Мудрецы говорят, что, когда ученик готов, учитель сам даст о себе знать. Когда мы переехали в Боулдер, учителя начали сыпаться на меня как с неба. Они дождем на меня проливались.

Через некоторое время после переезда в Боулдер редактор из «Нью-Йорк тайме» дала мне задание написать статью об обучении в «Наропе», буддистско-хипповском университете. Редактор была женщиной серьезной, поэтому я не стала рассказывать ей, как в 1987 году сидела на полу в коридоре «Наропы», испугавшись буддистов и их китовых мантр.

«Наропа» была одним из любимых заведений Боулдера. Я навела справки и выяснила, что университет появился в 1974 году и назывался тогда «Институт Наропа». Тем летом Чогьям Трунгпа Ринпоче (учитель тибетского буддизма, приехавший в США, потому что его пригласили в Оксфорд) основал институт, чтобы интегрировать исследования востока и запада. Он пригласил художников со всей страны, а художники пригласили своих друзей — в итоге набралось примерно две с половиной тысячи человек. Многие студенты потом так и остались в Боулдере, включая поэта Аллена Гинзберга. Тот остался, чтобы помочь основать факультет с элегическим названием «Школа свободной поэтики Джека Керуака». Я почти каждый день проезжала мимо университета. Его главный корпус располагался в здании старой школы на Арапахо-авеню. Кампус навевал мысли о веселой жизни и хорошем финансировании: новые современные здания и зеленые лужайки, раскинувшиеся вокруг центральной постройки из старого кирпича.

Студенты, бродившие по здешним солнечным тротуарам, казалось, задались целью своим видом воплотить в жизнь все стереотипы о том, как должны выглядеть студенты буддистского университета. Дреды, поеденные молью кардиганы, разрисованные вручную кожаные куртки и юбки из лоскутов длиной до пола. Что до обуви, это были байкерские сапоги или босые ноги. Одним словом, студенты «Наропы», которых я изучала из окна машины, пока дети кричали в уши, чем они хотят заняться, а срок сдачи статьи неминуемо приближался, показались мне очень милыми и немного чудаковатыми — впрочем, именно такого эффекта они и добивались.

Мне дали задание написать о том, как университет использует в обучении практики созерцания. Пресс-служба университета дала мне контакты нескольких профессоров, подходивших для моего исследования. В течение недели я могла ходить на занятия и общаться со студентами и учителями. Первым классом, куда я попала, было занятие под названием «Созерцательный художник», и вел его некто Роберт Спеллман. Я должна участвовать во всех занятиях, которые посещаю, предупредила девушка из пресс-службы. Золотое правило фрилансера: работа — это работа, даже если придется петь мантры.

Жарким сентябрьским утром я надела короткую юбку и майку, мы с Брюсом перекинулись парой шуточек по поводу того, как я вернусь с занятий с промытыми мозгами, завербовавшись в буддистскую секту, и я направилась в кампус Арапахо — современный офисный квартал, переоборудованный под здания университета. Стоит чуть пройти к востоку от гор Флэтайронс, как Боулдер быстро становится прерией. Странно было наткнуться посреди пустыни на сверкающее здание из стекла и бетона, украшенное тибетскими флажками. Еще более странно — видеть студентов, сидящих скрестив ноги и сложив руки в гьян-мудру (соединив указательный и большой палец), медитирующих на полоске травы, отделяющей парковку от входа в здание.

Внутри приятно пахло школой — своеобразная смесь запахов тела и чистящих средств, встречающаяся во всех учебных заведениях, и только в них. Студенты улыбались и толпились в коридорах. В студию, где должен был состояться мой класс, меня отвела девушка с панковским ирокезом. Я неуверенно толкнула дверь. Бетонный пол был завален подушками для медитации — круглыми, жесткими, в хлопковых чехлах, — на таких вполне могла возлежать курившая кальян гусеница из «Алисы в Стране чудес». Урок номер один: никогда не надевайте короткую юбку на занятие, в названии которого есть слово «созерцательный». Затратив немало усилий на одергивание юбки, я наконец уселась на подушку. Остальные студенты заняли свои места куда более изящно.

