— Николенька, тебя наша примадонна к себе зайти просит, — ласково глядя в лицо премьеру балета, сказала сухонькая интеллигентная старушка, которую в театре все звали Глашенькой. На ее обычно приветливом личике с подведенными карандашом губами, не было и тени улыбки, поэтому Николай понял, что отвертеться не удастся.

Он обреченно вздохнул, опустив плечи. На его лице отразились смешанные чувства. Возможно, он поступил опрометчиво, попросив их оперную диву подписать обращение к президенту страны — в поддержку своей кандидатуры на пост директора театра. Ему казалось, что она должна была лучше других осознавать, насколько гибельным и невыносимым становилось положение, когда театром руководили люди без специального образования, соответствующей культуры и творческого опыта. В письме, которое уже подписали ведущие деятели культуры, прямо говорилось о необходимости освободить от должности нынешнего директора.

Накануне они уже вполне душевно поговорили, полностью отдавая себе отчет, что если руководство театра не сменится, погибнет последний оплот классического искусства. Сколько лет они вместе смотрели на огромный котлован, разворочанный на месте «реконструируемого» исторического здания театра, понимая, что вряд ли смогут вернуться в уничтоженные родные стены. Николай был один из немногих, кто резко критиковал «реконструкционные работы», затянувшиеся на шесть лет с увеличившейся в десятки раз стоимостью работ, открыто называя подобные «мероприятия» — вандализмом. Для восстановления театра и прекращения этой бесконечной «реконструкционной деятельности», ставшей поистине «черной дырой» бюджета столицы — он сделал куда больше их директора, являясь членом Совета по культуре и искусству при президенте.

Письмо в поддержку своей кандидатуры на пост директора он составил уже после развернувшейся травли, когда руководство театра отказалось продлевать его контракт на преподавание, стараясь попросту выжить из театра. В письме президенту он характеризовал себя как человека, неравнодушного к сохранению русского культурного наследия, который способен не только сохранить его, но и приумножить. Но разве это еще было кому-то неясно? По крайней мере, когда он подписывал это обращение, в том числе и у их оперной дивы — никаких вопросов по этому поводу не возникло.

Ожидал ли он удара именно от нее? Он понимал, что, в принципе, при их непрофессиональном руководстве в театре стало возможным все. Но вряд ли эта подпись могла чем-то серьезно угрожать певице, покорившей все оперные вершины мира от Марсельской оперы, Лиссео и Ла Скала — до Гранд-опера, Ковент-Гарден и Метрополитен-опера. Как и он, она была удостоена всех высших званий России, но вдобавок имела звания и награды СССР, а так же самые престижные премии других стран. Как и он, примадонна была совершенно неотделима от театра, где у нее была своя оперная школа.

Они знали, что контракт с прежним директором будет рассматриваться 9 ноября. Чуда не произошло, письмо деятелей культуры, среди которых была и подпись примадонны, даже не рассматривали, контракт с прежним директором продлили на безальтернативной основе. Министерство культуры было явно не готово резко менять администрацию театра, поскольку в этом случае неминуемо бы всплыли многие факты «реконструкционного» вандализма и негативные приметы театрального бытия, давно ставшие привычными при прежнем руководстве.

Про их письмо никто и не вспомнил. Лишь выплывший из небытия бывший министр культуры скорбно поведал в своем блоге общественности о его содержании, заметив, что подписавшиеся в поддержку премьера балета театральные деятели не могут адекватно оценить масштабы проделанной работы по реконструкции театра и должны сознавать, что «какой-то балерун» вряд ли подходит роль директора театра. Он высказал предположение, что некогда знаменитые мэтры, которых «давно вспомнить нечем», подписали это письмо не только, чтобы «напомнить о себе», но и «поддавшись общему психозу, подрывающему устои нашего общества». Сам пост бывшего министра начинался с фразы, разъясняющей основные общественные пороки современности: «Иногда кажется, что эта эпистолярная зараза пропитала все вокруг…»

Но, как говорится, «бывший министр — что отмененные деньги», на его собственную «эпистолярную заразу» особого внимания никто не обратил. И после продления контракта с прежним директором, все потихоньку возвращалось на круги своя. Балетным и оперным артистам было не привыкать к перегрузкам, сама их профессия предполагала «полную выкладку» в каждом спектакле на главной сцене страны. Сопутствующие «мелочи жизни» в виде непременных отчислений в какие-то непонятные «фонды» процентов с гонорара, несправедливое распределение ролей и оплаты за спектакли, практически нескрываемый дележ финансов из Попечительского фонда, президентских грантов и средств, выделенных на новые постановки, — воспринимались в качестве своеобразной «оплаты» за каждый выход на эту великую сцену. В такой «текучке» все благополучно забыли про выборы директора, про его письмо, больше не ожидая никаких перемен в своей жизни, понимая, что в стране, переживающей очередной виток «демократических преобразований», никому нет дела до их «отдельных недостатков».

Однако, спустя почти две недели, его знакомая журналистка опубликовала в своем блоге это письмо со всеми подписями, как бы поддерживая этим странным шагом его кандидатуру на пост директора. Причем, когда он ее просил опубликовать письмо за две недели до окончания срока контракта, она ему отказала. Но как только все успокоилось, 21 ноября она вдруг решила оказать ему такую «медвежью услугу». И после этого началось, будто кто-то незаметно подал команду «Ату! Трави его!»

Весь день у него почти до вечера надрывался мобильный, поскольку все средства массовой информации перемывали ему косточки, желая «узнать его реакцию», публикуя извинения примадонны директору театра за свою подпись в этом злосчастном письме президенту.

На страницах разных изданий она объясняла, будто подписала его письмо «обманувшись», считая, что контракт у директора не будет продлен. Больше всего его поразили ее слова, будто она подписала письмо, боясь того, что «в театр могут прислать человека, не компетентного в музыке», и заверяла директора, что «…ни в коем случае, никто из подписавшихся не думал, не хотел и не предполагал нанести Вам психологический удар и причинить боль. В театре все с большим пиететом относятся к Вам! Вы пользуетесь непререкаемым авторитетом в коллективе! Можно сказать, многие (и я в том числе) испытывают перед Вами благоговейный трепет».

Только вдоволь начитавшись сообщений о «благоговейном трепете», он вспомнил о недавнем «эпистолярном психозе», связанном с именем примадонны и ее вечной соперницы по оперной сцене, уехавшей из страны за рубеж еще в советское время. В своей автобиографической книге «Наина» она приводила другую историю с письмом, которое их примадонна подписала вместе с другими деятелями культуры в ЦК КПСС… против нее и ее мужа, всемирно известного виолончелиста.

…А в это время группа певцов, придя на вечернюю запись своей «Тоски», узнали, что утром началась запись той же оперы с другим составом. Казалось бы, ну и делай свое дело, пой как можно лучше, их же не лишили их работы. Но куда деваться от зависти? Нужно было любыми средствами избавиться от опасных конкурентов. Ухватившись, как за якорь спасения, за высланного уже из страны опального писателя, они пошли они в ЦК партии. В их благородной миссии, почуяв хорошую поживу, присоединилась к ним и моя бывшая ученица, нынешняя оперная дива. Увидев у себя в приемной рано утром караулящих его приход «трех мушкетеров» и двух «леди», инструктор ЦК по культуре был несказанно удивлен.

— Чем я обязан столь раннему визиту артистов театра?

Первым выступил тенор, хватив сразу с высокой фальшивой ноты.

— Мы пришли к вам по чрезвычайно важному делу, и не как артисты, а как коммунисты. Мы просим отстранить мужа известной вам певицы от оркестра театра.

— А разве он плохой дирижер? Вы имеете что-нибудь против него как музыканта?

И он в отдельности каждому задал этот вопрос, на что каждый ответил, что музыкант он великий и дирижер то же самое.

