Фишер не торопился с выводами, хотя шёл уже третий день, как в гестапо доставили Анну Вагнер. Ему, бывшему сотруднику посольства Германии в Москве, пришлись по душе многие русские пословицы, из которых он извлекал полезные сентенции, помогавшие познать такой необычный народ столь необычной страны. И когда он, распрощавшись с дипломатической службой, поступил в гестапо и снова объявился в России, то построил систему допроса преступников, которых сами русские называют патриотами, по принципу: сначала разгадать суть человека, на какой он замешан закваске, а потом, как говорится, «брать быка за рога».

Анну Вагнер он видел раза три в городской управе, слышал о её австрийском происхождении, скромности, деловитости. Однако отметил в ней излишнюю сосредоточенность, не свойственную её возрасту. Удивляло, что она никуда не ходила. Потом её стал навещать этот Ларский. По донесениям Коха, помощник художника, обладавший внешностью, которая всегда притягивает к себе женщин, а также уживчивым и весёлым нравом, держался в коллективе просто, никому не навязывался в друзья, но никого и не сторонился. Известная доля легкомыслия, надо думать, делала его ещё более притягательным для дам. Победами у них он не хвастал, но иной раз в общежитии не ночевал. И было неясно, как совместить это с острым умом, некоторой склонностью к иронии и наблюдательностью, которые отмечал в Ларском Кох.

Когда ни директор, ни тайный агент, ни открытая слежка ничего не дали, Фишер решил подключить фрау Антонину, ибо чутьё опытного разведчика подсказывало ему, что таким людям, как Ларский и Анна Вагнер, доверять нельзя. Его тем более беспокоили их занятия немецким языком, что подпольная рация чаще всего действовала где-то в том же районе. Немного обескураживало, что рация то работала на линии фронта, то продолжала работать, когда Ларский подолгу не ходил на занятия. И всё-таки Фишер был уверен, что нащупал нужные ниточки и тянет их с двух сторон. Осталось найти обстоятельство, которое связало бы их вместе крепким узлом. Он очень рассчитывал в этом деле на фрау Антонину, и вот она мертва. Убила её Анна Вагнер, которая и без того у него на подозрении. Версию о ревности Фишер сразу же отмёл.

Прежде чем вызвать ещё раз Вагнер, оберлейтенант прокрутил в памяти все подробности первого допроса. Он хорошо рассмотрел её тогда. Белокурая, синеглазая, очень миловидная, будь эта девушка в Германии, она являла бы прекрасный образец арийской женщины. Не нравилось только выражение глаз, холодно-спокойное, с оттенком превосходства. Этого взгляда заместитель начальника эйнзатцкоманды простить ей не мог. Он резко спросил:

– Фамилия?

– Меня привезли сюда, чтобы спросить фамилию?

Она была горда. Слишком горда. Он пытался вразумить её, напомнить, где она находится:

– В такой ситуации другая бы на вашем месте…

– Каждый на своём месте, господин Фишер…

Она посмела прервать! Эта девица просто злила его.

– Не хватало мне ещё философии!

Нет, он не даст ей возможности «пофилософствовать», разыгрывая из себя героиню.

– Когда последний раз виделись?

– С кем?

– Не прикидывайтесь! Бесполезно! Молчите? Сколько вам лет?

Она молчала.

– Ну, вы не в том возрасте, когда его скрывают…Почему не отвечаете?! – Фишер сорвался на крик.

– Жду, когда вы станете говорить со мной подобающим образом.

– О, не спешите, фрёйлейн Анна. С вами ещё будут говорить «подобающим» образом.

В голосе его звучала насмешливая угроза. Он обратился к присутствовавшему на допросе Гуку:

– Не правда ли, красивая девушка?

– Да, очень.

– Вот видите, Вагнер, а выйти отсюда вы можете…уродливой.

Она продолжала молчать. Поняв, что сейчас от неё ничего не добиться, Фишер приказал увести её – незачем тянуть волынку, надо браться покруче.

Теперь Фишер ждал только Гука, чтобы начать очередной допрос Анны Вагнер. Этот тип, конечно, ничтожный человек, но хороший помощник, аккуратный, исполнительный, и за эти качества Фишер терпел его возле себя. Однако, что он себе позволяет, этот Гук! Сейчас приведут Вагнер, а он не явился на службу! Такого с ним ещё не бывало.

