— Ну что, тут славные малые… Выбирай: к уголовникам или политическим… в смысле — коммунистам, диверсантам и прочим террористам.

— Я думал, что они содержатся все вместе, без разбора.

— Да, вначале так и было, но потом мы поняли, что портовые сутенеры и мелкие спекулянты с черного рынка могут нам пригодиться. Вот Пуансо и придумал, пока они не заразились от красных и голлистов их идеями, держать этих людишек отдельно и подбрасывать в камеры к политическим, когда надо что-либо выведать. Ты, поди, не представляешь себе, как это весело — провести ночь в камере, где заперты шесть-семь человек.

— Отлично представляю. Это не так уж безумно привлекательно. А нельзя ли предложить мне что-нибудь другое?

— Скоро у нас будет отправка заключенных-евреев в Германию. Может, хочешь вместе с ними? Там ты будешь среди своих жидов.

— Это меня тоже не вдохновляет… Путешествовать, не возвращаясь домой, — не для меня.

— Давай, решай.

— А нельзя ли мне выделить камеру на одного?

— Ха! Ну как же! С ковром, телефоном и ванной.

— О! То, что надо, меня это весьма устроит.

— Заткни свою поганую пасть! По-моему, тебе достаточно двух пуль в затылок, а лучше — в задницу, что тебе, педерасту, больше подойдет.

— Моя любовь к большим калибрам к этому не относится.

Тяжелый удар в челюсть заставил Рафаэля Маля пересчитать ящики металлической картотеки в кабинете, где бывшие приятели допрашивали его с утра, превратив рот несчастного в кровавое месиво. Наиболее остервенелым был Морис Фью, который бил так, будто сводил личные счеты. На удивление, Рафаэль, который считался трусом, переносил это избиение с иронией. Из всех, кто здесь был, только Матиас Файяр не принимал участия в этой «корриде». Это было странно… Смуглый и вспыльчивый красавчик Матиас вот уже несколько дней находил удобные предлоги, чтобы не принимать участия в арестах и тем более допросах. Рафаэль Маль тяжело поднялся. Сейчас был не тот момент, чтобы размышлять о душевном состоянии друга юности Леа. Леа… В том, что он сейчас здесь сполна хлебнул лиха, есть и ее заслуга.

— Думаю, что меня лучше отправить к уголовникам, — произнес он, прежде чем опять рухнуть без чувств.

Рафаэль Маль пришел в себя от тряски в машине. По обе стороны от него сидели немецкий офицер и солдат, сзади — еще один солдат и впереди — Морис Фьо. Прямо напротив впечатляющих ворот форта «А» букинист, у которого он еще недавно прятался, закрывал свою книжную лавку…

Маля передали немецким охранникам. Морис Фьо ушел, не обернувшись. Для завершения формальностей заключения под стражу Рафаэля провели на второй этаж. В комнате, где он оказался, прибывшие арестованные были отделены от регистрирующих их чиновников невысокой перегородкой. Таблички на французском, испанском и немецком языках, предупреждали вновь прибывших о том, что следует стоять лицом к стене и не разговаривать. За перегородкой стояли три широких стола и шкафы.

Из соседнего зала доносился треск пишущих машинок. Их монотонный стук привел Маля в состояние крайнего уныния. Он всегда презирал кабинетную обстановку. Еще у Галлимара он старался избегать заходить в секретариат. «Бюрократия меня преследует», — подумал он. За перегородкой вольнонаемные служащие старательно выводили готические буквы. Рафаэль, несмотря на требование таблички, повернул голову. Он даже содрогнулся, вспомнив занятия по письму в духовной школе и удары линейкой по пальцам. У него никак не получалось красивое рондо, которым преподаватели требовали писать свое имя или заголовок ежедневного задания…

Один из чиновников встал и с сонным видом потребовал его документы. Похоже, он даже не заметил, в каком состоянии был Маль.

— У вас есть деньги, месье?

Охранник, стоящий сзади, подтолкнул его к перегородке. Рафаэль утвердительно кивнул головой.

— Вы должны также сдать все украшения, часы и галстук. Все это, месье, вам будет возвращено при освобождении.

На бланке чиновник старательно записал данные нового арестанта, пересчитал деньги в его бумажнике и отметил в ведомости сумму.

— Золотые часы с золотым браслетом, золотой перстень с бриллиантом…

— Напишите — с большим бриллиантом.

— …с большим бриллиантом, золотая цепочка от часов, золотая цепь и золотой медальон.

У Рафаэля, когда он выкладывал медальон, кольнуло сердце. Он был у него с момента крещения, и, как ни странно, Маль очень им дорожил. При взгляде на эту безделушку ему вспоминались сцены из его детства, ласки несколько безрассудной, но обожавшей его матери и немного чокнутого, но полного обаяния дяди.

— Галстук…

Он с трудом развязал пропитанный кровью узел на галстуке.

Служащий сложил все в большой бумажный пакет и протянул Рафаэлю подписанный бланк.

Открылась дверь, и в комнату грубо втолкнули находившихся в еще более жалком, чем Рафаэль, состоянии трех человек. У одного из них были разбиты руки, глаз не видно из-за кровоподтеков; двигался он на ощупь.

— Мы привели вам террористов. Они взорвали автомобиль офицера. Один из них, видимо, англичанин. Он сказал на допросе одну фразу: «Вы меня достали, сволочи, да пошли вы…»

Рафаэль не смог сдержать улыбки.