— Так чем же он вас не устраивает?

Тенор, баритон, бас, сопрано и меццо-сопрано, не считаясь со слаженностью ансамбля, заголосили, каждый желая выделиться, кто как может.

— Он поддержал писателя-диссидента своим письмом и тем самым выступил против линии нашей партии… И теперь, когда по иностранному радио передают произведения диссидентов, мы от имени коллектива и коммунистов театра требуем не допускать его к оркестру театра. (Ай, как не повезло им, что был уже не 37-й год!) Тут уж даже видавший виды секретарь ЦК по идеологии разинул рот от столь блестящего и хитрого хода и долго пребывал в таком состоянии. Когда же опомнился, то понял, что оставить сей великолепный донос без внимания нельзя: бравая пятерка, имея в руках «козырный туз» — не допустить к оркестру театра врага народа, — побежит в другой кабинет по соседству, уже с доносом на него, что у него отсутствует чувство бдительности… Всю эту историю рассказал нам на другой день, зайдя к нам вечером, министр внутренних дел, закончив ее вопросом: «А что же ваша протеже? Ей-то что было нужно?»

Ему не слишком понравился слишком бойкий стиль таких мемуаров, написанных так, будто автор сама не только лично присутствовала в ЦК КПСС, наблюдая за «разинутым ртом» инструктора, но вдобавок «и свечку держала», как выразился один из посетителей форума любителей оперного искусства. Сам он хранил интервью дивы по поводу этих мемуаров, считая, что она, напротив, должна лучше других понимать ту боль и психологические удары, которые можно нанести разного рода неуместными «признаниями» из недостойного желания выставить себя в лучшем свете на чужом фоне.

— Сейчас все читают книгу «Наина», там есть нелестные строки о вас. Вам никогда не хотелось возразить ей?

— До сих пор я не давала интервью по этому поводу ни здесь, ни за рубежом. И что же? Автор уже и по телевидению обличает своих бывших коллег. Тут любому терпению придет конец. Вы обратили внимание, как написана эта книга? Как автор говорит о людях, с которыми жила многие годы, и которые не были ей врагами? Зачем нужно было вспоминать о том, как наша прославленная певица сбилась в «Пиковой даме» и спела дуэт Лизы и Полины в унисон с сопрано? Она поет уже 40 лет, и поет прекрасно и правильно, а случиться такое может с каждым. Мы все живые люди. Почему же сама Наина не вспомнила, как на гастролях в Милане весь конец акта в сцене Графини за нее пропел ее партнер (это к слову!).

— А разве вам, молодой певице, она не помогала в свое время?

— Она написала, что у меня в молодости «качался» голос, и что она мне за неделю его успокоила. Слава богу, этого не читала мой покойный педагог, профессор консерватории. У меня было много недостатков: я не умела брать высокие ноты, не могла удерживать тесситуру, были не сглажены регистры, но «качки» голоса не было никогда. И потом, профессионалу понятно, что такой недостаток, как «качка» голоса, к сожалению, за неделю устранить невозможно. Если бы Наина действительно обладала этим секретом, к ней стояла бы очередь бесконечная! Истины ради должна сказать, что она действительно помогла мне сделать партию Марины Мнишек. Я благодарна ей до сих пор за участие в моей судьбе, но… Притча о подаренном мне платье тоже обошла земной шар и очень мне напомнила персонаж из повести М. Горького «В людях». Хозяйка, у которой работал в услужении Алексей Пешков, то и дело попрекала: «Я твоей матери шелковую тальму подарила», на что тот, выйдя из себя, наконец сказал: «Что же мне за ту тальму шкуру снять с себя для вас?».

— А письмо интеллигенции с осуждением творчества известного писателядиссидента вы подписывали?

— Этот случай я хорошо помню. Меня вызвал бывший директор театра и сказал: «Ты должна подписать со всеми ведущими артистами оперы письмо, осуждающее творчество одного писателя». Я тогда это письмо не подписала, сказав, что не читала его книг. Я запомнила этот случай, потому что это был мой первый социальный протест и моя первая победа над собой. Я помню, как дома рассказывала домашним о своем «героическом» в то время поступке. Но на второй день вышла газета, и среди прочих в списке была моя фамилия. Что было делать? Писать опровержение, возмущаться? Все равно бы не напечатали.

— А по поводу «культпохода» в Министерство культуры?

— Теперь о походе молодых и совсем не бесталанных артистов театра в ЦК. В театре была постановка «Тоски». Премьеру пела Наина, и пела, кстати, прекрасно. В то время это было событие. Тогда же молодым артистам театра предложили записать пластинку «Тоски». Они начали писать диск. Но уже на второй день к вечеру Наина и ее муж организовали свою запись. Это было неожиданностью для всех, и главное, было ясно желание перебить запись молодых. Мы пошли к министру с просьбой перенести запись пластинки Наины на более поздний срок, речь ни о чем другом не шла. И уж, конечно, ни о каком нашем участии в ее «отлучении от родины» не может быть и речи! Всем абсолютно понятно, что от нас ничего не зависело… Мы были очень молодыми артистами, чтобы противостоять таким столпам в классическом искусстве, мы просили лишь дать нам возможность сделать свою работу, к которой мы долго готовились. Правда, Наина перед моей премьерой «Кармен» в Вене дала интервью, где назвала меня и моего партнера — агентами КГБ… Пусть это будет на ее совести, хотя христианке это не к лицу.

— На Западе среди артистов нет таких страстей? Или там больше простора, никто никого не толкает локтями…

— Толкают всегда и везде, но так открыто своей неприязни не высказывают.

Он не мог представить Наину — «невинной овечкой», пострадавшей за «правду», поэтому безусловно доверял примадонне. В экономических неурядицах, перестрелках и криминальных разборках 90-х годов, он уже полностью переменил своё отношение к этой скандальной «правде», в ходе «торжества» которой пережил вместе со всей страной масштабную катастрофу, отчетливо понимая, что расхлёбывать её последствия придется еще очень долго. Но именно сейчас его примадонна отказалась и от подписи к письму в его защиту, заставив впервые почувствовать обескураживающую беспомощность.

Заметив, как он изменился в лице, нянечка с легкой укоризной прибавила: «Поди-поди, Колюшка! Она — дама, существо слабое и непостоянное. Ты не сердись, на сердитых воду возят. Сходи, она женщина умная, не станет донимать тебя оправданиями…»

Он смотрел на бывшую балерину, ласково прошедшейся резиновой щеточкой по его полушубку. Она была из той старой породы театральных балерин, тщательно подбиравшихся раньше для каждого состава: с маленькой грациозной головкой на длиной шее, с длинными ножками и «певучими» руками, чистившими сейчас борта его полушубка. Глашенька и ее неразлучная спутница Мария Геннадьевна, в точности такой же конституции, дружили еще со сцены, где и танцевали в паре и непременно рядом. Странно, что одну всегда звали по имени-отчеству, а другую — как в молодости, Глашенькой. Нынче они с истовостью греческих жриц постоянно прислуживали примадонне, и даже, набираясь смелости, ходили в паре в дирекцию театра просить время репетиций для ее оперной школы.

Николай меньше всего сейчас хотел бы встречаться с примадонной, но Глашенька цепко удерживала его за полушубок, а Мария Геннадьевна с такой же нарисованной улыбкой надежно перекрывала выход.

Он не понимал, почему всем, кто не выдерживает и малейшего давления, нисколько не думая в этот момент о том, кого предает, — надо еще и долго объяснять наедине «свою позицию»? Неужели самим этим людям непонятно, что подобный шаг — лучше всего демонстрирует, что никакую «позицию» они сами занять не в состоянии? И разве сами балетные старушки так и не поняли, что их профессия предусматривала умение удерживаться в самой неудобной позиции? Поэтому и в жизни он считал самым важным — умение вопреки всем внешним обстоятельствам держать позицию, считая это главным человеческим качеством.

