ИГРА МАСТЕЙ

Есть такой пасьянс — "Игра мастей". Очень опасная вещь, если раскладывать его по всем правилам. Для нее необходима полная колода — 52 листа, ну, и свеча, конечно, с зеркалами, если уж делать то, что задумала. Вначале тузы выложи, а потом — четыре игровые карты. Ага, вот так. Нет, вначале просто цвета мастей перекладываются. А потом идет в раскладку вся колода, как обычно. На первый ряд выкладывается второй, на него — третий. Да, обычная игровая перекладка. А вот здесь будь осторожна. Если перекладку второго ряда выполнить вот так, видишь? Да при этом свеча будет стоять слева перед зеркалами, направленными вот так, то ты меняешь собственную масть, понимаешь? Собственную! Ту, которая тебе судьбою определена. Да, при этом можно занять чужое место, но надолго этого, конечно, делать не следует, это лишь еще одна возможность уйти, скрыться на время от судьбы.

На какую масть? А! Да на ту, которая в левой руке у тебя окажется. А что ты спрашиваешь-то так? Масть поменять захотела? А с каких соплей-то? Чем тебе твоя масть не нравится? Знаешь, меня клиентка как-то одна упросила. Так она боялась кое-чего, ну, было ей чего опасаться, короче. Ага. И поменяли мы ее масть. Другой, совсем не ее расклад получился. И в том раскладе все вопросы, которые терзали ее до той поры, оказались решенными. Но потом такое с ней произошло, такое, что едва масть обратно смогли поменять. Успели мы тогда, вроде. Это ведь вообще-то как бы игра. Действует пасьянс только один раз — туда и обратно. А потом уже не действует. Ага. Вот и думай, какая карта у тебя во второй раз окажется. А вдруг совсем не твоя? Так и будешь по чужим судьбам околачиваться, не свои вопросы решать.

Ну, как бы объяснить-то тебе? Вот, к примеру, девушка замуж не может выйти. Всякое ведь в жизни бывает, я вот тоже, к примеру, не смогла. Ну, что я сделаю? Ага, так эта девушка берет, и масть свою меняет. И в раз перед нею, как на скатерти-самобранке, все! Ты сказку такую знаешь? Вот, точно так же. Вдруг ее желание выполняется сразу же. Ну, уж как оно выполняется, дело-то десятого расклада. Тут ведь что получается? Судьба, она ведь не сама по себе злодейка, она просто отражение того пути, который тебе надо пройти только самой, в одиночестве. Для чего? Да ведь каждому из нас урок дается. Какой мой урок? А вот хрен поймешь, какой же мне-то урок был даден… И, в самом деле, а я-то для чего жизнь прожила? А?

Знаешь, я думаю, что после одного дня мы с моей подругой уже не свою жизнь доживали. Вот до того, как нас расстрелять все вдруг захотели, мы своею жизнью жили, а после этого — уже не наша масть, не наша жизнь была, поэтому и спрос с нас никакой.

Да не были мы немецкими шпионками! Вот наслушаешься радио, так ведь, что попало, лепишь! Так пасьянс сложился, туда сложился, а обратно — уже никак. Ой, давай лучше про девушку на примере! Какой я тебе пример-то? Меня ведь все равно никто замуж не возьмет, даже если я вдруг самой примерной стану.

Ага. Меняет эта девушка масть и сразу же находит мужа. А тот для другой масти предназначен, каковой она, на самом деле, не является. Это вот как Ларочка Миловидова наша вдруг вышла замуж за красного командира. Тоже ведь другой мастью прикинулась. Так пока его перед самой войной не расстреляли, нахлебалась она с ним по самые ноздри! А все учить его манерам пыталась! Да чему можно мужика сиволапого выучить? Да еще того, с которым спишь по ночам? Ну, это я тебе, конечно, лишнего прибавила.

Самое главное, что карты твоего настоящего расклада здесь тоже лягут, но уже под другими мастями. Как это? Да так это! Вот гадаешь ты на парня, он для тебя только хороший друг, приятель. А для другой девушки он же — любимый. А к тебе она просто расположена душевно. Так вот если ты вместо ее фигуры под ее мастью встанешь, ведь и она масть поменяет, поняла? Чо ты чешешься? Чо вертишься-то? Вот тут сразу же и возникает у тебя злодейка. Да, сиди ты и слушай!

Да, так вот никакой радости от этого не бывает. Как правило, никому. Это только из нехороших чувств можно над собою сделать. Зависть там, ненависть, страх… Любовь? А ты где это ты, милая, про любовь-то слыхала? Под столом? Вот новости… Да-а… А знаешь, самое смешное, что в человеке ведь все от любви — и плохое, и хорошее. Даже не так. Я вообще не припомню на своем веку случая, кому бы любовь впрок пошла. Хочешь верь, а не хочешь — не верь! Мне-то все равно. В конечном счете, все плохое от любви. Потому как любовь ведь человека греховными страстями наполняет.

Об чем это я? Ага. Меняешь ты свою масть, и вдруг из другой совсем судьбы видишь, что не надо было этого делать. Ведь внутри-то ты прежняя. И твоему нутру, оказывается, то, что к тебе вдруг приходит само собою, вовсе и не надо. Вот и девушка эта понимает, что нутро-то ее было с предназначением молиться до конца дней своих о женихе небесном, о спасении души, а не… Куда тебе опять бежать надо? Я ей сурьезные вещи рассказываю, а ей сразу в туалет!

Чо ты там говоришь? Нет, главное, заберется в туалет и орет оттудова! Как мы масть Ларочке Миловидовой меняли? Да никак! Я тебе ведь не о пасьянсе, а о смене мастей рассказываю. Ведь есть люди такие, ну, одномастные… Им, чтобы масть поменять, и нужны подпорки вроде "Игры мастей". А в нормальном человеке все четыре масти природой заложены, как времена года, как возраст у женщин. У мужчин какие возрасты? Чо это ты все мужчинами интересуешься? Какое тебе дело до их возрастов? Некоторые из них вообще до восьмидесяти лет в мальчиках скачут! А женщине на ихние глупости глядеть нечего, ей надо скоренько поворачиваться, за своим возрастом поспевать. Раз-два, и ты уж девушка на выданье, как только чуть с замужеством не успела, вот и лучшее время для первого ребеночка прошло… Это потом для тебя время горьких раздумий и сожалений нагрянет, тогда и подумаешь, и пожалеешь…

Нет, только сам человек определяет, какой мастью ему в колоде лежать. Нормальный человек, который головою думает. Ага. И вот вдруг удумывает этот человек сам по себе, без всяких пасьянсов поменять масть… Вот… А с Ларочки Миловидовой, да с нас какой спрос? Мы под своею мастью жили тихо мирно до того, как нам сказали, что мы — кровопивцы, что стрелять нас надо. И ведь разницы нет никакой — на самом деле тебя стрельнули, или так, пугнули хорошенько. Ты-то уж тогда знаешь, что под старой мастью тебе житья никто не даст… Чо ты прыгаешь-то все? Как блоха ведь, ей Богу! Прыгает еще! Об чем это я? Тьфу ты, забыла!

 

ДАМА БУБЕН

Это лживая женщина, потому и звать ее на букву «б». Знаешь уже все буквы? Ах, ты моя умница! Все-то буковки она уже знает! Ни чо, гулять во двор пойдешь, так и слова все выучишь! Дурное дело нехитрое. Ага. Это молодая женщина, такая как бы никому не верная. Просто, сама по себе женщина, со своими коротенькими мыслями на уме. Больших высот с таким умом не достигнешь, но своего непременно добьешься. Служанка она, привратница. Впускает в пасьянс гостей. При валете ее масти или при десятке пик, которая нам уже вывалилась, придет неприятный гость, надолго останется. К вам в гости никто с ночевой не приходил? Ага. Вот точно так же. С вечера пьянка, потом храпит всю ночь, а наутро бегай, ищи, чем ему опохмелиться. Единственное спасение здесь — черви, потому как пики и трефы только этой дамочке на руку. Ага. Самое лучшее — девятку бы червей вынуть. Тогда эта дама означает для мужчины воровство, а для женщины — перемены к лучшему. Они ведь, те, которые на букву «б», неплохо, в принципе, к бабам относятся. Жалеют. Как бы.

* * *

…Это шло откуда-то изнутри, и было гораздо сильнее всех разумных доводов. Какое дело было Валерию, напившемуся в тот день, до Катерины? До того, чем она занимается, за кого выходит замуж? И у жены Валерия, которую он любил и желал до этого больше всех Кать вместе взятых, на переносице залегла первая складка, а уголки губ жалко поникли, когда он, проводив Тереха, сидел полночи под почтовыми ящиками в подъезде и не хотел заходить в квартиру. Никакой логики в этом не было. Ну, женился человек. Живет с женой человек. Хотел бы человек жениться на Катьке, на ней бы тогда и женился. Так почему же человек вдруг впервые начинает чувствовать, что у него тоже есть сердце? Странно, а до этого он его и не чувствовал вовсе.

А ночью ему снова приснился сон, который он гнал от себя, потому что этот сон заставлял его о чем-то жалеть, в чем-то сомневаться… А что ему было жалеть? Да ничего такого никогда не было с этой дурой, о чем бы можно было вспомнить с сожалением! Но, видно, лег он с вечера как-то не так, потому что, когда перед ним во сне опять побежала мокрая маленькая Катька с волосами, блестевшими на солнце капельками влаги. А как только она закричала: "Догоняй, Валет, догоняй!", у него снова сжало сердце и сразу стало нечем дышать.

* * *

И вот тогда, когда глаза совершенно опухли от слез, Катя решила сделать им так больно, чтобы они на всю жизнь запомнили Катьку-соплю! О! Она знала, как это сделать. Ведь внутри каждой женщины на любой случай имеется несколько коротеньких советов, без которых ее сама Природа в жизнь не пускает. Потому что и сама Природа — мудрая женщина, и ей хорошо известно, без чего именно ни одной бабе свой век в рядок с мужиком до конца дней не протянуть. Потому как ведь и мужичок — ее же порождение, дикое и несуразное.

Никто Катерине никогда этого не объяснял, никто этому не учил. Она просто знала, что худшую боль испытывает мужчина лишь тогда, когда брошенная им женщина вдруг расцветает на его глазах в объятиях другого мужчины. Особенно, если последний — не остатнего разбору. И уж, конечно, она откуда-то изначально знала как именно, тонко и деликатно расцвести в самый нужный момент, и как при этом невзначай попасться на глаза.

Вот дело-то какое. Решила тогда Катерина свою масть поменять. Ага, просто взять и поменять. Девочки бы в ее группе просто рты бы все раскрыли. И сразу бы все перед ней легло, как на скатерти самобранке!

Нет, она не стала сидеть ночью перед зеркалами со свечою и с картами. Она решила эту масть вынуть у себя изнутри, прямо из души вынуть. Ведь должна же была быть и у нее такая же масть! Чем же она-то хуже тех, с которыми они танцуют, которым звонят, на которых потом женятся?

Хотя как эту масть взять вдруг и изменить, если за спиной ничего у нашей Кати-то кроме прыжков ножницами да всесоюзных маршей в душу вложено не было? Ах, да! Еще бухгалтерский учет на предприятиях общественного питания, несколько пьес, выученных когда-то на расстроенном фортепиано и пара-тройка фраз на иностранном языке. Не сподручно было бы с таким багажом масть-то менять, но извернулась все же Катька, как-то исхитрилась.

Пошла она в районную библиотеку, решив, что книжку ту, которую расстрелянный папа Анастасии с дуру в печке пожег, там отыскать можно будет. Рассуждения у нее при этом были самые бубновые. Анастасия книжку эту почитала, так тут же к ней, а не к Марго, к примеру, дядечка с тонкими руками страстью проникся! Вон, сколько хороших вещей к ней тут же в квартиру натаскал. А то, что потом ничего с ним не вышло, так это уж, конечно, последствия тех перегибов, которые с ними в тюрьме случились. Катя даже помнила, что Макаровна ей вроде этого когда-то намекала. Что-то такое. Вроде как из-за всех неприятных происшествий они одну масть на другую поменяли.

А вот она — дудки! Она себе такую масть выберет, такую! А потом она себе еще мужа выберет и будет его любить, а не этих… Не будет она эту новую масть менять вовсе, с такою и проживет! Вот только найти бы эту книжечку… Интересно, когда буржуев с перегибами реквизировали, куда книжки-то ихние сдавали? Неужели тоже по своим шалавам растащили? Ох, как же она будет всех этих красных командиров презирать, если сейчас эту книжку не найдет! Ведь должны же они были хоть что-то для народа оставить! Для кого же они тогда революцию делали?

Книжку она так и не нашла. Но в областной библиотеке ей выдали старый томик Оскара Уайльда с пьесой «Саломея». Такой старый, истрепаный, а все слова там твердым знаком заканчивались. И уже сама главная библиотекарша вынесла ей журнал со статьей о творчестве Обри Бердслея. В принципе, даже не о нем, а о немецкой шпионке Мата Хари, которая, оказывается, тоже решила однажды свою масть поменять. Ага. И про Саломею она начиталась именно с этими картинками. И вроде, подумаешь, всего пару раз и сплясала-то перед всеми, как эта самая Саломея, но сразу, бац, стала немецкой шпионкой!

Ну, Катерине-то, это было совсем для другого нужно. Это же совсем другой случай. И что-что, но любовь-то к Родине ей загвоздили крепко. В этом она даже не сомневалась. Не, немецкой шпионкой она не станет. Да и что у них в городе немцам-то шпионить?

До темноты, включив настольную лампу, Катя сидела в читальном зале и смотрела картинки. Еще читая пьесу она поняла, что много, очень много теряет потому, что не видит, каким орнаментом этот Бердслей оформил каждую страничку маленькой пьесы. Она знала, что ей надо только внимательно вглядеться в изломы линий тех цветов, которыми были в оригинале украшены заглавные буквы, и она обязательно почувствует их сладкий аромат, пропитанный ядом страсти.

В рисунках не было перспективы, там все было неправильным, как на древних иконах в школьных учебниках истории. Она вглядывалась в обнаженную женщину с высокой прической и не понимала, почему эти двое представили ее с такой современной им женской прической? Ее история, ее имя были древними, как мир. И ничего, кроме стоявшего возле нее голого мальчика-раба, не напоминало в этой нарисованной изящными линиями женщине, о ее возрасте. Ничего, кроме полузакрытых глаз, в которые Кате никак не удавалось заглянуть Но, когда Катя, шепотом произнося ее слова, наполненные желанием и страстью, в последний раз постаралась заглянуть в узкие как щели глаза, картинки на мгновение приобрели четкость, наполнились движением, закипели жизнью, а женщина вдруг с усмешкой поглядела на нее, и в глазах ее сияла вечность…

Она не помнила, как шла домой в свете фонарей, хотя обычно дорога по нечищеным тротуарам давалась ей с трудом. Она пришла домой, и мама, взглянув на нее, почему-то ничего не стала ей говорить про письмо из деревни от Гали. Катя зашла в ванну, а там почему-то даже была горячая вода. И Валентина Петровна впервые за две недели услышала счастливый смех дочери, который почему-то ее испугал. А это просто Катенька подумала, что если бы горячей воды не оказалось, то как было бы славно, снять с виновного раба кожу!

А ночью, в исполнение ее забытых желаний, ей приснился Валера. Как, оказывается, она хотела этого, как ждала все последние годы! Но сон почему-то получился неприятным и тяжелым. Он был совсем не из тех тревоживших страстью снов, которые она видела про него в детстве. Сейчас ей некогда было взглянуть в его глаза, искрившиеся когда-то смехом, она даже не ждала с истомой, пронизывающей тело мелкими искорками, прикосновения его рук и губ. Этот странный сон был совсем не про то. Вернее, и про это тоже, но совсем не так. Сон был до краев заполнен мучительной суетой, где-то там была и любовь, которую так ждала Катя, но даже самой Кате в том сне было совершенно не до любви. Всю ночь она спасала Валеру непонятно от кого. А у Валеры почему-то на затылке росло что-то такое, что посторонним совсем пока еще было не заметно, потому что это что-то сзади прикрывали его густые вьющиеся волосы. Но во сне они были так близки, что Катя не могла не увидеть это. И она до утра пыталась сделать так, чтобы это самое не смогли увидеть другие. Нужна была какая-то операция. А на операцию даже во сне нужны были большие деньги, которых, как и в жизни, у Катьки там, во сне не было.

Утром Катя проснулась с металлическим привкусом во рту и решила никогда больше не смотреть снов про Валеру. Вот так, взяла и решила с мягкой улыбкой, всласть потянувшись в постели. Какая же гадость может присниться! Она встала, прошлась по комнате, взглянув на себя в зеркало. И впервые за многие годы она понравилась своему отражению. Она радостно расхохоталась так, что в соседней комнатушке Валентина Петровна испуганно перекрестилась, не дожидаясь пенсии.

Девочки в ее группе просто рты раскрыли, когда пришла их тихая Катя на занятия, и, вместо того, чтобы сесть мышкой за свою первую, конечно, парту, вдруг прошлась, покачивая бедрами между рядами. Да, рот раскрывался сам собою, потому что у Кати взгляд стал каким-то рассеянным. Будто бы ей стало совсем безразлично, дадут ли ей пригласительный на комсомольский вечер отдыха, или не дадут. Сдаст ли она политэкономию строгому преподавателю, заместителю декана, или завалит, как все девочки ее группы. Ей точно стало все равно. Даже спрашивать нечего, сразу видно, что она только рассмеется в лицо. Какое дело может быть этой Кате до таких пустяков? А какие вдруг у нее глаза-то стали! С томным, тягучим блеском. Такие, бубновые глазищи, если, конечно, не сказать круче на ту же букву.

И Володя Карташов сразу же пересел от Марины Голубевой поближе к Кате. И она бы даже обрадовалась этому раньше, но не теперь. Теперь ей было все равно. Она просто оглянулась на покрасневшего Володю и равнодушно улыбнулась ему глазами, налитыми грозовой синью.

В тот день ее Терех случайно встретил. Караулил в их корпусе всю неделю, но что-то никак подкараулить не мог. А мать ее по телефону говорила, что у Катьки нагрузка большая, книжка ей для учебы какая-то нужна, так даже в районной библиотеке ее не оказалось. Хотя могла бы сейчас по вечерам дома сидеть заниматься, никто ведь теперь не мешает. И, главное, как ни позвонит Терех, так мать ее говорит, что, мол, за книжкой Катерина по библиотекам ездит. Терех с Валентиной Петровной не стал распространяться, что Катька из-за этой книжки даже занятия задвигает. Он решил ее все-таки сам подкараулить, поговорить. Спросить, вдруг книжка ей какая нужна.

Но когда Катя вышла из аудитории, то заговорить с ней он так и не смог. Другая это была Катя, совсем не его. Она прошла в двух шагах с какой-то странной улыбкой, а его даже не заметила. Почему-то от этой ее улыбки Тереху стало страшно. Он почувствовал, что ей не нужны все слова, которые он собирался сказать, и которые та, другая Катька, конечно же, поняла. Обед заканчивался, он развернулся и побежал на работу, спиною чувствуя те жадные мужские взгляды, которые равнодушно собирала новая Катька, проплывая по коридору с бездумной улыбкой.

 

БУБНОВЫЙ ВАЛЕТ

А чо это? Где же король-то бубновый? Вот те нате, хрен в томате! Ой, ты это не слушай, это я так, про себя. Нету у меня хрена томатного, не ройся там! Дверцу закрой!

При короле бубновом валет означает его мысли. И король этот не такой уж паршивый, положительный, в принципе, молодой человек. Причем, холостой человек. Но, сразу хочу предупредить. Как и дама его масти, король бубен лишь предвестник настоящей любви. Ну, что кто-то тебя любит очень сильно. Чо ты делаешь-то? Я же сказала, что никакого хрена в томате там не лежит! Я-то знаю, чо куда кладу!

С ума последнего с тобой сойду скоро. Проснусь утром, а оказывается, что я уже из ума выжилась, можно опять спать продолжать. Я ведь для пользы твоей стараюсь, дубина стоеросовая! Тут бы на шею этому королю бы не кидаться! Это главное. Потому как бубны — вся масть какая-то не сурьезная. Вот и король этот — похотливый, как кролик. Сам любовное свидание означает, а сам тут же… Нехорошо себя ведет тут же. А чо это я? Где король-то у нас? Вот те нате…

И все равно валет — это доверенная особа короля, посланник короля бубен. Ага. Теперь понятно. А тебе чего не понятно? Так вот, милочка, чтобы было понятно, надо было не по шкафам рыться, с полок все сметать, а сидеть и слушать!

* * *

На регистрацию в загс Терех пришел в новом костюме. Кате тогда было совсем не до него, она очень переживала, как она получится на свадебной фотографии. Очень переживала, так сильно, что на Тереха даже и не посмотрела. Он, конечно, преувеличил немного Валету, не пошел он тогда на саму регистрацию. Потоптался рядом с ней в зале, да и развернулся на выход. Цветы, главное, его Катька тут же Валентине Петровне отдала. У той букет для фотографии был неважный. Спасибо, что хоть не свидетельнице, для свидетельницы он букета не припас. И единственное, что запомнилось, как Валентина Петровна, которую в этот момент осаждала новая Катькина свекровь с каким-то гарнитуром для молодых, на него посмотрела. Не так, как Катька, а просто, по-человечески. Мол, не совсем ты, урка, Терех. Насрать. Слушать еще, как Катька этому козлу будет «да» говорить. Без него поддакнет. Махнул рукою и пошел. А тут еще девчонки из ее группы за руки его хватать стали, давай от имени невесты остаться на свадьбу просить. Но он, улыбнувшись, от чего девочонки сразу разулыбались ему в ответ, сказал, что смена у него вторая в заводе. Соврал, конечно. Он эту смену еще на той неделе заменил. Так и ушел, не оглядываясь.

Но если бы Терех все-таки оглянулся, то увидел бы, как Катя проводила его пристальным взглядом. От ее внимания не ускользнуло и то, как ее однокурсницы заглядывали этому Тереху в глаза. И когда за ним закрылась дверь, она отвернулась с равнодушной улыбкой к своему жениху.

Два дня у них в квартире толкались девочки с их потока со своими парнями. Марина только Голубева без парня пришла почему-то. Потом, выпив водки, она громко плакала в туалете, девочки стучали к ней, чуть всю свадьбу не испортили. Стенки с новыми обоями исколотили гвоздиками со свадебными плакатами. Конечно, все кричали: "Горько!" и "К нам пришла телеграмма…" У Володи были холодные влажные губы. Все кричали, что Володе надо поставить рекорд и зажимать ей рот поцелуем еще дольше, но Кате было плохо дышать, и во время поцелуев она тихонько отталкивала пьяного податливого мужа от себя. Интересно, купил все-таки себе Терех ту амазонскую жабу? Сейчас и не спросишь, блин.

После свадьбы Валентина Петровна, взяв отгулы, уехала проведать Галину в деревню. Заранее списавшись, они запланировали вернуться в город вместе. Галине надо было завести деревенских гостинцев Валерке, да и внука повидать тоже надо было. Валентина Петровна словом не обмолвилась ей о Катькиной свадьбе, к чему еще свадьбу-то сюда приплетать? Им, может, и дела-то нет до их свадеб. Теперь она читала неровные Галины строчки о семейных делах Тереховых и Кондратьевых спокойно, без внутренней тревоги за Катю. Хотя, конечно, раньше так и тянуло ей Галине свою новость припечатать. Да умом-то она все-таки понимала, что как только Галя сообщит это двум своим сынкам — старому и новому, вся их затея со свадьбой еще может неизвестно чем обернуться. Но время от времени, она про себя думала, как Галина вдруг невзначай про свадьбу узнает, ну, потом. И на ее лице появлялась легкая улыбка, точно такая же, как та, что так сильно испугала ее когда-то в Кате.

Медовый месяц пришелся на зимние каникулы. Это были две первые недели февраля, самого короткого месяца в году. Катя была рада, что они подгадали с заявлением в загс так, чтобы свадьба совпала с началом каникул. Ей оказались необходимы эти две недели, чтобы свыкнуться с мыслью, что Володя теперь будет жить все время с ней, и даже спать рядом на ее диванчике ночью. Он теперь не пойдет к себе домой, проводив ее, а она не сможет закрыться от него в маленькой комнатке. По правде, говоря, ее это «открытие» несколько озадачило, будто в глубине души она еще искренне считала, что все это понарошку. Она понимала, что должна как-то настроить себя на замужество, которому завидовала добрая половина студенток их института. Ей было так легко думать об этом, слушая мамины рассказы, когда они лепили пельмени для свадьбы. Ей казалось, что и у нее с Володей будет все так же, как у мамы с папой — немного скучно, но зато как у всех. Главное, чтобы как у всех. А теперь Володя лежал на диване у телевизора, и Катя почему-то думала, что мама уехала в деревню напрасно. Она не знала, что теперь делать с Володей, которого, оказывается, совершенно не знала до этого. Все-таки в институте так и не успеваешь узнать человека по-настоящему. Тревожило и то, что ей совершенно не хотелось узнавать его по-настоящему.

Днем к ним, в отсутствие Валентины Петровны, приходила Володина мама, чтобы проведать молодых, помочь по хозяйству. Володя со своей мамой не разговаривал, читая книжку, а никакого хозяйства в двухкомнатной квартире, в котором требовалась бы помощь его мамы, не было. Катя сидела возле новой свекрови, слушала ее подробный рассказ, о каком-то румынском гарнитуре, и думала, думала, думала. Почему бы им к себе не уйти, а? Вдвоем. Нет, такое она боялась даже подумать, она старалась думать об этом гарнитуре, мысленно подсчитывая, по какой же смете накрутили румыны на свой гарнитур такую цену?

Но вообще-то с медовым месяцем все удачно получилось. Володя заболел. Мама его сразу ходить перестала, ей потому что никак нельзя болеть было. Да и Володя сам был виноват. Все-таки не май месяц был, когда он после регистрации шампанское на морозе со свидетелем пил.

У Володи вдруг стала такая высокая температура! Три раза приходила замотанная врачиха участковая. Она каждый раз спрашивала Катю: "А Вы кто больному будете? Жена?" И поэтому Катя потихоньку начала привыкать, что она чья-то жена. Она даже для себя повторяла: "Я стою в очереди за курицей. За курицей для больного мужа. У меня муж заболел". Поэтому она так спокойно и сказала то же самое одной женщине с маминой работы, которую встретила на базаре. Вообще-то она знала, что ничего на том базаре не увидит после двух часов дня, что дома ее ждет больной муж, но решила сходить все-таки на базар, проверить. Народ в это время через базар на остановку проходил. Так один мужик сказал старушкам, торговавшим семечками: "Бабки! Чем задаром сидеть, так хоть бы креветками торговали! Вы бы хоть к остановке креветок вынесли!" Бабки заполошились, застеснялись. Какие еще креветки в их-то возрасте?

Кате тоже стало неловко, она-то тогда что тут делает? И, главное, у нее муж дома больной лежит. Она сразу пошла домой, а тут у павильона, где их с Терехом менты с мотылем загребли, как раз ту женщину с маминой работы и встретила. Та ей, конечно, советы разные стала давать, объяснять, чего с больными мужьями делают. И после этого Катя побежала домой со спокойным сердцем, все-таки не у нее одной муж, да больной еще, не одна она такая, как-нибудь с ними управятся. Только бы мама скорее приехала.

Уже начались занятия, а Володя все еще болел. И когда девочки Катю спрашивали в институте про Володю, они всегда ей говорили: "Кать, а муж-то твой где?" И еще преподаватели, проводя перекличку или опрос, тоже так же Катю спрашивали. У них во втором семестре по пять пар почему-то было. И уже за первый день занятий Катя так привыкла, что Володька Карташов теперь ее муж, что даже пугаться перестала, когда ее спрашивали о каком-то муже.

А потом он все-таки выздоровел, и случилось то, чего так ждала Катя. Она стала женщиной. Володя уже спал, он практически сразу уснул, а Катя не спала. Она прислушивалась к его ровному дыханию, и отчего-то никаких перемен в себе не замечала. И это то, о чем шептались девочки из их группы? Нет, в принципе, ничего особенного, вытерпеть можно. И, наверно, потом будет не так больно. Но вот если бы это был не Володя… И даже вообразить себе невозможно, даже закрыв глаза, что с тобой кто-то другой, а не Володя. Потому что Катя не смогла бы представить, что этот другой вдруг бы отвернулся от нее к стенке, оставив ее одну, сделав женщиной. Хотя в ее случае это, наверное, лучше. Она так давно не была одна. И Катя поняла, что этому можно научиться — оставаться одной и в постели с мужем.

Та женщина в ней уже умерла, или только заснула? Почему, почему она оставила ее перед самой свадьбой? Или ей только кажется, что все масти вернулись на свои места? Но как бы они вернулись, если она стала женщиной с бубновым валетом? Вдруг смешок стал подниматься из глубины души, нелепый, искрящийся смех. Она потянулась всем гибким телом и сорвала с мужчины, спящего рядом, одеяло. Он заворочался недовольно во сне. А Катя, захлебываясь смехом, упала рядом на подушки. Боже, он уже успел надеть сатиновые трусы! Она умирала, она ждала ласки, она ждала признаний в любви, а он прятал трусы под подушкой! Под ее подушкой!

Володя испуганно сел в постели. Одеяло упало на пол, а Катька хохотала рядом. Она была совершенно голая.

— Ты чего, Кать? — спросил он спросонок.

— Ничего, — давясь смехом, ответила она ему.

Действительно, ничего, ведь и не было, не произошло совсем ничего, ровным счетом. Катя прошлась по комнате, а Володя со страхом глядел на нее. Она обернулась к нему и сказала с улыбкой, которую он узнал в мягких сгустках ночной тьмы: "А ты спи, Володя, спи себе!"

Нет, эта женщина жила в ней, неистребимо слившись с ее натурой. Ночами она кружилась во сне между свечами и масляными плошками. Тени от ее рук и срываемых с гибкого тела покрывал казались крыльями взлетающих со стен темных птиц. А люди, что сидели под ними возле стен, раскачивались в такт музыке, шепотом помогая удерживать ритм ее танца. Но вспыхивавшее пламя, выхватывая их лица из тьмы, делала их неузнаваемыми, лишенными глаз, будто у них были только рты, шептавшие: "Хочу! Хочу! Хочу!"

А днем, после снов, наполненных страстью, Катя со смехом неожиданно для себя находила множество положительных моментов в своем замужестве. Она со временем притерпелась и к постоянному присутствию Володи Карташова в своей жизни, и даже с уверенным спокойствием стала откликаться на эту свою новую фамилию. Донимавшее ее раньше одиночество, неуверенность в себе, страх времени (вот-вот она станет старой и никому не нужной) куда-то ушли. Многое теперь куда-то ушло из ее жизни с появлением тонкого золотого колечка на безымянном пальце. Теперь Катя ощущала себя к месту и в библиотеке, и в столовой, и в очереди за колбасой. Более того, с этим колечком она теперь обращала на себя внимание самых прилично одетых мужчин, и не развязное, как раньше, а уважительное и ровное внимание.

И будущее выстраивалось перед нею чередой лет, неразличимых между собой, слившихся в бесконечную шелковую бахрому. Но что-то тут же восставало внутри нее против их мирного неспешного течения. И по тому, как начинали неметь кончики пальцев, а коже прокатывался холодный озноб, она чувствовала приближение других времен, холодных времен, согреваемых лишь ее желанием.

Ночная женщина больше не желала делить ее с дневными разумными заботами, она захватывала ее всю. И Катю все меньше задевала жизнь, протекавшая мимо, и все, о чем она раньше думала с горечью, приходило к ней само собою, не принося даже покоя. Покой ее душе дарили только ночные танцы при полной розовой Луне. Нет, уже не ее танцы. Теперь она стояла в общей толпе, лишенная страсти. И душу окутывал прозрачным сари покой. Мертвый покой. И женщина, скользившая сквозь нее смуглым гибким телом, смотрела на нее с нескрываемой насмешкой.

* * *

Все стало у Кати на свои места, все теперь приходилось кстати. Даже беременность, которая пришла сразу, избавив от решения многих проблем, отодвинув на потом все вопросы, наполнила дни смыслом. И наконец-то у них с мужем появилась общая забота, а Володя вдруг действительно почувствовал себя будущим отцом, мужем, хотя Катя ему сказала, что совсем не хочет теперь, из-за ребенка, конечно.

Машка у них родилась в ноябре, и на сессию Катя не вышла. Поэтому Володя закончил институт на год раньше. Его взяли в экономический отдел завода по рекомендации комитета комсомола их факультета. В отделе работали одни женщины, поэтому Владимир начал быстро расти, через год он уже занял место ушедшего на пенсию начальника планового отдела. По общественной линии он тоже быстро выдвинулся, войдя к концу года членом заводского бюро ВЛКСМ. На комсомольской работе Володя вообще хорошо продвигался. Он как-то умел не ссориться с людьми, а только заводить полезные связи и знакомства. Катя отстала в учебе из-за академического отпуска от мужа, который, к моменту ее окончания вуза, перешел в райком комсомола.

