Камилле едва хватило сил обнять сына. У нее был очень сильный жар, и временами она никого не узнавала. Доктор Бланшар определил у нее воспаление легких и сотрясение мозга. Три недели она находилась между жизнью и смертью. Руфь, Леа и Лаура по очереди дежурили у её кровати, почти потеряв надежду дождаться, когда же, наконец, спадет этот жар, сжигавший несчастное тело, становившееся все более невесомым. Доктор, приходивший каждый день, от отчаяния буквально рвал на себе последние седые волосы; он даже дошел до того, что всерьез начал задаваться вопросом, а не даст ли девятидневный обет, взятый на себя Бернадеттой Бушардо, больше шансов облегчить страдания больной, чем его лекарства, что было пределом для такого старого атеиста, как он…

В середине февраля температура внезапно упала, и через несколько дней к Камилле постепенно вернулось сознание. Но она была так слаба, что не могла даже самостоятельно есть, и Руфь кормила ее, как маленького ребенка. Чтобы произнести хоть слово, молодой женщине приходилось делать большие усилия. Наконец, в первых числах марта, доктор Бланшар заявил, что опасность миновала, и с нежностью посмотрел, как Камилла сама подносит ко рту ложку бульона… Теперь она, наконец, смогла читать письма Лорана и вырезки из газет. Это придавало ей сил. Она бережно хранила их в сумочке для рукоделия, с которой никогда не расставалась.

За время этой длительной болезни Леа ни разу не покидала Монтийяк. Она не знала, о чем писал Лоран, и не получала никаких записок от Матиаса. Может быть, он вернулся в Германию? Супруги Файяр держались очень холодно и выполняли свою работу, не обмениваясь с обитателями «замка» ни словом, кроме «здравствуйте» и «добрый вечер», при редких случайных встречах.

В Монтийяке с каждым днем острее ощущалась нехватка денег. Леа и Лаура отправились к нотариусу отца в Кадийяк. Тот посоветовал им попытаться заложить немного земли, не скрыв, что сейчас продать что-либо можно лишь по мизерной цене, да и то с трудом.

— А не могли бы мы заложить сосновый лес? — спросила Лаура. — У вас уже и так отдана под залог большая часть собственности. Не знаю, вправе ли я позволять вам и дальше разбазаривать свое имущество.

— Если бы у нас был другой выход, мы не приехали бы к вам за советом! — воскликнула Леа.

— Знаю, дитя мое, знаю. Памятуя о моей тесной дружбе с вашими родителями, могу одолжить вам некоторую сумму, которую вы вернете, когда будет урегулирован вопрос с наследством вашего отца.

Леа хотела было отказаться, но Лаура опередила ее.

— Большое спасибо, месье Риго, мы будем очень вам признательны.

— В четверг я привезу в Монтийяк деньги и бумаги, которые нужно будет подписать. Не забудьте: если вы хотите что-нибудь продать или заложить, то необходимо согласие старшей сестры и вашего дяди Люка, который является опекуном Лауры.

— Это действительно необходимо? — спросила Леа.

— Да, абсолютно. Ведь Лаура еще не достигла совершеннолетия.

По дороге домой Леа показалось, что мотоциклист, которого она мельком видела в городе, едет за ними. Уже не в первый раз после освобождения Камиллы у нее возникало ощущение, что за ней следят.

— Остановись, — бросила она сестре.

Удивившись, Лаура послушно слезла со своего велосипеда.

— Что случилось?

— Посидим немного, я устала.

Они сели на траву рядом с дорогой. Мотоциклист проехал мимо, даже не взглянув на них. Он был молод и хорошо одет. Лицо его что-то смутно напомнило Леа.

— Ты уже видела этого парня? — спросила она у сестры.

— Да, когда на почте в Лангоне я отправляла письмо тете Альбертине, он стоял рядом со мной.

— Он говорил с тобой?

— Нет, он мне улыбнулся. И вчера, когда я была в Верделе, тоже. Но…

Лаура вопросительно взглянула на сестру.

— …ты не веришь?..

— Да нет, мне тоже знакомо это лицо, но никак не могу вспомнить, откуда. Сегодня я в первый раз выехала из поместья с тех пор, как привезла Камиллу из Бордо… Точно! Вспомнила! Это было в «Регенте»: он сидел там в компании своих сверстников, они очень шумели.

— Может быть, у него сейчас каникулы?

— Каникулы? В марте?

