Капитан Колберн на время поддался легко объяснимой иллюзии, что поцелуй, запечатленный им на ручке мисс Равенел, несколько сблизит их и придаст более лирический характер их отношениям. Рассчитывал, впрочем, он не на прямой эффект поцелуя. Он был столь уверен в высокой духовности своей дамы, что не допускал даже мысли, что плотское соприкосновение может в какой-либо мере на нее повлиять. Сам он тоже находился во власти возвышенных, почти ангельских чувств и пренебрегал такой малостью, как трепет в крови или жар, пробегающий по позвоночнику. Но он каким-то путем внушил себе мысль и в дальнейшем упрямо, слепо держался ее, что, однажды поцеловав мисс Равенел, он как бы вправе надеяться и на второй поцелуй; что он сможет отныне открыто любить ее, не навлекая за то на себя ее гнева, и даже, быть может, рассчитывать на ответное чувство. Вопреки своему трезво-практическому новоанглийскому воспитанию и весьма характерной для него боязни совершить, даже в мыслях, смешной поступок он стал предаваться мечтаниям, в которых он объяснялся Лили, делился нежными чувствами и мало-помалу шел к счастливой женитьбе. Но в следующий свой визит к Равенелам он снова застал там миссис Ларю и — что было похуже — полковника Картера. Лили, конечно, не позабыла того, что случилось, и вспыхнула, увидев его, но в остальном оставалась такой, как и прежде, нисколько не походила на спящую царевну, расколдованную его поцелуем. Могу заверить читателя, что лобзание Колберна не породило в ее душе никаких особых мечтаний. В ту минуту действительно оно поразило ее и пробудило некий магнетический трепет. Но при этом она рассердилась на Колберна за то, что он посмел смутить ее душу, и в целом дерзкий его поступок не доставил ему никаких преимуществ. Пожалуй, она даже стала с ним чуть холоднее и старалась держать его в почтительном отдалении.

Миссис Ларю, со своей стороны, делала все, что могла, чтобы вознаградить Колберна за холодность Лили, и не потому, что он был так дружествен с ней накануне, а просто по той причине, для нее много более существенной, что он был хорош собой. Колберну, впрочем, это было совсем ни к чему; даже если бы вдовушка предложила ему руку и сердце и свое богатство в придачу, он не знал бы решительно, что ему делать с ее дарами; его просто пугал опасный блеск ее глаз и вольность ее беседы. Надо, впрочем, заметить, что чувства миссис Ларю были не столь уж искренни. Она предпочла бы, конечно, заарканить полковника, но ее авансы, увы, не имели успеха. Опытная кокетка может завлечь мужчину даже в том случае, если он неохотно на это идет; так искусный наездник может пришпорить ленивую лошадь. Но Картер был не из тех; он сам был искусен и опытен в управлении людьми, упрям и эгоистичен до крайности, и оседлать его было дано не всякому. Окажись миссис Ларю наедине с ним и в частом общении, может статься, она и преуспела бы в этом, ибо владела некоторыми тайными методами укрощения мужчин, которые безошибочно действуют на людей типа Картера. Пока же она не имела благоприятных возможностей для испытания своей системы, и ей приходилось мириться с тем, что полковник явно предпочитал общество Лили. По новоорлеанским обычаям, она не могла оставлять их вдвоем и принуждена была — в унизительной роли лакея при разговоре господ — стоять позади и прислушиваться. Потому для нее оказалось большим облегчением, когда появился Колберн и впрягся, хотя без восторга, в ее колесницу.