Как только у Николая брови недоуменно поползли вверх, Глашенька, пряча щетку в холщовый халат, добавила, снисходительно улыбнувшись: «Настоящие женщины не оправдываются, Николенька. Они имеют право на отступление. Нынче от женщин требуется мужское мужество, а с мужчин давно не требуется ничего мужского. Я видела, как она сегодня какие-то записки писала, очень была встревоженной и озабоченной. Вам надо срочно переговорить! И вовсе не о старых письмах, которые все вокруг мусолят!»

Мария Геннадьевна согласно кивала ей гладко причесанной головкой, всем своим видом показывая, что вырваться из их окружения он сможет лишь после встречи с примадонной.

Поманив его рукой, Глашенька прибавила ему на ухо старческим свистящим шепотом: «Мария Геннадьевна сказала, что она давеча кричала в коридоре, будто привидение увидела. А из коридорчика вышел лишь Антон Борисович, папа нашего худрука. Так-то!»

Николай озабоченно посмотрел на старушку, и та утвердительно кивнула в ответ. Он перевел взгляд на Марию Геннадьевну, и та закивала с таким энтузиазмом, что ему на мгновение стало немного страшно. До него, наконец, начало доходить, что их многоопытные нянечки, за плечами которых были собственные артистические карьеры, немного больше его самого знали о страхах и видениях, тревоживших и его самого. Хотя ничем подобным он не решился бы ни с кем поделиться.

— Вы что-то скрываете от меня с Марией Геннадьевной! О, вы у нас известные интриганки! — свел к шутке ее тревожный шепот премьер.

— Конечно, выживаем только интрижками, Коленька! — поддержала его шутливый тон Глашенька. — На балетную пенсию не проживешь! И уверяю тебя, мы и раньше с этими гадостями сталкивались. Не ты первый, да и не последний.

Мария Геннадьевна некстати продекламировала четверостишие Пушкина, окончательно давая ему понять, что из театра они его не выпустят.

— Вот-вот! Мечты шумные вас слишком обрадовали! А раз с музами решил связаться, не суетись, иди своим путем и не сворачивай, мальчик золотой! — прибавила Глашенька, поправляя обшлага на рукавах полушубка премьера, легонько подталкивая его в направлении кабинета оперной школы пригласившей его на разговор дивы.

В небольшом кабинете без окон за раскрытым ноутбуком сидела знаменитая оперная дива, которая терпеть не могла, когда ее называли «примадонна». Само это слово она бы еще потерпела, а вот базарную презрительную интонацию, с которой этого слово бросалось директором театра с непременной приставкой «наша», терпеть уже было невмоготу. Впрочем, терпеть в родном театре приходилось в последнее время все больше, и с тяжелым вздохом примадонна подумала, что совсем скоро ее терпению придет конец.

В ожидании премьера Николеньки, за которым ею была послана расторопная служительница зрительного зала Глашенька, она решила просмотреть замечания членов жюри к третьему туру конкурса вокалистов. Странно, что претензии по отсутствию в конкурсе меццо-сопрано среди лауреатов — предъявляли лично ей, будто музыканты и критики сами не знали, что хорошие теноры и хорошие меццо всегда были в дефиците. «Ах, неужели этот тип голоса вымирает?» — вновь и вновь задавался ею болезненный вопрос. Будто она была повинна в том, что на каждом конкурсе все реже можно было встретить профессионально выровненный голос.

Который год жюри принимало решение — не присуждать гран-при. Финалы конкурса выглядели бледно, к «праздникам вокала» могли быть отнесены с большой натяжкой и лишь при наличии изрядной доли оптимизма. В последние годы она неизменно испытывала хандру перед третьим туром, вдоволь наслушавшись «баранчиков» в голосах и снятое с дыхания, «широкое» звукоизвлечение в верхнем регистре. Несмотря на то, что ей было достаточно нескольких тактов, чтобы всё понять, она никогда не останавливала певцов, хотя оперные звёзды, сидевшие в жюри конкурса, возмущались. В отличие от других конкурсов, она не позволяла останавливать музыкантов «на полуслове», понимая, как много для них значит сам факт исполнения в прекрасном зале, где их родные и друзья снимали выступление на видеокамеру. Не хотелось обижать и публику, для которой вход на первые туры был бесплатным.

Кроме проблем с дыханием и интонацией, большинство конкурсантов не владело кантиленой и понятия не имело о работе над дикцией. Приходилось констатировать, что большинство будущих певцов и певиц, что называется, «варилось в собственном соку», профессионализм их педагогов значительно упал, поэтому конкурс она старалась превратить и в своеобразную школу вокального мастерства.

Она постоянно вспоминала, как сама разучивала арии еще в консерватории, где ее профессор бережно и постепенно раскрывала возможности ее голоса. Она не давала ей перегружать себя, постоянно выгоняя свою ученицу с уроков, приговаривая: «Запомни раз и навсегда — голос не восстанавливается, иди и отдохни!» А те, кому не повезло с педагогом, в переходном возрасте напрягали свои связки, теряя голос безвозвратно.

И по каждому вокалисту конкурса она видела, что нынешние педагоги не отличались ни тактом, ни аккуратностью, ни чуткостью к чужому таланту. Иногда ей даже казалось, что мастер-классы надо устраивать не для вокалистов, а для их педагогов. Их учителя будто не понимали, на чём всегда держалось вокальное искусство. Стоило бы объяснить этим людям, попросту «загонявшим» раньше времени своих учеников, что вокал — это же не спорт, а вокалисты — не скаковые лошадки. Даже в спорте рекорды за день никто не ставил. Многие преподаватели, получая в руки ученика с уникальными природными данными, делали преподавательскую карьеру, забывая, что должны дать молодому человеку профессию. Чаще всего она сталкивалась с самой обыденной и печальной историей, когда в 20–25 лет парень или девушка пели ангельскими голосами, блистали на видеосъемках восторженных родственников и друзей, а к тридцати годам, когда в них только начинала просыпаться художественная зрелость, — получали руины от тембра и «качку-болтанку» в голосе.

Большинство конкурсантов обладало весьма неприятным тембром и небольшим объёмом голоса, многие «блистали» абсолютно школярскими повадками на сцене и пением верхних нот «на цыпочках». Редко удавалось обнаружить пусть не отличавшийся особой красотой, но хороший, профессионально выровненный голос полного диапазона.

Который год она собиралась проехать по всей России, по провинциальным оперным театрам, лично прослушать и вытащить всех хороших певиц на конкурс, чтобы раз и навсегда прекратить разговоры, будто кого-то «не пускает» в искусство.

В третьем туре вместо арий предполагалось исполнение дуэтов. Эту идею она «подсмотрела» на одном из конкурсов в Японии. Хотя в арии человек полностью раскрывается как певец и музыкант, но ничего так хорошо не проверяет молодёжь на профессионализм, как дуэт. Однако возникла ожидаемая накладка: и в столичных театрах оказалось непросто найти солистов на целую пригоршню дуэтов. Поэтому такое нововведение подверглось критике, что третий тур стал своеобразным «бенефисом» не самых лучших оперных артистов с качеством пения зачастую ниже конкурсантов.

Николай все не шел, дива уже начинала волноваться, хоть и была абсолютно уверена, что Глашенька вместе со своей подругой по сцене и жизни Марией Геннадьевной сделают все, чтобы доставить его в ее кабинет. Понимая, как тяжело ему пришлось после публикации ее извинений, дива тяжело вздохнула. Если сам Николай решил взвалить на себя такой воз, как театр, должен был понимать, что столкнется с подобными страстями? Разве он плохо знал «родные пенаты» или мало сталкивался с предательством и подобным «злодейством» на сцене? Неужели он сам не осознавал, что, лишь сделав шаг к этой сцене, должен был навсегда распроститься с жалкими притязаниями на «обычную жизнь»?

