К 1977 году всё в нашей жизни устаканилось. В течение школьного года мы жили в нашем доме в тенистом Лорелхерсте, где ничего не происходило. Ходили в крутую школу вместе с приличными детками из приличных семей. Ездили из одного родительского дома в другой, охотно соглашаясь ночевать там, где нам говорили. А летом жили на яхте или недалеко от коммуны хиппи в Порт-Гэмбл или в курятнике на островах Сан-Хуан.

Мой отец устроился на работу в центре города, в пиар-конторе, которую сам же помог основать. (В юности я там работала и часто слышала от сотрудников, что он был самым лучшим начальником в мире.) Обычно он носил костюм и, несмотря на бакенбарды и длинные волосы, так и остался офисным работником. Он был человеком своего времени, человеком Запада. Его отец начал с нуля и сделал состояние в меховом бизнесе, а теперь и он стал профессионалом. На Западе всё так и бывает.

Но теперь его жена ушла от него, ушла к мужчине на шестнадцать лет его моложе, к мужчине, который был представителем совершенно нового времени. Отцу пришлось начинать жизнь заново — в одиночестве. Он медленно построил эту новую жизнь, построил ее сам. В ней были работа, каникулы в горах, любимые книги. И мы — мой брат и я. Мы тоже отчасти строили эту жизнь вместе с ним. Странное это было занятие — строить новую жизнь.

Отец жил в маленьких домиках на воде и часто переезжал. Когда мы ездили к нему в гости, то целыми днями были на улице — бегали под дождем, который падал с неба почти невидимыми струйками, и вдыхали запах креозота, запах доброго, тяжелого труда. На безлюдном пляже мы играли в прятки, только вот прятаться там было негде.

Наконец папа нашел постоянное жилье — дом-лодку на озере Юнион, самом урбанизированном озере в мире. В другой части Сиэтла порой возникала иллюзия, что ты находишься за городом. Например, там, где мы жили с мамой (а когда-то и всей семьей), парки, лужайки и берег озера Вашингтон смахивали на типичную сельскую идиллию. Даже выдры рыли норки на берегу, а над головой пролетали стаи диких гусей.

Но на озере Юнион все было совсем по-другому. По его берегам вверх карабкались многоквартирные дома; дома-корабли и верфи ютились вдоль его кромки. Вдоль одного берега на восток вело шоссе, вдоль другого, на запад, — старая дорога. Озеро было такое грязное, такое непоправимо городское, что это даже успокаивало. Несмотря на потрепанный вид, грязное серое городское озеро Юнион не притворялось кусочком дикой природы. Озеро Вашингтон было окружено деревьями, зеленью и находилось на открытом участке. Всё как в дикой природе. Но озеро Юнион не было диким. Его даже озером-то назвать можно было с трудом. Скорее мокрой холодной лужей между автостоянками.

Глядя на юг с палубы папиной лодки, на озерную гладь и торчащие прямоугольники небоскребов за ней, мы видели только серость. Может, нужно не только синее небо, чтобы вода стала синей, а еще зелень деревьев? Озеру было всё равно, оно не знало, оно просто продолжало быть серым. К западу из папиной лодки открывался обширный вид на старый газовый завод — черно-коричневое страшилище, которое словно построил сам дьявол. Большая и ухоженная зеленая лужайка вокруг завода делала его еще страшнее — как ржавый капкан на прилавке с пирожными.

На берегах этого серого, очень настоящего городского озера мой папа нашел свой дом. Его лодка была обита деревом снаружи и книжными полками изнутри. Там было столько книг, картин и пластинок, что обитателя дома можно было бы принять за представителя богемы, если бы не царившая повсюду патологическая чистота.

Книжные шкафы ломились от книг, посвященных различным интересам отца, ни капли ни эзотерическим: история Германии, футбол, скалолазание, горные лыжи, туризм, фильмы Вуди Аллена и поэзия Элизабет Бишоп.

Еще у него была корзинка с камнями из разных походов. Коллекция билетиков с горнолыжных подъемников, некоторые еще из 1950-х. Целая стена была увешана фотографиями его родителей, братьев, детей. Всё сияло чистотой, порядком, опрятностью; если бы Линней жил в доме-лодке, именно так выглядело бы его жилище.

На маленькой корабельной кухне была только та еда, которую ел папа, а питался он, как ребенок: пшеничные подушечки на завтрак, яблочное пюре, каши и паста, которую мы тогда еще называли макаронами. У него всегда были залежи толстых белых хлебцев размером с блинчик — рисовые крекеры; мы с братом их обожали, особенно с толстым слоем джема. Есть в доме отца было здорово — недостатка в мучном мы не испытывали.

Всё на этой лодке было подобрано и организовано для одного человека: моего папы. Это были его владения.