— Лейтенанту, который понимает по-английски, это не понравилось, и он предпочел допросить его сам.

— Тот отвечал?

— Нет; если он не кричал, то смеялся над нами.

Этот англичанин начинал все больше нравиться Малю. В прежней жизни это, должно быть, был очень красивый парень. Об этом можно было догадаться, несмотря на его заплывшие от побоев глаза, изуродованное лицо и распухшие губы.

— У него есть документы?

— Нет. Вот все, что у него было при себе…

Немецкий сержант бросил на перегородку фотографию очень красивой молодой женщины. Рафаэль тяжело вздохнул.

«И этот гетеросексуал!» — разочарованно подумал он и отвернулся.

Англичанину и еще одному арестованному, должно быть, было не больше двадцати. Третий был уже в возрасте: испачканные кровью волосы с проседью и пышные усы, обвисшие щеки, на лбу — глубокие морщины. Если бы не его взгляд, то его можно было принять за крестьянина из Лот-э-Гаронна. Один его глаз заплыл.

«Должно быть, у них есть приказ выкалывать нам глаза или избивать до слепоты», — подумал Рафаэль.

— Давайте пошевеливайтесь, уже все закончено.

Охранник, который не оставлял Рафаэля, подтолкнул его к выходу.

— Ваше имя, месье, — спросил чиновник мнимого крестьянина.

— Ален Дардерн.

Рафаэль Маль остановился. Этот голос был ему явно знаком. Немецкий солдат подтолкнул его к двери.

— Вперед!

Его отвели в соседнюю комнату, такую же, как и предыдущая; здесь его спросили, является ли он коммунистом, франкмасоном, участником Сопротивления или голлистом. На все вопросы Маль ответил отрицательно. Еврей ли он?..

Да, наполовину. По матери?.. Нет, по отцу. Очевидно, удовлетворенный его ответами чиновник, до странности похожий на своего коллегу из соседней комнаты, протянул Малю заполненную карточку, сказав по-французски с ужасным акцентом:

— До свидания, месье.

Вместе с охранником Рафаэль Маль начал спускаться по винтовой лестнице с неровными ступеньками. Ощущая беспрерывные толчки в спину, он почти бегом пересек помещение охраны и вступил в узкий коридор с очень высоким потолком. Вдоль коридора были расположены двенадцать дверей, так называемых «приемных камер». Охранник открыл дверь с номером 5 и грубо втолкнул своего подопечного в камеру.

Маль долго стоял неподвижно, опустив голову. Наконец он поднял ее, посмотрел вокруг и разразился гомерическим хохотом. Этот смех перерос у него в крик отчаяния: он забыл и о своей разбитой челюсти, и о кровоточащих губах.

Камера была очень узкой, чуть больше метра в ширину, что создавало впечатление чересчур высокого потолка, хотя он и был не выше трех метров. Двухъярусная деревянная кровать с соломенными тюфяками источала запах гниющей соломы и блевотины.

Рафаэль растянулся на нижнем ярусе, завернулся в какое-то грязное покрывало и почти мгновенно заснул с мыслью: «Ну вот, им все-таки удалось меня арестовать…»

В течение последующих двух дней все его «питание» составили лишь несколько капель воды с привкусом ржавчины из стоявшего в камере помятого кувшина. «На такой диете я быстро обрету форму», — подумал он.

На третий день в шесть утра за ним пришли.

— На выход!

Охранник провел его в комнату, напоминающую караульное помещение, где Рафаэлю велели полностью раздеться. Прямо при нем были вывернуты все карманы его одежды, затем одежду и обувь вернули, приказав снова надеть. Все… У него больше ничего нет: ни документов, ни денег, ни записной книжки, ни даже маленького огрызка карандаша. Ему дали драное одеяло, посудину, предназначенную для туалета, миску для еды, помятую кружку и оловянную ложку. При этом не забыли отдать квитанцию о конфискованных вещах, а также небольшую карточку с его регистрационным номером, номером его камеры и указанием профессии. Теперь он был заключенным номер 9793…

Сопровождаемый все тем же охранником, Рафаэль со своим немудреным скарбом в руках проследовал в просторный овальный вестибюль. Первое, что бросилось ему в глаза, была огромная печь, громоздившаяся посреди помещения, труба ее выходила наружу через окно, освещавшее холл. На трех этажах по кругу через каждые два метра разместились камеры с массивными дверями. На них были выведены большие черные цифры и прикреплены таблички, с написанными на разноцветных ярлыках — красных, зеленых и желтых — регистрационными номерами заключенных, находившихся в камерах. В каждой двери было забранное решеткой смотровое оконце.

— Стоять!

Охранник остановился около камеры с номером 85. Другой охранник открыл дверь ключом внушительных размеров. Внутри было довольно темно. Вдоль каждой стены камеры сидели на койках напротив друг друга люди. Их было шестеро. Рафаэль стал седьмым. После того как дверь закрылась, они поспешно окружили его.

— Ну что, старина, неплохо они тебя отделали, сволочи…

— Меня зовут Керадек Лоик, я — бретонец, из Пон-Авена… я — матрос.

— Я — испанец, мое имя Фернандо Родригес…

— Я… Деде Демот из Бордо.

— Жорж Ригаль, я тоже из Бордо, студент.