— Почему бы и нет, ведь скоро Пасха.

— Не думаю. Нужно быть очень осторожными. Как все это некстати!.. Завтра мне необходимо съездить в Ла-Реоль.

— Зачем?

— Этого я тебе сказать не могу, но ты должна мне помочь.

Лаура молча посмотрела на Леа. После того как гестаповцы забрали ее вместе с Камиллой и Руфью и она услышала, как двое французских полицейских со смехом утверждали, что на допросе могут заставить заговорить любого, ее искренняя вера в маршала Петена была серьезно поколеблена. И теперь она была готова помочь Леа даже пересечь демаркационную линию.

— Я сделаю все, что ты скажешь…

Сестры, дружелюбно улыбаясь, вошли в мясную лавку Сен-Макера; велосипеды они оставили в длинном дворике при магазине. Мясник, Альбер Робер, чей старший сын был крестником их матери, встретил девушек с искренним радушием.

— Ну и ну! Маленькие Дельмас! Милые мои! Нечасто увидишь вас вместе, — воскликнул он. И, понизив голос, хотя кроме них в магазине никого не было, заговорщическим тоном продолжил: — Я оставил отличный кусочек для мадам Камиллы. Это поможет ей восстановить силы. Ей уже лучше?

— Немного. Спасибо, Робер. Если бы не вы, то в Монтийяке нечасто видели бы мясо. Скоро мы сможем вам заплатить. Нотариус пообещал ссудить нам денег.

— Пусть это вас не волнует, мадемуазель Леа, рассчитаетесь со мной, когда кончится эта проклятая война. Я человек непритязательный: есть, из чего приготовить обед, — и ладно. Но сегодня мне понадобится несколько талонов.

— У тебя есть продовольственные карточки, Лаура?

— Да…

Лаура наклонилась к Леа и прошептала:

— Я снова его только что видела! И он не один, с ним еще какой-то парень.

— Робер, посмотрите незаметно на улицу. Вы не знаете вон тех молодых людей? Они стоят возле магазина лекарственных трав…

Мясник встал на пороге лавки, вытирая руки о передник, и осторожно оглядел улицу.

— Нет, я их не знаю, но заметил, что они здесь уже слонялись не раз, как будто что-то выискивая. Не похожи они на добропорядочных католиков: слишком уж хорошо одеты для нашего времени.

— Лаура, ты знаешь, что надо делать. Робер, я могу выйти с черного хода?

— Конечно, мадемуазель Леа. Мы оставим их с носом, этих негодяев. С того места, где они стоят, двор-то им не виден, так что давайте…

Леа промчалась по переулку, круто спускавшемуся позади церкви к реке, проехала мимо пещер и по набережной Гаронны выехала на дорогу в Ла-Реоль.

У поста на демаркационной линии она увидела, что шлагбаум открыт. Тем не менее, девушка остановилась и сошла с велосипеда. Из будки вышел пожилой немецкий солдат.

— А! Девушка на голубом велосипеде! Что-то вас давно не было видно. Можете не останавливаться, сейчас проход свободен. Счастливого пути!

«В самом деле, — подумала Леа, садясь на велосипед, — я совсем забыла, что с конца февраля демаркационную линию между двумя зонами отменили».

Леа решила отправиться в Ла-Реоль, чтобы рассеять тревогу Камиллы и собственное беспокойство. Ей хотелось узнать у супругов Дебре, не получали ли они известий от Лорана и не могут ли передать одну информацию. Руфь, с которой Леа поделилась своими опасениями по поводу слежки за обитателями Монтийяка, попыталась отговорить ее ехать в Ла-Реоль, уверяя, что это опасно не только для нее, но и для тех, с кем она хочет встретиться. Леа ответила, что знает об этом, но не может больше оставаться в полном неведении относительно судьбы Лорана. Старой гувернантке пришлось уступить; она молча смотрела вслед «своим девочкам», глубоко сожалея в душе, что ей не удалось настоять на своем…

По мосту перед въездом в город навстречу Леа проехали три черных автомобиля и два военных грузовика с немецкими солдатами; они что-то выкрикивали и подавали девушке многозначительные знаки. Леа вдруг почувствовала страшную усталость. Она съехала на обочину и дальше пошла пешком, в ее душе нарастала смутная тревога. Несколько человек, что-то взволнованно обсуждавших на площади Габриэля Шенье, при ее приближении замолчали. Леа прошла еще несколько метров, ее обогнал какой-то мужчина и, не оборачиваясь, быстро проговорил:

— Идите на площадь Сен-Пьер, затем на улицу Гласьер, дом № 1. Войдите и ждите меня.

