Я опустилась на пол через чатурангу. Студию пронизывал холодный серый свет, проникающий сквозь высокие окна. Быстро темнело. Я занималась йогой три, четыре, а то и пять раз в неделю, прячась от своей семьи. Брюс пару раз приходил на занятия к Фрэн, но ему быстро надоело. Меня это не волновало. Мне хотелось, чтобы йога была только моей. Я не любила ходить в студию даже за компанию с подругами.

Стало темно, и студию залил приглушенный желтый свет от ламп под потолком. На наших лицах застыло выражение сосредоточения, мы были словно в трансе. Мы пытались заглушить внутренний диалог, мысли о прошлом и будущем. По крайней мере, я. Я не понимала, что есть другой путь — что можно просто раствориться и всё отпустить. Что изгнать прошлое и будущее и просто позволить себе быть в настоящем — не одно и то же. Даже в своем желании забыть, уничтожить, заблокировать я по-прежнему пыталась контролировать то, что контролировать не в силах.

Мой ум лихорадочно искал, за что бы зацепиться. Скакал вперед и назад. Чуть раньше я забыла забрать из школы ребенка подруги, и мне позвонила раздраженная учительница. Тут же мысли перенеслись в будущее: смогу ли я на этот раз сделать чатурангу? Прыгать ли в планку или тихонько отступить сначала одной ногой, потом другой? Что если Минди захочет, чтобы мы делали скорпиона?

Как же мне хотелось, чтобы все эти мысли исчезли. Я стала двигаться более яростно.

— Расслабьте челюсть, — проинструктировала Минди. И через секунду: — Не хмурьте лоб. — И через секунду: — Не зажимайте плечи.

В конце следующей виньясы она попросила нас принять удобную сидячую позу.

— Вам не помешало бы поработать с раскрытием таза, — заявила она. — Я вижу вокруг много заблокированной энергии.

Мы выполнили несколько обычных поз: царь голубей, маричи-асана, поза ворона и лягушки. А потом перешли к эка пада ширшасане — позе «одна нога за голову», которая обычно у всех ассоциируется с йогой, что, конечно, очень забавно. Сама поза вызывает массу положительных эмоций. Ну не прикольно ли закинуть ногу за голову?

Сперва мы баюкали правую ногу, обняв ее руками и качая вперед-назад; было приятно почувствовать знакомое напряжение в бицепсах, которым в йоге уделяется не так много внимания. Потом стали тянуть правую пятку вверх, пока голова не начала наклоняться вперед, и когда это произошло, закинули правую стопу за голову.

Вот уж не думали мы, что этим всё кончится, когда пришли сегодня на виньясу! Мы переглянулись и рассмеялись. Это выглядело очень смешно!

Наша инструктор улыбалась, но не вышла из своего образа, если он у нее был.

— Пусть дыхание поможет прислушаться к ощущениям, — проговорила она, и мы глубоко задышали. А то ведь забыли. Чистая правда: когда дышишь, лучше чувствуешь. Когда буквально завязан в узел, только это и остается: дышать и прислушиваться к ощущениям. Остановиться на минутку, глотнуть воздуха и прислушаться: что вы на самом деле чувствуете?

Через некоторое время стало уже не так смешно, и всем показалось, что пора бы уже и выходить. Тогда наша преподавательница заговорила гипнотическим голосом:

— Сейчас вы можете начать испытывать неудобство. Если чувствуете, что пора выйти из позы, выходите. Но если можете остаться еще, оставайтесь. Поразмышляйте над своими ощущениями. Как вы чувствуете свое неудобство? Боль ли это или всего лишь непривычные ощущения? Вы можете остаться в позе. Смягчите плечи.

Спокойная поза. Вот чего не хватало моей практике. Неподвижности. Сейчас я сидела в неподвижной позе, и это было страшно. Я ощущала жуткий дискомфорт и ничего не могла с этим поделать. Не могла двигаться быстрее или думать о переходе к следующей позе. Передо мной не стояло задач, которые нужно выполнить: не тикали часы, отмеряя время, ребенок не плакал, не надо было готовить ужин, звонить матери, пытаться развлечь депрессивного мужа, утешить подругу, выслушать отца, убраться в школе, заправить машину, успеть в срок, угодить редакторам. Я не могла сделать ничего, чтобы решить эту проблему. В моих силах было лишь оставаться в позе. И чувствовать неудобство.

