про Париж, самый скверный, на взгляд Анилина, город на свете

Знаменитые футболисты, которым приходится много ездить, судят о городах, где они сыграли хоть один матч, перво-наперво по тому, что там за «поляна»—так они называют стадион, а уж потом могут вспомнить и об архитектуре, и о памятниках старины, о театрах и музеях. У Анилина, очевидно, впечатления от новых мест определялись прежде всего тем, что здесь за ипподром—с какой дорожкой, с какими виражами и грунтом, как дается старт, какие конюшни и паддоки. И с этой точки зрения он находил столицу Франции едва ли не самым скверным городом на земном шаре.

Сам по себе Лонгшампский ипподром, расположенный под Парижем, бесспорно, очень даже хорош, но лишь для тех, кто тут хозяйничает, а не гостюет.

Так же печалится кукушка в пышных лесных роспле­сках, знакомую мелодию насвистывает иволга. Ястреб-перепелятннк, чуть ли не тот же самый, что и дома на конезаводе, наводил панику на пернатый мир: так же часто машет короткими крыльями, так же стремительно и коварно выскакивает из засады, и с таким же ужасом бросаются от него в окна конюшни, разбивая стекла, голуби, ныряют в воду как по команде утки, а воробьи сыплются под кусты акации, словно сбитые ветром. У здешней славки такая же простенькая и звучная песенка, как и у славки кубанской, и пеночка-веснянка, и дрозд прилетают на утренней заре со знакомыми напевами, и так же сочно крякает коростель в лугах—все знакомо и привычно, но вместе с тем все словно поддельное, неправдашное и не твое. И ничего удивительного в этом нет: когда человек приходит в гости в незнакомый дом, он видит предметы и вещи самые обыкновенные и примелькавшиеся, но прежде, чем сесть на стул, потрогает, проверит его, прежде чем взять что-то в руки, осматривается, приноравливается. Но— и дом дому рознь: в одном в момент освоишься, а в другом часами просидишь—и все тебе будет неприятно и несподручно.

Лонгшамп был из тех ипподромов, к которым надо привыкать исподволь. Чтобы хорошо внедриться в его быт и чувствовать себя совсем раскованно, иностранные жокеи со своими лошадьми приезжают обычно за месяц-полтора.

Насибов с Анилином прибыли за три дня до соревно­ваний. Многое было в диковину, а иные порядки раздра­жали, из себя Анилина выводили.

Начать с того, что его денник выходил окошками на проезжую часть улицы, по которой день и ночь с визгом проносились машины. Под окном цвел жасмин, но запах его проникал в денник только вместе с ядовитыми примесями—отработанных горючих газов и пыли. Федя гово­рил про Анилина: «Это удивительно обаятельная лошадь». Он имел в виду, конечно, не обаяние, а обоняние—спо­собность различать запахи. Качество замечательное, Ани­лин никогда в жизни не мучился коликами живота, потому что за километр чуял носом белену, дурман, репейник, лопух и другие вредные для желудка травы, ко­торые запросто съедают овцы, козы, коровы и лошади с притупленным чутьем. Но вот здесь его тонкое обо­няние играло дурную службу: никак он не мог притер­петься к зловонию, даже и не спал из-за этого—всю ночь напролет вздрагивал и шевелил в беспокой­стве ушами.

Но это бы еще куда ни шло, а вот стартовые маши­ны — такой кошмар, что лошадь только увидит ее, на­чинает пятиться и всхрапывать.

Чудовищно ревущий тягач волочит и ставит поперек дорожки уродливое сооружение, которое состоит из множества узких чуланчиков-боксов, соединенных сталь­ной рамой. У боксов две двери—спереди и сзади.

Анилин привык к вольным пускам—человек с фла­гом, волейбольная сетка на резинках, а здесь надо просунуться в железный чулан через заднюю дверцу, ко­торая тут же наглухо закрывается, и стоять взаперти До тех пор, пока не раздастся команда главного судьи: «Приготовиться!» Враз распахиваются все пе­редние калитки — старт дан. Да, уже дан: никого не интересует, приемист ты или медлителен, капризен или боязлив, помчался стремглав или еще стоишь дурнем.