Голос у этого коренастого незнакомца в рабочем комбинезоне и темно-синем картузе был таким властным, что Леа, не задумываясь, повернула на улицу Нума Дюкро. В доме № 1 на улице Гласьер дверь была открыта. Леа вошла в подъезд. Буквально через пять минут появился и человек в картузе.

— Вы из поместья Монтийяк, что в Сен-Мексана?

— Да.

— Зачем вы приехали в Ла-Реоль?

Почему он вмешивается?

— Это вас не касается.

— Не стоит так заноситься: я пытаюсь помочь вам избежать неприятностей.

— Каких неприятностей?

— Ну-у… например, оказаться под арестом у немцев.

Леа почувствовала, как вся ее храбрость сразу улетучилась. Она пробормотала:

— Почему они должны меня арестовать?

— Только что они арестовали двух моих друзей, с которыми вы знакомы.

— Дебре?

— Да. Эй! Малышка, вам что, плохо?

Он схватил ее за руку и усадил на ступеньку.

— Симона! — крикнул он. — Принеси скорее стакан воды.

Дверь, возле которой сидела Леа, открылась, и на пороге появилась молодая женщина в голубой блузке со стаканом воды.

— Что случилось, Жак?

— Это для мадемуазель, ей нехорошо. Это подруга Дебре.

— Ах! Бедняжка!.. Возьмите, выпейте.

Леа дрожащей рукой взяла стакан. От волнения у нее сдавило горло, и она не могла сделать ни глотка.

— Что произошло? — с трудом выдавила она.

— Не стоит оставаться здесь, — ответила Симона, — входите в дом.

Она ласково помогла Леа подняться и проводила в большую кухню. В камине на медленном огне томился капустный суп. Они сели на лавки, стоявшие вокруг стола.

— Что произошло? — вновь спросила незнакомца Леа, немного окрепшим голосом.

— Должно быть, их выдали. Сегодня на рассвете около двадцати немецких солдат и несколько мерзавцев-французов в штатском окружили дом. Все это видел мой приятель, который шел на свой виноградник; заметив их, он спрятался. Один из гражданских кричал в рупор: велел всем выходить, а не то он прикажет открыть огонь. С минуту стояла тишина, а затем из дома раздалось два выстрела. Боши начали палить, как сумасшедшие. Когда они, наконец, остановились, все вокруг было в голубом дыму. Двое гражданских с пистолетами в руках вошли в дом. Очень скоро они вышли, таща за собой тело мадам Дебре. Бедная женщина была в одной ночной рубашке, ее длинные седые волосы, пропитавшиеся кровью, волочились по земле. Они бросили ее возле дерева и вернулись в дом. Когда они вновь появились, то держали под мышки месье Дебре. Он еще пытался сопротивляться… Все лицо у него было в крови. Они швырнули его рядом с женой. По словам моего приятеля, они выглядели ужасно. Должно быть, месье Дебре после того как убил жену, выстрелил себе в рот, но выстрел оказался неудачным…

— Какой ужас! Но почему?..

— Из их дома передавали информацию в Лондон. Неделю назад нам сбросили с парашютом первоклассную радиостанцию. Через день после этого поездом приехал «пианист».

— Его тоже арестовали?

— Нет, он здесь не жил. Как только стало известно о происшедшем, его отправили в лес.

— А что было дальше?

— Гражданские и несколько солдат обыскали дом. Они выбросили в окно радиоприемник, книги, мебель. Один из гражданских выбежал из дома и пинком поднял месье Дебре, распластавшегося на теле своей жены. Мой приятель сказал, что со своего места видел, как плечи несчастного сотрясались от рыданий. Гражданский начал трясти раненого и кричать: «Список!.. Где он?.. Ты у меня заговоришь, старый идиот…»

Из окровавленного рта не донеслось ни звука. Тогда этот гад швырнул месье Дебре на землю и начал избивать ногами. Тот даже не пытался защищаться, верно, надеялся получить смертельный удар. Потом немцы забросили тела в грузовик…

«Должно быть, их везли в одном из тех грузовиков, где смеялись солдаты», — с содроганием подумала Леа.