— Я Марсель Риго, портовый рабочий.

— Доктор Леметр, врач из Либурна. Дайте-ка я вас осмотрю… Похоже, что ничего серьезного…

Все, за исключением врача, которому можно было дать лет сорок, были молоды, очень молоды.

— Рафаэль Маль, писатель и журналист, из Парижа.

— Нас балуют, кореша! Писатель… он будет нам рассказывать истории, — усмехнулся, картавя, Деде.

— Рад с вами познакомиться. Давайте, раскладывайте там ващи вещи, — сказал врач, указывая на маленькую нишу около входа.

Это была туалетная комната с умывальником, над ним на полке стояли ряды кружек, посуда, мыло, зубной порошок и большая банка хлорки.

Рафаэль поставил свою кружку и миску рядом с остальными. У него, однако, не было ни зубного порошка, ни зубной щетки.

Заключенные опять сели на две койки, не шевелясь и не нарушая тишины, они лишь подвинулись, чтобы освободить новичку место. Маль осмотрелся. Камера, образующая на высоте около двух с половиной метров неровный свод, была не больше восьми квадратных метров — и это на семерых человек… В одной из стен — крошечное зарешеченное окно, больше похожее на форточку.

— Что, только две койки?

— Да — ответил Риго. — Вечером мы их сдвинем вместе и метелим тюфяками. — Если удалось втиснуться шестерым, поместится и седьмой.

Рафаэль улыбнулся в ответ на приветливое слово.

— Ну, рассказывайте, какие новости? — спросил юный Лоик.

— Какие такие новости?..

— Вот те на! С воли, конечно. Во, пентюх! — возмутился Деде Демот.

— Извините, я еще не освоился. Что бы вы хотели знать.

— Про войну, разуется. Что там творится?

— Не очень-то хорошо для немцев… — начал Рафаэль.

— Это-то мы знаем, — перебил испанец.

— Да дайте же ему рассказать.

— Чиано постигла участь Муссолини…

— Ура!..

— Де Голль и Черчилль провели в Марракеше переговоры…

— Ура!..

— Союзники высадились в Аншю…

— Ура!..

— Берлин бомбили уже сотни раз…

— Ура!..

— В Колони были произведены массовые казни борцов французского Сопротивления.

После этого сообщения в камере повисла тяжелая ташина.

— Ты позволишь, мы сообщим об этом другим?

Рафаэль взглянул на них с удивлением.

— Хочешь — верь, хочешь — нет, а у нас тут тоже есть свое радио. Оно называется «Радио Решетка».

— А как оно работает?

— Увидишь вечером, когда выключат свет. Все по очереди подходят к открытому окну и слушают. С первого этажа перекликаются со вторым, со второго — с третьим, с третьего — с четвертым. Стены коридора дают превосходный резонанс. Новости, правда, не всегда точные, мы получаем их или от вновь прибывших, или во время редких свиданий с посетителями тех из нас, кто имеет на это право, ну и от товарищей, которые приходят с допросов. Кроме того, у нас бывают еще и концерты!

— Концерты?!

— Ну да. Представь себе, у нас есть даже артисты-профессионалы. Лучше, чем на радио Парижа! Есть певцы — португальцы, поляки, испанцы, чехи, англичане и даже один русский.

— И что, немцы вам это разрешают?

— Видишь ли, они тоже помирают со скуки, как и мы, а музыка их как-то развлекает. Один раз я даже видел сквозь щель в двери, как унтер-офицер из охраны чуть не плакал, слушая Фадо… Правда, пение немедленно прекращается, как только часовой начнет бить сапогом по дверям.

— А много человек дежурит ночью?

— Нет, трое, по одному на каждый этаж, они делают обход всю ночь, и еще унтер-офицер, который сидит за столом как раз напротив нашей двери.

— Ты говорил о свиданиях… Все имеют право на них?

— В принципе, да. По десять минут раз в месяц, в четверг. У вас суд уже был? — спросил врач.

— Нет.

— Тогда вам не разрешат. Свидания — только для осужденных, а подследственным они не положены.

— А как насчет писем?

— Разумеется, через цензуру. Как правило, ты их можешь получать, только отправить свое уже не сможешь. Мне, например, никак не удается послать весточку жене. Она и не знает, жив я или нет.

— Встать! Встать!

Часовой сопровождал свой приказ сильными ударами сапога по низу дверей. Проходя по коридору, он щелкал расположенными снаружи у каждой камеры выключателями. Вделанная в свод потолка электрическая лампочка излучала слабый мерцающий свет. Люди начали подниматься с коек.

Рафаэль распрямил спину. Он дрожал. Его редкие волосы разлохматились.

— Что происходит? — спросил он.

— Пришло время вставать. Поторопись, свет долго гореть не будет.

— Зачем вставать? — снова спросил Рафаэль, почесываясь.

— Чтобы нас допечь. Давай, пошевеливайся!

Маль, бормоча ругательства, поднялся. Все тело ныло.

— Подвинься-ка, надо приготовить койки на ночь.