В кабинет ввели Анну. Фишер сразу заметил в ней перемену: под глазами легли тёмные тени, лицо осунулось, рот плотно сжат. Он усмехнулся – три дня, проведенные в гестапо, женщину не украшают.

– Ну, – решил брать быка за рога Фишер, – вопрос первый: кто дал вам оружие?

– Никто.

– Откуда же оно у вас?

Анна молча отвернулась.

– Смотреть на меня! Вопрос второй: от кого вы получали задания?

– Никаких заданий я не получала.

– Почему же убили Иванько?

Анна, не поворачивая головы, отвела глаза в сторону.

– Ах, не придумали подходящего объяснения! Вопрос третий: что за человек ходит к вам домой?

– Ко мне разные люди ходят.

– Зачем?

– Берут уроки немецкого языка или просят перевести какую-нибудь бумагу.

– А теперь вопрос последний: вы будете говорить правду?

– Я говорю правду.

– Тогда объясните, где и зачем взяли пистолет?

Анна молчала. Фишер с едкой любезностью напомнил:

– Вы же сами переводили для населения распоряжение немецкого командования, направленное в городскую управу: за хранение оружия – расстрел!

Анна опять отвела глаза.

– Нет, вы на меня смотрите! – Фишер встал, подошёл к ней, взял за подбородок пальцам и резко повернул к себе.

Он искал, чем поразить эту гордячку, и вдруг медленно, отчётливо спросил:

– Хотели разыграть фарс около театрального подъезда? Разве господин Ларский не объяснил вам, что оружие не бутафорское, а настоящее?

При упоминании этой фамилии что-то на миг дрогнуло в глазах Анны, всего на миг, но Фишеру было достаточно, чтобы заметить и обрушить на неё следующий вопрос:

– Кто он, этот Ларский?

Анна стояла с самым независимым видом.

– Отвечайте, кто он?!

– Вы не хуже меня знаете: помощник художника театра.

– Не морочьте мне голову!

– О нём я больше ничего не знаю и ни на какие вопросы отвечать не буду! – твёрдо заявила Анна.

– Ну, это мы ещё посмотрим! Нам достаточно расстрелять вас за хранение оружия…Но мы можем сохранить вам жизнь, если вы проявите благоразумие и правдиво ответите на все вопросы.

Анна чуть-чуть приподняла голову, и Фишер прочитал в её глазах такую твёрдость, что крикнул конвойному в раздражении:

– Увести!

Анну увели. В этот момент вошёл младший офицер и доложил:

– Господин оберлейтенант, Гук обнаружен в своей квартире с простреленной головой!

– Что-о-о?! – заорал Фишер.

– Похоже на самоубийство, – закончил сообщение офицер.