— Потом прозвучал по-немецки какой-то приказ, и вскоре из окон показались языки пламени. Мой приятель воспользовался тем, что дым повалил в его сторону: под прикрытием этой завесы он убежал оттуда и поспешил предупредить меня. Вместе с ним мы обошли остальных товарищей…

В дверь постучали, и на пороге появился полицейский.

Леа смотрела на него, оцепенев от ужаса.

— Не бойтесь, мадемуазель, это один из наших, — рассмеялась Симона. — Альбер, это племянница доминиканца; она пришла к Дебре. Помнишь, они о ней рассказывали?

— Вам здорово повезло, — сказал вошедший. — Они оставили там своих людей, которые никому не позволяют подходить к дому и арестовывают любого, кто покажется им подозрительным. Они схватили даже Мануэля, работника Розье. К счастью, приехавший на пожар мэр вступился за него, причем совершенно искренне, так как ничего не знал о происшедшем.

— Месье Дебре умер? Это точно? — спросила Леа Альбера.

— По словам моих товарищей, — да. В любом случае он потерял столько крови, что ему не выжить. Но нашим товарищам сейчас надо соблюдать особую осторожность — несколько дней им вообще не стоит появляться дома… Отец Террибль, можно вас на несколько слов?

Они вышли.

— Счастье, что Террибль вас узнал, — сказала Симона.

— А кто он, Террибль? — спросила Леа.

— Столяр, потрясающий тип. Это он доставил передатчик в дом Дебре.

— Вы тоже участвуете в Сопротивлении?

Симона рассмеялась.

— Это слишком сильно сказано. Мы с несколькими местными женщинами передаем информацию, иногда оружие, прячем английских пилотов и еврейских детей. Готовим еду для тех, кто среди ночи возвращается после приема парашютистов.

— Вы не боитесь?

— Нет, я не думаю об этом; и потом, с такими мужчинами, как Альбер Ригуле и Террибль, можно чувствовать себя в безопасности.

— Даже после того, что здесь произошло?

— Это судьба. Все, кто прячет у себя передатчики, знают, чем они рискуют, а Дебре знали это лучше кого бы то ни было. Меня удивляет только то, что такие верующие люди, как они, могли решиться на самоубийство.

— У них не было выбора, — входя в комнату, сказал Жак Террибль. — Месье Дебре не заговорил бы под пытками, я в этом уверен, но он не вынес бы страданий жены. Если Бог есть, не сомневаюсь, что он его простит. Послушай, Симона, ты могла бы и предложить нам выпить!..

— Правда, из-за этого несчастья я забыла о всяких приличиях.

Она достала из шкафа початую бутылку вина и четыре стакана.

— Достаточно и трех: Ригуле должен вернуться в жандармерию.

Симона разлила вино, они чокнулись и молча выпили. Террибль поставил свой стакан и прищелкнул языком.

— Это тоже с вашего виноградника в Пье-де-Бу?

— Да, это отличное вино.

— Мадемуазель, теперь, когда вы знаете, кто мы, может быть, вы расскажете, что собирались делать у Дебре и были ли они предупреждены о вашем визите? — обратился Жак к Леа.

— Нет, они были не в курсе. Я хотела узнать, нет ли у них новостей от одного друга, и не могли бы они передать ему весточку.

— Как зовут друга?

Леа колебалась. Какое назвать имя?

— Лоран д’Аржила.

— Я его знаю.

— Вы знаете, где он?

— Да.

— Проводите меня к нему.

— Это невозможно, но я могу передать ему что-нибудь.

— Передайте, что его жене лучше, но она еще очень слаба; что за домом следят и чтобы он дал о себе знать.

— Я все передам. Вы сказали, что за вашим домом следят. А вы уверены, что за вами никто не шел?

— Абсолютно уверена. Но я должна вернуться, мне нельзя долго задерживаться.

— Не могли бы вы в свою очередь передать кое-что?

— Что именно?

— В Сен-Пьер-д’Орийяк недалеко от церкви вы найдете кафе с красивой беседкой из виноградных лоз. Спросите Лафуркада — вам объяснят, где его найти. Когда встретитесь с ним, скажите, что «у собаки из Остена все хорошо».

— «У собаки из Остена все хорошо?..»

— Он поймет, что это значит. Чтобы предупредил товарищей из Бари.

— «У собаки из Остена все хорошо». Я поняла.

— Спасибо, мадемуазель, вы нам очень поможете. Если мне необходимо будет что-нибудь для вас передать, у вас есть условное имя?