Пока Лили и Картер вели разговор в гостиной, капитан и миссис Ларю сели поболтать на балконе. Колберн легко уступил ей инициативу в беседе, прежде всего потому, что она сама приняла на себя эту роль и, во-вторых, потому, что он был не настроен болтать, — на положении слушателя он мог чаще бросать взгляды в сторону Лили. Хоть Колберн и был намного моложе Картера и привлекательнее, ему в голову не приходило вступать с ним в соперничество или, как принято в этих случаях выражаться, — подставлять ему ножку. Он почитал полковника, как старшего офицера, а кроме того, отдавал ему должную дань, как юный провинциал — человеку, искушенному в свете. Новичок из провинции поклоняется столичному кавалеру, любуется его блеском и не видит его пороков. В своем неумеренном восхищении полковником и Колберн, и мисс Равенел выступали на равных правах простака и простушки. Отличие было лишь в том, что Колберн не скрывал своего восхищения, а Лили — молодая девица на выданье — таила свое восхищение за милым кокетством.

— И не совестно вам, — говорила она, — что я застаю вас диктатором в моем родном городе?

— Ужасно. Горю от стыда. Согласитесь стать мэром, и я уступлю вам свои полномочия сегодня же.

— Уступите их моему отцу, и тогда я согласна.

Предложение мисс Равенел было более практичным, чем она сама полагала. Командованию очень хотелось бы выдвинуть мэра из среды местных жителей, с тем условием, конечно, чтобы он был прежде всего патриотом и настолько известен в городе, чтобы стать во главе чрезвычайно желательной для северян, но пока что, увы, не родившейся партии противников мятежа.

— Что же, дельное предложение, — отозвался полковник. — Я позволю себе доложить его на благоусмотрение командующего.

Ничего подобного он, разумеется, делать не собирался. Доход от должности мэра был полковнику очень кстати, так как он зажил сейчас на широкую ногу.

— Нет, прошу, ничего не докладывайте, — сказала мисс Равенел.

— Почему же? Раз вам угодно.

— Не пытайтесь склонить меня подкупом на сторону янки.

Эти несколько реплик подали Картеру мысль, что в собственных интересах ему следует подыскать безработному доктору какой-нибудь пост или прибыльное занятие. Говорят, если кто-то задумал украсть ваши персики, надо направить его внимание на соседские яблоки. Вообще же полковник был бы искренне рад помочь Равенелам. Дипломатично побеседовав с доктором, он разузнал, что медицинский колледж закрылся из-за нехватки студентов, а железнодорожные акции не приносят больше дохода и, таким образом, Равенелы лишились всего, кроме дома и тощего счета в банке. Доктор с усмешкой сказал, что полагает это достойным возмездием за то, что долгие годы кормился за счет учреждений, хотя и не более чем географически, но все же связанных с рабством. С обычной своей учтивостью, но в полной растерянности он выслушал предложение полковника заняться спекуляцией сахаром.

— Прошу прощения, не совсем схватил вашу мысль, — сказал Равенел. — Я не очень сведущ в коммерции.

— Простейшее дело, покупаете сахар по шесть центов за фунт — и продаете по двадцать.

— Какая огромная прибыль! Почему же торговцы упускают такую возможность?

— Да потому, что у них ее нет. Никому не позволено покупать сейчас сахар без разрешения властей.

— Ага, конфискованный сахар. Понятно. Но я думал, что сами же власти…

— Вы не вполне разбираетесь в этом вопросе, уважаемый доктор. Речь идет не о конфискованном сахаре, а о сахаре нам не доставшемся, о том, что остался за линией фронта. Противник очень нуждается в соли, хинине, ботинках, золоте и во многих других вещах. А нам нужен хлопок и сахар. Идет меновая торговля, ко взаимному удовольствию. Разумеется, это нелепо и противоречит законам войны, но тем не менее разрешено самым высоким начальством. К тому же безопасно и прибыльно.

— Признаться, я удивлен, — заявил доктор, и взгляд его выразил сильнейшее изумление. — Я бы сказал, что это прямая измена.

— Не стану вам возражать. Но сам отношусь снисходительно, поскольку эта торговля — под покровительством большого начальства. Как я уже говорил, подобные сделки противоречат военным законам; это — помощь врагу. Однако высокие власти, по соображениям мне неизвестным, но с которыми я тем не менее обязан считаться, санкционируют такую торговлю. И я мог бы помочь вам принять в ней участие. Согласны?

— А вы согласились бы?