Подталкиваемый другими, он вместе с ними отошел в угол. В это время Лоик и Деде сдвинули койки и бросили сверху тюфяки, которые были тщательно обернуты одеялами. На полу возле входа они сложили куртки и сверху покрыли их домашними цветастыми одеялами, которые, очевидно, принес кто-то из родственников. Пестрый узор одеял резко контрастировал с окружающей обстановкой и казался чем-то чужеродным, выглядел неуместным…

Было слышно, как в коридоре разносят по камерам «вечерний кофе». Лоик, бывший в этот день дежурным, поставил две посудины на порог двери. Все застыли в ожидании, слушая, как унтер-офицер отодвигает три засова и поворачивает ключ. Войдя, немец окинул всех быстрым взглядом и стал проверять, все ли на месте. Часовой указывал рукой на каждого, кого тот называл. Убедившись, что все в наличии, он посторонился, освобождая место для огромного котла, который тащили двое заключенных. Один из них зачерпнул бурду половником и налил в посудину. Его напарник положил во вторую каравай уже нарезанного хлеба. Как только дверь закрылась, все стали протягивать свои кружки Лоику, который их наполнял. Как почти всегда, осталось на добавку. Затем дежурный распределил хлеб, двести граммов на каждого. Это была порция на день. Сокамерники Рафаэля, предварительно покрошив в «кофе» немного хлеба, начали жадно глотать это пойло, которое имело единственное достоинство — оно было горячим. Вкус и запах этой еды показались Рафаэлю отвратительными.

— Вначале вы будете это есть с трудом, но потом привыкнете, — сказал врач Рафаэлю, который после первого же глотка больше не смог притронуться к ужину, несмотря на терзавший его голод.

— Привыкну, конечно. Потом все будет нормально, но сегодня я не могу, если кто-то из вас хочет съесть всю порцию…

— Отдайте Лоику. Он самый молодой из нас и постоянно голоден, — посоветовал доктор.

— Чего это добавку все время отдают ему? Это несправедливо! — закричал Деде.

— Заткнись… поделим, — буркнул Лоик.

Никогда Рафаэль Маль даже представить себе не мог, что жизнь в тюрьме настолько тяжкая. И это при том, что он еще попал в камеру, которая среди заключенных считалась «хорошей»! Рафаэль с трудом переносил тесноту, паразитов, холод, споры, возникавшие по пустякам, зловонный брюквенный суп, но больше всего — отсутствие возможности читать и писать. Он стал раздражительным и озлобленным, почти перестал разговаривать со своими товарищами по несчастью. После трех дней пребывания Рафаэля в общей камере врача и студента отправили, по слухам, в Германию, а вместо них привели двух рабочих-коммунистов. Уровень бесед сразу же сильно снизился. Маля поражала наивность этих людей. У обоих головы были набиты абсолютно ирреальными воинственными идеями. Через полмесяца Рафаэль попросил приема у начальника тюрьмы, который, вопреки всяким ожиданиям, согласился с ним встретиться.

Перед визитом к начальнику Рафаэля отвели в душ и заставили побриться (небывалая роскошь!). В кабинете, помимо начальника, сидели Морис Фьо и один из его друзей.

— Я сделаю то, что вы хотите, только вытащите меня отсюда, — заявил Рафаэль.

— Месье недоволен сервисом в отеле или его меблировкой?

— Да я разочарован. Буду жаловаться управляющему!

— Можешь жаловаться, там тебя внимательно выслушают… Ведь правда, Раймон?

— О да, разумеется.

— Ты знаешь, педерасты, с одним из которых я разговаривал буквально вчера, очень без тебя скучают… — продолжал издеваться Морис.

— Кончай молоть херню. Ты вытащишь меня отсюда или нет?

— Это зависит не только от меня. Месье начальник тоже имеет голос в решении данного вопроса… Не так ли, месье начальник?

— Естественно. Наверное, месье Маль многое узнал, пока был здесь.

— Ну-ка расскажите… Это, должно быть, увлекательно, — хохотнул Морис.

— Согласен, но сначала обещайте, что выпустите меня отсюда.

Морис Фьо кивнул головой в сторону начальника тюрьмы.

— Даю вам слово, месье Маль, — с важностью произнес тот. — Итак, мы вас слушаем.

За полмесяца, проведенных в тюрьме, Рафаэль почерпнул немало информации — и в камере, и во время прогулок — о некоторых заключенных, особенно об участниках Сопротивления и английских летчиках, личность которых немцами не была установлена. И он хладнокровно назвал имена, под которыми эти люди находились в тюрьме.

— А не видел ли ты случайно дядю твоей подружки, красотки Леа Дельмас?

— Последний раз я его видел только до войны — в Париже, на проповеди в Нотр-Дам. Я был далеко от его кафедры… и, потом, сейчас он, должно быть, сильно изменился.

— Жаль… Между прочим, тому, кто поможет в его аресте, обещано крупное вознаграждение.

— Да, жаль…

— Браво, месье Маль. Сожалею, что вы нас так быстро покидаете… Мы бы неплохо сработались, — сказал начальник тюрьмы, удовлетворенно потирая руки.

Рафаэль слегка поклонился в его сторону и поднялся с места. Фьо тоже встал, чтобы проводить его, но неожиданно он железной хваткой сжал запястье Маля.

— А я думаю, что наш друг будет радовать нас своим присутствием еще некоторое время…

— Как?! Но ты же обещал!

Рафаэль попытался было вырвать руку, но тщетно. Не ослабляя хватки, Морис Фьо злобно вытолкнул его на середину комнаты.

— Я тебе вообще ничего не обещал! Все обещания тебе давал начальник тюрьмы.

— Но ты же был согласен!.. Ты ему кивал, я видел!

