Никогда в жизни Анна не поверила бы, что судьба ее зарулит так круто, как ей всегда втайне хотелось, как только она посмотрела в детстве заграничное кино «Триста спартанцев». Можно сказать, к своей вполне реалистической биографии она с того времени относилась с определенной долей прохладцы, без огонька.

С самого начала ее жизни все шло к тому, что до самой пенсии перед ней расстилалась ровная дорожка, протоптанная ее родителями, дядей и двумя тетками. На Анну заранее нападала дикая тоска от мысли, что жизнь ее пройдет тихо и мирно, без громких битв и душевных терзаний, — так, как жили ее родные, испытывая нескрываемое довольство. Она понимала, что и ей придется смириться, а после уж до самого конца говорить вслух те же мысли, так сказать, «проверенные временем», в точности так же полагая их «мудростью народной». Скорее всего, трудиться ей доведется в том же коллективе на комбинате. Она так же, как родители, будет годами ходить со своим цехом на демонстрации и даже праздники отмечать аналогично, «продолжая традиции». А на стол она будет выставлять те же самые привычные блюда, с такими же домашними консервами, которые они героически закручивали на зиму все лето из года в год. И от того, что изо дня в день до самой пенсии придется терпеть одно и то же, Анне заранее хотелось наорать на всех, начиная с кота Мурзика.

Пенсии еще надо было дождаться. И в ее ожидании Анины тетки, притворно вздыхая «старость не радость!», сшили себе по зимнему пальто с норковыми воротниками и по демисезонному пальтецу с воротничками из каракульчи. Мать, с нескрываемой завистью обсуждая их обновки, тоже вслух прикидывала, как и ей придется «сварганить» такие же пальто перед пенсией. А у Анны в голове лихорадочно роились мысли, как бы ей попасть на пенсию, минуя необходимость радостной встречи с осточертевшим ей за все предыдущие праздники их слаженным коллективом. Думая, почему это пенсию не дают сразу после школы, а только тогда, когда никаких приключений не светит, она с тоской искала для себя лазейку, как бы ей встретить свободное от социалистического производства времечко — без шитья мешковатых, но зато «практичных и носких» теткиных пальто.

Исторически сложилось так, что поступать после школы кроме индустриального техникума Анне было некуда, потому она вслед за своими подругами поступила в техникум, а когда устроилась на комбинат, то до замужества немного проучилась на заочном отделении машиностроительного факультета.

И возможно потому, что праздники слились с неразличимой чередой буден, а будущее представлялось фразой «советские люди имеют твердую уверенность в будущем», за которой в графе «приключения» стоял жирный прочерк — вдруг взяло и не наступило…

Само это будущее, не составлявшее в развитом социализме никакой загадки, желания задуматься или рвануть навстречу ветрам приключений, — рассеялось, будто морок, не оставляя никакой уверенности. То самое будущее, с детства пугавшее Анну своей предопределенностью, слишком близким горизонтом и отсутствием минимальной вероятности неожиданных и незапланированных поворотов судьбы, кроме дорожно-транспортных происшествий и наводнений, — больше не мозолило глаза необходимостью испытывать за него благодарность «спасибо партии родной!», постоянно подозревая, что у будущего ведь могли быть и какие-то другие варианты.

Ожидания чуда тоже не появилось, поскольку Анну окутывал мрак неизвестности. Вся история, которая так не нравилась ей «историческими необходимостями», ненавистной предначертанностью «пролетарских революций», а главное самим уроком из этой истории, в результате которого ей остается сшить два драповых мешка к пенсии, — была развеяна на ее глазах в течение двух памятных недель. И пока возле нее ветер с остервенением рвал красные знамена, гербы, лозунги «Слава КПСС!» и фанерные щиты с итогами социалистического соревнования, она осознала, что страны, которую она любила, несмотря ни на что, больше нет. Вся прежняя ее жизнь не имела никакой исторической предопределенности и не содержала позитивного исторического урока, поскольку вуз, в котором она училась заочно, оказался в другом государстве. Ее краткое замужество, вполне устроившее ее в процессе медленного старения до пенсии, где не следовало «отрываться от коллектива» и настоятельно требовалось «быть как все» — вдруг стало обременительным и абсолютно никому не нужным, прежде всего, ей самой. Она поняла, что это замужество, в котором удобно с кем-то ходить на демонстрации и отмечать праздники в кампаниях, куда без мужа не приглашают, — больше никак не отвечало насущным требованиям исторического момента. Потеряв работу, ее молодой муж начал чаще обычного собирать дома осколки такого же «авангарда всего общества», чтобы под горилку и Анины консервы высказаться о том, что его жизнь «утратила всякий смысл».

Анна и раньше не видела много смысла в его самодовольном бытии, но когда он начал каждый день напиваться о внезапно утраченном смысле и ныть про то, что у него «нет будущего», нервы ее окончательно сдали, и она подала на развод.

Раньше, когда она иногда задумывалась о будущем, оно представлялось ей слишком тщательной «детальной проработкой» некого огромного машиностроительного чертежа, где все винтики стояли на своем месте, не имея малейшей возможности сдвинуться в сторону от заранее предначертанной «исторической необходимости». Она чувствовала, как этот механизм своим размеренным ходом перемелет и ее жизнь, оставив ее с двумя практичными пальтишками на старость.

В школе говорили, что до революции у жителей их рабочего поселка не было никаких перспектив, кроме как работы на прежних хозяев этого комбината, построенного еще в 50-х годах XIX века. Но, побывав в музее комбината, Анна выяснила для себя, что дирекция дореволюционного предприятия работала круглосуточно, без перерывов на Рождество, Пасху и Троицу. В старом здании детского садика при советской власти открыли исполком. А у комбината до революции было два санатория на море для рабочих и их детей и дом призрения. Еще была построена школа, где училась Анна. Больница с хирургическим и родильным отделениями тоже осталась от дореволюционных времен, к ней многие годы спустя пристроили два корпуса. Техникум, где училась Анна после школы — тоже был дореволюционным реальным училищем комбината.

Все это люди делали, вовсе за счет средств комбината, явно имея несколько иные планы на будущее, чем то, которое наступило потом. Они это все строили не из-за марксистко-ленинской идеологии, а потому что верили… может не в бога даже, а в то, что любой человек достоин уважения. Клуб ихний был, конечно, дореволюционным театром и библиотекой, тоже выстроенной за счет комбината без партийного нажима и без «исторически-неизбежных социальных преобразований».

Проверив по датам все комбинатовские постройки, Анна убедилась, что строительство на комбинате велось даже в 1916 году, а вот потом, с 1917 года по 1928 год никакого строительства не велось, лишь с 1928 года по 1932 год на комбинате восстанавливали цеха, разобранные почти по кирпичику в «период разрухи». Она лишь хмыкнула про себя, что никто из этих марксистов-ленинцев так и не учел, что после «социальных преобразований» наступает длительный период разрухи, когда люди не верят в настоящее, а не то что — «в прекрасное будущее».

Анна понимала, что пожелтевшие дореволюционные фотографии с соревнованиями цеховых пожарных команд, с любительскими спектаклями рабочей труппы и выездами на природу цехами комбината — содержат в себе иной, безмолвный урок истории, который их учительница пересказывает совершенно неправильно. Она словно не замечала этих пронизанных южным солнцем предвоенных фотографий, говоря, будто у людей, позировавших с умиротворенными счастливыми лицами, была какаято иная жизнь, от которой их следовало немедленно «спасти», действуя тайком за их спинами.

Анна смотрела на снимки первых большевиков завода, организовавших марксистский кружок, и думала про себя, что ж им не жилось, как всем этим людям? Физиономии у первых большевиков больше подходили для сала с горилкой, для бандитской гирьки и ствола-опилка, они не несли в себе какого-то отпечатка «идейности». Большевики с музейных фотографий больше были похожи на уркаганов с большой дороги, а не на кружковцев, вдумчиво изучавших марксизм.

Ее не удивил рассказ экскурсовода, насколько несознательными раньше были рабочие комбината, избившие первых кружковцев, когда те пришли в цеха агитировать их бросить работу и устроить политическую забастовку.

Она долго смотрела на фотографию большой группы детей разного возраста в одинаковых белых панамках. Надпись под снимком гласила, что это был последний выезд комбинатовского детского сада на летние дачи. Улыбающиеся воспитательницы в белых фартуках держали над детьми транспарант «Будущие сотрудники нашего комбината!», не подозревая, что скоро голодные сотрудники будут ночами разбирать цеха комбината по кирпичику, чтобы как-то прокормиться в наступившем будущем «социальной справедливости». В мазанке ее бабушки тоже было окно из цеховых рам и пристроена кирпичная кухня. Но взрослые не любили вспоминать то время «строительства нового общества», отмахиваясь от ее вопросов.

…И когда налаженная жизнь с наивной верой в безоблачное будущее вдруг рухнула под какие-то очередные тезисы об «исторической необходимости», Анна часто вспоминала ту давнюю экскурсию в музей при комбинате. Но почему-то из всех увиденных ею тогда фотографий чаще всего ей вспоминались снимки дам в скромных, но очень красивых платьях, в шляпках, с зонтиками и бисерными сумочками в руках, прикрытых ажурными нитяными перчатками. Дамы сидели прямо на траве, а возле них были разложены скатерки с запеченной на кострах курочкой, овощами, яйцами-крашенками и пузатыми винными бутылками. Учительница с легкой завистью тогда пояснила, что это жены дирекции комбината, но уж, конечно, не рабочих.

Анна тогда лишь горько усмехнулась. Ее бабушка была женой простого рабочего, да и сама была из рабочей семьи. Но в ее сундуке хранились в точности такие же перчатки и зонтик. Правда, раньше почти все рабочие еще держали скотину и рыбачили в путину. Но никто из женщин тогда по цехам не работал, марксизм не изучал и пальто на старость не шил.

Она понимала, что тот неправильно воспринятый урок историй, «легкие неточности», сообщаемые учительницей, — на самом деле значили в каждой жизни очень многое, гораздо больше, чем марксизм. И лишь когда весь жизненный уклад обрушился для мамы и ее сестер, Анна поняла, что пренебрежение к таким «мелочам жизни» и восхваление каких-то бандитов в качестве «марксистов» могут лишить любого, самого заурядного, а не какого-то «призрачного» будущего.

Ради будущего мамы и тетушек, она с удовольствием распростилась бы со своими надеждами на приключения, но все ее сожаления уже мало что значили для какой-то грозной силы, заключавшейся в невыученных на зубок уроках истории. Прошлое с пожелтевших снимков, давно ставшее историей, будто догнало настоящее, навсегда отрезав дорогу к будущему Началась та самая жизнь, о которой ее вскользь предупреждала бабушка, когда все вокруг «жили одним днем», не задумываясь, что через много лет внучка может спросить у бабушки, откуда в ее мазанке цеховые рамы.

С детства Анна слышала об этих «уроках истории», о них раньше постоянно упоминали в школе и по телевизору. Но жизнь показала во всей своей отвратительной изнанке, что все вокруг, хоть и говорят об этих «уроках», сами их не выучили и не осознали. Всю жизнь они отвечали их по неправильным шпаргалкам, считая, будто можно немного приврать, это же всего лишь история. А то, насколько при этом смещались акценты восприятия настоящего — тоже не слишком кого-то волновало. Ведь все были уверены в своем будущем, представлявшимся иногда Анне серой железобетонной тумбой.

Стоило лишь дождаться пенсии, сшив напоследок пару пальто — и вот перед тобой то светлое будущее, ради которого можно было солгать, будто в прошлом зонтики и летние перчатки носили исключительно дамы, а в округе до первого марксистского кружка — не было ни одного детского садика и больницы.

Неправильно воспринятые уроки истории сделали возможным новый виток «экспроприации экспроприаторов», только в качестве основного «экспроприатора» теперешние «прогрессивные люди своего времени» видели экспроприируемое по частным карманам государство. И при этом Анна нисколько не сомневалась, что как только борьба за государственную собственность завершится, так новые экспроприаторы нисколько не побрезгуют и теткиными пальто, и мамкиной пенсией.

Историческое видение момента позволило Анне понять, что налаженный на машиностроительное производство народный быт намеренно разрушается, ждать светлого будущего там больше не имеет смысла, а шансов свести концы с концами у нее там не предвидится. Зарплату начали выдавать коврами и стиральными машинами, наборами инструментов, хрустальными вазочками, которые мать и ее подруги не знали, куда девать, с надеждой глядя на Анну.

Вначале она, купив место на рынке, продавала все, что выдавали в счет заработной платы ее многочисленной родне и знакомым, потом к ней напрямую обратились из профкома комбината знакомые женщины, и Анна начала торговать комбинатовским ширпотребом не только по всей Украине, но и добиралась до России, ставшей вдруг чужим государством. Она тащилась со своим скарбом на автобусах и перекладных, видя, с какой неохотой молодые мужчины изображают из себя «таможенников» посреди степи, где люди веками строили единое государство.

Когда комбинат начал совсем останавливаться, а большая часть их прошлого коллектива разбрелась в поисках хлеба насущного, добираясь и до Москвы, Анна стала «челночить», прочесывая оптовые и «блошиные» рынки Польши и Одессы, торгуя на рынке теми влекущими женскими мелочами, которые из прошлых уроков истории считала чрезвычайно необходимыми в любой жизненной формации.

Она привозила сумочки, зонты, перчатки, заколки, колечки, платки… С безошибочным вкусом она выбирала самые красивые вещицы, которые, возможно, и не были предметами первой необходимости, но, по внутреннему убеждению самой Анны, — в наступивших временах являлись чем-то вроде воинских доспехов для каждой женщины, вынужденной сражаться за собственное будущее.

На ее рыночном пятачке висели непроданные с начала ее купеческой карьеры комбинатоские ковры, ценой которых давно никто не интересовался. Она сидела на стульчике с неизменной книжкой в руках на фоне огромных, слегка выцветших ковровых роз перед двумя вазочками с искусственными букетиками. К коврам удобно крепились шляпки, шали платки, а на прилавке были разложены черепаховые гребни и заколки, сумочки, шитые бисером и шелком, ажурные и лайковые перчатки. Анна выбирала эти «винтажные» вещицы так, будто старалась своими скромными усилиями вернуть незабываемую атмосферу тех музейных фотографий, навсегда запечатлевших настоящую женственность. И все вокруг настолько привыкли к ее завешенному коврами уголку, что так и называли ее торговый пятачок — «Розовый куст». Из-за этого куста Анна наблюдала, как стремительно нищала ее обычная клиентура, все чаще отказывая себе в милых сердцу дамских мелочах, со скорбным выражением лица обходя стороной манивший нетленной женственностью прилавок. У Анны впервые оказалось достаточно времени, чтобы поразмыслить об «уроках истории», пусть с трудом сводя концы с концами. И больше всего исторических аналогий для себя Анна могла выявить с жизнью бабушки, которая «под немцем» в войну так же торговала на рынке, продавая то, что не удалось экспроприировать экспроприаторам.