Как вообще человек понимает, что обычная жизнь — не для него? Настолько не для него, что сам он постепенно превращается в какой-то тонко чувствующий инструмент, исторгающий чужие мысли и чувства, переплавленные в звуки…

Конечно, нужна особая твердость, чтобы жестко следовать своей мечте, не боясь осознавать, что иногда и в ее направлении делаешь неверные шаги и ошибки. Она вспомнила, как сама после окончания поступила в провинциальное музыкальное училище и даже занималась в нем год вместе с деревенскими ребятами, особо не учившимися музыке в школе. Она чувствовала, как ее затягивает рутина и зубрежка, все больше отдаляя не только от исполнения мечты, но и от самой музыки. А потом был тяжелый, очень неприятный для нее разговор с отцом, инженером по профессии, конструктором на машиностроительном заводе. Подводя черту ее попыткам добиться от него поддержки и понимания, он сказал: «Если быть певицей, то только настоящей, большой… А из тебя ничего не получится. Становись-ка ты лучше инженером!»

Так по настоянию отца, ей пришлось промучиться еще один год. Она ушла из музыкального училища и поступила в радиотехнический институт. Проучившись там всего год, бросила занятия и вместо производственной практики поехала в Ленинград поступать в консерваторию. После этого отец написал ей, что больше никогда в жизни не станет с ней разговаривать.

Успешно пройдя прослушивание, она проучилась год на подготовительном отделении консерватории. Из сотни молодых талантов со всей страны, проходивших выпускное испытание, на вокальное отделение приняли только троих, среди которых была и она. Лишь когда она отучилась в консерватории три курса, получила две золотые медали на конкурсах вокалистов и студенткой была приглашена работать в театр, мама написала, что отец перестал скептически высказываться относительно ее желания стать певицей и даже проявил готовность приехать на ее спектакль.

И её саму восхищала эта удивительная возможность вдохновлять других — на творчество и любовь. Она никогда не отделяла себя от искусства, а свое пение — от любви. Но искусство было для нее всегда намного больше, чем обычная человеческая жизнь, хотя она терпеть не могла этого определения «обычная человеческая жизнь», слишком хорошо зная, что любое творчество делает жизнь необычной.

Главным в искусстве она считала понятие «души», твердо веря, что душа любого, самого далекого от искусства человека — может погибнуть, если вовремя не наполнится высшей гармонией классического искусства. Аристотель считал, что душа, обладающая целостностью, есть не что иное, как неотделимый от тела его организующий принцип, источник и способ регуляции организма, его объективно наблюдаемого поведения. Все, что есть человек в жизни, она считала проявлением души, которую древние греки называли «энтилехией тела». Душа, с их точки зрения, была неотделима от тела, но при этом не проявлялась внешне, была имматериальна, нетелесна, тем, благодаря чему человек жил, ощущал и размышлял. Но, читая изречение Аристотеля «Душа есть причина как то, откуда движение, как цель и как сущность одушевленных тел», она иногда видела страшных черных птиц с женскими головами, круживших над городом. И нисколько не сомневалась, что те хищно высматривают эту «имматериальную энтилехию», умея легко отделить ее тела.

Все чаще встречая людей, уже с начисто снятой «энтилехией», она поражалась тому, как мало им надо от жизни. Само это слово являлось достаточно сложным сакральным понятием, составленным из существительного «осуществленность», прилагательного «законченный» и глагола «имею». Бездушные создания, никогда более не знавшие насыщения, будто самим себе пытались доказать собственную «осуществленность» — обладанием того, что принадлежать им никак не могло. Они чувствовали себя живыми, если имели дорогие часы, украшения, недвижимость, роскошные туалеты… Но вряд ли при этом осознавали, что «иметь» нематериальная энтилехия могла лишь творческую силу, приближаясь в этом обладании к замыслу творения.

И в философии Аристотеля энтелехия являлась внутренней силой, потенциально заключающей в себе цель и окончательный результат. А душа, как «первая энтелехия организма», в силу которой тело, располагающее лишь «способностью» жить, действительно живёт, пока оно соединено с душою. Таким образом, душа являлась тайным смыслом и формой жизни, а вовсе не материей или «субстратом».

Не отрицая того, что все проявления души являлись единственно достойной человека «формой жизни», примадонна могла бы поспорить с Аристотелем насчет «субстрата», точно зная, что «душа — есть нечто до ужаса реальное», как выразился ее любимый писатель Оскар Уайльд в романе «Портрет Дориана Грея».

Когда-то давно она много лет молила бога, чтобы он дал ей возможность исцелять души людей. Она уже сама не помнила, когда в ней возникло такое желание, но никак не могла отказаться от этого странного стремления. И однажды она отчетливо поняла, что у нее давно имеется эта возможность исцелять, а ее орудием является ее голос. Для нее это было самое чудесное открытие! Ей не раз говорили, что у нее — «мощная энергетика», а многие после ее концертов признавались, что «забывают о своих болезнях». Испытав в жизни множество художественных и творческих потрясений на самых прославленных оперных сценах мира, по-настоящему счастливой она почувствовала себя лишь когда Глашенька и Мария Геннадьевна шепотом ей поведали, что многие мамы регулярно водят на ее концерты своих приболевших деток. Старушки тайком их пристраивали в боковых ложах, чтобы не раздражать администрацию и других зрителей. Детям надо было слышать ее голос, от которого им становилось значительно лучше.

В дверь осторожно постучали и примадонна негромко ответила: «Входи, Николай!»

В кабинет с отсутствующим видом вошел красивый высокий мужчина в тщательно вылизанном норковом полушубке. С повышенным вниманием он осмотрел скромное убранство ее кабинета, будто был здесь в первый раз, намеренно стараясь не глядеть ей в лицо. Примадонна только вздохнула, понимая, что разговорить его будут нелегко.

— Да, Коля, проходи и садись! — сказала усталым и слишком озабоченным тоном дива.

По всему ее виду было совершенно непохоже, будто она хотела оправдываться или объясняться в отношении письма, предоставив ему единоличную возможность целый день растолковывать ее поведение журналистам за нее. Совершенно выбитый из колеи Николай прислонился к косяку двери, чувствуя внутреннее опустошение.

— Сразу скажу, что еще раз возникни это письмо — я бы опять его подписала, а потом бы опять отказалась, — сухо сказала она, заметив его недоумение. — Добавлю, что это я попросила опубликовать письмо твою знакомую журналистку, которой ты много давал интервью, да только она их не печатала. Уверена, ты ее тоже просил напечатать это письмо раньше, но тебя она не послушалась! А как я позвонила, она тут же напечатала! Не смотри на меня так, я нисколько не сомневалась, что назначат не тебя!

— А мне был нужен этот скандал? Зачем мне это письмо… сейчас? — дрогнувшим голосом тихо спросил ее танцовщик.

— Ты пока плохо понимаешь, куда ввязался и где оказался, — строго ответила дива. — Думаешь, все «просто так»? Просто так очутился в главном театре страны, просто так стал премьером с мировой известностью и преемником всех наших муз? А платить за это не хочешь?

— Да сколько уж можно платить-то? — взорвался Николай. — Я мало на сцене плачу? Может, я не выкладываюсь или где-то себя жалею?

— Нет, ты, похоже, совсем не понимаешь! — разочарованно заметила дива. — Все у тебя отнюдь не «просто так»! Ты стал воплощением музы, насколько я понимаю. Это по твою душу здесь уже гарпии появились.

— Кто-кто? — переспросил Николай. — Это те тетки из пресс-службы театра?

