С тех пор, как бомбой разнесло чуть ли не полдома, где по вечерам кутили немецкие офицеры, центром притяжения для них стал театр, ставивший в основном оперетты и водевили. Директор старался изо всех сил, чтобы его труппа понравилась столь взыскательной публике.

Александр Генрихович Кох прежде и сам играл, даже считался мастаком канкана, но покинул сцену тотчас же, как только стал директором театра. Суетливый, экзальтированный, он отчаянно «умирал» из-за какой-нибудь мелкой неприятности. А поскольку неприятностей в театре хватало, то «умирал» он по нескольку раз в день. Кругленький, одутловатый, в свои пятьдесят с небольшим Александр Генрихович выглядел более чем на шестьдесят, но это не мешало ему бегать по театру с невероятной скоростью, настигая артистов и рабочих сцены в самый неподходящий момент, за каким-нибудь посторонним делом или вовсе без такового. В коллективе шутили, что он носится за счёт запасов жира на животе. Застав человека без дела, директор изображал на лице крайний ужас, хватался обеими руками за сердце жестом именитого провинциального трагика и восклицал:

– Но вы меня убиваете! Я умираю, умираю! Я уже умер!

Когда Кох «не умирал», он отлично справлялся с обязанностями директора, так как в нужный момент умел проявить твёрдость характера, «пробить» сложный вопрос, устроить любое необходимое театру дело. За это его ценили и прощали ему маленькие слабости.

Оставшись с театром на оккупированной территории, Кох не растерялся и тотчас явился в городскую управу за разрешением продолжать труппе работать, высказав мысль о том, что искусство не может ни с кем находиться в состоянии войны, а его коллектив будет рад показать господам немецким офицерам свои творческие возможности. Он также сослался на свою фамилию, которая говорит о близости к немецкой нации, – его предки приехали в Россию ещё во времена Екатерины Великой.

В городской управе не взяли на себя смелость самостоятельно решить такой вопрос и обратились в отдел пропаганды немецкого командования. Отдел дал согласие и присвоил театру звание фронтового со всеми вытекающими отсюда последствиями: артистов, особенно ведущих, опекали, поощряли, но в то же время установили слежку.

Сергей-Зигфрид догадался, что слежка не была систематической, иначе она сделалась бы заметной. Принцип здесь был такой: к кому-нибудь из работников театра начинал навязываться в «добрые знакомые» какой-либо завсегдатай. Он «случайно» оказывался за кулисами или неожиданно встречался на улице и завязывал непринуждённый разговор.

С некоторых пор неподалёку от Зигфрида оказывался Хельмут Шкловски, которого, впрочем, актрисы сразу нарекли по-русски Евгением Шкловским. Сын то ли польских, то ли русских эмигрантов, он служил в абвере кем-то вроде секретаря-переводчика и прекрасно владел русским языком. Дружил с оберлейтенантом Ильзерманом, явно приставленным командованием к театру. Оба ходили почти на каждый спектакль и часто являлись за кулисы «засвидетельствовать почтение дамам». Иногда заходили к директору, чтобы выразить «свой восторг игрой артистов». И Зигфрид задумался, нет ли какой-то связи между ними и директором? Он помнил слова Игнатова при встрече, когда Валентин посоветовал ему быть осторожным с Кохом. Прямых улик против директора нет, но некоторые детали вызывают подозрение. Например, такой факт: театру предложили выехать за Волгу ещё в середине июля, но Кох, сославшись на уже оплаченные спектакли в городах Кавминвод, отказался и заявил, что уехать они всегда успеют.

Игнатов был в театре всего три раза и никогда не представлялся директору, просто садился на одно из литерных мест, но когда уходил, Кох стоял на выходе и очень предупредительно говорил: «Приходите ещё, ждём вас». Правда, он говорил это и другим литерникам, но кто его знает, что у него на уме. Тем более, что Кох совсем не огорчился, когда театру не хватило транспорта для эвакуации.

Всё это вместе со своими сомнениями Валентин изложил Зигфриду, вводя в курс дела. И вот теперь, приметив слишком частые визиты Шкловского и Ильзермана к директору, Зигфрид подумал, что, возможно, для сомнений относительно Коха есть основания. Похоже на то, что Кох снабжает Шкловского и Ильзермана кое-какой информацией.