С рынка до ближайшей автобусной остановки, отмеченной фонарным столбом и желтой жестянкой с расписанием, Анна шла, прогибаясь под тяжестью сумок. В платной камере хранения на рынке она свой товар не оставляла не только по причине бережливости, но и потому, что нисколько не доверяла этой камере. Она уже один раз оставляла там большую коробку с соломенными шляпками с виноградными гроздьями и цветочками из стекляруса под уговоры товарок: «Ань! Да кому нынче эти шляпки нужны? Никто на эти шляпки не позарится!» И на следующее утро Анна убедилась, насколько ошибались ее непродвинутые в современном маркетинге коллеги, ханжески уговорившие ее оставить без присмотра «никому не нужные шляпки». В ту ночь, кроме ее коробки, из камеры хранения украли лишь сумку с пробковыми танкетками у одной вьетнамки и баул с бархатными корсетами у толстой бабы из Молдавии, не тронув чувалы с такими практичными и необходимыми в хозяйстве брюками, резиновыми калошами и китайскими пуховиками. Поэтому даже стул с деревянными шариками на спинке Анна с некоторой опаской тащила каждый вечер на хранение вместе со своими полинявшими коврами. Однажды, остановившись у фонарного столба с расписанием автобусов, Анна медленно соображала, как ей пристроить сумки на ноги, чтобы они не извазюкались в грязи. Был у нее такой негативный исторический опыт, потом сумка ни черта не оттерлась. Еще издалека она заметила, что прямо к расписанию какая-то несознательная сволочь прилепила рекламное объявление, написанное от руки. Что характерно, все бумажки с телефонными номерами под объявлением были оторваны, поэтому Анна заинтересовалась содержанием бумажки, налепленной наискосок автобусного расписания, которая давно выучила назубок на личном горьком опыте без всякого расписания. На остановке, кроме нее, никого не было, лампа фонаря едва горела. В этих потемках Анна попыталась с сумками подпрыгнуть повыше, но получалось плохо. Вдруг сильный порыв ветра сорвал объявление, и листок бумаги плавно спланировал прямо на лоб Анны, которой все же удалось немного подпрыгнуть. Клеили объявление домашним клейстером, поэтому сумки пришлось составить в грязь, чтобы двумя руками снять с лица тетрадный листочек и липкую кашицу из ржаного хлеба, на которой он держался на грязной жестянке автобусного расписания. Текст, нацарапанный шариковой ручкой на измятой бумажке, был больше похож на какое-то издевательство.

Мария Сергеевна потомственная гадалка и ясновидящая!

Снятие предсказания кукушки, правка изгибов судьбы. Гадание по трещинам на пятках.

Исцеление бесноватых наложением дисциплинарных взысканий на срок до 15 суток, исцеление хитроватых.

Любовь: возвращение любимого, объятия, слезы. Регулировка потенции, коррекция угла. Настройка времени потенции. Помощь в бизнесе. Готовые ауры успешных компаний, фирм. Ауры под ключ. Разработка амулетов с логотипом вашей компании. Составление фирменных молитв. Снятие порчи с трудового коллектива по групповой фотографии.

Сниму: венец безбрачия, фату одиночества, печать бобылизма, штамп целомудрия, «пластырь немоты», «кандалы безручия», «трусы бессилия».

Изгнание тараканов из башки и жилища.

Поиск вещей, заговор от прыщей и клещей, исцеление мощей.

Временная порча для военкомата, справки о порче. Заговор повестки. Отворот военкома.

Анна вытерла лицо носовым батистовым платком, оставшимся непроданным из весенней коллекции дамских носовиков с кружевами и виньетками, заметив, что с обратной стороны листочка тоже что-то написано. Она удивилась такой бережливости потомственной гадалки и ясновидящей, написавшей объявление на использованном листке. Неужели эта Мария Сергеевна не предвидела, что листок может налепиться ей на лоб, а она потом прочтет, что та написала на обороте? В ожидании автобуса Анна лениво подумала еще несколько обличительных мыслей по поводу потомственной ясновидящей, как внезапно поняла, что записка адресована ей лично: «Аня! Как завезешь сумки, приезжай к исполкому, я там тебя ждать буду!»

Анна, конечно, решила, что ни к какому исполкому она, на ночь глядя, не поедет. Но, добравшись до дома, спешно кинула все сумки в коридоре и, не дожидаясь автобуса, побежала к исполкому, стараясь не упасть в окружавшей ее темноте очередной «разрухи», когда никому не было дела до уличного освещения. Проклиная всех, кто неправильно воспринимал уроки истории, экономя на обычной человеческой порядочности, она и не вспомнила о своем «историческом опыте», рванув, сломя голову, навстречу к долгожданным приключениям по первой же почеркушке неизвестной ей дамы, столько пообещавшей в своем объявлении всем желающим и страждущим. В голове Анны лишь кровью стучала ее фраза: «Любовь: возвращение любимого, объятия, слезы…» Не то, чтобы она на такое рассчитывала в реальности, давно став прагматичной и приземленной особой с твердыми материалистическими взглядами на будущее, но… чем черт не шутит?

Подбежав к исполкому, она чуть было разом не отказалась от своих материалистических принципов, поскольку исполком был освещен огнями газовых фонарей, а перед парадным, возле транспаранта «Будущие сотрудники нашего комбината!» фотографировались дамы в шляпках и белых фартуках с умытыми детьми с чистых рубашках. Но какие-то принципы все же остались в Анне неколебимыми, потому что она сразу заметила одну неувязочку: все здания, фотограф, няни, дети и само здание исполкома — были в разных оттенках коричневого цвета, будто сошли с выцветших дореволюционных снимков. Никаких больше цветов возле растерянной Анны не было, поэтому она не решалась перейти улицу, чтобы подойти поближе. Ей на минутку почудилось, будто стоит ей сделать еще шаг, как и она станет фигуркой с этого ожившего снимка, навсегда лишившись собственного будущего.

Она не заметила, как к ней подошла высокая темноволосая женщина и вежливо поздоровалась. Анна мельком взглянула на нее и тут же успокоилась, потому что у дамы были ярко-красные губы и голубые глаза, а сама она куталась в шелковую бордовую столу.

— Извините, а что здесь такое? — отважилась она спросить у незнакомки.

— Да решила как-то оживить обстановку, — призналась дама. — Ну, не принимать же тебя в съемной квартире, где две клуши будут ссориться на кухне на счет пеленок и картошки. Все же это можно было себе позволить, когда впереди маячило немного другое будущее. Пойдем, не бойся!

Она взяла Анну за руку, но стоило им шагнуть в направлении исполкома, как фонари погасли, а публика, фотографировавшаяся только что со смехом и шутками, исчезла. Анна даже засомневалось, не показалось ли ей все, что она только что видела собственными глазами, как вдруг она поняла, что они идут вовсе не к их исполкому, а к какому-то удивительно красивому сооружению, которое она смутно помнила по своим мечтам, на которых давно поставила жирный крест.

— Ты не ошиблась! — успокоила ее дама. — Палаццо Дукале, Дворец Дожей в Венеции, куда ты так рвалась когда-то в мечтах… Решила для начала исполнить твою мечту, чтобы все последующее в своем теперешнем будущем ты воспринимала с присущей тебе прагматичностью.

— Меня что, казнят на рыночной площади как Марино Фальеро? — с опаской спросила Анна.

— До этого, очень надеюсь, не дойдет, — неуверенно ответила дама.

Это не слишком успокоило Анну, уже догадавшуюся, что перед ней — та самая потомственная ясновидящая, написавшая объявление на столбе с автобусным расписанием. Наверно, она что-то негативное рассмотрела на ее счет в своем хрустальном шаре, поэтому различными иллюзиями решила как-то скрасить Анне жестокий моральный удар. Ей даже вспомнилась какая-то книжка, где человек перед казнью тоже попадал в какие-то чудесные места, где он хотел побывать в своем будущем, сжавшимся до гильотины. Почему-то с нездоровым ажиотажем ей захотелось жить, хотя будущее давно не сулило ей никаких перспектив. Она вырвала свою руку из теплых мягких ладоней дамы с твердым намерением потребовать немедленно предсказать ей все те гадости, которые та хотела смягчить этими видениями.

— Мария Сергеевна, — неуверенно обратилась она к даме.

— Это я просто в объявлении написала, — призналась дама, жестом остановив ее сбивчивую речь. — Вернее, сняла со столба чужое объявление, написала тебе записочку, да и прикрепила к расписанию автобусов. На столбе же не напишешь: «Средняя горгона Эвриале приглашает на собеседование возможную претендентку на роль музы истории Клио. Моральных уродов, маньяков, жлобов и недоумков просьба не беспокоиться!»

— Да, такое лучше не писать на столбе, — подтвердила Анна, начиная порицать себя за легкомыслие.

— Анна, ты слышала что-то про муз из античной мифологии? — ответ поинтересовалась дама.

Еще бы Анна не слышала про муз, без конца читая всю, что могла отыскать по древнегреческой мифологии! Она перечислила имена муз, заметив, что, по сообщению Павсания, первыми, кто почтил муз и принес им жертвы на Геликоне, были не поэты, певцы и ученые, а страшные великаны алоады, которых звали От и Эфиальт. Они ввели культ муз и дали им имена, считая, что муз только три: Мелета («опытность»), Мнема («память») и Аойда («песня»). Впоследствии этот культ вошел в ритуал почитания богини памяти Мнемозины, которую считали матерью всех девяти муз.

— Отлично! — похвалила ее дама. — Итак, хочу представиться официально. Как ты уже поняла, я вовсе не ясновидящая Мария Сергеевна, хотя о будущем кое-что знаю, но лишь потому, что лучше других знаю прошлое и чту богиню Мнемозину, зная, что когда боги хотят наказать людей, они лишают их памяти. Зовут меня Эвриале, и ничего гадкого лично тебе предсказывать не желаю! Более того, обязуюсь помогать тебе во всем и даже следить за твоим товаром в камере хранения, если ты согласишься… выступить второй музой Клио. И в качестве доказательства серьезности моего предложения и реальности происходящего — я решила исполнить твою мечту! Конечно, я могу это сделать ненадолго, но до первого утреннего луча Палаццо Дукале в твоем полном распоряжении, благословенная Клио! Ну, ты ведь согласишься?

— А кто от такого откажется? — растерянно пробормотала Анна, понимая, что ей следовало бы поломаться для приличия и высказать толику недоверия.

Впрочем, Древняя Греция с ее мифами давно стали для нее куда реальнее происходивших «демократических преобразований всего общества», наблюдать которые ей не составляло никакого резона, зная, что в них у нее вообще нет никакого будущего — ни ближнего, ни дальнего. Украдкой она потрогала плиты под ногами, сделав вид, будто завязывает шнурок на кроссовках. Камень был вполне реальным, шершавым и холодным. И она почувствовала, как душу захлестывает неудержимый восторг. Пусть лишь на одну ночь и может даже во сне перед казнью за просроченную плату на рынке, но она в Венеции!

Осматривая величественное здание резиденции дожа, она пожалела, что в нем почти не осталось от первоначальной античной конструкции, возведенной до 1000 года на основе существовавших с незапамятных времен римских стен. Вид с лагуны, который она так хорошо знала по фотографиям, придали Дворцу Дожей каменотесы Филиппо Календарио, Пьетро Базейо и мастер Энрико в 1400–1404 годах. Но они с Эвриале стояли на Площади Святого Марка, где фасад дворца был достроен спустя почти 30 лет. Ей не терпелось попасть внутрь, чтобы увидеть росписи Беллини, Тициана, Веронезе, Тинторетто и многих других. Конечно, ей хотелось бы прикоснуться и к перилам крытого моста Вздохов, по которому осужденных уводили в тюремное крыло Дворца. Она залюбовалась балконом в центре восточного фасада, выполненным учениками Сансовино в 1536 году. Над балконом красовалось стрельчатое готическое окно со скульптурным изображением дожа Андреа Гритти перед символом Венеции и статуей Правосудия работы Алессандро Витториа. Именно с этого балкона, выгядевшем в свете фонарей особенно торжественно, в 1866 году было провозглашено воссоединение Венеции с Итальянским Королевством.

С площади Святого Марка во двор Дворца Дожей, как уже знала Анна, можно было пройти через Бумажные ворота — Порта делла Карта, созданные Джованни и Бартоломео Бон., в форме стрельчатой арки, украшенной в ее верхней части декоративными элементами в готическом стиле. Сюда вносили верительные грамоты, отсюда выносили важнейшие документы, поэтому ворота со статуей дожа Франческо Фоскари перед крылатым львом носили такое интригующее название.

Но, перед тем, как через Бумажные ворота пройти в арочную галерею Фоскари, а затем во двор Дворца Дожей, Анна принялась искать хоть какую-то надпись на каменных плитах, упоминавшую о доже Марино Фальер или Марин Фальер, поразному упоминавшийся в литературе. Она знала, что помост, на котором ему отрубили голову, был прямо перед входом в Бумажные ворота. Возможно, она даже стояла на плитах, по которым стекала его кровь.

— Вряд ли ты найдешь здесь его имя, — усмехнулась Эвриале. — Имя Фальера было стерто с фриза в зале Большого совета, где выбиты имена всех дожей, и заменено надписью «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления». Больше никаких упоминаний о нем здесь ты не найдешь. Ты читала о нем трагедию лорда Байрона?