По идее-то, ясное дело,—здорово, никаких фальстартов, но ведь этому надо особо обучиться и свыкнуться с тем, что у тебя клацают перед носом и за хвостом же­лезные зубы, которые—кто же их знает?—может, еще и кусанут как следует... Времени в обрез, а Анилин в клетку заходить ни в какую не хочет—впору домой отправляться.

И уговаривал его Николай, и ругал — ничто не помогало.

Стали насильно загонять: четыре дюжих французских мужика за уши и за хвост крутят, тянут Анилина, толкают, бьют, будто он в чем-то виноват. Запихнули, замкнули двери,—Анилин стал так беситься в клетке, что упал. Ни­колай еле успел выдернуть ноги из стремян и уцепиться руками за железную балку. Висел под потолком, а те же мужики отворили дверь и ухватились ручищами Анилину за хвост. Он тоскливо и жалостливо ржет, взмок всей ко­жей так, что ручейки с него побежали,—не привык к та­кому обращению.

Второй раз силком всунули, потом третий тем же макаром, четвертый... Изнемог Анилин, смирился. Николай принудил его упираться носом в металлическую дверцу, непрестанно освежая поводом (бил ремнем, если по-честному говорить).

Дали пробный старт — отскочила со щелчком железная дверь, Анилин со страху назад подался.

Два дня мучили его, научился наконец — нет, не выс­какивать, конечно, — хоть как-то вылезать по команде. Два дня он не ел, не пил, равнодушно наблюдая, как вего кормушке пируют жуликоватые воробьи. Кстати, и с кор­мом в Париже было плохо, хозяева совсем об этом не за­ботились. Американцы предусмотрительно привезли с со­бой из-за океана овес, сено и даже воду в целлофановых мешках. И к счастью, в американской команде был знако­мый Насибову по соревнованиям в США жокей Шумейкер, он-то и выручил: дал сена взаймы. Сенцо было самое едовое — с клевером да кострецом, но Анилин только выдергивал его себе на подстилку.

— Похудел, как крючок стал, — вздыхал, глядя на Анилина, Николай.—Что с него можно спросить?

Пришел знаменитый в прошлом жокей, скакавший не­когда в Москве Джеймс Винфильд, который, невзирая на свой преклонный возраст, не утратил жокейского вида, сказал с сожалением про Анилина:

—Хорош, но скакового тела пока нет.

Всего сутки осталось на знакомство с Лонгшампским полем—со всеми его непривычными поворотами, неудобнымн и неожиданными подъемами и спусками. Не было времени сделать даже контрольный галоп на всю дистанцию, на две тысячи четыреста метров,—так просто пропрыгал формальности ради один километр...

В этаких условиях и рядовую скачку выиграть мудрено, не то что в компании мировых резвачей.

А это был знаменитый приз Триумфальной арки — ве­нец скакового сезона для чистокровных лошадей, манящий коннозаводчиков всех пяти континентов: его стоимость— больше миллиона франков, а в переводе на наши деньги — двести тысяч рублей! Во Франции любят конные состяза­ния. Журнал «Всеобщий спорт», например, на первой стра­нице публикует рассказы и отчеты о скачках, а уж затем идут футбол, парус, рапира, бокс... Чистокровных верховых во Франции шесть с лишним тысяч голов, даже больше, чем на родине этих лошадей—в Англии. Устанавливая миллионные поощрения, превышающие по стоимости та­кие популярные скачки, как Кентукки-Дерби, приз Жо­кей-клуба, Рояль Окс, французы стремились сделать со­ревнование на приз Триумфальной арки крупнейшим ми­ровым событием, и они добились своего: каждый год сюда собираются звезды со всего коннозаводческого небоскло­на. А в том, 1965, году состав участников был сильным на редкость: французские газеты писали, что таких лошадей Лонгшамп не видел по крайней мере десять лет.