— Боже мой! — сама себе прошептала дива, закрывая лицо руками. — Только от них удалось избавиться… Иной раз думаешь, а зачем этот талант? Куда с ним? Одни проблемы от него. Только сделаешь шаг вперед, так желающих на твое место столько, что не успеваешь уворачиваться…

— Постойте, вы о чем? — почти сочувственно спросил Николай, помимо воли поддаваясь чарам ее волшебного голоса, хотя дал себе слово ни в коем случае им больше не поддаваться.

— Гарпии в театре! — без обиняков рявкнула дива верхним регистром. — Среди них есть такая гарпия-паразит. Сама она очень редко летает и почти не ходит, самостоятельно она вообще крайне неуклюжа. Но очень хорошо умеет цепляться к кому-нибудь, даже всю душу сразу не снимает со своего конька, долго ездит на нем… пока… пока… неважно! Но уж и ее «конек» с ней на загривке — думает и действует только так, как она захочет. Но если она появилась, где-то прячется вторая, быстрая. Еще у Гомера было сказано, что они всегда вдвоем действуют. Одна паразитирует, а другая — устраивает скандалы, всякие дикие, явно ею придуманные происшествия… как это нынче говорят — «провокации». Но она очень сильная, способна отвести глаза всем, кроме…

— Каллиопы? — фыркнул премьер.

— Ты знаешь? — недоверчиво спросила дива.

— Нет, просто та журналистка, с которой вы вместе устроили мне провокацию с письмом, в точности так, как вы сейчас двух гарпий описываете, — несла такую же чушь, когда я ее по-человечески просил письмо опубликовать до избрания нашего директора. Тоже про гарпий сказала, намекнув, что мне теперь поможет лишь… Каллиопа из древнегреческой мифологии. Ну, что тут скажешь? В принципе, все люди взрослые, сами прекрасно разбираются в мифологии… Мне в шубе жарко уже, можно я пойду?

— Сними шубу и сядь! — скомандовала дива отвернувшемуся в сторону премьеру. — Коля, это до такой степени не «мифология», что я это увидев в коридоре опять, орала благим матом! Меня Глашенька с Марией Геннадьевной едва в чувство привели! В детстве я пережила блокаду, ты в курсе?

— Ну, да, в курсе, — скучным голосом произнес Николай. — Читал ваши воспоминания в театральном музее. Когда началась война, вам было два года. Первыми вашими словами, кроме слов «папа» и «мама», были «аого!» и «анитки!», что означало «тревога» и «зенитки». В бомбоубежище вы все время громко плакали, хотела хлебца. Вокруг люди ворчали на вашу маму: «Опять эту крикуху принесли!» Потом вы пишете, что так, наверное, и прорезался ваш голос. Я могу идти?

— Коля, я там пишу, что одно из самых страшных воспоминаний того времени для меня был умерший от голода человек в подъезде. Я крохой была, но как закрою глаза, это зрелище до сих пор стоит перед глазами, — ответила примадонна, поднимаясь с кресла. — Одного я никому никогда не говорила, что это был не какой-то незнакомый человек, это была бабушкина подруга тетя Люда, она жила в нашем подъезде. Мы пошли с бабушкой ее проведать… У нее перед смертью пропала единственная ценная вещь — старинная камея. Кто-то ее снял и положил ей в руку горбушку хлеба. Моя мама зашила ее труп в простыню и отвезла на санках на площадь Восстания, недалеко от Московского вокзала. Там постоянно шли обстрелы, поэтому трупы красноармейцы вывозили раз в сутки. Горбушку мама размешала в чае, и мы помянули тетю Люду.

Николай снял шубу, усадил протянувшую к нему руки женщину и сел в кресло рядом с ней, взяв в свои руки ее трясущиеся ладошки.

— Отец ушел на фронт в первые дни войны, а мы до конца зимы 1942 года оставались в осажденном Ленинграде — тихо сказала дива. — Весной 1942 года нас с мамой, бабушку и тетю с моей двоюродной сестрой Маринкой эвакуировали по Ладожскому озеру по Дороге жизни в Вологодскую область. Мы там все жили до конца войны. Эта земля спасла меня от смерти.

Николай подошел к шкафчику, где стояли чашки, взяв одну побольше, он наполнил ее водой из графина и подал примадонне. Та, сделав пару глотков, благодарно улыбнулась.

— Я читал, как вы, вместе с Маринкой, таскали жерди из чужих изгородей на растопку вашей печки, — сказал он извиняющимся тоном. — Как вы по вечерам караулили деревенское стадо и помогали загонять коров по домам, выпрашивая за это пирожок или яичко. А когда вам соседка подарила цветок жасмина, а вы пришли домой счастливая, то мама вам сказала, чтоб больше цветочки не брали, а просили хлеба. Это очень напоминало рассказы моей мамы о послевоенном детстве, поэтому я хорошо это запомнил.

— Я не стану тебе пересказывать свою официальную биографию, — успокоила она его с грустной улыбкой. — Расскажу тебе то, чего в нашем обществе рассказывать было не принято. Мы занимаемся сферой человеческой деятельности, которая основана на чувствах, на фантазиях, видениях и пророчествах… И пытаемся делать это в обществе, где долгое время отрицалось все, что нельзя потрогать руками. Но наполненные зрительные залы говорят только о том, что люди вовсе не склонны сводить все в своей жизни к материальному. Знаешь, зачем к нам приходят?

— Зачем? — поинтересовался Николай, чувствуя, как постепенно с его души спадает какой-то тяжелый груз, нестерпимо давивший его весь день.

— За прекрасными воспоминаниями! — ответила дива, поднимая бокал с водой, как кубок.

— Хотелось бы, чтобы и у нас оставалось больше самых прекрасных воспоминаний, — вздохнул он в ответ.

— В детстве мы постоянно ходили с бабушкой к тете Люде, — продолжила дива. — У нее была шкатулка с украшениями. Конечно, после голода Гражданской войны в ней оставались лишь менее ценные вещи, но как мне нравилось перебирать их! Я не помню, когда эту камею подруга бабушки надевала на меня, но она говорит, что, когда я была маленькой, я любила сидеть в ней на ковре и играть фарфоровыми статуэтками и украшениями тети Люды. В окно я смотреть не любила, потому что с этой камеей на шее мне виделись огромные черные птицы с женскими головами. Муж тети Люды погиб еще в «Брусиловском прорыве», дочка умерла от тифа в Гражданскую, а перед самой войной забрали ее сына. Как она рассказывала бабушке, вместе с чекистами за ним пришел человек, на плечах которого сидела эта ленивая гарпия. Тетя Люда ее увидела и поняла, что больше никогда не увидит сына. И такую же гарпию я увидела на днях на плечах Антона Борисовича, который с вашей балетной труппы берет деньги за каждый выход на сцену и за участие в гастролях.

— Вы ничего не путаете? — как можно равнодушнее поинтересовался Николай.

— Понимаю, насколько дико это звучит, — сокрушенно покачала головой дива. — Но ведь этот страх, этот морок, обрушение всей жизни, эта власть… все это тоже не «просто так»! Мы испытываем полную власть над зрительным залом на короткое время, а сколько приходится за это платить?.. Мне кажется, этот «материализм» так упорно навязывался, чтобы люди не верили собственной душе, считали себя неодушевленными предметами. Это ведь тоже не «просто так»! Бабушка мне перед смертью рассказывала, что эта необычайно редкая камея у ее подруги Людочки осталась от дяди-путешественника последней памятью о ее семье. Камея позволяла видеть воочию то, что обычно имеется в виду под «греческой мифологией». Я так понимаю, что никакая это не «мифология», это зашифрованные знания о природе искусства. Ведь в искусстве человек ближе всего подходит к роли Творца. Слишком много зависит от этого творчества, ты же сам чувствуешь, наверно.