— Мне интересен этот человек, решивший взять всю ответственность власти на себя, — призналась Анна. — Марино было 33 года, когда после смерти маркиза Адзо д’Эсте, началась война за его наследство, и против Венеции выступил папский престол, а на Венецию был наложен интердикт, по которому венецианцы были отлучены от церкви, всё их имущество конфисковано, договора аннулированы, и любой человек мог законно взять венецианца в рабство. Тогда возник заговор против дожа, который был раскрыт. Для контроля над заговорщиками был учрежден специальный Совет десяти. А Марино Фальера был военачальником, дипломатом и членом Совета Десяти. Он командовал венецианскими войсками при осаде Зары, победил 80-тысячную армию венгерского короля. Командуя флотом, взял Капо д’Истрия, был подестой на материке. Послом в Генуе и Риме представлял интересы Венеции. Дожем был избран в 80-летнем возрасте заочно, находясь при этом в Риме с дипломатической миссией. Сам Мариино за это время превратился в мудрого старика, понимая, что Венеции предстоят трудные годы, поэтому решил сосредоточить власть, чтобы лучшим образом организовать оборону. А Совет десяти стал высшим государственным органом, состоявшим из таких же стариков, ни за что не отвечавших, желавших тайно править из-за его спины в интересах своих семей. Мне очень интересен этот человек, решивший вернуть власти ее первоначальное значение. Его заговор был обречен, а через три года после его казни Венеция утратила все его завоевания…

— Ну, у него были свои недостатки, — уклончиво прокомментировала Эвриале ее эмоциональную декламацию. — Но вот в чем ты права, так это в том, что ищешь подтверждение своим историческим изысканиям в настоящей литературе, у Каллиоп своего времени. У Байрона здесь был экскурсоводом один темпераментный итальянец, сразивший его замечанием, что вот на этой «Золотой лестнице», спроектированной Сансовино в 1538 году для дожа Андреа Гритти и законченной Скарпаньино в 1559 году, — Марино Фальеро был коронован, а затем обезглавлен. Хотя, как ты сама понимаешь, рубить голову старику на лестнице, покрытой позолоченной лепниной, крайне неудобно. Но какой практичности можно ожидать от английского лорда и итальянского экскурсовода? Однако это замечание так зажгло Байрона, что он написал свою трагедию, А после сообщил в письме своему другу Меррею, что «вложил душу в эту трагедию», сделав очень важное примечание, которое лучше всего раскрывает связь Каллиопы и Клио: «Помните, это не политическая пьеса, хотя и может походить на таковую. Она строго историческая, читайте историю и судите по ней!» — Здорово! — искренне восхитилась Анна.

— Кстати, а какую эпоху ты предпочитаешь? — остановилась Эвриале лестнице, которая вела в парадные залы дворца.

— Предпочитаю ту эпоху, которая мне досталась, но непременно с винтажными аксессуарами, — ответила Анна.

— Отлично! — одобрила ее выбор Эвриале. — Остановимся в зале Скарлатти, где собирались сановники в алых тогах, ожидали выхода дожа для проведения официальных церемоний. Отделка этого зала была выполнена под руководством Пьетро Ломбардо. Богатый деревянный потолок относится к началу XVI века. На изящном мраморном камине установлен герб дожа Агостино Барбариго.

— А я теперь, как Золушка? — поинтересовалась Анна, заметив, что на ней вместо джинсов лиловое вечернее платье, гармонировавшее с оливковыми тонами зала Скарлатти. — В двенадцать часов все превратится в капустную кочерыжку?

— Да как сказать, — туманно ответила Эвриале. — Платье с модного показа в Милане, с недели моды, аксессуары из города Парижа. Если не хватятся, оставим себе! Давай-ка, познакомимся с местной венецианской кухней, которая имеет отдельное название «Veneto». Она не совсем итальянская, поскольку сформировалась под влиянием Среднего и Дальнего Востока, благодаря иностранным купцам, привозящим с собой из далеких стран, но и оригинальные рецепты, а также специи и приправы. Венеция в течение многих веков была центром торговли между Европой и Востоком, здесь объединились воедино арабская, турецкая и азиатская кухня. И сейчас прямо среди этой исторической роскоши мы устроим венецианскую тратторию!

Эвриале хлопнула в ладоши, в зале зажегся верхний свет, появился столик на двоих и череда растерянных официантов с блюдами. На всех была разная униформа, поэтому Анна поняла, что Эвриале каким-то образом вытащила официантов из самых разных тратторий Венеции.

— Хотелось бы создать непринужденную атмосферу, — призналась она, разворачивая салфетку. — Ты же с работы, голодная? Любишь итальянскую кухню?

— О! Только не это! — взмолилась Анна. — У нас с утра до вечера на рынке праздник итальянской кухни! Там две бабы мини-пиццу разносят, у меня от нее изжога.

— Это с прокисшим огурцом и кетчупом? Фу, гадость какая! Я тоже попробовала, пока давеча за тобой наблюдала. Ну да, не повешу же я объявление на кого попало! — ответила горгона на вопросительный взгляд Анны. — Потому извини, наблюдала за тобой. И думаю, нам сегодня не совсем помешает гастрономическая атмосфера Венеции с ее аллегориями и загадочными натюрмортами украшенными моллюсками, крабами, омарами, лангустами, креветками… Как там писал Иван Бунин о великолепной Венеции?

— Мы же ночью здесь, — заметила Анна, восторженно наблюдая, как настоящие венецианские официанты грациозно сервируют их стол. — Поэтому о небе судить не берусь, а вся авантюрность обстановки больнее ассоциируется с воспоминаниями венецианца Джакомо Казановы. Но, раз уж мы в Венеции, хочется местные блюда из рыбы! Хотя я всегда предпочитала нашу привычную кухню. Мы с мамулечкой даже бычков в томате на зиму крутили. Синенькие там… помидорчики…

— В курсе! — строго оборвала ее горгона. — Давай полакомимся чем-то более соответствующим романтической атмосфере.

— Да уж не отказалась бы! — сказала Анна, радостно потирая руки.

— Отлично! Какое вино предпочитаешь? — спросила Эвриале, подавая знак официанту в красном мундире.

— Вообще-то я не такая! — отмела возможные подозрения Анна. — Но сегодня… за встречу разве что…. Можно красненького.

— Самое знаменитое вино Тосканы — Кьянти, — на чистом русском языке вдруг сказал склонившийся над Анной официант, подавая ей винную карту. — Его основа — сорт Санджовезе. Кьянти может быть очень простым и легким вином, но может — дорогим и ценным, с отличным потенциалом выдержки. Рекомендую попробовать и Франчакорту, являющимся самым престижным вином из Венеции, но Кьянти, безусловно, самое популярное итальянское вино в мире.

— А… так мы где-то у нас остались? Это все не настоящее? — разочарованно протянула Анна. — Вы сами-то откуда?

— В Венеции второй год, в Москве работал преподавателем, — сухо отрекомендовался официант.

— Вот черт! — втянула голову в плечи Анна. — Предупреждать надо! Давайте Кьянти!

— Ладно, нам тоже тут лишни люди ни к чему, — недовольно заявила Эвриале, явно расстроенная присутствием российского знатока венецианских вин.

Она щелкнула пальцами, и официанты, выставив свои подносы на появившийся перед ними стол, медленно растворились в воздухе. Сразу после их исчезновения на столе появились большие старинные часы с выдвижным ящичком внизу и бронзовыми лапками.

— Ты кого вообще брал? — обратилась горгона к часам. — Почему тут один начал нам вина рекомендовать по-русски? Нарочно переместились в Италию, чтоб никто ничего не понял! И тут нам Кьянти предлагают по-русски!

— А я в его анкету не заглядывал! — склочно возразили часики, почесывая ножку о салфетку. — Сейчас тут, поди-ка, и все гондольеры русские! Все сейчас подальше от реформ ломанули. И понять их можно! Сейчас в Японии, наверно, все гейши и самураи — русские.

— Ты Японией не прикрывайся! Мы в Венеции! И здесь гондольеры имеют потомственную лицензию, которую пока за взятки не продают! — жестко возразила Эвриале. — Сам теперь десерт подавать будешь! Организуй Берлинский симфонический оркестр и пару победителей международных конкурсов бальных танцев. Мы вообще-то в платьях от Армани!

Больше всего в ту ночь Анне запомнился даже не вальс с элегантным преподавателем танцев на паркете школы GallaDance из Монте-Карло, оказавшимся родом из Харькова, а то, что в каждом рыбном блюде она обнаруживала по серебряному колечку венецианской работы.

Эвриале объяснила ей, что Венеция — это не только город-рыба, но и город колечек. Ведь и святой Марк, в честь которого названа площадь перед Дворцом, передавал через рыбака дожу кольцо в знак своего покровительства Венеции. А каждый новый дож здесь бросал в море собственное кольцо, как бы обручаясь с морской стихией со словами: «О Боже, даруй нам и всем тем, кто поплывет вслед за нами, спокойное море!» Немудрено, что здешняя рыба просто кишит драгоценными кольцами.

Колечко на последний мизинец Анна вытащила из мидии уже под самое утро, с сожалением поместив его на свой пальчик, понимая, что чудесной сказке приходит конец.

* * *

…Она проснулась утром с гудевшей головой, лежа поперек кровати в атласных туфлях и лиловом платье. Джинсы, ветровка и кроссовки были кем-то небрежно брошены в кресло. С крайним облегчением Анна вспомнила, что нынче понедельник, поэтому на рынок ей идти не нужно. Она решила еще немного вздремнуть, но при этом из бережливости решила снять шелковое платье, ласковой пеной обнимавшее всю ее фигуру.

Как только она увидела, что на всех пальцах у нее надеты кольца, которые она накануне с азартом искала в каждом кусочке рыбы, до нее стали медленно доходить события минувшей ночи и обещания, данные ею горгоне под каждое колечко на ее пальцах.

Первый этап боевого задания она выполнила в тот же день, купив компьютер и заключив договор с провайдерской фирмой. Сидя у включенного компьютера и тупо глядя на заставку «Мы рады приветствовать Вас на просторах бескрайнего Интернета!», она почувствовала, что два колечка с аметистом и крошечным изумрудом, сжимавшие ее пальцы так, будто хотели впиться в ее кожу, — совершенно перестали давить и сделались удивительно удобными.

Зато на среднем пальце немедленно давить начал большой венецианский перстень с дымчатым топазом и латинской надписью вдоль кольца «Все Ангелы были заняты. Послали меня!»

Анна сразу вспомнила, что ей надо найти в Интернете какой-то блог… или блок. Вот только она никак не могла вспомнить, что за блок ей надо было найти… смутно припоминая что-то овощное. То ли помидоры на проводе, то ли хрен в томате…

Решив попробовать изучить поисковую систему, как советовала ей первым пунктом памятка для новичков, выданная молодым человеком, подключавшим ее компьютер к Интернету, она так и набрала в Яндексе: «хрен в томате», радуясь тому, как все разумно и демократично устроено в этом новом для нее пространстве, поскольку ответ получила практически сразу.

Первой строчкой в Яндексе по частоте упоминания этого выражения стоял блог «Огурцова на линии». Стоило Анне щелкнуть мышкой по указанной в поисковике ссылке, как кольцо с топазом перестало давить на палец, будто было тщательно подобрано ей по размеру.

Она начала читать статьи блога, поражаясь, как мысли этой «мадам Огурцовой» созвучны ее собственным, как давно, оказывается, она хотела почитать что-то такое, где одновременно присутствовало бы что-то историческое, политическое, литературное, философское.

Пожалуй, лента комментариев была зачастую даже интереснее, чем сами статьи. В ней самые разные люди спорили о жизни, а сама автор блога была среди них своеобразным арбитром. Разговоры после статей принимали иногда неожиданные повороты, становясь темой очередного выступления хозяйки блога, расставлявшей акценты именно с исторической точки зрения, которая для Анны была верхом жизненного прагматизма.

Неизменно после каждой статьи первым появлялся комментарий одного и того же посетителя. Как поняла Анна, он был известным физиком. С небольшими вариациями, каждый раз он писал одно и то же: «Трепещите, лжецы предатели и воры!» А потому каждый вечер теперь, особо не задерживаясь на рынке, Анна спешила домой, чтобы узнать, не появилась ли новая статья в блоге? Для себя она так и формулировала свой интерес: трепещут уже эти самые или еще нет?

Она и сама все чаще ловила себя на мысли, что начинает трепетать от предвкушения чтения, которое вдруг начало приносить ей такое же удовольствие, как когдато в детстве, когда она не могла оторваться от книги и читала под одеялом с фонариком.

Больше всего ее завораживали статьи из раздела по государственному управлению. Ей и до блога казалось неправильным вдруг среди шаткого социального равенства — выбирать государственным курсом «формирование класса эффективных собственников». Каждый из них имел в прежние времена «терки с законом», с нескрываемой ненавистью относясь к менее удачливым согражданам, разрушая все, к чему не прикасался. Мысли, тревожившие Анну, формулировались в блоге с невероятной простотой, вызывавшей радостную догадку, что где-то внутри она тоже всегда была в этом уверена.

Об «эффективных собственниках» хозяйка блога писала, что никто не может «эффективно» управлять собственностью, создать которую не в состоянии, если вдобавок убрать те критерии эффективности, в которых она создавалась. Из такого подхода вытекало лишь, что к управлению государством пришли необразованные люди, ничего не понимавшие в государственном управлении, неспособные проникнуться глобальным государственным мышлением. Но более всего Анне импонировало выражение «нетипичные мотивации», которые «мадам Огурцова» усматривала у всех, кто решил завладеть государственным достоянием для себя одного, «обирая не только живых, но и мертвых и еще не родившихся».

На исторических статьях Анна следила, как система управления государством изменялась с учетом опыта других государств еще в античности. Особо ревностно отслеживалась система управления давнего соперника Рима — Карфагена. Историк Полибий, излагавший точку зрения наиболее влиятельных римлян, писал, что решения в Карфагене принимались народом (плебсом), а в Риме — «лучшими людьми», то есть Сенатом.

Однако, по мнению более серьезных греческих историков, Карфагеном на самом деле правила Олигархия. В Греции считалось, что Карфаген продолжает путь, выработанный в Спарте с «ротационной» олигархией, в то время как большинство греческих городов-государств выбирало демократию. Поэтому для себя Анна никак не могла объяснить такую «историческую необходимость», когда посреди мамкиной подготовки к пенсии — в мирное время в самой богатой стране мира верхушка вдруг решало устроить олигархическую систему правления, хотя от нее уже пали и Спарта и Карфаген.

Никогда бы Анна о себе не подумала такого, но под влиянием публикаций блога она начала серьезно читать Аристотеля, опровергавшего распространённое в античности представление о необходимости имущественного ценза при избрании достойнейших, как это происходило в Карфагене. Основную опасность такого подхода он видел в коррупции, то есть в фактической «покупке власти».

Всего же более отклоняется от аристократического строя в сторону олигархии карфагенское государственное устройство в силу вот какого убеждения, разделяемого большинством: они считают, что должностные лица должны избираться не только по признаку благородного происхождения, но и по признаку богатства, потому что необеспеченному человеку невозможно управлять хорошо и иметь для этого достаточно досуга.

[Аристотель. «Политика»]

Но если избрание должностных лиц по признаку богатства свойственно олигархии, а по признаку добродетели — аристократии, то мы в силу этого могли бы рассматривать как третий тот вид государственного строя, в духе которого у карфагенян организованы государственные порядки, — ведь они избирают должностных лиц, и притом главнейших — царей и полководцев, принимая во внимание именно эти два условия. Но в таком отклонении от аристократического строя следует усматривать ошибку законодателя.

…Хотя должно считаться и с тем, что богатство способствует досугу, однако плохо, когда высшие из должностей, именно царское достоинство и стратегия, могут покупаться за деньги.

