Огромный, конусообразный чум, стоящий в центре будущего города Живого Бога был наполнен людьми, нараспев повторяющими странные слова заклинания, которые они твердили ночами последний месяц. В центре, двумя смыкающимися неровными окружностями были разложены костры. Сизый полупрозрачный дым от поленьев поднимался по ободранным стволам, терпко пахнувших умирающей хвоей, к кусочку насыщенной небесной сини, видневшейся из чума до захода солнца. Изредка с ветром в чум залетали легкие, колючие снежинки. Они тут же таяли, холодной росой оседая на лицах.

Женщины в белых балахонах подползали на коленях ближе к кострищам и затягивали заунывный речитатив, будто старались убедить кого-то там, внизу, что миг пробуждения настал. Выхватывая остывающий пепел кострищ, они посыпали им волосы, натирали щеки. Их высокие визгливые голоса сливались в непрерывный зов, разносившийся далеко в округе. Он проникал в стволы деревьев, которые на морозе вторили ему нестройным гудением. Но еще дальше, в самую их сердцевину проникал ритм бубнов. В них изо всей силы, в забытьи били мужчины, сидевшие вокруг женщин у самых расшитых пологов. Толпа камлала. Они знали, что, как только придет Хозяин, как только он вернется, все будет у них хорошо. У них, у единственных, ведь они давно все поняли и успели раньше других. А вот тем, другим, которые когда-то в оставленной внизу жизни делали им плохо, сразу станет так плохо, что тогда они узнают, как плохо было им.

На середину кострищ медленно выходил Око Живого Бога. Он давно уже отказался от прежнего имени, да и никому из сидевших вокруг костра братьев и сестер не пришло бы в голову назвать его прежним именем. Та жизнь закончилась. Впрочем, пока еще нет. Но последние минуты этой жизни истекали. Сама жизнь заканчивалась. Они это чувствовали. Они отходили от этой жизни к какому-то иному существованию. Око Бога обещал, что у них вырастут крылья, что они будут неимоверно счастливы. И они чувствовали, что он прав, ведь по ночам, когда они пели свои молитвы, у них нестерпимо чесались лопатки, будто сквозь спину действительно пробивались странные кожистые крылья.

— А-а-а… — истерично завыли женщины, не чувствуя подступающего холода, неотрывно глядя слезящимися глазами на расплывающееся пятно затухающего пепелища посреди чума. Они раскачивались под рокот бубнов в своих белых хламидах, и чувствовали, что Хозяин уже близко.

Над раскрытым зевом огромного чума собирались свинцовые тучи. Дым уже не удерживал снег, который каплями шипел на остывающих углях.

— Нет! — заорал вдруг Око Живого Бога. И все братья и сестры разом поняли, что ему внезапно резко расхотелось становиться этим самым Оком, что он сам вспомнил, некоторые светлые моменты в бывшей невозвратимой уже жизни Кольки-якута. Но было поздно. Надувшийся на его лбу чирей лопнул, отчего глаза бывшего Кольки утратили всякий смысл и застыли, а из сукровицы на лбу вдруг вылез странный шевелящийся отросток и, качаясь на тонкой ножке, леденящим взглядом внимательно посмотрел на каждого, и каждому, камлавшему о нем, заглянув в душу. От одного мимолетного взгляда в каждом тонкой папиросной бумажкой вспыхивала и тут же гасла навеки его душа.

* * *

— Гриш, не ори ты так! Тише! Люди спят, — увещевал Петрович матерящегося Ямщикова.

— Петрович, я сейчас такую хрень во сне видел, так реально… Вот как тебя! — ответил приходящий в себя Ямщиков, с усилием растирая глаза и подавляя зевоту. — Снилось, будто по вагону ползет твой гаденыш Кирилл, а рядом… Маришка наша… Голая в натуре! Ну, в принципе она, конечно, ничего так себе, относительно. Но голая. Такой сон дурацкий… Не поймешь даже — к чему это? Если бы хоть какой-то смысл в эту обнаженку был вложен. Политический хотя бы. А то ведь в вагоне довольно зябко, ощущаешь? Я хотел сказать им, чтобы этот Чингачгук отстал от Маришки, она ведь простыть может, а он, главное, говорит мне: "Кыш-шш!" И я ответить ничего не могу! Представляешь?