— У тебя, должно быть, что-то со зрением.

Рафаэль рванулся, сделал резкий скачок и вцепился в шею Мориса Фьо, пытаясь его задушить.

— Дерьмо!

Тот, кого звали Раймон, выхватил револьвер и ударом рукоятки оглушил Маля. Хоть и похудевшее в тюрьме, но все еще довольно тучное тело Рафаэля грохнулось на пол, где на него посыпался град ударов ногами.

— Ладно, хватит с него, — наконец, запыхавшись, произнес Фьо. — Слишком сильно не будем калечить, он еще пригодится шефу.

Покуривая сигареты и беседуя с начальником тюрьмы, они терпеливо ждали, пока заключенный придет в сознание.

Минут через десять Маль слегка приподнялся и сразу же прижал руку к затылку. Пальцы его почувствовали что-то теплое, влажное и липкое. Он быстро поднес руку к глазам и в ужасе уставился на нее.

— Ничего не поделаешь, — иронически заметил Морис, — Раймон слегка погорячился, но это было единственное средство, чтобы тебя образумить. Еще немного, сволочь, и ты бы меня задушил… даже не выслушав моего предложения.

— Хватит пудрить мне мозги!

— Не угодно ли быть повежливей? Выпендриваться в твоем положении не стоит… Или ты делаешь то, что я требую, или ты, в конце концов, оказываешься по меньшей мере в Польше, а я распущу дома слух, что это ты выдал подлинные имена летчиков.

— Ты не сделаешь этого!

— Ха! Стану я церемониться с козлом, который пытался меня придушить.

Рафаэль Маль с трудом поднялся с пола и, стеная и кряхтя, уселся на стул.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Ну, наконец-то, я вижу месье тихим и понятливым. Таким ты нам больше нравишься. Дай-ка ему сигаретку, — кивнул он Раймону. — Хорошо, теперь слушай. Дозе полагает, что во время облавы взяли важную шишку из Сопротивления. Я имею в виду святого отца Дельмаса. Гестапо Тулузы и Бордо отвалит за него сколько угодно, лишь бы он оказался в их руках. Все, что от тебя требуется, — это повертеться немного в камере…

— Нет! Умоляю тебя…

— Подожди, дай договорить… Ты побудешь в камере всего три-четыре дня. За это время мы устроим так, что тебя и твоих соседей по камере будут по очереди выпускать на общую прогулку заключенных до тех пор, пока вы не подышите воздухом вместе со всеми обитателями тюрьмы.

— Это может вызвать подозрение.

— Да плевать! Важно, чтобы ты внимательно рассмотрел каждого заключенного. Вот фотографии тех, кто нас интересует.

Морис Фьо разложил на столе начальника тюрьмы около двух десятков довольно старых, но более-менее четких снимков. Рафаэль узнал двоих: Лоика Керадека (он ничего не сказал) и — на последнем фото — Адриана Дельмаса, безбородого, одетого в длинную сутану доминиканца. «Как же он изменился!» — подумал Рафаэль.

— Посмотри на них хорошенько… Шеф убежден, что некоторые из этих людей находятся здесь. Лучшего убежища, чем тюрьма, не найти, ведь так?

Маль не ответил, сделав вид, что поглощен рассматриванием фотографий.

— Ты сможешь их узнать?

— Если они здесь, то без проблем.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать.

— Ну, а я? Могу рассчитывать на вас? Кто мне поручится, что потом вы не сгноите меня здесь или в другом месте?

— Я тебя понимаю. Но это произойдет независимо от того, дашь ты нам информацию или нет.

— Как это так? Куда же вы отправите меня потом?

— На первое время в лагерь Мериньяк с правом на посещения, посылки, почту и все книжонки, какие захочешь. Затем — выбирай: или ты продолжаешь сотрудничать с нами, или отправляешься в Германию в качестве вольнонаемного рабочего.

— А может быть, можно обойтись без лагеря? Это обязательно?

— Да, поскольку так будет логичнее. Я тебе сейчас объясню… Ты не так уж много совершил, чтобы заточать тебя в форт «А», но, поскольку мы тебе не слишком доверяем, то переводим под наблюдение в лагерь Мериньяк. Все это для твоих сокамерников и других заключенных будет выглядеть вполне естественным. Если же им станет известно, что ты стукач, то я и гроша ломаного не дам за твою шкуру. Теперь понял?

Рафаэль молча пожал плечами.

— Мы придем за тобой дня через четыре. Месье начальник подпишет бумагу об освобождении тебя из-под стражи.

— Не могли бы вы отвести меня в медпункт?

— Это лишнее. Следы побоев — твое лучшее алиби.

Охранник так резко втолкнул Рафаэля в камеру, что тот пролетел через нее и упал прямо к ногам застывших у стены сокамерников. Когда дверь захлопнулась, они склонились над ним.

— Вот звери! Они его всего изуродовали.

Смоченным в воде полотенцем Лоик вытер Рафаэлю лицо и раны на голове.

— Его надо отправить в медпункт… Фернандо, позови охранника… Скоты!

— Хорошо, если лекарь еще не ушел.

— Да, верно… Дай-ка мне одно из твоих чистых полотенец.

Лоик соорудил нечто похожее на тюрбан, которым прижал кровоточащие раны, и уложил Рафаэля на одну из коек.

— Спасибо, — произнес тот, прежде чем погрузиться в. тяжелый сон.