Вполне естественно, что покупающие власть за деньги привыкают извлекать из неё прибыль, раз, получая должность, они поиздержатся. Невероятно, чтобы человек бедный и порядочный пожелал извлекать выгоду, а человек похуже, поиздержавшись, не пожелал бы этого.

В Древнем Риме постановления сената сохранили силу законов, но принимались обычно по инициативе императора. Начиная с Октавиана Августа, фактический император Рима носил титул «принцепс» — то есть «первый из сенаторов».

История превратилась для Анны в захватывающий детектив. Она видела, как попытки демократизировать государственный строй Древнего Рима, разбить главенство сената давали лишь отрицательные результаты, восстанавливая магистратский произвол в лице принципата — власти избранного сенатора.

Больше всего ее потрясло, что и в античности цивилизованные люди искренне презирали «принципы восточной абсолютной монархии», предусматривавшие раболепство, преклонение и абсолютное пренебрежение к жизни и стремлениям подданных. Намного более полезным для государства считались демократические принципы и широкое развитие местного самоуправления.

На примере истории Древнего Рима она видела, как власть сената всё более ограничивалась, сосредоточиваясь в руках императора, хотя формально сенат продолжал считаться одним из высших государственных учреждений. На самом деле, сенат превратился в собрание представителей знатных семейств, не имеющее большого политического влияния.

Анна понимала, что демократическая система, предусматривавшая существование выборных институтов власти, — все же меньше зависела от конкретной личности одного человека, замыкающего на себе все государственное управление. Поэтому мысленно она часто возвращалась к истории Марино Фальеро, решившего узурпировать власть у Совета десяти, с которым была связана вся его жизнь. Теперь ей вовсе не было с такой же однозначностью ясно, кто же был предателем в той венецианской истории?

Все эти дискуссии в блоге то гасли, то разгорались на фоне происходивших в России изменений в государственном управлении, все больше замыкавшемся на нескольких людях в высшей иерархии государственного управления, явно неспособных решать в такой огромной стране все и за всех. В результате, само управление все больше разваливалось по рукам приближенных «удельных князьков», в задачу которых входило лишь заткнуть малейший протест на местах. И из своего скромного исторического опыта Анна с горечью понимала, что «мадам Огурцову», жившую где-то на Урале, рано или поздно начнут душить в провинции местные «мандарины».

Главное, что именно здесь, в блоге, Анна, наконец, с душевным облегчением поняла, насколько безнравственными являются все поиски «национальных идей» и «национальных идеологий». Раньше слушая споры и беседы об этих поисках, она понимала, что за ними стоит лишь попытка оправдать захват государственной собственности… с точки зрения ее жизненной позиции. Но у нее еще хватало решимости не признавать, будто она — настолько ничтожна, что ее можно лишить и такого будущего, которое маячило перед ней теткиными пальто.

«Мадам Огурцова» с легкостью доказывала, что раз нация уже смогла создать такое государство, то какая идея может быть выше России? Все надо рассматривать с точки зрения блага государства. А какое благо может быть от ограбления практически всего населения, если некоторые присвоили и то, «что принадлежать никому в отдельности не может»? Она задавалась вопросом, какая еще «идеология» нужна в нормальном обществе в мирное время? Разве кто-то из живущих не знал заповеди «не убий, не укради, не лги, не прелюбодействуй…» и далее по тексту? Эта «идеология» была для всех единой, поскольку ее несоблюдение абсолютно одинаково не нравилось всем.

Здесь лучше задаться вопросом: а для чего нужна идеология? А для начала она, безусловно, требовалась, чтобы сподручнее плевать на конституцию и Уголовный Кодекс. А затем уж следовали и более насущные потребности «экспроприации экспроприаторов», то есть, идеология требуется исключительно с целью захвата чужой собственности. И ведь «светлые горизонты» для всего человечества рисовались идеологами вполне прозрачно: никто в коммунизме не будет иметь никакой собственности вообще. Идею так и не смогли воплотить в жизнь, но уроки восприняли на будущее: без частной собственности нет человеческой личности, нет и самого человечества.

Но смысл любой идеологии — в отходе от цивилизованных принципов римского права, когда никому нельзя приобрести собственность без согласия ее предыдущего владельца.

И, казалось бы, если уж вписываться в мировое сообщество, то, прежде всего, следовало бы отказаться от присвоения государственной собственности нецивилизованным, то есть «идеологическим» путем. Поскольку любая идеология — это попытка завладеть тем, что тебе никак принадлежать не может, — поверх существующего законодательства, поверх сложившихся общественных норм поведения. Поэтому такой «идейный» путь приобретения собственности всегда приводит к гуманитарной катастрофе.

Анне тогда вовсе не почудилось, как резко с почти животной ненавистью на хозяйку блога вскинулся один из посетителей с ником «Седой». Интуиция подсказывала ей, что этот посетитель доставит всем много проблем в будущем.

Постепенно на палец левой руки начал давить перстень с кораллом на указательном пальце, по которому вилось на латыни изречение из Плутарха «Выйди из тени!» Она даже не удивилась, что в блоге пошел цикл статей по «Застольным беседам» Плутарха, которые Анна начала с осторожностью комментировать, пересыпая свои размышления историческими примерами. Но пока она опасалась вступать в разговор с кем-то из посетителей, вовсе не из-за «Седого». Больше всего она переживала, как к ее появлению отнесется сама хозяйка блога.

Ее выступления восприняли на удивление приветливо. Но стоило Анне высказаться о том, как их грабили в Польше, когда она ездила туда за товаром, ей ответили шутками, что не стоит настолько прикидываться, что в целом не слишком хорошо изображать из себя героиню романа хозяйки блога. Анна еще не успела перечитать все романы «мадам Огурцовой», поэтому вначале не поверила, будто в ее романе «Армагеддон № 3» тоже есть героиня Анна, которая ездила за товаром в Польшу. Намеренно заглянув в этот роман, она обнаружила, что в качестве эпизодического персонажа там выведена именно она, даже внешне описанная с большой точностью. В романе действовал и другой персонаж, проводник прицепного вагона Петрович, в котором Анна немедленно узнала польского проводника, пристававшего к ней всякий раз, стоило ей собраться «почелночить».

Кольцо давно перестало давить на указательный палец, но Анна не могла понять, откуда эта писательница могла знать идиотские стишки, которые ей писал этот проводник по-русски.

Она уже стала вполне «своей» в блоге, когда почему-то начало давить кольцо с небольшим домиком вместо камня, которое Анна носила на большом пальце левой руки. Пока она старалась вспомнить свой прошлогодний сон про Венецию, ей пришло письмо с приглашением приехать в гости к хозяйке блога, который на ее глазах разрушили, продержав в неведении около двух недель. Через две недели блог восстановился на новой площадке, и Анна поняла, как много он стал значить для нее. И когда она купила билет к Каллиопе, кольцо сразу же перестало давить.

Как и Анна, никто из собравшихся в гости спонтанно, от себя такого не ожидал. Потому все происходящее слилось в какой-то непрерывный праздник, будто взрослые люди ненадолго окунулись в детство. Большинство посетителей блога двигалось к Каллиопе с Запада. На Киевском вокзале Анну встретила небольшая кампания, добиравшаяся до места на машине. Ночью она только два раза спрашивала себя, как у нее хватило авантюризма оказаться посреди России в машине с мужчинами, которых она знает лишь по сетевому нику. Но за насущными проблемами эти мысли ее покидали, она весело подхватывала разговор, хохоча рассказываемым анекдотам. Особой популярность пользовался один старый советский анекдот, который стал рефреном ее путешествия.

Накатала у одного мужика жена жалобу в партком. Типа не спит с ней продолжительное время. Того вызывают в партком на проработку. Мужик с ходу начинает оправдываться: «Во-первых, я — импотент!»

— Во-первых, ты — коммунист! — обрывает его парторг.

Утром восходящее солнце било им прямо в ветровое стекло. Они подъехали к дому хозяйки блога и встретили там всю кампанию из постоянных посетителей. И понеслось! Купание-загорание, водка-пиво и шашлыки, пение под гитару и непрерывный смех, будто рвавшийся из всех гостей, явно давно не смеявшихся, как и Анна. И на каждую просьбу или шутку присутствовавшие хором отвечали с наигранной назидательностью: «Во-первых, ты — коммунист!»

И уже на обратном пути, на подъезде к своему дому, Анна почувствовала нехорошую саднящую боль в сердце, с какой всегда встречала дурное предчувствие. И на данном историческом этапе дурные предчувствия оправдывались намного чаще, чем радужные надежды. К гадалке не ходи.

Все, что начало твориться в жизни «мадам Огурцовой» вскоре после их отъезда, больше напоминало Анне избитое выражение «кино и немцы». По исторической аналогии Анна, конечно, понимала, что такую дискуссионную площадку не могут не замечать люди, облепившие государственное управление с массой «нетипичных мотиваций». К тому же сама хозяйка блога пообещала научить управлять государством всех желающих буквально «за чирик». Она написала, что в России всех проблем на три месяца, как это и показало правительство из старых советских специалистов, ликвидировавших разрушительные процессы дефолта 1998 года за один квартал и организовавшее промышленный подъем, тут же подавленный их преемниками.

К ней домой ворвались следователи, устроив обыск, возбудив уголовное дело по статье 282 УК РФ «Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства», явно желая попросту уничтожить. И Анна поражалась этим мужчинам, предавшим собственную профессию, выбрав которую, они все же сами должны были защищать права женщины, а не пользоваться ее полной беззащитностью. Они с такой ненавистью старались растоптать и унизить ее человеческое достоинство, что Анна больше нисколько не сомневалась — перед ней та самая Каллиопа, муза эпической поэзии, вызывавшая в людях чувство жертвенности, побуждающее человека преодолеть свой эгоизм и страх перед судьбой. Да, иногда она была резка с своих безошибочных суждениях, страшных именно тем, что оспорить их было невозможно.

Анна помнила, как один молодой человек спросил хозяйку блога, какие книги она посоветует ему прочесть, чтобы спорить с ней на равных. Анне очень понравился ее ответ: «Если я подумаю, то выскажу свое суждение в бесспорной форме!» И в этом она очень напоминала архаических муз, которых древние, как об этом сообщает Гесихий, греки называли «бурные», «неистовые», считая, что в чем-то именно увенчанная золотой короной Каллиопа сближается с ночными богинями мщения эринниями.

Анна сразу почувствовала, кто ворвался к ней в дом, прочитав в блоге, что полицейские заявили, будто выступают в интересах «двухсот наций», у которых Каллиопа «унизила человеческое достоинство». Она только хмыкнула про себя, прочитав ответ Каллиопы, что нация в государстве может быть лишь одна, а они, как служители Фемиды, должны стоять на защите ее исконных интересов.

Она давно не вспоминала свой красочный сон, когда однажды ночью она вначале попала в ожившее дореволюционное фото, а потом оказалась в Венеции, хотя так и не могла вспомнить, где же она купила лиловое платье, атласные туфли и венецианские колечки, сразу отмеченные Каллиопой. Но она помнила, что ее собеседница, носившая странное имя «Эвриале», с грустью сетовала на то, что раньше в роли Каллиопы и Клио выступали мужчины, поэтому и ей было значительно проще. Она явно не доверяла их слабой женской оболочке, удивляясь, почему на этот раз, когда само время взывает к настоящим мужчинам, музами стали слабые женщины.

Но если бы эта Эвриале сейчас следила за Каллиопой, она бы поняла, что ничего случайного не бывает. Возможно, ответ на доводы слабой ничтожной серости и должен был прозвучать именно от женщин, поскольку там шли спекуляции на лучших человеческих чувствах.

От Каллиопы явно требовалось изложить ситуацию драматически. Но создатели этих искусственных «ситуаций» явно не учли, что на их долю выпала совсем другая, никогда прежде не встречавшаяся им Каллиопа, которая из женского упрямства никогда в жизни не делала того, что от нее добивались вопреки ее убеждениям. Каждый наезд на нее она превращала в смешные заметки, умудряясь все происходящее свести к очередной сказке.

«Штрафом в размере заработной платы и арестом на срок четыре месяца осужден сегодня Мухосранским районным судом сантехник Управляющей компании «Комфорт» гражданин Копылов Вениамин Михайлович. В ночь на 14 августа этого года гражданин Копылов в нетрезвом состоянии совершил преступное деяние, предусмотренное ст. 280 УК РФ «Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности». Пока его не забрал наряд милиции, вызванный жильцами дома № 23 по улице Красногеройской, он кричал во дворе этого дома: «Вся система прогнила! Все надо менять!»

Этот идиотский анекдот в последнее время вспоминался мне неоднократно. Никогда не предполагала, что мои «терки с законом» колом вылезут со стороны… племянника Миши. За свою сознательную жизнь Михаил привык, что перед Новым годом тетя поступает в его полное распоряжение.

Мне тоже нравится корчить из себя добрую волшебницу перед неискушенным юным провинциалом. Триста рублей на китайскую пожарную машину — погоды в бюджете не делают, но могут вызвать бурю визга и восторга! Почему мужчины утрачивают это с возрастом навсегда? Не припомню никого из своих знакомых, кто бы мог с таким же энтузиазмом порадоваться даже галстуку от Giorgio Armani или одеколону от Christian Dior.

— Я понимаю, у вас — проблемы, — строго сказала воспитатель Мишкиной группы, оттесняя меня в сторону кабинета заведующей. — Буду вынуждена попросить, чтобы впредь Мишу забирали из садика только его родители. Вы хоть понимаете, что портите ребенку жизнь и лишаете его будущего? Вам ведь совершенно ясно было сказано, что Мише на елку нужен костюм мальчика-зайчика! Миша пришел в костюме человека-паука, который приобрели ему вы. Он сказал, что теперь будет лазать по стенам и спасать мир.

— У нас на утреннике была комиссия из Администрации! Пока дети звали на помощь Дедушку Мороза, Миша, вопреки сценарию, решил сам спасти Снегурочку от волка с криком: «Русские не сдаются!» Это же… экстремизм и разжигание, Ирина Анатольевна! Вы хоть бы знаете, что в Великой Отечественной войне сражались не только русские, но и… узбеки… вроде бы…

…Мы медленно тащились с племянником домой из садика, и я сосредоточенно соображала, как вообще сообщить его родителям о своей экстремистской и подрывной деятельности в отношении их сына. А Михаил, вполне понимая, о чем со мной могли провести душеспасительную беседу напуганные воспиталки, пытался отвлечь меня от горестных размышлений обстоятельным докладом о всяких вкусных вещах, которые он нашел в картонной коробке, выданной после утренника.

