А ночью к Флику спешили навязчивые сны из недавних, но уже невозвратных времен. С собой они несли реальную, почти осязаемую физическую боль и не давали собраться перед неминуемой встречей с тем, что уже ждало его за ближайшим поворотом.

…Отчаянно ревел огромный бык, хлопали в ночи чьи-то страшные крылья, прибывала холодная вода… Потом он шел навстречу ветру, сбивавшему с ног, за дощатым матушкиным гробом… Потом усталый мужчина с пышными усами измерял Флика большой деревянной линейкой, набитой на дощатую стену холодного барака, бесцеремонно лез в ему рот, считая зубы грязными пальцами с заусенцами… Потом Флик оказывался уже без овчинной куртки у повозки маркитанта, где крестный старался выбрать вещи подешевле, придирчиво роясь в куче старья… Он совал бесчувственному Флику в руки саблю с рукоятью за 8 ливров, седло с поводьями и кобурами за 33 ливра… Потом они отсчитывали деньги на чушки и чепрак, на недоуздок… Они считали и считали… И обычно к утру оба начинали понимать, что за жизнь столько денег не платят. Жизнь не стоит ничего.

Ежедневно он просыпался под сиплый звук рожка с холодным страхом смерти. Привыкнув по сигналу побудки различать дежурную ротную команду, он сосредоточенно соображал, насколько трудным сложится будущий день. Страх колотил всех рекрутов вокруг него. Они с жадностью приглядывались к пожилому бригадиру, к вахмистру с ранней сединой на висках… Но рядовые драгуны были немногим старше большинства новобранцев.

Полк Мэтр-де-Кан Женераль, куда попал Флик, стоял в общей цепи из одиннадцати полков, расположившихся по всему атлантическому побережью на случай неожиданного десанта англичан. В оцепление полк встал после ожесточенного сражения при Фонтенуа, где вместе с полками Королевским и Бофремон закрывал собой левый фланг. Однако никакого победного кипения вокруг не чувствовалось. Крики вербовщиков на всех рыночных площадях, обилие свободных топчанов в палатках, неумолчный стук обувных молотков у залежей ношенных воловьих ботин с рыжими пятнами крови — красноречиво свидетельствовали, что новому рекрутскому набору придется нелегко.

Стремительно уходило в прошлое славное время драгун, когда во Фландрии перед полками Ноайля и Мориса Саксонского одна за другой капитулировали древние крепости… К моменту, когда Флик попал в полк, бои с участием драгун окончательно превратились в обычную мясорубку, где под корень уничтожалось все новое пополнение. А в пешем строю против регулярной пехоты в первой линии обороны — полки драгун гибли почти поголовно.

Офицеры полка, которым напутствием Королевы предписывалось "первейшей заботой — иметь лучшего портного, известнейшего парфюмера, самое блестящее конское снаряжение, самую лучшую ливрею", прекрасно сознавали, что командуют обычными смертниками, у которых, без изменения самого статуса полков, не остается ни одного шанса. Из-за этого неприятного обстоятельства офицеры предпочитали месяцами не показываться в полку, чтобы как можно реже заглядывать в лица "пушечного мяса". И повсюду, куда не переводили полк на дислокацию, население заранее опасалось пьяных кутежей и повального распутства обреченных на гибель.

Желтое знамя с драконом полоскалось на высоком флагштоке на плацу, где каждое утро новобранцы под началом одного из бригадиров отрабатывали пеший сомкнутый строй. Капитан роты так и не появился в полку за два с лишним месяца жизни Флика "на летних квартирах". Корнет и вахмистр рекрутами вообще не занимались, они закупали фураж и готовили к занятиям рекрутов верхом огромных «нормандских» коней. «Норманнов» специально приобретали для драгун чуть ли не под Парижем за 250 ливров.