Удары в дверь, возвещавшие о времени ужина, вывели Маля из летаргического состояния. Жуткая мигрень буквально придавила его к смердящему тюфяку.

— Встать! — заорал унтер-офицер. — Днем лежать запрещено!

Рафаэль хотел подчиниться и попытался сесть. У него невероятно кружилась голова.

— Вы же прекрасно видите, что он нездоров, — заметил кто-то из заключенных.

— Он не болен… Он просто лентяй… Встать!

Ценой неимоверных усилий, — он даже не думал, что окажется на них способен, — Рафаэль встал.

— Ну, вот видите… А говорили — нездоров.

Едва дверь закрылась. Маль вновь рухнул на койку.

На следующий день Рафаэль Маль почувствовал себя немного лучше. Его отвели в медпункт и забинтовали голову. «В таком виде я, наверное, похож на Аполлинера», — подумал он, возвращаясь в камеру. После обеда весь его этаж вывели на прогулку.

Погода стояла хорошая, но было холодно. Заключенные подпрыгивали, кричали, как дети на перемене в школе: право на прогулку предоставлялось очень редко. Несколько резких окриков охранников — и относительная тишина была восстановлена. Через десять минут их возвратили в камеры. Рафаэль никого не узнал.

Через два дня, где-то около полудня, в коридоре раздались крики:

— Курыть!.. Курыть!..

Это означало, что заключенные, чья бирка не была желтой или красной, могли выйти в вестибюль или во двор и покурить. Там, стоя полукругом с протянутыми руками, они получали от унтер-офицера каждый по сигарете — из запасов, предоставляемых Красным Крестом. Затем заключенному давали прикурить, и он отходил в сторону. Это был момент для обмена записками и новостями.

Опираясь о стену, Маль с наслаждением потягивал свою сигарету. Едкий дым низкосортного табака разъедал глаза, но, как ни странно, облегчал боль в голове. За те краткие минуты, что он смаковал сигарету, Рафаэлю действительно стало немного лучше.

Выйдя во двор, он сразу же заметил Адриана Дельмаса. «Странно, что у него не красная бирка», — подумал Рафаэль.

Как и он, «крестьянин» курил в стороне от других. Его осунувшееся лицо приобрело вполне нормальный вид, раны, похоже, уже зажили. Рафаэль подошел к нему ближе. Их взгляды встретились.

— Заканчивать… заканчивать! — заорал унтер-офицер.

Сделав последнюю затяжку, курильщики побросали окурки в урну, наполненную водой, и спокойно выстроились в затылок друг другу. Курение длилось шесть минут. Маль посторонился, чтобы пропустить вперед «крестьянина».

— После вас, святой отец, — прошептал он.

Тот невольно вздрогнул.

То, о чем он подозревал, произошло: его узнали. Когда в «приемнике» Адриан Дельмас увидел Рафаэля Маля, то он ожидал самого худшего. Однако ничего не случилось, и он подумал, что скорее всего, писатель его не узнал. Однако он ошибся… Он не понимал, почему тот сразу же не донес на него, ведь выдал же Рафаэль других — и в Париже, и в Бордо, — как, например, этих двух коммунистов из Сопротивления и двух английских летчиков, которых из форта «А» перевели в дом № 197 по улице Медок, где их допрашивал Дозе и его подручные. Почему Маль ясно дал понять, что узнал его? Просто из симпатии?.. Чтобы предупредить об опасности?.. Или же для того, чтобы он выдал себя?.. Последнее предположение показалось ему наиболее вероятным и сильно встревожило — ведь во время курения Адриан получил записку с известием, что его должны перевести в лагерь Мериньяк и затем друзья организуют ему оттуда побег. Святой отец Дельмас в эту ночь не спал.

Рафаэль Маль тоже не спал. Мало того, что у него раскалывалась голова, так его еще донимали клопы. Он расчесал в кровь все тело. Однако, несмотря ни на что, у него было не такое уж мрачное настроение: утешала мысль о том, что вскоре он выйдет отсюда. Так и быть, он побудет некоторое время в лагере Мериньяк. Сейчас его это не слишком беспокоило: ему было знакомо это место, он знал начальника лагеря… как-нибудь выкрутится.

Лоик похрапывал во сне. Рафаэлю было жаль этого парнишку, тем более что тот всегда проявлял участие к нему. Но у него не было выбора. Более того, он был убежден, что не случайно фотография молодого матроса затесалась среди других.

Через два дня за Малем пришли. В тот же вечер Лоика перевели в подвалы Буска на улице Медок. Фьо и его друзья удивились столь мелкой добыче. Рафаэль же уверял их, что это был единственный человек, кого он смог узнать. Про святого отца Дельмаса Маль не обмолвился ни словом.

В лагере Мериньяк его начальник; Руссо, усадил Маля за писанину — регистрацию прибывающих и убывающих из лагеря, поскольку французский жандарм, занимающийся этой работой, был слишком перегружен. Из особой милости Рафаэлю было разрешено оставаться в канцелярии до вечера.

