Еще минуту назад горела в них жаркая, пылающая страсть, сметая на пути все… Они стояли у опрокинутого вагона молчаливые, полностью опустошенные. Марина дрожавшими на ветру, непослушными руками пыталась застегнуть дубленку, а Ямщиков тупо разглядывал сломанные сучья вековых елей возле бурелома из валежника и поваленной сосны.
— Никого! Ни очков, ни бляхи… Вообще ничего! — в растерянности сказал он, обернувшись к Марине. — Я же сам видел, как он сюда кульком свалился! И ветки на деревьях как раз здесь поломаны, видишь? Еще подумал про себя, что на этот раз крупно не повезло нашему боевому товарищу… И нет, главное, ни хрена! Просто мистика какая-то!
Покачивая головой в полном недоумении, Ямщиков подошел вплотную к вагону, увидев, что Марина с тревогой тычет красной вспухшей ладошкой в просевшие под вагоном звенья.
— Да уж… Чистая работа, Флик, — наконец заговорил он, почесав в затылке. — Кто-то без нас тут постарался. Причем, заметь, на самой границе циферблата. Еще бы чуть-чуть…
— Вдруг на нас свалят? — со страхом спросила Марина.
— А как докажут-то? Этим костылям полвека — не меньше! Самим как-то сваливать надо отсюда. Засасывает вагон-то! Ё-моё, а это что за явление народам?..
Прямо на них, покачиваясь, с округлившимися пустыми глазами шел Петрович, держа в руках что-то длинное, с легким шелестом колыхавшееся на ветру.
— Ты чего, Леха? Куда направился-то? — окликнул его Ямщиков.
— Его нет, Гриша! Понимаешь, это только шкура, а самого нет! — печально и торжественно сказал Петрович.
— Стало быть, та же петрушка, что и у нас, — почти успокоившись, сказал Ямщиков. — У нас тоже Седой исчез. Даже шкурки не оставил.
— Мне бы хоть изредка, его голос услышать, нежный шепот! — зарыдал окончательно сдвинувшийся от пережитого проводник. — Это он нарочно мне свою шкуру оставил… В укор! Я ведь как-то однажды представил, что хорошо бы его… того… Когда еще совсем его не знал так близко… По чистому недоразумению подумал, что неплохо бы его на ремешки пустить… Вот он мне от себя ремешок и оставил… Мол, подавись, крохобор проклятый! Как же мне жить-то теперь? Повеситься, что ли?
— Ой, опять крутит! — некстати брякнула Марина, побледнев.
— Чего у тебя опять крутит, — раздраженно сказал ей Ямщиков, отвернувшись от сумасшедшего проводника. — Все-то у тебя крутит! Скоро спасатели приедут на дрезине, а тут сразу кручение начинается! Башку бы тебе открутить! Что бы тебе хоть в кои-то веки факелы вовремя не разжечь, а? Ну, что же ты за человек, ё-моё? Ведь чуток не накрылись без факелов! Будь у нас факелы вовремя, мы бы того бы!.. Мы бы все бы! Не так просто бы!.. Так бы и дал в ухо!
— Я, конечно, все понимаю, но очень не до этого, — растирая виски, простонала Марина. — У меня, Ямщиков, это… Ребенок у меня, наверно, будет… Вроде я где-то читала, или слышала что-то в этом роде? Не помню уже…
Едва услышав последние слова Марины, Петрович, даже не вглядываясь в резко изменившееся лицо Ямщикова, решительно ретировался к вагону, соображая, как бы успеть выкинуть оттуда одеяла и вещи. Дело принимало сугубо личный оборот, и в такого рода пассажирские разборки проводник привык тактично не вмешиваться.
— Ну ты и сука, Флик! Я чо, один буду тут показания давать, объяснять, как это мы в живых остались, кто песок в буксы насыпал, кто трезубцы кидал и весь валежник возле насыпи спалил… А он блевать пойдет! Ребеночка ожидать! Чо ты прикидываешься-то? Я с тобой сейчас, знаешь, что сделаю! Нет, как ты успел-то, а? Ведь все время на глазах был!
— Не знаю я… Не скажу тебе, короче, определенно… Пожалуйста, только отстань.
— Флик… Так ты что… Даже от кого не знаешь? Ну, уж нет! Вот в непорочное зачатие я с кем угодно поверю, только не с тобой! Говори сейчас же, от кого ты сука… того? — прошипел Ямщиков, и вдруг, неожиданно для себя с нескрываемым отчаянием сдавленно выдохнул: — Ты с кем снюхалась, блядища?