Если костюм человека-паука и желание спасти мир самостоятельно, без узбеков, — могут воспитать в ребенке экстремизм, то могли бы подумать немного раньше, а не крутить этот фильм по телику, не шить костюмы, наконец! Нашили бы одних заячьих костюмчиков, да сняли бы хороший фильм про узбеков. Как узбеки, таджики, турки и китайцы спасают Снегурочку, побеждают Доктора Зло и раздают всем подарки без Деда Мороза. Зачем тогда всем этим радостно скачущим мальчикам-зайчикам — Дедушка Мороз?..

— Теперь нельзя никому говорить, что ты — русский! — вдруг сказал мне Миша, поняв, о чем я продолжаю пешее раздумье. — Марату можно говорить, что он — татарин, а мне — нельзя.

Я тяжело вздохнула, подумав, что надо искать какой-то выход из этого сумасшедшего дома, когда к малым детям лезут с подлыми взрослыми штучками.

— К нам дяденька приходил, он сказал, что Марата теперь и бить нельзя, когда он щипается.

— А зачем его бить? — ответила я Михаилу. — Надо было в тихий час в резиновую игрушку воды в туалете набрать и ему в подарок вылить. У нас так многие девочки делали мальчикам, которые их щипали, пока дети спали, а воспитатели с нянями Новый год отмечали у заведующей. А потом говорили, что это не они.

— Ну, ты, тетя, даешь, — рассудительно протянул Миша. — Я же не девчонка!

Из последующего общения с малолетним экстремистом я поняла, что он не ябедничает на дяденьку, объяснявшему детям статью 282 о разжигании, а пытается предупредить меня, что дяденьки у них в садике уже побывали и напугали воспиталок обысками и допросами. Из его сбивчивого рассказа я поняла, что именно сейчас возникают какие-то новые отношения, которые типа… «не все взрослые понимают». А раз они пока типа еще детки, так они лучше поймут друг друга по мололетству. Ну, как, к примеру, волчата в зоопарке, которые запросто играют в одном вольере с зайчатами.

…Перед тем, как забрать из садика представителя нового поколения экстремистов и разжигателей, я решила заскочить в собор. Заказать парочку Благодарственных молебнов. Вернее. надо было мне заказать-то один, но Пресвятая Богородица и Николай Чудотворец — должны были прикрыть мой… гм… экстремистский умысел.

— Какой Иосиф?

— Иосиф Виссарионович.

— Вы совсем уже… того? — зашептала мне дама в благообразном платочке. — Совсем, да?

— Я, между прочим, еще не до такой степени того, до которой вы давно здесь все того! — разозлилась я. — Лично я к детям со всякой ерундой из Ветхого Завета не прикалываюсь! Хорошо, раз не подумали послужить истинной вере, давайте молебен Иосифу Прекрасному из святых праотцов, но попрошу в скобках указать «Виссарионович». За щедрое пожертвование на нужды храмового строительства, конечно.

— Хорошо, я отдельно передам для литургии, но сегодня мы никак не сможем, — заюлила дама возле моей тысячной бумажки. — Действительно, лучше пускай они все завтра пойдут, народа завтра с утра будет немного, я попрошу, чтоб так и сказали: «Прекрасному Иосифу Виссарионовичу». Идите с богом отсюда! Скорее!

Уяснив из прочитанного, что Каллиопа ставит свечки Николаю Чудотворцу, Анна тоже зачастила в ближайший храм, не ограниваясь свечками, а заказывая сорокоусты и службы, хотя в творившемся вокруг беспределе давно перестала верить в силу молитвы и свечного огонька.

Но как бы не было Анне по-прежнему страшно за «мадам Огурцову», она беззаботно фыркала, читая ее очередную сказку, навеянную «борьбой с экстремизмом» силами районной прокуратуры и следственных органов, до скрежета зубного жалея, что той не удалось спасти четыре романа в конфискованных у нее компьютерах.

…Об этой лососине надо сказать особо. В минувшем году во всех торгово-развлекательных центрах нашего города, организованных местным Шалтаем-Болтаем в бывших производственных цехах огромных заводов, установили компактные немецкие коптильни, собирающие на запах — толпы жаждущих отведать копчененького.

Небо над нашим городом затянуло дразнящим обоняние сизым дымком непередаваемо прекрасного букета томящейся в маринаде лососины, прессованных древесных опилок и заморских специй. И хотя за вынимаемую из фашистского крематория лососину назначили платить по 349 рублей за килограмм, даже бабушки пенсионерки стали тратить на нее всю пенсию, остававшуюся после оплаты ЖКУ. Что-то было в этом лососином холокосте невыразимо притягательное! Так и тянуло впиться зубами в подкопченную шкурку, чтобы добраться до таявшей во рту прозрачной рубиновой лососины.

И как эта подлая лососина получалась не розовой, а именно рубиновой и прозрачной — сами коптильщики не могли ответить даже при жестком допросе, когда некоторые граждане (вовсе не я, конечно) угрожали плоскогубцами выдернуть у них ногти и тыкали им в лицо пневматическим оружием… Впрочем, с этой копченой лососиной у нас в городе происходили и более ужасные истории.

…Одна дама средних лет с некоторых пор стала замечать, что за ночь кусок копченой лососины в ее холодильнике уменьшается вдвое! Ну, она вначале, конечно, на своего зятя подумала. Поэтому не стала поднимать скандала, чтобы окончательно не отравлять дочери жизнь. Дочь у нее и так была несчастной, поскольку связалась с таким уродом и ублюдком в одном флаконе, что от него можно было только подлости ждать в любой момент.

То, значит, соврет, будто у них на работе зарплату задерживают, то возьмет и за ночь все средства с мобильного интернета израсходует! Поэтому не выдержала у этой дамы слабая женская психика, взяла она топор и встала за холодильником ночи дожидаться. Чтоб уж сразу выяснить все — и про незакрытый тюбик зубной пасты, и про пакет с молоком, забытый на весь день у батареи, — за все и одним ударом!

И ровно в полночь раздался такой слабый скрип… даже не скрип, а такой шорох. Дверца холодильника тихо отворяется и в свете лампочки, немедленно осветившей все содержимое полок, наша героиня с ужасом видит, что к копченой лососине из темноты тянется черная-черная рука с с черными-черными кривыми когтями…

Любой бы дрогнул от ужаса на месте этой простой русской женщины. Но один бог видит, как все ее достало, чтобы вот так запросто отдавать кому попало копченую лососину! Взмахнула она топором и, что было силушки, шваркнула по протянувшейся из ночной тьмы костлявой длани! Раздался такой невыносимый визг, что даже дочь с зятем на кухню прибежали.

— Алиса Викторовна, — измученным голосом сказал зять, включая на кухне свет. — На хрен сдалась эта ваша лососина, жрите ее в прямо торговом центре, прошу вас по-человечески! Не носите больше эту гадость домой! Я вас вообще боюсь, когда вы топором на ночь вооружаетесь. Думаешь, а вдруг спросонок пойдешь на кухню воды выпить… и пипец!

Тут наша дама попросила этого щенка заткнуться и объяснила, что орала среди ночи вовсе не она! Ничего ей «такого» присниться не могло, она вообще с вечера ушла в дозор и спать пока еще не ложилась. Сама видела, как отрубленная ею черная-черная рука на пол шмякнулась! Смотрят они — а на полу-то нет ничего!

И только на следующее утро развеялись все их ночные страхи и сомнения. Поскольку утром, стоило собравшемуся на работу зятю открыть дверь, как в квартиру к ним ворвались следователи прокуратуры Октябрьского района в сопровождении понятых, оперативников отдела по борьбе с экстремизмом и свидетеля, фамилию которого никто не знал, поскольку звали его просто Черный Абдулла.

Все знали, что на черных-черных джипах в сопровождении сорока членов своей диаспоры Черный Абдулла выезжал в соседние регионы. Чем они там занимались, никто не знал. Могу лишь предположить, что там у них был подпольный цех по разливу поддельного коньяка «Наполеон». Но все про этого Абдуллу знали точно, что где-то в Шарканском районе у него была тайная пещера, под завязку набитая сокровищами…

И когда вслед за оперативной бригадой быстрого реагирования Черный Абдулла вошел в помещение, все увидели, что правая рука у него — в гипсовой лангетке!

— Давайтэ, разбэритесь с этими ксенофобами, — начальственным тоном приказал он следователям. — Надо же вияснить, гдэ они окровавленный топор прячут.

И с этими страшными словами Абдулла почесал себе живот под трениками «Адидас» — настолько волосатой левой рукой, что темной-темной ночью, отбрасывая костлявые тени, только такая рука могла быть черной и даже очень черной.

Впрочем, все закончилось благополучно, поскольку даже Черный Абдулла не знал, что Алиса Викторовна прячет топор в мусоропроводе, спуская его на веревке. Поэтому вечером они всей семьей отварили картошечки, добавили в нее сливочного маслица, порезали ломтиками злосчастную лососину от греха подальше, да и впервые выяснили все непонятки без понятых. Зять принес с работы бутылку коньяку «Наполеон», который ему всучили в качестве взятки за участие в составе Счетной комиссии региональных выборов в Городскую Думу, но это уж совсем другая история.

В этом преследовании были и особенно страшные моменты, когда Анна отчетливо осознала, что в задачи следствия вовсе не входит довести с трудом вымученное дело до суда. Прокуратура и следственные органы старались любым способом физически расправиться с Каллиопой, которая уже перенесла тяжелую полостную операцию и с трудом приходила в себя. Когда она сообщила, что следовали для чего-то требуют от нее «добровольного» прохождения «психолого-психиатрической экспертизы», угрожая при ее несогласии заключить ее в психиатрический стационар на 90 дней, Анна поняла, что у этой странной музы, умевшей обо всем написать смешную сказку, — не осталось ни одного шанса спастись.

Хотя Каллиопа говорила, что особенность ее литературного метода в том, что все кошмары превращать в фарс, Анна, хоть и поддакивала ей, чтобы оказать поддержку, уже мысленно прощалась с ней, понимая, что против такого давления женщине, недавно перенесшей операцию, просто не выстоять.

В момент, когда по сообщению «мадам Огурцовой» у нее была эта самая «психолого-психиатрическая экспертиза», Анна отправилась в церковь, твердо решив заказать молебен и «Прекрасному Иосифу Виссарионовичу». И когда она уже подходила к церкви, ей на телефон пришла фотография с какой-то мордастой бабой в белом халате, разинувшей рот в крике. Вечером она уже читала в блоге полный отчет о пройденной экспертизе.

Наконец, в коридоре появилась дама в белом халате со следами былой красоты и отпечатком удачно найденной «ниши» на физиономии. Бросив мне почти с ненавистью «Пройдемте!», она ворвалась в кабинет экспертов-психиатров. Сама манера разговора с неуловимым подчеркнутым неуважением — выдавала в ней человека, далекого от психиатрии в частности и медицины вообще. Дама явно не обременяла себя следованием букве закона, поскольку начала не с объяснения процедуры экспертизы, оглашения моих прав и представления членов комиссии, если таковые были, а с идиотской фразы: «Рассказывайте, что случилось?»

В небольшой комнате, по соседству с раскрытым кабинетом главного врача диспансера, стояли четыре стола так, что сидевшие за ними психиатры оказывались лицом друг к другу. Я подумала, что им, наверно, так проще наблюдать за психами и оказывать друг другу необходимую помощь по всякого рода условным знакам. За одним из них у окна молодой врач пытался поговорить с вертевшимся на стуле мальчишкой в куртке с капюшоном, отороченным пушком из енота.

— Скажи, ты зачем это сделал? Ну, скажи! — раздавалось из-за их стола. Врач наклонялся к «испытуемому», который полностью утопал в куртке и легко скрывался в огромном капюшоне от «экспертизы».

Стол напротив этой парочки был пустым, за моей спиной сидел пожилой, абсолютно седой психиатр с отсутствующим взглядом и что-то рисовал в чужой истории болезни. Мне пришлось присесть на стул, спиной к раскрытой двери, поэтому я не могла видеть, кто там шастает или подслушивает. Я вопросительно уставилась на даму, ожидая от нее разъяснений. Дама ответила подчеркнуто презрительным высокомерным взглядом, очевидно считая, что так и глядят заведомо нормальные эксперты на «испытуемых».

Отметила про себя, что представляться это чудо упорно не собирается, хотя настоящий эксперт обязан это сделать. Возможно, ранее она, насмотревшись телевизионных детективов, уже разыгрывала роль «эксперта-психиатра» в интересах следствия. Уверена, что в «творчестве» своих коллег типа Марининой и Топильской она нашла подтверждение своему житейскому мнению, что законы пишутся лишь для «терпил», следственным органам их не только необязательно соблюдать самим, а и вообще можно на них плюнуть, если в этом возникает даже не «производственная необходимость», а просто… позыв.

Но она могла хотя бы поинтересоваться изменившимися требованиями в медицине, где сегодня каждому больному заранее сообщается ход самого банального лечения, не говоря уж о подобной экспертизе.

В таком случае следует понимать, что и мне ничего не мешает провести свою экспертизу. Дамочка мне попалась не первой свежести. Годы и разочарования в мужчинах наложили неизгладимый след на ее психику. В молодости она пользовалась успехом и была душою многочисленных «правоохранительных» корпоративов, из которых вынесла четкое убеждение, что все люди делятся на три категории: бандитов, с которыми всегда выгодно договориться; «правоохранителей» своих собственных прав и безраздельной власти в обществе; и «лохов», которым лучше не попадаться на глаза первым двум категориям настоящих «хозяев жизни».

Я была из третьей категории, созданной для ее развлечения и прокорма, поэтому по большому счету ей было совершенно плевать на мою психику. Единственное, что омрачало ее жизнь — возрастные изменения и нестабильность эмоционального фона. Так, что все эти ее «эмоции» отражались на увядающей физиономии с недобрым выражением. Поглядела на мои сережки-колечки — взбесилась, сунула нос в дело — озадачилась, вспомнила о порученной роли психиатра — надулась значительностью.

Внезапно женщина-«психиатр» сменила тон, чтобы побеседовать «поженски». Разговора не получилось. Как обтекаемо пишут в подобных случаях — «эксперт не нашла подход к испытуемой». Попросту говоря, «эксперт» почему-то вскипала от каждого ответа, пытаясь тупо язвить.

— Почему вы назвались «огурцовой»?

— Так было принято в социальных сетях в начале нулевых.

— Нет, все-таки ответьте, почему?!

— Да откуда ж я сейчас упомню? Это же давно было. Могу лишь предположить. Может, от поговорки «режь последний огурец»… Или как Ильинский орал в трубку: «Огурцов на линии!» Да мне все равно было.

— Но вы же не Огурцова!

— Так и Ильинский — не Огурцов, но в психушку для дачи объяснений его никто не приглашал. Разве ник так уж важен? Это же шутка!