Жили молодые хорошо, не ссорились, но с переходом Володи в райком комсомола они перестали вместе ходить в кино и в гости. Володя теперь иногда возвращался домой очень поздно. Он отвечал за какую-то развлекательную комсомольскую жизнь и постоянно устраивал вечеринки комсомольских активов предприятий и учреждений города. Иногда он приходил, сильно выпивши. Валентина Петровна только головой качала от такой работенки зятя. Но она была уверена, что Володя после райкома ВЛКСМ сможет перейти в партийные органы. А уж там такой человек не потеряется!

Маша частенько болела, и Катя дважды лежала с ней в больнице. Володя в это время стал приходить почти ежедневно заполночь. Навещая внучку и дочь в больничке, Валентина Петровна, как могла, скрывала это от Кати. Стирая рубашки зятя, она как-то увидела, что воротничок одной из них запачкан губной помадой. А перед самым выходом Кати из стационара Володя вообще две ночи не ночевал дома, сказав, что был у родителей. Валентина Петровна не стала проверять слова зятя, опасаясь, что он лжет.

Встретить жену и крошечную дочку из больницы Володя тоже не смог, потому что его срочно отправили в командировку вместе с ярко накрашенной комсомолкой в сельские районы — проверял стройотрядовские агитбригады. Валентина Петровна попыталась дома мягко предостеречь дочь, но Катя только равнодушно повела плечами.

Через четыре месяца после этого Володе дали двухкомнатную квартиру, молодая семья получила собственное жилье, и Катина мама перестала волноваться, потому что поняла, что пришли какие-то новые времена, чем были у них с Васей, когда ценили, прежде всего, работу, а не умение организовывать пьяные молодежные сходки. Володя был современным человеком и гораздо больше понимал в этой новой жизни.

Навещая Катю в новой квартире и помогая водиться с внучкой, Валентина Петровна все больше удивлялась, глядя на дочь. Катя стала такой спокойной, ровной, поздние комсомольские посиделки мужа ее совершенно не трогали, лицо озарялась внутренним светом только тогда, когда она глядела на дочь.

Больше всего Валентину Петровну в нынешней Катькиной жизни раздражали два волнистых попугайчика, подаренных мужем на Катькин день рождения. На замечания Валентины Петровны, что у младенцев на этих крикливых тварей бывает аллергия, Катя равнодушно пожимала плечами: "Мне их что, придушить?" Попугаи жили в большой клетке, подвешенной над подоконником, и умудрялись обосрать сверху полкомнаты. Купил их Володя не от большого ума, и теперь они визжали на разные голоса до тех пор, пока на клетку не накидывался старый платок, в котором они пытались проколупать новые дырки. Иногда Валентина Петровна даже решала, что лучше бы зять завел рыбок, как Терех, рыбки хотя бы молчали и гадили в строго ограниченной зоне.

Через полтора года после рождения дочери Володя впервые ушел от жены почти на целый месяц. Когда он вернулся с повинной, Катя даже не устроила ему скандала, ей вообще было некогда, она готовилась к защите диплома. Только теперь молодые спали порознь, потому что Машка стала очень беспокойной, кричала ночами, и Катя спала с ней одна на широкой супружеской кровати. Володю вполне устраивал раскладной диванчик в гостиной, с которого он стал пропадать иногда на недельку-другую.

* * *

Маша росла, а Катю, похоже, не беспокоило, что Володя вел свою, обособленную от семьи комсомольскую жизнь, не докучая особенно ни жене, ни дочери. И даже Валентина Петровна свыклась с особенностями его автономных заплывов. Весной она вышла на пенсию и помогала дочери, защищавшей диплом, водиться с Машей. После декретного отпуска Катя устроилась в сметно-экономический отдел большого проектного института, девятиэтажное стильное здание которого украшало центр города.

 

КАЗЕННЫЙ ДОМ

Это туз треф, касатка. Острием вниз — успех, острием вверх — неуспех. Ложный слух иногда означает, но здесь — казенный дом. А теперь будь внимательна, если сейчас следующим король выпадет — все ясно! Чего тебе-то ясно? Туз этот наш такого казенного, военного направления. Раз пасьянс дамский, то при выпадающем короле он по-военному четко выявляет его тайные намерения по отношению к даме. Ну, какие у короля могут намерения? Нескромная любовь, конечно. И не спорь со старшими! Да! Любовь должна быть скромной! А та, которая сразу руки распускает, нескромная которая, так она не по картам другим словом называется!

* * *

Домой после работы Катя ехала только потому, что там с мамой сидела маленькая Машка. Она стала уже что-то лепетать, и Катя, обнимая ее, чувствовала себя такой одинокой… Ничего в жизни не менялось, как тянулись дни до замужества, так и сливались в неразличимую бахрому с неунывающим, женихающимся по комсомольским посиделкам, Володей. На все случаи жизни у него был припасен подходящий анекдот, но какая-то внутренняя усталость и тяжелая тоска мешали весело рассмеяться шуткам мужа.

Проектный институт, в который устроилась Катерина, и изнутри выглядел замечательно и уютно. Институт работал на всю их область, были и общесоюзные заказы. Поэтому руководство не пожалело денег на представительскую отделку здания, тем более, что дизайн выполнили свои же молодые архитекторы за бесплатно в качестве комсомольского поручения. Больше всего Кате понравился огромный витраж цветного стекла в центральном холле со знаками Зодиака. И когда она каждое утро поднималась в свой отдел на девятый этаж, то в любую погоду на этом витраже сияло лохматое Солнце с глупыми вытаращенными глазами и большим масляным ртом. Из просторной столовой шел аромат выпечки, придававший даже вахтерской тетке с пистолетом на боку почти домашний вид.

Когда архитекторы вваливались в столовую, шумно приветствуя друг друга и сшибая рубли до зарплаты на пончики, Кате становилось жаль, что она не архитектор. Они гоготали на весь зал над замечаниями старших товарищей к их творчеству, и никто не смел их одернуть. Предостережения на них не действовали, зато и в партию их, конечно, не принимали, да только все этим архитекторам было, как с гуся вода. Все равно к ним, а не к ведущим специалистам института обращались в тот момент, когда надо было выполнить интересный фасад, оформить входную группу или холл партийных комитетов, органов исполнительной власти города и других очагов культуры. Но каждый раз с ними возникали проблемы, когда надо было вписать в интерьер доски с передовиками производства и повышенными социалистическими обязательствами.

Отдел… Их отдел располагался на верхнем этаже. Лифт часто не работал, поэтому приходилось медленно подниматься в редеющем к девятому этажу людском потоке. Растительности в их отделе было удивительно много: пальмы разных видов стояли в шести деревянных кадках, со стен сползали лианы, и на каждой тумбочке цвели в свое время экзотические лилии, хризантемы и орхидеи. За растениями ухаживали две дамы под пятьдесят — Наталия Георгиевна и Ксения Леонидовна.

Приходили они на работу раньше всех, уходили после всех, а в обед оставались ухаживать за пальмами и орхидеями. Сметчицы они были средние, несколько раз Катя слышала, как их ругала начальница, обзывая агрономшами, но без них и их буйной растительности трудно было бы представить сметный отдел. Все знали, что ни мужей, ни детей у них никогда не было, вся их жизнь проходила на работе. Никто не удивлялся, что они выполняют все профсоюзные поручения в отделе, даже путевки в пионерские лагеря распределяли именно бессемейные агрономши, но всех это устраивало, потому что дамы делали это совершенно бескорыстно. Вот, пожалуй, одевались они только как-то подчеркнуто старомодно: кружавчики, побрякушки какие-то, бусики. И звали они друг друга странно, по-девчоночьи: Натуся и Ксюша. Не удивительно, что и весь отдел стал звать их за глаза так же. Из косметики они предпочитали яркие помады и карандаши для бровей, поэтому казалось, что губы и брови у них приклеены. Веки были у них густо покрыты серыми тенями, это придавало лицам подруг со следами девичьей красоты нарочито скорбный и утонченный вид. Поэтому их никогда долго не ругали за срывы сроков, начальство по их макияжу чувствовало, что дамы переживают еще больше ихнего.

Поскольку ходили Натуся и Ксюша всегда вдвоем под ручку, синхронно ахали над новыми нарядами товарок и все ведомости заполняли одинаковым подчерком с одинаковыми ошибками, а носы у обеих от постоянного наклона над документацией приобрели некоторую спелость, их в шутку прозвали "графини Вишенки".

Праздники и чествования в отделе не только не игнорировались, а даже значительно пополнялись за счет сдач проектов, выдач почетных грамот, детских именин. На все праздники, начиная со Дня строителя, Дня экономиста и Дня взятия Бастилии, графини приносили огромную эмалированную кастрюлю пирожков. Пирожки были гораздо вкуснее столовских, но тесто они ставить сами ленились и покупали его в их столовой в стираные целлофановые пакетики. У практичной Натуси при этом была маленькая хитрость: она покупала вначале полкилограмма сама, а за ней по пятам с пакетиком шла Ксюша. Потом они, хихикая, сваливали тесто в один мешок и радовались, глядя на масляные комочки. Так их научила поступать какая-то мудрая бабушка, жившая когда-то с кем-то из них в одном доме. Они уверяли, что после подмолаживания теста выпекать его уже можно совершенно без масла. В безденежные дни архитекторы любили сидеть и подъедаться у графинь под пальмами жалкими остатками праздничных пиршеств сметного отдела.

В начале ноября архитекторы, в предвкушении дармовой закуски, выразили желание отметить пролетарский праздник вместе со сметным отделом. Сметчицы стали суматошно готовиться к приходу мужчин. Натуся сказала, что одного килограмма теста на всех не хватит, поэтому на закупку важного ингредиента им от отдела выделили и Катьку.

В столовой была предпраздничная сутолока, они назанимали очередей в шести местах. Вначале у них шло достаточно гладко, только когда по второму разу подошли Натуся и Ксюша, повар-армянин начал тихо вскипать. И когда во второй раз Катя стала брать полкило теста, то вся столовка заорала, что этому сметному отделу масло надо на башку лить.

Катя тихо шла по лестнице с залитым маслом пакетом, в котором плавали ошметки теста. Почему-то она так долго ничего не вспоминала, жила себе и жила, будто оглохнув. А при криках распалившегося армянина она сразу увидела их двор, Таньку, Тереха и Валета, который кричал: "Кто же этой дуре маленькой сказал, что масло надо прямо на башку лить?" Память ветром врывалась в ее душу, становилось больнее и больнее, но впервые за многие месяцы Катя почувствовала себя живой.

 

ДУЭТ

Вот уж как выпали дама пик и дама бубен, ищи и возле себя такую же парочку рядом. Это в пасьянсе дуэтом называется. С виду особы они совершенно безобидные, но пойдут от них разговоры и сплетни. А, это наперед ведь не скажешь, какой пустой разговор, а какой — нет. Знают много, через них многое откроется. Как привяжутся в пасьянсе, так до конца и падают. Что значит плохие? Ты где, милая, плохих и хороших-то видела? Я хороших пуще плохих боюсь, не знаешь, что они плохого выкинут. А это дамы достойные, в летах, все-таки каких-то основ придерживаются. Не зли только их, глядишь, полюбят тебя еще. Ты таких слов от Тереха, архаровца, нахваталась? Что, значит "на кой мне их любовь"? Она, знаешь ли, никогда лишней не будет. Да!

* * *

Вечер с архитекторами на красный день календаря прошел соответственно. Вначале творческие работники сосредоточенно налегали на выставленную сметчицами еду и принесенную с собой выпивку, потом немного потанцевали и долго курили на лестнице со сметчицами помоложе. Катя не курила, поэтому она с графинями осталась разбирать стол. Когда все во второй раз уселись к застолью, то Катя увидела, что во время перекура народ как-то уже определился по парам, обстановка стала непринужденнее, а разговоры громче. Катя почувствовала себя неловко, тем более что она почти не пила. И когда графини решили незаметно покинуть сборище, она сразу тихонько собралась с ними домой.

Она немного выпила водки, думы от которой становились только тяжелее, а душу вновь стал бередить ветер надежды, уже не раз обманывавший ее в юности. А перед этим вечером что-то произошло, вновь потянуло туда, куда и возврата-то не было, боль стала острой, невыносимой, и радовало только то, что раз терпеть это было уже невозможно, значит, все скоро закончится, войдет в свою колею, и, наконец, станет легче дышать сухим морозным воздухом.

Состояние это ее депрессивное было связано с еще одним странным сном, увиденным ею накануне. Ей приснилось, будто все в ее жизни сложилось не так, и нет у нее никакого мужа Вовы Карташова, и с Валеркой, вроде бы, все сложилось, наоборот, хорошо. Он даже, похоже, не сидел шесть лет ни в какой тюрьме. И вот там непонятно как так получилось, но Машка была, а никакого Вовы не было, а главное, с нею, с Катей, прямо в их нынешней квартире, жил вовсе не Вовчик, а Валерка. И все бы было чудесно, даже замечательно, если бы не одна маленькая пакость. Причем, как это и бывает в снах, Катя воспринимала эту пакость вполне естественно, можно сказать, непринужденно. Но эту пакость надо было все время скрывать от окружающих, а она, как водится в снах, все время вылезала наружу.

Дело в том, что у Валеры, оказывается, на затылке росла вторая голова. Она была маленькая, какой-то отросток с бессмысленными белесыми глазами и запавшим ртом с недоразвитой нижней челюстью. Это был какой-то атавизм, который Валерка тщательно прикрывал волосами. Вид у этой его второй головы был достаточно неприятный, что, естественно, не способствовало росту имиджа ее обладателя. А если прибавить, что в большой, непрерывно жующей пасти этой головенки располагались в два ряда мелкие щучьи зубки, то совсем понятно, почему ее надо было прятать. И вот они с Валерой, вместо того, чтобы наслаждаться счастьем, все прятали и прятали ее до самого утра…

В тот год осень пришла в город почти без обычных ветров, с тихим редким снежком и прозрачными осколками лужиц. Машу забрала на ночь Валентина Петровна, потому что Катя сказала, что придет поздно. Володя третий день не ночевал дома, и на праздники Катя его не ждала. Сцепившись друг с другом, рядом скользили графини.

Жаль, конечно, что не смогла она подружиться с этими архитекторами, она даже знала, с кем именно из них было бы особенно здорово переброситься шуткой в столовой, все произошло как-то не так. Одним словом, Катьке было очень грустно, что архитекторы совершенно ее не заметили и, конечно, в первую очередь потому, что она к этому вечеру даже не накрасилась. Почему-то она не смогла даже подвести глаза, хотя планы у нее были самые выдающиеся — вплоть до того, чтобы покрасить волосы в ярко рыжий цвет, чтобы не видно было тонких седых ниточек, которые и выдергивать уже бесполезно. Вот если бы она смогла хотя бы этим вечером так легко смеяться их незатейливым шуткам, закидывая голову и томно глядя в глаза, как их секретарь Леночка! Но тогда ей что-то тоже мешало вести себя так, а сейчас уже поздно жалеть.

— Эта Лена сегодня совершенно неприлично липла к молодым людям, в наше время девушки себя так не вели, — категорично изрекла недовольным тоном Натуся.

— И так ярко не красились, — строго добавила Ксюша, которая к ноябрьскому вечеру покрасила волосы в ярко-фиолетовый цвет.

"Ага, поэтому вы и остались в девках сидеть!" — ехидно подумала про себя Катя и не почти не удивилась, когда ей тут же назидательно вслух ответила Натуся: "Мы, конечно, замуж не вышли, но зато все другие наши сверстницы сделали очень хорошие партии! Леночка не только себя роняет, она всех женщин выставляет побрякушками, портит мужчин, и это обязательно скажется на вашем поколении. В наше время были строгие правила, зато и по отношению к нам мужчины раньше многих вещей позволить не могли. Это ведь всегда связано: достоинство и сдержанность — с одной стороны, уважение и внимание — с другой. Хотя крашенные девицы и в наше время водились… Да, Бог с ними! Прощай, Катюша! Завтра не опаздывай на демонстрацию! Не шали!"

Катя пошла к своей остановке на пятачок, чувствуя, что графини сказали ей что-то важное, что ускользало от ее внимания раньше. Слишком занята она была своими неразрешимыми проблемами, своими встречами и разлуками. Ну, конечно, времена уже поменялись, а она пропустила, проглядела эту перемену, как частенько не замечала и перемен в природе. И, оступившись на тонком люду, некрепко стянувшем лужу с бурой тяжелой водой, Катя вдруг почувствовала всю непрочность, хрупкость своего времени. Она поняла, что сегодняшний вечер — только начало больших роковых перемен…

 

ВОСЬМЕРКА ПИК

Плохая карта. Да не расстраивайся ты, плохие вынешь, значит, хорошие на подходе. Восьмерка пик — это неудача, болезнь, печаль, разговор. И если при ней же семерка пик выпадает, то не следует гадать в этот день, а гадание тут же желательно оборвать. Ну, нет пока семерки, и ладно. Вот с этой девяткой треф она означает несчастье, известие о смерти близких людей или знакомых. С шестеркой вон той — поздняя дорожка да с печальным концом. Нехорошая карта.

* * *

Вот и конец поздней дорожки. Катя с облегчением сняла боты и прошла в комнату. Ее квартиру, как всегда по ночам, через окно заливал яркий свет. Это был не лунный мягкий свет, а бессердечный неоновый свет от фонаря, прикрепленного прямо на наружной стене их дома. "Хорошо придумано, — в который раз машинально прикинула сметную часть Катя, — на столбах и проводке до 28 процентов сэкономили". Но настроение у нее резко упало, когда она, обернувшись, увидела себя в этом голубоватом свете в трюмо, стоявшем напротив. С беспощадной насмешкой над уходящим временем зеркало отражало ее полноватую, сутулую спину. Во всем был виновен этот нелепый свет наружного фонаря. Но Катя подумала, что, наверно, надеяться уже поздно. Отражение будто говорило ей: "Если ты не была нужна ему молодой и красивой, то что толку надеяться с этими ранними морщинками под глазами, скорбными складками у рта? Не надейся, живи, как живется! Вот мы живем и живем, хотя живы только отраженным светом."

Катя вдруг поняла, что за многие годы она оказалась этой ночью совершенно одна. Она резко встала с дивана и открыла дверцы антресолей шкафа. Достав оттуда потертый саквояж, она открыла его и осторожно вынула пыльный флакон, увенчанный хрустальным шариком. Замедленным движением она провела капелькой масла по смеженным векам, мочкам ушей, вглядываясь в туманную поверхность шарика…

Вначале ничего не изменилось. Она все так же сидела в своей комнате, залитой неоновым светом, тикал красный будильник возле изголовья Володиного дивана, а из крана на кухне капала вода. В голове была пустота. Собственно, ничего не происходило только потому, что Катя и сама не знала, что же должно произойти. Никаких вопросов, на которые она могла бы увидеть ответы, внутри ее не было.

Наверно, таких ночей впереди у нее еще будет много-много. Мама так любит Машу, так надеется, что Катя наладит свою жизнь! Она все время пытается перетащить Машу жить к себе. Мол, без Маши Катя легче сможет наладить отношения с Володей. Будто Маша — помеха. Нет, если отношения не смогло наладить даже появление Маши, то никаких отношений уже нет вовсе.

И так еще долгие-долгие годы она будет встречать праздники в своем отделе, и до самой пенсии ничего не изменится. Разве что, их отдел все-таки завоюет переходящее красное знамя обкома партии, регулярно перевыполняя план. Со сцены актового зала их перед каждым праздником будут вот так же поздравлять, как сегодня… А пальмы станут еще больше, еще выше, и ухаживать за ними, после ухода графинь на пенсию, вплоть до своей пенсии станет она.

Вот тут-то что дрогнуло вокруг нее, медленно, с неохотой туман начал рассеиваться. Нет, такого не может быть… Но ведь даже если она сошла с ума, то она все равно бы не смогла вообразить такого! Это чья-то чужая, дикая, невозможная фантазия…

Вначале в уши ударил резкий женский крик. Похоже, кричала их плановичка: "Что же это, Господи? Да как это меня сократить? Я же на работу в отдел раньше всех пришла, мне до пенсии семь лет осталось! У меня же двое детей! Куда я пойду? Что же это? Господи!"

А вокруг все менялось… Менялось время, менялись знакомые очертания их отдела и всего проектного института. Она не верила своим глазам, чувствуя, что все в ней отказывается верить, сопротивляется чьей-то нечеловеческой логике. Да, несомненно, логика в этом была, но вот только чья?

Вначале пропали пальмы, и она увидела, что их отдел стал без них неприлично пуст. А потом она увидела сцену актового зала. Только сегодня, в четыре часа дня здесь состоялось заседание партийного актива города, посвященного 68-й годовщине Великой Октябрьской социалистической Революции. Но сейчас здесь плясали голые по пояс девушки. На заднике сцены, где всегда висел красный профиль Ленина, теперь маленькими цветными лампочками от елочных гирлянд было выведено странное изречение: "Топлес всегда с тобой!" И вроде раньше она ничего такого не конспектировала у классиков марксизма. Среди обнявшихся в канкане девушек Катя заметила их секретаршу Леночку с бледным лицом и голой цыплячьей грудкой.

Все это, конечно, было полной ерундой. Но потом она оказалась на третьем этаже, где еще только сегодня был вычислительный центр. Теперь здесь в ряд стояли обычные бытовые швейные машинки «Чайка», за ними сидели все проектировщицы из второй мастерской, все, чьи фотографии еще сегодня украшали доску почета. Они шили пододеяльники! А второй административный этаж института, где она только неделю назад проходила по красной ковровой дорожке в местком просить путевку в садик для Маши, вдруг превратился в нечто среднее между борделем и складом колониальных товаров! Здесь располагались пивные, закусочные, магазины электрических чайников, утюгов, обоев… Но каких чайников, каких обоев! Никакой фантазии даже у их архитекторов не было и в помине, чтобы только вообразить такую роскошь. Она бродила по всем магазинчикам и не могла наглядеться. Вдруг она замерла перед магазином джинсовой одежды, располагавшимся в бывшей канцелярии института. На вывеске сверху была написана фамилия Володи, но почему-то инициалы были не "В.А.", а просто — «ЧП». Может, он поменяет имя? Может, и поменяет… И все вдруг разом стало меняться, как в калейдоскопе: девушек на сцене вдруг заменили какие-то странные мужчины, одетые в пышные, прозрачные платья с блестками… Магазинчики все меняли и меняли своих хозяев на вывесках до тех пор, пока на всех не оказалась надпись "ЧП Карташов", а в швейной мастерской вдруг началась перестрелка… И только тихо, как в замедленной съемке падала на большой письменный стол Лидия Сергеевна из генпланового отдела…

А архитекторы? Где их бородатые архитекторы, такие интересные и талантливые, которые только сегодня пили вместе с ними? Катя быстро поднималась к ним на четвертый этаж, чувствуя, что время уходит… На их этаже было темно и пусто. Никого не было, даже столов и кульманов. Но краем глаза она увидела какие-то небольшие комнаты, что-то вроде их сегодняшних творческих мастерских. Картинки менялись быстро, не давая ей осмыслить до конца происходящее. Из этих картинок она поняла только то, что архитекторы вроде бы станут вдруг не придурками Царя небесного, как нынче, а большими фигурами, и даже будут иметь собственные мастерские, а весь институт будет почитать за счастье им прислуживать! Смешно! Но все это тоже будет ненадолго. Потом архитекторы вдруг перессорятся со всеми и между собой, правда, до перестрелок у них не дойдет. А вот потом наступит время, когда они будут унижено благодарить, получая заказ на проектирование огромного универсама… Катю… Да, именно ее. Только в очень красивом костюме, который сошьет ей мужик в короткой блестящей юбочке…

Она ничего не хотела знать дальше, ее душа просила только об одном — чтобы это закончилось. Никого не было рядом, чтобы вырвать ее из этого кошмара. Ни к чему, из того, что видела Катя, она не была готова… А вокруг уже падал, искрился мягкий снег, на дороге он таял и превращался в бурую вязкую кашицу, он не таял только на таком знакомом лице с радостной, счастливой улыбкой…

Она плакала, вцепившись в подоконник, засыпанный тополиным пухом, и это еще было там, она никак не могла вернуться обратно. Но ведь все гадания завершаются одной фразой: "Чем сердце успокоится?" А чем же ей успокоить сейчас свое сердце? Оно рвется на части и ничего не может понять, ее глупое сердце… За подоконником кто-то все выкликал Валета, разрывая ей сердце, а она шептала кому-то: "Ну, позови же ты меня, наконец, позови… Ведь ты же можешь!"

Все реже становились гулкие удары сердца, все вокруг вновь затягивал туман… Странно, но ее сердце действительно затихало и успокаивалось, потому что за дверью комнаты, где висели в воздухе пушинки тополиного пуха, стоял он… И у Кати вновь дрогнуло сердце и покатилось куда-то от жалости к нему, преодолевая всю застарелую тоску и накопившуюся за годы одиночества ненависть…

…Она не представляла, сколько времени она пролежала в беспамятстве возле стола с опрокинутым флаконом. Масло безвозвратно испортило ковер — подарок Вовиной мамы на свадьбу. Того масла, которое Катя неловким движением собрала со стола обратно в пузырек, хватило бы еще на один раз. Но этого раза ей было просто не выдержать, поэтому она завернула пузырек с шариком в какую-то бумажку, лежавшую тут же на столе, и выкинула его в помойное ведро в туалете.

Из туалета она, цепляясь за стены, с трудом добралась до дивана в большой комнате. Засыпая, она чувствовала в себе одну пустоту, никаких мыслей, кроме горячего желания немедленно наложить на себя руки…

Никогда в жизни ни до того, ни после Кате не довелось танцевать так, как в ту ночь. Этот дикий чувственный танец сладкой истомой пронизывал гибкие руки и заставлял острее ощущать биение крови в жилах. Катя была по пояс голой, с одним прозрачным сари на бедрах, но танцевала она все же не в институтском актовом зале. Как ни странно, но там, в огромном зале, украшенном ткаными золотом занавесями и гирляндами цветов с пьянящим ароматом, освещенном слабо потрескивающими факелами, ее нагота была вполне уместной. Кожа у нее была темно-коричневой и вся покрыта маслом, пахнувшим удивительно нежно. А на голове — такая небольшая диадема… Боже мой, опять эти головы…

Восхищенные ее танцем люди рукоплескали ей сидя на подушках, вольно раскиданных возле столиков на низких гнутых ножках. Они пили красное густое вино из плоских, больше похожих на блюдечки, чашек… И, конечно, на золотом подносе, с которым она танцевала до утра, гася покрывалом витые свечи, лежала та самая гадкая запасная головка Валеры с кровавой пеной у страшного рта.

 

СЕМЕРКА ЧЕРВЕЙ

Семерка червей — перемена в жизни, мысли червонной дамы, прочитанные королем. Где дама червонная? Так ведь и тебе когда-то доведется ею стать, поэтому она здесь, на оси пасьянса лежит. А что будет с тем, кто мысли читает? Бог его ведает, а впрочем… Да вот с этими десятками этому читателю падает приятное уединенное свидание… Это по книжке старой так называлось красиво. Нынче так сказать не умеют. Так ведь грязно скажут про это, язык без костей! Да оно, может, и вернее по сути-то…

* * *

Володя зашел домой только чтобы перед зеркалом отрепетировать свою речь о проблемах молодежного стройотрядовского движения в свете перестройки и новой экономической программы партии. На торжественное заседание актива в город должны были приехать гости из Центрального комитета ВЛКСМ, поговаривали, что будет раздача орденских планок. Как хотелось Володе получить орден! Он жестоко завидовал двум парням из афганского комитета, имевшим ордена. Это был высший знак причастности и неприкасаемости. Правильно, этим афганцам раздавали ордена все, кому не лень, а попробуй получить их тут! Хотя еще надо бы разобраться, где шла настоящая война. Нет, орден Володе был очень нужен, поэтому он заранее придавал своему лицу проникновенное, одухотворенное выражение, прищуривал глаза, вглядываясь в грядущие свершения социализма с человеческим лицом. Интересно, а какое лицо было у социализма до перестройки? Не брякнуть бы где вслух такое, надо изживать ненужные вопросы даже из подсознания. Главное, что его физиономия на орден очень даже тянула, гораздо больше тянула, чем рожи этих афганцев.

На столе он оставлял Екатерине записку с более или менее подробным описанием своих передвижений в праздничные дни. Но, зайдя с дороги в туалет, обнаружил свою записку смятой в помойном ведре. Прямо так это и выглядело — смятая бумага со словами "Дорогая моя Катюшка!", расплывшимися от какого-то масла, лежали среди использованной туалетной бумаги, яичной скорлупы, картофельной кожуры и куска заплесневевшего хлеба. Володя почувствовал, что все его лучшие порывы, его любовь, его мысли о совместном будущем скомканы грязными масляными руками и брошены в помойное ведро, к гниющим остаткам подмороженной картошки. Дрожащими руками он вынул записку из ведра, но из нее выпал необыкновенной красоты флакон с хрустальной пробочкой в виде шарика. Флакон был весь в каком-то масле, Володя поднес палец его к лицу и ощутил сложный нежный аромат. Наверно, это было какое-то Катькино средство для лица. Никаких морщинок у нее вообще не было, очевидно, как раз из-за этого средства. А Володе приходилось все время улыбаться на ветру и пить на закрытых вечерах, которые, с введением антиалкогольной компании, стали устраиваться активом почти каждый день. Он вороватым движением стал торопливо размазывать остатки масла по мелкой сеточке морщин на веках и глазами, по рикордиям возле рта… И будущее обрушилось на него, придавливая своей мощью и неотвратимостью, не давая собраться, увернуться, избежать мелькавшей перед ним в матовом окошечке череды событий. Он очнулся там же, в туалете. На метлахской плитке валялся флакон и расколотый шарик, который, видно, в последний момент выпал у него из рук. Володя встал, застегнул штаны, оделся и, даже не пройдя в квартиру, вышел из дома. Твердым шагом он направился к остановке. Теперь он хорошо знал, что ему делать. Он понял, что без Ларисы Викторовны из отдела пропаганды этого самого, того, что показалось ему в туалете, ему не пережить. Ну, и пусть, что Ларочка старше его на пять лет, не шибко сильно и изработалась, не вагонетки разгружала. А вот с Катькой ему явно не по пути. Потому что последнее, из того, что увидел Володя в шарике, касалось как раз его благоверной. Катька была в старом облезлом пальто. Она когтями царапала ему лицо и истошно кричала: "Гнида ты, Карташов, мерзкая гнилая гнида! Да ты пальца этого педика не стоишь, понимаешь, мизинца! Тварь!"

Пусть все живут, как хотят! Пусть ходят в задрипанных пальто, пусть ругаются, как сапожники, пусть ненавидят всех, только от него подальше. А он уж сам разберется кто гнида, а кто педик…

Свою речь Володя сократил почти вдвое. Самые звучные слова, самые яркие выражения он почему-то теперь не мог произнести вслух. Его почти не слушали, откровенно скучали, и все, что не говорил теперь Володя, он говорил через силу. Доклад стал сухим и ломким, ни одну цифру, ни один показатель Володя не увеличил, как хотел в самом начале. В общем, не доклад получился, а совхозная сводка по осеменению рогатого скота, как выразился один из московских гостей. Но какой смысл был теперь Володе вдохновенно врать, если он твердо знал, что все присутствующие в самом ближайшем времени будут не просто говорить, кричать обратное! Он вглядывался в лица, запоминая на будущее, в каком банке будет работать каждый из его отдела. Он понимал, что ему надо торопиться, он чувствовал, как память затягивает какой-то плотный туман. Поэтому Володя даже сделал тайком для себя некоторые записи.

После совещания он, неожиданно для всех сослуживцев, подарил с барского плеча по коробке духов двум невзрачным инструкторшам из школьного отдела. Он-то теперь знал, кем они будут через два-три года! Они дружно восторженно ахнули, с восхищением глядя на него. Пусть поглядят, а, главное, запомнят на будущее.

По службе он продвигался вперед, будто ведомый чьей-то твердой, жесткой рукой. И сама собой у него появилась естественная мысль о тихой скупке зеленых бумажек — долларов, которые он приобретал понемногу у своих выездных товарищей, у мелких нервных жуликов в подворотнях, пахнувших водкой и потом. Его коллеги разыгрывали в лотерею носки, шапки-ушанки, телевизоры, сапоги, записывались в очереди на стиральные машины и хрустальные вазы. Каждый день в райкоме давали все новые квоты на распределение вещей. Володя мог бы купить сейчас очень много вещей, при его азарте он мог бы выгодно их обменять. Но ему не нравилось, что в этой карусели талонов и вещей не он задает тон, а кто-то другой за него решает, какие вещи он может приобрести. Он сам должен был управлять потоком вещей! Нет, доллар — вот универсальный ключ к миру вещей. Поэтому никакие вещи теперь не привлекали Володю так, как влекли к себе зеленоватые, со старинными портретами бумажки, издававшие слабый нежный хруст. Только с ними он чувствовал покой и уверенность перед подсмотренным им будущим. Будущее дается в руки только тому, кто хорошо знает его цену.