Какие шансы были у Анилина?

Французы в журнале «Скачки и коневодство» писали, что все прибывшие элитные лошади Европы и Соединен­ных Штатов, «не имея надежд победить, должны радова­ться, что им предоставлена честь участвовать в этих уни­кальных скачках».

Американская газета «Нью-Йорк Таймс» писала: «Лучшее, что могла сделать иностранная лошадь в этой скачке, — это занять пятое место».

Почему так низко оценивались шансы гастролеров? Да потому, что из СССР, Италии и США скакало по одной лошади, из Англии—две, из Ирландии—три, а фран­цузских было двенадцать, в полтора раза больше, чем гос­тей. Разве же они могли бы позволить увезти из своей стра­ны такой приз, не говоря уж про те стены, которые помо­гают дома, и о том объективном факте, что Франция тогда располагала высококласснейшими, лучшими в мире лоша­дьми. Поэтому и пятое-то место — подвиг для чужеземца.

Анилин и его жокей находились в самых худших усло­виях, и, пожалуй, их бы никто не осудил, закончи они со­ревнование, находясь где-нибудь во втором десятке. Это пишется, понятно любому, не в оправдание — это все су­щая правда.

Конечно, Анилин так и не примирился с боксами: дали старт, а он стоит, с ноги на ногу переминается, будто в сму­щении. Насибов готов к этому — резко, даже грубовато понукает его вперед. Ну ничего — более менее сносно на­чали скачку, лишь самую малость отстали от других.

Неделю, не переставая, шел дождь, и потому сейчас из-под копыт летят тяжелые, как булыжники, комья грязи.

Первая половина дистанции идет в гору. Сразу же ста­новится очевидным, что в этой скачке не может быть слу­чайных победителей — только лошади экстрамеждународ­ного класса способны выдержать такое напряжение борь­бы. Итальянский крэк Марио Висконти полдистанции воз­главлял скачку, но это далось ему очень дорого — фини­шировал он двадцатым, самым последним!

Участники растасовались на две неравные группы: пять французских лошадей и крэки США, Англии, Ирлан­дии откровенно сдали, затем и вовсе кончились, а семь скакунов — хозяев ипподрома и с ними Анилин и Марио Висконти спорят за лидерство. За «малым лесом», где уча­стники соревнования на время скрываются из глаз зрите­лей, не выдерживают темпа и отпадают одна за другой еще три французские лошади.

Противоположная прямая переходит в три равных по ширине поворота, каждый из которых потом выходит на финишную прямую, идущую под уклон.

Слева — трибуны, справа — толпы народа и огромное скопление разноцветных легковых автомобилей, на которых зрители приехали внутрь скакового круга по специаль­ным тоннелям. Но вот снова лишь деревья да кустарники — сбоку мелькают красные виноградные лозы и серебрис­тые кусты олив, а впереди только мокрая дорожка и не ле­тят в морду комья грязи, не слышно тяжелых всхрапывании: Анилин один, он выходит на полкорпуса вперед фран­цузских лошадей, возглавляет скачку!

Но эх, как же это скверно — не подготовиться вовремя и не знать всех условий борьбы, особенностей поля!.. По­том в советском журнале «Коневодство и конный спорт» напишут: «По мнению спортивных обозревателей, прове­ди Н. Насибов скачку более расчетливо и сохрани силы для броска на финише, все могло бы быть иначе. Анилин мог бы стать и победителем».

Да, может, и смог бы, а без «бы» не обойтись, потому что разве мыслимо выходить на старт сразу же после из­нурительного переезда, не успев и копыт ополоснуть! Насибов знал, что делал: рывком у французских лошадей не выиграть, надо брать только на силу.