Открылась дверь, и вошел седой мужчина. Он выглядел в этой студии совершенно несуразно: на нем были брюки цвета хаки, светло-голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, очки в роговой оправе. Смотрел он сурово и внимательно. Другими словами, воплощал собой классический образ джентльмена, разве что твидового пальто не хватало. Он поздоровался со мной, кивнул остальным и тоже сел на подушку, сбросив начищенные до блеска туфли, скрестил ноги, положил руки на колени и следующие двадцать минут молча просидел в медитации.

Когда он наконец открыл глаза, взгляд его был посвежевшим, как только что политая лужайка. Потом он улыбнулся, окинул взглядом своих учеников и проговорил:

— Если мы сформулируем намерение медитировать усердно и правильно, но не подойдем к этому намерению осознанно, то превратимся в придурков.

Следующие полчаса он объяснял студентам, чем они, собственно, только что занимались. Говорил он метафорами. Упомянул в разговоре и Долорес Амбридж, злодейку из «Гарри Поттера», и святую Бригитту Ирландскую. Он рассуждал о неприкосновенности обычной мухи и о лобной доле головного мозга. Его лекция была многогранной, он пытался найти подход к каждому ученику, заставить его понять. Хотел каждого затронуть и для каждого подобрать подходящую метафору, ту, которая сподвигла бы его сесть и посвятить себя практике медитации.

Наконец Спеллман собрал все свои рассуждения огромной сетью, в которую попала и я. Он заговорил о Томе Брауне, охотнике из Нью-Джерси. Браун рассказывал, что тем, кто хочет увидеть дикого зверя, нужно пойти в лес и там сидеть абсолютно неподвижно. Если сидеть достаточно тихо, звери сами придут. Мое внимание сразу обострилось: Брюс ходил на охоту с Брауном, когда писал о нем статью. Спеллман сказал, что практика медитации в точности соответствует опыту, описанному охотником. Если замереть и сидеть достаточно неподвижно, первобытный ум (та часть ума, которая не занята мыслями об обязательствах, потребностях, повседневных делах) сам себя проявит и выступит на первый план.

Ух ты, подумала я.

Потом пришло время рисовать.

— Если вы хотите творить, ваше тело должно быть расслаблено, — проговорил Спеллман, а мы тем временем разошлись по студии.

Солнечные лучи струились в высокие окна. В комнате пахло суховато — меловой пылью и чуть-чуть яичной скорлупой — запах темперы.

— Не напрягайтесь, — продолжал Спеллман. — Особенно важно расслабить тело в тот момент, когда вы переходите от одного действия к другому. Пусть челюсть расслабится полностью. Смотрите в пространство, может быть, чуть вверх. Просто отпустите всё. Я сейчас вернусь, возьму кое-что в соседней комнате. Помните: полное расслабление! Обмякните!

Секунд через десять или двадцать он вернулся и взглянул на нас: мы так и стояли с отвисшими челюстями и безвольно повисшими руками.

Он начал смеяться:

— Да, ребята, ну и вид у вас.

Мы заняли места за длинными столами и сделали несколько контурных набросков горшков и ваз. Я нарисовала феноменально уродливый молочник. При этом чувствовала себя абсолютно счастливой. Мы вместе занимались творчеством, молча чертили линии на бумаге. Я на занятии у Спеллмана нарисовала сущую ерунду, но, как ни странно, очень гордилась своим произведением.

После мы с Брюсом встретились в кафе. Мне не терпелось выложить ему все новости о своем творческом опыте.

— Спеллман, — заявила я. — Если у меня и будет гуру, им станет он.

Брюс, который четырьмя часами ранее видел, как я ухожу из дома с весьма подозрительным настроем по поводу всей этой буддистской конторы, не говоря уж о созерцании, ответил:

— Господи, да ты как Вуди Аллен в «Днях радио». В той сцене, где он идет к соседям-коммунистам жаловаться на шум и возвращается, выкрикивая девизы партии.

Образованность Спеллмана, да и его роговые очки слегка смягчили мой скепсис, и я продолжила свою неделю обучения в «Наропе». Следующим был семинар по практике созерцания с Джудит Симмер-Браун, известной в буддистских кругах дамой.