— Я офицер Соединенных Штатов, — расправляя плечи, ответил полковник. «И вирджинский джентльмен», — хотел он добавить, но почему-то осекся.

Любопытно отметить, как редко он в разговоре упоминал родной штат. Надо думать, его терзали какие-то муки совести, посещали сомнения при мысли, что он, прирожденный вирджинец, поднимает оружие не в защиту своих земляков, а против Старого Юга. Если он и вспоминал Вирджинию, то только в тех случаях, когда радовался, что не воюет на ее территории. За вычетом этого трудно было узнать из его речей, что он по рождению южанин, что его беспокоят в душе какие-то чувства помимо положенных выпускнику Вест-Пойнта и офицеру армии Соединенных Штатов. Но только в политике он перестал быть вирджинцем. В обуревавших его страстях, в тяге к семейной жизни, в совестливости в чем-то одном и бессовестности в другом, в мотовстве, в пьянстве и брани — иными словами, в сочетании цивилизованности и ярого варварства — он был и остался истинным сыном своего класса и своего штата. Он оставался вирджинцем и в тех колебаниях, которые испытывал, принимая решения, и в твердости, которую проявлял, однажды что-то решив. Почему-то принято думать, что прирожденный вирджинец — барин и сибарит. Это ошибка. Во многих других странах его, безусловно, сочли бы чудом энергии, и, как убедились все в этой войне, вирджинец может быть бесконечно активным, смелым и стойким. Изо всех наших штатов, принявших участие в мятеже, Вирджиния показала наибольшую доблесть.

— А я гражданин Соединенных Штатов, — заявил Равенел столь же решительно, что и полковник, но не расправляя плечей и вообще воздерживаясь от каких-либо высокоторжественных жестов.

— Что же, раз вы так считаете… Полагаю, вы правы. Торговля эта сомнительна. Но поскольку она дозволена и я не знал ваших взглядов, то счел все-таки нужным рассказать вам о ней. Это вроде пиратства. Мой знакомый схватил за один присест сорок тысяч долларов чистоганом, замечу — после уплаты всех взяток.

— Чудовищно, — сказал доктор. — Но я вам, конечно, признателен. Крайне любезно, что вы обо мне подумали. Только я не возьмусь за подобное дело. Есть люди такой добродетельности, что ничего не боятся; а я слаб душой, нерешителен.

— Надеюсь, что не обидел вас своим предложением? — сказал полковник после некоторой паузы. Он чуть не признался доктору, что мог бы отдать ему место мэра, но, подумав, решил промолчать.

— Нет, разумеется, нет. Прошу вас мне верить. Но как же подобные сделки не пресекаются? — вскричал все еще не пришедший в себя от изумления доктор. — Нужно срочно подать докладную записку министру.

— А кто ее станет писать? Те, кто сами торгуют, или те, кто им в этом содействуют? Они — деловые люди и себе не враги. Или вы полагаете, что это мой личный долг? Но я ведь солдат и подчиняюсь начальству. Представьте, я подал доклад, а где доказательства? Меня тут же прогонят со службы.

Доктор покачал головой, как видно, в большом унынии, еще раз уверясь, что мир прескверно устроен.

— Вы можете положиться на мою скромность, полковник, — сказал он задумчиво.

— Конечно, я знаю. Помалкивать, собственно, нужно лишь о потворстве начальников. А что до самой торговли — иди она к черту.

Будь Картер знаток поэзии, он, возможно, твердил бы, возвращаясь домой: «Да! Честный человек — венец творения». Но, не будучи столь начитан в стихах, он повторял другое: «Надо найти доктору — трам-тарарам! — какой-нибудь заработок!»

Дней через десять он пришел к Равенелам с другим предложением, изумившим доктора не менее, чем предыдущее.

— Мисс Равенел, — сказал он, — вы дама с большим влиянием. Так считают все, кто вас знает. Например, капитан Колберн. Да и я с ним согласен.