— Шутка, которая закончилась очень плохо!

Несложно догадаться, что дама-следователь под видом «психиатра» настроилась наносить мне продуманные и расчетливые психологические удары, примериваясь взглядом, как бы ощутимее уколоть. Нисколько не сомневаюсь, что сам день и время были назначены с учетом магнитных бурь и метеорологической сводки.

— Назовите максимальное количество компьютеров, когда-либо бывавших в вашем доме.

— Четыре, — ответила я, попутно ответив и на колючий взгляд, украдкой брошенный на меня несостоявшейся звездой психиатрии.

Это, конечно, замечательный вопрос для комплексной психологопсихиатрической экспертизы. У полураскрытой двери караулит следователь, а дамочка делает вид, будто я не читала поставленных ей вопросов, подписывая постановление об экспертизе. Не скрою, мне понравились ее «психиатрические» вопросы типа: «Как называется фирма, где вы работаете бухгалтером? У вас была миома или фибромиома?» На мои попытки вернуться в русло психиатрии, сославшись на 51 статью Конституции, дама вообще заорала, что перед ней поставлены «психиатрические» вопросы исключительно по делу. Будто я их не читала и не подписывала. Будто перед ней на столе не лежало то самое постановление о назначении судебной экспертизы, составленное с совершенно другими вопросами, на которые она точно не смогла бы адекватного и вменяемого ответа.

Далее «эксперт» начала добиваться, «зачем мне столько компьютеров». Обтекаемая формулировка «для решения сложных технических задач» ее явно не устроила. Ну, если один компьютер трое суток рендит картинку, мне возле него сидеть и семечки щелкать? Какая разница, кому чего сколько надо? Ее не спросили, с ней не посоветовались.

Позабавила так же попытка вышибить признание на основании моей подписи в том, что я ознакомлена в с протоколом и от дачи показаний отказалась. Мало ли, в чем меня подозревает господин следователь? У тетеньки свои важные психиатрические задачи, как можно не отвлекаться на рабочем месте?

Нет, лезет и лезет в дело: «Это ваши слова? Признайтесь, протокол экспертизы в уголовное дело не пойдет, это ваши слова?» Слова там были не то, чтобы «мои», они были… как бы это выразиться… общими. Думаю, и эта дама не раз в своей жизни орала: «Ты кончишь запираться, сука? Я тебя урою, так, что мать родная не найдет!» Что-то в таком роде.

«Вы понимаете, что раз подписали протокол, то признали свою вину?» — она так разволновалась, настаивая на моей немедленной «явке с повинной», что мне ее еще и успокаивать пришлось. С трудом прорываясь сквозь ее бессвязную речь, я пыталась ей объясняла, что расписалась в ознакомлении, а не в признании чего-то там, что им брякнет в их светлые психические головы. Мол, суд во всем разберется, то да се. Чего ей за других так надрываться-то?

В комнатенку зашел мужик и сел за стол у окна. Дама, обращаясь к нему, настойчиво попросила его обратить внимание на мой тяжелый психический случай. Мужик явно этого делать не хотел, тогда она принялась его пугать какой-то специализированной аббревиатурой, что, мол, у меня — маниакально-депрессивный психоз и много чего похуже, с головой неладно, короче. Типа шизнулась «испытуемая» в натуре, написала президенту страны по поводу того, что ее совершенно не касается. Подумаешь, разгромили детский лагерь среди ночи! Ее дочери ведь там не было, сидела бы спокойно. Нет, ей надо было письмо президенту написать с требованием разобраться с этим вопиющим, по ее мнению, инцидентом. А ведь всем известно, что президенту России пишут ведь одни сумасшедшие. Мужик как-то слишком тоскливо смотрел в окно, где на пустом дворе безобразно громоздились сугробы снега.

— Она еще и «писатель»!

Вот будто это я к ней пришла на прием, чтобы она поковырялась в моей психике. Далее ребром встал вопрос, почему я, строитель, занимаюсь макроэкономикой. Даже не ожидала, что ее так разозлит мое замечание, что и макроэкономика входит в сферу моих профессиональных интересов, поскольку я в докторантуру пошла по стратегическому управлению отраслями. Сам факт моего пребывания в докторантуре она решила записать мне в качестве основного признака шизофрении. Как известно, все шизофреники мечтают поступить в докторантуру, это у них так психическое заболевание развивается.

А чего мне-то возражать, собственно? Я ее попросила поинтересоваться, сколько чиновников и депутатов на своих рабочих местах, ни с того, ни с сего, — отучились в докторантуре по макроэкономике и стратегическому планированию, защитив докторские. И по состоянию экономики сегодня и дошкольникам понятно, что все они — невменяемые. Если уж рассматривать макроэкономическую ситуацию непредвзято, то такому великому «эксперту» должно быть понятно, что мы имеем дело с весьма опасными шизофрениками, нуждающимися в срочной госпитализации. Уверена, справка о невменяемости у них уже есть, они ею заранее запаслись, до «докторантуры».

Простите, но и всех наших «деятелей современных искусств» следовало бы допросить в таком же принципиальном ключе. Пусть бы ответили, с какой стати поперлись в «журналисты», «писатели» и «режиссеры». Уверена, что никто бы из них не смог честно сформулировать обоснование собственной «профессиональной ориентации», поскольку только невменяемый может отнести их «творчество» к литературе, кинематографии и искусству вообще.

«Эксперт» принялась мне с излишней горячностью доказывать, что мой интерес к окружающему миру — носит характер психической аномалии. Как бы гораздо естественнее — замкнуться на проблемах своего пищеварительного тракта. Мне пришлось ей напомнить, что в медицинском учреждении, которое она якобы представляет, содержатся больные, которых не могут вывести из этого состояния, поскольку они слишком замкнулись в себе. Пусть ради любопытства сходит и посмотрит на ту «норму», к которой она призывает советского инженера. А заодно и поинтересуется. как это психическое состояние называется в психиатрии. Чисто из чувства самосохранения. К тому же ведь она сама лезет в мою жизнь, которая нисколько ее не касается.

Короче, потеряла я совершенно интерес к такой «экспертизе». Озлобленную неуравновешенную тетку-«эксперта» я бы к умалишенным, конечно, не отнесла, но и общение с людьми постаралась бы ограничить.

Поняв, что она явно перегнула палку, дама вдруг резко перешла на особый доверительный женский тон «между нами девочками». Понизив голос, она поинтересовалась, не испытываю ли я сейчас каких-то особых проблем со своей маниакальной психикой.

О! Это сколько угодно! В разговорах «мягко, по-женски» я вообще являюсь неофициальным сетевым чемпионом. Наклонившись к ней поближе, я принялась шептать, как меня всей прокуратурой дотравили до нервного срыва и полостной операции по «жизненным показаниям», сорвали мне работу, испоганили мне жизнь… ну и, о том, что я в этот момент ощущала. Буквально пара тезисов типа «проблемы женщин преклонного возраста», «климакс, сами понимаете», «провинциальное, озлобленное на жизнь, подлое мужичье», «работы сейчас вообще нет и для молодых, не говоря о женщинах в нашем возрасте» — и задетая за живое эксперт заорала, что больше экспертизу она мне проводить не будет, ей вообще со мной надо «поработать в стационарных условиях». Долго изучать, исследовать… ставить опыты и выводить на чистую воду.

На что я с грустью ей заметили, что, к сожалению, никто из нас с возрастом лучше не становится, вот и у нее с климаксом совершенно иссякла профессиональная хватка, с молодыми-то не сравнить. И я ее так понимаю!

Обернувшись, я увидела, что прямо в дверях трется следователь, жадно прислушиваясь к нашему разговору о проблемах психиатрии, с которыми сталкиваются женщины преклонного возраста в период менопаузы. Нисколько не стесняясь меня, «эксперт» начала ему что-то доверительно показывать в своих записях, заговорщицки тыча шариковой ручкой в наиболее интересные «ответы»… «на вопросы, заданные следствием».

Накинув шубку, я твердо, но вежливо попросила ее все-таки назвать свои данные, которые она вообще-то должна была указать перед началом «экспертизы», доказывая свое право лезть ко мне в душу. Как и следовало ожидать, у дамочки резко перехватило дыхание, она с трудом выдавила, что ее фамилию я обнаружу в протоколе экспертизы. Причем его подпишет «вся комиссия». Следователь тоже не прореагировал на явное нарушение процедуры. Чего перед психами-то расшаркиваться?

А в электронном почтовом ящике лежало письмо от Каллиопы следующего содержания:

Дорогая Анна! Присланную тебе эмэмэску выстави на наших ресурсах (я назначаю тебя главным редактором), ссылку скопируй и пошли ее на адрес нашего районного суда вместе с письменным обращением. Напиши какую-нибудь статью про это дело!

Сегодня я была на страшной тропе прокуратура-психушка. Во время экспертизы уже ждала медсестра третьего мужского отделения, они хотели делать мне укол, чтобы я навсегда превратилась в овощ. Следователь по дороге к корпусу сказал, что оттуда я выйду только в инвалидном кресле. И очень гадко добавил, что я теперь буду ходить под себя. Но мне очень повезло. Экспертизу эта гадина прекратила, поняв, что я переслала тебе ее фотку. Перешли ее всем знакомым!

Дело в том, что в молодые годы я хотела бороться со злом общепринятыми методами. Поэтому некоторое время работала в милиции, пока меня свои же бандитам не подставили. Мне прострелили дверь, я решила, что ничего лобовыми атаками хорошего не достигну. Но успела разок побывать на каком-то празднике, который отмечался в пустом детском садике с сауной и бассейном. Даже не могу тебе объяснить, почему в «лихие 90-е» все представители прокуратуры, судов и милиции все праздники отмечали в местах, где предусматривалась возможность коллективного омовения. Сколько народу на этом погорело — вспомнить страшно. Будто дома принять душ по-быстрому не могли.

И вот тогда я увидела эту Наташку, абсолютно голую и в дупель пьяную. Из одежды на ней был только короткий прокурорский китель. Картина была настолько живописная, что я даже к столу не присела, а смотала удочки, потому меня-то эта жаба не видела.

И вот представляешь, приперлась «экспертапсихиатра изображать»! Поэтому я улучила момент, когда они со следаком мои ответы обсуждали — да и сфоткала эту сволочь на добрую память. И после вспышки и писка телефончика, что эмэмэска ушла, она там так орала! Я и смылась, пока они там все в ступоре были.

Короче, они все равно полезут меня в дурку запихивать. Хотя у меня есть парочка милых подробностей для суда. У нас судьями бывшие прокуроры работают. Вряд ли они поймут Натаху, что с младшим лейтенантом юстиции она на «ты». Вдобавок, зная, как она любит праздники отмечать.

Насколько я это себе представляю, у нее хватит наглости явиться на суд и объявить меня сумасшедшей, если я попытаюсь сказать, что именно она была на экспертизе. Ты эту ссылочку к письму-то в мою защиту присовокупи, чтоб она театральной деятельностью на работе не увлекалась.

А про ее другую деятельность я уже всем позвонила (зная, что они зачем-то мои разговоры пишут) и всем рассказала, в каком виде я видела эту порнозвезду, не стесняющуюся демонстрировать целлюлитную задницу молодым следователям.

Анне было некогда думать над изречением Томаса Джефферсона «Вводить законы, противоречащие законам природы, — значит порождать преступления, чтобы потом их наказывать», которая обсуждалась в блоге после того, как «мадам Огурцова» чуть не отдала концы на операционном столе. Она больше не размышляла о том, во что превратились правоохранительные органы России, если их «борьба с экстремизмом» совершенно не рассчитана на физический ресурс женского организма. Она даже не вспоминала шуточку самой Каллиопы на эту тему: «Почему-то каждый раз, когджа в России к власти приходят юристы, в стране начинается правовой беспредел!» На указательный палец правой руки нещадно давило кольцо с изречением Платон «Власть — опека закона». Поэтому она писала статьи в защиту Каллиопы с текстами обращений и адресами рассылки, отправляя иногда по 15 писем в день, стараясь помочь выстоять в неравной схватке одинокой женщине, которую она давно воспринимала, как старшую сестру.

На первый суд по ходатайству прокуратуры о помещении ее в психиатрический стационар для проведения «психолого-психиатрической экспертизы», поскольку типа «эксперты не смогли определить степень ее вменяемости», Каллиопа не пошла, послав вместо себя родного брата с больничным.

Накануне они разговаривали с Анной по скайпу. Поэтому Анна видела, как с «мадам Огурцовой» прощался весь Русский Интернет.

Проникнувшись трагизмом ситуации, Каллиопа заявила ей, что раз Наташка не оставила ей не единого шанса, так она — «тоже не Зоя Космодемьянская». Потом добавила, что «не война же, чтоб добровольно ложиться в психушку по приговору прокурорской подстилки», добавив, что не может губить жизнь дочери наличием материинвалидки.

Не выключая скайп, она вызвала скорую помощь, предварительно сказав в пространство: «Приготовиться, мать вашу! Чтоб было мне давление двести!»

Анна видела, как возле нее вертелись две приятные докторши, ставили горячий укол и уговаривали следить за своим здоровьем. Когда они уехали, Каллиопа попросила дочь налить ей бокал мартини с оливкой, сказав, что на сегодня шухер отменяется, а вот назавтра он ждет Наташку и следователя.

У Анны дрожали руки, она тоже налила себе стопку горилки и осушила ее перед скайпом, с трудом вспоминая остроумное замечание Эдуарда Гиббона, написавшего фундаментальный труд «История упадка и разрушения Римской империи»: «Многие народы (а вообще это — все человечество), никогда не пребывавшие под властью Римской империи и не зависевшие от нее, — далее на всем историческом и закономерном пути будут повиноваться её законам из чувства самосохранения». У нее самой чуть не подпрыгнула давление за двести, когда она поняла, что Каллиопа была на волосок от гибели.

На следующий день брат рассказал, как билась в истерике Наташка, узнав, что «мадам Огурцова» ей выкрутила фигу с маком. Она подбивала судью решить все в отсутствие «психически больной женщины», предлагая доставить ее с ОМОНом. От ее предложений вежливо уклонились, делая вид, будто не догадываются о степени ее личной заинтересованности в госпитализации Каллиопы.

Конечно, по этому поводу состоялось еще два суда после выхода Каллиопы с больничного, поскольку прокуратура подала в суд сразу после первого решения, не дожидаясь его вступления в законную силу. Но оба раза судьи отказывали прокуратуре, особо не вдаваясь в причины отказа, советуя решать «проблемы со следствием методами, указанными в УПК».