Годами йога была единственным местом, где я обращала внимания на свои чувства. Я делала позы и чувствовала их, чувствовала в тот самый момент. Делая позу голубя, я ощущала правое бедро, слышала, как оно говорит мне: иногда неплохо бы носить детей и на левой руке. Эти позы снабжали меня реальной информацией. Мой ум пытался ускользнуть в очередное «должна» и «надо», но позы возвращали его к реальности и заставляли оставаться в настоящем. Не каждый раз, но достаточно часто.

А потом я занялась виньясой. Потому что все крутые девчонки занимались виньясой. И там были мантры. А мне казалось, что в йоге нужно продвигаться вперед, совершенствоваться, улучшаться. Но, отдав себя виньясе, я потеряла то, что в первую очередь помогло мне в йоге: ощущение остановки времени, возможность прислушаться к своим истинным чувствам. Фрэн пыталась научить меня этому, но в попытке стать «лучшей» йогиней я бросила ее.

Я пыталась дышать. В правом бедре возникло ощущение тепла. Я почувствовала кое-что еще и узнала это чувство, как корабль на горизонте: облегчение. Я наконец осознала свой дискомфорт, поняла, как неудобно мне жить в этом мире. Неудобство, тревога, страх — все они сидели там, внутри, всё это время, а я избегала их, гнала их прочь, двигалась быстрее, чтобы они не успели себя проявить.

Так я и сидела, закинув ногу за голову, как идиотка. Ну кто так делает, в самом деле?

И сидя так, я поняла: я очень, очень несчастна. Мы с Брюсом несчастливы вместе. У Брюса жестокая депрессия, а наша семья, хоть и творческая, и прекрасная, и даже веселая иногда, живет под знаком его черной тоски. Я не позволяла себе признать это, не хотела признать. Потому что если бы я признала, то что? Что дальше? Да, я умела быть веселой, оптимистично смотреть на вещи и решительно игнорировать реальность. (И Брюс тоже участвовал в этом тайном сговоре.) Но одного я не знала: как быть, если у тебя самый высокий и самый депрессивный муж в мире? С этим я не знала, как справиться. Я не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о том, что происходит в нашем доме, я сама не желала об этом знать.

— Опустите ногу.

Я опустила ногу, встряхнула ее и помассировала. Пора делать позу на другую сторону. И какие ужасные новости эта сторона для меня приготовила?

Я дочитала сказку детям и сидела в гостиной с книгой; Брюс смотрел кино в комнате с телевизором, которую мы начали называть «комнатой с телевизором». Был ли то белый флаг поражения? Или освежающая доза реализма? На крыльце горел фонарь, освещая двор. В лучах желтого света закружились крупные снежинки. Снег в Сиэтле был редчайшим явлением. Сиэтл — город, задыхающийся под плотной завесой дождя. Дождь мешал людям нормально ездить и портил настроение. Снег же был благословением — парящие снежинки, окутывающие землю мантией, падающие везде, не оставляющие без внимания ни клочка земли. Снег был щедрым.

Вот мой секрет: детям я ничего про снег не сказала. Поднялась наверх, выключила свет и укачала их, пока они почти не заснули. Но ни разу не заикнулась, что за окном снег.

Если бы я сказала им про снег, Уилли тут же бросился бы вниз по лестнице, задирая коленки в полосатой пижаме, и Люси за ним — та бегала уникально, качая попой в одну сторону. Они бы выбежали на улицу в пижамах и стали бы глазеть на вечерний сад сквозь непривычный белоснежный фильтр. Уилли бы зажмурился от счастья, а Люси бы вся засияла. Брюс стал бы ругаться и принялся искать варежки. Счастье продлилось бы недолго. Потом он стал бы загонять их домой, а ведь они еще не насмотрелись; а я бы рассердилась, что он портит им такой волшебный момент, ведь все равно мы уже замерзли.