Лили вспыхнула ярким румянцем и не нашлась что ответить полковнику. Его насмешливая улыбка, уверенный тон и смелые комплименты порой обижали девушку, и ей хотелось тогда его «срезать».

— Я хочу вас просить, — продолжал Картер, — повлиять на доктора Равенела, чтобы он принял звание полковника.

— Принял звание полковника?! — вскричали в один голос доктор и Лили.

— И он будет полковником с большим правом, я полагаю, чем многие, кто состоит на действительной службе.

— Полковником — но на чьей стороне? — спросила коварно Лили, решив наконец отомстить.

— Боже мой, вы решили, что я вербую его для мятежников?

— Не знаю наверное, может быть, вы поддались уговорам миссис Ларю.

Полковник захохотал, как видно, ничуть не обидясь.

— Нет, это полк патриотов, можете быть уверены. Генерал Батлер решил набрать полк из местных свободных негров.

— Полк из негров! Экий позор! — воскликнула Лили.

Доктор ничего не сказал и с очевидным вниманием слушал полковника.

— Это не тайна, — стал пояснять Картер. — Решение принято и будет предано гласности. И все же дело нелегкое. Поднимется страшный шум, я уверен, и здесь, и по всей стране. Оккупационным властям нет резона сразу брать на себя ответственность; новому делу надо сперва обеспечить успех. И поэтому негров пока будут брать в милицию; их призовет штат. То же самое, кстати, мисс Равенел, уже сделал мятежник Ловелл. Так вот, чтобы придать этим полкам подчеркнуто местный характер, признается желательным, чтобы один из них был возглавлен полковником-новоорлеанцем, с положением, конечно, и с именем. Я подсказал эту мысль генералу, и он одобрил ее. Дальше встает вопрос, кто принесет себя в жертву для блага отечества? Кто освятит своим именем черный полк? Соглашаетесь, доктор?

— Папа, даже не думай, — возмутилась мисс Равенел. — Ах! — вскричала она с глубоким упреком. — Полковник Картер!

Полковник посмеивался, не теряя присутствия духа и, как видно, любуясь негодованием Лили.

— Не волнуйся, дитя мое, — сказал доктор с большой серьезностью. — То, что вы рассказали, полковник, отличная новость, превосходный проект. Его автору обеспечена благодарность потомства.

— Почему же? — вскричала Лили. Она несколько отошла от идей мятежа, но аболиционисткой пока что не стала.

— Счастлив узнать, что генерал Батлер решился на это, — продолжал свою речь доктор. Новоорлеанские свободные негры — весьма почтенная часть населения нашего города. Среди них немало образованных и богатых людей. Я думаю, лучшего места для первого опыта генералу Батлеру не отыскать на всем Юге.

— Рад, что вы так считаете, — ответил полковник без особого, впрочем, восторга. В качестве вирджинского джентльмена и к тому же вест-пойнтского офицера он не мог не испытывать скептицизма при мысли о черных полках.

— Что же касается моей личной кандидатуры в полковники, — сказал Равенел, — полагаю, что вы пошутили.

— Нет, я говорил совершенно серьезно.

— С тем же успехом вы могли предложить мне прочесть курс санскритского языка или китайской литературы.

— Да нет же, это — другое. Вы просто не в курсе дела.

Равенел рассмеялся и стал ждать разъяснений.

— Подполковник да и майор в вашем полку будут оба офицеры действительной службы, из волонтеров, конечно, но все же строевики, — сообщил ему Картер. — Ну а вы, вы — для местного колорита, чтобы полк мог считаться законным детищем Нового Орлеана.

Он залился громким хохотом при одной только мысли, что луизианцам будет приписана честь создания полка из негров для подавления мятежа и искоренения рабства.

— Вам совсем не придется заниматься этим полком, — продолжал он, — как только полк сформируют, вас оставят в покое. Вас попросят подумать о просвещении негров, приискании работы для них или о чем-нибудь в этом роде. У вас будет звание полковника и офицерский оклад; а занятие будет сугубо гражданским и направленным к пользе негров.