Марина, растирая слезы по грязному, покрытому копотью лицу, шаг за шагом отступала от разъяренного Ямщикова, со страхом глядя в его побелевшее лицо.
— Гриша, Гришенька! Не надо… Не кричи на меня… Я в коридорчике стояла, плакала. А тут мне Наталья Семеновна сказала, что ты меня в тамбуре ждешь, просил, мол, передать, что по важному делу… Я и пошла… побежала. А там темно было… Ну, я как вошла, так меня сразу на руки подхватил кто-то и понес… Не виноватая я, Гришенька! Мне ведь никто таких слов не говорил, на руках тоже не носили… чо-то… Не кричи на меня… Правильно говорят про вас, мужиков: «Как на бабу идут — города отдают, а взявши, им погоста жалко!» Пойду я, Гриша, утоплюсь лучше… или с Петровичем повешусь, — безутешно рыдая, проговорила Марина, знакомым движением поправив шаль на груди. После бурного объяснения она на глазах сникла и будто выцвела. Опустив голову, Марина неверным шагом пошла куда-то вдоль накренившегося вагона…
До Ямщикова начал доходить смысл только что сказанного Мариной. А он-то еще, в глубине души, удивился тому, что Наташка заявилась тогда хоть бы хны к нему в тамбур… Согласилась, главное, тут же, будто ждала. Ну, Наталия, ну, гнида! Точно! А он-то еще думал, откуда у такой знакомой Наташки, в которой ему нравилось все, кроме костистой, по-мужски поджарой фигуры, такие… ну, все такое, короче, подходящее. И ни разу Наташка не выдохнула ему так в лицо, с горячей страстью: «Гришенька-а!» Блин, а он-то подумал, что ему показалось, что… ну, не может же такого быть… с Наташкой. А ведь эту доверчивую дурочку, похоже, действительно того… никто до него на руках не носил…
— Постой! Постой, дура! Стоять, говорю! Маринка! Стой! — отчаянно заорал, Ямщиков, догоняя, замедлившую шаг, с надеждой обернувшуюся к нему Маринку. У нее были знакомые глаза. Какой же он дурак! Только сейчас он вдруг понял, что они напоминали ему вовсе не какого-то полузабытого Флика, а глаза его, Ямщикова, матери… Точно! У него же мать была! И, хватая Маринку в охапку, прижимая ее к себе, он со стыдом вдруг вспомнил про мать, жившую где-то в Ачинске, после которой остался дом на окраине, где он, после ее смерти, так ни разу и не был. Эх, мама дорогая…
— Ну чо ты, чо? — задыхаясь от бега, уговаривал он плачущую Маринку, уткнувшуюся к нему в свитер на груди. — Эх, мама дорогая! Не плачь, пойдем, Мариша, озябла, небось…
Он по-хозяйски полез ей под полушубок, чтобы проверить температуру ее тела, Маринка испуганно охнув, стала оказывать слабое сопротивление, и на Ямщикова вдруг от ее этого трепыхания накатило что-то такое, такое, от чего он решительно повалил Маринку в мягкий пушистый снег на котором проплешинами чернели хлопья сажи…
* * *
Над сопкой Чертова Голова вторую неделю клубился густой серый туман. Поэтому к месту предполагаемой аварии можно было добраться только на дрезине. Пока на узловой станции, особо никуда не торопясь, соображали, куда бы мог отвалить прицепной вагон, пока уговаривали добровольных спасателей, пока искали дрезину, прошли сутки. Все знали, что если после предполагаемого крушения и остался кто-то в живых, то за эти сутки ему как раз пришел каюк на крепком морозе. И поскольку ни пассажирами, ни проводником никто особо не интересовался, с дальнейшими поисками вообще решили не шибко спешить, отложив это неблагодарное занятие до весны.
Однако как раз к началу вторых суток на узловой станции появился некий майор Потапенко. С матом и расчехленным макаром он потребовал срочно подготовить подвижной состав до места крушения прицепного вагона. Хотя с виду майор был типичным пендюком, отчего-то никто не усомнился, что он может запросто влепить пулю всем желающим обождать до весны.
Добравшись до Еловой пади по ветке, построенной когда-то зэками многочисленных лагерей Сиблага, у опрокинутого вагона замерзшие спасатели во главе с майором Потапенко обнаружили уютный костерок, зимник, покрытый одеялами и снегом, внутри которого пыхтел сизым дымком выломанный с мясом вагонный титан. Возле костра сидел здоровенный мужик в стильной косухе. Сплюнув в сторону щербатым ртом, он беззлобно сказал спасателям:
— Хрены-то не отморозили на своей таратайке? Чо так долго-то? Чаю, давайте, выпейте с дороги! Тише только, у меня жена беременная уснула только что… Могли бы и раньше приехать, все-таки не май месяц, гниды!