А что касается мнений «спортивных обозревателей», то были они очень разноречивы. Если руководитель ко­манды Е. Н. Долматов брюзжал: «Зря ты, Николай, стал водить скачку, мог бы на два-три места ближе к столбу быть», — то знаменитый Джеймс Винфильд сказал: «Поздравляю с красивой, грамотной ездой!» В феврале 1966 года французское издательство «Уник» выпустило специальную брошюру, посвященную этой скачке. Там говорится, в частности, вот что:

«Русский Анилин — очень красивая мощная ло­шадь — был на скачке совершенно замечателен. Каза­лось, его не очень понукали. Однако «интервьюеры» гово­рят о его жокее Насибове (одном из лучших в России, где ему поручают обучать учеников), что он счел полезной эту тактику из опасения быть запертым в клубке скачки и что поэтому он не спешил; другие поняли так, что он упрекал себя — зачем не увеличил скорость. Не зная этого русского, мы искали истину только в наших биноклях, и первая версия представляется нам более верной».

Сам Насибов так комментировал эти слова:

— Рассмотреть истину в бинокли невозможно. Был только один путь выиграть ту скачку — идти на силу. Но Анилин не был готов к этому. Он не только не успел акклиматизироваться во Франции, но даже не познако­мился заранее со скаковой дорожкой Лонгшампского ипподрома.

Прямая шла под уклон, и вдруг оказалось, что метров за двести до финиша — снова подъем. Анилин сразу за­метно сдал. Рыжий Си Берд пламенем махнул мимо, французский жокей успел что-то крикнуть Насибову. Потом Николай узнал, что жокей Пат Гленнон выкрикнул: «Черт, а не конь!» — но тогда был одним занят: заставить Анилина увеличить резвость.

И Сент Мартин на Реляйнесе выделился из группы и ушел вперед.

Близится полосатый столб. Анилин идет третьим, но ноздря в ноздрю с ним подходит Диатом под Дефоржем и Фри Райд под Эртером.

Все другие лошади остались в пяти и более корпусах сзади. Не считая Анилина, наиболее удачно из иностранцев проскакал американский жеребец Том Рольф — лучший сын легендарного Рибо, сумевшего дважды выиграть приз Триумфальной арки. Ирландский дербист Мидеу Курт занял девятое место, первые лошади Англии закон­чили скачку в хвосте.

Да, но кто же на третьем месте?

Объявили победителя Си Берда и взявшего второй приз Реляйнеса, а у Диатома, Фри Райда и Анилина оди­наковые секунды — как они разделят места, должен ска­зать автоматический фотофиниш.

Проявлена пленка, выяснилось: Анилин проиграл французским лошадям «шею».

Чествовали победителей. Николай знает немецкий язык, немного английский, но французскую речь не пони­мает. Генеральный директор французского общества чи­стокровного коннозаводства господин Жан Романэ гово­рит что-то, жокеи и тренеры время от времени хлопают ему. Ориентируясь на них, аплодирует и Николай: они тихо — и он еле-еле, они с воодушевлением — и он не отстает. В одном месте все уж очень дружно грохали ла­донями, постарался и Николай — от души порукоплескал, а потом с конфузом узнал, что аплодировал-то, оказывается, самому себе!..

Жан Романэ сказал, что направляет письмо на имя министра сельского хозяйства СССР, в котором отмечает Анилина как хорошего, классного пятого, оставившего в побитом поле английского, американского, ирландского и итальянского крэков, что выступление Анилина для первого раза на ипподроме Лонгшамп исключительно, и это мнение разделяется спортсменами всех стран, кото­рые приняли участие в розыгрыше этого приза, что бла­годаря выступлению Анилина в скачке на приз Триум­фальной арки в 1965 году значение коневодства Советско­го Союза намного повысилось и открыло советским ло­шадям широкую дорогу на лучшие ипподромы мира.

— Я не себе, а Анилину хлопал, — нашелся Николай, когда товарищи добродушно подтрунивали над ним.

А потом все так же беззлобно посмеялись над фран­цузским тренером Данденом, который спросил:

— Мосье Насибов, я смотрел пьесу вашего писателя Ивана Тургенева «Месяц в деревне». Там один помещик говорит: «Ну и устроили ему прогулку на черных лоша­дях». Почему в России считается плохо ехать на черной лошади?