Флик заранее испытывал к своей будущей лошади что-то вроде тоскливой зависти, понимая, что его жизнь стоит куда меньше, чем жизнь прошедшего специальную выучку «норманна». Ночные подсчеты и панический страх смерти сменялись днем другими, тоже невеселыми подсчетами и предположениями. К примеру, о том, сколько же хозяев было до него у его лошади? Да и что это будет за лошадка? Каково ей знакомиться с новым седоком? Впрочем, даже у его красного кюлота явно был не один владелец до него…

Срывая голос, бригадир пытался подготовить будущих драгун на плацу. Ритм жесткой дробью отбивал собственный барабанщик роты, одетый в ливрею Королевы, но вчерашние деревенские парни, наступали друг другу на пятки, заваливаясь то в одну сторону, то в другую. Бригадир сипло выкрикивал команды, отбивая хлыстом ритм барабанной дроби по согнутым спинам новобранцев…

Доставалось и Флику. Как ни странно, удары хлыста потерявшего терпение бригадира моментально выбили в нем то, что мешало жить и днем — страх смерти. Поэтому сложные фигуры изменения строя у Флика сразу стали получаться лучше. Это заметил и бригадир, без устали работавший хлыстом, он сразу перевел худенького рекрута в первую линию.

Но еще оставалась ночь, разрывавшая душу надвое властным притяжением родного дома, где уже чужие люди латали просевшую крышу…

Днем Флик старался примириться с мыслью, что назад дороги ему нет. Только ночью он все-таки не мог прогнать из своих снов крестного. Сны с изматывающими подсчетами каждого ливра, остававшегося на грязной морщинистой ладони крестного, клятвенно обещавшего после выплаты залога мызы выделить долю и Флику, сковывали его днем, мешали втянуться в новую незнакомую жизнь. Днем у Флика от прежней жизни оставались только матушкины носки, которые он прятал за пазухой жюстокора. Только сны не давали раз и навсегда отказаться от всего, с чем он связывал надежды шестнадцать лет своей жизни. Многие рекруты, как и Флик, до утра стонали во сне, загибая пальцы. Как и Флик, многие цеплялись несбыточными надеждами к своей уже ненужной и даже вредной в новой жизни памяти… Короткой, как узкая полоска прибрежной косы.

Поначалу он думал, что никогда не сможет ориентироваться среди множества цветных палаток, выставленных каре возле плаца. Постепенно он научился машинально находить в лабиринте грязных полотнищ путь к коновязи и импровизированному манежу. Его перестала пугать пестрота маркитантских повозок неподалеку, разносившийся оттуда истошный плач детей и крики женщин. Дорога из города упиралась в полосатый шлагбаум, который неизвестно от кого охранял почетный караул с парадным разводом на все церковные праздники. День властно отбирал его у ночи звуком рожка, барабанной дробью и свистом хлыста. День встречал его криками бригадиров, ржанием коней в манеже, топотом новобранцев на плацу, где, взбивая мелкую колючую пыль, рота за ротой отрабатывали боевые построения… Все затихало перед обедом, а с заходом солнца в лагере разжигали костры, и Флик, бездумно бродивший от одного ротного костра к другому, наконец-то чувствовал себя вполне в своей стихии.

И как только Флик начал понемногу свыкаться с невеселым поворотом судьбы, как только попытался строить коротенькие планы на ближайшее будущее, так тут же столкнулся с тем, что на его неопределенное будущее могут иметь виды не только он сам и его бригадиры.

Особой неуклюжестью и полной неприспособленностью к военной жизни из всех рекрутов выделялся Гермин, плотник из Маастрихта. Он не мог без посторонней помощи взбираться на деревянные козлы, пробегать по наклонным бревнам, карабкаться с другими рекрутами на столбы и макеты отвесных стен. Всю экипировку для стрельб, вместе с натруской для пороха и лядункой «картуш» он содержал так, что бригадир лично наказывал его битьем тонким хлыстом по коротким, толстым пальцам. В отличие от Флика, Гермин всегда стоял при построении сзади, тяжело, со свистом дыша в затылок рекрутам первой линии.