Первым с дрезины спрыгнул Петр Волошкин, примкнувший к спасателям перед самым отходом дрезины со станции. Петр почти на ходу соскочил с поезда, совершавшего выгодный чартер Шанхай — Варшава. На перроне он хватал каждого проходящего за рукав, пытаясь узнать хоть какие-то сведения о крушении прицепного вагона, сопровождаемого его соседом по дому Петровичем, пока не наткнулся на ствол майора Потапенко. Пендюк с пистолетом решил прихватить Петю с собой, чтобы дорогой выяснить, откуда в роскошном составе Шанхай-Варшава стало известно об откате прицепного вагона от пьяного рейса до Владивостока, о чем ни словом не обмолвились отечественные средства массовой информации. Волошкин шепотом, чтобы, не дай бог, никто из железнодорожных зубоскалов не услышал, сообщил майору Потапенко, будто на разъезде 855 километр к нему явилась сама Алла. От дальнейших пояснений он категорически уклонился, выдавив из себя, что эта Алла приказала подстраховать одного пендюка и, в случае необходимости, самому выбить дрезину, чтобы, не ожидая весны, немедленно спасти «замечательного мальчика Алешу Плоткина»… Он даже не сразу сообразил, кого это она имеет в виду. Поскольку ему отчего-то никогда не приходило в голову, что у Петровича есть фамилия.
— А проводник вагона где? — спросил Волошкин мужика. — Проводник жив?
— Живой, он хворост собирает с той стороны насыпи, — безмятежно улыбаясь, ответил потерпевший. — Мы здесь… немного того… израсходовали мы здесь уже хворост. Весь.
Действительно, через пути перелез Петрович с вязанкой хвороста на горбу. Увидев дрезину, он тоже разулыбался, поправляя странный кожаный шарфик на шее. Обнявшему его Петру он тихо сказал:
— Спасибо, Петя, что приехал за мной! Честно говоря, уже не надеялся, что когда-нибудь вас всех увижу!
В это время с дрезины, жопой вперед, наконец, с трудом слез майор Потапенко. Поманив к себе пистолетом потерпевшего, он задушевно спросил побледневшего Ямщикова:
— Опять допустимую самооборону нарушаешь, капитан? Ну, рассказывай, где это ты еще и беременную жену подцепил.
Мужа и жену Ямщиковых доставили на ближайшую станцию уже под утро. На Ямщикову заботливый муж навялил почти все одеяла, которые удалось извлечь из завалившегося в воронку осевшего грунта вагона. Всю дорогу этот мурлот громко спрашивал жену угрожающим тоном, укоризненно глядя на запоздавших спасателей: «Ты там как, Мариш? Не замерзла?» Настолько заколебал всех этими вопросами, что до станции неслись на пределе скоростей, лишь бы спасенный мужик не полез отношения выяснять. Но жена его вроде оказалась женщиной скромной, на рожон не лезла, права не качала. Она только сопела под одеялами, норовя ухватить своего занозистого мужа то за рукав, то за полу кожаной куртки тонкими цепкими пальчиками.
Майор Потапенко всю дорогу наоборот молчал, задумчиво глядя на проносившийся мимо зимний пейзаж. Перед самой станцией он повернулся к спасеным и прокричал против ветра: «Все равно, Гриша, придется тебе опять под суд идти. Раз выжил, деваться некуда! Но ты не переживай! У меня в Военной прокуратуре земляк служит, все дела через него идут. А в Конституционном Суде у меня вообще свояк вахтером работает… Так что не переживай, прорвемся!»
Волошкин сел с Петровичем немного поодаль ото всех. Петрович сказал приятелю и собутыльнику, что у него в этом рейсе произошла самая главная в жизни встреча, поэтому он, наверно, скоро переедет из Калиниграда. Или Анна переедет к нему. Пока они еще не решили. В любом случае перед отъездом-приездом они еще соберутся за солидной выпивкой и обильной закуской тесной мужской компанией… И он такого расскажет Волошкину, что мало тому не покажется. Он ему непременно расскажет всю правду о лицах, которые у них на железке цены на билеты завинчивают, а им проездные и командировочные срезают. Пускай Волошкин ему не верит, но он эти лица собственными глазами видел!