— И что? — заинтересованно спросил Петрович.

— А ничего, — махнул рукой Ямщиков, спускаясь с полки. — До того, как ты меня трясти начал, всю дорогу ползал за ними, молча… Ну, смотри! Конечно, она спит! Она до сих пор с твоим Кирюшей во сне. Дурдом. Ты меня разбудил как раз на том месте, когда Кирилл ей объяснял, что надо везде песок сыпать. На всякий пожарный случай. Филиал Кащенко на колесах…

— Мне от нефтяников из шестого купе мужской журнальчик остался, с картинками в таком же ракурсе, — совершенно некстати вспомнил Петрович. — Художник рисовал. Голые девицы вперемешку с гадами разными и динозавриками. Вокруг природа фантастическая изображена, а производства — никакого.

— Хочешь сказать, что женщине в таком месте одеться не во что? — догадался Ямщиков. — Типа только с гадами и остается дружить? В целом подобный художественный прием я считаю оправданным. В особенности, для мужских журналов. С дурацкими советами лично я к художникам не полезу. Но ведь в этих фантазиях тепло и даже жарко, наверно, а? И это, Петрович, природа! А не прицепной вагон ЖД России!..

Внезапно вагон резко тряхнуло. С противным скрежетом и визгом, слегка накренившись, он остановился. Свет над полками тут же погас. Замерший на минуту вагон вначале медленно, а затем все быстрее покатился куда-то в противоположную сторону…

Петрович хотел выбежать в коридор, но Ямщиков тут же схватил его за рукав.

— Тихо, Леха, сиди тихо! — приказал он проводнику, порывавшемуся спасти вверенную ему государственную собственность. — Мы здесь в относительной безопасности, они ждут прямо за дверью.

— Кто? — с нескрываемым страхом спросил Петрович, действительно услышав чье-то щелканье, шипение и поскребывание в обшивку двери.

— Мышки летучие, — ответил Ямщиков, бесцеремонно расталкивая Марину и Седого. — Необыкновенно огромных размеров. Сам увидишь.

Пока Марина и Седой приходили в себя, Ямщиков поднял дерматиновый полог над окном, за которым еще не прояснило. Вагон скатывался по каким-то незнакомым диким местам с огромными кучами валежника и непроходимой тайгой сразу за высокой насыпью. Вокруг было удивительно тихо. Исподволь, постепенно накатывала смиряющее всякое движение апатия. Хотелось укрыться одеялом и спать, спать, уснуть навсегда… В воздухе заискрились тончайшие золотинки сонной пыли, которую толчет с Начала Всех Времен на Луне бессмертный Синий Кролик в ступе бессмертия… Время останавливалось, только за окном одна картинка медленно сменяла другую. И даже в кромешной тьме Ямщиков разглядел, что с неба жирной сажей валил черный снег…

Вдруг вагон вновь резко дернулся и остановился. К замерзающим людям, почти подчинившимся сонным чарам, звуки вернулись визгом тормозов и режущими слух гортанными криками саров за прогибающейся перегодкой.

— Грег, высаживай окно! — слабым голосом скомандовал Седой. — В коридор нам не прорваться… Вынимаем бляхи! Они нашли щель, вдувают нам сонную пыльцу…

— Гриша, окно ты так просто не пробьешь, — из последних сил сказал Петрович, заставив себя подняться и шаря обеими руками по полке, куда Марина с вечера уложила Кирюшу. — Вынь у меня ключ из кармана, у меня чего-то руки плохо слушаются…

Ямщиков, стараясь не дышать, достал из кармана проводника металлический штырь с полым углублением с одного конца. Плохо соображая, он все-таки нашел на раме две скважины с металлическими пипками внутри. Легко отвернув их странным обрубком, он тупо уставился на окно, пытаясь сообразить, почему же оно все-таки не открылось после его титанических усилий. В ушах застучала кровь, и вновь проваливаясь в черный, как снег за окном, сон, Ямщиков всей тяжестью повис на поручне вверху окна…

Законы физики все еще действовали в восьмой части, поэтому окно начало медленно отъезжать вниз. Люди в купе с кашлем хватали свежий, обжигавший холодом воздух.