* * *

Безденежье тяготило Катю. Она даже с тоской думала иногда, что было бы славно иметь чуть больше материальной свободы. Хотя, даже если бы у нее были деньги, то потратить их было особенно не на что. Но ведь женщине, чтобы не сойти с ума окончательно надо хотя бы иногда что-то себе покупать, пусть даже не очень нужное, но что-то надо купить. Почему партия, начавшая перестройку, об этом не догадывается?

Володя стал все реже приносить зарплату, наборы из буфета, но путевки "Мать и дитя" в профилакторий им с Машкой оплачивал. Иногда он вдруг появлялся дома, жил на своем диване неделю-другую, и Катя даже начинала раздумывать, как бы с ним переговорить о том, чтобы он нашел другую работу, где платят нормально, а люди могут спокойно жить семьей. Но как только она собиралась с мыслями, он неожиданно исчезал.

Однажды вечером он появился опять. Нетрезвый, в испачканной куртке. Машка радостно рванула к нему на шею, но он, шаркая ногами, не обращая внимания на дочь, тут же пошел к своему дивану. Катя пыталась вычистить его куртку, где-то он здорово приложился к меловой стене. Решив замыть рукав, она вынула все содержимое из потайного кармана. В руках у нее оказалась пачка из семи сотен сто долларовых бумажек. Катя тупо смотрела на эти деньги. Володя давно уже не отдавал ей зарплату, кушали они на то, что зарабатывала она. В обед ее подкармливали пирожками графини. Сколько же стоит сейчас один доллар? Люди с портретов насмешливо улыбались ей. О, они еще подарят Вовке то, что не смогла дать она!

Катя еще раз встряхнула куртку и тихонько положила деньги в ее скрытный карманчик. Она поняла, что Володю ей уже не вернуть.

 

СЕМЕРКА БУБЕН

Ну, свидание это вроде, а в то же время десятка пик указывает, что это не деловое свидание, а как бы неожиданное предложение. Хотя это почти всегда хлопоты, дела. Неверность это основных фигур пасьянса. Сама смотри на фигуры-то, не маленькая, чай. Раньше эта карта для дамы означала подарок из золота или из серебра, да где нынче таких дарильщиков-то взять? А при бубновой даме — это ее мысли. Вот-вот, те самые коротенькие мысли. И вообще это карта двусмысленная, да, на твое благо, десятка пик при фигурах означает бурное происшествие с выпивкой и мордобоем, которое все-таки закончится почти хорошо на твое счастье. Повезет, короче, на этот раз.

* * *

И покатились деньки, покатились. И жаль их было, ведь были это не просто чьи-то, а ее золотые деньки. Замелькали, зарябили в глазах недели, месяца, сливаясь в неразличимые годы. И многим женщинам, с которыми Катя работала вместе, проводя с ними самую большую и значительную часть жизни, тоже было жаль своих лет, да только куда деваться? Их институт в городе прозывался- "Женский монастырь". Замуж здесь почти никто не выходил. Сюда можно было только попасть замужней, можно было развестись, а вот почему-то найти себе мужа здесь было нельзя. Хорошо еще, что Катя вышла замуж в институте, хотя ничего хорошего она уже в этом не видела.

В дамской курилке собирались и некурящие, даже графини туда заходили. Из всего сметного отдела курила только одна Ленка, поэтому в курилке, расположенной на их этаже, она была как бы главной, у нее и ключ от этой комнатки лежал в столе. Она притащила туда с архитекторами списанный диванчик и обшарпанный журнальный столик из красного уголка. Правда, по вечерам там с комфортом располагалась курящая уборщица, у которой были ключи от всех помещений, поэтому каждое утро Ленке приходилось с площадной руганью за ней прибираться.

Катя немного побаивалась, что с этих посиделок с Ленкой у нее скоро начнется бронхит курильщика от пассивного вдыхания сизого дыма, но уже не могла обходиться без общения накоротке в маленькой подсобке. Больше они любили послушать рассуждения водоканала Розалии Львовны Бибикус. Рослая черноглазая женщина чуть-чуть за сорок пользовалась вниманием со стороны мужчин. И, судя по ее же словам, пользоваться этим вниманием она умела на всю катушку. Бибикус была разведена и давно, дочь она лет пять назад выдала замуж, в партии КПСС не состояла, поэтому никаких моральных табу в половом вопросе не имела. Когда она рылась в своей сумочке в поисках зажигалки, на пол вместе с ключами, шариковыми ручками и помадой валились пачки индийских презервативов. Отечественную продукцию Розалия Львовна не признавала, утверждая, что в ней имеются такие маленькие дырочки, такие маленькие, что разглядеть их могла только Бибикус. Она заявляла, что настоящая женщина всегда должна быть готова к сексу. И этот секс Розалия Львовна умудрялась находить даже у них в институте.

И если лысый конструктор из седьмого отдела проектирования металлических конструкций, казалось, никогда не поднимавший головы от расчетов подкрановых балок, вдруг ни с того, ни с сего подходил к ним в столовской очереди и развязно осведомлялся насчет меню, то все заранее угорали, ожидая рассказа Бибикус. Елки-палки, балки-шпалки! Они едва сдерживали смех, представляя, как немолодой Иван Борисович "по шпалам, опять по шпалам" бежит домой от водоканала Бибикус. А когда на профсоюзном собрании кого-то вдруг ставили в пример и выдавали премию за сверхурочный труд, а среди называемых фамилий была и Бибикус, то вся обширная женская часть их коллектива просто умирала от хохота.

И Розалия Львовна, как передовик и сверхурочник, щедро делилась опытом с молодежью. Рядом с ней все чувствовали себя мобилизованными и призванными бойцами невидимого фронта. Розалия Львовна и у члена партии могла тут же за углом запросто проверить членство. Иногда оплывшие фигуры работников умственного труда ставили в тупик даже Бибикус. И ее глубокомысленные рассуждения о том, какая позиция с таким товарищем будет конкретнее — спереди или сзади, только добавляли веселья в курилке.

Катя смеялась вместе со всеми. Втайне она восхищалась жизненной стойкостью Розалии Львовны, которая и после таких встреч могла посмеяться, в первую очередь, над собой, над своими простыми, и на этот раз несбывшимися надеждами.

— Я вот с вами смеюсь, девочки, а потом у меня неправильная жизненная позиция вырабатывается, — как-то заявила им Бибикус. — Однажды, совершенно случайно, я увидела Михаила Васильевича, нашего парторга, без штанов. И тут, совершенно некстати меня разбирает вот этот наш дурацкий смех. И я не могу настроиться! У меня пропадает секс эпил, а у Михаила Васильевича падает все, что еще только могло привстать! И я не могу сдержать смех, потому что вдруг представила всех наших мужчин без штанов! Вдруг как представила! Если бы они здесь без штанов ходили бы — их бы сразу с работы выгнали! Их бы в партию не приняли!

Слава Богу, мужчины у них в институте пока ходили в штанах. Но информация, сообщаемая Бибикус, делала их многограннее, по-человечески интереснее. Сама Розалия Львовна предавалась сексуальным приключениям, скорее всего, не от избыточной потенции, а от чувства некоторой неполноценности. Как-то она несколько стеснительно, что в обиходе для нее было несвойственно, спросила Катю: "Слушай, Карташова, а какая у тебя фамилия до замужества была?"

— Савина, — несколько озадаченно проговорила Катя.

— Ну, конечно, тоже приличная фамилия! — искренне позавидовала Розалия Львовна. — А у той вон Людки, конструкторши, — Владимирова! Это же все равно, что не иметь никакой фамилии вовсе. Сколько я из-за своей фамилии вынесла, ты даже представить себе не можешь! Меня до девятого класса в комсомол не принимали! В институт с такой фамилией можно было только на водоснабжение и канализацию поступать. Личную жизнь вообще никак не наладишь. Папаша у меня, видите ли, Бибикус был, пока не сплыл. А мама тоже — Гребенкина! А, знаешь, кто у меня муж по фамилии был? Пестриков! И тогда я, сдуру, подумала, что уж лучше я останусь Бибикус по папе. У тебя никого нет в паспортном столе, что бы фамилию совсем поменять, а? А то я столько раз заявления писала, такие фамилии себе придумывала, а они разрешают только буквы менять. И кем я стану? Бабикус? Или Бибикс? А теперь мне говорят, что если я фамилию поменяю, то мне пенсию не начислят. А, может, я замуж выйду? Бывает ведь в жизни всякое…

* * *

Однажды в столовке архитектор по имени Олег что-то тайком сунул под столом Ленке, и она заторопила Катю на рабочее место. Поднимавшейся с ними начальнице отдела она пояснила, что пакет у нее под мышкой — почта для плановиков с седьмого этажа, и, не заходя в отдел, потянула Катьку в курилку.

— Нет, ты подумай, что за шалава! Опять эта поломойка две штуки сперла, — сказала Ленка, доставая пачку сигарет из-за батареи.

Она закурила и принялась разворачивать сверток, переданный Олегом. В нем оказался яркий заграничный журнал с очень красивой девушкой на обложке. Девушка была одета в черные трусики, эсэсовскую фуражку и высокие черные сапоги. В руках она держала хлыст и как-то нехорошо улыбалась. Больше на ней, конечно, ничего не было. Катя с опаской развернула первый в своей жизни порнографический журнал.

— Ты вообще-то как относишься к небольшому разврату? — спросила Ленка, с улыбкой глядя на вытянувшееся Катькино лицо.

— Ну-у, если небольшой разврат…

— Маленький, — уточнила Ленка.

— А Олег давно тебе это носит?

— С прошлого лета, вернее с сенокоса, чтобы было яснее. Нас, секретарей к архитекторам пристегивают, когда их на сельхозработы гоняют. Но ничего, мы там по-своему отрываемся. Нет, большого разврата нет, так, маленький: вино, гитара, костерок…

— Здорово! Знаешь, мне бы тоже небольшого разврата можно… Я бы — не против!

— Ой, да какие проблемы-то? Кто против-то, Кать? Все — «за»! Воздержавшихся — тютю, как на выборах в районные Советы! Голосовало девяносто восемь процентов! Мы ведь с архитекторами и на выборах пашем, ходим, как проклятые по всем подвалам и общагам, у нас ведь тут сплошные общаги!

— На, Лен, я посмотрела.

— Ну, ты, подруга, даешь! Это же смаковать надо! Деревня! Аккуратно разворачиваешь страничку и вперед!

В тот же день Ленка позвала ее с собой после работы, как она выразилась — "на промысел". Тогда точно была весна, снег уже в городе сошел, значит, это был апрель. И, наверно, из-за весны что-то такое шевелилось в душе. Или из-за журнала? Что-то такое, в духе Розалии Львовны Бибикус. Машку как раз в тот день забирала мама, а Володя уехал в районы, кажется. Поэтому до следующего утра Катя была совершенно свободной.

Не так уж много у них в городе было злачных мест. И, в сущности, Катя нигде не была со дня своей свадьбы. Они тогда со свидетелями заезжали в это небольшое кафе на окраине. Но когда Ленка предложила туда пойти, у нее была какая-то нехорошая мысль, но, в принципе, больше и пойти-то некуда было. Они захватили с работы туфли, заняли у графинь по два чирика до зарплаты и пошли. В кафе «Былина». И еще ладно, что их пустили, места-то они не заказывали. Но они специально чуточку пораньше с работы вышли, поэтому до шести места еще были. Немного испортил настроение гардеробщик, который принялся ворчать на них и швейцара, спавшего на стуле у входа, что, мол, заведение у них приличное, комсомольско-молодежный коллектив у них трудится, и одних дамочек без кавалеров они не пускают. Но Ленка сунула ему трешку, и он заткнулся. И непонятно вообще, чего он выступал, если почти за всеми столами сидели одинокие дамы. Почти за всеми, кроме некоторых. А за теми, другими столами, в тот же вечер обмывала диплом группа Валеры и Тереха. И еще там же, но как бы в отдельном кабинете, то есть за невысокой перегородкой заседал комсомольский актив вместе с Вовой, который говорил, что уезжает за триста километров от города. Катю они все, кажется, не замечали. Ленке она ничего не сказала, потому что еще в институте уже отдала ей деньги на банкет.

Ленка заказала мясное ассорти, салатики и бутылку водки. Катя, прикрывая лицо меню, потихоньку рассматривала их всех. Вова, не ожидая встретить ее здесь, сидел, развалившись, сложив крылья на плечи боевых подруг. Валера, в основном, ухаживал за красивой молодой женщиной, сидевшей рядом, но почему-то перешучивался, перемигивался и танцевал только с юркой скуластенькой брюнеткой. И та красивая дама совершенно спокойно на это смотрела и кушала нарезанные дольками апельсины.

Терех был в кожаном пиджаке и джинсах, сквозь небрежную прическу у него уже начинала просвечивать лысина. Но Ленка почему-то именно на него сразу сделала стойку. Терех тоже как-то весь встрепенулся и начал крутить головой в разные стороны. А разговаривать с девушками за своим столом он вдруг стал преувеличенно громко. Катя повернулась от них корпусом к сцене, где играл вокально-инструментальный ансамбль, делая вид, что с огромным интересом внимает их творчеству. Музыканты действительно с некоторым подъемом исполняли композиции из журнала с гибкими пластинками «Кругозор» на плохом английском языке. Ясно, что ни в кружок иностранного языка, ни в музыкальную школу они не ходили, с трудом закончив обычную десятилетку.

Нашаривать вилкой рулет и корейку в мясном ассорти, повернувшись к тарелке боком, было трудно, но после работы очень хотелось есть. А вот кушать салат в таком положении вообще было невозможно.

— Кать, ты глянь, какой мужик! Глянь, он на нас смотрит! — зашептала Ленка, обдавая ее хмельным дыханием.

И только Катя осторожно развернулась к еде, как тут же столкнулась взглядом с радостно улыбающимся Терехом. Не ответив на его улыбку, она молча выпила рюмку водки, налитую ей напарницей.

— Он, похоже, на тебя запал, — разочарованно протянула Ленка, тоже выпив водки.

— Нет, мы просто с ним давно знакомы, друзья детства.

— Ну, понятно, какие вы друзья. Он весь извертелся! И только ты на него посмотрела, так весь засветился, как юбилейный гривенник. А я-то, дура, подумала, что это он ко мне интерес проявляет. А еще говоришь, что никого у тебя нет, что с мужем спите через стенку, что муж…

— Да вон, полюбуйся на моего мужа! Сидит при двух мымрах! Вон, за перегородкой!

— У, блин!

Они выпили еще, а потом сразу еще, а потом у них закончились салат и водка. Ленка стала махать официанту. Он подошел, но не один, а с полным усатым азербайджанцем.

— Какие дэвушки, а? — спросил их азер.

— Дэвочка, пильсинка хоч? — ответила ему Ленка. — Отвали! Принесите нам еще того же самого.

— Принэси, Саша, как дэвушки говорят, — сказал чучмек, по-хозяйски присаживая к ним за столик.

— Ты чо прилип? Тебе места мало, Фрунзик? — удивилась его наглости Ленка.

— Заткнись, шалава, ё…сь, что ли? — сказал ей тихо официант, наклонившись к самому уху и нежно обняв их с Катей за плечи. При этом он вежливо и радушно улыбался. Улыбался и азер, глядя на них.

Со стороны могло показаться, что к двум снимающимся девицам подошел уважаемый всеми клиент, Все, в принципе, улыбаются, делают заказы, ну, а девкам, конечно, немного неловко. Понятное дело, ломаются.

Официант быстро, но с достоинством вышел на кухню, откуда почти мгновенно выкатил трехэтажную колясочку с многочисленными закусками. Вокруг было тихо, мирно. Пока. Катя сидела, опустив голову. Ситуация изменилась кардинально. Минуту назад она была обманутой женой, достойной женщиной. Сейчас, возле толстого азербайджанца в глазах общественности она запросто могла стать наоборот недостойной женой и матерью. На себя ей было плевать, но как это воспримет мама? И как еще это может вывернуть ее блядовитый Вовик?

— Мэня, дочка, нэ Фрунзик, а Тураб-Баба-оглы зовут. Можешь звать просто — дедушка Бабай, — добродушно сказал Ленке азер.

— Это чо такое-то, Кать? — немного пришла в себя Ленка. — Слушай, дед, ты пойми, мы сюда на последние деньги шли и меньше всего хотели знакомиться за наши деньги именно с тобой!

— Сколько я тэбе должен?

— Да нисколько ты мне не должен! Ты свалить отсюда должен!

— Опять хамишь, сучка! — ласково прошептал склонившийся к ней официант, расставляя приборы.

— Шашлычок принес, Саша?

— А как же, товарищ Вахитов! И все, как обычно.

— Абична у тэбя бивает хорошо, Саша!

— И сейчас хорошо будет, товарищ Вахитов!

— Нет, не будет, чебурек! — с пьяной настойчивостью сказала вдруг Катя. — Не будет тебе сегодня хорошо!

Она даже не хотела его как-то обидеть, хотя и личность товарища Вахитова была несколько своеобразной, просто Катя женской интуицией почувствовала, что именно сегодня дедушке Бабаю будет хреново.

— Какая ти злая, дэвушка! — огорченно сказал Вахитов, отмахиваясь от заступничества официанта Саши. — Кушай шашлычок! Кушай салатик! Пей водочку, дэвачка! Нэ сэрдись только! Чего она такая злая? — спросил он у Ленки.

— А вон ее муж с двумя бабами вожжается! — брякнула захмелевшая Ленка.

— Вай мэ! Какой падлес! — привстав с места, сказал Вахитов в сторону перегородки.

Сесть дедушке Бабаю не довелось, потому что стул из-под него выбил подскочивший Терех. И началось. Оказывается, товарищ Вахитов ходил по злачным местам не один, а с солидной группой поддержки из соплеменников. Поэтому к драке подключился весь зал. Даже комсомольско-молодежный коллектив кафе, с гордостью носивший звание коллектива коммунистического труда, разделился на два враждующих лагеря. Когда разбили два витринных стекла и цветной витраж при входе, приехал наряд милиции. И как раз перед тем, как Катю, вцепившуюся в черные кудри какого-то лица кавказской национальности, ударил подносом по голове официант Саша, она увидела, что комсомольский актив города по главе с ее супругом бочком по стенке спешно покидает поле боя.

В дежурку кроме них с Ленкой забрали, конечно, Тереха, одного азербайджанца, особенно жестоко орудовавшего горлышком разбитой бутылки, и двух постоянных посетителей кафе «Былина» и дежурки.

— Блядей в угловую посади! — крикнул вслед сопровождавшему их милиционеру усталый лейтенант, снимавший с них допрос.

В камере было темно, и Катя сразу же за что-то зацепилась ногами и чуть не упала от тычка милиционера, хорошо, что Ленка подхватила. Потом, когда глаза привыкли к полутьме, в лунном свете, лившемся сквозь маленькое зарешеченное оконце, они нашли нары. Катя даже не думала, что нары будут такими. Они были похожи на многоярусный подиум для народного хора. Некоторое время она ходила в детстве в такой народный хор. И тогда ее еще удивляло, что их руководитель вначале репетиции всегда им орал: "Кончай базар! Давай на нары!" А теперь она подумала, что он, наверно, тоже в ментовке ночевал. Хотя бы разок.

Господи! Что мама подумает, когда узнает, до чего она докатилась! Какая все-таки умная ее мама! Ну, вот как она могла еще давным-давно знать, что Терех — урка, и что с ним она непременно сядет на нары?

Катя тихо присела на нары. Рядом всхлипывала Ленка. В полоске лунного света перед ними валялось помятое загаженное ведро, о которое Катя запнулась при входе. Она поняла, что это и есть параша. Вот до чего она докатилась, достукалась, короче. И тут сразу в стенку кто-то стал негромко стучать. Терех, конечно. Хоть бы его этот азер пришил за ночь. И ведь хотели они еще выучить азбуку Морзе, а времени тогда что-то не было, а кроме того, Катя твердо тогда решила никуда не ходить с Терехом в такие места, где бы ей эта азбука Морзе могла пригодиться. Нет, тогда у нее ума было все-таки больше. Не будет она больше этого гада слушать, пусть хоть застучится тут. А если он еще где-то рядом окажется, то она тут же уйдет, тут же!

Она залезла на самый верхний ярус нар и приложила ухо к стенке, откуда шел стук. Прямо в ухо ей раздался гулкий голос Тереха: "Катюха! Как дела?" Голос имел металлический отголосок, и Катя поняла, что Терех приложил к стене какую-то металлическую банку. Интересно, где он ее взял? Она обшарила камеру глазами, но ничего похожего у них в камере не было. Ничего, кроме параши. Ну, уж нет, туда он говорить ее не заставит!

— Ленка, давай ведро! — отрывисто скомандовала она навзрыд ревущей Ленке.

До утра она, зажимая нос, слушала через парашу, как Терех уговаривает ее не расстраиваться. Какая же все-таки сволочь, этот Терех!

Утром с милиционером в камеру вошел бледный, суровый Володя. Катя уже подумала, что его тоже замели, но он срывающимся голосом сказал: "Так-то ты воспитываешь нашу дочь, Катя!"

— Без Ленки и Тереха я никуда не пойду! — спокойно сказала Катя.

— Я тебя родительских прав лишу! Проститутка! — заорал Володя.

— А я тэбя зарэжу! Не тронь ее, гнида! — застучали в стенку из соседней камеры азербайджанец и Терех.

Милиционер подбежал к вертухаю их камеры и заорал: "Заткнитесь, суки драные! Я вам сейчас слона устрою, падлы!"

— Если я когда-нибудь услышу что-то про этого Тереха, то ни меня, ни Машу ты больше не увидишь, — ткнул кулаком в сторону соседней камеры Володя. — Я имею возможность это тебе устроить, поверь, дорогая. Все слышали? А теперь пойдем. Одни пойдем, без эскорта!

Катя, виновато взглянув на Ленку, стала собираться. Пиджак костюма был безнадежно испорчен. Кто-то в драке ее пытался оттащить за борта и рукава, а блузка спереди была вообще порвана в клочья. Поэтому Катя просто одела расходившийся по швам пиджак прямо на черную комбинацию. Сумки ее не было, а плащ с непроницаемым видом держал в руках Вова. Выходя из отделения, Володя расписался в какой-то бумаге и пожал руку сонному лейтенанту.

Они вышли из отделения, и Катя с наслаждением вдохнула свежий утренний воздух. Денек обещал быть погожим.

— Мне, Катя, сегодня вообще некогда было, а тут еще твои фокусы, — сдержанно сказал Володя. — Вот тебе запасные ключи от дома, съезди, переоденься. Еще успеешь на работу. Только перед этим в зеркало не забудь посмотреться! Я буду дома дня через два, и вот тогда у нас с тобой будет серьезный разговор.

Вова повернулся от нее и быстрым шагом пошел к служебной машине — обкомовской «Копейке». Катя и слушала его в пол уха, да и вслед ему уже не смотрела, потому что к стоянке перед отделением подъехала черная «Волга». Дождавшись, когда Володя сядет в машину и вырулит на дорогу, из нее вышел товарищ Вахитов. Он церемонно поклонился Кате и, знаком попросив ее подождать, важно отправился в дежурку. Как и вчера, он был одет в элегантный костюм, но уже другой, не вчерашний. На правой щеке у него был узкой полоской наклеен лейкопластырь, а костяшки пальцев правой руки — аккуратно забинтованы. Чувствовалось, что предыдущий вечер он прожил не так, как ему хотелось.

У самой Кати тоже саднила шишка на голове, и подозрительно чесался правый глаз. Веко над ним было каким-то тяжелым и вспухшим, поэтому смотреть на занимавшийся день можно было только прищурившись. По колготкам поехали не только стрелки, почти на коленке красовалась самая крупная дыра. Обычно Катя носила одну и ту же незатейливую прическу, подплетая венчиком косу, но теперь она только могла предполагать, что за венчик у нее на голове. После драки они с Ленкой даже не умывались, а накрасились перед кафе основательно. Ясно, что макияж размазался по всему лицу, ведь ночью они с ней еще и ревели в камере. Какая же сволочь этот Карташов, если бросил ее тут в таком виде! Фашист! Хуже азера!

Вахитов вышел вместе с сонно щурившимся Терехом, помятой Ленкой и молодым бодрым азербайджанцем, который поцеловал его свободную от бинтов руку и, низко поклонившись, побежал на трамвайную остановку. Терех тоже пожал Бабаю руку, а тот покровительственно похлопал его по плечу. К Кате Терех не подошел, видно он хорошо слышал слова Володи о Машке, он только махнул рукой и как-то скривился ей типа — "Здрасте!" Потом он повернулся и пошел вслед за молодым азербайджанцем к остановке. Вахитов подошел к «Волге», распахнул заднюю дверцу и пригласил: "Садытэсь, дэвачки!"

Ленка беспомощно посмотрела на Катю, но Катя решительно направилась к машине.

— Вот, дэвачки, угощайтэсь! — сказал Вахитов, подавая им огромную коробку шоколадных конфет. — Я с себя вины нэ снимаю, но все ваш знакомый нэправильно понял! Зачем так било горящиться? Сволощ! Только начали хароший разговор… Я всегда стараюсь исчерпать ин-син-дент, дэвачки!

С последней фразой он подал Лене черную короткую каракулевую шубку в целлофане, а Кате две каких-то длинных коробочки.

— Не-е-е! Да вы чо-о! — принялась совать обратно шубку Ленка.

Дело явно шло к лету, поэтому инцидент с Вахитовым ей хотелось исчерпать как можно быстрее, без шубы и "Продолжение следует…"

— Спасибо, Тураб Бабаевич! Мы прямо в восторге! — вдруг сказала Катя, засовывая коробочки в карманы плаща, и втихомолку одернула подругу: "Сиди тихо, дура! Мы на него сейчас Бибикус натравим!"

Часы на панели управления «Волги», между прочим, показывали без двадцати минут восемь, поэтому они попросили Вахитова подбросить их прямо к институту. Володя-подлец прекрасно знал, что она никак бы не успела к началу рабочего дня в свой режимный институт на общественным транспорте. И уж тем более не смогла бы заехать домой. При этом у нее все деньги и проездной остались в украденной сумке, а часы разбились во время драки. Они кое-как с Ленкой привели себя в порядок в салоне машины, а Вахитов достал им из бардачка по паре новых колготок. Там же у него оказался тональный крем «Жеме», которым Ленка замазала Кате синяк под правым глазом. Еще раз поблагодарив, они рысью побежали к проходной, а Вахитов им крикнул вслед, что в пять часов он будет стоять на этом же «мэсте». Но еще в машине они честно сказали ему, что придут с подругой, чему Вахитов нисколько не расстроился.

— Молодцы, девки! Я вам без пяти минут поставлю! — сказала пожилая вахтерша в берете. — Из ментовки на вас уже звонили, товарищеского суда требовали. Прямо, молодцы! Честно говоря, от вас не ожидала! Изметелить пятерых черножопых — это, прямо, не знаю что! Вот что значит, молодость! Эх, мне бы ваши годы…

Начальница сметного отдела была в меньшем восторге от культурного похода подчиненных. Но теперь она смотрела на них с явным интересом и опаской. В обед они все-таки пошли в столовку отлавливать Бибикус. Ее они в столовой не встретили, зато по одному, стервятниками к ним начали слетаться архитекторы.

— О, Ленок! Наше вам! А это, кажется, Катя, — приветствовал их большой бородатый мужик. По давнему празднованию победы социализма Катя его почти не помнила, потому что он как-то очень быстро заснул после трех стаканов водки.

— Привет, Леха! А Олег где?

— А-а, подтянется… А ты, Кать, откуда такая, с попойки? — проявил нарочитую неосведомленность Алексей.

— Чо ты к девке пристал-то? Ты мне рубль должен, купи нам пирожков с капустой и соку.

— Лен, а за что это вы вчера азеров в «Былине» били? И витражи подпортили? Нам уже заказ дали на монолитные барельефы, без всяких витражей. Что-то про дружбу народов. Как тебе, Кать, дружба народов?

— Ты что прикалываешься? Чо, озабоченный? Кать, тресни ты его, он же к тебе ближе сидит! За пирогами вали, Казанова!

Алексей ретировался за пирогами, а Ленка тихонько выговаривала Кате, что держаться в коллективе надо как-то попроще, тогда к ней потянутся люди так же, как к ней, Ленке. Им все-таки с этими людьми жить и жить, да еще и суд товарищеский проходить. Катя поперхнулась смехом, Ленкина нотация до тошноты напомнила ей вчерашние тирады официанта Саши. Подошел Алексей с пирогами и соком. Он все посмеивался, глядя на Катю, и подсовывал ей пирожок. Пиршество было в разгаре, когда подошел Олег и еще два архитектора. Пиджак у Кати на спине лопнул по шву, а правый глаз был еще несколько заплывшим, поэтому ее вид в целом располагал к простоте общения. Все подшучивали над ней и спрашивали Ленку, как им спалось в дежурке. А Ленка просила архитекторов передать Бибикус, что у них смета на водопровод почти готова, кроме нескольких деталей, которые может уточнить только она. Ну, и в таком виде они, конечно, к богатым водопроводчикам сами пойти никак не могли. Архитекторы смеялись и пытались у них узнать, что же за детали им должна срочно прояснить Бибикус. Кате тоже было очень весело, но настроение испортила Ленка, прошептав ей на ухо, что все эти архитекторы женатые-переженатые.

— Ну, бывай, Катерина! — хлопнул ее по плечу Алексей, отчего сразу отвалился рукав пиджака. — Заходи к нам, как выпить захочешь! Только не бей! По машинам! По кульманам!

* * *

Еще до обеда в курилке они обнаружили в одном Катькином футляре толстую золотую цепочку с большим рубиновым кулоном, а в другом — золотые часы с витой браслеткой, украшенной небольшими рубинами такого же оттенка. Катя приложила золотые украшения к себе перед зеркалом и поразилась тому, с каким тонким вкусом они были подобраны. Цвет камня точно совпадал с естественным оттенком ее губ, рубин будто сгущал краски лица, незаметно преображая его. Ей даже показалось, что она стала какой-то загорелой, смуглой. Смутно похожей на кого-то, кого она стала уже забывать.

— Боже мой, как же это тебе идет! — с восхищением выдохнула Ленка. — Ни за что не отдавай обратно! А придурку своему, Карташову, скажи, что мама подарила!

— Нет, Лен, пока я с ним не разойдусь, никому это показывать не буду!

— Правильно! — горячо выдохнула Ленка.

Сама она стояла в расклешенной каракулевой шубке с огромным стильным воротником. Каракуль был мягкий, шелковистый, он радостно блестел в лучах солнца, падавших через окошко.

— Ну и пусть, что он это где-то украл из социалистической собственности, — простонала Ленка. — Я теперь больше не смогу жить без этой шубы! Пусть я — дрянь, пусть у меня развился вещизм и мещанство, пусть у меня нет принципов! Боже мой, какая я гадкая! Ты знаешь, я уже ничего в нем плохого не вижу, ничего! Особенно, если его обезвредит Розалия Львовна… Хорошо бы он, по правде, был мой дедушка, а? Кать, а за что мы били-то его?

— Ты совсем уже, что ли? Ты что, в самом деле, думаешь, что если бы мы ему морду не поцарапали, он бы нам такое принес? Что-то я у него в «Былине» никаких шуб с собой не видела!

— Правильно Бибикус говорила, что эти мужики все идиоты. Чем больше бьешь, тем больше любят!

В курилку Бибикус прибежала сразу после обеда. Она помогла им аккуратно подшить Катин пиджак. С утра она сдавала объект, и, конечно, с самого утра к ним рвалась, но никак не могла, никак. Она вся измучилась в неизвестности, потому что про них уже гудел весь институт, и только она была не в курсе. В общих чертах они ей рассказали все, упустив некоторые детали про Карташова и тщательно припрятанные подарки Вахитова. Про Вахитова они сказали, что избили его, в общем-то, зря. Никакой опасности для их общества он не представлял, а теперь отношения у них из-за этого конфликта стали натянутыми и как-то не заладились. Но вот она, Розалия Львовна, может поиметь для себя из этого знакомства много положительных моментов, только не надо его бить. Они намекнули, что Вахитов сказочно богат, но никакой пользы для себя они из этого факта извлечь не могут, в силу их малой опытности и общей неустойчивости психики.

В принципе, именно это и хотела услышать от них Бибикус, которая, из-за сдачи двух горевших синим пламенем объектов, уже пару месяцев была на голодном пайке. Еще Ленка ей сказала, что действовать с азербайджанцем надо наверняка, упускать его нельзя ни в коем случае. Сложность задач не смущала Розалию Львовну. Завершать дополнительную ведомость по канализационным отверстиям она ушла в глубокой задумчивости. Потом она заглянула к ним перед самым концом рабочего дня и заговорщески подмигнула. Глядя на нее, ахнул весь сметный отдел. Графини так и застыли с открытыми ртами. За три часа ударного труда она из жгучей шатенки превратилась в платиновую блондинку. Катя поняла, что потерявшего бдительность товарища Вахитова с их стороны ожидает коварный удар ниже пояса.