Пока всем рекрутам было очень тяжело, никто не обращал на него внимания. Каждый старался точнее следовать указаниям бригадира. Некоторые продолжали самостоятельные занятия и после обеда, штурмуя препятствия и упражняясь в стрельбе. Мало кто из новобранцев в прежней жизни рассчитывал становиться военным, почти всех в полк привели не самые веселые обстоятельства, о которых предпочитали помалкивать даже в разговорах у костра. Новобранцы старались скорее освоиться с новым ремеслом, позволявшим надеяться выжить.

Не слишком богатый умом, но от природы с избытком снабженный наглой предприимчивостью нищего пригорода, Гермин сообразил, что как только его товарищи втянутся в службу, так непременно займутся им. Что на его веку случалось уже не раз. И если в этот момент рядом не будет кого-то более беззащитного, нежели он, то все тумаки и насмешки неминуемо достанутся ему. С остервенелой ожесточенностью обреченного он принялся преследовать Флика. Он бил его каждый вечер на дорожке между ротными кострами, стараясь неожиданно напасть сзади. Флик начинал терять уверенность, чувствуя себя загоняемой дичью. Хуже всего, что никто не мог ему помочь. Сосед по палатке, фламандец из Кортрейка, сам измотанный донельзя учениями, дал Флику литой кистень, посоветовав все время носить с собой. Длинный, худой парень из Хогевена, потянувший сухожилие, разглядел огромную морду плотника в кустах бузины. Он-то и предупредил Флика, что плотник часами караулит его возле тропки, которая вела между холмов к полковой выгребной яме. Многие драгуны до самой ямы не добегали, особенно в темноте. Гермин явно задался целью вывозить Флика в загаженной траве.

Какие бы чудеса осмотрительности не проявлял Флик, но однажды Гермин все же застал его врасплох. Он неожиданно выпрыгнул сзади из кустов, и Флик покатился под откос, больно ударившись головой о камень. В глазах потемнело, а сверху всей тушей на него навалился Гермин, не давая вздохнуть. Флик попытался вывернуться, ожесточенно царапаясь. А Гермин вдруг принялся с сопением ерзать на нем, пытаясь расстегнуть куртку, где были спрятаны матушки носки. Он раскрыл огромный рот и, закатив глаза, начал подтягивать лицо Флика к своей отвратительной роже. Ничего гаже за всю жизнь Флик еще не переживал, он не мог освободить руки придавленные животом плотника. По лицу уже струились слезы от собственной беспомощности… Вдруг крупная кудлатая башка Гермина, заслонившая темнеющее небо, дернулась в сторону, черты лица будто разъехались, и туша плотника, поддавшись отчаянному усилию Флика, отвалилась в сторону.

— Солдатик! Башмак принеси! — попросил Флика девичий голосок из темноты.

Флик стал шарить руками возле бесчувственного Гермина, и правая рука тут же уткнулась в грубое деревянное сабо. Подхватив спасительный предмет, Флик, кое-как отряхнувшись, направился к кустам бузины, за которыми слабо потрескивал небольшой костерок. Возле костра хлопотала девушка чуть старше Флика.

— Спаси Христос, девица, за выручку, — смущенно поблагодарил девушку Флик, с поклоном вручая сабо.

— Я давно за этим боровом наблюдаю, — сказала девушка. — Он здесь давно караулит. Меня зовут Хильдой, а тебя? Только учти, я тебе не какая-нибудь, я служу в прачках у матушки Лизы. Садись солдатик, я тебе жюстокор вычищу. Снимай, снимай! Не бойся! Больно влетело от этого негодяя?

Флик молча слушал веселую болтовню девушки, уже узнавая ее. На минуту его ночные кошмары стали реальными, будто все это случилось только вчера… Вновь хлопали, зачерпывая воду, огромные страшные крылья. В сизом тумане влажного спертого воздуха старой ратуши у самой крыши, как по перекладинам мачт, ходили люди по черным от времени стропилам… И одинокая девочка в полотняной юбке, безрукавой ночной рубашке, в стареньком платке на голых плечиках… Флику тогда показалось, будто на ее головке, в копне светлых кудряшек отражалось солнце… Он вспомнил, как девочка повсюду с любопытством ходила за взрослыми, сосредоточенно наблюдая за приготовлениями к штурму прорана… Хильда Монс, дочка соседей с дальней косы.