— Экзюперанс.

— Как у святой Верделе. Первый раз я услышал это имя из уст вашего дяди.

— Дяди Адриана? Как он?

— Прекрасно. Поднимает боевой дух молодежи. Часто сопровождает тех, кто стремится перебраться в Испанию.

— Вы не знаете, мой кузен Люсьен случайно не с ним?

— Лулу? Подрывник? Конечно.

— Прошу вас, передайте дяде, что мне нужно его увидеть. Это очень важно.

— Я скажу ему. А сейчас уходите. Симона проводит вас до выезда из города. Будьте осторожны. Если что-то пойдет не так, пришлите мне в столярную мастерскую открытку с сообщением, что «плохо закрываются двери», — мы поможем. Прощайте.

Когда Леа вошла в кухню Альбера в Сен-Макере, колокол пробил час пополудни. Мясник, его жена Мирей, его рабочий и Лаура сидели за столом, над которым поднимался аппетитный пар от только что зажаренной бараньей ноги.

— Ну, я вижу, вы без меня не скучали! — воскликнула Леа.

— Мы ждем тебя, — сказала Лаура, указывая на свободное место и тарелку на столе.

— А те типы не заметили моего отсутствия?

— Мы с Мирей выходили за хлебом; проходя мимо них, я громко поблагодарила ее за приглашение к обеду. Они следили за нами издалека. Сейчас они наблюдают по очереди. Ты встретилась со своими друзьями?

Леа, которая до последнего момента мужественно сдерживала слезы, горько разрыдалась. Мирей встала и прижала ее к своей груди, но эта материнская ласка только вызвала у Леа новый поток слез. Взволнованный мясник растерянно суетился вокруг двух женщин.

— Боже мой! Что происходит? Что с тобой случилось, малышка?

— Ничего… но… сегодня утром… они приехали арестовать моих друзей… И теперь… теперь их нет… они мертвы…

— Как мертвы? Боже мой…

Немного успокоившись, но все еще продолжая всхлипывать, Леа рассказала им о происшедшем. Когда она закончила, в комнате надолго воцарилась гнетущая тишина. Наконец Альбер Робер громко высморкался; его обычно румяное лицо побледнело, а его огромный кулак обрушился на стол так, что зазвенели тарелки и стаканы.

— Настанет время, и эти сукины дети заплатят за все! Мадемуазель Леа, умоляю вас, не вмешивайтесь в это. Ваши друзья — это совсем другое, у них убили сына, им нечего было терять. Но вы, мадемуазель Лаура и мадам Камилла еще так молоды! Вам надо беречь себя. Это такие старые дураки, как я, которые не смогли остановить их в 40-м, должны попытаться сделать что-нибудь.

— Патрон, но мы тоже должны сказать свое слово! А Жанно? Он же ушел в партизаны! — вмешался рабочий.

— Правильно, но вы же мужчины.

— Старая песня! — воскликнула Мирей. — Ты думаешь, что если женщина не ходит с ружьем, то она рискует меньше, чем вы? Слушай, мне это надоело!

— Ты напрасно волнуешься, я совсем не это хотел сказать.

— Однако ты сказал то, что сказал: что женщина хуже мужчины, что ее дело подтирать носы детишкам, работать в лавке, готовить, мыть полы и время от времени ласкать муженька! Ты, верно, забыл, что когда надо прятать ваше оружие и ваших англичан, ты и твои дружки обращаются именно к женщинам!

Благодаря этой семейной ссоре Леа поняла, что Альбер Робер помогает Сопротивлению. Это так обрадовало девушку, что она снова почувствовала, как ей хочется есть.

— Вы оба — просто чудо, но будет жаль, если мясо остынет, — весело заметила она.

— Отлично сказано! — произнес мясник. — Нам не вернуть жизнь этим несчастным, даже если мы умрем от голода. Но клянусь, они будут отомщены!..

Спустя три дня Леа получила письмо от Франсуа Тавернье. Было заметно, что в полиции конверт распечатывали, а потом снова заклеили… Закрывшись в кабинете, она смаковала каждое слово, написанное размашистым наклонным почерком Франсуа.