Ставить в вину Каллиопе было нечего. Она рассказала, что следовали просто распечатывали содержимое блога вместе с комментариями, набивая тоннами бумаги «дело». Все публикации по времени относились к периоду после возбуждения уголовного дела, страницы сохранялись в текстовом редакторе, дававшем возможность подправить текст статьи и комментарии. О выемке никто не предупреждал… но в результате возникло «дело», при ознакомлении с которым возникал вопрос о вменяемости самих правоохранителей. «Ознакомление с делом» свелось для Каллиопы в фотографировании всех восьми томов, после чего она выкладывала сканы «материалов дела» на специально заведенный сайт с запароленным доступом для «своих».

Среди этих материалов все увидели протоколы допросов посетителей блога из разных городов, где они отвечали, что никаких «экстремистских» слов в блоге не видели, а письма по общественно-значимым вопросам подписывали исключительно из любви к родному Отечеству. Был запрос в украинские правоохранительные органы и по самой Анне. На этот запрос с «ридной неньки», особо не заморачиваясь, ответили, что по указанному адресу такой особы не проживает, сведений о ее противоправной деятельности нет, а потому устраивать засады и отлавливать бабу, которая что-то читает в Интернете, считают «для себе» нецелесообразным и в чем-то унизительным.

Анна внимательно следила за всеми публикациями «материалов дела», жестко выделив, что неприятный пользователь «Седой» проявился до конца и для всех, кроме нее, пожалуй, самым неожиданным образом. Она нисколько не заблуждалась по поводу этого невзрачного старикашки, представлявшегося ей с характерной незапоминающейся внешностью. Он мог бы легко слиться с любой обстановкой, оставаясь полностью незамеченным, выглядя дико и сразу бросаясь в глаза своей неуместностью лишь в блоге «Огурцова на линии».

Блог будто выворачивал его наизнанку! Он будто не мог прийти в себя от мысли, что вряд ли суд примет решение расстрелять Каллиопу. В ее случае, что бы не решил этот суд, спасением уже было просто до него дойти на своих ногах, а не в инвалидном кресле. В одной статье, включенной в материалы дела, Каллиопа рассуждала о стихотворении Осипа Мандельштама, после которого он подвергся преследования и погиб. Он писал о чем-то схожих впечатлениях и мыслях, на которых постоянно ловила себя и сама Анна. Много лет она, как этот Мандельштам жила, «под собою не чуя страны», размышляя, почему сравнительно небольшая прослойка людей решила раз и навсегда лишить их Родины?

Каллиопа с присущим ей ехидством отмечала, что у следователя «совершенно случайно» оказался и первый вариант стихотворения, где в третьей и четвертой строках значилось:

Ей самой не хотелось накануне судилища вещать гробовым голосом с псевдо патриотическим прононсом, разоблачая всяких «тонкошеих», поэтому она предложила общему вниманию свой вариант «программного заявления»:

Анна знала, что, готовясь к суду, Каллиопа купила себе помаду «Шанель» и духи «Коко мадемуазель». С большим подъемом вновь обретенной истины она прочла главный вывод, сделанный Каллиопой из всего этого уголовного антуража, в котором очутилась не по своей воле: «Россия перестает быть сверхдержавой, когда перестает гарантировать своим гражданам — элементарные конституционные нормы.» Больше всего Анне понравились ее рассуждения о русском языке, который следовали пытались превратить в оружие, направленное против самой Каллиопы.

Мне русский язык достался — полудохлым, извращенным и стерилизованным. Им слишком много лгали, прикрывая самые чудовищные преступления. А сейчас уже такого о нем не скажешь, верно? Он сдает с потрохами каждого, и каждое его слово больше не является мертвой ширмой, загораживающей скелеты в чужом шкафу. Это теперь — мой язык, он прошел во мне второе рождение. Не знаю, хорошо ли это, но знаю точно, что без меня бы он уже умер.

С сожалением могу лишь констатировать, что больше это не язык, описываемый у Ожегова, а уж тем более — у Даля. Слишком много он впитал за последние годы крови и предательства, лжи.

Но он жив. И здесь ведь… совершенно иные слова приобретают сакральное значение. Многие слова, напротив, обесцениваются. Ну, к примеру, слово «правда». После одноименной газеты — оно не значит ровным счетом ничего. Это обычный оборот речи.

Некоторых слов начинаешь чураться, избегать их употребления по разным причинам.

Это означает, что наш язык — живой, развивающийся, ищущий проходы, сжигающий мосты.

А вспомните, ведь еще недавно было чувство о его ненужности, о превалировании английского. Ну, а теперь, согласитесь, само это чувство никчемности родной речи — забыто начисто. Правда, для этого понадобилось проработать, напрягая все силы.

Но вспомните, еще недавно об этом говорить не хотели, стоял блок в сознании. Ведь я помню, с каким скрипом шли тексты на эту тему.

Я обожаю эту веселую псину — наш Великий и Могучий. В жизни приходилось много выхаживать собак, поэтому вся последующая работа с издыхающим, переполненным отравой лжи русским языком — напоминает мне именно такие острые моменты, когда просто пытаешься спасти, отодвигая от себя мысли о результате всех усилий.

Сейчас можно сказать, что результат превзошел все ожидания. Но, повторю, это больше не язык Лескова и Булгакова. Он уже отразил наш опыт, наш внутренний излом, наши мысли о жизни… и наши нравственные поиски ее смысла.

Это было очередным открытием для Анны. Хотя она видела, что даже разбитая по всем фронтам Каллиопа двумя циклами статей остановила страшную провокацию, готовившуюся под шумок ее дела, она в очередной раз испытала восторг. Сколько Анне вбивали в голову, будто Владимир Ильич Ленин был необычайно гениальным, сумев своими экстремистским статейками устроить настолько кровавый дебош, что, как постоянно напоминала Каллиопа, в первый год после революции 1917 года Россия потеряла 16 миллионов человек. Читая, что в статистике, которая еще велась по привычке — впервые в мировой истории появилась графа «Число самоубийств до десяти лет», Анна полностью соглашалась с бесспорным афоризмом Каллиопы «В Гражданской войне героев не бывает».

Но сейчас она впервые задумалась, а столь ли «гениальным» надо быть, чтобы устроить подобное, остановив развитие страны на десять лет? А вот кем надо быть, чтобы противостоять напору всех государственной машины по обвинению в экстремизме, а при этом не дать устроить аналогичный переворот, несколькими статьями остановив массовые волнения? Каллиопа писала, что ей в лицо говорили: «Мы вам устроим новый 37-й год!», но при этом сделала все, чтобы подготовленные провокации и ответные репрессии на ней и захлебнулись. Это было непередаваемо захватывающе наблюдать, как надвигались свинцовые тучи, всех охватывало чувство беспомощности и понимание необратимости событий, — а затем, в течение нескольких часов все рассеивалось и превращалось в настоящий фарс, стоило появиться очередной статье в блоге «Огурцова на линии». Это было какое-то сверхвзаимодействие с языком, который теперь и Анне представлялся веселой псиной, резвящейся возле Каллиопы. И сомневаться не приходилось, что такая псина вполне способна сомкнуть стальные челюсти на любой глотке.

Сколько раз она задумывалась над тем, что русский язык «Ожегова, и тем более Даля» уже как-то не греет, ускользает, а смысл слов, истолкованных лишь по словарям, вне смысла происходивших вокруг перемен, оказывался ненужным и каким-то выхолощенным. И если уж говорить об уничтожения нации, то для Анны оно заключалось именно уничтожения языка. За этим процессом она беспомощно наблюдала последние 20 лет. Как много на ее памяти появилось бессмысленных иностранных слов, уничтожавших самобытность и полноту русского языка, а с ними появился и «новояз», присохший кровавой пеной от уркаганских 90-х. И после этого краткого замечания, каких в блоге было огромное множество, Анна вновь почувствовала непостижимую мистику русского слова.

И вот на это риторическое замечание вдруг выступил Седой с почти нескрываемой ненавистью. Каллиопа как-то рассказывала, что он звонил ей сразу после обыска и конфискации компьютеров, ехидно интересуясь, перекрыли ли, наконец, «мадам Огурцовой» ее «линию»? Он, конечно, не представился, но она поняла, что это был именно он. И у нее тогда сложилось впечатление, что она говорила с человеком, который слишком много знает о мире мертвых, гораздо больше, чем о пока еще живых. В разговорах она часто возвращалась к этому звонку, и Анна видела, насколько ее поразил даже не сам смысл сказанного собеседником. Она не могла не почувствовать то жуткое знание, которое стояло за каждым его словом. Каллиопа признавалась, что почти сутки после этого непродолжительного разговора ее окружал запах мертвой разлагавшейся плоти, который исходил от каждого произнесенного этим стариком слова. Безусловно, старика подстегнули замечание Каллиопы, что он напрасно ищет здесь «членов марксистского кружка» и рассказанный ею в тему анекдот, особенно дико смотревшийся в составе ее «уголовного дела».

На ферму является краснощекий партийный начетчик и требует с доярок, чтоб те срочно записались в члены кружка по изучению марксизма. Ему надо немедленно отрапортавать в район о росте сознательности.

Бабы ржут и в кружок записываться отказываются. Наконец самая молодая и прогрессивная поясняет: «Да какие мы — «члены кружка»? Мы… эта… кружки от ваших членов!»

Каллиопа говорила, что после телефонного разговора сразу после обыска и разрушения всех ее наивных представлений о неприкосновенности жилища, о каких-то гражданских правах, она поняла, что лишь этот старик точно знает, кто на самом деле объявил ей войну. И вот этот старик написал в комментариях, глумясь над ней:

«Ложь и предательство, — вот вся ваша сущность. Никуда вы не уйдете от возмездия. Исключений, похоже, не бывает. Самое главное то, что вы уже сами все прекрасно понимаете, только признаться, это никогда.

Ваше выражение «не бывает ни капитализма не социализма не коммунизма, а бывает только уголовный кодекс», — будет очень показательным на вашем собственном опыте. То чего вы хотели, вы получили, теперь имейте мужество нахлебаться этим до конца, по самое горло. К чему все это приведет дальше, вы прекрасно понимаете, с вашими знаниями экономики и системного анализа, в отличие, от простых посетителей, но не скажете.

А я спокойно несу свой крест, смотрю со стороны как предатели получают то, что заслужили, причем никому не желая зла. Когда устану, всегда есть возможность оборвать наблюдения, опять же в отличии от, трусам этого не дано.»

Посетители блога пытались у него поинтересоваться, кого же она предала? И что это за радость «отчаянного храбреца по поводу того, что ей предстоит «нахлебаться этим до конца»? Но раскрывшись раз, старик больше не делал такой ошибки, прикидываясь простачком, выращивающим овощи на дачном участке, пытаясь свести концы с концами на пенсию.

Анна вновь испытала стойкую неприязнь к людям, подобным Седому, полагающими себя вправе влезать в чужую жизнь, прикрываясь некими «высшими целями». А что за ними стоит? Банальное желание остановить время, как всегда отмечала Каллиопа.

Она напомнила старику, что все их «нестыковочки» начались с того момента, когда изложила тезис о том, что за всеми требованиями «вписаться в мировую цивилизацию» не стояло главного содержания. Само предложение «вписаться в цивилизованное общество» заключалось в слепом копировании ряда обычаев, законов, без истинного смысла, заложенного в основу человеческой цивилизации античностью. И уж никак по этой причине нельзя отнести к «процессам цивилизации» — разрушение государственной экономики, самого государства, жизненного уклада граждан.

Конечно, за аналогичными процессами 1917 года стояли «идеи» достижения «светлого будущего». Но насколько «светлое будущее» можно построить на таком фундаменте, все могли убедиться. Речь в этом случае идет даже не о сталинских репрессиях, а о «развитом социализме», когда под соусом «всеобщего равенства» — с инженерами, учеными, творческими людьми, лезли равняться «идейные» из числа партийных начетчиков. А с заявлениями об «авангарде всего общества» в виде «класса пролетариата» — они считали себя вправе перераспределять общественные блага по собственному усмотрению, а не по общим для всех законам. Все-таки любое развитие человеческой цивилизации предусматривает создание равных условий развития, но с авангардом тех, кто создает и творит что-то новое, а не тех, кто устраивается в партийные распределители, пытаясь контролировать процессы мышления и манипулировать общественным мнением.

Каллиопа неоднократно говорила старику, что «возвращение в русло цивилизации» означает вовсе не возврат к «марксизму-ленинизму», показавшему свою никчемность и лживость уже в последних «демократических преобразованиях», поскольку они показали, что никакого «нового человека» в результате «сформировать» не получилось. Для начала ему самому следует запастись уважением хотя бы к даме, в чьем блоге он решил излагать свои ошибочные суждения. И ощутить разницу для начала, хотя бы то неравенство, которое отличает их: он не может создать такую дискуссионную площадку, а пользуется чужой. Как, впрочем, и представители «марксизма-ленинизма», желая осчастливить все человечество, отчего-то не построили свое государство там, где требовались их труд и идеи всеобщего равенства. Они почему-то каждый раз пытались разрушить чужой государственный уклад, погружая жизнь людей в хаос.

Это был спор Созидателя и Разрушителя, который приобрел более острые формы, когда вместе с общим разрушением было предпринято несколько попыток разрушить жизнь самой Каллиопы. Она заметила, что все ее «предательство» заключалось в том, что она не последовала расчетам тех, кто пытался разрушить ее жизнь, не стала создавать «художественный фон» своими стенаниями, а предотвратила общее разрушение жизненного уклада. И поэтому есть надежда, что все эти господа, наконец, ответят за все преступления против общества, даже перекрасившись в очередной раз в «защитников народа, живущих его интересами». С ней-то был сделан твердый расчет на то, что обычный человек может жить исключительно своими интересами. Да, в этом они, конечно, сильно обманулись, но лишь потому, что пытались судить о других — по собственным низменным стремлениям. Но и она никому не предложила ничего нового, а лишь продемонстрировала, насколько плодотворным является путь, открытый человечеством в античности.

Слово «измена», которым старик сыпал почти в каждой фразе, Каллиопа трактовала как «изменения», согласившись, что изменения за все время преследований произошли настолько качественные и необратимые, что вряд ли он сможет их как-то нивелировать.

Обрушения общественного уклада не произошло. Более того, все сложнее вывести людей на улицы, спровоцировав их националистическими лозунгами, какими-то личными шкурными интересами. А в результате… придется им отменить «новый 37-й год» с «массовыми репрессиями». И все будет идти своим чередом, никаких «социальных взрывов» не будет, поэтому рано или поздно за все преступления против государства придется ответить в установленном порядке. Революции не будет, а они — на руку тем, кто желает спрятать «концы в воду».