Зигфрид искал случая зайти в кабинет Коха в его отсутствие. Может быть, удастся узнать что-нибудь любопытное. Бывая у директора в кабинете на беседах вместе с Пашиным, когда обсуждались изменения в декорациях, он иногда замечал, как Кох, застигнутый их внезапным появлением, быстро прячет в стол какие-то листочки. Хотелось посмотреть, что в них любопытного. Зигфрид исподволь примерялся, сколько времени понадобится, чтобы просмотреть хранящиеся в ящиках стола бумаги.

В тот вечер давали «Весёлую вдову». Кох уже пять раз «умирал», заметив, что среди посетителей появились представители городской администрации во главе с бургомистром, затем в ложу для гостей вошли фон Клейст и генерал Маккензен.

Когда во второй ложе появились несколько высших чинов гестапо, до сих пор не посещавших театр, Зигфрид, глянув в «глазок» занавеса, сказал художнику:

– Какая неожиданность. Знать бы заранее, можно было бы повесить в большом и малом фойе портреты Гитлера. Иначе эти господа могут подумать, что мы относимся без уважения к представителям нового порядка.

– Ах, боже мой! – заволновался Григорий Николаевич. – Надо сейчас же сказать об этом директору. Ведь он потом во всём нас обвинит.

Директора Пашин нашёл в комнате дирижёра и притащил к «глазку». Кох глянул во вторую ложу, «умер» уже в который раз и распорядился немедленно повесить портреты.

– Но у нас только один портрет Гитлера, и тот в вашем кабинете, господин директор! – застонал художник.

– Я могу быстро сбегать, – предложил Зигфрид.

– Будьте так любезны! – подхватил идею «умирающий» директор. – Вот ключ от кабинета!

Зигфрид, действительно, бежал, пытаясь сэкономить хотя бы секунды, чтобы успеть заглянуть в ящики стола. Войдя, он закрыл дверь на ключ. Двумя прыжками подскочил к столу и выдвинул верхний ящик – ничего любопытного. Здесь лежали пачки немецких денег и обычные бумаги: приказы, распоряжения, списки артистов, выезжающих с концертами в соседние города… В нижнем ящике лежал всего один листок, прикрытый чистой бумагой. Зигфрид поспешно пробежал его глазами.

«Господину Шкловскому Е.О.

Донесение.

За последние три дня ничего примечательного не произошло. Но актриса Любавина высказала недовольство поведением офицеров, сидевших вчера в третьем ряду партера, якобы они были пьяны и шумели, мешали играть…».

Далее Зигфрид пробежал по другим фамилиям. Нет, он здесь пока не значится. Или уже? И донесение-то пустяковое. Но теперь совершенно ясно, что Кох сотрудничает с оккупационными властями, собирая сведения о людях и передавая их через Шкловского. Даёт пищу для размышлений, и кто его знает, какие выводы можно из этого сделать.

Зигфрид задвинул ящик, быстро отпер дверь и спокойно направился к портрету. Теперь, если кто и заглянет, он уже вне подозрений.

Вернувшись к занавесу, передал портрет рабочему сцены, а ключ – директору. Кох тут же снова убежал к дирижёру, на этот раз вместе с художником. «Может, он отметит моё рвение?» – не без юмора подумал Зигфрид. Он опять прильнул к «глазку». Оставались считанные минуты до начала спектакля. Зигфрид наблюдал за Клейстом, стараясь понять, что скрывается за личиной благодушия генерала. И если бы кто-нибудь увидел сейчас суровое лицо Зигфрида, он не узнал бы в нём романтически-меланхоличного Ларского.

Зигфрид перевёл взгляд на места в третьем ряду и внезапно остановил взгляд на лице девушки. Её сходство с Сашей было едва уловимым, но этого оказалось достаточно, чтобы он почувствовал острую боль в сердце. Не ту боль, которая возникает от болезни. Боль памяти. Вечную. Неизгладимую.

Зигфрид на несколько секунд прикрыл глаза. Полгода назад ему сообщили, что Саша погибла в небольшом селе на Украине под гусеницами танка, когда пыталась добежать до окопа. Вероятнее всего, Клейст в это время находился далеко оттуда. Но это был танк из армии Клейста. Вся горечь утраты сконцентрировалась в душе Зигфрида в яростную ненависть к фашистам и к этому генералу в частности.

