должны мне помочь! Как избавиться от дрожи до свадьбы? На меня же столько людей будут смотреть! Я специально заказала огромный тяжелый букет, чтобы цветы не тряслись! — Конфуз с букетом уже случался со мной на многих свадьбах, в которых я принимала участие в качестве подружки невесты. Нам с другими подружками нужно было нести очень красивые и очень маленькие букетики из душистого горошка. Душистого горошка! Кошмар. Потом друзья жениха безжалостно издевались надо мной и над тем, как я устроила горошечный фейерверк.

Я продолжала:

— А кольцами мы обменяемся до церемонии, чтобы не пришлось, ну, знаете, ловить кольцо, когда оно запрыгает у меня в руках. Я уверена почему-то, что, если мы будем на улице, всё обойдется.

— Чего именно вы боитесь?

— Что люди осудят меня.

— Вы сами когда-нибудь осуждали других людей на их свадьбе за то, что у них тряслись руки, или по какой-нибудь другой причине?

— Нет.

— Ну и не парьтесь, — ответила она. Еще одна причина, почему она мне нравилась, хоть и была моим психотерапевтом. Ну какой терапевт посоветует «не париться»? — Ваша дрожь свидетельствует о вашей слабости. Наши слабости делают нас людьми. Дрожащие руки — всего лишь доказательство того, что вы человек. Не хотите, чтобы все узнали об этом в день вашей свадьбы?

Вообще-то нет, не хотела.

Мы поженились пасмурным октябрьским днем, на открытом воздухе с видом на пролив Эгейт; за мысом притаилась лодка Ларри, поджидая своего часа, чтобы выстрелить сноп фейерверков над застывшей серой водой.

Перед свадьбой мы с Брюсом пошли на кухню и под звон тарелок обменялись кольцами. Брюс ободряюще хлопнул меня по спине: пора выходить, бояка.

На улице моросил дождь. Подружки невесты дрожали в платьях без рукавов. Моя двоюродная бабушка, казалось, вот-вот рухнет замертво. Я повела себя чудовищно эгоистично, и знала это, но также чувствовала, что, реши мы пожениться в четырех стенах, ничего бы из этого не вышло. Хотя можно было бы предупредить подружек, чтобы те взяли свитера. Итак, с кольцом на пальце и тяжеленным снопом колокольчиков в руках я зашагала по траве.

Лишь спустя годы замужества и годы занятий йогой, родив двоих детей и пару раз оказавшись в двух шагах от смерти, я поняла, чего так боялась. Я боялась своего несовершенства, которое было слишком реальным.

На своей свадьбе мне удалось укрыться от реальности при помощи простого фокуса: заставив двести человек торчать на улице в холодный день. А еще с помощью гигантского букета и тайного обмена кольцами. Это было так просто! Но реальность было не изменить: я всё равно дрожала. Как и на йоге.

Я занималась йогой, потому что у меня было некое представление о той себе, какой я хотела бы стать: спокойной, стройной, духовной. Я купила специальные брючки для йоги и отрастила волосы, чтобы можно было завязывать хвост. Мой хвост никогда не выглядел таким гладким и шикарным, как у настоящих йогинь, но по крайней мере не давал моей дикой шевелюре с густым подлеском лезть в глаза. Мое представление о йоге ограничивалось идеей внешнего совершенства: все увидят, что я занимаюсь йогой, и уяснят себе мое превосходство. Но вот что случилось на самом деле: я занималась йогой и всё равно оставалась в глубокой заднице. Йога должна была сделать меня безупречной, но вместо этого лишь обнаружила скрытые слабости.

Фрэн начала учить нас строению тонкого тела и системе каналов и энергетических центров — нади и чакр, — управляющих течением праны, или энергии, в теле. О чакрах я, разумеется, и раньше слышала — в лексиконе хиппи это словечко было ходовым. А вот нади оказались в новинку. В некоторых аюрведических текстах говорится, что этих каналов в теле тысячи. Два главных — пингала и ида. Пингала — доминантный, солнечный, активный энергетический канал, который проходит по правой половине тела. Ида находится слева и имеет качества лунные, пассивные. Сушумна — центральный канал, идущий вдоль позвоночника. Эти каналы распределяют энергию по телу и соответствуют нервной системе.

Много лет спустя мне предстоит прочесть книгу о йоге, в которой будет написано: «Дрожь в физическом теле — признак пробуждения пранического тела». Что означает высвобождение энергии, прежде не используемой. Дрожь — признак жизни. Дрожать — значит быть человеком. Энергия течет по каналам с бешеной силой, и тонкое тело пробуждается. Дрожь — признак того, что мы несовершенны, а следовательно, еще не совсем мертвы.

Выполняя позу «король танца», главное — никогда, никогда не думать о «короле танца» Майкле Флэтли, иначе точно упадете. Второй важный момент: взгляд должен быть абсолютно неподвижным. Но даже тогда движение в позе присутствует. Вы вытягиваете руку перед собой, поднимаете ногу как можно выше, шатаетесь и балансируете, шатаетесь и балансируете. Все усилия, всё волнение, всё ваше несовершенство на виду. Но если делать позу в зале, полном людей, вы все будете далеки от совершенства.

Конечно, если вы решите оглянуться, то увидите очень красивую картину. Все эти руки, взлетающие к небесам, и ноги, тянущиеся к потолку, — целый зал натянутых луков. Дрожь будет заметна, но свойственна всем, поэтому простительна.

Натараджасана была красивой и волнующей позой. Я пока не могла завести руки за спину и ухватиться за стопу. Может, и не смогла бы никогда. Но когда я забывала о себе и поднималась в позу, меня охватывал экстаз. Я ощущала расширение пространства, выходила за пределы своей оболочки. Однажды для работы я проводила исследование психологии детских игр, и натараджасана напомнила мне слова русского детского психолога Льва Семеновича Выготского: «В игре мы словно становимся на голову выше, чем на самом деле».