Папа был высоким мужчиной с продолговатым лицом и нимбом черных с проседью волос. Рост и шевелюра придавали ему сходство с особами королевской крови, и недаром: ведь, несмотря на свой аскетизм, в душе папа был королем. Его царство состояло из одного подданного: самого себя. Он делал, что хотел, всё время, и верил, что так же должны жить и остальные. Он проживал жизнь с безразличием французских монархов: как вам будет угодно. В отношениях с бывшей женой (точнее, просто с женой, которая теперь жила на другом конце города) это здорово помогало. Как бы такой номер прошел с реальной женой, не уверена.

На лодке была только одна вещь, которую выбирал не отец. Предыдущий владелец установил водяную кровать. Водяная кровать — предмет мебели, который не так уж легко установить, а при желании вынести с маленькой лодки, пришвартованной в конце узкой деревянной пристани. Поскольку комнаты для гостей в доме не было, мы с братом спали на отцовской кровати, когда приезжали, а сам он — на диване. Мы качались на двойных волнах: в кровати и на озере.

У него не было девушки, никогда не было девушки, по крайней мере пока мы не перешли в старшие классы. Нас всегда было трое: он, я и Дейв.

Когда я ездила к отцу, то всегда брала с собой книгу. Вообще-то я всегда брала с собой книгу, куда бы ни ехала. В детстве, если надо было загадать желание, например когда падает звезда или видишь белую лошадь или находишь камушек с дырочкой, я всегда загадывала одно и то же: чтобы у меня была сила проникнуть в любую книжку, какую захочу, и поселиться там.

Думаю, мне нравились правила. Книги — закрытая Вселенная. В них всё всегда происходит по одному сценарию. Герои предсказуемы, как хорошие, так и плохие. Очутись я внутри книжки, эти правила распространялись бы и на меня. Я тоже стала бы персонажем. Личная воля не имела бы никакого значения. Именно об этом я мечтала: точно знать, что нужно делать.

Я читала, сидя на скалах и в лодках. Носила книги в рюкзаке на многие мили, далеко-далеко. У меня есть фотография: мне лет двенадцать, я веду трактор и одновременно читаю книжку.

Да брось ты свою книжку и оглянись! Разве тебе не интересно, что там? Я ненавидела, когда родители так говорили (оба, не сговариваясь); не нужны мне были их интересности. Я приехала с книжкой и хотела читать книжку. Неужели мне не интересно увидеть мир, спрашивали они. Нет уж, спасибо. И так повидала довольно.

Любимых книг у меня было два-три десятка, и я читала их и перечитывала. Но книгой номер один были «Маленькие женщины». Другие были ручейками, струйками, речушками, растекавшимися в моей голове тонкой паутинкой. Но «Маленькие женщины» — о, то была моя Миссисипи. Главная река материка.

Я едва ли была первой девочкой, отождествившей себя с Джо Марч, но тогда я об этом не догадывалась. Не знала, что и другие девчонки читают и узнают в Джо себя. Нет, нас таких было только двое. Джо, храбрая и начитанная. С длинными каштановыми волосами — единственная ее по-настоящему красивая черта, как говорила ее мать. Джо писала рассказы, жевала яблоки и воображала, что ветка дерева — это лошадь. Она жила со своей мамулей-святошей Марми, взрослой и серьезной сестрой Мег, болезненным ангелочком Бет и дерзкой талантливой красоткой Эми.

Джо была отражением моих слабостей и странностей, облеченных в пылающий наряд храбрости. Ее любовь к чтению, писательству, ее фантазии — всё это свидетельствовало о том, что она ищет своё «я», и это «я» не желало считаться с обычаями времени. Джо было плевать на наряды; она каталась на коньках, носилась и лазала по деревьям. Обычные занятия для девчонки из моего времени, но в эпоху Джо они выглядели революционными. Образ маленькой бунтарки меня устраивал; я решила, что могу быть толстой девочкой и храброй проказницей одновременно.

Джо вечно старалась быть хорошей, но и вечно рисковала опростоволоситься. Вспоминая книгу сейчас, я понимаю, что меня больше всего привлекала именно эта борьба, старания быть правильной. В «Маленьких женщинах» было вполне конкретное понятие о том, что такое хорошо, и меня это радовало. Что значит быть хорошей, в книге определялось ясно: делать добрые дела и не драться; играть с сестрами; уважать старших; помогать бедным. Джо знала, как себя вести, просто иногда у нее не получалось следовать всем правилам.

Я жила нервной жизнью ребенка матери-одиночки; так тонко чувствовала ее нужды и желания, что не знала толком, чего хочу сама. (Единственное, чего мне действительно хотелось, — больше читать, больше читать, больше читать.) Кроме того, я существовала в постоянно меняющемся поле обстоятельств. У меня была полная семья, а вроде бы и нет. Мои родители были в разводе — но как бы и нет. У меня был отчим — или не было? Книги были нужны мне, чтобы ничего не менялось. В них был порядок, и жизнь представала управляемой, регулируемой. Книги были моей постоянной семьей. Девочки Марч были моими сестрами, а Марми — моей мамой.