Николай объяснил, что предводителя дворянства на выборах «прокатили на вороных» — значит, положили в урну черных шаров — это «против».

— Когда все против, мы, русские, и говорим: «прока­тили на вороных». Данден рассмеялся:

— Значит, я знаю русский язык так же замечательно, как вы французский! Рассчитались!

— Квиты! — подал ему руку Николай.

Насибова поздравляли: французы искренне считали, что это большой успех. Да и не только французы. Если полгода назад западногерманский негоциант, приезжав­ший в конезавод «Восход», не рискнул заплатить двести тысяч, то сейчас многие высказывали желание сиюминут­но выложить за Анилина полмиллиона долларов. Амери­канская газета «Нью-Йорк тайме интернейшл» писала:

«Русская лошадь побила на несколько корпусов Тома Рольфа — американского трехлетка, победителя приза «Прикнесс». А вот что было оказано в английской газете «Дейли телеграф»: «Ни одна из наших лошадей, на кото­рых мы возлагали надежды — Онцидиум и Содерини, не сыграла никакой роли на финише... Русский Анилин был пятым, показав себя очень хорошо...»

Таково было мировое общественное мнение, но сам Анилин его, конечно, не разделял: первое место—это да, это он всегда чувствовал, а все остальные, пятое или второе безразлично,— это уж поражение. От Парижа у него осталось самое неприятное впечатление, и его не из­менили и два последующих визита.

Анилин оказался здесь через год проездом из Нью-Йорка в Берлин и дальше в Москву: пересаживался на другой самолет. И было все неладно, плохо.

Началось все еще в Америке: вдруг выяснилось, что в самолете не хватает места для Насибова и он должен до­гонять другим рейсом — и так-то тошно в самолете, а тут еще в одиночку.

В Париже достался самолет какой-то дырявый, со щелями, и в нем была такая дуроверть, что не мудрено было подхватить двухстороннюю пневмонию. Николай пытался своим телом заслонить Анилина от сквозняка, но куда там — Насибов хоть и не маленького роста, но тонкий, Анилин громадина по сравнению с ним. Потом добавок выяснилось, что погода нелетная, заставили вылезать под холодный дождь.

Когда дали наконец взлет — опять беда: лопнул пропеллер. Пока его меняли, пришлось стоять среди вонючих бензиновых баков.

Починили самолет — опять разверзлись небесные хляби, еще часа два дрогли. Уж на что не любит Анилин самолет, а и то облегченно вздохнул, когда оторвались от взлетной полосы в аэропорту Орли.

Через год судьба в третий раз занесла в этот, как все толкуют, красивейший город на земном шаре (а сами па­рижане всерьез уверяют, что это даже и «не город, а це­лый мир»).

В Кёльне погрузились в автофургон: в одном отсеке Анилин, во втором Насибов и его новый помощник Ку­лик. Доехали до франко-немецкой границы, выяснилось, что надо пробираться через Бельгию, делать большой крюк. Но для этого нужно предварительно заполучить визу, а значит, возвращаться в Кёльн — восемьдесят пять километров конец.

Немец-шофер посоветовал обратиться в консульство. Совет был дельный, но пока хлопотали визу для проезда по бельгийской территории, пока тряслись кружными до­рогами, Анилин захворал — насморк страшенный и тем­пература тридцать девять и пять десятых градуса. Нача­ли делать уколы пенициллина, всякие растирки, давать па­хучие и горькие лекарства.