* * *
От перрона отходил состав «Пекин — Москва», единственный приличный состав, проходивший через эту богом забытую дыру. В окнах вагонов уже зажглись уютные лампочки в желтых абажурах, и на вокзальную суету с любопытством пялились жизнерадостные узкоглазые лица. Только в одном купе пассажиры предпочитали не высовываться из окна, два их силуэта угадывались за полузадернутыми занавесками с эмблемой состава.
В купе на мягких диванах сидели двое. Господин Циферблатов, прослушавший курс менеджмента по кадрам в рамках реконструкции системы управления МПС где-то на Дальнем Востоке, и некий американский гражданин, по фамилии Эйтпартмэн, ехавший из Пекина на перекладных. С ним был заключен контракт на управление нашумевшей в прессе финансово-промышленной группой «Местнефть». Листая газеты с описанием противостояния руководства «Местнефти» и прокуратуры области, он внимательно посмотрел на фото, где бывшего генерального директора с изумленным, испуганным лицом сажала в «воронок» бравая прокурорша в сопровождении какого-то противного СОБРовца. Елена Вячеславовна ради такого случая, видно, сделала прическу и погладила китель, поэтому на фото выглядела даже ничего. Господин Эйтпартмэн читал длинный список обвинений, выдвинутых прокуратурой, и вытирал лысину большим клетчатым платком. Удивительно, но, очевидно, еще до ареста господин Восьмичастный написал заявление об освобождении его с поста генерального директора. И, поскольку господин Эйтпартмэн до этого около недели изучал потребительский рынок Китайской Народной Республики, можно было предположить, что и с ним был заключен контракт задолго до описываемых событий.
Господин Циферблатов при изучении менеджмента серьезно повредил ногу. Однако возвращаться к руководящей работе надо было немедленно, поэтому он так и отправился в обратный путь в гипсе. Огромный гипсовый обрубок, занимавший половину прохода, составлял определенные неудобства для американского гражданина, но поменять купе тот не пожелал, пояснив двум любезным проводникам, что делает это не только из политкорректности в отношении лиц с ограниченными физическими возможностями, но и из любви к России вообще.
Оба пассажира резко вздрогнули, когда с перрона раздался пронзительный женский крик: «Гриша-а! Гришенька-а!» Слегка отодвинув край занавески, они внимательно следили за молодой женщиной, оравшей на весь перрон. С торца здания вокзала бегом к ней протрусил огромный бугай в кожаной косухе с двумя объемистыми пакетами. Женщина тут же расцвела лицом, а мужик вынул из пакета большое красное яблоко, вытер его о засаленный рукав и принялся усиленно совать женщине в руки. Потом мужик принялся проверять билеты, которые достал вместе с многочисленными справками из-за пазухи, и начал крутить во все стороны головой в поисках каких-то путей, указанных в билетах. Женщина, хрумкая яблоко, при этом что-то сквозь смех рассказывала ему. Глупость какую-то, конечно. А тот, главное, ничего, слушал ее с повышенным вниманием, по-хозяйски натягивая ей капюшон и требуя немедленно надеть варежки.
Господин Восьмичастный в раздражении задернул занавески. На вокзале объявили, что пассажирский поезд на Ачинск отходит с третьего пути. И господин Циферблатов только хмыкнул.
Они сидели молча. О чем говорить? И так все было ясно. За окном старый обшарпанный вокзал медленно отплывал на восток. Будто знакомый фильм кто-то перематывал назад. Вначале медленно, а потом все быстрее, быстрее, быстрее…
Надо было снова собирать силы. И в который раз вновь придут эти трое, что только сейчас радостно воссоединились у них на глазах. Они опять только своим появлением разрушат все, созданное с таким трудом… Что же поделать с этой любовью, которая, опираясь на веру, всегда беременна надеждой? Чем же вытравить ее?
Господин Эйтпартмэн сидел в глубокой задумчивости. Хуже всего, что он вновь не чувствовал крыльев. Сколько же они будут расти? И когда брился сегодня утром, собственные глаза ему показались странными. Точно. Голубыми. Ничего пока не сделать, надо ждать. Ждать, ждать…
Из тяжких размышлений его вывел голос чесавшего гипс попутчика. Господин Циферблатов, улыбаясь чему-то, произнес вдруг высоким чистым голосом:
— Знаете, а у меня под Армавиром живет мать!
Твою мать…
Иезекииль 5:11.
От Матфея 10:27.
Коран 5:50(46)-51(47).
Коран 2:258 (257).
Екклесиаст 1:13.
Чхандогья упанишада, 3.17.7.
О. Мандельштам.