Приемный барак был одним из немногих, которые более-менее хорошо отапливались. Рафаэль, закончив работу, ставил свой стул в самый дальний угол, в стороне от шумных жандармов, которые чесали языками, и погружался в чтение книг, доставленных Морисом Фьо. По странной случайности этот гаденыш принес Малю несколько его любимых книг, в том числе «Воспоминания» Пепи. Какое счастье было вновь их перелистать! Здесь же были и милые сердцу «Утраченные иллюзии» Бальзака, и «Люсьен Левен» Стендаля, и «Исповедь» Руссо, а также «Труженики моря» и «Девяносто третий год» Гюго. Для полного счастья не хватало лишь Шатобриана, властителя его мыслей и чувств. Теперь он с нетерпением ожидал, когда Фьо принесет карманный атлас, Библию и блокнот для записи набросков романа, который он уже вынашивал. Как только он выберется отсюда, то нарисует такие типажи! Не хуже, чем у Лабрюйера. Он уже четко продумал классификацию: представители светской знати, завсегдатаи салонов моды, театральный бомонл. литераторы, политики, деловые люди… а почему бы не обрисовать и средний класс — полицейских, актеров, церковников?.. Это неплохая идея. Как только у него появится блокнот, он разовьет эту мысль еще глубже. Он может стать великим писателем… Признанным и любимым всеми!.. И перед мысленным взором Рафаэля замелькали картины, одна заманчивее другой: вот ему вручают Нобелевскую премию по литературе… Вот он — элегантный и привлекательный в своем парадном костюме… Он попросит Жана Кокто нарисовать рукоятку и эфес его шпаги, это послужит прекрасным поводом примириться с дорогим Жанно… Все! Покончено с ночными увеселениями, алкоголем, слишком доступными мальчиками.

Любовная жизнь Маля была достаточно своеобразна. Ему никогда не отказывали, его никогда не отталкивали, но его никогда по-настоящему и не любили. Каждый раз, когда его желали, его могли очаровать для того, чтобы уложить в постель. Его целовали, ласкали его тело, но никогда не нашептывали в ухо наивных слов об ослепляющей любви. Его завораживали, но не любили. Один человек, которого он страстно любил, покинул его через полгода совместной жизни, на прощание мечтательно сказав: «Ты поистине незаменим». Это был самый лучший комплимент, который ему когда-либо говорили. Неразделенная любовь терзала его сердце. Возможно, причиной тому была тайная ужасная горечь, которая разъедала его душу и, которую не удавалось развеять никакими развлечениями… Но как бы там ни было, со всем этим теперь покончено, отныне он посвятит жизнь своему произведению. Как только он выйдет отсюда, то найдет тихое и красивое подходящее для творчества местечко. Ему сразу же подумалось о Монтийяке… Вот он задумчиво бродит среди виноградников, вот размышляет на террасе… Почему бы ему не написать Леа?.. У этой крошки достаточно мягкое сердце, чтобы не отказать ему в участии. Впрочем, он заслужил благодарность с ее стороны. Ведь скажи он одно только слово — и ее любимый дядюшка-доминиканец, участник Сопротивления, оказался бы в руках гестапо… Рафаэль и сам толком не понимал, почему он не донес на этого человека, которого, в конечном счете, даже и не знал. В глубине души Рафаэль чувствовал, что поступил так в основном из-за Мориса Фьо и его дружков. Ему не нравились их методы… Пусть-ка покрутятся без него! Он знал о деятельности доминиканца немало такого, о чем не ведали ни комиссар Пуансо, ни гестапо. Это будет его козырная карта, которую он пустит в ход в нужный момент. А пока он напишет Леа письмо и попросит у нее книги и еду, а также о том, чтобы она навестила его, если сможет.

Его мечтания были прерваны — прибыла партия новых заключенных. Он поднялся, чтобы взять журнал учета. Дежурный жандарм протягивал одну за другой личные карточки поступивших. Море Пьер, проживает в Лангоне… Лагард Жак, проживает в Бордо… Дардерн Ален, проживает в Даксе… Рафаэль поднял голову. Взгляды их встретились. Ни один мускул не дрогнул на лице «Алена».

— Следующий!

Рафаэль принялся записывать дальше.

Через несколько дней Маля проведал Морис Фьо. Он принес заказанные Библию и атлас.

— Держи, еще я захватил тебе трубку и табак, сигареты сейчас достать сложно.

— Спасибо.

— Как наши дела?

— Не так уж и плохо. Но я начал уставать от общения с простолюдинами: они обладают всеми нашими недостатками и не имеют ни одного нашего положительного качества.

— Ты забываешь, что моя мать была прислугой.

— Так что ж из этого?! Ведь воспитал тебя и дал тебе образование ее хозяин. У тебя сильное стремление отличаться от людей того круга, и в этом ты чертовски прав. Французские простолюдины вызывают у меня неприязнь. Отсутствие у них любознательности, тупость, претенциозность расцветают здесь, как некоторые цветы на навозе. Как правило, о народе говорят лишь тогда, когда пытаются подчеркнуть добродетели, которых, якобы, не хватает нам. Но это же абсурд! Народ не обладает ни нашими добродетелями, ни нашими достоинствами. Наоборот, ему присущи почти все наши недостатки. Поверь мне, нет никакой разницы между пастухом и скотиной, которую он пасет.

— Что ж, хорошо сказано. Ну, заметил ли ты что-нибудь интересное, пока был здесь?

— Да некоторые факты тебе и самому хорошо известны. Много приторговывают. Благодаря тому, что жандармы смотрят на все сквозь пальцы, посылки и письма приносят в лагерь каждый день. Некоторым заключенным удается даже отлучаться на несколько часов для свидания с женой или подружкой.