В Париж приехали ночью. И опять дождище — мож­но подумать, что здесь небо дырявое. На улицах пустын­но и темно, даже окна жилых домов не светятся, наглухо закупоренные железными ставнями. Правда то хорошо, что легко тут время узнавать, часы висят везде, куда ни посмотри, — на ратушах, на храмах, станциях вокзалов и метро, на особых колоннах и столбах. Николай ездил раньше в Лонгшамп либо на электричке от вокзала Сен-Лазар, либо на пароходе от пристани у Тюильри, а шос­сейной дороги не знал. Шофер сначала храбрился, уве­ренно машину вел, но потом стал все чаще на тормоза нажимать, озираясь по сторонам. Наконец вовсе остано­вился на одной из окраинных улиц, даже мотор заглу­шил. Вылез из кабины, Николая позвал. Оба спрятались под большими, как лопухи, листьями пятнистых платано­вых деревьев. Шофер показывает руками и смеется. Ока­зывается, слева — кладбище, а справа, через дорогу ка­бачок под названием «Лучше здесь, чем напротив».

Шофер перевел эти слова с французского на немец­кий, Николай тоже стал смеяться и сказал:

— На это французы мастаки. У них тут есть футболь­ный клуб, объединяющий работников всяких похоронных организаций — кладбищ, мастерских, в которых гробы, кресты, венки и прочие нерадостные вещи изготавливают. Так команда этого клуба называется «Спи спокойно!».

Оба опять принялись гоготать, их еще и Кулик под­держал. Анилин слушал осуждающе: ведь ужаснейшее положение, а они веселятся! Правда, шофер сразу же и посерьезнел, произнес озабоченно:

— Может, и верно сказал ваш великий Достоевский, что Париж — единственный город, где можно быть не­счастным и не страдать, однако что-то все же надо пред­принимать... А то недолго и до страданий, особенно крэку вашему. Куда, в какую сторону подадимся? Я только то знаю, что нумерация домов всех улиц здесь начинается от Сены либо по ее течению...

Загорелое, жесткое лицо Николая оставалось беспеч­ным, даже веселым. С интересом выслушав шофера и убедившись, что никакой полезной информации от него не получить, он решил:

— Сейчас я сбегаю — такси найму.

Это Насибов здорово придумал: легковушка пошла впереди, дорогу показывает — фургон следом. Куда ни посмотришь — улицы да мосты, перекрестки да росста­ни, насилу доплелись до ипподрома.

Лонгшамп — значит в переводе на русский язык «длинное поле». И верно — страх как длинное: почти на три километра протянулось между Булонским лесом и берегом Сены. Вдоль всей скаковой дорожки по эллипти­ческому, приплющенному кругу тянутся белые чистень­кие конюшни. Все их ославили в ту знобкую промозглую сутемь, отыскивая свое место, а когда нашли, то выясни­ли, что зря старались: Анилина надо сначала лечить. По­ставили его, кашляющего и хлюпающего, в лазарет, где нестерпимо воняло карболкой, гашеной известью, еще чем-то нехорошим.

Угрюмый коновал стал по нескольку раз на дню раздирать до боли губы — велел язык показывать, загонял под кожу иголки, совал в рот всякую пакость, лекарства заставляли принимать в лошадиных дозах.

И выступать здесь опять было делом зряшным — мало того что снова свое имя опозорил, еще чуть ногу в выбоине не сломал. Он скакал в своей жизни двадцать семь раз и только три раза оставался без призового места; сначала в двухлетнем возрасте в Будапеште, когда был без Насибова и в большом беспорядке, а еще дважды как раз вот на Лонгшампском иппод­роме... Нет, нет, что ни говорите — скверный го­родишко этот ваш хваленый Париж; не чаял Ани­лин, как и выбраться из него.

Если бы ему было вдомек, то смог бы он утешиться вот каким фактом: французы, рекламируя скачку на приз Триумфальной арки, и по сей день особо подчеркивают, что за него в разные годы (а он существует с 1920 года) боролись феноменальные лошади, и следует их перечис­ление — Рибо, Рибокко, Си Берд, Анилин, Баллимос, Реляйнес, Сер Айвор, Ортелло. Ну что же: ради того, что­бы попасть в такой поминальник, не обидно и горе помы­кать. Хотя как сказать: и без Триумфальной арки имя Анилина было бы в самом ярком созвездии мировых ска­кунов.