С Сашей они поженились за три года до войны. Она любила розы, и он добывал их даже глубокой осенью: в теплицах, у садоводов-любителей. Саша так радовалась каждый раз цветам, что он пошёл бы за ними на край света. Он всё просил её о ребёнке, но Саша стояла на своём:

– Вот получу диплом, тогда пожалуйста.

Диплом она получила в июне 1941 года и сразу, как врач-хирург, была мобилизована. Работать в тыловом госпитале отказалась. Уже в первых числах июля оказалась вблизи передовой, в медсанбате.

Саша сильно волновалась за него, часто писала. А он долго не мог ответить, выполняя ответственное задание под Ленинградом. Однажды спрятался в каком-то завале, оставшемся после бомбёжки. Немцы целый час его обстреливали. И фашисты, и свои уже сочли Зигфрида погибшим, а он выбрался и тут же написал о своей удаче Саше. Жена ужаснулась тому, какой опасности он подвергался, её письмо было пронизано тревогой за него. Он же, получив известие о её страшной гибели, просто окаменел. Только через несколько дней стал приходить в себя.

– Кем вы так залюбовались, господин художник?

Зигфрид мгновенно открыл глаза, обернулся. Шкловский отодвинул его, сам прильнул к «глазку» и стал смотреть в зал. Потом оторвался и быстро взглянул на Зигфрида. Но перед ним уже стоял Сергей Ларский, добрый малый, не привыкший обременять себя проблемами, предпочитающий жить одним днём, желая вкусить как можно больше удовольствий. Ему приходилось так играть в жизни, что, пожалуй, не всякий артист справился бы с такой ролью.

– Разве вы не заметили в третьем ряду бургомистра с девушкой? Чудо как хороша!

– Да? – удивился Шкловский и вновь прильнул к «глазку». – В самом деле, хороша. Кто это? Ваша знакомая?

– Сожалею, господин Шкловский…

– Да, жаль, конечно, что не знакомы. А вы можете оказать мне услугу?

– Какую?

– Господи! Ну, узнать, кто эта девица.

– Попробую сделать это для вас.

В конце антракта Шкловский вновь подошёл к Зигфриду:

– Ну как?

– Вы решили меня разыграть? – Зигфрид придал голосу оттенок некоторой небрежности.

– То есть?

– Все знают, что бургомистр в театре с сестрой жены. Неужели вы с нею не знакомы?

– Представьте, не знаком… А у вас неплохой вкус, господин художник. Хотите приволокнуться за родственницей бургомистра? Но берегитесь: во мне вы найдёте соперника.

– Что ж, всегда приятно иметь дело с достойным соперником, господин Шкловский. Но это вы берегитесь: уже поднимают занавес!

Принимая шутливый вызов Шкловского, Зигфрид не исключал возможности поближе с ним познакомиться. Кто знает, может, с его помощью удастся приблизиться к немецкой разведке. А если Шкловский прощупывает его как очередного в списке подозрительных, то тоже не мешает свести с ним более близкое знакомство, чтобы легче было отвести подозрения. Во всяком случае, Шкловский сам «наводит мосты», и надо пойти ему навстречу, разумеется, с предельной осторожностью. Заодно и выведать, не связано ли это как-нибудь с Гухом (или Рухом?). А может быть, Шкловский уже давно «пасёт» его?

Зигфрид припомнил, как в один из первых сентябрьских дней Шкловский явился за кулисы и обратился к ведущей актрисе, говоря громко, явно рассчитывая на близко стоявшего помощника художника:

– Фрау Луиза, вы просто восхитительны! Я готов вознести вашу славу на вершину Эльбруса!

– О, это так высоко, господин Шкловский, – не растерялась примадонна, – вам понадобятся ледорубы.

– Не понадобятся, – парировал Шкловский. – Ещё двадцать первого августа отряд горнострелковой дивизии «Эдельвейс» проложил горную тропу к южному склону Эльбруса, и мы с вами можем пойти по этой проторённой дороге. Минуем перевал Хотю-Тау, отдохнём на базе «Приют одиннадцати» и поднимемся на самую вершину, где уже развевается немецкий флаг. «Покорённый Эльбрус венчает конец павшего Кавказа»! Увы, последняя мысль принадлежит не мне, а нашему уважаемому министру Геббельсу. Вы готовы преодолеть вместе со мной этот дикий Хотю-Тау?

– Вы такой насмешник, – отделалась полушуткой актриса.

Зигфрид чувствовал, что эта информация предназначалась вовсе не Луизе, и Шкловский не замедлил открыться:

– Я правильно произношу названия, господин Ларский?