— Ну, мне говорят, что это у меня самомнение, что это такой синдром мессии, — усмехнулся премьер.

— Умоляю! — воздела руки к низкому потолку своей каморки дива. — Ты видел, что иногда творится с людьми в зале! Это не «синдром мессии», а обычное чувство собственной миссии. Если в результате пробуждаются добрые чувства, то… мир на полградуса становится лучше! Поэтому столько преград возникает на пути, ведь многим надо совсем не этого.

— А чего им надо? Кому мы мешаем? — с нескрываемым отчаянием произнес Николай.

— Тем, кто вовсе не заинтересован в том, чтобы люди становились лучше и духовнее, — пожала плечами примадонна. — На таком фоне слишком будет бросаться в глаза отсутствие души в них самих. Любые силы, не освященные движением души, всегда направлены против лучшего, что есть в человека. К сожалению, всегда! Поэтому я и говорю, что достигнув в искусстве таких высот, якобы «просто так», ты не можешь оставаться в стороне, ты неминуемо подвергнешься атаке гарпий. И лучше всетаки понимать, что происходит, чем оставаться в неведении.

— Я сегодня полностью исчерпал «неведение» на свой счет, — ответил премьер, подходя к ноутбуку дивы и набирая какую-то ключевую фразу в поисковике. — Сегодня весь Интернет цитирует какую-то колумнистку, разъяснившую всем, почему меня нельзя назначать директором театра. Вот, послушайте!

Делать этого ни в коем случае нельзя, несмотря на мою личную симпатию к Николаю. Николай — свой. Поэтому за него просят и другие деятели, и наша примадонна. Он — тусовщик. Но у него нестабильная психика, на репетициях он дергает молодых танцоров, впадает в истерики. Нынешний директор — идеальный директор Театра, лучший из всего, что только возможно в России. Дай Бог ему продержаться подольше!

— Ну, понимаю, тебе обидно и больно, — прокомментировала дива. — Эта девушка здесь появлялась на «Травиате» в безвкусной шляпке, ее директор к себе в кабинет приглашал, она потом писала о нем, какой он — «дуся». Ты хотел бы, чтобы она о тебе написала, что ты — «дуся»? У нее нет образования, пишет неграмотно, ничего не значит. Но, заметь, у директора психика стабильная, а она понимает, что он здесь не работает, а «держится». Напоминает стиль Шарикова из «Собачьего сердца» Булгакова: «Психика у меня добрая!» Бросил бы ты это читать, Коля! И, пока не забыла, мне кажется, что на эту фразу ты прочтешь ответ Каллиопы, а принесет тебе его — Эрато. Я чувствую, что скоро произойдут страшные вещи, и ты окажешься в опасности! Тебе нужна поддержка старших муз! За этим тебя и позвала.

— У меня сегодня был страшный день, — пробормотал Николай. — Что еще за жребий может выпасть после обычного письма в поддержку кандидатуры? Распнут на Красной площади? Вы понимаете, насколько это было больно?

— Коля, я не стану с тобой хитрить и изворачиваться, — ответила примадонна. — В моем возрасте гораздо сложнее признаться, что это я попросила опубликовать это письмо нашу общую знакомую. А почему… скажу тебе прямо. Эта увядающая гламурная красотка — тоже муза, связывающая таким… «общечеловеческим» высших и младших муз. Кстати, мне всегда казалось, что прежде нас намеренно разделяли. Да и нынче, когда всем нет разницы, как мы живем, когда с нас собирает деньги человек с гарпией на плечах, — эта женщина больше разъединяет нас, чем соединяет. Но она и ее болтливость, желание лично попиариться на нашей беде… наша единственная надежда. Возможно, все это происходит с какой-то высшей целью, которую мы должны принять и осознать.

— Я при определенных допущениях своей неустойчивой психики могу допустить, что вы или я — действительно имеем какое-то отношение к музам, — с улыбкой сказал Николай. — Но допустить, будто наша знакомая на красном «Ауди» — тоже муза… увольте!

— Нам нужно объединиться! — перебила его дива. — Все говорит о том, что нам надо призвать старших муз!

— Вы так говорите, будто…

— Будто я — Полигимния, а ты — Мельпомена? Так и есть, мой дорогой! Так и есть!

— Ну, это же… чушь собачья, простите! — почти в отчаянии сказал премьер. — Хотя удобно, проверить наверняка никак нельзя!

— Все специально устроено так, чтобы мы соответствовали этой стезе — по свободному выбору, ничего не зная наверняка, — рассмеялась дива. — Но как верить в свою необычность и избранность — сколь угодно, да? А хотела спросить тебя, Коля… Ты в бога веруешь?

— Да, меня даже в крестные отцы приглашали, — недоуменно ответил он.

— А ты Бога видел когда-нибудь?

— Нет! Но я…

— Но ты все равно веришь, даже твердо не зная, придет ли к тебе смерть окончательно или ты предстанешь перед Его Ликом — все равно веришь в Него и делаешь свой выбор, верно? — ответила дива. — А если бы ты все знал точно, то в чем бы был твой выбор? Ну. Наверно, это тоже был бы выбор, но уже под страхом наказания, отнюдь не свободный.

— И все же должен быть какой-то знак, подтверждение, — нерешительно сказал Николай, почти уступая ее логике.

— Когда нас вывезли с бабушкой из Ленинграда, я все время спала. Мне было очень больно просыпаться, — тихонько продолжила рассказ дива. — Однажды, вместо обычного сна с ночной бомбежкой мне приснилось странное место у моря. Там стояли столики со свечками в бумажных пакетах, защищавших их от теплого бриза. Передо мной была маленькая тарелка настоящей манной каши, немного. А рядом сидела темноволосая яркая женщина. Она сказала, что много каши есть сразу нельзя. У нее были странные часы. Мне казалось, что они — живые.

— С… с львиными ножками? — взволнованно спросил Николай.

— А откуда ты?.. Ну, конечно! Ты же их тоже видел, а только делаешь вид, — догадалась дива. — Нехорошо, Коленька, старших обманывать!

— Мне всегда казалось, что это был сон.

— Это так всем кажется, для полной свободы выбора, — ответила дива. — Так вот эта женщина вынула из часов пакет манки. А мама рассказывала, что бабушка очень переживала за меня. И на счастье обнаружила пакет с манкой у меня в подушке! Она решила, что этот пакет случайно там оказался. Даже вспомнила, что покупала его в бакалее накануне войны, а потом никак найти не могла. Мы варили манку на воде, понемногу начали есть.

— А мне эта женщина ничего с собой не дала, — опять обиделся Николай.

— А меня эти «живые» сны просто спасли, к лету я в них уже могла съесть небольшой обед. Снились не часто, но я стала выкарабкиваться. Самое страшное в дистрофии, когда уже вообще есть не хочется, знаешь, что каждая крупинка причинит только боль. Я была близка к такому состоянию, когда трясешься от сухой рвоты.

— А мне она только один раз приснилась! — с нескрываемым разочарованием произнес танцовщик.

— Нет, я почти все войну с разной периодичностью видела эту даму, ее звали…

— Эвриале!

— Совершенно верно, — подтвердила дива. — Потом она передо мной зажгла мой флакон музы Полигимнии, у меня была счастливейшая творческая жизнь.

— А мне она снилась только один раз! — повторил Николай с ожесточением.