Еще одной постоянной в моей жизни был брат, который вместе со мной переживал все перемены. Дейв не прятался в мире книжек. Вместо этого он справлялся со всеми ситуациями без промедления. Его плащом супергероя стало умение действовать — он научился все делать сам.

У них с отцом была особая связь, которую я неохотно принимала: они вместе делали всякие вещи. Катались на лыжах, ходили в походы и на рыбалку. Я тоже ходила с ними, но как прилипала, за компанию. Дейв же все эти занятия постиг в совершенстве. В конце концов он удивил даже отца, по крайней мере с точки зрения физической сложности — категории, столь важной для мужчин, — и отправился в альпинистский поход в каньоны Йосемит и Эльдорадо, а потом лазать без страховки в Шамони и кататься на лыжах в диких местах, в Каскадных горах, горах Васатч и Альпах. Он рассекал по холмам на подбитых шкурами лыжах и спускался по горе невозможно прекрасным шагом телемаркера.

Я вечно плелась следом, отчаянно стараясь изо всех сил. У меня были клочковатая рваная стрижка и пузо. Поэтому книги были для меня самым подходящим местом обитания. Я убегала туда так часто, как могла.

Августы мы всегда проводили с отцом и ездили в путешествия или ходили в походы. Аляска, остров Ванкувер, побережье Орегона, а когда стали постарше — горы Уайт-Клауд в Айдахо и Энчант-ментс в Северных Каскадных горах. Мы с братом были не разлей вода. Спали вместе, повалившись в кучу. Вместе играли. Ругались, читали, дрались, рисовали, ели вместе. Лежа в нашей слегка провонявшей палатке в мшистой роще, мы читали, пока папа рыбачил рядом на озере. Я во второй или третий раз перечитывала «Из путаной картотеки миссис Бэзил Э. Франквайлер». Если вы читали эту книгу, то наверняка помните письмо, которое миссис Франквайлер пишет адвокату Саксонбергу. Если не читали — сейчас же бросайте начатую книгу и бегите читать «Из путаной картотеки»! Моему восьмилетнему разуму это вымышленное письмо казалось шедевром. Оно было написано сухим официальным языком и пронизано остроумием и сарказмом. Шутки и колкости были мастерски запрятаны между строк. Мне так нравилось расшифровывать тайный язык письма — оно было похоже на взрослый документ, но смешное и про детей. Мне это казалось самым прекрасным на свете. Чтобы лучше оценить юмор этого письма, надо прочесть его вслух. Так я и сделала дождливым вечером в мокрой палатке на нашей альпинистской стоянке в Каскадных горах.

— «Моему адвокату, Саксонбергу», — зачитала я. Дойдя до конца, воскликнула: — Здорово, правда?

— Смешно, — ответил брат. А потом сделал роковую ошибку: — Ты хорошо читаешь.

После этого я читала ему это письмо раз пятнадцать, а может, двадцать и тридцать. После раза пятого он взбесился. Потом стал бить меня кулаками. Потом игнорировать. Потом сам прочел несколько раз, чтобы показать, как это делается.

Проблема была в том, что ему некуда было от меня скрыться. Мы стояли на горном перевале. Лил дождь. Любой, кто когда-либо стоял с палаткой на северо-западе США, знает, что нельзя выходить наружу во время дождя: ведь если промокнешь, то никогда, никогда уже не высохнешь. Мы в буквальном смысле оказались заложниками природы. Папа, которого погода как будто не касалась, сидел себе рыбачил.

Уверена, для моего братца тот день был аду подобен, но я ликовала. В одной палатке со старшим братом и с папой неподалеку, я слушала свой голос, звенящий остроумием и колкостями на всю нейлоновую палатку.

Папа вернулся с рыбалки.

— Дождь кончился, — сказал он.

Брат открыл палатку и недоверчиво выглянул наружу. У него были золотистые кудряшки, которые он носил диким, как у африканца, нимбом, и зеленые глаза. Даже тогда он был очень хорош собой. Хотя он был старше меня на пару лет, я была крупнее. Дейв был аккуратным, сдержанным, любил порядок. В любом виде спорта добивался успеха. Он мог, наверное, всё. Рядом с ним я казалась толстой неумехой.

— Я на улицу, — сказал он.

Так наши чтения и кончились. Папа выпотрошил рыбу на берегу озера — это было задолго до того, как рыбу придумали ловить и сразу отпускать. Теперь он показывал Дейву, как очищать ее от костей. Он разрешил ему зажечь маленькую горелку.

Я же еще немного почитала, слушая свой голос, а потом вышла к ним. Папа, сидевший на бревне, усадил меня себе на колени и дал прислониться к груди. Он умел обнимать меня, не касаясь. Теперь я думаю, он делал это из учтивости. Папа любил одиночество и понимал, что даже в семье людям нужно личное пространство.