Петрович с недовольным видом то вертел в руках листок, который дал почитать Зигфрид, то снова прочитывал странные фразы: «Лёгкая смерть – это тоже удовольствие. Я прыгнул в колодец». Наконец снял очки и пробурчал: – Туда ему и дорога… А всё-таки проняло его, мерзавца, письмо матери.Зигфрид, не отвечая, смотрел в одну точку. «Тяжело ему», – подумал Петрович и как можно мягче спросил:– Чего молчишь-то?Зигфрид вздохнул.– От него всё равно не было никакого толку, – пытался утешить его Петрович.– Как быть, отец? – заговорил, наконец, Зигфрид. – Гука нет, теперь и совсем ничего об Анне не узнаешь.Петрович встал к закипевшему чайнику, налил в кружки кипятка, добавил отвара липы с чабрецом, придвинул одну Зигфриду:– Ты попей, попей, погрей душу.Зигфрид отрицательно покачал головой.– Не изводись так… Думаешь, мне Анну не жалко?– Дело не только в ней, Петрович…Мне кажется иногда, что я зря просидел здесь пять месяцев.– Как это зря? – недовольно засопел Петрович. – Столько сведений передал. Сам же говорил: из мелочей ваша работа складывается. Чудесные подвиги только в книжках описывают. Вон Морозов и вовсе ничего не успел, а всё равно герой.– Анна…Анна… Что же делать? Что делать, Петрович?– Я постараюсь разузнать…А ты куда опять засобирался? Да тебе теперь и шагу нельзя ступить на улицу.– Не могу же я сидеть сложа руки!– Да гестапо сейчас всё перероет, чтобы про смерть Гука выведать. Небось, не верят, что сам застрелился.– Я в город не пойду, не беспокойся.– Опять на свидание, что ли?– Надо узнать, какая обстановка в театре… И мысль у меня есть одна…– Секретная, что ли?– Какие от тебя секреты? Думаю, рацию всё-таки не нашли, иначе бы Гук сказал.– Забрать «Юрку» невозможно, – сказал Петрович. – Там дверь опечатана и солдат стоит.– Уничтожить надо, пока не обнаружили. Рация – самая серьёзная улика против Анны.– Что предлагаешь?– Сжечь дом. Зайти со стороны сада, где нет охраны…– Новогодний фейерверк устроить! – обрадовался Петрович.– С Василием и сделаете.Василий ждал Зигфрида в условленном месте, сразу предупредил:– Нельзя вам теперь в театр вернуться, Сергей Иванович. Кох уже два дня вас спрашивает, нервничает. А вчера в общежитие тип какой-то приходил, вами интересовался. По глазам видать: из гестапо. Как узнал, что вы третий день отсутствуете, тоже занервничал. Я его к директору проводил. Он что-то директору сказал, так из кабинета только и слышалось, что тот «умирает».– Спасибо, Василий, без твоей помощи мне было бы худо.– Я вот всё хотел признаться вам, Сергей Иванович, как на духу…Виноват я, руку сам повредил, чтобы с передовой уйти. В первые же дни в такие переделки попал… В общем, испугался. Ну, не боец. С передовой отправили, потом списали, я в театр пристроился. Кажется, радоваться бы надо, а я всё мучился, мучился… Прямо до чёрной тоски… Пока вас не встретил. Теперь, что хотите, сделаю. Жизни своей не пожалею, а вину искуплю.– Ну, брат… – Зигфрид помолчал. – Я не судья. Время и народ рассудят… Но ты всё равно молодец. Сказать о себе такое – надо мужество иметь. Я тебе доверяю, Василий, и потому поручаю ответственное дело: сжечь дом Вагнеров. С Петровичем пойдёте.