Она жила через две мызы и каждый раз махала Флику платком, когда он тащил тележку с матушкой в церковь. Сама она почти не ходили в церковь до конфирмации, помогая матери возиться с младшими братьями. Но на все престольные праздники с неприменным смехом впрягалась с Фликом в матушкину тележку, и в ушах звенело от ее щебета…

Ее родителей с младшими братьями так и не нашли, саму девочку сняли с конька крыши, посиневшую от холода и пронизывающего ветра. Еще до обеда пришла лодка с нижней плотины с гашенкой и быком, в нее же усадили и Хильду Монс, чтобы по уходившей воде успеть переправить девочку к водосбросам, где жила ее тетка.

Месяц спустя Флик с матушкой видели высокую озабоченную женщину, ходившую возле домика Монсов с покупателем — полным, неопрятного вида стариком. Они тогда подумали, что это и есть тетка Хильды. Матушка сказала, что тетка вовремя продала дом, крыша-то требует серьезного ремонта, да и погреба давно пора чистить. А так у Хильды хоть будут деньги на черный день. Ни матушка, ни Флик вслух не высказали опаску, что, судя по виду этой суровой женщины, малышку ожидает впереди очень много черных дней.

Новый хозяин мызы Монсов не вложил ни одного су в починку. Дом он использовал для ремонта и просушки снастей и ночлега поденщиков, в которые он набирал всякий сброд в сезон на рыбную ловлю. Отъезжая с товаром в город, он бросал ветшающее, когда-то вполне крепкое хозяйство на людей, никогда не имевших собственного дома. Они будто мстили за свою бесприютность осиротевшему дому. Флику и матушке страшно было слышать пьяные крики, доносившиеся с мызы, жалобный визг давно не смазанных петель, треск разламываемого штакетника. Когда начинало штормить, старик-рыбник распускал поденщиков нищенствовать по дорогам, выгонял всех вон, а дом запирал. И все зиму дом стоял нетопленым, ветшая на глазах. Перед смертью матушки, на самую Пасху рухнула крыша. Вначале раздался оглушительный треск наводопевших стропил, а когда крыша провалилась, то весь дом будто вздохнул с облегчением. Матушка начала креститься и просить Бога за сиротку Монс… Флик вспомнил это так ясно! Оказывается, совсем недавно и матушка была еще жива…

— У вашего дома крыша провалилась, — сказал Флик, вытирая рукавом набежавшие слезы, продолжавшей беззаботно трещать девушке.

— Ты же… сын матушки Вейде! — выдохнула в ответ Хильда.

Девушка протяжно охнула и истошно завыла с причитаниями, как плакали все женщины побережья на похоронах. Глядя на нее, больше не смог сдерживаться и Флик. Они плакали в голос вместе, каждый о своем, но больше всего — о том невозвратном времени, когда они тащили матушкину тележку, а теплый соленый ветер бил им в лицо…

Первой закончила рыдать Хильда, опасаясь, что кролик может подгореть. Продолжая горестно шмыгать носом, она сняла кролика с огня и стала неторопливо делить его деревянной лопаткой на листке лопуха. Из узелка, висевшего на поясе, тяжело вздыхая, достала кусок ржаного хлеба и тряпочку с солью. Флик тут же почувствовал спазмы голода, подступившего к самой гортани. Он понимал, что девушка на него совершенно не рассчитывала, что ему надо отказаться, но отказаться не было сил, когда Хильда принялась подсовывать ему самые аппетитные кусочки. Это был самый вкусный кролик, которого когда-либо пробовал Флик, выросший неподалеку от вересковых холмов, сплошь изрытых кроличьими норами… Настолько вкусным, что они уже почти без слез рассказали друг другу о том, что с ними случилось после прорыва плотины.