Они дождались, пока здание института покинули архитекторы и генплановый отдел, больше известный своими длинными языками, чем производственными успехами. С Бибикус они встретились в холодном тамбуре на выходе, пройдя вахту порознь, и рванули от здания института карьером к назначенному Вахитовым «мэсту». Верный своему слову кавказский мужчина уже ждал их на черной «Волге».

Когда на переднее сидение с ним села обесцвеченная Розалия Львовна, ласково глядя на него бархатными восточными глазами, доставшимися ей от папы помимо фамилии, и он растаял как эскимо на палочке. Накануне в «Былине», даже с учетом того, что Ленка от природы была русоватой блондинкой, он все-таки сохранял в глазах некоторую твердость и жесткость. По крайней мере, тогда у него на лице уж точно не было этой робкой собачьей покорности. Он повез их прямо по главной улице Ленина, как они догадались, к самому роскошному ресторану «Жемчужина», а Розалия Львовна, обернувшись, снова им подмигнула.

* * *

Ту весну в целом они провели хорошо. Бибикус и Вахитов еще несколько раз возили их в рестораны. Но когда Баба-оглы из гостиницы переехал жить к Розалии Львовне на квартиру, они вдруг совсем одомашнились, а Бибикус принялась вить гнездо. Из легкой на подъем дамы она превратилась в пристойную до тошноты матрону вроде Натуси и Ксюши. Больше того, она теперь с ними принялась покупать тесто в столовке в два приема, экономя на растительном масле, и, похоже с трудом бросала курить.

 

МАМИНЫ ЗАБОТЫ

Весной Валентина Петровна ездила с Машей в деревню к Тереховым. Там они с Галей совместно разбирались с огородными посадками. Это было не слишком утомительно, поскольку Терехов приводил от соседа лошадь и вспахивал на ней весь огород. Он натягивал парники, растаскивал навоз, правил грядки, приносил им из озера огромных щук и каждый вечер налаживал баню. Валентина Петровна зимой выстаивала в городе в очередях за пленкой и семенами овощей в пакетиках. Она даже привезла им с сельскохозяйственной выставки две пары породистых кроликов. Только кур породистых ей тогда не хватило, и на подворье бегали невзрачные белые куры, помеченные Тереховым синей масляной краской.

Для Тереховых Валя была не просто своей. Еще с похоронных посиделок по Васе она стала им близкой родней. По деревенской привычке сбиваться гуртом они, незаметно для себя, объединились в какое-то подобие общей семьи, чтобы так, совместно "ломать жизнь".

Галя ничего особенного не говорила о том, как они живут тут без нее, она сообщала только незначительные бытовые факты: "Вчера ездили в райцентр на базар. Летом купим мотоцикл. Ягоды в этом году будет много". Но в этих кратких замечаниях Валя чувствовала больше довольства жизнью и покоя, чем в многословных заверениях. А Терехов, по своему обыкновению, больше помалкивал, но все время что-то делал руками. Валя с удовлетворением обнаруживала каждый приезд плоды этой неуемной деятельности: резную калитку, мощеные дорожки, беседку с деревянной кружениной, летнюю кухонку… Двух коз завел — Пашу и Дашу, мастеровой мужик! Вот только почему-то поросят брать отказывался, все говорил, что Терех этого не потерпит. И что было на этого урку ссылаться? Он даже к отцу родному не ездил, в бабки родной дом! Даже с сенокосом или картошкой помочь не ездил!

А Машке-то там какое раздолье было! С весны в большой дом съезжались двое Танькиных парнишек, Валеркин пацан и дочки близнецов Саши и Вани. Что они там только не творили, что только не выделывали! И всему потакал молчаливый Терехов. Он им и дом построил на старой березе, и секретную базу на сеновале организовал. Девочки близнецов, приезжавшие из военных городков, всё базы секретные, заслоны и тайники строили, а мальчиков учили карате. Честно говоря, с этими комиссаршами Маша бы чувствовала себя не в своей тарелке, но Егорка, Валеркин сын, так хорошо с ней водился, так нянчился! Всё: "Машенька! Айда на базу! Не плачь, Машенька, сейчас в дозор пойдем!" Умильный такой пацанчик, жаль только, что вишенка от яблоньки недалеко катится…

И после дневных забот, после баньки, уложив детишек, как славно было посидеть на косогоре с бутылочкой. Терехов играл им на аккордеоне, а они с Галей пели на два голоса. И когда Валя пела, она со щемящей тоской понимала, что только здесь, в деревне им было с Васей место. Где-то ты теперь, Васенька?

На родительские субботы Терехов и Галя накануне всегда приезжали в город, останавливаясь у Вали. С утра обязательно шли на разросшееся кладбище. Чо-то при доброй кормежке народ стал как-то особенно скоро перекидываться на тот свет. Раньше-то до восьмидесяти уж по всякому жизнь-то ломали, а тут все молодые помирать начали. Смотришь, человеку-то всего ничего было, пятьдесят-то — какие еще года! Поэтому Вале было почему-то очень неуютно одной ходить на кладбище, а с Тереховыми, вроде, ничего. И как только этот Терехов тут жил один со сторожами?

Сердце только что-то стало пошаливать. Валентина Петровна даже сходила к доктору за таблетками от сердца, и у нее обнаружилось несколько повышенное артериальное давление. А как тут сердца не будет, как на эту Катьку поглядишь, на всю ее жизнь? Тут и печень и почки появятся, не говоря уж о голове! И говорить-то с ней было бесполезно. И как только вспомнишь безучастное, равнодушное ко всему, что не касалось Маши, лицо дочери, так начинало почему-то болеть сердце.

Из-за сложного графика работы Кати и Володи, отпуска у них никак не совпадали. Катя с Машей иногда отдыхали в лесном профилактории института в смену матери и ребенка, а Володя один выезжал в молодежные лагеря, где, по его словам, совмещал отдых с напряженной общественной работой. Валентина Петровна все-таки несколько раз пыталась предостеречь дочь, разговаривала и с зятем на эту тему, но Катя однажды резко ей ответила, что ее отпуск — это отдых не только от работы, но и от Володи. Спасибо, что не заявила, что и от матери. Ничего, все когда-нибудь отдохнут от своих назойливых мамок! Ведь только об этой Катерине все мысли, только ведь у нее с бытом наладилось, а у них с Васей — девять лет своего угла не было! А какую зять два года назад мягкую мебель купил, какую стенку! И рожа, вроде, у него не бандитская! Вон, Машка, какая славненькая получилась! Зубами за мужика-то держаться надо! Сколько уж можно этого тюремщика вспоминать? И почему же зять ходит, словно, слепой? Порхает все по жизни, крылышками шелестит. И, вроде, его вполне такой расклад удовлетворяет…

Где же оно счастье? Раз оно — не в мебели, то где-то же ведь оно должно быть? Бедная, бедная Катька! Видно, все саднит сердечко, но ведь прошлого не воротишь…

Иногда у матери и дочери происходили достаточно громкие разговоры на эту тему и на многие другие темы тоже. И как-то ночью, думая о Кате, Валентина Петровна вдруг ощутила, как стыд и сожаление сжали ей сердце. Удивительно, но ей в этот миг показалось, что в странной пустой жизни дочери виновата почему-то и она сама.

Утром все вставало на свои места, но утра надо было еще дождаться. А ночью ей иногда приходили тяжелые сны. И в особенности ее почему-то донимал один сон, будто они все переезжают на старую квартиру. Этот сон повторялся в разные года жизни с поправками на изменившиеся обстоятельства, но всегда перед какими-то переменами. А какие у человека перемены могут быть после пятидесяти лет? Только самые никудышные перемены…

До смерти Васи они в ее сне переезжали всегда втроем, и Валентина Петровна до утра ломала голову, как же разместить в старой квартире их разросшийся скарб? И перед самой Васиной смертью этот же сон снился. Но тогда ее заботило другое. Лил дождь, машина с вещами мокла под дождем, а они с Катькой не могли уехать из квартиры, потому что ждали Васю с работы. Но его все не было, а они ждали, ждали…

И частенько теперь она вновь переезжала по ночам в старую квартиру, но только уже с Машей и Катей, соображая, как войдет мягкая мебель и стенка дочери в их однокомнатную клетушку, которая ждала их в старом доме. Никакого зятя в тех снах у Валентины Петровны даже в воображении почему-то не было. Вещи, матерясь, таскали отец и сын Тереховы, но тронуться с места даже первым рейсом они не могли, потому что до утра все ждали и ждали теперь откуда-то Катю…

 

КОРОЛЬ ПИК

Король пик — это, касатка, солидный человек. Но по жизни он почти всегда враг, дурной человек, соперник. Фигура, прежде всего, в пасьянсе с фигурами соотносится. А уж из фигур, надо пары выбирать. Вот у тебя пара: дама и валет треф. По ним король пик обещает тебе ненависть и горе. С валетом и дамой бубен ты, однако, получаешь сердечное расположение самого этого короля. Что тут скажешь? Ну, будет король, много зла принести тебе может, но пока ты среди бубен, ничего он с тобою не сделает.

* * *

Катю Алексей поймал на выходе из столовки, в руках он держал тоненькую трубочку чертежей.

— Кать! Ты мне шабашку небольшую не сделаешь, а? Я тебе пятнадцать рублей подарю!

— А разве так можно?

— Здрас-с-се! Колхоз Прилученский просит быстро-быстро, платит наличными, а у нас, сама же знаешь, — планов громадье на долгие годы вперед. Сметку обсчитаешь?

— Обсчитаю…

— Вот, гляди, два чертежика, все как обычно. Ленка напечатает, а распишешься сама. Это у нас как комсомольская помощь пройдет, а денежка — как ихняя премия за агитбригаду. Когда сделаешь?

— Это тут все? Ну, через час…

— Ну, ты могёшь!

Сначала было овощехранилище в Прилученском колхозе, потом — крытый ток в совхозе "Путь к коммунизму", а потом — павильон для Потребсоюза, а еще потом — подстанция к базе Обувьторга… А потом Катьку, Алексея и двух проектировщиков разбирали на парткоме и срезали все премии. После разборки Алексей курил у бумажных бобин возле отдела комплектации и плакался Катьке в жилетку.

— Нет, Кать, если бы я с ними не делился! Если бы не они сами мне эти заказы подсыпали! Ведь мы работали с тобой, Кать! В поте лица трудились! Сами же говорят про то, что тем, кто не работает — жрать не положено! А теперь — про нетрудовые доходы песни поют! Ладно, вечером заходи с Ленкой — выпьем…

Кате тоже было очень обидно, она впервые ощутила некоторую свободу в деньгах, хотя пахать за них приходилось даже ночами. Пусть и купить-то особо на них было нечего, но можно было дать маме, которой пенсии хватало только в большой притык. Потом можно было даже два раза сходить с Ленкой в ресторан, где их даже чуть-чуть опять не сняли. Пусть чуть-чуть, как утверждала Ленка, и не считается, но Катя, в рубиновом колье и золотых часиках, все-таки здорово повеселилась и впервые почувствовала свою женскую силу и привлекательность. Поэтому она с тяжелым чувством пошла с Леной вечером напиваться на четвертый этаж к Алексею. Что этим партийным от них надо? Что они лезут в их жизнь? Помогли бы лучше шабашки найти, они-то ведь делиться не отказываются!

В большом зале кроме Алексея никого уже не было, лампы дневного света были притушены, оставался освещенным только уголок, ограниченный столом и кульманом, где работал Алексей. Ленка по-хозяйски достала водку и закуску из холодильника, нарезала соленые огурцы, разложила капусту и черствые столовские пироги. Пить начали молча, Алексей на Катю практически не смотрел, в упор глядя на Ленку.

— А Олег уже ушел?

— Ушел, Лена, ушел!

— Ну, так и я пойду.

— Иди, милая, прими на посошок и вали!

— Лен! Ты чего? А я как пойду, если напьюсь? — заволновалась Катя.

— Так ведь не в пустыне же остаешься, Алеха на плече донесет, в случае чего.

— Нет, Лен, я с тобой, — сказала Катя, приподнимаясь с места, но властная мужская рука уже усадила ее обратно, и она только беспомощно наблюдала, как скоренько собирается Ленка…

* * *

На другой день Ленка ничего не спрашивала, хотя призывно смотрела на Катю в курилке, но Катя почему-то ничего ей и не рассказывала. Ленка успокоилась и, как настоящая подруга, вопросами не донимала. Это было хорошо, просто отлично, потому что Катя и сама не знала ответы на Ленкины вопросы.

Нет, она бы все равно не стала, не смогла бы рассказать Ленке про тот разговор в глухой рекреации на этаже архитекторов. Не ее разговор. Но о ней. Нет, не смогла бы.

Слишком долго у нее, оказывается, не было мужчины. Так долго, что ей было все равно, где он ласкает ее голые плечи. Запрокинутое ее лицо глядело в высокий потолок с зияющими отверстиями перфорированной плитки, будто прошитой неровной автоматной очередью. Она повернула к себе его лицо с закрытыми глазами, потянулась к нему губами, и сердце ее уже было готово дрогнуть и покатиться ему под ноги, позови он ее сейчас… не позвал…

Она сразу узнала этот смешок Алексея и его вздох-выдох. Странно, мужчина даже не замечает, что фразу он заканчивает так же, как… Странно и смешно. Особенно смешно было его собеседникам. Смеялись над ней, как она в первый же вечер… Ну, что она говорила ему, о чем просила. Смешная она была в тот первый вечер, одним словом. Как бы они рассмеялись, если бы узнали, что она, не выдержав, сама с утра отправилась к ним на этаж, чтобы увидеть его. Что ночью она ни о чем не жалела, только о том, что его не было рядом.

Какие они молодцы, архитекторы, все-таки. Как замечательно они продумали этот коридор. Можно забиться в угол и стоять. И никто тебя не заметит, даже проходя со смеющимися друзьями на расстоянии вытянутой руки. И штукатурку-шубу на стенах они тоже хорошо придумали. Недорого, главное, 1 руб.48 коп за метр квадратный. Стекляшки только царапают ладони до крови, если цепляться за стены руками. Но можно прижаться к стене спиной, и она сама будет тебя держать сзади, за кофту. Ноги-то так сразу не удержат. Вдох-выдох, вдох-выдох. Смешно.

* * *

Интересно, а как мужчины чувствуют, что женщина уже знает? Они ведь чувствуют. Не бесчувственные же они совсем? Ведь почему-то Алексей ни разу ей не позвонил по внутреннему телефону. Значит, он понял, что она могла слышать тот разговор. Ну, и хорошо. Это очень хорошо, что сейчас никто к ней не лезет. Хорошо.

Но вдруг с вопросами к Кате полезли графини.

— Кать! Ты талоны на водку отоварила?

— А у меня мама ходила, ей еще какие-то ветеранские дают. За три месяца у ветеранов поллитра набирается.

— В обед сгоняй домой, бутылку в отдел принеси.

— А какой праздник-то, Наталия Георгиевна?

— Здрас-сте! День рождения твой справлять будем. Два раза уже зажала, на этот раз не выйдет. Мы с Ксюшей пирожков напекли с капустой и яйцом.

— Точно! У меня же день рождения сегодня! Я тогда побегу… А кто будет-то?

— Архитектор твой не придет. Он тебе журнальчик в подарок передал.

— Похабный?

— Да нет, мы бы такой не взяли. Приличный архитектурный журнальчик с домами и фасадами.

— Жалко.

— Ты дуй, давай, за водкой. Если к матери пойдешь, капустку у нее квашеную и огурчики захвати. Очень мне соленья твоей мамы нравятся, чувствуется, что женщина она с понятием.

Катя пару раз на праздники в отделе захватывала из дому заготовки, которые мама привозила из деревни. Но говорить графиням, что ими занимался исключительно Терехов, не допуская женщин к этому тонкому делу, она не стала.

Выпив, графини вдруг достали старую, трепаную колоду карт.

— Кать, у тебя рука-то легкая, ну-ка, раскинь нам картишки! Мы тут с Натусей такого себе нагадали, что в головах не помещается.

— Может не надо, Ксения Леонидовна, а? — жалобно попросила Катя.

— Кать! Да ты чо? Давай-давай! — радостно заверещала Ленка.

Катя поняла, что отвертеться ей не дадут. Но за столом сидела зашедшая случайно на огонек Людка Владимирова, конструкторша из соседнего отдела. В курилке за ее спиной поговаривали, что она давно запала на Алексея, и что Катька встала между ними очень некстати. Люда усмешливо смотрела на карты и презрительно щурилась в сторону. Катя понимала, что зашла она к ним в отдел, отлично зная о ее дне рождении. Более того, она знала о нем еще вчера, поэтому одета была гораздо лучше именинницы, напрочь запамятовавшей о своем возрасте. Вот это Катю и заело. Она молча взяла колоду в руки и стала привычно тасовать ее так, что восхищенно присвистнула даже Ленка.

— Ты, Кать, сейчас лет на десять вперед глянь, что-то нас все вокруг тревожить стало. Мы тут кости кидали, так не поверишь, почему-то выходило, что хлеб две тыщи стоить будет! А кто ж его такой кушать станет? Чо-то мы уже к восемнадцати-то копейкам привыкли, забаловались. И многое еще там нам показалось. Да видишь, кости-то новенькие, врали, наверно. Глянь-ка, а?

Раскладывая карты по первым триадам, Кате вдруг на минуту показалось, что она сидит не в своем сметном отделе, а куда-то мчится в ночи на огромной малиновой машине. Галлюцинация была настолько реальной, что доводы разума о том, что таких машин не бывает, даже в обкоме таких нет, в расчет не принимались. Прямо ей в лицо смеялся из первой тройки червонный король.

Катя начала вынимать одну за другой карты, что-то было хорошо знакомое в складывающемся пасьянсе. Что было… что будет…Графини сидели поникшие, вслед за Катей они следили за раскладом и уже не хуже ее видели все один к одному. Ей вдруг впервые стало жаль двух подруг. Даже тихой старости, освещенной солнцем дачных участков, при таких картах ждать нечего. Так ведь и не было у двух дам ничего, кроме пустых хлопот о чужих детях и никому, оказывается, не нужных проектах. Только они решили, что жизнь налаживается, только, в который раз, все рассчитали до пенсии, как чье-то горячее Желание рушило вокруг них Время и Пространство и открывало перед ними, такими разумными, бездонную пропасть. И мысли их, лежавшие в головах, были теперь лишь о том, что именно теперь надо начинать копить папиросы и спички на черный день.

Кате почему-то было очень стыдно, она пыталась осознать причину этих чувств, но суть ускользала, вернее, была слишком громоздкой для восприятия. Что-то ведь слышала она раньше про Время и Желание… Но то, что желание, заветная мечта одного человека может что-то изменить в жизни других, и далеко не в лучшую сторону, с этим она никак не могла согласиться. Выходит, что и пожелать-то ничего нельзя? И все желания — лишь мутные ледышки, что, растаяв, оставляют только грязный след на ладони? Неужели это все сбудется? Неужели это придет? Нельзя этого допустить! Но как же можно от этого отказаться! Это лицо, его лицо… Значит, он все-таки позовет, по-настоящему позовет… Пусть все будет так, а вот снега того она не допустит, ведь если только он придет, то будет вечное лето, и никакого снега больше никогда в ее жизни не будет.

Пустые хлопоты, неприятности от казенного короля, марьяжный интерес… Но вот выпали и встали в круг четыре дамы. И каждая из них несла в себе свою жизнь, свои надежды, свои обиды, все то, что называется в пасьянсе одним словом — сплетни. Возле Кати в ближнем кругу сидело как раз четверо: Графини, Ленка и презрительно скривившаяся Люда. Остальные участницы застолья особого интереса к камланию не проявили. Из-за навязчивых идей графинь, с которыми они, оказывается, всех достали за последнее время, практически у всех сметчиц отпала охота заглядывать в будущее. Тем более, что на другом конце стола под дружный хохот разглагольствовала Розалия Львовна Бибикус, ощущавшая в себе явную тягу к магометанству.

Ленка и Люда практически не следили за картами, они в них мало что понимали. Краем уха они прислушивались к эмоциональной речи Розалии Львовны и уже начинали улыбаться. А Катя неотрывно глядела, как начинает меняться расклад как только в нем оказался валет пик. С напряженными лицами за картами вместе с ней следили только графини. И ждать развязки долго не пришлось. Возле двух дам — червонной и крестовой могильными надгробьями легли восьмерка треф и пиковая семерка. Уж, это точно графиням было не в масть, не их это были карты, но Катя не успела даже ничего сказать, как Натуся, ловко передернув карты, подставила под удар судьбы свою и Ксюшину масти, с жалостью взглянув на молоденьких соседок, давившихся смехом. Катя уронила последнюю карту, и пасьянс сошелся. Только тогда они втроем оторвали свой взгляд от выложенного предсказания и посмотрели друг на друга.

— Свидание со смертью, — с растерянной улыбкой прошептала Натуся.

— Все с нею свидимся, — печальным эхом откликнулась Ксюша.

И Катя подумала, что когда-то эти увядшие в пыльных бумагах женщины были так же красивы, как хороши были фигуры дам пик и бубен на стертых картах колоды…

* * *

Домой после дня рождения Катя пришла поздно. Маша с бабушкой гостили в деревне, но на диванчике спокойно посапывал Володя. Устроившись в постели, она до глубокой ночи рассматривала в мягком свете ночника журнал, подаренный ей Алексеем. Катя сразу поняла, что он подарил его ради статьи о творчестве Обри Бердслея. Текст, сообщавший о трагическом пути художника, только в конце жизни осознавшего, чьей страстной мелодии он внимал и чьим танцем он любовался жаркими летними ночами, она даже не читала. Она смотрела на гравюры к пьесе Уайльда «Соломея», казавшиеся ей верхом совершенства, и узнавала нагую красавицу с жемчугом на груди, сидевшую перед овалом зеркала, которое держал перед ней раб. Может быть, он тоже видел это в своих снах? Интересно, а мужчины когда-нибудь видят сны? Или они спят до утра, погруженные в немую темноту?

На минуту ей показалось, что красавица усмехнулась ее мыслям, и в то же мгновение Катя поняла, что знает, о чем думает та, глядя на себя в зеркало. Ни о чем таком, что понравилось хотя бы одному мужчине. Неожиданно для себя Катя вдруг рассмеялась, она вообразила Алексея таким вот рабом с зеркалом и подумала про него так же, как Саломея: "Хорошо бы выколоть ему глаза!" И когда она представила себя совершенно голой, играющую в догонялки с ним, слепым, среди столов и кульманов мастерской, она радостно, по-детски рассмеялась.

В соседней комнате заворочался Володя и заворчал: "Господи, сколько можно?" Странно, но это ее только развеселило. Она только представила его лицо с закрытыми глазами, будто лишенное глаз вовсе, и искрящийся смех стал подниматься откуда-то с самого дна души. Как же она любила, когда в ней просыпалась эта женщина, способная рассмеяться даже над смертью, не стыдящаяся танцевать в ее снах совершенно голой…

…голая смуглая женщина с пустыми потухшими глазами лежала на шелковом диванчике с низкими гнутыми ножками, а раб, с изуродованным плетью лицом, натирал ей распухшие от бесконечного ночного танца ноги. Делал он это крайне неловко, будто опасаясь каждого своего движения, причиняя резкую боль уставшей женщине, рука которой уже нетерпеливо хватала рукоять плети. Она презрительно молчала, не глядя на обливающегося потом раба, не желая даже скрывать от него свою наготу. Нет, плеть ей ни к чему! Только он закончит втирать эту мазь, как она ударит его ногой прямо в лицо, а потом она прикажет выколоть ему глаза! Пусть посмотрит напоследок! Как забавно будет за ним наблюдать потом!

Женщина раскинулась во всей медовой роскоши тела и, не смотря на боль в ногах, по-детски радостно рассмеялась. Возле диванчика рассыпался крупный розовый жемчуг, мелко сотрясавшийся до утра в дробном ритме ее танца. Ах, даже нитка из буйволовых жил не выдержала ее страсти и желания!

Часть жемчужин, затерявшихся в трещинах красноватых плит яшмового пола, было уже не собрать. Поэтому ужас застыл на окровавленном лице раба. Больше всего он боялся, что красавица, танцем которой он любовался всю ночь из-за колонны, не будет, как всегда, наказывать его сама, а отдаст старшему рабу. Он пытался смягчить смесью масел и настоев трав ее опухшие ступни, но втайне ждал от своей нагой повелительницы только стона боли…

Наутро Кате все равно было очень хорошо от того, что накануне хоть кто-то вспомнил о ее дне рождения. Интересно, а ее муж помнит, сколько ей лет? Она посмотрела на Володю, свернувшегося клубочком на диване в гостиной, и еще раз удивилась своей радости в тот день, когда она выходила за него замуж. А какой это был день? Это точно было в конце января, но какого числа? Странно, но это сейчас так мало значило для нее. Но та ночная женщина еще не заснула, она еще бодрствовала в ней. Поэтому она растолкала Володю, бурчавшего, что ему сегодня совсем не надо идти на работу, и строго сказала, едва сдерживая рвавшийся наружу смех: "Вот что, Карташов, если собрался посетить дом в мой день рождения, то нечего опустошать мой холодильник! Где цветы, шампанское, подарки? Я больше не потерплю твоих хамских ночевок! Уматывай отсюда!"

Володя глупо таращил на нее глаза, будто увидел впервые. А она перед зеркалом, улыбнувшись своему отражению, надела удивительной красоты рубиновый кулон и застегнула золотой браслетик часов.

— Мама подарила, — со смехом пояснила она пораженному Вове. У него было такое лицо! Такое смешное лицо! Держи он сейчас зеркало в руках, он бы его точно разбил, точно! И тогда с него бы пришлось снимать кожу… Как же это все смешно!

Ничего такого он тогда в туалете не видел. О Кате в хрустальном шарике он практически не видел ничего, кроме последней неприятной сцены. Но он и не хотел ничего о ней видеть, и без шарика ему все было ясно со своей унылой привычной женой. Он даже вообразить не мог, что она вдруг станет какой-то другой, совсем другой… И эти ее золотые вещи, нагло выставлявшие свою цену показным блеском. Значит, у милой тещи, Валентины Петровны, где-то денежки припрятаны? Значит, лгали, когда отказали его маме гарнитур покупать румынский? Значит, мы блат имеем в ювелирном магазине? Значит, мы просто обо всем этом помалкиваем! Вот какое имеет право эта самая Катенька лишать Машу отца!

* * *

Перед днем строителя Ленка закупила колбасы, и, наряжаясь после работы в курилке, спросила насмешливо молчавшую Катю: "А ты чо, не остаешься? Там же и Алексей будет…"

— Я знаю, ты скажи, что у меня ребенок заболел, что мне некогда.

— Кать, что случилось? Что-то было не так? Ты что ребенком-то прикрываешься?

— Да просто я с ним больше не могу. Я с ним теряю себя.

— А зачем самоедством заниматься, Катя?

— Не занимаюсь я самоедством. Самое страшное, что мне просто все смешно! И еще. Если он только ко мне сунется, то я с ним что-нибудь нехорошее сделаю. Например, глаза выколю. Очень хочется. И мужу хочется, и еще кое-кому… А Алексея мне еще так хочется бить и бить хлыстом прямо по лицу!

— Но он же нравился тебе, дура!

— Ага, когда-то нравился… Но он не будет владеть мною, не может он мною владеть, я знаю это точно. Я не потерплю, чтобы ра… чтобы он смеялся надо мною!

— Да не кипятись ты так! Нет, так нет! Но куда деваться-то, Кать? Где ты других-то видела? У меня ведь уже крыша едет от твоих внутренних монологов. Живи, дорогая, как корова совхозная — раз в год! А твоего Алексея Людка Владимирова, конструкторша из седьмого отдела, подберет, надолго такой мужик не заваляется!

— Я ей не позавидую, Лена, Бог с ней! Есть в нем что-то, сама не знаю что… Он — раб! А такие женщину за самую грань завести могут. И со своим я тоже разобралась. Выгнала я Вовика своего окончательно.

— Да ну? А… Тогда понятно.

— Скажи Алексею чего-нибудь там… Пусть не обижается.

— Да хрен с ним! Говорить еще ему чо-то… О тебе ведь разговор!

 

ПЯТЬ КНИГ С ПРЕДИСЛОВИЕМ

Очень старый пасьянс… Для него две полные колоды требуются, 104 листа. Большая колода получается, длинная, как жизнь. Берешь первую карту и кладешь ее вот так, рубашкой вверх. Это и будет заглавием твоей книги. А вот следующие тринадцать карт составят предисловия. Пять колонок — четыре равных, а одна поменьше. Так и у каждой женщины получается — четыре женских возраста, да один — недомерок, на то время, пока она еще не сознает себя женщиной…

О чем предисловия к возрасту будут? Так ведь известное дело, касатка, о желании. Ко мне за чем клиентки ходят? Думаешь, про судьбу гадают? Нет! Их волнует только желание. И пока жив человек, он желает, желает… Вот и получается, что, не зная предисловия к своему возрасту, бедной бабе приходится страдать обо всем дважды, а то и больше. Ну, жизнь — это вообще весьма болезненная штука! Как их утешить? Утешения всегда слабые, если есть от чего утешать.

Есть ведь установленный порядок вещей. Да, гаданием с этим пасьянсом можно нарушить и его, теряя что-то из будущего безвозвратно. Хотя, знай я раньше свое будущее, я бы кое-что из него с удовольствием потеряла. Да вот поздно уж теперь. Это подруга моя, Анастасия, все о Времени и Желании мне что-то говорила, да я мимо себя это пропускала, так же, как ты думала. Мол, совсем это в жизни ни к чему. Я ведь всерьез полагала, что имея какие-то возможности, чуть-чуть превышающие обычные человеческие способности, ты становишься мудрее Творца и Провидения. Ан, нет! Ты еще больше становишься человеком, а в чем-то даже слабее и незащищеннее других…

Смешно, но люди до сих пор думают, что исполнение их Желания — самое высокое и чистое колдовство. Ни одно человеческое Желание из тех, что я держала в руках в то время, когда сама уже навсегда перестала желать, не было чистым и исполненным глубинного смысла. Все они были похожи на мутные ледышки, что, растаяв, оставляют грязный след на ладони. Да не гляди ты на меня так! Уж, поверь, я-то знаю, о чем говорю!

Ты думаешь, я твоих мыслей прочитать по этому раскладу не могу? Дудки! Мыслишь ты в целом правильно, да все не в ту сторону. Ты думаешь про то, с кем же ты останешься, когда я к Ленке в Барнаул свалю! Правильно? Вот! Но при этом ты даже не видишь тех, кто с тобою рядом. Да как это, нет с тобой никого! Куды подевалися-то? Мир полон людей, Катюха, не надо их искать с фонарем среди белого дня, как поступают некоторые. Нет, это не значит, что впотьмах лучше! Хотя… Как ведь у кого выходит. Вот по этому предисловию, меня потом впотьмах встретишь. Что? Да, и потеряешь тоже впотьмах.

Знаешь, чего бы я для тебя хотела? Чтобы ты испытала другой полет, чем полет отчаявшейся женщины, жизнь которой течет уже по иным, не людским законам. Ты ведь так хочешь, так ждешь этот роковой полет! Как тебя увидела в первый раз, когда твоя мамка тебя привела, я ведь сразу все о тебе поняла. Эх, жаль-то как, что не могу я отнять это глупое желание у тебя! Но потому, что мне дано уже иное зрение, я вижу тщету твоих устремлений. Желание — вот что разрушит тебя изнутри! Весь твой мир порушит вокруг тебя. Какой мир выдержит такое желание? Уж точно не нынешний. Кто тебя остановит? Может, время? Может, одумаешься с его ходом, а?

Ты спрашивала, почему я для деток других книжек не держу, сказочек разных? А по мне так про кукурузу самая безобидная из всех книжонок. Ей даже младенчики не верят. Правильно, кстати, делают. Не верь сказкам, девочка, самый страшный заговор, самое страшное проклятие замешано только на том, что оно уничтожает временной отрезок между возникновением Желания и его исполнением! Такой заговор не дает человеку вполне осознать то, что он задумал, и отказаться от своего Желания. На мой взгляд, это и есть высшая мудрость.

Ага! Сейчас я скатерть самобранку у судьбы просить стану, да об лампочке Аладина размечтаюсь! Запомни, все сказочные чудеса — это лишь кувалда, разрушающая изнутри!

Да разве ты поверишь? Не знаю, как вас нищетрепы эти воспитывают? Веры нет, вместо нее — бородачи с универмага. Об жизни понятия совершенно неверные. И еще полный винегрет из сказочек народов мира! Да к тому же ты, как Танька, пионеркой скоро будешь. Но ведь природу твою женскую никакой коммунизм не отменит! И желание любовного полета в коммунизме не предусмотрено!