«Моя очаровательная Леа, вы не можете упрекнуть меня за то, что я совсем о вас не думаю, поскольку я даже решился потратить несколько своих драгоценных минут, чтобы написать вам. Прежде всего, хочу сообщить, что восхищаюсь вашим мастерством. Вчера вечером в доме Отто Абетца мне выпало счастье отпробовать вашего вина из Монтийяка. Это маленькое чудо простоты и искренности, обладающее истинным характером и коварной кротостью! Спешу выразить вам свою благодарность за это вино, так похожее на вас. Вы славно потрудились. Если так пойдет и дальше, то вы превратитесь в деловую женщину, раздавленную грузом работы и ответственности, пригвожденную «ad vitam aetemam» к вашим виноградникам. Я бы не сказал, что меня отпугивает подобный образ. После того, как я удостоился чести вкусить вас на расстоянии, я не упущу возможности отведать вас на месте. Будьте осторожны и осмотрительны. Боюсь, что не смог передать всю ту ласку и нежность, с которыми отношусь к вам.

P. S.: Я знаю о Дебре.

Франсуа».

Это короткое письмо привело Леа в недоумение. Как могло попасть в Париж вино из Монтийяка? Как оно оказалось на столе Отто Абетца? Леа сразу подумала о Матиасе и его отце. Да как они осмелились! Она чувствовала себя униженной и преданной этими коллаборационистами.

Леа охватила паника при одной только мысли о неизбежности столкновения с Файяром. Она решила дать себе отсрочку, написав письмо Тавернье и прося у него уточнений и советов. Леа исписала пять страниц, где рассказала обо всех и каждом, при этом она не упустила возможности упрекнуть Франсуа за его лаконичность…

В четверг нотариус, как и обещал, привез деньги, и Леа выплатила Файяру причитающуюся ему сумму, ничем не намекнув, что знает о его торговле. Он забрал свои деньги, не сказав ни слова.

Сидя за столом отца, Леа любовалась нежно-зелеными виноградниками на холмах, лугами, где она в детстве носилась за Матиасом, испуская громкие крики. Девушка вспоминала, как во время сенокоса они играли в прятки среди пахучих стогов, а потом она, устав, забиралась на высокую телегу, нагруженную сеном, и устраивалась там, как в колыбели. Тихо поскрипывали колеса в такт шагам двух волов, Лаубе и Каубе, а она, положив руки под голову, следила за стремительным полетом ласточек, мелькающих в лазурном небе. Эти воспоминания о счастливом, безоблачном детстве, неразрывно связанном с Матиасом, всегда вызывали у Леа грусть и щемящую тоску и потом надолго выбивали ее из колеи…

Она решила заняться счетами, чтобы попытаться понять, каким образом Файяр наживается. Франсуа не ответил на ее письмо. Цифры плясали перед глазами Леа. Как ей разоблачить Файяра, который, наверное, обделывает свои делишки уже не один год? Как найти пробелы во всей этой бухгалтерии? Она тщетно билась над расчетами, и никто в доме не мог ей помочь, потому что Леа решила сохранить втайне сообщение Франсуа.

Оставаясь одна, девушка чувствовала, как ее охватывает ужас при мысли, что она стала заложницей Матиаса. И чем дольше он не давал о себе знать, тем больше она его боялась.

В этот апрельский вечер на улице царила мрачная тьма. Весь день шел дождь, и холодный северный ветер раскачивал ветки платанов на главной аллее. На кухне Лаура и Леа играли в карты, устроившись возле камина за маленьким круглым столиком, Руфь что-то штопала, Камилла вязала, и только Бернадетта Бушардо отправилась наверх спать. Комнату освещали лишь отблески огня, горевшего в камине… Завывание бури за окном, потрескивание пламени, постукивание спиц и смех играющих девушек создавали впечатление спокойствия и семейного благополучия. Война казалась чем-то далеким и нереальным.

Потянуло сквозняком, и Камилла почувствовала озноб. Положив вязанье на колени, она поплотнее запахнула шаль; ее глаза остановились на двери — та была слегка приоткрыта, наверное, от ветра. Несмотря на слабость, молодая женщина встала, чтобы закрыть ее. Камилла уже взялась за ручку, когда дверь резко распахнулась, ударив ее по пальцам. Ее подруги и Руфь замерли возле камина.

Мужчина в мокрой одежде, толкнув ногой дверь, вошел в комнату, поддерживая второго.

— Быстро… Помогите мне! — отрывисто проговорил он.

Леа вскочила с места.

— Камилла, отойди и сядь ты мешаешь. Руфь, Лаура, скорее! — дозвала она.