В дверь купе кто-то с силой вгрызался снаружи. Хотя до конца раму дотянуть так и не удалось, Ямщиков принялся по очереди подсаживать все еще беспомощных спутников в узкий оконный проем, потому что дверь вдруг начала надуваться пузырем в разных местах, ежась тонкими морщинками лишь там, где были с вечера начертаны защитные пентаграммы. Первым по откосу покатился Седой, за ним из окна вылетела Марина в развевающейся дубленке и каких-то дурацких коротких штанах. Дверь теперь держали только пентаграммы и красные шерстяные нити, сквозь которые уже просвечивали очертания тварей, пытающихся прорваться в купе. А Ямщиков все никак не мог оттащить от верхней полки Петровича.

— Кирюши нигде нет! — стонал Петрович, растопыривая руки. — Без Кирюши не пойду!

Однако увидев, что за мышки лезут к ним через натянутые струною нити, он сам выскочил в окно. Ямщиков, повиснув руками на плоскости окна уже с другой стороны вагона, даже зажмурился, когда дверь все-таки лопнула большим ядовитым пузырем, растекаясь по пластиковым стенкам купе…

— Что это вагон-то вдруг встал? — через силу спросил запыхавшийся Ямщиков, подбегая к стоявшей поодаль троице. И шутки ради добавил: — Кто-то ночью песку, что ли, в буксы сыпанул?

— Ага! Мы с Кирюшей, — каким-то безразличным тоном сказала Марина. — Кира сказал, что надо на всякий пожарный случай… Говорил, что в пожарных случаях — песок первым делом помогает… Смотри!

Тут Ямщиков, наконец, повернул голову от вагона, где в зияющем проеме окна с минуту на минуту могли появиться сары, и обомлел. Вагон почти вплотную подъехал к сопке с проплешинами выгоревшего леса на вершине. Белевшая в утреннем сумраке сопка медленно покрывалась шалью черного снега. А с самой вершины, будто пробудившийся вулкан, в небо бил поток холодного алого пламени.

— Им сейчас туда только долететь осталось, — с отчаянием сказал Ямщиков. — А мы снизу будем подпрыгивать, как цуцики… Нам бы там надо быть! Вот же непруха… Не везет, так не везет… Может, хоть пики удастся добросить?

— Врата открыты, — сказал Седой, вынимая из-за пазухи литой трезубец, сноровисто привинчивая к нему довольно длинный черенок. — Все-таки, думаю, они не откажут себе в удовольствии нас прикончить… Чем они рискуют? Да ничем! Так что сейчас начнется… Флик, не стой дурочкой! Поджигай все, что может гореть! Вы бы схоронились пока куда-нибудь, Алексей Петрович!

Петрович не ответил ему и даже не удивился, как это очкарик всю дорогу хранил на себе такое внушительное холодное оружие. Все его внимание было приковано к происходящему на крыше прицепного вагона. Не обращая внимания на предостережение Седого, он заторможено, нелепо выкидывая руки, побежал вовсе не прятаться. Огибая вспыхивающий и тут же гаснущий валежник, продолжавший тлеть ленивым полумертвым огнем, он бежал прямиком к вагону, с трудом переставляя в разряженном воздухе ноги. На бегу Петрович надрывно кричал двум крылатым гадюкам на крыше:

— Кирюша! Мальчик мой! Не трогайте моего удавчика, ироды!

Ямщиков отвернулся от сопки и обомлел, глянув, куда поскакал их проводник. Прицепной вагон на глазах проседал на осыпающейся насыпи, а по его крыше два сара, неловко подпрыгивая на странных лапах с желтоватыми копытцами, пытались скинуть на черный снег бившего их мощным хвостом Кирилла. Одного из них змею удалось ухватить за копыто. Свернувшись в плотное кольцо, он, непрерывно орудуя пятнистым хвостом, надежно удерживал отчаянно вырывавшегося из его тисков сара. И резкий, пронзительный крик неразлучника, пытающегося взлететь, будил засыпавшую вечным сном непроходимую тайгу.