Вот в нас когда-то этот коммунизм мгновенно уничтожил женскую суть, убил молодость, погубил все наши надежды и мечты. И я тогда вспомнила, чему меня тетенька в деревне учила. И стала я тогда уже, Катенька ведьмой. Да какие с этим знанием желания-то можно исполнять? О чем можно мечтать, если все твои мечты сбываются через мгновение? На что ты можешь надеяться, если твои надежды оправдываются до того, как ты успела их выпестовать и облелеять? Нет, милая, самое страшное заклятие, которое готовилось на жабьей коже, касалось как раз того, чтобы желания проклятого тобою человека сбывались немедленно. Любо было поглядеть, как они сами потом, коммунисты эти материальные, расправлялись с собой не мерянной силой собственных Желаний! Как они крушили, рвали на части себя изнутри! Я для этого и жаб-то квасила с весны. Они весной дурные, едва шевелятся.

Что, значит, пожелать-то ничего нельзя? Нет, тут все сложнее, оно и обратно прилететь может! Помнишь, у меня этой весной бородавки страшные были, и руки все подагрой повело? Так вот я бабе одной партийной сделала такое на лягушачьей коже. Достала она одну мою клиентку! Но тут очень важно, какое же первое Желание выскажет жертва. Обычно все, кому я это дело устраивала, желали что-то меркантильное или глупое, человечье. Одна, например, пожелала, чтобы ей все завидовали. В этих случаях мне все сходило с рук, заговор мой прилипал намертво! А тут эта обкомовская шалава то ли пьяная была, то ли нашло на нее что-то после собрания партийного, но она вдруг пожелала, чтобы все малообеспеченные дети нашего района получили бы от завода железобетонных изделий по паре ботинок. Вот тогда меня и шарахнуло! Едва ведь оклемась! Вот и думай, что надо желать, а с чем бы обождать…

Вот так колдуешь, колдуешь, все думаешь о людях как о сволочах последних, а на последней сволочи, раз, и споткнешься! Так что не думай о них плохо заранее, хрен знает, чего о них думать… А твой суженный получит все то, что хотел! Только кто же когда радовался-то этому? А?

 

ПУСТЫЕ ХЛОПОТЫ

Вот сама глянь, валет пик на сердце. Я в пасьянс его пока не беру, но ведь он уже на круг вышел. Тяжелые хлопоты, пустые все, главное. Бъешься, бъешься… Ага! С бубновой дамой — это хлопоты близких о тебе. Мать, наверно, хлопочет, известное дело. Только пустое, все пустое… О чем пустые? Обо всем, но, в первую очередь, о деньгах. Вообще, по пасьянсу — это приход дурного или черноволосого человека, да с компанией, такие по одному не бролят. Видишь, он с другими пиками, их верный союзник. Ссора, драка, дурная весть, дурные мысли — что это. И все через сердце пропустить доведется. А у тебя еще и мелкой трефовой масти полный коробок! Хотя бы король выпал, так нет! Значит, придут к тебе ложь, зависть, сплетня. Придут, не прогонишь! Н-да, с гостями Вас, Екатерина Васильна!

* * *

C Алексеем у Кати установились ровные теплые отношения. Он совершенно спокойно отнесся к ее нежеланию продолжать вечерние встречи, полностью переключившись на Люду Владимирову. Из-за этого он даже сам какое-то время сторонился Катерины. А Люда бегала по этажам института счастливая, к ним в курилку она уже не заходила. Ей было неловко Кати. Поэтому предостеречь ее Катя подсылала Ленку. Но, конечно, все их предостережения Люда воспринимала, как попытку вновь захомутать Алексея. Катя очень хорошо понимала ход ее теперешних мыслей. В свое время ей тоже казалось, что замужество решит все ее проблемы. Более того, Катя знала, что Алексея не слишком сковывает семья — жена и две дочери. Она сама была у него явно не первым служебным романом, но с настороженной агрессивностью он воспринимал все ее расспросы на эту тему. Поэтому они с Ленкой пытались внушить Люде, что все ее мечты о замужестве совершенно беспочвенны, они только хотели, чтобы Люда была осторожнее, чтобы она не решилась завести ребенка, полагая, что этим она навсегда привяжет Алексея к себе.

А дома у Кати стало совсем неспокойно. Катин бубновый кураж прошел, и почувствовавший это Володя начал настырную борьбу за место на диване. Неожиданно для всех он перешел из обкома комсомола в какую-то новую структуру, снимавшую часть Дворца молодежи для показа заграничных видеофильмов. Вообще-то всем знакомым он сообщал о разочарованности в молодежной коммунистической идее и о том, что он очень обижен тем, что его обошли с каким-то орденом Дружбы народов. Но на самом деле он ушел, потому что, конечно, знал, что надо уходить, уходить немедленно, как до него ушли две незаметные инструкторши.

Перемены в своей жизни и Катину холодность Володя воспринимал без внутренних трагедий, органично. Он часто улыбался и громко, на всю квартиру хохотал. Поднимаясь с Машей по лестнице, Катя, из-за плохой звукоизоляции стен, заранее узнавала дома ли муж по этому страшному своей неуместностью смеху.

Постепенно в доме все собиралось одно к одному. Вначале сломался унитаз, и Катя выставила в туалете ведро с водой, потому что чинить было некому, а с работы для ожидания сантехника в этот момент уволиться было никак нельзя. Потом стали протекать краны в кухне, и Катя перекрыла там воду, таская теперь из ванной кастрюли с горячей водой. Потом сломался выключатель в коридоре, и Кате показалось, что на ее мир надвигается темнота. Плитка в ванной стала неожиданно отпадать, меловой сединой на волосы крошился руст в гостиной, Машка без конца болела, без конца ворчала сидевшая с ней мать, но Катю это уже не удивляло.

Плохо было одно, что Володя теперь избегал оставаться с нею наедине, приводя домой своих компаньонов по видиобизнесу. С собой они приносили только водку, по-свойски шарясь в холодильнике и кухонных шкафчиках. При чужих людях Катя не могла высказать свое недовольство мужу, хотя иногда им с Машей было нечем позавтракать.

Разговоры Володи и его друзей сводились только к тому, что им очень надо собрать деньги. Что сейчас капусту не рубит только ленивый, что они — не из тех дураков, которые спускают деньги по кабакам и по бабам. А иногда они громко ругались. Катя с Машей тихо сидели в крошечной спальне, ожидая, когда коллеги помирятся за бутылкой водки. Машка прижималась к ней худеньким тельцем, и по шибко бьющемуся сердечку Катя чувствовала, как она боится сиплых мужских голосов. Никаких денег Володя ей не давал, продуктов тоже не приносил. Поэтому на вечерние посиделки уходила вся ее зарплата и те продукты, которые отоваривала по талонам ее мама. Но потайной карман его неизменной куртки уже неприлично выпирал как раз напротив того места, где когда-то у Вовки было сердце.

Почему-то в это время у Кати совсем пропал сон. Теперь, чтобы заснуть, ей надо было читать старые институтские учебники по бухгалтерскому учету предприятий общественного питания или по нормированию труда и научной его организации. Но когда Володя перешел в другой кооператив, возивший из соседней области цистерны со спиртом, даже эти учебники перестали помогать. Володя теперь часто уезжал по глухим деревням области скупать ваучеры и иконы у старух, и Катя совсем не знала, что ответить матери, спрашивающей иногда о зяте. Он объяснял, что все у них будет хорошо, как только он соберет необходимую сумму денег. Но известкой с потолка на голову рушился мир, и она хорошо знала, что его не спасут ни Володины деньги, ни ее работа.

* * *

Иногда вместе сходятся весна и осень, лето и зима, молодость и старость. О чем могут они рассказать друг другу? Наверно, многое… Они часто засиживались допоздна за остывшей чашкой чая. Валентина Петровна все говорила, говорила, она так мало говорила в последнее время. А Катя слушала маму, и ей было стыдно, что в это самое последнее время, когда мама ее была так несчастлива, у нее почему-то совсем не было времени для нее. Мама все поражалась, что жизнь, которую они с комсомольским задором строили с Васей, оказалась совсем не такой, как они когда-то думали. Хорошо, что Вася так вот этого всего и не увидел. По правде, говоря, некоторые события в жизни и Катю радовали только тем, что ее слишком правильному отцу уже не доведется о них узнать. Она и сама не понимала, куда ее несет вместе с окружавшим ее миром. И, вся отдавшись этому ощущению, она взяла себе за правило никогда больше не задумываться о собственном будущем и ни о чем больше не жалеть. Монотонная мамина речь успокаивала, прогоняла тревогу. Вообще все тревоги надо запивать чаем с малиновым вареньем. А ее мама даже находила в себе силы смеяться над тем, что происходило вокруг.

— Кать, давай по рюмочке выпьем?

— Так ведь это вредно, мама…

— Ну, ты чо, не пьешь, что ли?

— Пью иногда.

— И я иногда. Все пьют, иначе талоны бы не выдавали. На мыло выдают — выдают! На мясо выдают — выдают! Это только у нас в деревне секта была верующая, они мясо не ели, не пили совсем и не мылись, второго пришествия ждали. Их потом в катажку упекли, чтобы народ не смущали. Давай, выпьем! Второго пришествия не жди, никто к нам не придет! Дураков нынче нету!

Мама стала совсем седая. Глаза только остались прежними.

— Кать, спросить боялась, ты ведь с Вовкой-то не живешь?

— Разойдемся мы, мама, скоро. Да уж было совсем разошлись, а он опять вдруг вернулся, наверно, жить ему негде.

— Понятно. За квартиру его не держись, у вас с Машкой есть, где жить. Давеча видела твоего Валерку в деревне.

— Никакой он не мой.

— Конечно, не твой. Завозил он Егорку своего к Гале на побывку. Не поверишь, пацаненок — вылитый Валерка маленький. До того умильный! Все к Машке нашей салазки вострит: "Машенька, я тебе конфетку привез! Машенька, давай я тебе книжку почитаю!" Мягкий больно, не в папашу. Тяжело ему будет в колонии.

— Да как его в колонию? Его что, в колонию отправляют? В семь лет?

— Да никуда его не отправляют кроме деревни. Пока. Просто, сама ведь знаешь, что яблонька от вишенки обычно падает недалеко.

— Мам!

— Я уж тридцать лет как «мам»! И я вообще не об этом! Знаешь, кто его до деревни подвез? Терех! Вот как Галя с его отцом сошлась, первый раз был. Танька приезжала, а он — ни в какую! Тоже урка тот еще! Но машина у него, не поверишь, «Восьмерка»! Галя сказала, что Терехову за Отечественную войну талон на нее дали. Им в деревне и мотоцикл — выше ноздрей, а деньги на тот момент были только у Тереха. Представляешь? И одет так солидно. Валерка-то твой только мастер сменный, а Терех уже зам начальника цеха! Вот!

— И что это ты мне рассказываешь?

— Да просто новостями делюсь.

— Нет, а к чему ты мне это говоришь-то все?

— А чо, мне уж тебе и сказать ничего нельзя, да? Удивляюсь я жизни, вот что! Валерка-то твой в заношенной рубашонке, застиранной! А этот — с иголочки! На восьмерке! И неженатый! Либо у него баба тайная живет, либо — мы обе с тобой — дуры дурами!

Странные они вели с мамой разговоры, странные. Но вокруг них изменялось все, темы разговоров — тоже. Даже в самом страшном сне не могла Катя предположить, о чем станут вслух говорить люди в транспорте, еще злее стал народ в очередях. И как-то еще три года назад Катя впервые решила не идти на осеннюю демонстрацию вовсе. Для нее навсегда сложилось, что праздник, естественная смена времен года — это всегда демонстрации, на которые они всегда ходили всем двором вместе с родителями. В детстве ее искренне удивляло, что на Новый год не бывает демонстраций. И было так интересно узнать, что же этой демонстрацией повезут пятитонки с электро-механического, и какие фигуры придумают для своей колонны строители. Кто-нибудь из их дома обязательно брал гармошку, и, обнявшись, их родители проходили с песнями по двум главным улицам города.

А теперь грустные пожилые люди с красными бантами в поредевших колоннах несли лозунги: "Долой продажные шкуры!", "Вешать воров и демократических проституток!", "Мафия не пройдет!" А с тротуаров им вслед свистели подростки в кожаных куртках: "Не пройдет мафия, так проедет! На джипах, с ветерком!".

Раньше после демонстрации у кого-нибудь дома собирались шумные застолья за огромным круглым раздвижным столом, под которым так удобно было сидеть, слушая взрослых. Те говорили, в основном, о работе. Трудовой настрой буден пронизывал и праздники. И даже в демонстрацию у них на работе обязательно случался прорыв, и к разгоревшемуся застолью подъезжала аварийная машина, собирая их нетрезвых родителей, спешно натягивающих кирзу и телогрейки.

* * *

В конце ноября проектный институт проводил на пенсию директора и нескольких именитых проектировщиков. Это была не просто команда, а целая эпоха самого начало индустриального строительства в городе и области. На прощальные подарки и велеречивые здравицы не скупились. А в коллективе, перебирая возможные варианты, ждали «парашютистов» на освободившиеся вакансии. Поэтому никто не удивился, что из обкома комсомола на руководящие должности пришли совсем еще молодые ребята из отдела, занимавшегося стройотрядовским движением в области. Раньше таких молодых, а им еще не исполнилось и сорока, никто и рекомендовать бы не взялся. Все-таки крупный институт, а ребята у кульманов штаны не потерли, ни одним проектом не руководили.

Но это было время, когда даже партийный комитет института решил, что им просто необходим свежий ветер перемен, комсомольский задор молодости и крутой поворот к новым формам хозяйствования. Только Катя с непонятным холодком ощущала неуместность этих назначений.

Когда в жизни женщины мало любви, она ищет ее где угодно, даже на работе. Пусть должностная влюбленность — вещь нестойкая, но, очевидно, женщина слишком слабое создание, чтобы не обманывать себя. Излишне говорить, что все сотрудницы института испытывали по отношению к новым руководителям разную степень влюбленности: от пылкого обожания до снисходительной доброжелательности. Всех радовал приход в их "женский монастырь" молодых комсомольских мужчин — раскованных, подкованных, с хорошо подвешенными языками.

Кто-то, а Катя хорошо знала цену этой раскованности. Она неоднократно пыталась в той же курилке сформулировать свои неясные сомнения. Но дамы слушать ее не желали, они ждали от этих перемен только светлого и доброго, как, в свое время, и Люда Владимирова. Она сейчас с трудом дохаживала нелегкую беременность, а Алексей вообще ушел из института и отношения с ней не поддерживал. Сняв в Союзе архитекторов небольшую мастерскую, он приглашал иногда женщин на шабашки. Приглашал многих, всех, кроме Кати и Люды.

Молодые руководители целый месяц ходили по отделам, демократично знакомились с персоналом, изучали специфику работы вверенных подразделений. Даже графиням было приятно после сосредоточенных строгих физиономий старого начальства видеть молодые, приветливо улыбающиеся лица…

В жизни очень мало таких совпадений, а точнее — не бывает вообще! Для Кати приход новых людей, которые ничего не знают о проектировании зданий и сооружений, к ним в институт означал лишь то, что им позволено сюда прийти. Значит, близится время перемен, но вовсе не тех перемен, которых с восторгом ждали ее подруги, а тех немыслимых перемен, которые она когда-то увидела в хрустальном шаре, доставшимся ей от Макаровны. И пусть она давно забыла даже думать об этом, но эта, казалось бы, незначительная для ее жизни деталь — давно ожидаемая смена их руководства, вдруг вновь указали ей, что она снова проглядела смену времен, что они уже все, незаметно для себя, начали жить в каких-то других, холодных временах. И все, что когда-то казалось ей дикой фантазией, бредом, здесь постепенно обретает реальные очертания, становится привычным, а все они навсегда переменятся, поменяются местами и мастями, лягут совершенно в другой пасьянс, как карты в затертой колоде.

* * *

В январе у них прошли по всем отделам дискуссии о переходе института в новое юридическое качество. На них присутствовали и новые руководители. Оказывается, они могли не только весело шутить с народом, но и серьезно, аргументировано доказывать, как это выгодно для каждого — быть частью открытого акционерного общества, акционером, владея совместно с сослуживцами и зданием в центре города, и профилакторием в пригородном лесу, работая при этом только на себя! Где там додуматься до такого их прежнему руководству, те все больше план гнали, да за переходящими знаменами гонялись. Ничего от них нельзя было дождаться кроме срезания прогрессивки за опоздание на работу. А комсомольские вожаки сделали плавающий график прихода на работу с учетом утренней загрузки общественного транспорта. Катя записалась во второй поток и теперь ездила на работу не к восьми, а к девяти утра. Все равно приходилось задерживаться на работе после пяти вечера. Теперь и все переработки строго учитывались, за них начислялась дополнительная оплата труда, поэтому весь институт сидел теперь до девяти вечера, до хрипоты рассуждая, какое количество акций получит каждый из них. Поэтому даже Катя вдруг устыдилась своих дурных мыслей о новом руководстве. Ленка говорила, что впервые по утрам ее ноги сами несут теперь на работу. Так стало интересно жить! Зарплату повысили, присвоив новые разряды… Но в Кате опять на минутку шевельнулось это тоскливое чувство, когда она получила в зарплату четыреста пятьдесят рублей. Огромные деньги! И кто-то внутри нее тихо сказал, что скоро они будут получать целыми тысячами, но этого даже на хлеб хватать не будет…

Будущее стояло за дверью. То самое, которое она когда-то звала. Ни спрятаться, ни скрыться. Чем теперь становились их огромные для прежних времен деньги? Они стремительно обесценивались, из будто уходила сила, магическая притягательность их власти. Гипсовый профиль Ленина на них был все тот же, но что-то неуловимо в них менялось…Или, может быть, деньги просто меняли хозяев?

 

ДЕЖА ВЮ

— Что же это, Господи? Да как это меня сократить? Я же на работу в отдел раньше всех пришла, мне до пенсии семь лет осталось!

— Никто Вас без работы не оставит, но, в связи с сокращением объемов работ, мы вынуждены так поступить!

— Вы, как руководители нашего акционерного общества, должны были думать над объемами, а не я!

— Вы, как акционер, будете получать свои дивиденды, а как работник должны были раньше думать, чтобы продукция института была конкурентно способной! Мы-то тут при чем? Сами раньше работали абы как, теперь зарплату выдавать не чем! Вот мы и должны принимать непопулярные решения, хотя, поверьте, у самих сердце кровью обливается. Но разве мы виноваты в ситуации на рынке? Вот по нашим маркетинговым данным сейчас постельное белье пользуется гораздо большим спросом, чем проекты промышленных гигантов! Вам же лучше будет, зарплата больше, а ответственности никакой! Строчи, знай, пододеяльники да наволочки! Поймите, это временные трудности, всем сейчас тяжело, страна переходит к рынку!

— У меня совсем денег нет, у меня же дети… Думаете, мне на рынок ходить не надо? Кто меня в мои годы на работу-то приличную примет?

— В профкоме можете реализовать свой ваучер и акции, получите выходное пособие, на первое время хватит. Не ревите, поймите, всем сейчас трудно, не надо замыкаться на себе!

— Но почему меня? У меня стаж двадцать три года! Ни одной рекламации!

— У Мерзляковой ребенку нет восьми лет, а у Шепелевой на руках двое иждивенцев! Вы — человек или зверь? Если человек, то уйдите по-хорошему, и Вас трудоустроят. Так, на этом — все! И еще раз напоминаю несокращенным, что переехать в коридор на шестой этаж вам надо до пятницы, плотники вам уже рекреацию огородили. В выходные здесь будет дератизация, а в понедельник въедут арендаторы.

Катя тихонько отошла от дверей планового отдела, где они с Ленкой подслушивали производственное совещание по поручению трех мастерских. Катя никак не могла избавиться от мысли, будто все происходившее за дверями планового отдела она уже видела. Только вот где? Во сне, наверно. В самом дурном, кошмарном сне.

* * *

Подготовка к первому сокращению длилась два месяца. За это время все возненавидели всех. То, что сама процедура близится, народ понял по стремительному отдалению от масс начальников отдела. Только в одном из многочисленных отделов на требование подготовить кандидатуры на сокращение начальник сам подал заявление на расчет. Люди старались зацепиться за место работы, потому что на всех крупных предприятиях города шло массовое сокращение ИТР, устроиться на работу было сложно. Но оставшимся обещали повысить оклады за счет сокращенных. Ошибок в проектах становилось больше, чем обычно, люди засиживались допоздна, но работа почему-то не ладилась.

Конечно, женщин в институте было большинство, поэтому и в списках на сокращение, содержание которых все почему-то узнавали мгновенно, стояли фамилии практически одних женщин. Но ведь раньше именно они и тянули всю работу института. Всех акционеров предупредили, что их обществу надо срочно избавиться от балласта. Но, передавая шепотом фамилии намеченных к сокращению, женщины не понимали, как ведущие конструкторы с огромным стажем и опытом могут стать вдруг балластом. Каждая знала за собой несколько просчетов, ошибок, в любой момент их могли признать чем-то несовместным с работой в институте. Поэтому фамилии женщин из списков наводили на печальные размышления. Все чувствовали, что и их очередь придет очень скоро.

Конечно, в женском коллективе, долгие годы обделенном мужским обществом, случались раньше разные истории и с косвенным участием мужчин. Их старались замять и не предавать особой огласке. Теперь все они мутной пенной волной всплывали наружу.

И все понимали, за что включена в список Марина Владимировна Попова, скорой замены которой в расчетах свайных фундаментов не предвиделось. А уровень грунтовых вод в городе повышался год от года, как будто теми огромными заводскими сооружениями, возводимыми здесь столько лет, из земли выдавливалась сама ее кровь. И в душе у женщин возникала пустота и сомнение, а в голове были одни вопросы, на которые они боялись искать ответ. Как же их руководители собираются проектировать дальше здания без свайных фундаментов? Без Маринки Поповой, родившей когда-то ребеночка от начальника электротехнического отдела? Да и что вспоминать-то ту историю, если ребеночку этому скоро в армию двигать?

Сами кандидатки, узнав свою участь, уходили теперь с работы с полными сумками, молчаливо подбирая скарб, накопившийся за годы работы. Дни рождения, чаепития, праздники, сдачи проектов оставляли после себя в столе массу милых пустячков, прикосновение к которым заставляло сжиматься сердце.

Второсортные проектировщицы, стоявшие всю дорогу на подхвате, не вылезавшие из-под контроля, нуждавшиеся в нем, бегали теперь по этажам, ломали руки и падали ниц перед мужчинами, с которыми у них что-то когда-то было. Некоторым это помогало. Но элита уходила молча, оставляя завоеванные долгими невеселыми годами позиции без боя.

Все ждали чего-то такого от Бибикус, но она только стала больше курить, безмолвно глядя бархатными черными глазами куда-то во внутрь себя. Удивительно, но лишь водопроводчица Комелькина попыталась дать отпор. Истерика с ней случилась неожиданно для всех, поэтому никто даже толком ничего не понял, когда она вдруг бросилась на начальника отдела со слезами и матом, порвав ему галстук и выдрав две пуговки с мясом от рубашки. С работы она ушла тут же, не дожидаясь обеда, взяв с собой только косметичку. И выгребая из ее стола программки новогодних вечеров, почетные грамоты и пустые пузырьки от духов, женщины понимали, что элита права, воевать уже поздно. Они упустили время. Мужчины давно предали их, молчком объединившись за их спинами. Удивительно, но этот вывод как-то неожиданно успокоил и отрезвил многих. Хождения со слезами по начальству тут же прекратились, проектировщицы с застывшими улыбками принялись наводить порядок в столах на случай неожиданного нервного срыва. Перед самым сокращением на всех навалилась непонятная апатия.

Графинь в первый раз не сократили. У них в отделе убрали только одну Ленку, которая опрометчиво бросила осенью учебу в ВУЗе. Студенток-вечерниц и молодых специалистов в тот раз еще не сокращали. Катю тоже не тронули еще и из-за маленькой Машки.

На их последних посиделках в курилке Катя даже не пыталась утешить Лену, Ленка и сама понимала, что оставаться без нее Катерине, может быть, еще хуже, чем ей уходить. Если бы Ленка сама взяла и ушла! Как давно это надо было сделать! А нынче ей припомнили все промахи пятилетней давности и уволили по статье. Сколько она в эти колхозы картошку из мерзлой земли выковыривать ездила за эти пять лет! Ясно, что сделали это только чтобы не парить себе репу над Ленкиным трудоустройством.

Лена ревела, глаза у нее совершенно распухли. В швейную мастерскую ее тоже не взяли, в конце концов, ее пожалел один из бывших комсомольских вожаков, с которым она тоже когда-то ездила в колхоз на сенокосы. Он арендовал в вечернее время их столовую под ресторан с варьете и принял Лену то ли официанткой, то ли еще кем, Лена из его путанных объяснений толком не поняла. Катя высказала мысль, что Лене надо хотя бы бухгалтерские курсы закончить, и тогда новый трактирщик ее сразу главбухом поставит.

* * *

Все думали, что после сокращения станет чуть легче морально, но стало только невыносимо глядеть на пустые столы и осиротевшие кульманы. Поэтому отделы безропотно снимались с мест и переезжали на уплотняемые верхние этажи. На войне как на войне. Сметный отдел был на самом верху, и его долго не уплотняли, поэтому только их кабинеты еще долго сохраняли прежний вид. Сначала Катя не поняла, почему к ним в отдел стало заходить так много народа на чаек с пирожками ласково сюсюкающих графинь, но, очевидно, ностальгия проектных акционеров по неспешным институтским чаепитиям прежних времен давала себя знать. Люди старшего поколения даже прозвали их отдел "На графских развалинах". И только дураки подсчитывали свои будущие акционерские дивиденды и прибыль от прежних и грядущих сокращений, только самые последние дураки твердо знали, что они-то останутся несокращенными.

Графини теперь каждый день уходили с работы с купленными в обед сигаретными блоками, хотя раньше они, вроде бы, не курили. Но к их чудачествам относились с сочувственным, с виноватым вниманием, все в отделе уже знали, что следующего сокращения им не пересидеть.

Разливая чай гостям из рекреаций, Катя с горечью выслушивала жалобы подавленных происходящим коллег. Но, в основном, жаловались мужчины, до которых тоже дошла очередь. По сути, они выражали только удивление перед короткой памятью людей власти, их поразительной неблагодарностью. Ведь в свое время они сами помогли сократить почти тридцать процентов персонала института, даже не предполагая, что может наступить и их черед! Хотя жизнь должна была уже научить их тому, что никому и никогда не помогало смирение перед властью. Рабская покорность всегда рождает желание ударить плетью и непередаваемое ощущение слепой, немерянной силы…

В новое сокращение людей намеренно старались вынудить уйти "по собственному желанию". В красивом когда-то здании, обвешанном теперь рекламными щитами с импортными магнитофонами и утюгами, было много уютных закутков по ходу коридоров, где раньше можно было спокойно поболтать в обеденный перерыв. Но сейчас Катя боялась проходить мимо них, потому что из темных аппендиксов неосвещенного из-за экономии электричества коридора нередко доносились чьи-то безутешные рыдания.

* * *

В этой жизни лучше ничего не чувствовать. Жить себе и жить до того момента, когда ни желания, ни жизни в тебе уже не останется. Графинь не просто сократили, их, как и Ленку, уволили по статье за "систематические опоздания и срывы сроков проекта". Работа давно валилась у них из рук. Из милости их пристроили на время в пододеяльную мастерскую, хотя все знали, что они не удержатся долго и там. Катя поливала пальмы, но острые кончики листьев после ухода Натуси и Ксюши стали стремительно подсыхать.

Странно, но только после третьего сокращения из холлов института убрали старые стенды, на которых расписывались достижения проектировщиков на ниве социалистического строительства и висели выгоревшие от солнца портреты вождей. Времена изменились.

Зарплату им вначале задерживали, ссылаясь на то, что в банках перебои с наличностью, а потом вообще перестали платить. Хотя все руководство вдруг пересело с черных «Волг» на красивые заграничные машины. И жалкие остатки их сметного отдела провожали машины внимательными сосредоточенными взглядами, как при контрольном обмере.

Денег из пенсии иногда подкидывала мама. И тут как раз из дома с концами исчез Вова. Катя знала, что у него она могла бы хотя бы занять денег, потому что, судя по оттопыренным карманам перебоев с наличностью у Карташева не было. Она даже звонила его маме, но та сухо ответила, что сын у нее не появлялся давно.

И, пересилив себя, она дважды ходила в мастерскую к Алексею и просила дать ей какую-нибудь работу, но он, конечно, ей отказал. Спасибо, что не посмеялся. Хотя его пространные рассуждения, что сейчас нормальные люди работают не по сметам, а по договорной цене, можно было посчитать и насмешкой.

Все складывалось, как в неприличной поговорке, которую любил повторять Терех, о том, что кое-что всегда всплывает на самый верх. Где-то теперь этот Терех? Помнит ли он еще о тех временах, когда они вместе строили с ним жизненные планы на помойке за домом? Интересно, какие теперь у него планы? Ау, Терех!

 

ОРУЖЕНОСЦЫ

Можно было до конца жизни вкалывать посменно на заводе, сознавать свою необходимость, ответственность за все. Можно было по звонку с матом срываться среди ночи на аварию. Можно было еще долгие годы только за стаканом водки задумываться над тем, чему же посвящен этот самоотверженный труд. И можно посмеяться над словами пьяного токаря, проработавшего здесь всю жизнь и сказавшего Тереху по случаю ухода на пенсию: "Знаешь, мы в мирное время делаем эти железки, которые приносят только горе и смерть. Как-нибудь все проклятья на нашу же голову и соберутся. Никуда от этого не деться…"

Но становится не до смеха, когда Валерка, твой сменщик и друг, занимает у тебя десять тысяч на молоко для сына до зарплаты, и ты знаешь, что отдать он все равно не сможет. Когда, чтобы расчистить площади, арендованные торгашами, сжигают секретные фонды оборонной технической документации. А вдруг нападет кто? О чем же эти жопы-то думают? И совсем хреново становится, когда простаивающие смены кадровых рабочих отправляют на строительство коттеджей для руководства, не вылезающего из пьяных попоек с бабами. И еще парятся, блин, прямо в их сауне в цехе. Работяги голодные, а они с полными сумками среди дня в баню прутся, колбасой воняют. А вокруг такая срань, а ты ждешь зарплату за сданную вовремя ракетную установку и поражаешься, почему же тебе еще ни одна б… не заплатила, если из твоей продукции уже кончили не одну сотню душ?

Все оседало вокруг, как кусочек сахара, брошенный в кипяток. И однажды Терех, промучавшийся без сна ночь до утра, сказал Валерию: "Баста, Валет, надо сваливать! Лучше водкой торговать, чем по полгода зарплаты ждать, а с этих самоходок мы с тобой все равно ничего не поимеем. Надо было на механический идти, там хоть по частям можно было бы автомат вынести и на базаре толкнуть, а танк в домашних условиях все равно не соберешь. Это утопия".

* * *

Как удалось Тереху выпросить на заводе старый списанный киоск «Союзпечать», торчавший на задках их цеха, Валера так и не понял. С мужиками они за литру вывезли его на ближайшую трамвайную остановку. Терех две недели чистил и ремонтировал киоск один, пока Валерка бегал по инстанциям с документами и «масленкой». В масленку пошли и обручальные кольца Валерки и Наины, ее сережки и цепочка, здоровая золотая печатка Тереха, а кое-что им подкинули соединившиеся на лоне природы родители. Первый скудный товар им дали в долг под залог восьмерки Тереха и мотоцикла Валерки.

Сидеть в окошке на первое время попросили Наину. Терех осуществлял наружное наблюдение и прикрытие неподалеку.

Неожиданно красавица Наина стала пользоваться оглушительным успехом у жаждущих спирного соотечественников. К ней на огонек стали собираться даже от соседних раскрученных киосков, останавливались и приличные машины с солидными людьми за рулем.

Покупатели долго выбирали товар, с удовольствием общаясь с улыбчивой дамой в окошке. Наина придала всему предприятию почти светский шарм. Со своей стороны она вдруг потребовала, чтобы Терех снабжал ее не паленой водкой и «Примой», а фруктовыми ликерами, шоколадными наборами и американскими сигаретами. Она явно почувствовала коньюктуру ночного хмельного разъезда. Оптовых складов, где бы все это можно было взять на реализацию, в городе пока не было, все вывозилось из Москвы чуть ли не в заплечных мешках, из чего Терех сделал соответствующие выводы и тут же нанял пустующие склады фабрики музыкальных инструментов. Там была даже небольшая подсобка, где Терех пил в обед чай с двумя палочками хрустящего печенья, то есть делал паузу и кушал «Твикс»…

В хлопотах и переживаниях прошел месяц, потом другой. Не то, чтобы все шло у них гладко, но жизнь заполнялась конкретными, вполне решаемыми задачами. Наездов на них шибко больших пока не было, потому что Терех снискал на стрелках достаточную известность благодаря неукротимости своей натуры, а про Валерку все знали, что он оттянул ха-ароший срок по мокрухе.