Слепая женщина всё время падала. Ее подруга стояла рядом и ничего не делала, просто ошивалась неподалеку. Слепая падала на сторону, а ее подруга не двигалась с места и даже не дергалась — просто застыла с легкой улыбкой на лице. Никто бы никогда не подумал, что на самом деле она помогает слепому человеку, теряющему равновесие. Пока не заглянул бы ей в глаза. Она не сводила глаз с подруги, следила, всё ли с той в порядке.

А слепую, казалось, не волновали падения. Она снова вставала на коврик, вытягивалась во весь рост, делала глубокий вдох, сгибала ногу, хваталась за стопу и поднималась в позу, раскрывшись.

Ее подруга вполголоса спросила ее о чем-то, и та покачала головой, засмеялась и ответила громко, на весь зал:

— Как умею, так и делаю.

Сейчас мне иногда трудно вспомнить то время, когда мы с Брюсом были влюблены. Слишком уж много в последнее время у нас возникло разногласий, особенно по поводу работы.

Няня обходилась нам дорого, что создавало проблемы. Мы могли себе позволить приглашать ее лишь изредка. Десять — двенадцать часов в неделю. Это было мое рабочее время. Единственное, на что я могла рассчитывать. И теоретически, большего мне было не нужно. Теоретически. Мы так организовали нашу жизнь, что мне не было необходимости работать больше десяти — двенадцати часов в неделю. Это идеальный способ воспитания ребенка, решили мы. Но я чувствовала, что как добытчик в семье представляю всё меньшую и меньшую ценность, и с каждым месяцем и годом эта ценность уменьшалась.

В эти десять часов в неделю мне едва хватало сил собраться с мыслями и наваять что-то второпях, не говоря уж о том, чтобы закончить свои проекты. Я сотрудничала со странной подборкой из примерно двадцати СМИ, и кого там только не было — от «Новостей роли» (хотя в Северной Каролине я никогда не была) до журнала «Сан-Франциско». Я даже начала пописывать для «Йога Джорнал» — рецензировала для них серьезные книги о поиске своего пути и судьбы. Мне приходилось находить общий язык с самыми разными редакторами: в «Нейшн» моим начальником был капризный интеллектуал, в «Ньюсдей» — простодушные любители всякого чтива. Мне снилось, что я хожу на пикники с редакторами из «Ньюсдей». Они наверняка оценили бы мой картофельный салат.

Я стала ловить себя на том, что пытаюсь втиснуть работу в любой свободный промежуток времени. В час ночи я делала заметки в блокноте у кровати, за завтраком проходила собеседование по телефону, усадив Люси на колени, за столиком у двери в детскую балетную студию стучала по клавиатуре ноутбука. Всегда с отчаянием человека, не уверенного, сможет ли он уложиться в срок.

Однажды вечером, сдав рецензию, сплетенную из таких вот десятиминутных урывков, я лежала на диване и смотрела сериал. Но сюжет уплывал от меня. Тогда я решила, что не могу больше терпеть. Меня бесило, что я должна выпрашивать у Брюса дополнительное рабочее время, что предполагалось, будто он один у нас работает полный день, и точка. Я поклялась, что найду с кем оставить Люси и организую себе нормальный рабочий график.

Я выключила свой сериал и пошла сообщить об этом Брюсу, который в гостиной читал книгу на рецензию.

— Знаешь что, — сказала я, — я хочу больше работать.

Его глаза подернулись поволокой, как будто между нами опустился занавес.

— Тогда почему бы тебе не устроиться куда-нибудь работать по вечерам раз в неделю?

— Почему бы тебе не устроиться?

— Я и так работаю! — Он потряс своей книжкой и блокнотом, в котором делал заметки. Он всегда делал тщательные заметки, когда читал книгу. Меня это страшно бесило. Сама я рецензировала книги, пользуясь чудной сложной системой загнутых страниц, записок на полях и вороха напоминалок на салфетках. Его педантичные заметки казались ненужной волокитой и хвастовством: мол, посмотрите, какой я суперпрофессионал.

— Я слишком устаю, чтобы работать по вечерам, — сказала я. — Люси меня изматывает! С ней нелегко, между прочим!

— Я не могу нарушить свой контракт. Я должен нас обеспечивать. Я один. Без твоей помощи.

— Так значит, твоя работа важнее моей, потому что ты больше получаешь?

— Ты хочешь, чтобы я вслух сказал, что ли? Да! Важнее!

— Да ладно! Как мне, по-твоему, развивать свою карьеру, если нет времени даже поработать?

— Не знаю, но знаю одно: я не могу пожертвовать своим рабочим временем, чтобы ты писала статейки для «Йога джорнал».

Я бросила на него испепеляющий взгляд, не в силах поверить, что он сказал такое вслух. Не так часто в браке случаются моменты, когда хочется вылететь из комнаты, оглушительно хлопнув дверью, но сейчас был как раз такой случай.

Я посидела на крыльце, потом прогулялась по окрестностям. Никогда раньше Брюс не проявлял ко мне такого неуважения. Я чувствовала себя униженной. И очень одинокой.

На следующий день Брюс разбудил Люси, как всегда. Я встала через час, забыв, как и всегда, поблагодарить его за лишний час сна. Почитала книжку Люси. Без пяти девять сварила две чашки кофе — одну для Джоэль, когда та придет ровно в десять. Мы с ней посидели несколько минут, а потом я пошла в кафе, открыла ноутбук и попыталась вспомнить, что там собиралась написать о романе Джейн Стивенсон. Кажется, он мне очень понравился, только вот я напрочь забыла чем.