Второй сар вдруг расправил крылья, балансируя на самом краю крыши накренившегося вагона. Желтые глаза его блестели. Втягивая воздух рваными ноздрями с бахромой шевелящихся волосков, он внимательно посмотрел на вершину сопки. Время истекало, и скоро все эти странные фигурки, смешно подпрыгивающие внизу, тщетно пытавшиеся разжечь пламя, уснут навеки, включая неизвестно откуда взявшегося Хранителя…

Неразлучник, чью ногу, резко мотая всем телом, выворачивал Хранитель, пронзительно вскрикнул, и сразу за его воплем раздался подозрительный хруст. Крылья попавшего в Кирюшин капкан сара безнадежно повисли, и каждый удар змеиного хвоста причинял ему нестерпимую боль, все глубже загоняя небольшие коготки на краях крыльев в еще не успевшую загрубеть кожу.

Свободный сар легко взмыл в неподвижный воздух. Вокруг него стаей взметались черные снежинки, висевшие в воздухе, словно заснув на лету. Сделав несколько кругов над непрерывно визжащим от боли неразлучным, сар внезапно спикировал вниз, вытянув вперед две узловатые, покрытые рыжей шерстью лапы с необыкновенно острыми длинными когтями. Ударив ими рядом с неразлучником, сиплые крики которого слились в сиплый вой, сар и сам взвыл от боли и разочарования, поскольку ему тут же прилетело по сморщенной, заросшей клочковатой шерстью сопатке вертким пятнистым хвостом. Несколько раз сар поднимался, переваливаясь на копытцах, отходя для взлета на край вагона, подальше от молотящего хвостом удава. От визга пикировавшего неразлучника, пытающегося освободить собрата из железной хватки Кирюши, закладывало уши. Внезапно второй сар, воспользовавшись тем, что Кирюша на мгновение освободил голову из колец, отслеживая пикирующего противника, всем телом упал на него, выкинув вперед уродливые когтистые лапы… Хвост удава резко взвился и тут же бессильно упал, неловко свесившись с крыши вагона…

— Кирюшенька! Мальчик мой! — с мукой в голосе застонал внизу Петрович. Он чувствовал, что, подобно всему тому, что его окружало в этом ужасном месте, в нем самом медленно замирает жизнь. Но безысходное горе от одного вида безжизненно повисшего хвоста безрассудного проказника Кирюши, ползком просочившегося в душу Петровича со своей нелегкой судьбой, не имело границ. Проводник принялся в отчаянии стучать кулаками по обшивке вагона в такт угасающему ритму своего сердца. С крыши к самому его лицу неожиданно свесилась страшная ушастая голова с небольшими ветвистыми рожками и двумя рядами острых кривых зубов, с которых стекала ядовитая слюна… Мельком глянув в переполненные ненавистью глаза неразлучника, Петрович потрясенно прошептал: "Товарищ Циферблатов!.." и провалился в гулкую пустоту.

Столб пламени над сопкой начал темнеть, приобретая нездоровый багровый оттенок, в котором уже просматривались синюшные, трупные всполохи. Привратники, изнемогая, растаскивали кучу валежника возле насыпи, намереваясь создать на пути саров огненный фронт. Но огонь не разгорался: едва вспыхнув, он тут же гас в странном безжизненном воздухе, сколько Марина не старалась, до волдырей обжигая пальцы. Ямщиков удивился про себя тому, какими же тяжелыми оказались на проверку черные снежинки. Но вслух прошептал только то, что больше всего его тревожило:

— Они вообще бой не примут… Мы им больше не нужны… Мы им раньше были нужны… В качестве придурков с бляхами… В качестве гарантии, что доедут нормально, без крушений… Мы были их пропуском в восьмую часть…

Он бы зарыдал от бессилия, но впервые его бессилие было настоящим, поэтому даже слез не было.

— Нет, сейчас они пойдут к нам! — упрямо сказала Марина, показывая рукою на сара, помогающего взлететь раненому неразлучнику, и уверенно добавила: — Им надо принести Последнюю Жертву… Пока в нас жива душа!..