— Ах, вот оно что, — сказал Равенел, и в глазах у него блеснул интерес к предложению Картера. — И вы полагаете, что офицеров отпустят из армии для подобных занятий? Это в порядке вещей?

— Безусловно. Нормальная армейская практика. Мы всегда можем откомандировать офицера на полицейскую должность, на пост губернатора, мэра.

— Звучит соблазнительно. И я очень польщен, весьма благодарен. Но я должен подумать, серьезно подумать.

Исполненный филантропических мыслей, Равенел зашагал по комнате. Открытые окна их дома выходили на улицу; оттуда доносился легкий шум, и мисс Равенел и полковнику Картеру было легко обменяться двумя-тремя фразами так, чтобы доктор не слышал.

Надо сказать, что мисс Равенел еще никогда не была так рассержена на полковника, как в эту минуту. Будь на месте полковника Колберн, он спасовал бы, но Картер, закаленный вдовец, встретил гнев милой девушки самой любезной улыбкой. Увидев, что враг окопался, она отменила атаку и попыталась обойти его с фланга.

— А что скажут в армии, когда там узнают, что вы набираете негров?

— Полагаю, особых восторгов не будет.

— Зачем же вы втягиваете моего отца в это дело? — резко спросила девушка, и губы ее задрожали, отчасти от гнева, отчасти от ужаса перед собственной дерзостью.

Поскольку Картер не мог объяснить ей, что отец ее беден, а с бедностью — шутки плохи, то он промолчал и прошелся по комнате, засунув большие пальцы в карманы жилета. И Лили тоже умолкла и больше не укоряла его, оробев перед этим решительным человеком, который всегда говорил, что хотел, и молчал, когда не хотел отвечать.

— Должен сказать откровенно, — прервал их молчание доктор, — что я высоко ценю сделанное мне предложение. Более того, я льщу себя мыслью, что смог бы принести реальную пользу этим бедным илотам, обездоленным, диким, невежественным. Если бы мне удалось хоть частично добиться того, чтобы негры свободно трудились, чтобы и сами они, и хозяева были друг другом довольны, я гордился бы этим больше, чем если бы стал президентом нашей страны. И если бы мне удалось просветить их, дать им какие-то знания, приобщить к христианской цивилизации, я не завидовал бы даже апостолу Павлу и самому Аполлону. Что меня останавливает — это полковничья должность. Я попадаю в какое-то ложное положение, на грани смешного. Я не хочу, конечно, сказать, что смешно быть полковником, — добавил он, улыбаясь. — Но получать оклад и носить погоны полковника, не будучи таковым, — вот это смешно! Нельзя ли сделать иначе? Чтобы я мог заняться трудоустройством негров, не надевая мундира? Мне он совсем ни к чему. Я согласен на меньшее жалованье, но только в штатском костюме. Мне совестно вас затруднять, — я и так вам обязан, — но хочу попросить вас выяснить, нельзя ли создать эту должность в системе гражданской власти?

— Конечно, я могу выяснить. Но заранее предвижу трудности. Если ваша должность будет считаться гражданской, ее придется оплачивать из муниципальных доходов. Полагаю, что наш генерал не имеет на это права, это вне его юрисдикции. Откомандировать своего офицера для какой-либо надобности — это дело простое, армейское. Но учредить гражданскую должность можно лишь с разрешения правительства штата или, больше того, Вашингтона. К тому же трудоустройство негров — вообще щекотливое дело, и генерал пожелает держать его под контролем, а значит — в системе армии. Но я постараюсь все выяснить, доктор. Если должность будет гражданской, вы согласны ее принять. Так я вас понял?

— Согласен. И благодарен. Почту за честь.

— Ну, а если должность будет все же полковничьей?

— Тогда, сколь это ни грустно, я откажусь. Я действительно не хочу попасть в ложное положение. Но как бы там ни было, я вам крайне обязан, полковник.