— Ну, что ты злишься? — примиряюще спросила дива. — Сравни свое детство и мое! У тебя мама билась за твое будущее, как орлица! А мне надо было еще сопротивление папы преодолеть. А он, хоть и был инженером, сам недурно играл на скрипке. Мне надо было вопреки его мнению стать певицей, а это было намного сложнее. Да и мы почти не разговаривали в тех снах. Ложка каши, глоток мира без зениток и тревоги — вот и все наше общение. Потом я знавала многих Мельпомен, Терпсихор и Талий. Когда я подросла, Эвриале сказала, что спустя годы наступят и другие времена, когда люди забудут войну и не узнают ее в другом обличье. А мне очень поможет то, что до войны я так часто сидела в камее покойной тети Люды. Но у меня была слишком счастливая творческая жизнь, чтобы я вспоминала ее слова… до недавнего времени. Мне уже начало казаться, что такие времена никогда не наступят, что я никогда уже не увижу гарпий, кружащих над городом. Как я ошибалась! Мне никогда не приходило в голову, что люди смогут и без всякой бомбежки — подсадить себе гарпию на плечи, чтобы собирать дань с артистов за выход на сцену.

— А гарпии… они откуда-то появляются? Ведь не все же время они живут среди нас?

— О, ты ошибаешься! — с горечью ответила дива. — Эта гарпия, которую я увидела на плечах Антона Борисовича, сидела раньше на плечах… неважно кого. Пусть это остается на их совести. Они никуда не уходили, как я поняла, просто раньше я их не замечала. Или старалась не замечать? Но они держались в тени и не проявлялись до тех пор, пока люди не решили, будто имеют право поступать с другими так… как… чтобы… из страха, чтобы так не поступили с ними! А потом им это понравилось.

— Они здесь были и раньше? Но вы же сказали, что они уходили из театра.

— На некоторое время, несомненно, — подтвердила дива. — Но все время возвращались! Здесь ведь очень удобное место для кормления. Поднимаешься до таких творческих высот, что в последующих дрязгах, когда не думаешь о душе, намного легче навсегда утратить с ней связь. Думаешь, просто так гнали из театра нашего прославленного хореографа? Или тебе напомнить, как он сам поступал с… другими? Все лишь говорят, что искусство — жестокая вещь! Те, кто такое говорит, лишь оправдывают собственную жестокость и предательство собственной сути.

Да, нынче с виду не война. А потому, когда ты попадешь в беду, а случится это очень скоро, тебя никто не станет спасать по Дороге жизни. Помнишь скандал с прежним руководителем труппы, который мог стать худруком балета?

— Помню, конечно! Главное, ему все сказали, будто я собираю против него собрание и требую его увольнения! Мне еще пришлось ему по телефону объяснять, что я сам пока ни на какие собрания не хожу, чтобы еще их собирать по поводу чьей-то личной жизни.

— Это частности, Коля! — отмахнулась дива. — Скоро тебя будут распинать в точности так же. Конечно, ты никому не доставил такого удовольствия, чтобы и про тебя можно было опубликовать порнографические снимки. Но ты еще удивишься, какую грязь выльют на тебя!

Коля, как ты к этому не готовишься, а когда оно приходит, ты всегда понимаешь, что совершенно к такому обороту не готов. Ты после поймешь, что к такому подготовиться невозможно. И единственная, кто тебя в состоянии защитить — это Каллиопа.

— Но то, что о ней рассказала…

— Без имен! — строго оборвала его дива, показывая глазами на стены. — Ты имеешь в виду Эрато?

— Д-да, — с заминкой выговорил Николай. — То, что она мне рассказала, не внушает надежды. Какая-то известная блогерша в Интернете…

— Молчи! Молчи и слушай! — жарким шепотом прервала она, подойдя к нему вплотную, поставив пустой бокал в шкафчик. — Она стоит там, где ее место! И даже не думай в ней сомневаться! Ты не представляешь, какая это сила! Это мы становимся обычными людьми, стоит нам сойти со сцены, но не она, где бы она ни стояла. Ее место лишь означает, что основная травля, как и в случае с прежним директором труппы, против тебя будет в Интернете!

— Но она должна понять, она должна нас узнать… что ли? — с нескрываемым сомнением произнес премьер. — Если она такая же «муза», как и мы, она ведь точно ничего не знает! Откуда ей знать? Судя по всему, она не интересуется, ни оперой, ни балетом. Ругает только всех, кричит.

— Это «крик Каллиопы», что бы ты знал. А знать обо всем она может оттуда же, откуда это знаем и мы! Она должна понять, что мы сделали со своей жизнью! Должна понять, что слава и какие-то вещи, награды… вовсе не компенсируют ежедневного служения, — с надеждой проговорила дива. — Надеюсь, в своем нынешнем состоянии, она преодолеет свои обиды и поможет нам, простив нашу «удачливость». Судя по всему, у нее куда больше причин обижаться на жизнь, чем у тебя сегодня.

— Не уверен! — мрачно заявил Николай.

— Конечно, хоть балетные, хоть оперные артисты и их поклонники — стараются не допускать чужих, это затхлый мирок. Ее будут травить при любой попытке прорваться, — не обращая внимания на его возражение, прикидывала вслух дива.

— Чтобы придушить нас в тихом омуте.

— Конечно! — согласилась дива. — Но я как-то у своих девочек увидела распечатки ее статей. Там речь шла о том, что она никому не позволит при себе — «безнаказанно жрать людей!» Грубо, но впечатляет.

— А по какому поводу ваши вокалистки ее читали? — заинтересовался премьер.

— О… о, это совершенно гадкая история, поверь, — зябко передернула плечами дива. — Поэтому я предупреждаю тебя, что с тобой никто церемониться не станет. В центральной музыкальной школе у одной из моих учениц был старый педагог по фортепиано. В прошлом году мать одной учениц обвинила его в педофилии. Хотела, чтобы он усиленно занимался с ее дочерью, а он вообще от нее отказался. Вот тогда взъяренная мамаша решила его «приструнить». После ее обвинения его в тюрьму посадили… страшное дело. Главное, они с этим заявлением подгадали попасть в «общую струю» — в очередную кампанию «борьбы с педофилией». Никаких шансов у него не было. Из предварительного заключения у него был один путь — в тюрьму. Мне все эти кампании «по борьбе» очень напоминают старую историю с троянским конем… Все радуются, тащат, а что там внутри — даже не догадываются.

— А почему за него не вступилась общественность? А другие его ученики? — встревоженно спросил премьер.

— А кому надо защищать человека по таким обвинениям? — ответила дива. — И разве ты не знаешь, что у нас предварительно бюджетные гранты раздают под такую «борьбу»? Девочки мне говорили, что перед тем, как саму Каллиопу протащили через кампанию по «борьбе с экстремизмом», их местность выиграла грант на борьбу с экстремизмом в 9,5 миллионов рублей. Не удивлюсь, если и на «борьбу с педофилией» в наших кругах — кто-то себе в карман грант положил на аналогичную сумму.

— Так она еще и экстремистка! — в отчаянии произнес танцовщик. — И как вы себе представляете контакт с таким опасным человеком?

— Контакт с ней опасен, но по другим причинам, она же всех на чистую воду выводит. Контакт с ней означает открытое противостояние, к чему ты явно не готов, хоть тебя и объявили «психически неустойчивым типом» и «злым гением театра». А вот сама она долго на контакт не шла. Думаешь, так просто человека, уже имеющего судимость за какой-то «экстремизм» — подбить защищать педофила, уже признанного судом опасным?..

— И как это вам удалось? — заинтересовался премьер.

— Да не мне, — отмахнулась дива. — У нас была такая дама, которая раньше организовывала концерты оперной и симфонической музыки. Потом ее выжили из театра и телевидения, где-то она нынче работает вне искусства. Вроде программистом, она МИФИ закончила, как Антон Борисович. А девочки ее знают по Интернету. Я, как ты знаешь, так и не смогла овладеть Интернетом, но электронной почтой, как видишь, пользуюсь. Делом нашего «педофила» занималась одна журналистка. Ну, как они обычно занимаются! Море самопиара, а веса в словах — никакого! Ей самой надо на это деле вес заработать. И если бы старика осудили, у нее возник бы… ореол!