* * *

Вагон въехал в подготовленный циферблат, но почему-то вдруг остановился. Но разве это уже имело значение, если Факельщик так и не разжег свой огонь? Все жертвы будут приняты и оценены. Все получит свою цену.

— А-а-а… — еще громче, еще нестерпимее завыли женщины. И каждая из них знала, что уже никогда не сможет остановиться, потому что, разрывая былые балахоны, на их спинах прорастали огромными мясистыми червями, покрытые свежими сгустками крови, отростки, с любопытством вглядывавшиеся в мир, который беззащитным замер на самой кромке восьмой части.

И то, что когда-то очень давно было Колькой, подошло к самому разверстому зеву дымохода чума и подняло голову со страшным кровавым отростком к небу, словно пытаясь кому-то пристально вглядеться в глаза. На плечи, укрытые белым балахоном с подсыхающими пятнами крови, стекавшей по мертвому лицу, с неба, медленно кружась, посыпались черные, антрацитовые снежинки… Существо с воем подняло лапы вверх, будто стараясь дотянуться крючковатыми, серыми пальцами до светлеющих небес…

* * *

Сары неспешно планировали над головами ощетинившихся сучьями и трезубцами привратников. Желтыми пылающими глазницами сары внимательно присматривались к жалким людишкам, не желавшим сдаваться. Они все еще пытались сопротивляться, хотя мир вокруг них засыпал, склоняясь к черной земле засыхающими сучьями, осыпаясь желтой хвоей на семена, корни и травы, которым никогда уже не суждено проснуться под черным снегом…

Сиплым визгом и клекотом сары переговаривались в полете, решая наверняка, кого же из троих выбрать им для Последней Жертвы. Круги над привратниками сжимались, сары разделились, пикируя и вновь взмывая ввысь, приглядываясь к терявшим силы, едва шевелившимся мужчинам с одинаковыми трезубцами, пытавшимся защитить нелепую женщину в расстегнутой дубленке и яркой шелковой блузке. Только у мужчин неразлучники приметили страшные металлические бляхи с изображением Хранителя и символов Веры. У женщины ничего нельзя было разглядеть в сером клочковатом тумане среди разноцветных бус и многослойных кружевных рюшей. Третей бляхи не было, и сары, уже ничего не опасаясь, почти не сговариваясь, ринулись на абсолютно седого привратника в узких черных очках…

Оторвать его от земли оказалось вовсе не просто, потому что женщина, визжа и царапаясь, била по крыльям сучьями, а другой привратник ловко орудовал трезубцем. Однако оглушить очкарика удалось сразу, одним ударом хвоста. Взмывая с жертвой вверх, схвативший его сар почувствовал, что безжизненно обмякшее тело привратника тяжелеет с каждым взмахом крыльев. Цепляясь коготками и оглушительно визжа, неразлучники попытались нести его вдвоем, но что-то, не сообразующееся ни с какой логикой, тянуло их к черной земле…

— Флик, — в отчаянии крикнул Ямщиков, — если не ты подожжешь все здесь немедленно на хер, я тебя сам сейчас придушу! Я тебя… Прямо сейчас… Флик…

Ямщиков обернулся к Флику и осекся на полуслове, потрясенный увиденным. Флик стоял с закрытыми глазами и поднятыми вверх слабыми ручонками. Он будто еще и улыбался в забытьи, а от лица, от бляхи, скрытой пышными рюшами, шло, разгораясь, нестерпимое свечение, будто сам Флик превратился в пылающий факел…

И сары тут же выпустили безвольное тело из когтей, поскольку окровавленная бляха на груди привратника жарким отблеском ответила женщине, взметнувшей руки над головой и пылавшей обжигающе страстным, испепеляющим Светом Любви…

Ямщиков следил за полетом Седого, уже не надеясь, что им повезет даже после того, как Флик поджег себя самого. И не повезло. Он только скрипнул зубами от бессильной ярости, когда, ломая ветки деревьев, Седой свалился прямо на огромную кучу валежника с торчащими пиками обломанных сучьев. С места его падения не послышалось даже стона. Все было поздно. Свет, лившийся от Флика, погас, и мир медленно погрузился во тьму, освещаемый теперь только столбом странного свечения на вершине сопки, больше похожему на густой багровый дым…

Расставив ноги и сжав покрепче трезубец, Ямщиков повернулся к Флику спиной, вернее, подставил спину едва державшемуся на ногах Факельщику. Чтобы как-то встряхнуть товарища, Ямщиков, отслеживая спускающихся к ним саров, бодро сказал, слегка обернувшись назад:

— Ну, что, Флик? Похоже, хана нам пришла? Полный и окончательный кердык, да?