— Экое донкихотство, — бормотал про себя по дороге домой Картер, закуривая сигару. — Благороден, порядочен, черт подери, но ведь это ему не по средствам. Возможно, конечно, его наградят на том свете, но пока что ему надо кушать на этой грешной земле.

Еще немного подумав, он охладил свой восторг житейскими соображениями.

«Мало горя в жизни хлебнул, не образумился, — размышлял он о докторе, продолжая свой путь, — вот когда дойдет до последнего доллара, а долги вырастут до тысячи или до двух, он не будет таким разборчивым».

Полковник склонялся к мысли, что штатскому человеку вообще не пристало быть столь чувствительным в этих вопросах. Он предпочел бы, чтобы доктор оказался сговорчивее. Презренный металл — вот что нужно сейчас Лили, чтобы стать завидной невестой. Назавтра он спозаранку отправился в штаб и внес предложение: объявить новую должность гражданской, с тем чтобы она оплачивалась из муниципальных доходов либо из денег, которые можно будет отчислить из заработков трудоустроенных негров. Проконсул, однако, не захотел взять на себя риск такого решения; не одобрил он также и доктора Равенела, не пожелавшего влезть в военный мундир. Тогда полковник пошел к Равенелу, чтобы вновь попытаться его урезонить. «Учтите, ведь это две тысячи шестьсот долларов в год», — повторял он снова и снова, словно желая сказать: «Вы не в таком положении, сэр, чтобы швыряться деньгами». Доктор, как видно, чувствовал это и сам, но все с той же учтивой улыбкой отклонил предложение. Полагаю, что он проявил тут излишнюю щепетильность и что полковник имел основание втайне его поругивать. Картеру было плевать на трудоустройство негров, но ему очень хотелось открыть Равенелам путь к обеспеченной жизни (он предвидел заранее, что предлагаемая доктору должность — это богатый источник нелегальных доходов). Даже мисс Лили была самую чуточку разочарована, узнав, что проект провалился. Давать неграм оружие, командовать черным полком, Это — аболиционизм, а значит, дело дурное; но заставить недавних рабов снова пойти на плантации было бы помощью Югу, плантаторам, сахарным королям; и она полагала, что, преуспев в этой деятельности, возвратив тысячи беглых невольников их прежним законным владельцам, ее отец вернет себе доброе имя у своих земляков. Не будем судить слишком строго за неприкрытое варварство эту, считавшую себя просвещенной, молодую особу. Наше над ней преимущество — главным образом географическое: выросши на демократическом Севере, мы обучены уважать свободу людей, не касаясь цвета их кожи. Также добавлю, что в силу причин, которых мы не будем сейчас обсуждать, все женщины склонны к аристократическим системам правления.

Обстоятельства Равенелов между тем ухудшались; и доктор, теряя надежду найти для себя занятие и заработок в полупустом городе, уже начал серьезно задумываться об отъезде назад, в Новый Бостон, когда вдруг ему предложили место начальника местного госпиталя с жалованьем в полторы тысячи долларов в год.

— Вот это другое дело, — радостно заявил Равенел, знакомя с бумагой полковника Картера и не догадываясь, что и эта бумага — тоже следствие его усердных хлопот. — Я медик-профессионал, и тут мне не придется выступать самозванцем. На должности, которую вы так любезно мне предлагали, я, конечно, участвовал бы в более серьезных государственных мероприятиях; зато здесь я могу быть спокоен, что работа — по мне.

— Конечно, и с капитанским жалованьем вместо полковничьего, — ухмыльнулся полковник. — Не знаю, кто еще согласился бы сделать подобный выбор, кроме вас да юного Колберна, который недавно сказал мне, что сомневается, вправе ли он считать себя боевым офицером. Надеюсь, в дальнейшем командование найдет для вас лучшую должность. Когда мы захватим Западную железнодорожную линию, — мне кажется, вы там имеете некую собственность, — то, конечно, поставим своего управляющего; а это верные три-четыре тысячи в год.

— Ну какой из меня управляющий железной дорогой?! — вскричал Равенел.

Полковник вместо ответа снова захохотал.