– Я не альпинист и не знаток этих мест, – беспечно отозвался Ларский.

– Из каких же вы мест?

– Я кочевник, – опять с полушуткой объявил Ларский.

Вошёл директор и прервал их разговор. Происходило это уже после того, как Зигфрид стал регулярно ходить к Анне «на занятия немецким языком» и успел передать сообщение о Рухе (Гухе?), получил ответный запрос о разведшколе и подтвердил её существование. Три сеанса радиосвязи прошли благополучно, и он продолжал ходить к Анне. Вполне вероятно, что это была проверка: а не появится ли в эфире информация о штурме Эльбруса? Тогда станет совершенно ясно, что Ларский имеет к ней прямое отношение.

Зигфрида даже удивила такая грубая ловушка для простачка. Конечно, он не передаст это известие в разведгруппу по радиосвязи – о штурме Эльбруса и наличии в горах дивизии «Эдельвейс» наверняка давно уже знают из других источников в центре. И он, разумеется, не сунется в поставленный для него капкан. Но сегодняшний разговор насторожил его. Если завтра не пойти к Анне, Шкловский может догадаться о его настороженности. Затвра он пойдёт обязательно и передаст любопытную информацию о Кохе. Возможно, уже будут получены сведения о Рухе, или как там его. А вот дальше, если Шкловский не отвяжется, придётся «поболеть», причём так, чтобы можно было продемонстрировать ему свою простуду.

На следующий день Зигфрид отправился обедать в шашлычную. Он ходил сюда не только по понедельникам, когда встречался с Петровичем, но и в другое время, чтобы не вызвать подозрений. Задания для Петровича (обычно это касалось сведений, которые тот мог почерпнуть на рынке или у знакомых старожилов) записывал на крошечном листке бумаги и засовывал в коробок под спички. Коробок потом незаметно опускал в оттопыренный карман пиджака или фуфайки, смотря в чём старик приходил. Тем же манером Петрович передавал свою информацию. В той толчее, какая обычно бывала в шашлычной, вряд ли кто мог что-то заподозрить в этом «случайном» соприкосновении столь разных людей.

В этот раз встреча не предполагалась, так как был четверг, и Зигфрид намеревался сам идти к Анне, чтобы провести очередной радиосеанс. Но едва он миновал здание комендатуры, как словно из-под земли вырос Шкловский. Он изобразил на лице величайшее добродушие и остановил Ларского, будто старого друга:

– А-а-а, господин художник!

– Всего лишь скромный его помощник, – негромко поправил Сергей.

– Не чинитесь, Ларский! Вы человек интеллигентный, образованный, мне интересно с вами говорить.

– Когда вы успели сделать такое заключение, ведь мы почти не беседовали?

– Интересного человека видно сразу. Вы куда-то направляетесь или гуляете?

– Иду обедать в шашлычную.

– А, да, да, мне говорили об этом заведении. И что, там прилично кормят?

– По нынешним временам – вполне. Натуральное мясо. И довольно часто бывает пиво.

– Вот как? Тогда я составлю вам компанию. Не возражаете?

Разве мог он возразить? Даже невооружённым глазом было видно, как настойчиво набивается Шкловский ему в попутчики. Да и не было повода отказать, поэтому Ларский (играть так играть!) дружелюбно ответил:

– Напротив, я очень рад.

Далее разговор шёл об искусстве вообще и о живописи в частности, в чём Шкловский обнаружил немалые познания. И если бы Зигфрид, прежде чем поступить в театр, не перечитал горы искусствоведческой литературы и не походил бы по музеям Ленинграда, то мог бы попасть впросак. Но теперь его знания на уровне «не окончившего полный курс наук» студента архитектурного института не вызывали сомнений. Уже в шашлычной Шкловский вдруг предложил:

– Я просил бы вас составить мне сегодня компанию: хочу после спектакля устроить маленький вечер для фрау Луизы и её подруги Софи, вернее, дружеский ужин с цветами и шампанским.

Зигфрид понял: начинается слежка, причём открытая. Уклониться от этого предложения вряд ли удастся, придётся принимать, но не сразу, не сразу… Он состроил комическую мину «без вины виноватого» и сказал:

– Господин Шкловский, вы, как видно, хотите лишить меня места. Всем известно, как благоволит директор к фрау Луизе, а Софи и главный дирижёр…

– Знаю, знаю! – живо перебил его Шкловский. – Но я же сказал: дружеский ужин. Директор и дирижёр могут тоже присутствовать, если пожелают. Но я думаю, они уступят этот вечер немецкому офицеру.