Потом дети забрались бы под одеяло. Их волосы были бы мокрыми, а щеки замерзшими и блестящими от холода.

Но этого не произошло, потому что я не сказала им про снег. Мне не хотелось разбираться с последствиями их счастья.

Я сидела в кресле и обдумывала открывшиеся мне факты. Факты были такими. Я глубоко несчастна. У моего мужа депрессия. Я питаю глубоко запрятанную, но яростную ненависть к своим родителям, меня бесит их вмешательство в мою семейную жизнь, и я презираю себя за стремление им угодить. Я отдалилась от брата, мы стали почти чужими. Я постоянно сравниваю себя с подругами и внимательно слежу за ними, выискивая подсказки, что я делаю неправильно. Я зарабатываю на жизнь, критикуя других.

Я знала, что на следующий день встану и буду делать то, что от меня ждут, с подобием улыбки на лице. Буду изображать веселость. Завтраки, обеды и ужины — часы моей жизни — будут сменять друг друга, и я буду готовить их и подавать, как домохозяйка из 1950-х, швыряя тарелки на стол. Причем не какая-то абстрактная домохозяйка, я каким-то образом умудрилась полностью воссоздать жизнь своей матери до того, как та бросила отца. В ответ на проделки своей матери в 1970-е я добровольно стала домохозяйкой из 1950-х. Была одержима тем, как питались мои домашние. Укладывала детей вовремя. Делала всё от меня зависящее, чтобы ничего — ничего — не помешало мужу спокойно работать. У меня самой была симпатичная маленькая работка, позволявшая сидеть дома. Книжный критик! С таким же успехом я могла бы вести корреспонденцию для местных джентльменов.

Ловушка ожиданий накрыла меня, как снежный буран. Я боялась, что, если скажу «стоп», скажу «что-то здесь не так», моя семья развалится. Ведь все семьи разваливаются, правда? А ведь мне даже не хотелось рушить всё к чертям, как сделали моя мать и Лиза. Я не хотела убегать. Я хотела и дальше оставаться женой, матерью, жить в своем доме, несмотря ни на что. Я не могла, не могла, НЕ МОГЛА сотворить со своими детьми то же, что мои родители сотворили со мной.

Мои родители совершили ужасную ошибку. Они разрушили нашу семью и притворялись, что ничего не произошло. Именно такое поведение сводит детей с ума. Дети чувствуют, что порядок нарушен, и ненавидят, когда им врут. Я отреагировала на это, приспособившись и научившись быть веселой, несмотря ни на что. С возрастом меня начали обуревать вспышки гнева по поводу того, что случилось. Это была непредсказуемая кипящая ярость, периодически дававшая о себе знать. Впрочем, она быстро проходила.

Но теперь… теперь мои родители больше ничего не могли для меня сделать. Теперь я сама делала с собой то же самое. Давно в прошлом они приняли решения, из-за которых мое детство прошло не так, как у других, но во многих отношениях было счастливым. Теперь же полное отсутствие моральной гибкости и отчаянное желание всё контролировать толкали меня в противоположную крайность — я создавала вокруг себя среду, в которой всё было «как у людей». Но создавала ли я и несчастье?

У меня была лишь одна идея — идея о том, как всё должно быть. Семья из четырех человек. История, которая не прерывается. Дети с неповрежденной психикой. Счастье и веселье целые дни напролет. Никто никого не бросает. Никто не плачет. Не возникают никакие бородатые дядьки. Папа не переезжает в дом на озере. Все остаются вместе и выполняют правила. Даже йога стала для меня сводом правил. Эти правила, эта идея о том, что всё должно происходить именно так, а не иначе, лишала нашу повседневную жизнь всякой радости. Мое представление о том, как всё должно быть, подтачивало нашу семью изнутри. Я так боялась, что дети не лягут спать минута в минуту, что не могла даже разбудить их, чтобы они посмотрели на снег.