* * *

Через месяц к Тереху пришли два татарина с Восточного рынка и попросились под крыло. Татары были ребята самостоятельные, имели, кстати, КАМАЗ, в отличие от того же Тереха. Поэтому что им от него было надо, он даже в толк взять не мог. На стрелку татары пришли с обожженными, забинтованными руками. Из разговора Терех понял одно — верный помощник КПСС, комсомол, вышел на передовые позиции. Где-то, значит, и сама КПСС промышляет поблизости. Восточный рынок брал под свою руку Катькин муж, Вовик Карташов. Нет, кликуха у него была не Вован, как можно было бы подумать, а Карташ. Чего-чего ждал от жизни, но чтобы такое… Катька с голубыми глазками и перламутровыми ноготками станет Карташихой — женой комсомольского авторитета Карташа. Умеют же устроиться некоторые!

…Карташ не был рэкетиром в обычном бандитском смысле этого слова. Ему ничего не надо было даже вот от этих чисто конкретно взятых татар. Ему надо было, чтобы они свалили, и все! Двух продавцов он спалил в киоске с кассетами. Товар-то огнеопасный. Он, может, и не хотел… Но когда все вспыхнуло, едва соседние киоски потушили, а ребят — не спасли. Дверь у них железная была, изнутри заперлись.

Не, они, главное, смотрят, он гравий начал завозить чо-то, возле киосков сваливать. Они подошли к нему, с бумагами из Администрации, главное, подошли… Ну, то да се… "Чо это ты делаешь-то, гад? Как народ к киоскам-то теперь ходить будет, сука?" — нормально так спрашивают. А он как выхватит ствол! Между прочим, слепых нету, среди татар их вообще процент минимальный. Они, главное, глядят, а это — не пукалка, между прочим! У, блин, вкалываешь, вкалываешь, а этот дуло в рыло сует! Вываливайте, говорит, без непоняток!

Ну, они так решили, е…ся товарищ. Решили назавтра с масленкой в Администрацию идти, чтобы мудака этого приструнить малость. А ночью… Он полный отморозок, полный! И главное, у него и всех его быков — алиби железное, и, сучье племя, бумаги в порядке! Когда выправить-то успел, если у них аренда была до февраля проплачена! Дык, они, оказывается арендную плату повысили, всем объяву по почте разослали заказными, а что никто не получил, так ведь кого это не канает? Кончилась у них аренда! Как раз перед тем, как эта сука гравий того…

Место у них есть, конечно, на примете. Чтобы у татарина да заначки не было, да ты чо, в натуре? Но ведь эта гнида где угодно достанет! Вон Микрюков с двумя «Купавами» от него второй раз съезжает! Правильно. Человек место обживет, народ прикормит, и тут же Карташ с гравием подъезжает. У Микрюкова от переездов штаны на заднице не держатся!

Кто алиби им делает? Ну, соседи там… Не, они проверяли. Все чисто, главное. Татары, понимаешь ли, и в милиции случаются. Да какая еще в жопу у Карташа жена? Он в «Пингвине» живет на втором этаже. Нет, ну, все это знают… На рынке, по крайней мере. Нету у него жены. Еще, блин, жены не хватало! Ходила там с ним сука какая-то белобрысая, в пальто вот таком, на каблуках! Стройкой командовала. Они там какой-то клуб будут сооружать в жопу. Ну, элитный. А хрен нынче поймешь, кто нынче эта элита… И такая, блин, жизнь, что, блин, как в Дании — один на мне, другой в ожидании…

 

ВОСЬМЕРКА БУБЕН

Мечты это, приятные сновидения. Ага. А как проснешься, да намечтаешься, так ждут тебя круговая ненависть да разговоры о деньгах. Поэтому восьмерка бубен раньше за неприличную карту почитали. Так как же почему? Мечтать следовало о Боге, с опаской и раскаянием, хотя… Ну, так считалось. А говорить о деньгах — избави Боже! Среди приличных людей — ни-ни!

* * *

В коммерческих магазинах, а главным образом, на рынке вдруг стало очень интересно бывать. Появились заграничные, невиданные товары, которые вынимали из огромных сумок сумрачные толстые тетки в тренировочных штанах с пузырями на коленках. Несокращенные женщины с Катиной работы полюбили ходить на рынок и глазеть на красочные иностранные наклейки. "Мечтать не вредно!" — говорили они, захватывая с собой и Катьку. Мечтать приходилось, продираясь сквозь плотную толпу зевак, настоящих покупателей было мало. Людской поток плавно перетекал из одного конца рынка в другой. По заплеванному семечками асфальту рядом с Катей мимо платяных вешалок и деревянных лотков медленно плыли торговки пирожками, молоденькие карманные воришки и гнусавые профессиональные нищие.

А Катя, разглядывая пушистые китайские кофточки с бусинками, все удивлялась, что прожила целую женскую жизнь без такой красоты. Денег у нее, конечно, на кофточку не было, но появилась ясная, осязаемая цель в жизни. И почему еще совсем недавно, когда работы было очень много, и им даже платили заработную плату, этого всего не было? А теперь работы становилось все меньше, а товаров — все больше, и в свете туманного грядущего красивые базарные одежки были, скорее, не стимулом, а искушением…

У одного из прилавков, где лежали связки женских трусов и бюстгалтеров, Катя заметила продавщицу, которая была ей смутно знакома. Она точно видела ее раньше у них в старом дворе, помнила ее стандартную короткую химию на протравленных до белизны волосенках. Но рассмотреть поближе ее Катя не могла, потому что даже в магазинах стеснялась подходить к этим прилавкам, и нижнее белье ей всегда покупала мама. По дороге с рынка она мучительно думала о той продавщице, а потом вспомнила давно сказанную жеманную фразу: "Валера, а подайте мне того салатика!". Это была Бобкина жена. Образ этой женщины вновь возник перед ее глазами: сигарета без фильтра в руке, агрессивный макияж, не скрывающий усталый взгляд много повидавшего человека. Интересно, какой же стала она сама, если Бобкина жена была всего на два года старше? И, если бы Катя была по внимательней, то за спиной жены она бы, конечно же, разглядела бы и суетливого Бобика в накинутой на плечи мутоновой женской шубке, которую он назойливо предлагал смеющейся моложавой татарке.

* * *

За основную работу им в институте практически ничего не платили, говоря, что раз институт оплачивает коммунальные услуги и не берет с работников за аренду помещений, то на хлеб себе проектировщики должны заработать сами. Вот они и работали направо и налево. Начальники других отделов бегали к ней с множеством шабашек. Мама, как всегда, выручала с Машкой. И иногда Кате совсем не удавалось повидать дочь в будни. Что-то, наверно, и было хорошее в жизни, но Катя почему-то тогда отмечала для себя только отдельные недостатки. Например, очень плохо стал ходить общественный транспорт, особенно, в вечернее время, а возвращаться пешком по городу вечером становилось все страшнее.

Жизнь снова потекла мимо ее окон, она изменяла очертания знакомого с детства городка, появились новые вывески, новые магазины. Только ничего не менялась в ее жизни. Существование в институте, где все только и старались сделать вид, что ничего не произошло и ничего не происходит, стала ее тяготить. Дико было вдруг стать одной из "оставшихся в живых". Да-да, так их и называло руководство. Катя слышала, как новый начальник отдела сказал кому-то по телефону: "Я этот заказ не потяну, у меня всего пять человек в живых осталось!"

Машка пошла в первый класс, а Катя даже этого не заметила. В сентябре она еще дважды по привычке заходила за дочкой в садик. Это уже, наверно, что-то такое было у нее с головой.

И в один из мозглых осенних вечеров, когда душевный дискомфорт усугублялся природой, придя с работы, она застала мужа дома. По пути Катя встретила Машку из школы, но даже не в силах была воспринимать ее веселую болтовню. Машка сразу ринулась в туалет, а Катя прошла в комнату. Володя собирал вторую сумку своих вещей. Окинув комнату взглядом, Катя поняла, что он уже упаковал и серебряный кофейный сервиз, подаренный ее мамой на свадьбу, и позолоченные подсвечники из ее приданного, и фарфоровые фигурки, купленные ею по случаю еще в студенческие годы. На полу лежали тряпки, вываленные им из шкафов. Он отбирал только самые добротные вещи, еще не вышедшие из моды. Почему-то он отобрал и ее кожаную куртку и замшевые полусапожки. Проследив ее взгляд, Володя сказал вместо «здрасте»: "Это, Катя, я на свои деньги покупал!"

— Ты все собрал? Уже на совсем уходишь?

— Кать, насовсем из своей квартиры я уйти не могу. Не скрою, мне есть, где жить, выселить меня на улицу тебе не удастся.

— Да кто тебя выселяет-то, Вов?

— Не надо! Жизнь у нас не сложилась, но не будем выяснять отношений. Когда я захочу, тогда и я вернусь. Но чтобы к моему приходу, а предупрежу за неделю, вас здесь не было. Всю мебель, которую я покупал, я отметил. Остальное можешь понемногу вывозить.

— Там Машка в туалете. Ты при ней, пожалуйста, не чуди, ладно? Ты забирай все, но уходи скорее, хорошо? Мне когда съезжать?

— Ладно, Катя, хорошо, что ты это так воспринимаешь, без скандалов. Ты живи пока здесь вместо охраны, квартира-то без сигнализации. Но, если я квартиранта найду, то извини — подвинься!

— Слушай, учебный год ведь идет. Не трепи Машке нервы хотя бы до лета, все-таки первый класс, ей втянуться надо, а я на алименты подавать не буду.

— Какие алименты? Ты докажи вначале, что она — моя дочь!

— Вова! Тише, прошу тебя! Деньги будут — отдам я тебе все, но при Маше тише пожалуйста! Уходи, вот еще слоники фарфоровые, ложки серебряные, я знаю, ты такие штучки любишь — бери, только уходи!

— Ах, какие мы гордые, а благородство — прямо из ушей прет! Учти еще вот что: только ты куда рыпнешься, я Машку у тебя судом отберу. Да-да, не смотри так на меня! У меня биография — не подкопаешься, и деньги на самых лучших адвокатов имеются. А доказать, что ты — личность аморальная, блядовитая и сдвинутая по фазе, мне будет не сложно. Протокольчик из дежурки и вашего институтского товарищеского суда у меня в надежном месте. Я уже проконсультировался, в течение двух лет, пока Машке девять не стукнет, я это тебе могу устроить. Достала ты меня, милая!

Володя ушел, Катя сидела совсем тихо. Слышно было только тиканье настенных часов, гулом раздававшееся в ее пустой голове. Что, Машка в туалете заснула, что ли? Сколько раз говорила, чтобы не сидела долго. Опять старые журналы там рассматривает! Почему же все так плохо? Почему?

Маша, выйдя из туалета, недоуменно оглядела разгром, царивший в квартире.

— Мам, нас ограбили?

— Нет, у нас красть нечего.

— А почему все так разбросано?

— Я делаю уборку.

— А эти вещи?

— Собираю для бедных.

— А мы богатые, мама?

— А сейчас, доча, не поймешь. Кушать есть чего — и ладно.

Катя пошла на кухню и удивилась, что шмон, уcтроенный Володей, коснулся и ее. Из холодильника исчезли четыре банки тушенки, импортная мороженая курица, банка сгущенки и две пачки спагетти. Из ящиков муж забрал немецкий набор ножей, электрическую мясорубку, скушал оставленный Катей на вечер гуляш. Еще парочка таких набегов и ее скромный бюджет дрогнет под натиском комсомольского затейника.

Но потом дни шли за днями, а Володя как в воду канул. От него не было никаких вестей, очевидно, он внял ее просьбе и оставил их в покое до лета.

Мама восприняла уход зятя спокойно. Ушел и ушел, скатертью дорога, попутного ветра и перо в одно место. Хотелось как лучше, да вышло как всегда. Пилить дочь не стала, и так не сладко. Но, втайне от Кати, она теперь стала регулярно ходить в церковь. С грустным смехом она вспоминала, как Галина когда-то убеждала ее: "На пензию, Петровна, выйдешь, так ты в церкву ходи. Без Бога жизнь прожила — радуйся, легкая, значит, жизня была. Вот ты и ходи под закат, смерти легкой проси!" Валентине Петровне не приходило в голову просить чего-то легкого для себя, даже смерти. Просила, конечно, за Катю и Машу. Дочь казалась ей такой слабой, беспомощной, беззащитной. А времена-то волчьи настали, Господи…

Добрые люди рассказывали Кате, что ее муж, с которым она так и не удосужилась развестись, пошел в гору. В новом Восточном микрорайоне города он отгрохал шикарный элитный ночной клуб. Его постоянными клиентами были самые богатые и известные люди города. Словно в насмешку на ней, он снял несколько помещений у них в институте на втором этаже под магазины. На вывесках он не постеснялся огромными буквами писать свою фамилию. И все как-то узнали, что этот Карташов — ее муж. Поэтому через некоторое время с Катей перестали разговаривать практически все ее немногочисленные коллеги, откровенно считая ее гнидой, поскольку она на все их просьбы неизменно отвечала, что у нее нет денег.

Говорили, что Карташов создает и сеть ресторанов, хотя Катя не могла представить, для кого он это делает, поскольку у всех ее знакомых не всегда хватало денег и на домашнюю еду. В самые голодные вечера ей приходила в голову безумная мысль пойти и попросить у него что-нибудь из оставшейся от ресторанов еды, но она боялась, что он может подумать, что она решила рыпаться. Раньше перед сном она ежедневно поила болезненную дочь теплым молоком, но сейчас Катя старалась растянуть бутылку молока на два-три дня, подавая Маше на ночь чай с молоком. Ну и что? Раньше даже англичане были уверены, что чай без молока — яд, сто лет так и пили с молоком, не померли же.

Володя заходил за вещами еще несколько раз, а два раза даже давал деньги, немного, правда. Но Катя не могла отказаться даже от самых незначительных сумм. Он приходил и без нее, как будто что-то настойчиво искал. Она даже догадывалась что именно, но искал он напрасно. Цепочку с камнем и часики она надежно спрятала у мамы. Хотя ей уже было невмоготу без этих вещичек, с которыми она срослась душою. Только приложив к обнаженной груди золотой рубиновый кулончик, она еще чувствовала в себе слабое биение жизни.

В глубине души Катя очень страдала, что у Володи все получилось, а она никак не могла найти себя в новых экономических условиях. Совсем не знала, что делать. Еще Катя боялась сокращения и иногда даже плакала вечерами, чувствуя свою беспомощность. Больше работу ей никто не предлагал, да и почему-то становилось страшно что-то менять в жизни. Впереди она ждала только перемен к худшему.

Нежданными к ней вдруг вернулись сны, в которых в семи покрывалах, у семи подсвечников до утра танцевала обнаженная женщина… И она перестала бояться будущего. Она стало ей так же безразлично, как и настоящее. Плевать!

 

ПОД ПАЛЬМАМИ

По институтским отделам в то время уже стали ходить бывшие проектировщицы, работавшие теперь в швейной мастерской в подвальном этаже, с пакетами пододеяльников и простыней. С первого сокращения они успели настрочить множество постельных комплектов, и как при настоящем капитализме у них наступило даже некоторое перепроизводство продукции. Но по бывшим коллегам они бродили зря. Хотя многим из них совсем не мешало бы сменить бельишко, никто из них не мог полноценно поддержать коммерческую инициативу прежних товарок, хотя после недели таких хождений представители смежного производства значительно сбавили цену.

Графини с бельем не ходили. Все-таки свое сокращение они воспринимали достаточно болезненно. В мастерскую к ним она тоже еще ни разу после сокращения не заходила. Поэтому, когда Катя заглянула к ним как-то в обед и увидела две гладко причесанные головки, склоненные к швейным машинкам, они, конечно, очень обрадовались ей, разулыбались, раскраснелись.

— Катюша, здравствуй! Ну, как там наши пальмы поживают? Ты их хоть поливаешь, как обещала? Надо бы зайти, поглядеть на них, — с плохо скрытой горечью сказала Ксюша.

— Они теперь в столовой на первом этаже. У нас главный инженер еще один ресторан там открыл с варьете, ему они для интерьера понадобились. Он нам деньги за них заплатил! А не продали бы — так бы взял. Мы будем пить завтра после работы на эти деньги, вас тоже приглашаем. Ленка придет и Бибикус.

— Спасибо, что не забыли нас, — безапелляционно брякнула Натуся.

— Как работается, Катюша? — спросила ее Ксюша.

— Не жизнь это и не работа. Трясемся все, слухи опять разные о новых сокращениях ходят, о том, что всех, в конце концов, разгонят. Начальство придирается, но сейчас все терпим.

— Кать, мы придем, конечно, но на пироги у нас теперь денег нет. Нам тут тоже плохо платят. И знаешь, начальник наш на машины швейные и материал денег у кого-то из своих друзей занял, а отдавать не хочет. Сам прячется, приезжает только под вечер пьяный, все деньги у бухгалтерши забирает будто бы для отдачи долга, а к нам уже сюда два раза приезжали, его искали, дома он тоже не ночует. Натуся! Ты куда строчишь-то? Опять ведь брак будет! Бухгалтером у нас Лидия Семеновна из генпланового отдела, женщина очень ответственная. Она начальника все просила разобраться, пыталась деньги с пододеяльников ему на пропой не давать, а он ее прямо по лицу ударил и по всякому обозвал. Мы тут сидим все как на бочке с порохом. Думать даже боимся, чем тут все закончится! — загоревала Ксюша.

— Не переживайте, мы всю закуску сами купим, только приходите!

— А кто за водкой у вас пойдет? — озабоченно спросила Натуся.

— Бибикус.

— Ладно, это ничего, она в спиртном толк понимает. Водки я, Кать, хочу, душа просит. Только, чтобы сивухи поменьше.

— Само собой, Наталия Георгиевна.

* * *

На вечерний огонек, посвященный успешному расхищению социалистической собственности, в сметный отдел кроме графинь пришли почти все старые сокращенные работницы. Прибыла и Ленка в хорошо знакомой Кате каракулевой шубке. Она произвела впечатление, поскольку раньше этой шубки на ней никто ней не видел. Ленка беспрерывно курила, а под красивыми когда-то глазами залегли желтоватые круги. Работала она теперь не у них в ресторане, а в открывшемся в Доме политпросвещения казино. Женщин удивило, что Ленка была из них самая голодная, она торопливо уписывала всю еду, заботливо выкладываемую ей на бумажную тарелку. Катя сидела возле нее и с любопытством разглядывала синюю наколку на голом Ленкином плече.

— Кать, ты курсы-то бухгалтеров закончила, как мне советовала?

— Закончила… Да у нас и в институте это читали, но только один семестр. А что?

— В казино у нас бухгалтершу застрелили, место вакантное, могу посодействовать.

Катя вопросительно посмотрела на графинь, но графини, осовев от водки, сидели задумавшись о своем. Давать положительный ответ на такое предложение при графинях было неловко, и Катя даже на мгновение пожалела, что их позвала. Вот если бы она была сейчас одна, то в счет бесплатного отпуска, который у них давали всем желающим, можно было бы ненадолго выйти и узнать, наконец, все о вертепах разврата! А при графинях Катька, из соображений ложной скромности, начала осторожно привередничать.

— А как я там должна одеваться? Мне не во что, Лен.

— Да там можешь вообще голой ходить.

— Лен, давай лучше я тебя научу бухгалтерии, там сложного ничего нет, принцип соединяющихся сосудов: сколько с кредита одного счета слилось, столько на дебете другого появилось.

— А сама?

— Да что-то мне страшновато в казино.

— Другие наоборот рвутся.

— Мне арендаторы иногда балансы подкидывают, бывший муж иногда немного денег дает, прожить можно, ты кушай, кушай.

— Муж ей немного дает! — презрительно хмыкнула Ленка. — Да у нас с мужика за вечер, знаешь, сколько взять можно?

— Сколько?

— Ты, Ленка, к Катерине клинья не подбивай, — неожиданно вступила в разговор встрепенувшаяся Наталия Георгиевна. — Ты ведь почему к Катерине липнешь, сама чувствуешь, что для тебя это уже нелепость, а Катька тебя на три годика постарше будет! Решила, что с ней вам вдвоем будет так ходить сподручнее. Нужны-то вы там кому! Попомните, девочки, мое слово: либо спалят это ваше казино, либо вас всех перестреляют! Еще бы нас с Ксюшей пригласила!

— А вы-то куда пойдете? У хозяина вашего, я слышала, дела аховые, — устало спросила Ленка.

— Нас, милая душа, никто теперь не возьмет. Спрос с нас невелик — ни титек, ни задницы! Мы уж нынче сами как-нибудь. Вы о нас не думайте, девочки, дальше пробивайтесь, мы вам не подмога. А по таким местам шататься заканчивайте! И ты, Катерина, хвост прижми! Иж, как глазенки загорелись! — как всегда прямолинейно крыла Натуся.

Ксюша подытожила культурную часть программы: "Девочки! Разговор у нас какой-то неприличный получился. Давайте выпьем за то, чтобы жизнь не подталкивала нас совершать вещи, которые так трудно обсуждать с подругами за столом! Будем приличными дамами, милые!"

Хотя все были рады встрече, веселье не получилось. Даже Бибикус сидела непривычно тихая, она перестала красить волосы, и среди огненно-рыжих прядей, протравленных хной, торчали пегие седые волосенки. Водоснабжение и канализацию в институте сократили в первую очередь, но даже при переходе к рыночным отношениям народ не перестал справлять нужду. Катя подсела к Розалии Львовне и предложила выйти к ним на шабашки. Но Бибикус с грустью сказала ей, что она — отработанный пар. Нет, Бабай ее не оставил, но азеров здорово прижали в городе, разрешив им только торговать бананами. Простояв зиму за прилавком на свежем воздухе, Розалия Львовна обнаружила, что не помнит сортамента и даже не может читать простейшие чертежи, все отморозило в голове начисто.

Особняком сидела приглашенная Катей конструкторша Люда Владимирова. Ее сократили второй волной, когда она сидела в декретном отпуске с дочкой. На ее лицо было страшно смотреть. Она не ела, она просто сосредоточенно глядела на еду. Катя, все поняла и собрала ей два пакета пирожков, колбасы и сыра с собой. Только после этого Люда скушала бутерброд с килькой.

Люда приехала в их город по распределению, никого, кто бы сейчас мог ей помочь, у нее не было. Еще в социализме ей дали однокомнатную квартиру. В принципе, Люда бы продержалась одна с ребенком, если бы у нее был какой-то кусок хлеба. Она бы даже не рассчитывала на Алексея, ей, в принципе, нужен был ребенок, пора уже. Но вот так получилось все… Женщины старались не спрашивать друг друга о делах, и так было все ясно. Общество держалось только на шуточках над Ленкиной наколкой.

Разошлись все по домам до десяти вечера, не так, как раньше. Ничто уже не держало их вместе, странной силой разбрасывало по разным сторонам.

 

ДЕСЯТКА БУБЕН

Веселая карта, «бубенчик»! Десятка бубен — получение денег. Деревня, подарок, свидание. Хорошая карта! А еще и прибыльная работа! С валетом треф бубенчик означает полный успех в денежных делах.

* * *

А в тот же вечер, с такой же жадностью давно голодавшего человека Бобка ел турецкие шоколадки в Тереховской подсобке, рассказывая о своем житье. Бобка был совсем плох. Рубашка на нем, правда, была чистенькая, но с выношенными до тонкой махры рукавами. Под глазами залегли темные круги, и Терех сделал вид, что не заметил, как Бобка сунул в карман джинсов две плитки шоколада со стола. Как бы запамятовав, Терех сходил на склад и вынес Бобику пакет с двумя пачками сосисек и упаковкой супов быстрого приготовления. От неожиданности здоровый голодный мужик чуть не расплакался.

— Терех, у меня дети. Меня любая работа устроит.

— Совсем хреново, брат?

— Хуже не бывает. Ничего из меня не вышло. Я ведь раньше хорошо получал, до революции. Сварщиком-паспортистом работал, жена — в садике, с младшеньким нашим. Квартира у меня хорошая, мебель стояла импортная, у нас на предприятии распределяли. В первую очередь все рабочему классу шло, после начальства, конечно. У меня даже видик был. Потом, когда работы не стало, я по шабашкам пошел, тоже хорошо шло поначалу. Но тут почему-то меня техника возненавидела. Вся! Просто, мистика какая-то! Мне бы подумать тихонько над всем, оглядеться, ну, когда у меня дома телик взорвался. Нет, главное, лежу на диване, только на лентяйку даванул, как он ба-бах! Ладно, пожар потушил, даже телик новый Райка купила. А где-то через месяц на меня машина папкина чуть с домкрата не съехала. Я ведь опять тогда чудом в живых остался! И видишь, к Кузьке техника нормально относится, а тут, прямо не знаю чо! Телик перед этим Кузька полдня смотрел — ни чо! И под машиной он же помогал ковыряться. Хоть бы чо! Прямо, мистика какая-то! Вот ты бы придал значение такому делу, а? То-то! И я ни о чем плохом не подумал.

И действительно, положение Бобкиных дел к дурным мыслям его тогда не располагало. Он научился класть печки, камины, очаги и прочее барбекю. Заказов у него было — море. А Рая, после сокращения из садика, торговала женскими колготками и нижним бельем. Первое время Рая сама ездила за границу за товаром. Да какая там особо заграница… Так. В Китай — да обратно. Оттуда она привозила огромные брезентовые сумари с барахлом. Постепенно она тоже здорово развернулась, обзавелась богатой клиентурой, на глазок определяя самые интимные дамские размеры. Через некоторое время она уже не ходила сама с сумками по учреждениям, а выдавала товар на реализацию безработным подружкам. В свободное время она даже занималась творчеством — из ярких лоскутков шила платьица для кукол Барби и Синди, а Боб их упаковывал в целлофан под Китай.

И тут началось, черт его знает что! Вначале присоединился к нему Кузька, его сократили с работы, или еще чо-то такое… Короче, стал его Бобка брать с собой на шабашки. И когда они пилили кирпичи на камин начальнику ГАИ, сорвался круг, гнилым оказался. Ну, конечно, его Кузька на барахле покупал, экономить для их же пользы старался. И садануло Бобика прямо в живот. С виду-то ни чо, а кишку порвало. Ладно, что недалеко тогда от города были, успели в больницу, но перитонит уже начался. Месяц на койке провалялся, наверно. У Раи все деньги ушли, на которые она за границу ездила, но точку на рынке она сохранила. И еще это, машину батькину пришлось спустить. Кузька сам с врачами договаривался, они перед операцией сказали, что надо в кишки им-план-танд какой-то вшивать, дорогущий, как фиг знает что! Ладно, что Кузьке удалось быстро продать машину Бобкиного отца, в деньгах потеряли, конечно, но деваться было некуда. Райка тут же все денежки через того же Кузьку врачам и передала. Кузька выручал, конечно. Рая-то с детьми, да на точке, да с бульонами к нему куриными все ездила. Вот Кузька и выручал… А на бульон тоже ведь деньги нужны, вот тогда огород отцовский пришлось продать, а там дом был двухэтажный, баня, гараж, практически в городе огород-то был, от трамвая десять минут ходьбы. Ладно, что Кузька с покупателем подсуетился…

Ну, вшили ему, значит, этот… Ну, куда машина ушла и все остальное, короче. Пошли они тогда с Кузькой на другую шабашку. И вначале там надо было всего-то пару брусьев на циркулярке пропустить. Он ведь, Бобик, все делать может из того, что руками делается. Вернее, мог раньше. И, главное, до этого Кузька на той же циркулярке хлыст пропустил — ничего! А Бобику все пальцы на левой руке оттяпало! Ладно, что Рая из Китая сумку-холодильник раньше еще привезла. Она в нее им с Кузькой обеды складывала, так вот они пальцы туда сложили, да опять к тем же докторам! А те через Кузьку передали Рае, что эти самые здорово подорожали, а иначе пальцы не подошьешь без этих самых…

У Раи и денег-то тогда уже не было. Но как без пальцев? Тоже никак! Сейчас он хоть чо-то делать может, если только без техники. Даже перфоратор в руки не берет! Средний палец только не гнется. Но, с другой стороны, чо его загибать-то? Короче деньги на операцию в банке занимать пришлось. Ладно, что Кузька быстро договорился…

Перед самой скорбной частью своего рассказа Бобка стрельнул у Тереха сигарету и жадно, в три затяжки ее выкурил. Кузька в это время, доев шоколадный батончик, уже шнырял по всему складу и о чем-то, посмеиваясь, тихо шептался с дальнобойщиками. И почему-то самоотверженный Кузька Тереху в этой истории активно не понравился, но он никак не мог понять почему. Может быть потому, что он никак не мог поймать его прямой взгляд? Хрен его знает.

Квартира у Бобика была хорошая. По нынешним временам — элитная, сталинское барокко! Бобик с папой родственный обмен на нее сделал. В центре города у него квартира была. Пришлось в хрущебу на окраине сваливать. Банк этот, где Кузьке так легко дали кредит, содержал на кошту самых лучших вышибал в городе. Одинокий Кузька тогда надолго ударился в бега, да, в принципе он был тут как бы не при чем… А вот оседлый Бобка пришел к Тереху не только нищим с подшитыми кишками и пальцами, но и без некоторых зубов.

— Боб! Бобка! Ты чо? Бросай выть! Успокойся, я сейчас водку открою. — с пониманием сказал Терех.

— Нет, ты не открывай! Дай мне ее тоже, я Рае домой отнесу. Ей надо больше моего выпить, она совсем у меня сникла. А куда я без нее с двумя хвостами? А хлеба у тебя нет?

— Ну, ты дожил, друг. У тебя и на хлеб нету? Ты чо раньше не шел-то?

— Так я, Терех, только недавно из больницы. И сказать еще тебе хотел, да почти сразу в больницу попал. Я перед последней шабашкой, когда на точке Рае помогал полгода назад, вроде, там Катьку твою видел. Потом уже понял, что это она — в куртке старой, школьной еще. Так что не одному мне туго сейчас.

— А что с Катькой? Где ты ее видел?

— Да на базаре она с бабами какими-то шаталась. Не покупала, а так… У нас точка возле гастронома была, ладно, что я за полгода вперед заплатил, еще держались благодаря этому некоторое время, а потом сразу ко дну пошли. Да она, видно, в институте проектном до сих пор работает. Эти бабы из института с ней были. Райка им раньше бюстгальтера носила, пока у них деньги еще давали, она лучше знает. И гастроном шестой, он как раз напротив института. Я Райке скажу, она адрес выяснит.

— Трудно тебе, Боб, работу-то подыскать, чтобы совсем без техники, если, конечно, тут дело действительно в этом. Ты меня, прости, но руки-то у тебя были с детства золотые. Ты ведь даже барабанить ими мог. Что-то мне с трудом верится, что Кузю техника вдруг полюбила, а тебя — нет. Именно в сопоставлении тебя и Кузи странность. Чуешь?

— Терех, мы ведь с Кузькой с детства на пару, у нас же квартиры на одной площадке были. А он мне, ей богу, вот так помог, поддержал… К вам вот идти я бы не решился… Стыдно как-то. А Кузьма говорит: "Брось, ребята выручат!"

— Да все правильно он говорит, но не по себе мне от него. С тобой бы я мигом решил, а с Кузькой… Это уже надо с Валетом советоваться. И чо вы с ним до сих пор на пару бродите? Вроде кончилось детство золотое. Давай так, Раю пришлешь прямо завтра, я ее вместо Валеркиной жены в ларек посажу. Там у Валета с женой непонятки разные… Не нашего ума дело, короче. А с вами решать будем.

— Спасибо, Терех, большое спасибо!

— Рано пока, Боб, спасибо говорить, на вот пока, бери деньги, возьми-возьми!

* * *

Райка ревностно взялась за работу. Правда, продавщицей в киоск Терех поставить ее не решился. Уж больно она была того… Облезлая какая-то. Он как бы поставил ее выше, кем-то типа товароведа у себя на оптовых складах, она даже возгордилась немножко. Серьезность на рожу напустила, так еще страшнее стала, блин. Но уже через неделю Терех не представлял, как он мог обходиться без нее раньше. Поговорить с Валетом о Бобике и Кузе пока не представлялось случая, но Райка на него не давила.

Раису Терех видел раньше от силы раза два. Поэтому теперь, глядя на худую, рано постаревшую женщину, с готовностью хватавшуюся за любую работу, которая иной раз была по плечу разве что матерому мужику, он никак не мог понять, что же такое сделала жизнь со смешливой легкомысленной блондинкой? Он откровенно жалел Раису, поэтому она, относившаяся к Тереху по старой памяти с опаской, неожиданно для себя стала частым гостем в его каморке. Правда, ссорились и ругались они частенько, но, полаявшись с утра, они неизменно обедали вместе. Терех при этом всегда проявлял присущую ему широту натуры: даже после взаимного мата он первый приглашал сварливую Райку пить чай.