С их помощью мужчина уложил своего товарища на стол. После этого он привычно протянул руку к выключателю и зажег свет.

— Люсьен! — взглянув на раненого, хором воскликнули Лаура и Леа.

— Он потерял много крови. Руфь, принесите аптечку.

— Да, святой отец.

— Дядя Адриан!

— Дорогие мои, сейчас не время умиляться. Леа, нужно сходить в Верделе за доктором Бланшаром.

— Но разве нельзя позвонить?

— Нет, я не доверяю телефону.

— Хорошо, я иду.

— Иди через Бельвю: я не хочу, чтобы Файяр что-нибудь заподозрил. Я заметил у них свет.

Час спустя Леа привела доктора, на чем свет стоит ругавшего Бога за «чертову погоду».

— Феликс, отчитаешь Бога в другой раз, а сейчас займись малышом.

Доктор Бланшар скинул свой старый плащ и склонился над Люсьеном, чьи руки были обмотаны обрывками пропитанного кровью белья. Рассчитанными движениями доктор осторожно снял повязку.

— Боже мой! Кто это сделал?

— Мина.

— Что он делал с миной?

— Он ее собирал.

По-видимому, эта причина показалась доктору убедительной: он прекратил свои расспросы и вновь принялся осматривать раны.

— Его необходимо отправить в госпиталь, — наконец констатировал он.

— Это невозможно. Они предупредят полицию, а полиция — гестапо.

— Правую руку не спасти, придется ампутировать.

Несмотря на грязь и пороховой нагар, покрывавшие лицо Адриана Дельмаса, видно было, как он побледнел.

— Ты уверен?

— Посмотри сам, здесь сплошное месиво.

— Бедный малыш… Я схожу за его матерью, — сказала старая гувернантка.

— Нет, Руфь, только не это! Сестра начнет кричать, плакать, привлечет внимание соседей… Феликс, мы поможем, скажи, что нужно делать, — обратился к Бланшару отец Адриан.

— Но это невозможно! Я не могу оперировать этого парня: последнюю ампутацию я сделал в 17-м году, в полевом госпитале. Я ведь сельский врач, а не хирург.

— Я знаю, но у нас нет выбора. Если он попадет в гестапо, они будут пытать его, пока он не выдаст всех товарищей, а потом убьют.

Бланшар посмотрел на окруживших его старых друзей, затем на молодого человека, которого знал еще мальчиком, и который лежал теперь на столе, истекая кровью.

— Хорошо. Молись своему чертову Богу, чтобы мои старые руки не дрожали. Вскипятите воды. Счастье, что я захватил свой саквояж. Надеюсь, что мои скальпели не заржавели. Руфь, Адриан и Леа, вы будете мне помогать. Вы, Камилла, ложитесь, вы еле стоите на ногах. Лаура, позаботься о ней.

Леа отдала бы все на свете, чтобы оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако, когда она поднесла пропитанный хлороформом тампон к носу своего кузена, руки ее не дрожали.

Наверное, она теперь до конца своей жизни не сможет забыть жуткий звук пилы, перепиливающей кость…

Во время операции Люсьен один или два раза застонал. Наконец доктор Бланшар наложил последнюю повязку. Двадцатилетний парень остался без правой руки и двух пальцев левой…

На следующий день около полудня он проснулся и, увидев склонившиеся над ним взволнованные лица матери, дяди и доктора Бланшара, улыбнулся и сказал:

— Я уже забыл, что такое настоящая постель.

Бернадетта Бушардо отвернулась, чтобы скрыть слезы.

На рассвете она удивила всех спокойствием, с которым приняла известие об ампутации руки сына. Все ожидали обморока, крика, но лишь слезы тихо потекли по ее щекам, и она сказала:

— Хвала Господу! Он жив.

Люсьен потянулся к матери.

— Мама!..

— Не двигайся, мальчик мой. Ты потерял много крови, и тебе необходим абсолютный покой, — сказал доктор Бланшар.

— С моей рукой… это не очень серьезно, доктор?

Все опустили головы. У матери вырвался стон.

— Почему вы молчите?

Он попытался приподнять забинтованную руку. Какая она тяжелая… Как странно выглядит она в этих бинтах…

Стоя за дверью, Леа вздрогнула, как от выстрела, когда услышала крик Люсьена. Этот крик преследовал ее потом всю ночь, болью отдаваясь в висках:

НЕТ!.. НЕТ!.. НЕТ! НЕТ! НЕТ!