Другое изменение Каллиопа отметила в утверждении следователей о том, что в уголовном преследовании обрушится ее репутация и все от нее отвернутся. Она заметила, что не произошло этого именно по той причине, что она исследовала ситуацию, в которой оказалась, на благо общего творческого процесса, рассматривая ее «обострением внутреннего конфликта», которое необходимо любому произведению для поддержания интереса читателей, для создания условий их нравственного выбора. Всякие обыски, преследования, суды, попытки уничтожения… это как небольшая модель Троянской войны, отделенной от всех рамками ее жизни, — как настоящую Троянскую войну отделяет от читателей время. Читатель необходим для замыкания эстетической триады «автор-образ-читатель». Конечно, расчет был сделан на то, что она попытается создать свой собственный образ, хотя она неоднократно предупреждала, что это вовсе не является целью эпического повествования, которое вообще недопустимо вести от первого лица. Поэтому, рассказывая о переживаемых событиях, она создавала образы «прогрессивных людей своего времени». И когда эстетическая триада замкнется, пускай они сами подумают хорошенько о собственной репутации.

Изменения — это не есть измена, объясняла старику Каллиопа. Как в детских сказках никогда не удается навязать вечную зиму и остановить наступление Рождества, так и здесь они услышали звон бубенчиков только потому, что сунулись к человеку, у которого из всех живущих есть настоящая Рождественская сказка. Почему-то наивные люди считают предательством, когда другие не следуют их интересам, а поступают согласно своей сути. Но время, когда извращение человеческой сути под соусом «исторических закономерностей развития человечества» — прошли. Ее задача — напомнить человечеству о вечных ценностях, о том пути, который определили предки каждого, а не юристы Маркс и Ленин, искавшие подходящее обоснование грабежа того, что им принадлежать не могло по умолчанию. И этот путь не предусматривает вторжения в частную жизнь на государственном уровне.

…После этого разговора, в приближении судилища над Каллиопой — на мизинец правой руки начало давить колечко с изречением Посидония, которое позднее любил повторять Сенека: «Закон должен быть краток, чтобы невеждам легче было его усвоить». Анна засобиралась в дорогу, намереваясь помочь Каллиопе пережить испытание «медными трубами».

Весь этот судебный фарс Анна запомнила с трудом, поскольку он постоянно прерывался на 10 дней, поскольку у прокуратуры постоянно рушились обвинения. Основными свидетелями обвинения выступили следователи и эксперты. Последние эмоционально доказывали, что против такой мерзавки они могут «немножко нарушить» закон о судебной экспертизе, самостоятельно роясь в блоге, составляя произвольные тексты из высказываний хозяйки блога и ее посетителей, давая оценочные суждения, отвечая на свои собственные вопросы, сами себя предупреждая об ответственности.

Главный эксперт, проводивший лингвистическую экспертизу, не имел специального образования. Для экспертизы он самостоятельно надергал откуда-то несвязанных между собою фраз, сказанных неизвестно кем и по какому поводу, самостоятельно определившись и с вопросами экспертизы. На вопрос Каллиопы о том, почему он составил для экспертизы произвольный текст, с выделение жирным шрифтом то, что она бы никогда выделять не стала, он ей заявил, что текст, составленный им для экспертизы, является «его интеллектуальной собственностью», которую оспаривать она не имеет права, потому что судят ее, а не его. Она ответила ему, что никогда подобной бессмыслицы не писала, но раз это его «интеллектуальная собственность, то почему за нее должна отвечать она? Судья и секретарь суда откровенно заржали.

Анна и сама видела, что все протоколы «дела» фальсифицированы настолько, что некоторые допрашиваемые утром давали показания о том, что с ними, якобы случилось в обед этого же дня. Каллиопа нисколько не сомневалась, что ей будут вынесен обвинительный приговор, минимальный интерес лишь заключался в том, как суд опишет совершенное ею «преступление», если даже в обвинительном заключении было сказано, что преступление она совершила уже после возбуждения против нее уголовного дела. Но когда в их город за ее приговором явился сам генерал, всесильный министр МВД, судья вынес приговор, обозначив простым словом «преступление» то деяние, за которое ее чуть не сжили со свету.

Этим и закончилось почти трехмесячное пребывание Анны в доме Каллиопы, когда она лишь в очередной раз убедилась в правильности своего выбора. Она мыла полы, ходила по магазинам и периодически «выгуливала» Каллиопу, к которой окончательно обрела старшую сестру. И в эти их прогулки Анну невероятно раздражало желание каждого прохожего навязаться к ним с разговором о своей жизни.

Однажды в погожий летний день они шли по абсолютно пустынной улице. Анна порадовалась тому, что никто не лезет с рассказами из цикла «немного о себе». Можно было идти и идти, спускаясь к пруду, хоть немного отдыхая душой от этого позорного судилища, висевшего дамокловым мечом на головой Каллиопы.

Радовалась Анна недолго. Из подворотни им навстречу выскочил какой-то пожилой мужчина, явно торопившийся навстречу Каллиопе.

— Скажите… скажите! — запыхавшись выдавил из себя он, поднимая авоську с молочными пакетами к лицу ошалевшей Каллиопы. — Скажите, это будет хорошо?..

— Что вам будет хорошо? — неприязненно спросила его Анна. — Если не отстанете, вам плохо будет, а не хорошо!

— Хорошо, если я принесу внуку шоколадное молоко? — ответил старичок, не глядя на Анну. Он осторожно оттеснил ее плечом и раскрыл свою кошелку перед мадам Огурцовой. В кошелке было два пакета с шоколадным молоком.

— Вы идете к внукам? — тут же догадалась она, с любопытством заглядывая в пакет. — А сколько им уже?

— Одному четырнадцать, а другому тринадцать, — с каким-то идиотским восторгом ответил мужик.

— У меня дочери шестнадцать, она любит шоколадное молоко, — одобрила мадам Огурцова. — Мне кажется, сейчас оно у них пользуется популярностью.

— Значит, хорошо! — с видимым облегчением решил мужчина. — Что-то немного переживал, вы же знаете, какие они нынче.

— О, и не говорите! — поддержала его Каллиопа. — В этом возрасте все дети воспринимают любую промашку личным оскорблением. Но им понравится, будьте уверены! У вас все сегодня пройдет, как по маслу.

— Спасибо вам! — сказал старик с такой искренней благодарностью, будто ему было очень важно это услышать. Он взглянул на скучавшую рядом Анну и вдруг, приосанившись, выдал: «Эх, девчата! Если бы вы оказались на набережной в мои лучшие годы во Владивостоке… Я бы ни одну из вас не пропустил! Я вам обеим мозги запудрил и кудри закрутил! Каких шалав я там только не встречал…»

И, не обращая внимания на слабые протесты Анны, старик рассказал, как он встретил на набережной во Владивостоке одну с виду совершенную шалаву, которая родила ему двух девчонок. А недавно он ее схоронил, так места себе найти не может. Он ходит к внукам, но с ними сложно найти общий язык, а у девчонок трудная жизнь, он не хотел бы им быть обузой. Ему бы хотелось им что-то купить, но они сами лучше знают, что им нужно, а он так отстал от жизни… похоронив свою шалаву. Он всегда им деньги давал с пенсии, но ведь внукам просто деньги не дашь, как-то надо показать… заинтересованность. Раньше шалава его все вопросы решала сама. То им яблочек купит, то мандарин. А теперь ему самому соображать приходится.

Они не заметили, как прошли три остановки, а потом посадили на трамвай старика, рассказавшего им всю свою жизнь. По пути он выслушал много ценных советов, как ему наладить отношения с дочерьми и внуками без его драгоценной шалавы. Пока трамвай не отошел, они махали ему руками, и Анна невероятно злилась на эту особенность прогулок с мадам Огурцовой, когда приходилось кого-то провожать на автобус или вообще переться с сумками до вокзала, обливаясь слезами над рассказом о военном детстве очередного случайного прохожего.

— Что поделаешь, они все рассказывают мне свою жизнь, им это почему-то очень важно. Будто они знают что-то, чего не знаю я, — оправдывалась Каллиопа. Но Анна нисколько не сомневалась, что ей самой нравится оказываться посреди чужой истории. Уж она могла бы их как-то отогнать, хотя бы не давать вешаться на шею с такой развязностью.

— Вам надо с них деньги за это брать, почасовые, — говорила ей Анна с раздражением.

— Нет, мне надо восстановить другой механизм. Как-то надо научиться брать деньги с них за их же истории, но уже рассказанные для всех, — отмахивалась мадам Огурцова. — Они хорошо знают, что это их единственный способ «вписаться в человеческую цивилизацию».

Каллиопе вынесли приговор заплатить двадцать тысяч рублей за некое экстремистское «преступление против государственного строя». На пяти страницах приговора перечислялось, сколько следственных мероприятий пришло провести, сколько заслушать свидетелей, никто из которых, кроме следователей и экспертов в блоге «Огурцова на линии» лично не бывал, чтобы выявить это тщательно скрываемое «преступление», совершенное «в отношении неустановленного круга лиц» и направленное против государственного строя. А на шестой страничке сообщалось, что раз при этом Каллиопа потеряла здоровье, а само «преступление» — является «преступлением небольшой тяжести», то она приговаривается к штрафу в двадцать тысяч рублей, что в пять раз меньше минимального штрафа, предусмотренного инкриминируемой ей статьей.

После вынесения приговора судья пригласил Каллиопу к себе в кабинет на разговор.

— Видите… не все в наших силах! — с тяжелым вздохом сказан он, не решаясь высказаться по существу.

— Вижу, ага, — зло ответила Каллиопа. — Спасибо вам огромное, что не издевались еще!

— Спасибо вам, что хоть оценили, — с печальной ехидцей ответил судья.

— Конечно, могли бы вдоволь удовлетворить садистские наклонности, — язвительно ответила Каллиопа.

— Я вам с адвокатом ссориться не советую! — сказал судья про адвоката, весь процесс вымогавшего деньги, никак не проявившего себя в защите, абсолютно не готовившегося к процессу, да вдобавок даже не явившегося на оглашение приговора.

Половину судебных заседаний Каллиопа с Анной сидели на лавочке перед зданием суда, пока ее адвокат вместе с прокурором и судьей гоняли чаи в кабинете судьи, готовя таким образом Каллиопу к обвинительному характеру приговора. Адвокат, проникнувшийся собственной значимостью, до такой степени уверился в какойто незаменимости, что начал ходить по коридорам суда, громко приставая с разговорами к знакомым, с хохотом рассказывая о перипетиях дела «одной экстремистки», в котором принимал участие в качестве защитника. После скандала, устроенного им на вахте, когда он не захотел раскрыть портфель перед судебными приставами, судья был вынужден сделать ему замечание, после чего он начал опаздывать на каждое заседание на 30–40 минут.

Само «замечание» судьи было достаточно своеобразным. Он поинтересовался у Каллиопы, кто ей посоветовал добровольно согласиться на психолого-психиатрическую экспертизу. Пожав плечами, она ответила, что ей все объяснил ее адвокат. Она увидела, что ее адвокат при этом дернулся, будто ужаленный и с удивлением посмотрела на него. Тогда судья добил ее вопросом: «А потом, на тех судах, вы разве не поняли, что в результате вам все равно пришлось отбиваться от стационарной экспертизы? И это было сложнее с заключение экспертов на руках, чем без него? Садитесь!»

Каллиопа с потемневшим лицом села, не глядя на адвоката и не слушая, что он пытался сказать в свое оправдание, не реагируя на его пинки коленкой под столом. Судья был вынужден прервать заседания на неделю, понимая, что ни с кем из них она раньше не заговорит.

— Ваш адвокат всех нас устраивает, — откровенно сказал судья, напирая на слове «нас», стараясь не смотреть ей в лицо. — И кассационную жалобу я вам писать не советую, это бесполезно.

— Я вас тоже отлично понимаю, — ответила Каллиопа. — Но ведь вашей целью является вынести мне запрет на профессию. Боюсь, мне такой адвокат просто не по карману. Да и осточертело его по часу перед каждым заседанием разыскивать.

— Да понимаю я все! — оборвал ее судья. — Но и вы поймите…

— Вот и отлично, что мы так хорошо понимаем друг друга! Всего доброго! — сказала Каллиопа и вышла из кабинета.

Когда они с Анной свернули в глухой неосвещенный аппендикс коридора перед общим холлом районного суда, их нагнала приятная улыбчивая секретарь суда. Схватив Каллиопу за локоть она задержала ее в коридорчике, явно зная, что на этом глухом участке их разговор не будет записан.

— Послушайте, зачем вы так? — спросила она Каллиопу чуть не со слезами. Анна подумала, что еще им не хватало услышать рассказ о трудном детстве и неудачном замужестве этой дамочки.

— Они уже были… у него? — догадалась Каллиопа.

— Приходили за вашим приговором, как генерал в город пожаловал, — прошептала сквозь слезы секретарь суда. — Мужчина в белом костюме и странная женщина в черном. Сделайте, что-нибудь?

— Женщину вы вообще видеть не должны были, — задумчиво сказала Каллиопа. — Но вы тоже решили мило устроиться! И рыбку съесть, и кое-куда пристроиться! Я-то сейчас при чем? Я должна за вас драться, когда вы такое сделали? Так вот зачем меня судья вызывал…

— У вас такое мягкий приговор, вы же должны были оценить, — жалобно сказала женщина. — Вы же понимаете, что по такой статье, как этот закон написан, с вами можно было сделать что угодно.

— Как и со всеми, — уточнила Каллиопа. — Но вы для «отработки законодательства» выбрали единственного человека, кто мог вас защитить от этих ваших посетителей. Вы признали меня виновной, заставив ответить за каждое слово и заплатить кровью. А вам известно, что следователи врывались ко мне в больничную палату женского отделения и требовали снять трусы и показать прокладку?

Женщина отшатнулась от нее, с ужасом глядя на ее отстраненное, ничего не выражавшее лицо.

— И сейчас… ничего нельзя сделать? — тихо спросила она, выпустив из рук локоть Каллиопы.

— Повернуть время, — пожала плечами та.

…На следующий день они прощались в слезах на вокзале. Анна понимала, что Каллиопе еще предстоит «нахлебаться этим до конца», испытывая горечь, что мужество в этой жизни приходится проявлять лишь против чьей-то подлости и желания пристроиться жить за чужой счет. Она дала Каллиопе обещание приехать следующим летом к «общему сбору», озабоченно думая про себя, что до будущего лета надо еще дожить. На средний палец правой руки тут же начало давить аметистовое кольцо с изречением Пифагора: «Говори человеку о его правах, а народу — о его обязанностях!» , и Анна подумала, что приехать будущим летом ей все же доведется. И лишь когда тронулся поезд, до нее дошли последние слова Каллиопы, которые она шепнула ей, обняв в последний раз: «Я тебя познакомлю с Уранией и Эвтерпой, Клио! Они уже на пути к нам!»