Впервые Шкловский заявил о себе как о немецком офицере, хотя всегда ходил в штатском. Такая откровенность ничего хорошего не сулила, но Зигфриду оставалось только поддержать этот дружеский тон и согласиться на ужин с цветами и шампанским.

«О том, чтобы идти сегодня к Анне, не может быть и речи», – подумал он, но тут же сказал себе: «Стоп! А если это психологическая атака?» Если Шкловский берёт его на испуг? Он уже наверняка знает о «занятиях», и не пойди сегодня Зигфрид на уроки немецкого языка – тот может сделать единственно правильный вывод о том, что Ларский встревожен. Нет, идти надо. Поэтому Зигфрид, глянув на часы, поспешил откланяться:

– Значит, до вечера, господин Шкловский. А теперь, извините, у меня дела.

– Ох, уж эти дела, – смеясь, пошутил Шкловский. – Наверное, какая-нибудь свеженькая модисточка.

Ларский шутливо развёл руками и ушёл.

У Анны он быстро зашифровал текст с информацией о Кохе и предположительной слежке и попросил её передать шифровку самостоятельно завтра днём.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась девушка.

– Ничего особенного, но нужна осторожность. Возможно, меня не будет несколько дней, и вы, пожалуйста, тоже будьте поосторожнее… Завтра связи с вами ждать не будут, но вы же найдёте в эфире нужную волну?

– Конечно, конечно, – поспешила заверить Анна. – Я могу и сегодня передать, когда вы уйдёте.

– Нет, завтра, – решительно заявил Зигфрид. – А теперь приступим к немецкому языку.

Анна раскрыла учебник, словарь, придвинула ему тетрадь. Сказала назидательно:

– Сегодня побеседуем об искусстве.

Зигфрид улыбнулся:

– У меня – второй раз за день! Ну что ж, давайте об искусстве, мне это даже интересно.

– А вы делаете заметные успехи, – сказала Анна после занятий.

– Ещё бы! – полушутливо отозвался Зигфрид, – У меня такая восхитительная учительница!

Анна покраснела и в растерянности молчала, не зная, что ответить на такой комплимент. Она видела, как он посмотрел на неё – почти с нежностью, и оттого смутилась ещё сильнее. А Зигфрид мягко провёл тёплой ладонью по её голове и сказал тихо:

– Вы умница.

Потом быстро вскочил, улыбаясь, вскинул руку в знак приветствия и вышел.

Шагая по переулку, представлял растерянное и смущённое лицо девушки. Она, безусловно, чиста, честна и преданна, но и ей он пока не мог открыться полностью. Зигфрид ждал: возможно, наш агент, который должен был связаться с ним через Морозова, как-то выйдет на связь с центром, и оттуда поступит шифровка с его координатами. Тогда бы он мог с его помощью прощупать Шкловского: а вдруг действительно через него можно внедриться в какое-либо немецкое подразделение? Но только в центре будут решать, нужно это или не нужно. Анне лучше пока ничего не знать, хотя он и желал бы в дальнейшем работать с ней.

О Морозове до сих пор не удалось ничего узнать. Сидит ли он в городской или в гестаповской тюрьме или его давно расстреляли? Даже Петрович, начавший искать среди тюремщиков хотя бы малость знакомых, пока ничего не добился.

Арест Морозова очень осложнял Зигфриду выполнение задания, которое он получил из центра перед тем, как влиться в разведгруппу. Связь с агентом, прерванную год назад, восстановить пока не удаётся. Возможно, он и прибыл уже сюда вместе с немецкой армией, но как его различишь среди множества офицеров и солдат? А может, он выдаёт себя за какого-нибудь делового человека или торговца?

Что-то уж много неудач на старте. План рушится из-за нелепых случайностей, которые, впрочем, могли оказаться совсем не случайными. Зигфрид согнал с лица озабоченность: театр уже близко, и туда идёт Сергей Ларский, хороший парень с уживчивым характером, но немного легкомысленный любитель приволокнуться за симпатичной женщиной, правда, из чисто эстетских побуждений. А это вовсе и не возбраняется молодому человеку такого возраста и такой привлекательной наружности.