В ответ Флик только шмыгнул носом и тихо прошептал:

— Гришенька, прощай!

Все еще прикрывая страшными лапами глаза, сары с визгом спикировали на Ямщикова, к спине которого прислонился обессиленный Факельщик. Первую атаку они все-таки отбили, но один из саров успел зацепить Флика хвостом за шею. Вроде бы и рванул-то слегка, протащив за собой пару метров, но Флик, задыхаясь и кашляя, упал на колени.

— Не поднимайся, Флик, стой на месте! — просипел Ямщиков, подбежавший к нему. — Береги силы, я попробую один…

Он крутился всем корпусом, высматривая крылатых тварей, пикировавших на него с двух сторон. Сары то спускались к нему, то вновь взмывали в темное небо, явно стараясь сбить его с толку, вымотать силы, забавляясь его беспомощностью. Понимая, что сейчас многое зависит от того, насколько быстро при атаке он, вдарив трезубцем первую хвостатую тварь, успеет увернуться от второй, Ямщиков утаптывал площадку возле Флика, которому шепотом приказал закрыть голову руками. А между тем в его собственной голове проносились какие-то нелепые мысли. Совершенно некстати вспомнилась песня про огромное небо, как ее пела какая-то баба, подняв руки так же, как Флик, над головой… Поэтому, стараясь не глядеть на разбухающее багровое облако над вершиной сопки, Ямщиков вслух негромко сказал сжавшемуся в комок Флику:

— Ну, сейчас будет нам с тобой, брателло, огромное небо одно на двоих!

И тут же ему досталось, как плетью, чьим-то хвостом по морде. Все его расчеты полетели к чертям собачьим. Он с рычанием прыгал на неосторожно подставленное крыло, тыкал трезубцем в чье-то чешуйчатое брюхо, получал удар копытом по затылку, вертушкой отбивал прямую атаку, наугад делал выпад трезубцем назад, и ему оглушительно кто-то визжал прямо в ухо… Немного легче стало, когда он почувствовал, что Флик пытается помочь, неловко тычась своей острогой в узловатые мохнатые лапы. Почти сразу Ямщиков понял, что вовсе не сражаться с ним насмерть вернулись сары, кинув Седого. Ни разу они не ударили Флика копытом, а зацепив хвостом, тут же отпустили, не переломав шейные позвонки… Меняя по ходу тактику, он понял, что позволил себя выманить слишком далеко от Флика. Он начал прорываться к первоначальной позиции, пытаясь прикрыть беспомощного товарища, но шею его арканом обвил мощный рыжий хвост сара так, что из рук выпал трезубец, а сам он едва устоял на ногах. Мотая всем корпусом и обхватив удавку руками, Ямщиков пытался столкнуть неразлучников, не дать возможность взлететь второму, уже вырвавшему острогу из ручонок Флика… Пелена застилала глаза, ноги уже едва касались земли, а Ямщиков еще пытался вырваться с хрипами: "Флик! Держись!" Но тот, пропустив довольно легкий щелчок хвоста, уже распростерся недвижный на черной земле перед саром, бережно подхватившим его за плечи когтистыми лапами…

Ямщиков сделал отчаянную попытку вырваться, но чьи-то необыкновенно острые когти уже, медленно приблизившись к самому подбородку, скользнули вниз, готовясь с силой вонзиться в горло. Сквозь кровавый туман, застилавший глаза, он увидел, как сар, расправив мощные розоватые крылья, пытается приподнять с земли Флика, неловко уронившего голову на грудь… В этот момент полузадушенный Ямщиков резко дернулся от когтей у самой глотки, сумев с силой ударить по больной ноге державшего его хвостом и лапами сара. От его визга у Ямщикова наступила временная глухота. И в мире, где больше не было ни одного звука, он все-таки сумел рассчитать последний рывок, успев ухватить Флика за ноги.