Честно говоря, Рая была «ракушкой». Так звали девушек, которых некоторое время назад выпускало городское училище речного флота в качестве радисток. На это отделение поступали только самые романтические деревенские девки. Ни одна городская девушка не одела бы на себя безобразный черный бушлат и толстую тельняшку до колен. Летом они выезжали на судовую практику чуть ли не до Астрахани. А зимой, при вынужденной непривычной городской праздности и склонности к этой самой романтике, ракушки быстро спивались, поэтому их общежитие имело самую дурную славу в городе.

Кузьма и Бобка повадились лазить в окна их общежития еще с девятого класса. Родители у них были среднего достатка, поэтому у мальцов всегда имелась денежка на бутылку сладкого портвейна. Бобика женили на Райке-ракушке, после визита к его родителям пожилого начальника училища во флотской форме с начищенными до зеркального блеска пуговицами. Перед скорой свадьбой жениха солдатским ремнем отлупил отец, поэтому на своей свадьбе Боб только танцевал с располневшей в талии Раисой, сидеть ему было не на чем.

Но это было когда-то очень давно. А нынче Райка вызывала у Тереха только глубокое уважение. Хлипкая на вид, она могла запросто на пару с мужиком разгрузить КАМАЗ перед ночными сменами в киосках. Она на память знала всю номенклатуру товара, в любой момент могла отследить малейшее его продвижение. Рая обладала деревенской практичностью и врожденным прагматизмом. Даже не зная такого слова, как маркетинг, она на тетрадке в косую линейку из каких-то глубоких внутренних умозаключений составила Тереху заявку для всех точек на месяц вперед. Более того, она прошлась по соседям и доказала им, что пользоваться их базой им выгоднее. А как аккуратно она заделала все русты на потолке его каморки! Теперь известка уже не сыпалась ему за шиворот.

Нет, Райку было за что уважать. Хотя бы за то, что она нисколько не мешала дружбе Кузьки и Бобки, подобно другим женам, усиленно разбивавшим после свадьбы холостяцкий мужской кружок супруга. А ведь это было достаточно накладно для семейного бюджета. Бобыль Кузька и теперь по неделям пропадал у них в нынешней халупе на окраине. Он даже свою раскладушку у них имел. Нет, выдержать Кузьму, по мнению Тереха, могла только золотая баба.

 

МАРЬЯЖНЫЙ ИНТЕРЕС

— Терех! Впусти!

— Ты чего?

— Я переночую у тебя.

— Называется: "Вернулся муж из командировки"…

— Ты знал?

— Знал, конечно. Ты лучше спроси, кто не знал.

— Ты почему молчал, сука?

— А я в такие дела не суюсь. Я ему морду два раза бил. Я виноват, что не помогло?

— Ну, и как я тебе, с рогами?

— Да ни чо, нормально. Не надо, Валер, не пей! Завтра день тяжелый. Все образуется у вас, у тебя сын растет. С кем не бывает? Ты сам-то в гостинице в простое был, что ли?

— Да не помню я там ничего, я пьяный был очень.

— Вот ты завтра жену спроси, она тоже ничего не вспомнит.

— На кого бы не подумал никогда, так это на Наину. На Таньку твою разбитную, шуструю сто раз думал, а про Наину — никак не мог!

— Вот у Таньки-то как раз дальше разговоров никогда не шло. А Наину, извини, понять можно. У тебя сколько баб было за последние два месяца? Ты полагаешь, ей народ, по доброте душевной, не сообщал о твоих залетах? Ты наивный, в корягу, хлопец! И про Лорку из нашей старой группы она знала, у нас ведь душевный народ. Сам после с женой разберешься, без меня.

— А ты что не женишься, Терех?

— Я очень часто езжу в командировки, Валера, особенно в последнее время. Да и твоя семейная жизнь наводит на грустные размышления. Ладно, кончай базар, ложись.

* * *

Валерий проснулся утром еще до сигнала будильника. Он огляделся в квартире Тереха. Ни за что бы он не подумал, что Терех может здесь жить. Нет, так-то все было в норме, просто из каждого угла лез какой-то старушечий уют: старый комод, на нем — зеркальный трельяж, сервант с резной горкой, шкаф с зеркальной дверцей. И всюду разные салфеточки, вывязанные крючком, которыми торговали бомжирующие старухи на остановках. Даже его неизменные аквариумы были прикрыты такими салфетками! Это была роскошь начала шестидесятых. У них в доме такое было тогда только у Катькиных родителей. Точно! Терех даже над кроватью не нормальный ковер повесил, а детский коврик, как у Катьки над кроваткой! Поверх него еще и картинка какая-то висела… Ага! "Девятый вал" живописца Айвазовского.

Здоровый мужик, мог бы себе итальянскую белую спальню изобразить, да мало ли чего мог себе позволить теперь Терех! Он еще бы половички настелил! Но, конечно, на полу у него лежал огромный пушистый ковер во вкусе Валентины Петровны. Если бы отец у Тереха так не пил, то, может, и у них бы такие ковры были. Но, сколько не помнил Валерий, Терех и Танька жили скудно, домой к себе звали редко. Да там и смотреть было не на что кроме голых стен с облезлыми обоями и аквариумов. Раньше Валера считал, что Терех держит рыб только из-за денег, которые он зарабатывал продажей мальков. Но, где бы не селился Терех, а он за последние два года въезжал в третью квартиру, он всегда первым делом тащил свои аквариумы.

А у Катьки они собирались частенько. К ней рвались все. У нее, по крайней мере, всегда был хлеб с вареньем. Но Валерий даже не мог предположить, что тихий уют, ревностно создаваемый Валентиной Петровной, так травмирует психику Тереха. Блин, у трельяжа на салфетке стояли слоники разных размеров и две маленькие шкатулки-пудреницы. Картина Тереховского мещанства была бы не полной без памятных фоток. В зеркало шкафа у него была воткнута одна такая. Валет встал с дивана и, подтянув хлопчатобумажные трусы, подошел к зеркалу. На фотографии стояла улыбающаяся Катька в шляпе с молодым красивым парнем под ручку. На фото размашистым Катькиным подчерком было написано: "Милому Саше на добрую память!". Валет посмотрел в зеркало на свою злую, помятую со сна физиономию и с трудом вспомнил, что вообще-то Тереха зовут Александром.

* * *

Да, именно так и звали Тереха до одного случая, когда он совсем маленьким заработал свое суровое прозвище. Бобка и Кузька прибились к ним после драки с большими мальчишками. Целыми днями они бродили по чужим дворам с бутыкой кефира и четвертинкой буханки хлеба на весь день. А маленький Терех как раз плевал семечки в фортку и ждал мамку с базара, когда увидел, как ребят бьют прямо перед его окнами. Выйти из дому он, по правде сказать, побоялся. Могло прилететь и самому, что уже бывало не единожды. Поэтому он избрал партизанский метод борьбы. Сначала он, улюлюкая и строя рожи, метко швырял в обидчиков увесистыми клубнями картошки из корзины, стоявшей прямо под окном, потом в ход пошли яйца, лежавшие в картонной коробке с надписью «Скороход». Липкая яичная жижа, стекавшая за шиворот, вынудила гадов ретироваться. А потом Сашку жестоко били вместе мать и Танька. Жрать было нечего, только хлеб. Картошку-то можно было притащить на себе из бабкиного огорода, но кур бабка почему-то не держала, какая-то непруха была тогда на счет коров и кур в пригородах с налогами. Поэтому яйца они доставали на заречной птицефабрике. Денег на паром и яйца у матери Тереха не было, поэтому он тогда на своей шкуре испытал все остервенелое отчаяние замученной нуждой женщины. "Терех поганый! Терех!" — кричала его мама. "У, Терех!" — царапалась Танька.

А на следующее утро, когда мамка повела его к Макаровне, уже и ранние бабки возле подъезда спрашивали у пацана с заплывшими глазами: "Что, Терех, влетело? Будешь знать, как огородиной швыряться! Яички он бьет! Мало тебе мать всыпала, Терех поганый!"

И даже в воскресенье, когда Тереха выпустили погулять во двор, бабки не забыли этого прозвища. Как только вышел, так они хором заголосили: "Терех! Терех поганый!" Но, выглядывавший из-за угла, Бобка сказал с нескрываемым восхищением: "Ну, ты, Терех, молоток! Тебя ведь Терехом зовут? Нас бы в порошок смололи без тебя! Да плюнь ты на этих бабок! Пошли играться! Бери мой пистолет насовсем и шарики бери! Гляди, какие здоровские!"

Они отбежали на безопасное расстояние и, показав бабкам кукиши, долго потом в тот день играли в войну и пристенок за домом. Пистолет и стеклянные шарики Терех вечером любовно сложил под подушку и навсегда усвоил простую жизненную истину, что вчера может и было так плохо, что прямо по морде, а зато назавтра у тебя может появиться отличный товарищ, пистолет и целых три шарика. Один даже можно дать Катьке — хорошо!

* * *

— Валет, ты вставать собираешься? — заорал с кухни Терех.

Валерий втянул носом вкусный аромат жареной яичницы с колбасой и заторопился на кухню. Почему теперь он опять не мог взять в толк, как Терех может быть еще каким-то Сашей? Может, он с этими салфеточками и ковриками даже обижается, что все его зовут Терех? Конечно, Саша к салфеткам больше подходит. Нет, видно, поздняк метаться! Надо было предупреждать раньше. А, кроме того, сейчас у всех погремухи, у всех! Когда ему звонят из Смоленска и говорят: "Валет, товар держим еще неделю, но ты не будь сволочью, гони деньги!", он ведь не обижается! Да и звонит-то ему не какой-нибудь Торопов, а просто — Топор. И чо бы он Топора вдруг тоже стал Вовой звать, как по паспорту?

После завтрака Терех не стал брать свою восьмерку со стоянки, не теряя времени, они сели в Валеркину машину и поехали проверять базы. И только выжав сцепление, Валерий все-таки мельком с сожалением подумал, что Катька на той фотке была необыкновенно хороша.

Притормозив у светофора, Валерий озабоченно посмотрел на часы. Если они так будут у каждого перехода тормозить, то могут и не успеть. Он с раздражением глядел на толпу людей, которые торопились перейти улицу. Валерий досадливо поморщился, когда на дорогу выскочила женщина с маленькой девочкой. Она пыталась догнать других пешеходов, опасливо косясь на газующие в нетерпении машины, но девочка не поспевала за матерью, тянувшей ее за руку. Женщина повела взглядом на его девятку, и хотя он понимал, что она его, конечно, не видит, он машинально отклонил голову от ветрового стекла, будто пытался спрятаться, скрыться. Дорогу перед ним пересекала Катя.

Терех сидел на заднем сидении. Валерий знал, что Терех все и всегда видит. Прикидываться было бесполезно.

— Чуть, блин, на Катьку сейчас не наехал! Думал, вот баба наглая! Светофор уже мигает, а она с ребенком прется! А это — Катька!

— Да видел я, как ты сейчас затылком чуть подголовник не свернул.

— Что-то не густо нынче живет интеллигенция!

— Когда она густо-то жила? А ты что, Валет, Катерину в интеллигенцию записал? Катька крутится больше нас с тобой, просто она — баба, да и не везет ей. Муж от нее ушел недавно, говорят.

— Вот этому нисколько не удивляюсь, странно, как вообще на ней кто-то женился!

— Почему странно? Между прочим, многие к ней в женихи набивались.

— Шубейка на ней дерьмовая.

— Да-а, не то, что у твоей Наины! У тебя Наина — царица по сравнению с Катькой!

— Терех, ты, случаем, не знаешь, где она живет?

— Я-то, случаем, знаю, но ты, Валет, больше Катьку не тронь, а? Ну, и так ведь уже, а? Валет, сколько можно бабу мордовать?

— Трепи, что хочешь, а адресок дай! Муж, говоришь, ушел?

* * *

А Катя в тот момент торопилась на похороны. Вынос тела Лидии Семеновны, застреленной в пододеяльной мастерской, был назначен на двенадцать, а еще и проститься не мешало, у гроба посидеть… Но перед этим надо было забежать на рынок. Она бегом отвела Машку к маме и рванула к рынку. Графинь она заметила сразу у южного рыночного въезда. По ее лицу они поняли, что случилось что-то нерядовое, и сразу начали упаковывать семечки и сигареты в картонные коробки, служившие им прилавком. Катя помогла связать коробки и установить их на тележку с колесиками. Так с тележкой они и покатились домой к покойной Лидии Семеновне. Всю дорогу Катя про себя думала, что очень еще повезло, что накануне напившийся хозяин сорвал свой гнев на графинях и выгнал их на улицу. Что поделаешь, строчки у них действительно получались неровные, "по фазе косые" — как орал на них хозяин. Интересно, а у нее-то, Катьки, какие будут строчки, в случае чего?

Ксюше на прощании стало плохо с сердцем, на кладбище она не поехала, побежав готовить поминальное застолье на собранные тут же у подъезда деньги. На кладбище выехал весь старый генплановый отдел, поехали и почти все сокращенные женщины, прошедшие в свое время через пододеяльную мастерскую. У Лидии Семеновны остались две девочки четырнадцати и семнадцати лет. Они стояли у могилы молча, не плакали. Похороны устраивал суетливый нетрезвый мужчина — хозяин мастерской. В его присутствии на всех накатывал столбняк, никто не мог толком даже сказать прощального слова. Ладно, что Ленка позвала попа, который отстранено мотал кадилом у могилы, вырубленной в еще мерзлой весенней земле. После того, как два кладбищенских мужика подняли крест и уложили надгробье, батюшка сел в черный джип «Чероки» и, помахав прощально Ленке рукой, уехал. Женщины, подхватив друг друга под руки, тоже потянулись по размокшей весенней тропке к выходу. Никто не хотел возвращаться автобусом, нанятым бывшим хозяином Лидии Семеновны.

Натуся потащила весь бывший сметный отдел к себе на поминки. Старшая девочка по дороге к машине сквозь слезы расспрашивала ее, как они торгуют сигаретами, и сколько стоит место на трамвайном кольце.

Катя хотела извиниться перед Натусей и на поминки не ходить, ей вообще с самого утра надо было повыть вволю одной. Но еще у могил на центральной аллее ее взяла под руку Люда Владимирова. В чужой отдел ей одной идти на поминки было неловко, да и спросить она хотела что-то, поэтому Катя, утерев слезы, пошла вместе со всеми.

Было несколько машин родственников, в которые все с трудом разместились. Катя с Людой и еще тремя швеями поехали на видавшем виды «Жигуленке» Ленки, которая, резко выруливая на поворотах, без устали материлась.

Заговорить с Катей Люда решилась только по дороге домой от графинь, наложивших ей с собой поминальных пирогов и кутьи. Запинаясь, каким-то мертвым голосом, без эмоций она рассказала, что девочка у нее родилась с пороком сердца. Операция стоит дорого, а в очереди стоять времени у них нет. Она, конечно, понимает, что у Кати таких денег нет, но не знает ли она что-то про Алексея? И как она думает, поможет ли он ей? Правильно она, конечно, тогда ее предупреждала, но Аленка такая чудесная! Она, Люда, прямо не знает, как бы она жила без нее, и теперь совсем не знает, как будет жить, когда Аленки не станет…

Люде надо было срочно домой, с Аленкой сидела ее соседка, бывшая библиотекарша. Она своих детей не имела и тоже очень любила Аленку, но злоупотреблять ее добротой не стоило. А к Кате надо было тоже ехать очень далеко. Поэтому они зашли в ближайший подъезд, и в свете тусклой лампочки Катя разложила пасьянс на подоконнике. Без карт в последнее время она уже из дому не выходила.

Получалось не так уж безнадежно. Аленка, вроде бы, должна была остаться с Людой. А Алексей, про которого они загадали, что он — крестовый король, тоже получался для Люды не совсем бесполезным. У них с Людой должна была состояться встреча, и Люде по этой встрече даже лежали какие-то деньги, если это не бумаги, конечно. Но, вроде, и деньги, и бумаги вместе, так в их профессии и получалось, но если и так, то деньги небольшие, потому что бубновый туз не выпадал. Он лег только потом, через какой-то марьяжный интерес еще и при поздней дорожке.

— Ты хочешь сказать, что мы… Что мы опять сойдемся с Алешей, да? Ему можно звонить?

— Не знаю, Люда, всю правду ведь говорю! Похоже, касатка, что он — отрезанный ломоть. Видишь, дальше тебе крести нигде не падают, но и хрен с ними! Ты, глянь-ка, чернота уходит, у тебя весь расклад красненьким становится, и Аленкины буби тоже хорошо ложатся.

— Это что значит, Кать?

— А это означает, что Алексею ты позвони, да губки не шибко раскатывай! А дальше принимай все, что не повалит, любую карту, любой масти… И в тот момент, не о себе думай, не о том, что о тебе кто-то что-то скажет, а вот об этих двух девятках — бубновой да трефовой, Аленкиной болезни. Потому как, лапушка, времени у тебя, в самом деле, нет!

 

ГОРИ-ГОРИ ЯСНО!

Подвернулся случай, и Тереху удалось купить еще один киоск, потом еще. Райка покрыла их белой корабельной эмалью, и они стали похожи на угловатые неуклюжие катера.

И, хотя работы у самого Тереха тоже прибавилось, он стал лично дежурить по ночам попеременно в каждом киоске.

Всю прибыль по оптовой торговле они вкладывали в организацию доставочной сети. Конечно, приходилось много ездить по соседним областям и районам, но за товаром предпочитал ездить сам Валерий, которому командировки, по правде сказать, приносили и некоторые дополнительные мужские радости. Терех стал чувствовать, что их дело понемногу налаживается. Появилась какая-то стабильность, уверенность. Обороты росли, персонал увеличивался, вот только количество часов в сутках почему-то оставалось прежним.

С циркуляркой или кофемолкой там были у Бобика проблемы, но, с приходом двух неразлучных друзей к ним на работу, проблемы возникли у всех.

Через день продавщица, принятая вместо Наины просигнализировала, что к ней подходили какие-то непонятные типы. Вроде, по личности — не инспектора налоговые, а всем интересуются, кругом нюхают. Потом две было драки у киоска в выходные. Нервы у девушки после этого были на взводе, а тут еще ее стали по матери через каждого ханыгу посылать. Хотя, куда деваться, если решили делать бизнес на общественных пороках? Но от этого стали появляться нехорошие мысли и предчувствия.

Нет, не от этого возникло неприятное чувство пустоты под ногами. Не это было вначале. Началось все с приглушенных Кузькиных шепотков на ухо Валету, готовность отворить дверку у машины и подать сигаретку. Выискался тоже, друг ситный! И уж совсем западло было то, что именно Кузька первым стал называть Валета — Валерием Сергеевичем. Новый контингент, подобранный и вышколенный Терехом и Раей, воспринял инициативу Кузьки с пониманием. Нет, главное, его так все — от шоферни до товароведок зовут Терехом, а Валета — по имени отчеству! Но потом, вслед за всеми, навеличивать Валерку принялись и Рая с Бобкой. Бобка-то понятно, он из мистической боязни любой техники и циркулярную пилу в последнее время был готов Валерием Сергеевичем называть, но Райка…

Бобка был всегда душой нараспашку, ума только Бог не дал. А вот от Кузьмы с ранних годков попахивало гнильцой. И что-то этот прохиндей потом на Тереха окрысился. Да, известно чего, левым табачком, видно, промышлял, хотя за одного умника могли замести всех. Но все руки не доходили проверить его и поставить на место, а потом вообще не до того стало.

Говорят, беда не приходит одна. А еще говорят: "Пришла беда, отворяй ворота!" В одну ночь у них сожгли все киоски, расположенные в районе, который Терех уже искренне считал своим. Продавцы даже пикнуть не посмели, еще и благодарили, что им двери снаружи не подперли. Как назло, Терех в момент поджогов отлучился к Татьяне, жившей неподалеку от первого киоска, а тут и наехали эти ребятки с крепким комсомольским прошлым и прекрасным капиталистическим будущим.

В неверном пламени пожара Райка в одном из бойцов опознала бывшего комсорга из ее училища. Она в истерике колотила кулаками в грудь молчаливому Бобке и кричала, что больше никогда в жизни не подойдет ни к одному киоску. Поднятые Терехом по тревоге Валерий, Кузьма и весь небольшой персонал рождающейся в боях фирмы тушили пожары всю ночь, пытаясь спасти товар. Да ладно, что из-за оптовых планов Тереха в киосках было сравнительно немного товара, все было на складах. Но деревянные киоски сгорели почти дотла.

Терех сидел на обугленных ящиках и курил. Что он только не вытворял в молодости, но ни разу ему не пришло в голову сжечь киоск «Союзпечать»! Впустую прошла жизнь. Только он почувствовал, что совершенно независим от всех этих партюков, навроде того, за которого вышла замуж Катька, как они напомнили, что живы, что бродят неподалеку.

Честно говоря, Терех опасался, что после поджогов их бизнес рухнет, как песочный замок. Их должны были затушить и задушить. По всем признакам должны были. Он бы это понял правильно. И за то спасибо, что дали полгода пожить, не ограничивая себя в еде.

Не вязались концы у Тереха, не сходились. Он понимал, что лучше в это дело не лезть. Слишком мягко были поставлены все точки так, что возникали лишь сплошные многоточия. Сожгли киоски после страховки, в аккурат, когда он до сестры посрать отлучился. Товара в палатках было на кошкины слезки. А он, по случаю, металл на новые ларьки закупил. Или он полный идиот, или его за такого держат. И откуда у Валеры, который в последнее время больше бабами интересовался, появились накладные на партию дешевого спирта с само вывозом? И только спросил Валерку, так он сказал, что это старые накладные, что никакого спирта и нет.

Правила бизнеса были простые, как задница: создают дело одни, а работают в нем другие, в деле нет понятия дружбы, а есть понятие пользы. С этого пожара круто изменился и весь расклад в их фирме. Вдруг всем стало ясно, что пусть не глава, но коренники в ней отнюдь не Терех с Раей, а Валерий Сергеевич Кондратьев и Михаил Васильевич Кузнецов, которых все они когда-то знали как Валета и Кузьку.

* * *

Верность, преданность… Кому они к едрене фене нужны? Дружба… Тоже самое, мать ее так и раз эдак. Терех сидел у себя дома и выпиливал лобзиком деревянные кружевные наличники на подновленный отцом деревенский дом. К отцу он поехал сразу после пожара, и, самое интересное, что даже как-то немного отдохнул от всего душой. Тетя Галя суетилась вокруг него, хлопотала с пирогами. А отец, конечно, молчал. Он давно уже не пил, говоря, что все, из того, что было отмерено ему на роду, выпил давно, при Дусе-покойнице. Жаль мамку только, ей отец достался другим. Да и она сама бы не отказалась доживать свой век на природе.

Раньше тут жила их бабка, у которой они проводили с Танькой почти каждое лето. От бабки и достался тот сундук с барахлом, на котором Терех спал чуть ли не до седьмого класса. Пока сюда не переехал отец с Валеркиной матерью, бабкин дом долго стоял с заколоченными окнами. Бабка померла, когда он учился в пятом классе. А от сундука так и пахло деревней бабкой, и накатывали самые поганые воспоминания. Бабка у Тереха была еще тем цветочком аленьким. Рука у нее была тяжелая, как жизнь. Еще работая на заводе, папка потихоньку восстанавливал ее домишко, а, выйдя на пенсию, стал пропадать там целое лето. С тетей Галей отец завел там кур, кроликов, но свиней, слава Богу, с того случая не держал. Стайки, где раньше у бабки жили свиньи, стояли пустыми, и ветер почти разметал над ними камышовую крышу.

Когда-то в детстве Терех любил здоровенного хряка Мишку. Была у них взаимная душевная расположенность. Мишка всегда довольно хрюкал, завидев Тереха, и плутовато косил маленькими хитрыми глазками. Терех всегда его нарочно выпускал, и они убегали на заливные луга к речке. Мишка был умный, гад, ну, прям, как собака, на свист шел! Спина широкая — как раз под девятилетнюю Тереховскую задницу. Бабка лаялась, что свинью надо в стайке держать, сало копить, а Терех все равно не мог удержаться от соблазна покататься на Мишке среди кочек жесткой осоки.

Резали Мишку на ноябрьские отец и дружок его деревенский — Петька-однорукий. Без руки с войны пришел, без левой. А правая была, даже прирезать мог кого угодно. Напились, конечно, в усмерть. Шары залили и Мишку резать пошли, а Тереха бабка картоху чистить засадила. Сама-то она чистила она картоху огромным обоюдоострым ножиком, вот ему ножик этот сунула и к тазу с картохой приставила. А все равно что ни делай, деваться от Мишкиного визгу было некуда. Тут бабка ему и говорит: "Ступай, Сашок, глянь, чо они там делают? Когда они бедного хряка дорежут? Как бы сами друг друга не порезали, глянь-ка там."

Терех пошел как был — в майке и с ножом. Прямо к нему бросился окровавленный Мишка, наверно, за спасением. И Терех всадил ему нож под самую рукоятку, Мишка шумно вздохнул и превратился в кучу измочаленного мяса. Детство кончилось с уходом Мишки, а Терех никогда потом уже не ел свинины.

А в тот вечер, когда бабка увидела, что он не съел выложенную ему на тарелку котлету, она погладила его по голове и сказала: "Дурак ты, Сашка! Верный дурак… Нашей дурацкой породы. И чо мы за дураки? Убить можем, а предать — нет…"

Как в давних детских Катькиных сказках пришли к Тереху сокровища. Не такие уж несметные, как показывает жизненный опыт, но все же. Воплотив в жизнь мечту о собственной квартире, обставленной, согласно задуманного с детства плана, когда он долго не мог заснуть на огромном бабкином сундуке в коридоре, он понял, что для жизненной программы загадал явно маловато. Где же оно счастье? Почему же ему мало одних денег, мало теплого податливого женского тела? Ведь все же есть для того, чтобы не болела от пустоты душа и не просилась на жесткий бабкин сундук. Как он мог не дать адрес Кати, добытый с таким трудом через Раю, Валерке! И как он мог его отдать?

 

ШЕСТЕРКА ЧЕРВЕЙ

Ну, вот она, наконец-то шестерка червивая! Путь короля червей к даме. Ага. Какая-то задержка в делах… Препятствие… Вот тут бы десятку червей и можно сказать точно, что это дорога к сердечному свиданию. Кать, кошку не тронь! Иди руки мой после кошки! Нет, главное, заберется в туалет и орет! Не знаю я, какое свидание, не знаю! Сядь. Но семерка червей была? Падала, а с червой это путь к дорогой особе. Так-то!

* * *

Было уже поздно, когда в ее двери тихо постучали. Катя укладывала дочку в спаленке. Видно опять пришел Володя забирать оставшиеся вещи. Он уже унес и видик, и пленки, но раньше он старался приходить, когда дочери не было дома. Вообще-то Маше Катя говорила, что папа в командировке, а что видик она продала на еду. Спали они вместе и, поднимаясь с постели, Катя невольно потревожила дочку, и та недовольно захныкала. В халате поверх застиранной ночнушки она пошла открывать дверь.

— Кто там?

— Это я, Катя, открой, — ответил из-за двери приглушенный голос Валерия.

— Проходи, ты чего так поздно-то? Случилось, что ли, что-нибудь?

Из спальни раздался плаксивый сонный голосок: "Мама! Кто там? Иди ко мне, мама! Мне страшно! Ма-а-ма…"

— Случилось, случилось… Ты пойди, дочь успокой, а я пока тут побуду. У тебя чего глаза опухшие? Из-за мужа что ли?

— Да насрать мне на моего мужа! Буду я из-за него реветь, как же! Женщину мы тут с работы хоронили одну, жалко очень, две девочки остались.

— Ладно, не реви, иди к дочке.

Дождавшись, когда Машка снова погрузилась в сон, Катя вышла к Валерию.

— Ну, что случилось-то, Валер? Если тебе денег занять надо, то у меня сто тысяч есть.

— Себе оставь. Я к тебе пришел.

— Че-го?

— К тебе, говорю, пришел, жить.

— А тебе что, жить негде теперь?

— Да почему негде, просто я с тобой хочу жить.

— Ты что ли меня из-за того, что меня муж бросил? Пожалел, что ли? Так он сегодня бросил, завтра назад придет, он из таких, которые никак остановиться не могут. Так до старости и будет болтаться, как в проруби.

— Да не из жалости я, тьфу, черт! Ну, захотел вот и пришел.

— А почему ты раньше не приходил?

— А ты почему меня не звала?

— Так ты же женился, как это я могу звать какого-то чужого мужа? Я и сейчас тебя, Валера, не звала… И вообще это все странно! В одиннадцать часов ночи заваливается мужик, прости, Господи, и заявляет, что он жить пришел, без меня не может! Мы с тобой сколько не виделись? Тебе ведь до этой ночи-то как-то жилось?

— Ну, да! Я — со странностями, признаю! А вот ты — душа нараспашку! К тебе стучит в одиннадцать ночи чужой муж, ты его свободно пускаешь и даже деньги суешь! В аккурат на опохмелку хватает! Ладно, обои мы дураки, Катька, не прикидывайся. Пошли, я на кухне стол накрыл.

Катя зашла на кухню и ахнула, стол был завален мудреной заморской снедью. Целый день, оплакивая Лидию Семеновну, Катька втайне жалела, что не захватила как Люда пирожков графинь, хотя они ей предлагали. С уходом Володи еды стало совсем мало, Машу она давно кормила только хлебом с маслом и чаем, рассчитывая на школьные завтраки и бабушкин прикорм. Последние сто тысяч надо было растянуть на подольше, потому что зарплату не обещали вообще в далеко обозримом будущем.

Она как-то не обратила внимания, что Валерий вошел с двумя объемистыми баулами. Один из них стоял под кухонным столом пустой, а второй — у батареи, он был закрыт и пузырился тайной.

— А там у тебя что, Валер?

— Да, бритва, брюки домашние, тапки, ну, мелочь всякая… Вроде ерунда, а как подумаешь, все надо. Придется за второй партией идти.

— Куда?

— Домой.

— А Наина знает?

— Знает. Правда, я сказал, что если ты меня выгонишь, то приду обратно, но ты ведь не выгонишь?

— Это все как-то хреново выглядит со стороны…

— Да ты что? Все свежее, сам сегодня только брал! Давай, бокалы неси, я шампанское открою.

Катя принесла бокалы. Она молча следила за хлопотами Валерия, хоть бы он ее заранее предупредил. У нее даже не было времени осмыслить происходящее. События последних дней совершенно выбили ее из колеи. Графини с семечками на рынке, пьют одеколон за ларьками вместе с Бибикус… Иначе, говорят, вымерзнут. Бибикус уже при них два раза за недостачу бил опустившийся товарищ Вахитов. Ленка матерится, Лидия Сергеевна — в могиле, две сиротки остались с бабушкой. А у дочки Люды — порок сердца… Куда же деваться-то, Господи! А весь день ее донимала Машка своими капризами. С уходом Володи девочка совсем стала отбиваться от рук. Да еще стала требовать, чтобы мама ее, как маленькую, спать укладывала. Хотя, восемь лет — еще не возраст. А в одиннадцать ночи приходит этот, с двумя чемоданами. Внутри Кати была одна усталость и пустота. Какая же гадость, эти маслины! За что только деньги дерут? И надо же было сразу две штуки с голодухи в рот сунуть. Интересно, как это он будет с ней жить? Просто все смешно и глупо. Старый друг Валерик жить пришел! Хоть бы ушел скорее, и она просто бы уснула до завтрашнего дня, который, ради Бога, пусть будет таким же серым и неуютным, как раньше! Только не черным, как почти все дни этой весной! А светлые дни, если они есть, пусть все достанутся дочке. И как-то еще надо умудриться дожить жизнь так, чтобы Маше не пришлось торговать сигаретами на рынке у трамвайного кольца…

Шампанское кружило голову, салями почему-то совсем не пережевывалась, а на ветчине для чего-то была надета резинка, которая все не хотела от нее отдираться. Персики не выковыривались из банки, и Катя опять начала реветь. До выходных было еще целых два дня! Валерий глядел на голодную плачущую женщину со спутанными волосами и поймал себя на дикой в этой ситуации мысли, что наконец-то он — дома.

— Ладно, Кать, ты посиди, а я постель постелю.

— Белье в шкафу, сразу, как откроешь.

— Найду. Я лягу, а ты, если хочешь, ко мне приходи.

Валерий, взяв второй баул, пошел устраиваться в Катькиной жизни. Она вошла в комнату, где горел один ночник, диван был разложен, и Валерий лежал с открытыми глазами, заложив руки за голову.

— Валер, если бы ты раньше хоть пришел, а сейчас я даже не знаю, не помню, что вот это все такое. Я уже все забыла, мне теперь кажется, что я даже никогда не была молодой, что это был только сон. Мне теперь, видишь ли, надо выживать с чисто материальной стороны, поэтому кажется, что без всего этого только лучше. Я к Машке спать пойду, мы уж так привыкли. Да и с мужем мы вот так же давно жили. Он спал здесь, а я — с маленькой.

— Он что, тебя совсем не хотел?

— Наверно.

— У него был кто-то?

— Знаешь, мне это было совершенно неинтересно. Мне проще было жить самой по себе, Володя тоже жил всегда так, будто меня не было с ним рядом. А потом он совсем от нас отошел.