Деньги, как и опасались матушка и Флик, тетка Хильде не отдала. Она попрекала ее каждым куском. Конечно, деньги никогда лишними не бывают, а у тетки была большая семья. Поэтому, как только на Хильду начали засматриваться соседские парни, тетка продала ее матушке Лизе в услужение.

Подвесив воду в котелке на толстой ветке у костра, Хильда поделилась с Фликом своими планами. Она бы с удовольствием держала в полку походную кухню, как тилбургская грязнуля — матушка Сара, которая даже котлов не чистит. У той столовались многие драгуны, поскольку это было намного дешевле и вкуснее похлебки из общего котла. Хильда отлично знала, где покупать припасы. С первых дней в полку ей довелось ходить по всем рынкам и ярмаркам округи, продавая стираную амуницию и за матушку Лизу и… за себя, конечно. Потому что оставлять немного денег себе Хильда считала справедливым. Во-первых, потому что матушка Лиза купила ее в качестве швеи и прачки, а хотела бы, чтобы она еще была… такой. А тогда ей надо прежде выплатить 80 ливров и справить платья, как у других фламандских девок. А раз эта скряга ей на платья не потратилась, так пускай сама в таких обносках выходит вечером на плац, и весь разговор!

Во-вторых, как с ехидством заметила Хильда, она гораздо лучше матушки Лизы умеет считать. Спасибо родной тетушке, научила! Хорошо же некоторые решили устроиться за ее счет! А она накопит деньги на походную кухню и переманит всех едоков у матушки Сары.

Хильда не считала зазорным обворовывать и интендантские повозки. Потому что считала несправедливым, когда такие порядочные девушки, как она, сидят голодом, а всякие такие пьют сладкое бургундское вино с интендантами и заедают солониной.

Той же справедливости ради Хильда сквозь зубы заметила, что даже такие девушки, правда, всегда помогают захворавшим драгунам. А лекарственные травы сушит и собирает весь женский лагерь. Хильда тоже была не прочь помочь больному и увечному, поскольку так было проще завести полезные знакомства. В полевой лагерь она предпочитала без дела не ходить.

Закипел котелок, в который Хильда бросила сухую землянику и стебли ревеня… На небе высыпали яркие звезды… Вдоволь наревевшись и наговорившись всласть, они по очереди запивали свои печали кисловатым ароматным взваром из одного котелка. Флик почувствовал, что наконец-то лопнули все нити, тоскою тянувшие его к дому… Потом Хильда затоптала костерок, деловито собрала свой узелок, надела чепец, висевший на ветке бузины, и, обняв Флика за пояс, собралась проводить его к лагерю. Слишком много они плакали этим вечером, поэтому сразу захотелось петь. Прижимаясь к теплому боку Хильды, Флик вместе с ней всю дорогу громко кричал песню про то, что можно обойти все побережье, а лучше харлемских девушек нигде не найти! У них самые розовые щеки, самые шелковистые косы и самая белая кожа на всем побережье!

Хильда два раза теряла свои огромные сабо, надетые на босу ногу. Флик, от переизбытка чувств, вдруг полез за пазуху, и сунул ей в руки матушкины носки. Хильда, сразу поняв, что за носки он таскает за пазухой, задохнулась, отталкивая подарок. Она бы заплакала, но слез уже не было, да и плакать после веселой песни не хотелось. Она лишь застенчиво призналась, что ей пока еще никто ничего не дарил. Особенно шерстяных носок.

Прощаясь, девушка сбивчиво попыталась предупредить его, чтобы он не верил никому… что вовсе она вовсе не какая-нибудь там… Флик со смехом целовал ее пахнувшие земляникой щеки, потуже затягивал старый шерстяной платок на груди и счастливо шептал, что она самая-самая лучшая из всех, кого он когда-нибудь встречал на свете.

Легкой походкой он направился в свою палатку. Впервые со дня матушкиной смерти Флик ложился с горячим желанием, чтобы скорее начался новый день…