Мы обсудили внеклассное чтение, и Джудит объявила, что пора приступать к медитативным упражнениям. Меня это слегка напугало. Хорошо, что на этот раз я надела брюки.

С одной стороны высокой пыльной классной комнаты Джудит соорудила что-то вроде самодельной сцены и попросила каждого из учеников встать с краю, поклониться, а затем молча выйти на середину сцены. Затем каждый из нас должен был постоять там молча, не двигаясь, не смеясь, не улыбаясь. Цель упражнения была в том, чтобы стоять, не произнося ни слова, и смотреть в глаза всем присутствующим в зале. У некоторых на лицах мелькало смущение, другие стояли спокойно, словно приклеенные к полу, и внимательно смотрели каждому в глаза.

Когда все ученики сделали упражнение, Джудит взглянула на меня. Вот что поразительно: эти буддисты умели буквально гипнотизировать взглядом. Она не смотрела на меня выжидающе; ее взгляд ни на что не намекал. Она просто взглянула, а я тут же встала и подошла к сцене.

У края я остановилась и поклонилась. Руки тряслись, но я пыталась думать об этом как о нормальном проявлении человеческого волнения, своего пранического тела. Я очень боялась, но назад пути не было.

Я взошла на сцену, которая вдруг показалась очень реальной, не игрушечной. Я стояла, вытянув вдоль тела дрожащие руки, и смотрела на лица учеников: девушки с фиолетовыми локонами, парня с дредами, девчонки с прямыми каштановыми волосами в очках без оправы, которая выглядела точь-в-точь как выпускница старших классов из Линкольна, штат Небраска. И на саму Симмер-Браун. Я думала, та одобрительно мне кивнет, но ее лицо было абсолютно бесстрастным.

Вообще-то, все их лица были абсолютно бесстрастными. Я не замечала этого раньше, когда сидела среди них на полу с репортерским блокнотом на коленях — дурацкой декорацией. На их лицах не было ни одобрения, ни насмешки. Никто не улыбался. Но никто и не хмурился. Симмер-Браун удалось каким-то образом обучить их не давать оценки. Они смотрели на меня, и в глазах не было никаких суждений. Медитативное упражнение работало с двух сторон: для зрителей из зала оно было столь же сложным, как для стоящего на сцене.

Домой я вернулась в шоке. В той комнате реальность ощущалась особенно остро; это было прямо противоположное состояние тому, когда все находятся под действием наркотиков, — чрезмерная ясность. Интересно было узнать: оказывается, когда все суждения и оценки отпадают, остается ясность. Я всегда полагалась на оценки и в работе, и в жизни, таким образом я постигала мир. Но что, если это не помогает? Что, если так я лишь загрязняю воду вместо того, чтобы очищать ее? Мне было достаточно лет, чтобы понять: я знаю себя — и знаю, что никогда не смогу смотреть на мир без призмы рефлексивных суждений. Но ведь можно было хотя бы попробовать. Другие студенты попробовали — и энергии, исходившей от них, хватило бы, чтобы осветить маленький город.

На следующий день я пошла на йогу в собственный зал «Наропы». У преподавателя были красные волосы, и, судя по виду, он никак не мог быть индусом, но вместе с тем говорил с сильным индийским акцентом и рассказал нам легенду об обезьяне. Я чувствовала, что уже не осуждаю его так сильно, как осуждала бы раньше. Ведь многое из того, что я увидела в стенах «Наропы», могло бы вызвать мое раздражение и досаду, но вместо этого увлекло меня.

Я думала, что повстречаю в этом месте сплошных ханжей — как-никак, именно так большинство из нас представляют себе западных буддистов. Эти ребята всегда ведут себя так, будто знают что-то, чего вы не знаете, и потому пыжатся от ощущения собственной значимости. Но вместо этого отсутствие осуждения, встреченное мной на занятии у Симмер-Браун, было воспринято мной как разрешение. Нет ничего плохого в том, чтобы экспериментировать, пробовать новое. Студенты, даже преподаватели «Наропы» с готовностью брались за любое новое предприятие.