Равенел был вполне счастлив своими полутора тысячами, хотя то была лишь четвертая часть ежегодных шести тысяч, которые он привык получать у себя в колледже (считая побочные заработки). Но пока он мог заработать на жизнь, не унижаясь для этого, он оставался благодарным судьбе. Как ему представлялось, дело сейчас понемногу пошло на лад: мятеж неминуемо будет раздавлен, рабство погибнет, воссияют справедливость и истина. Эти великие цели заняли в его душе место былого стремления к личным успехам и, хотя оставались невидимой и неосязаемой ценностью, тем не менее заменяли ему, как истому патриоту, любое богатство.

Когда в городе стало известно, что Равенел принял казенную должность из рук военных властей, его отвергли последние из его почитателей. Трещина, отделившая Лили от ее старых знакомых, превратилась в широкую пропасть, через которую трудно было теперь даже окликнуть друг друга. И если что с той стороны и доходило до Лили, то лишь порицание, которое огорчало ее и рождало ответный гнев. Характер ее был таков, что гнев брал верх над печалью, и день ото дня она становилась все меньше мятежницей и все более патриоткой. Отец добродушно посмеивался, когда Лили сердилась на злобные выпады бывших знакомых.

— Кто же сердится на свинью за то, что она свинья? — говорил он. — Разумные люди просто должны понимать, что свинья не болонка, что свиней не пускают в гостиную. Этих несчастных учили с самого детства, что их долг ненавидеть каждого, кто расходится с ними во мнении, и, по возможности, отравлять ему жизнь. Уверен, если бы к нам явился апостол Павел и побратался с Онисимом, они трахнули бы его по башке.

— А я, например, не желаю ждать, — заявила запальчиво Лили, — пока они трахнут меня и тебя по башке. И вообще не желаю терпеть людей с такими намерениями. Пусть мне только дадут здесь верховную власть на денек-другой.

— Немалый прогресс, — констатировал доктор. — Моя дочь хотела бы стать генералом Батлером.

— Вот уж нисколечко, — с сердцем ответила Лили. Нервы у нее были напряжены до предела из-за всех происшествий последнего времени и тревожащих ее мыслей. — Я хотела бы стать императором. И увидишь, все эти нахалы запоют у меня по-иному.

— Не думаю, Лили, чтобы это доставило тебе много радости. Однажды я тоже решил, что недурно было бы стать абсолютным монархом, заставить всех думать по-моему, а несогласных отдать под суд. Я регулировал бы тогда воспитание своих ближних, политику, деловые занятия, религию, даже их совесть, и все на свой образец. Но, подумав, я все же решил отказаться от этой затеи. Канитель и потеря времени.

Лили, сидевшая за рукоделием, ничего не ответила и, кажется, даже не оценила шутки отца. А потом, настроившись снова на обычный свой лад, задала ему сотню вопросов: не видел ли он сегодня кого из знакомых, что они рассказали ему, что доктор ответил и прочее в том же роде.

Из сказанного в этой главе читателю ясно, что Картер завоевал себе право посещать Равенелов. Доктор не мог беспричинно порвать с человеком, который так искренне пекся о нем; хотя мнение его о полковнике мало переменилось и он, как и прежде, старался не оставлять его наедине с дочерью. Бывало, что он вспоминал с содроганием рассказы Ван Зандта о французской «козетке», но старался не придавать им слишком большого значения, учитывая, что рассказчик был явно навеселе. К тому же, по размышлении, он сделал вывод, что «козетки» не столь уж большая редкость в этом дурно устроенном мире и что тех, кто почитает их, все равно не удастся изгнать с позором из общества. Таким образом, Равенел был любезен с полковником и даже старался бороться со своим инстинктивным к нему недовернем. Что касается Лили, то Картер нравился ей по-прежнему и из тех немногих мужчин, кто еще посещал их дом, оставался по-прежнему самым блистательным кавалером. Капитан Колберн тоже был очень внимателен, остроумен и мил, но ему, как бы это сказать, не хватало магнетической силы.