Вряд ли это что-то могло изменить в общем раскладе, поскольку даже Ямщиков не мог с уверенностью поручиться, что Флик еще жив. Дубленки на нем уже не было, как не было и сапог. Выше колен у Флика задрались какие-то короткие нелепые штаны, поэтому до самих штанин никак было не дотянуться. Но на еще теплых ступнях, за которые все-таки исхитрился ухватиться Ямщиков, были надеты прочные шерстяные носки с длинными ворсистыми голенищами. Волочась по земле вслед за бесчувственным Факельщиком, Ямщиков бессильно матерился на самого себя, что не догадался проследить за остальной экипировкой приятеля. И пока сар сомкнул крылья за горбатой спиной, не успев их расправить для рывка в черное небо, Ямщиков изо всех сил царапался по длинным полосатым носкам, заканчивавшимся где-то выше острых коленок Флика, соображая, за что же ему держать товарища потом, когда носки закончатся. Пушистые и прочные, они будто липли к рукам, помогая удерживать маленькие замерзавшие лодыжки. Вдруг Флик тихо застонал, пошевелив безвольно раскинутыми руками. Этот стон неожиданно придал сил ползущему с неодолимым упорством по носкам Ямщикову.

— Держись, Флик! Держись, дорогой! Только держись! — больше для себя, нежели для резко замолчавшего Флика, пробормотал себе под нос Ямщиков, хотя наряду со сложной стратегической задачей удержания Флика на земле, ему одновременно приходилось совершать сложные тактические маневры задницей и отпинываться от какой-то кусучей падлы, пытавшейся, в свою очередь, ухватить его за ноги. Благо, на ногах у него были все-таки тяжелые ботинки с привинченными свинцовыми накладками, а не носки с начесом.

Сар, с натужным сопением тащивший Факельщика из его рук, вдруг завис над ними, мощными взмахами крыльев взбивая плотное облако черного снега. Ямщиков понял, что через мгновение сар рванет ввысь, и ему не удержать товарища даже с такими замечательными носками, где-то все же добытые перед самым боем никчемным во всех других отношениях Фликом. Он попытался сгруппироваться и подмять под себя тщедушное тельце приятеля, но, как только он на мгновение замер и прекратил пинаться, в загривок ему с визгом вцепился второй сар… Чувствуя, как горло через мгновение проколет серый загнувшийся коготь, Ямщиков решил назло всем вцепиться в носки так, чтобы маленькие пушистые ступни Факельщика не выскользнули из его мертвых ладоней и после Армагеддона…

Неожиданно Флик свалился мешком рядом, а самого Ямщикова вдруг перестали лупцевать хвостом по затылку и драть когтями джинсы на заднице. Когтистая лапа возле самого лица тоже торопливо подобралась и исчезла из обзора прижмурившегося в ожидании неминуемого конца Ямщикова. Странно, но будто повинуясь неслышному призыву, сары, бросив двух полумертвых Привратников, стремительно рванули к вершине сопки…

* * *

Существо, бывшее еще недавно районным ветеринаром Николаем Шандыгеевым, выло в середине чума среди мертвых людей, сквозь которых под его жуткую песню пробивала себе дорогу нездешняя поросль. Время останавливало свой ход, а с неба все сыпал и сыпал черный снег… Внезапно среди небольших, по-прежнему красивых даже в своем трауре снежинок блеснула всеми сокровищами мира чья-то крошечная, совершенно чужая здесь слезинка. Ничтожная слезинка, каких было так много, бесконечно много в этом гибнущем мире… Она падала медленно-медленно, нестерпимо сверкая в отблесках неизвестно откуда пробивавшегося огня. И то, что когда-то было Колькой, попыталось неуклюже отползти в сторону. Но слезинка все же скатилась на безобразный отросток, прожигая его насквозь…

И языки пламени, что, казалось, навеки уснули в красневших углях, вдруг вспыхнули жаркой, пылающей страстью, сметая на пути все, что мгновение назад еще тянуло в горящем чуме свою бесконечную песню…