Давным-давно я обратила внимание, что, когда Фрэн в классе предлагала нам сделать что-то эдакое, она всегда мотивировала это так: почему бы и нет? Например, говорила: «Мы сделаем сейчас паршва бакасану», — а потом свое же решение комментировала: «Почему бы и нет?» Этими словами она отгоняла ум, привыкший давать оценки, ум, который нашел бы тысячу причин не делать ту или иную позу. Именно такое чувство у меня возникло после посещения «Наропы»: здесь критичный ум не уничтожали, а стремились перехитрить. Я думала, что здесь будет царить анти-интеллектуальный дух, но это было не так. Здесь учителя использовали свой интеллект, чтобы избавиться от стремления критиковать. Это опровергало все мои представления о том, что такое «умные люди».

Красноволосый учитель с индийским акцентом одним привлек мое внимание. Вот что он сказал:

— Те из вас, у кого йога совсем не получается, — считайте, что вы пришли в нужное место. Надеюсь, все вы сегодня разрешите себе выполнять позы очень плохо, забыть о вечном стремлении к совершенству. Суть йоги не в том, чтобы сделать позу правильно; ведь именно поза, которая выглядит совсем неправильно, позволяет вам чувствовать. Вам нужно прочувствовать позу изнутри, а не пытаться сделать ее безупречной снаружи.

Мы очень долго лежали в шавасане, что показалось мне вполне в духе «Наропы». Ну разумеется, шавасане здесь уделяется особое значение. Итак, мы лежали на спине на полу зала.

Этот зал представлял собой просторное прямоугольное помещение, залитое светом. Пол был устлан ковриками. На дневной класс приходили не только студенты, но и служащие соседних офисов. Такую йогу я любила больше всего: чтобы разные люди всех возрастов занимались вместе, независимо от уровня подготовки.

Мой коврик запачкался. Кажется, я еще ни разу его не мыла. Я тихонько потерла его пальцами и наткнулась на сосновую иголку. Затылок неудобно упирался в пол, я поворочалась, чувствуя форму этого бугорка, затылка.

Мой сосед начал издавать посапывающие звуки, видимо собираясь уснуть. Я нашла это милым. Учитель ходил по залу, я слышала его шаги. Пот начал высыхать, я постепенно охлаждалась. Стараясь не производить много шума, я взяла кофту с длинными рукавами, брошенную рядом в кучу, и накрылась ей.

Так я и лежала, чувствуя запах пыли и приятную тяжесть от кофты на груди. И вдруг поняла: я медитирую. Меня ничего больше не пугало, кошмары больше не показывали свой нос. Осталось только… это. Реальность.

Я вдруг подумала: что, если противоположность добра — не зло, а реальность?

После занятия я в смятении шагала по улице на встречу со своим приятелем Дэном. Мы сели у окна ирландского паба в центральной части Боулдера. Большие розовые облака стремительно проносились над склоном горы. Мы посмотрели в окно и рассмеялись — единственное, что мы могли сделать, и это было так прекрасно.

Дэн заказал пиво, слегка кокетничая с официанткой, как было ему свойственно. Мы потягивали из кружек, когда он спросил:

— Как там твоя статья про буддистский университет?

Я покраснела. Мне было неловко из-за того, какое большое место «Наропа» стала занимать в моей жизни; из-за того, каким важным казалась мне работа этого учреждения. Мне было стыдно даже называть происходившее там словом «работа». О таких вещах не пишут в «Нью-Йорк тайме».

— Будет трудно писать об этом, — уклончиво ответила я.

Дэн понимающе взглянул на меня:

— Я однажды две недели провел с далай-ламой по заданию «Ньюсуик». Сначала был очень скептически настроен по поводу всей это буддистской дребедени. Думал, это коммерческая индустрия, религиозный спектакль. Но когда прислушался к тому, что он говорит, увидел, как он держится, то всю свою жизнь переосмыслил. «Ньюсуик» ни слова не напечатал из того моего материала. Потому что я не просто написал статью о далай-ламе. Я ему поверил.

Я сдала свой материал. Они удалили все восторги и оставили факты. Такова газетная журналистика. Ну, может, это и к лучшему. Кому нужны восторги в утренней газете?