Фишер был в бешенстве. Он не кричал, не топал ногами, не брызгал слюной, он просто испепелял взглядом незадачливого агента, упустившего Ларского, и шипел: – Вы ничтожество, ничтожество! Понадеялись на Коха… Кто такой Кох? Ещё большее ничтожество, чем вы! Хоть из-под земли достаньте, но найдите мне Ларского! Вон отсюда!Когда перепуганный агент вылетел из кабинета, Фишер приказал привести Анну. Он учинит ей допрос! Эта белокурая красотка не вывернется! Не захочет ни в чём признаться, получит то, что получают все упрямцы.На допрос арестованных водят через двор, вымощенный крупными булыжниками. Двор огорожен прочной каменной стеной высотой более двух метров – ни влезть, ни перепрыгнуть. В нескольких местах – сторожевые посты. Усиленная охрана около тяжёлых железных ворот. Узники прозвали их воротами смерти. Когда в камеры доносится скрежет петель и гул машины, все знают: привезли новых арестованных или увозят тех, кто уже получил приговор.Анна шла медленно, чтобы побольше вдохнуть свежего морозного воздуха. После нескольких часов в душной камере это было своего рода удовольствием. Но конвойный подгонял, и ей пришлось ускорить шаг. Она понимала, что шансов на оправдание нет никаких, и потерявший терпение Фишер наверняка прибегнет к пыткам. Способна ли она выдержать чудовищную боль? Нет, потеряет сознание, как это бывало, когда случалось сильно ударить локоть или колено. Отец тогда говорил: «Ах, ты, барышня кисейная. Чуть что – в обморок». Пусть будет обморок, по крайней мере, не сможет ничего сказать.Папа, бедный папа… Она бы так и не узнала, что с ним, если бы Фишер не устроил для неё маленькое представление, рассчитывая на потрясение. Когда её вели на допрос, дорогу ей и конвойному преградил солдат, отошедший от стоявшего неподалёку фургона. Он дал знак подождать. Открылась боковая дверь, ведущая в один из подвалов тюрьмы, и двое гестаповцев выволокли оттуда человека в потрёпанных брюках и старом вязаном жакете. Они положили его вверх лицом чуть ли не к ногам Анны и принялись медленно открывать дверцы фургона.Анна хотела отвернуться, но её взгляд приковал жакет: она узнала бы его среди тысячи вещей, потому что сама вязала для отца. Переведя взгляд с жакета на лицо, чуть не вскрикнула – отец лежал с выпученными глазами и широко открытым ртом, жёлто-синее лицо уже пошло трупными пятнами. С трудом Анна осознала, что это её отец и что он уже мёртв.Анну словно по ногам ударили, она упала на обледеневшие булыжники, и слёзы брызнули из глаз. Фашисты, наверное, замучили его. Это из-за неё, из-за неё! Конвойный с силой подталкивал её винтовкой, заставляя подняться. Анна, поражённая смертью отца, плохо осознавала, где она, что с ней. Только услышав резкие окрики конвойного, опомнилась. Простая и ясная мысль пронизала сознание: не сломиться! Интуитивно она вдруг поняла, что фашисты специально показали ей мёртвого отца, чтобы лишить сил к сопротивлению. Анна чувствовала, как в ней нарастает ярость. Если бы только знать, что Зигфрид на свободе, она бы вынесла всё.Фишер не сидел, как обычно, за столом, а стоял у окна – наверное, наблюдал оттуда за ней. Увидев вошедшую Анну, резко спросил:– Ну что, фрёйлейн Вагнер, одумались? Будете рассказывать?– О чём?– Кто дал вам оружие?– Выменяла на рынке у какого-то пьянчуги.– Такой пистолет? И вы думаете, что я вам поверил?– Дело ваше.– Ну, хорошо, выменяли. А зачем? Неужели только для того, чтобы застрелить фрау Антонину?Анна молча отвернулась.– Смотреть на меня! – заорал Фишер. – С кем вы связаны? Какие задания выполняли?– На эти вопросы отвечать не буду.– А на какие будете? – с иронией спросил Фишер. – Может, расскажете, зачем к вам ходил Ларский?– Я уже говорила, учил немецкий язык. Можете сами у него спросить, он подтвердит.Анна пошла на маленькую хитрость и ждала, как прореагирует Фишер. Он скользнул по её лицу быстрым взглядом и сказал:– Спросим, когда сочтём нужным. Напрасно вы его выгораживаете. Вы в тюрьме, а он спокойно развлекается с другими женщинами.Искра радости мгновенно промелькнула в глазах Анны, и она поспешила отвести их в сторону: Зигфрид скрылся! Если бы Фишер не рассчитывал узнать от неё, где его искать, он говорил бы по-другому. Вспышка ликования была тотчас замечена Фишером, и он сказал с яростью:– Говорите, какие задания вы получали от Ларского?– Никаких!– А от этого? – Фишер сунул ей в лицо фотографию Игнатова.– Впервые его вижу.– Врёте! Мы схватили его, и он всё рассказал.Анна с презрением отвернулась: уж это-то наглое враньё.– Будете говорить?– Нет! Мне нечего больше сказать.– Сейчас заговорите!Фишер молча кивнул конвойному, и тот втолкнул её в соседнюю комнату…В камеру Анну втащили двое охранников. Они кинули её прямо на цементный пол. Когда лязгнул железный засов на двери, женщины бросились к Анне.– Какой ужас… – прошептала девятнадцатилетняя Глаша.Молодая учительница, мать трёхлетних девочек-близнецов, заплакала.– Замолчи ты! – прикрикнула на неё староста камеры Мария Максимовна. – Помогите ей лучше.В углу сидели ещё две женщины, издали наблюдая за происходящим. Услышав слова старосты, подошли. Одна из них произнесла:– Уж разукрасили… А какая красивая была.– Была! – сердито сказала Мария Максимовна. – Дышит она, живая ещё. Подсобите на нары перенести.Женщины подняли Анну. Положили на возвышение из неоструганных досок. Мария Максимовна укрыла её своим тёплым пальто, сняла с головы ситцевый платочек, смочила краешек водой из кружки, протёрла Анне лицо. Та застонала, открыла глаза.