— Да, нас все будут защищать, лишь когда нас окончательно укокошат, — мрачно сказал Николай.

— Так вот эта женщина, которая теперь программист, стала подсовывать Каллиопе ссылочки на дело педагога, — продолжила дива. — Статьи-то про него были, но они не имели никакого веса! Его ученики даже упросили журналистов НТВ снять сюжет, а в эфир не пустили. Они собрали огромную сумму залога, около 3 миллионов рублей, чтобы его выпустили под залог.

— Понятно, что им было невыгодно его выпускать, раз решили посадить по кампании, — упавшим голосом откликнулся Николай. — А эта Каллиопа… она сразу ответила?

— Куда там! — протянула дива. — Ее так травили саму, что ей было совершенно не с руки втягиваться в такое дело. Думаешь, почему я добилась публикации этого письма и придала скандальный оттенок отказом от подписи? Да чтобы в их голове это все перевесило! Мне все равно, что ты обо мне подумаешь, я тебя старше и вижу намного больше! Я знаю этих негодяев лучше тебя! Теперь у них это письмо и твои «директорские» амбиции будут стоять костью в горле. Они, конечно, останутся верны своей подлой натуре, но письмо и мой отказ… на некоторое время полностью переключат на себя их внимание.

— Вызвали огонь на себя? — насмешливо спросил танцовщик.

— Коля, когда тебя будут все подряд называть «балеруном» и кем-то… похуже, а заступиться за тебя будет некому… тогда ты вспомнишь об этом и, возможно, лучше меня поймешь, — невозмутимо ответила примадонна.

— А что стало с тем педагогом? — сменил тон танцовщик.

— Каллиопа написала всего лишь одну статью, одну! — с жаром откликнулась дива. — НТВ сразу же опубликовало ролик невышедшей в эфир передачи, старика выпустили до суда под залог, а присяжные его оправдали на суде, хотя судья сделал все, чтобы не дать ему защищаться.

— Но это простое стечение обстоятельств, разве вы сами не понимаете? — рассмеялся Николай. — Как вы можете сравнивать статью в Интернете и ролик профессионалов с НТВ?

— У тебя будет возможность все это сравнить, — устало проговорила дива. — Там было важно другое! Получив оправдание, семья педагога не стала требовать компенсации за перенесенные мучения и издевательства. А это развязало руки тем, кто любит «жрать людей». Они сделали выводы! Теперь таких вот педофилов уже будет судить один судья, без присяжных. И одному Богу известно, чем это закончится. А насколько я знаю, Каллиопа не прощает подобной трусости. К тому же она защищала пианиста, сильно рискуя! У тебя не было шанса без этого письма, привлечь ее внимание. Надеюсь, что он появился после моего отречения…

— Да это же смешно! Для меня ваше отречение от подписи — стало ударом, а что мне до какой-то писательницы? Это же смешно!

— Удар, боль! — горько усмехнулась дива. — Ты еще не знаешь, на что они способны! А мне не привыкать. Про меня уже всякие гадости сообщили с этими письмами в мемуарах Наины. Все эти письма — такая ерунда по своей сути. Но после того, как ты выступил против уничтожения исторической части нашего театра при реконструкции, когда заявил о воровстве, привлек внимание общественности, а теперь вот тебя еще и предали твои же коллеги… думаю, это тронет ее сердце! Только бы она пожалела тебя!

— У меня все же не помещается в голове наш сегодняшний разговор, — растерянно произнес Николай. — Гарпии, музы, камея… Каллиопа! Эрато! И ваше извинение сверху с неизменным пиететом!

— Николенька, мне всегда нравились твои благородные манеры, — призналась дива почти застенчиво. — Это такая редкость нынче! Только держись! Она оценит благородство, она тебя спасет. А я… не смогу! Я как увидела эту страсть Господню на плечах Антона Борисовича, я поняла, что не смогу тебя защитить. Я могу петь, могу голосом что-то делать, но моя подпись или извинение — ничего не значат перед ее словом. Тебе нужна она, а не я!

— Нет, вы это серьезно? — устало спросил Николай.

— Послушай меня, — остановила его дива. — Мы стали музами, имея некие профессиональные приемы, которыми мы владеем лучше кого бы то ни было. У тебя — это ряд позиций, движений, прыжков. У меня — ноты, тональности, гармоники. А как ты думаешь, чем владеет Каллиопа лучше других? Что выделяет ее среди смертных?

— Что? — с недоумением спросил Николай. — Ну, наверно, буквы, слова…

— Все эти буквы и слова — служат другим так же, как и ей. Она говорит, но… немножко иначе. Как каждый из нас. Ты понимаешь, насколько изменился язык после Пушкина? Все начали говорить его языком! Если он погиб на дуэли, это лишь означает, что врагов у него было достаточно.

— Нынче все готовы расписаться в любви к нему! — усмехнулся премьер.

— Нет, вовсе нет! Пушкин сегодня их интересует намного меньше, чем деньги, — горячо возразила дива. — Но как только она скажет… они все поймут, что любят его. Ты это увидишь!

— Что вы имеете в виду?

— Ты никогда не слышал выражение «синтагма»? — спросила дива. — Нарочно залезла в энциклопедию — там это слово есть. Девочки сказали, что раньше, до того как ее травили, она часто употребляла это слово. Оно имеет, конечно, греческие корни, sýntagma по-гречески буквально означает «вместе построенное», «соединённое». Правильно, она же строитель по основной профессии. Дальше пояснения неинтересные, можешь почитать.

Николай взял листочек, на котором неровным почерком примадонны было написано, что в широком смысле «синтагма» — любая последовательность языковых элементов, связанных отношением определяемое-определяющее. Синтагма — это возникающие в речи интонационно организованные фонетические единства, выражающие единое смысловое целое и могущие состоять из одной или нескольких ритмических групп. Фраза может по-разному члениться на синтагмы, что связано со смысловыми оттенками, логическим выделением или с синтаксической омонимией.

— Я ничего не понял, — честно сказал он, подняв глаза на примадонну. — Я понял лишь, что язык, которым я пользуюсь, с виду не прост. Но я знаю и другие языки!

Есть определенные законы, но…

— Но ты больше веришь в слово «Мутабор», которое превращало аиста в халифа? — засмеялась дива. — Ты видел, во что превратилась наша жизнь из-за ряда лживых слов и понятий? Сейчас язык пытаются разъять на слова, но уже поздно, она подчинила его себе! Язык состоит из понятий, которым она дала определение. Потому она иногда говорит: «Я уже внутри тебя!» Как бы ее кто-то не любил, но все начинают пользоваться ее синтагмами. А в них, как в музыкальной фразе — сконцентрированы чувства, мысли… Это такая же магия, как и музыка! Все пытаются найти то самое «определяющее определение», но оно не работает! А когда читают ее… там все просто. Все читают и говорят себе: «Я же так и думал!» Потом начинают говорить так, будто всегда это говорили. Потому что иначе сказать уже невозможно!

— Вы сами в это верите? — упрямо повторил он.

— Я видела, как это работает, — кивнула в ответ дива. — Если ты думаешь, что я не могу определить настоящее, ты ошибаешься. Вы привыкли недооценивать язык, пользуясь им каждый день, когда писателем может объявить себя каждый. Но потом ты поймешь разницу. Эта разница почти неразличима, пока твоей жизни ничего не грозит, пока ты не унижен, не раздавлен. А когда это произойдет, ты почувствуешь разницу! Призови ее на помощь!

— Как? — беспомощно спросил он.

— Ты поймешь! — уверенно ответила дива. — Как только тебе объявят войну — ты поймешь, как призвать Каллиопу!