— И ты привыкла?

— Скорее, смирилась, впрочем, мне и не хотелось с ним. Давай спать, Валера, я сейчас до кучи не в состоянии обсуждать проблемы моего супруга. И я с трудом соображаю даже, кто ты такой. Прости. Спокойной ночи, малыши!

Утром она проснулась от того, что Валерий потрепал ее за плечо и сунул чашку с кофе в руку. Дочь уже была одета и завтракала на кухне. Катя встала с постели и с трудом припоминала события предыдущего вечера.

— Кать! У тебя есть второй ключ от квартиры? Ты дай мне, я замок вечером сменю, чтобы твой платонический муж не пожаловал.

— Ты что, в самом деле, здесь жить решил?

— А то! У тебя какие-то возражения по этому поводу?

— Ой, мне, Валера, давно уже на все плевать. Можешь хоть с Наиной своей переезжать! Ключ у зеркала. Что у вас всех такая страсть к переездам-то? Ветер перемен не туда поддул что ли?

Они тряслись с дочкой в трамвае. Машка сосредоточенно молчала, а потом спросила Катю в полголоса: "Мама! А у нас теперь все время чужие дядьки жить будут?". Катя поперхнулась, горячая волна стыда закрасила лицо, она с трудом кинула взгляд на окружавших ее людей, не слышал ли кто из них этого вопроса.

— Нет-нет! Не бойся! Все будет хорошо! Мне этот… э-э… товарищ по хозяйству помогает просто, пока папы нет.

— А когда папа вернется?

— Он закончит свою работу и вернется!

Всю дорогу она косилась на дочь и силилась понять, как это она пропустила, что ее девочка стала такой большой. Машка тут же успокоилась и развеселилась. А у Кати весь день на душе из-за этого разговора был тяжелый, мутный осадок. За работой все забылось, потом надо было бежать в школу, потом они снова ехали в трамвае с замершими стеклами, на которых Катя раньше рисовала маленькой Маше кошек и собак. Вот весна-обманщица! То слякоть, то вдруг подморозит, и с тротуара из-за гололеда надо переходить на газон с оголившейся землей… Катин ключ к двери не подошел, там уже стоял другой замок, поэтому пришлось долго отчаянно стучаться. Открыл Валерий, он был в махровом банном халате с мокрыми зачесанными назад волосами.

— А вы что не звонили-то? Я звонок починил. Вы кушать хотите? Пошли, Машка, мороженное есть! Кать, ты раздевайся сама, а мы уж тут с Марьей разберемся.

* * *

Валерий по-хозяйски обустраивался в Катькиной квартире. Из-за всех предыдущих событий своей жизни и разных нервных переживаний Катя полностью запустила свой дом. А Валера любил, чтобы вещи имели свое место. Он терпеть не мог ее привычки сбрасывать с себя одежду на спинки стульев и кресел. Поэтому он решил самостоятельно завести в доме тот порядок, который затем можно было не только поддерживать, но так же строго требовать и с Катерины. Он обнаружил массу лишнего барахла: сломанных игрушек, старых книг, ненужной одежды, вышедшей из употребления утвари. С утра до вечера он перебирал все это в шкафах, антрессолях, темной комнате. И вся Катина жизнь лежала перед ним, как на ладони. За стопкой белья на верхней полке в платяном шкафу он обнаружил узелок, развязав концы смутно знакомого ему платка, он нашел в нем круглую коробку от духов «Лель» с пустым флаконом матового стекла, детскую сумочку с вышитой длиннохвостой птичкой и пачку писем с расплывшимися буквами. Письма были написаны детским подчерком Тереха, и каждое из них начиналось со слов "Дорогая Катя!". Терех писал от его имени будто бы из тюрьмы. Письма были короткие, малосодержательные, речь в них шла только об их прошлых приключениях, играх и о том, как плохо сидеть в тюрьме. В конце каждого письма он призывал Катю хорошо учиться, слушаться папу и маму. Конвертов у писем не было, оставалось только догадываться, как верный Терех доставлял их Катьке. Пятна на письмах, очевидно, были высохшими слезами адресатки. Интересно, а она-то поддерживала этот почтовый роман? И столько лет Терех об этом ни гу-гу. Отдельно лежала пачка писем самого Тереха уже из армии. Подчерк на этих конвертах был уже иным, более жестким и без всяких завитушек. Читать эти письма Валерий не решился, он сразу отложил их в сторону. И еще раз он вспомнил непроницаемый взгляд друга, когда Терех застал его врасплох, спросив: "Ну, как Катька живет? Ее с работы не сократили?".

Потом Валерий достал Катькин пакет с фотографиями и долго вглядывался в ее детские фото. Наивный прямой взгляд, неуверенная улыбка. Нет, к сожалению, старые снимки не могли донести до него Катькин детский смех, ее бесстрашие и неизменное дружеское расположение. Как потешно она бежала за ними маленькая! Все пыхтела, старалась догнать, часто падала, и коленки у нее были вечно в ссадинах. Он-то всегда держался с ней подчеркнуто сухо и высокомерно. Как он боялся, что кто-нибудь станет дразнить его за этот его вечный хвост — Катьку! На нее он и кричал больше всех. И сейчас он с острым сожалением вспоминал, как пугалась она его крика, и только через много лет на него накатил стыд, что каждый раз, когда Катька стояла поодаль с жалкой просительной улыбкой, не он, а именно Терех всегда с напускным равнодушием говорил: "Да брось ты, Валет! Пускай с нами идет!"

 

МАШЕНЬКА

— Здравствуйте, Екатерина Васильевна! Хорошо, что зашли. Присаживайтесь. Нет-нет, садитесь. Во-первых, зашли вы не на минуточку, все-таки из-за родной дочери в школу не каждый день вызывают… Вот и я вас три месяца не тревожила, честно говоря, жалела. Я все понимаю, все! Но у меня тоже силы-то на исходе! И последнее. Это все читать сидя нужно, желательно, со стаканом воды. Я сейчас чайник поставлю, а вы располагайтесь…

"Я очень люблю свою маму. Она у меня замечательная. Только дядя Терехов, который в деревне живет, сказал мне по секрету, что моя мама — дура набитая. И поэтому мне иногда так ее жалко бывает. Она уверена, что папа у нас уехал делать какую-то работу. А мой папа — известный авторитет Карташ. Вот когда на рынке кричат: "Карташи идут! Карташи!", это про моего папу кричат. А моя мама ему тоже платит, чтобы он меня к себе жить не забрал. А где мне у него жить, и куда он меня заберет, если сам живет у съемной шалавы или в ресторане «Пингвин»? Он, конечно, раскрутится, но тогда у него все будет новое, как у каждого нового русского. Новый дом, новая машина, новая жена и новые дети. И я даже не знаю, как это объяснить моей маме, которая совсем запуталась в жизни. Это у нее от института с головой получилось. Так тетя Галя в деревне мне рассказывала. А я думаю, что это еще ее и папа мой довел, и начальники по работе. Поэтому я, когда окончу школу, в институт не пойду. Хрен им от меня отколется! Я на них ишачить не пойду! Или возьмут еще, да и сократят после этого института, как Наталию Георгиевну и Ксению Леонидовну перед самой пенсией. Ходи потом с семечками по углам, лапу соси. На фиг мне такой график.

Вот тогда я к папе пойду на работу устраиваться. Но как мамина подружка тетя Лена Воробьева в стриптиз-баре я танцевать не хочу. Тетя Лена говорит, что наш народ еще не созрел до этого. Поэтому она вчера заходила с синяком на скуле. У нас ведь как в Польше, тот пан у кого х… больше. Я хочу быть вышибалой в ресторане, как Вадик Петров из 3 «б». Он сказал, что за вечер столько можно насшибать, что моей маме хватит и на сапоги, и на новую куртку.

А то завела себе хахаля крутого, а на себя прикинуть нечего. Спит со мною, а он — на диванчике. Конечно, кто с такой обдергайкой спать будет? Он приходит вечером, от него водкой пахнет. Маму с собой никуда не берет, потому что ей надеть на себя нечего. Мама говорит, что это он нам по хозяйству помогает. А у самой хозяйства на чирик осталось.

Я когда вырасту, бабок насшибаю, маму в Турцию свожу. Отдохнуть чтобы. А оттуда мы с ней столько курток приволокем, столько бабок насшибаем!"

— Не расстраивайтесь так, Екатерина Васильевна! Вот корвалол, мы его для себя тут держим. Ну-у, плакать-то так зачем? Вы бы почитали, что другие пишут! Я детей почти тридцать лет учу, но когда такое было, чтобы малыши, почти повально, начинали все фразы со слова «обосраться»? Вот этот Вадик Петров, о котором ваша Машенька пишет, он мне ответил на мой вопрос о домашнем задании буквально следующее: "Обосрался я этих котят с поросятами считать! Что я, совсем обосрался, даже бабки на толчке не сосчитаю?" Причем, родители у Вадика такие приличные, на джипе до школы подвозят. На него даже пятиклассницы внимание обращают, а он, вы знаете, как-то к вашей Машеньке тяготеет. И я ценю эту дружбу. Я считаю, что Вадик стал намного мягче и обходительнее.

Вот вчера, например. Пошел он арендную плату из первых классов выколачивать. Ой, я же не сказала вам. Я ведь вас, собственно, из-за этого вызвала. А вы подумали из-за сочинения? Что вы! У вас дома где-то месяца три назад деньги не пропадали? Как не считали? Ах, папа Машенькин заходил… Понятно. Вот тут дело-то какое. Машенька вас на сто тысяч в общей сумме обчистила, а Вадик и Колян из шестого класса с ней капиталы сложили. Купили Барби с комнатками и машинками. Куколка такая Барби… Не видели? Ну, правильно, они это все дома не держат. Они же это в аренду малышам сдавали. Те водички напустят в ванну, радуются. А в конце месяца Колян и Вадик приходят за платой, кто не платит — бьют, конечно. Но не так, чтобы… Я там всех тонкостей не знаю, дети молчат. Сейчас такие молчаливые дети… Пока не спросишь с пристрастием, ничего ведь не скажут. Вот. Так я с Машенькой поговорила, она пообещала мне беспределы прекратить. И прямо — как рукой сняло! Ни драк, ни Коляна. Уж очень этот Колян страшный. Барби я эти все изъяла, конечно, как только тему просекла. Извините. Я себе тоже корвалола накапаю. Не знаю, как вы будете эти игрушки с матерью Коляна делить… Вадик, конечно, сказал, что обосрался он в куклы играть.

В целом я испытываю такую тревогу… Не из-за сочинения, нет. Что сочинение? Что тут сделаешь? Научить выражать свои мысли прилично, я могу. Но свои-то мысли я им в голову не вложу! Да и какие у меня мысли? У меня голова от всего кругом! И неплохое сочинение, не ревите. В нем чувствуется острота мысли, правдивость, даже стиль есть такой, современный… Ритм! Точно, ритм! И любовь к вам ощущается такая… современная.

Я ведь про другое. Я, Екатерина Васильевна, тридцать лет детей учу. Но ваша Машенька меня пугает иногда. Понимаете, этот ужасный Колян, он ведь, если она ему мигнет, из окна выпрыгнет! Я не про это! Не ревите! Она их держит в руках, вот так! Понимаете? Она всех держит в руках! Я не знаю, что это такое — Машенька! Тихая, смирная. Но что она сделает завтра, я даже предположить не могу! Да я бы вам и сочинение ее не показывала, что зря расстраиваться-то. Но ведь какая не детская наблюдательность! Поверьте, по нынешним временам не плакать бы нам, а радоваться надо, но где силы-то взять для такой радости?

 

БУБНОВАЯ ДЕВЯТКА

Девятка бубен, как и почти все карты этой масти, означает деньги, денежные хлопоты, Но еще это любовь, старая любовь, которая, как известно, долго помнится. А тут тебе еще и шестрерка пик справа… Это вовсе означает какую-то неудачу, неприятный случай при поздней дорожке. Вот тебе и вся любовь!

* * *

Время от времени на Люду накатывало нестерпимое отчаяние. Это было что-то вроде приступа острой боли. В этот момент она понимала, что ее и Аленкина жизни никому не нужны, всем они только мешают. Люда внезапно вспоминала все свои долги и то, что за квартиру она не платила уже год, а за электричество — два года. Раньше она испытывала такие приступы раз в месяц, а потом — почти каждую неделю. Хуже всего, что приходили они ночью, когда для Аленки горела настольная лампа и жгла неоплаченное электричество. Люда рыдала и кусала подушку, умоляя всех богов как-то заступиться за них.

Раньше ее знакомая, с которой они, до обострения Аленкиной болезни, водили детей в садик, помогала ей получать какое-то пособие в отделе социальной защиты исполкома. Но потом туда столько женщин за пособием стало ходить, и столько стали требовать справок, что Люда, которой было совсем некогда собирать справки и сидеть в очередях, была вынуждена оставить этот промысел.

Дело было даже не в деньгах, а в полном отсутствии надежды. За телефон Люда не платила уже два месяца, номер могли снять в любой момент, а в их ситуации это было недопустимо. Аленке становилось все хуже, долги росли, и помочь Люде было совершенно некому. И хотя та смешная Катеринка из сметного отдела нагадала ей кое-что, позвонить Алексею мешала гордость. А потом уже ни гордости, ни сил, ни твердости не осталось. И на какой-то последней грани после очередного ночного приступа у Аленки она позвонила Алексею.

Алеша, наоборот, неплохо устроился в жизни, имея свою проектную фирму и гарантированный кусок на государевой службе. В сущности, почти всех немногих заказчиков, кто обращался к нему по службе как к начальнику архитектурно-строительного контроля города, он протаскивал через свою фирму.

— Алеша… Здравствуй… Мне срочно нужны деньги прямо сейчас. Учти, если ты мне сейчас откажешь, я что-нибудь с собой сделаю… Не говори ничего… Может, дашь какой-нибудь расчет? Ведь у тебя нет конструктора, Алеша. Дай мне работу! — задыхаясь, проговорила она в трубку.

Нет, она не кричала и не плакала. Она говорила, как всегда, негромким, ровным голосом, но что-то в ее голосе было такое, от чего у Алексея в миг похолодела спина. Ему показалось, что перед ним на миг бездонной зияющей пропастью раскрылась могила, и дохнуло сырой прелой землей.

— Люда, ты чего так расстраиваешься? Какие проблемы-то, Люда? Заходи сегодня ко мне в офис часам к восьми, я приеду туда после работы. Я ведь до позднего вечера работаю, столько работы! Балочку мне небольшую рассчитаешь? Нагрузка там плевая, да и расчетная схема… Консоль, в общих чертах. Тут до тебя один деятель звонил, лоджию ему надо выдвинуть. Дом кирпичный, пятый этаж. Справишься?

— Смеешься, что ли? Конечно, приду.

До вечера она еще успела сделать компоновку сечения и кое-какие проверки. Вроде все получалось из того проката, что рекламировался в каждой газете… Но вот только одеть на встречу с Алексеем ей оказалось абсолютно нечего. Если он увидит ее в том, в чем она сейчас бегала по магазинам, за лекарствами, на временные заработки, больше заказов он ей не даст. Раньше она об этом не задумывалась. Некогда ей было об этом думать. Но теперь она поняла, что ей совершенно уже не в чем выйти из дому. Зареванная, она постучала к соседке, которая всегда ее выручала. Та, молча выслушав, тяжело вздохнула и вынесла Люде единственный свой выходной костюм.

Как раньше просто жили люди, ни модных журналов, ни иномарок с женщинами, одетыми по заграничной моде, раньше у них не водилось. В прежние времена в ее родном городе все как-то разом узнавали, что нынче следует доставать, прилагая к тому недюжинные усилия. Если жена секретаря райкома и дочки кладовщика базы Райпотребсоюза вдруг начинали ходить в одинаковых заграничных вещах, то это означало, что в город пришла новая мода. Какая страстная, изматывающая, много комбинационная мода была когда-то на японские кашмилоновые кофты! А на летние платья-гофре! Нет, еще до того, как Люду вообще начала тревожить какая-то мода, в их городе случались и другие разные моды: на брюки-клеш или, наоборот, в обтяжку, на мужские болгарские полупальто, на нейлоновые рубашки, капроновые плащи, китайские термоса, искусственные шубки… А в ее молодости очень долго держалась мода на кримплен. Что только из него не шили! Даже зимние пальто! Но пиком моды тех канувших в Лету сезонов были вот эти арабские трикотажные костюмы джерси с люрексом, что бережно вынесла ей соседка. Такой костюм Люда видела когда-то только на директриссе их школы. В нем можно было пойти и в театр, и на областной съезд партактива. Белые лилии были вытканы на черном фоне, и от этого его цвет приобретал благородный стальной оттенок, а фасон костюма, Люда еще помнила это из какой-то ушедшей жизни, назывался «Шанель».

Раньше бы этот костюмчик на Люде даже не застегнулся, а теперь он стал ей не только впору, но даже немного свободным. Аленка, следя с кровати за сборами мамы, радостно шептала: "Ты такая красивая, мамочка!"

Люда решила, что если у Алексея будет еще какая-нибудь любая работа, кроме балки, то она возьмет и все сделает до утра. Поэтому она попросила соседку остаться с Аленкой на ночь. С собой она собрала все СНиПы и кое-какие книжки. Сумка получилась увесистой. Соседка, критически осмотрев Люду, вынесла ей еще лакированные черные туфли и сумку, в которую вошли только СНиПы. Колготок не оказалось ни у Люды, ни у соседки, но погода стояла теплая, днем в костюме бы было даже жарко, а вечером — в самый раз даже без колготок.

Алексея она ждала у подъезда, где в квартире на первом этаже был его офис, часа два. Она уже начала терять надежду, но он подъехал. Почти без разговоров, не глядя на нее, он взял ее листочки, сунул ей бумажку в пятьдесят тысяч и тут же уехал. Люда рассчитывала хотя бы на триста тысяч, от девочек, подрабатывающих на шабашках, она слышала, что консоли, в зависимости от сложности расчетной схемы, нынче тянут и на шестьсот. Поэтому на остановку своего автобуса она пошла медленно, в полном разочаровании и опустошении.

Автобус, конечно, ушел перед самым носом. И Люда с опустившимся сердцем поняла, что сейчас у автобусников начнется перерыв, а потом вообще смена закончится. Почему она пошла учиться не на автобусника? Сейчас бы ее точно не сократили… Говорят, они по полтора миллиона получают… Обедают, когда хотят… Вон сколько народу стоит, всем автобус нужен.

Так она и стояла с народом часа полтора, а потом в ней вспыхнуло какое-то внутреннее беспокойство, и она села в попутный автобус, идущий до пятачка, где можно было пересесть и на трамвай, и на автобус, шедшие в ее сторону. Все-таки две возможности добраться до дому гораздо лучше, чем только одна, да и у трамвайщиков было намного меньше перерывов.

Выйдя на пятачке, Люда, оглядываясь, медленно пошла к трамвайной остановке, ведь и ее автобус мог подойти в любой момент. Народ на пятачке стоял, значит, время еще не такое позднее, и транспорт еще ходит. Люда с облегчением увидела, что мужиков на пятачке практически нет, одни женщины, и с ними было намного спокойнее. Женщины, наверно, возвращались из кино или театра, одеты они были не буднично. Хорошо, все-таки, стал народ одеваться! Все стояли немного поодаль остановки прямо на проезжей части, чтобы, видно, вовремя заметить и автобус, и трамвай. Люда встала вместе с ними, с любопытством рассматривая, в чем же нынче ходит народ на праздники. Юбки были, пожалуй, для нее немного коротковаты. Жаль, что эта мода пришла так поздно, в студенческие годы она бы тоже с удовольствием надела такую блестящую юбку с черной бахромой по неровно обрубленному краю. Короткие бархатные жакетики, топики, косметика… Как, оказывается, не хватало всего этого Люде в ее нынешней жизни! Вдруг она поняла, что девушки тоже пристально рассматривают и ее. Но в люрексовом костюме и лакированных туфлях она нисколько не тушевалась. Вскоре Люда поняла, что они старались твердо держать дистанцию. Люда, по причине позднего времени, жалась к ним, по старой советской привычке сбиваясь в подобие стада, но девушки тут же делали шаг от нее. Наверно, она для них выглядела слишком шикарно. Ну, и ладно, черт с ними!

Время от времени к пятачку подъезжали попутные машины. Девушки, после коротких переговоров, садились в них и ехали домой. Нет, она этого себе позволить не может, она не будет менять бумажку в пятьдесят тысяч! Но все равно с этой бумажкой у Люды немного улучшилось настроение. Вечер был теплый, костюм прекрасный, и на Люду все смотрели с легкой завистью, а в карманчике сумочки, набитой строительными нормами и правилами, лежали пятьдесят тысяч…

Машина остановилась прямо возле нее. Какая красивая большая машина! Возле девушек таких за все время не тормознуло ни разу! Медленно опустилось темное стекло, и водитель строго спросил ее: "Сколько?" Но Люда небрежно махнула ему рукой, чтобы он проезжал дальше, и, отвернувшись от него, сказала: "Нисколько! Я с вами не поеду!" Смешно было тратить последние деньги на этот роскошное авто. Но ночной бомбила не рванул с места, ничего не сказал другим девушкам, а вдруг ни с того, ни с сего заорал на всю улицу: "Петрович! Петрович! Ты чо тут блядей расставил с выбором, что ли?"

Из ближних кустов к пятачку уже бежал невысокий плотный мужчина в добротном костюме, вытирая на ходу вспотевшую лысину. У Людки подогнулись колени, и до нее, наконец, стало доходить, где она встала. Она машинально достала очки. Действительность приобрела четкие контуры. Блядский разъезд уже наложил на всех ее товарок несмываемую, неприметную близорукому взгляду печать. На лицах молоденьких девушек явственно читались родная деревня, городское ПТУ и их теперешняя ночная жизнь. Немного лучше выглядели женщины постарше, они были почти ее ровесницами, и только одна полная женщина в ярко-желтом костюме с искрой и черной отделкой по канту была явно значительно старше Люды.

Подбежавший Петрович крепко ухватил Люду за локоть и, подталкивая к машине, сказал: "Ты чо, милая, непонятки тут устраиваешь? Тебя постоять пустили, по-человечески к тебе подошли, вошли в твое положение, никто тебя отсюдова не выгнал, а ты вдруг ломаться начала? Извините, Владимир Сергеевич! Сейчас все будет путем! В норме все будет!"

— Да вы что, в самом деле? Я трамвая жду! — пытаясь вырваться от Петровича, крикнула Люда.

— Все тут трамвая ждут! — строго оборвал ее водитель, открывая дверцу машины.

— Я устала, я с работы еду, — в отчаянии проговорила Люда.

— Все устали, все работают! Девочки вон уже по три ходки сделали! Все до утра работать будем, — басом сказала старшая по команде. Она подошла к ней, сунув в руку какой-то пакетик, и шепнула: "Не бойся, езжай! Владимир Сергеевич не обидит, он очень достойный товарищ!"

Люда не помнила, как оказалась внутри огромной машины, пристегнутая ремнем безопасности. В руке у нее оказался подаренный желтой теткой презерватив в упаковке, а вслед машине радостно махали руками девки с пятачка.

Владимир Сергеевич дал триста пятьдесят тысяч. Он даже подвез ее обратно к пятачку. У разъезда никого не было, но из кустов выскочил Петрович и замахал ей руками. Опустив голову, Люда пошла к нему. В кустах оказался небольшой ларек с открытой дверью. Внутри горел свет, возле прилавка работал телевизор, а на небольшом столике в стеклянной банке, стоявшей на двух кирпичах, Петрович грел воду кипятильником. Возле стола на табуретке сидел пожилой милиционер с картами в руках.

— Ты, девушка, видно, совсем себе цены не знаешь! — проворчал Петрович, вынимая себе из Людкиных денег пятьдесят тысяч. — Я Владимиру Сергеевичу все скажу! Нельзя так с людьми обращаться! Ладно, чаю попьем, да я тебя домой отвезу. Садись.

— Петрович, ты же опять меня обставил в чистую, шельма! Голова у тебя — прямо наш исполком! А я ведь не последний в нашем наряде по покеру… В тюрьме с такой головой ты быстро в паханы выйдешь!

— Ты меня не пугай, Шестаков. Куда мне в тюрьму-то с моим радикулитом? Ладно, Гриша, чаю попьешь, да к себе в будку иди, у тебя смена через двадцать минут заканчивается, застукают еще, — ответил милиционеру Петрович, складывая ему в пакет блок сигарет и бутылку водки.

— Вот, Петрович, на счет чая я тебе скажу! Купи ты себе чайник, наконец! Нельзя в твоем сарае работать с кипятильником! Поверь мне! А это кто у вас? Новенькая, что ли? Что-то я тебя тут раньше не видел…

— Новенькая она, сегодня прибилась. Давай, садись. Звать-то как?

— Люда.

— Ну и ладненько. Садись. Завтра выйдешь, Людочка, к девяти часам вечера. Свиристелки-то наши с шести выходят, но ты, Людмила, и впрямь цветок ночи какой-то. Смотрела фильм такой по телеку? Нет? Ну, теперь по ночам уже телек уже не посмотришь, некогда будет. Ты личность-то набок от нас не вороти! Я ведь тоже не на помойке найденный! Я почти двадцать лет сменным мастером на литейном производстве отработал. Ко мне все здесь с уважением, вот хоть у Гриши спроси! Просто у нас в заводе перед акционированием такой голод с разрухой начальство устроило, что я сам чуть, грешным делом, в петлю не залез… И, главное, заказов было море, а они только по заграницам ездили, опыт собирали и ни один договор нарочно не подписывали! Только бартеры и взаимозачеты! Веришь, Шестаков, в самом деле, ведь чуть-чуть тогда не удавился!

— А что ты хотел? Когда электротехническое производство перед акционированием банкротили, так мы с нашим нарядом заколебались по ихним инженерам ходить! Как похоронная команда, блин! Повадились каждое дежурство ментовку вызывать! Много радости-то их было из петли вынимать? Работяги-то тут же пристроятся, а эти… Кому они нужны без производства? Все понимаю, Петрович, все вижу, ни чо сделать только толком не могу! Ладно, бывайте тут без меня, не кашляйте! Ты, Людочка, не кисни, никаких законов, против вашей нетрудовой вахты у нас нету, — сказал Шестаков, допивая чай и заглядывая в собранный пакет.

— Петрович! Не пожадничай, дай еще пару «Сникерсов» ребятишкам! Нам зарплату третий месяц не дают. Вот спасибочки! Бывайте!

Петрович пододвинул Люде бутерброд с колбасой, но кушать она не хотела, Владимир Сергеевич накормил ее шашлыками. Она так и сказала Петровичу. Он неодобрительно покачал головой: "Больше ничего с ночных лотков у азеров этих грязных не ешь! Бьют их, бьют, а они… На вот, на всякий случай, прими таблетку от живота!"

Он достал из аптечки со стены упаковку какого-то импортного лекарства и дал ей выпить с чаем.

— Если клиент не везет тебя в кафе или ресторан, то на киоски и летние забегаловки не разменивайся, мы всегда покормим. Главное, в нашем деле — не терять себя! Ты с Ларисы Викторовны пример бери. Ну, которая тебе резинку сегодня дала… Без резинок тоже не выходи. И вообще с ней пообщайся на счет всяких женских тонкостей. Да я не про Камасутру тебе впариваю, зачем она тебе тут? С кем в нашем городе Камасутру-то устраивать? Опаску надо иметь, о здоровье беспокоиться. Кремы там какие, таблетки… У нас кое-что всегда при себе имеется, но и самой думать надо. Береженого бог бережет! Пей чай, остынет.

Люда молча пила чай, на душе ее была пустота. Ей только очень хотелось домой, к Аленке. Петрович, собирая ей пакет, что-то тихо, успокаивающе гудел себе под нос. Странно, но интонация его голоса и то, что он говорил, удивительно напоминали Люде графинь из сметного отдела.

— Лариса Викторовна — соседка моя по огороду. Она, ты знаешь, старшим воспитателем в садике была, пока его под коммерческую структуру не закрыли. Попросила меня сюда на защиту ихнюю выйти. А я, как про это узнал, морали ей не читал и рыло свое на бок не сворачивал. У нее двое детей, их кормить и на ноги ставить надо. Мужа у нее посадили за то, за что сейчас во всех газетах только за предприимчивость хвалят и в депутаты избирают. Он ведь в самый последний тюремный набор попал! Жизнь перевернулась, и нас с той опрокинула. А гордыня, Людочка, смертный грех! Молодец, что не сдрейфила, правильно. Нечего тут бояться. И поторопись, милая, годик-другой и ты в тираж выйдешь. У тебя ведь свой клиент — пожилой, бережный, стеснительный. А вон на девчат этих молоденьких качки из рэкета западают, да извращенцы, так ведь не приведи Господи! И в хвост и в гриву им достается! То густо, то пусто! А то и побить могут… Язык не поворачивается им что-то за их копейку сказать. Принимай жизнь такой, как она есть, Людочка! Радуйся, что народное хозяйство перестроилось до того, как годики еще твои чуть-чуть было совсем не ушли. Хоть передком на хлеб заработаешь!

Дома Люда долго плакала с соседкой на кухне, стараясь, чтобы Аленка ничего не услышала. В конце концов, горестно молчавшая соседка, проработавшая до пенсии главным библиотекарем городской филармонии, сказала ей: "Да-а, Людочка… Я ведь к тебе, как к дочке отношусь, никогда бы не подумала, что такое могу сказать, но, похоже, это сейчас для тебя единственный выход. И, знаешь, вроде там, на пятачке, коллектив гораздо приличнее подобрался, чем был в вашем институте! Ничего я тебе подсказать в этом отношении не могу, я ведь даже замужем не была, хотя по французской литературе получается, что ничего в этом зазорного нет. Дамы полусвета! Ничего я уже не понимаю, да и никто ни в чем сегодня не понимает. Так что иди-ка ты, действительно, на этот пятачок, пока годы твои позволяют. Может человека там встретишь… Хотя, где они теперь, эти человеки-то?"

Через две недели к Людке заскочила Катя. Она, наконец, собралась с деньгами вместе с графинями и Бибикус и купила фруктов для Аленки, окорочков, крупы гречневой, да еще чего по мелочи… С трудом поднявшись с сумками на четвертый этаж, она долго звонила в дверь. Минут через пять открыла заспанная Люда с косметической маской на лице, в новом красивом халате и молча впустила ее в дом…

— Людочка! Как здорово! Ты на работу устроилась? После смены, наверно, а я без звонка…

— Устроилась, ага… На пятачке я нынче по ночам стою. Слыхала, поди, про наш пятачок? Сама ведь мне марьяжный интерес нагадала. Проходи, давай! — сказала Люда, снимая перед огромным зеркалом в старинной раме бигуди.

— Шутишь, что ли? А где Аленка?

— Аленку в больницу на операцию положили без очереди, за деньги. Петрович в долг дал. Сегодня проведывать ее иду, фрукты твои ей отнесу, спасибо дорогая! Как расскажу ей, что ты заходила, так она обрадуется! Я ей о тебе рассказала. Ну, что ты нам ее выздоровление нагадала… Давай, присаживайся, чайку попьем!

— Ты что, на самом деле, на пятачке?

— Да, Катя, на пятачке.

— Люда! Ты что? Совсем, что ли? Навсегда?

— Не знаю, Катя. Может быть, пока долги не отдам. Да и что-то немного хоть подкопить надо. Аленку еще после операции лечить сколько… Я ее с тетей Лерой, соседкой моей из 54-й квартиры, в санаторий через месяц отправляю. Деньги — очень нужны! Алексей тут звонил, работу предлагал расчетную. Он в дупель уже охамел. Зажрался. Мы, конструкторы, конечно, сейчас копейки стоим. Но предлагать за проект реконструкции металлического каркаса большого цеха полтора миллиона, хотя сам за весь проект взял пятьсот миллионов, это уж вообще! А там ему работы-то — два фасадика. И на отмывку девочку посадил после техникума, чертежницу. Да я за две ходки могу больше взять! Что поделаешь, если мой передок, как говорит наш главный Петрович, нынче стоит гораздо больше моей головы.

Катя видела, что читать морали в этом доме неуместно. Чем могли здесь помочь морали? Она обняла нахохлившуюся Людку и сказала: "Как вышло, так и вышло, Людочка, не переживай! Просто будь осторожна! И не верь шальным деньгам, сохраняй каждую копейку, все-таки мы ведь уже не молоденькие!"

Катя шла домой, и голова ее после Людки тоже шла кругом. Стоял теплый летний вечер. Куда-то спешили плотным потоком машины, а у обочин им сигналили совсем молоденькие девчонки. Другими глазами теперь смотрела на них Катя. Раньше бы она точно подумала, что девчата просто голосуют, но сейчас, глядя, как некоторые их них выскакивают на проезжую часть дороги, расставляя руки крестом, все пыталась представить и не могла, как на такой же разъезд выходит ночами отчаявшаяся Людка.