— Да, все это я знаю… Тебе не удалось выяснить связи с сетью Сопротивления или присутствие в лагере участников движения?

— Лагерь слишком большой. У меня пока не было возможности зайти во все бараки. Чтобы облегчить задачу, тебе надо принести мне побольше книг. Я буду давать их напрокат, и у меня появится еще один повод побывать во всех помещениях.

— Неплохая идея… Я поговорю с Пуансо. Если он согласится, буду каждую неделю присылать тебе по пачке книжонок.

— Слишком сложные вещи не надо, уровень эрудиции и образованности здесь невысок. Пользуясь случаем, прошу: принеси что-нибудь теплое из одежды и хорошую пару обуви, я околеваю от холода. Немного колбаски, печенья и коньячка тоже не помешает.

— Ха! Дорогой, все это еще надо заслужить. За каждую информацию — какое-нибудь лакомство или теплая вещичка. Так? Или нет?

— Ладно, согласен, согласен. Вы ведь известные жмоты.

— Мы не жмоты, мы просто расчетливы. Навостри уши и открой пошире глаза. В бистро и кафе Бордо ходят слухи, что арестовали важную персону из Сопротивления…

— А кого?

— Кто его знает? Пока повсюду внедрили стукачей, кто-нибудь да принесет хорошую новость.

— Этот, из Сопротивления, кто-то из местных?

— Шефу про это ничего неизвестно, но он так не считает. Потому как если бы это был кто-то из знакомых, вроде святого отца Дельмаса, то на него бы уже давно донесли.

— Вне всякого сомнения.

— Ну ладно, хватит… Мы тут болтаем, а дело стоит. Пока! До скорого! А, чуть не забыл… Даже не знаю, что со мной в последнее время происходит, все вылетает из головы. Усталость, наверное… Помнишь того морячка, что сидел в твоей камере?

— Лоика?

— Ну да… Бедняга, он совсем не сопротивлялся во время допросов… Хлюпик… Через три дня этот болван умер, так и не сказав ни слова. Знаешь, я думаю, что он и не мог сообщить ничего важного… Но ты даже не представляешь, какой гвалт поднялся в форте «А» после его смерти! Они орали во всю глотку. Они орали так, что начальник поставил усиленную охрану. Самых наглых крикунов бросили в карцер. Карцеров, кстати, даже не хватило. Представляю, что было бы, если б они узнали, что Лоика выдал ты… Не хотел бы я тогда оказаться на твоем месте.

Пока Морис Фьо говорил, лицо Рафаэля Маля, казалось, превратилось в маску. Ценой огромных усилий, таких, что он, несмотря на холод, стал абсолютно мокрым от пота, Маль еле сдерживал себя, чтобы не наброситься на этого мерзавца, который как будто только этого и ждал.

— А я не хотел бы оказаться на твоем… — бросил Рафаэль и, повернувшись на каблуках, направился в свой барак.

Днем под страхом наказания запрещалось валяться на койке. Под неодобрительными взглядами своих товарищей по несчастью, одни из которых грелись у печи, а другие играли в карты, сидя на подстилке на полу, Рафаэль прошел к своей койке, улегся и закрыл глаза.

Адриан Дельмас медленно закрыл книгу, которую читал, снял очки, поднялся со стула и, движимый внезапным порывом, направился к Малю.

Рафаэль, ноги которого подергивались от мелких судорог, сжимал руками края кровати. Грудь впала, лицо было мертвенно-бледным с красными пятнами. Доминиканец наклонился пониже.

От лежавшего исходил особый кислый запах, такой же, как от некоторых осужденных на казнь накануне исполнения приговора, — запах страха. Что бы это могло значить?

Что могло угрожать Малю, чтобы он оказался в таком состоянии? За те восемь дней, что они жили вместе в одном бараке, святой отец Адриан ни разу не видел его таким.

— Вам нездоровится?.. Может быть, вам что-нибудь нужно?

Маль отрицательно мотнул головой, на секунду приоткрыв глаза и тотчас закрыв их снова.

Да пошел бы он!.. Еще слово, и он позовет жандарма из охраны и потребует встречи с начальником тюрьмы, чтобы донести на Дельмаса, жизнь и смерть доминиканца зависят от него, Рафаэля. Эти мысли вызвали у Маля легкую эрекцию.

Он уже замечал: с ним это случалось всякий раз, стоило ему только подумать о том, что жизнь какого-либо человека в его руках. Как ни странно, при всей своей глубокой развращенности он не пытался это использовать и всегда относился к напряжению своего органа с усмешкой.

Он всего пять или шесть раз воспользовался страхом, который внушал юнцам, дебютировавшим в качестве «голубых» в монмартрских кафе, чтобы побудить этих сопляков выполнять его прихоти. Однажды в семинарии, где он провел несколько лет, он вынудил одного молоденького семинариста сделать ему минет в обмен на молчание относительно чтения запретных книг. В то время у Рафаэля было противоречивое притягивающе-отталкивающее отношение к церковникам. Ему всегда хотелось попытаться совратить их на неблаговидные слова и поступки, не соответствующие их призванию. Аббат разоблачил его лишь через несколько лет и выгнал из духовного заведения. Этот аббат, кстати, был ужасно похож на Адриана Дельмаса тех времен, когда он читал проповеди в Нотр-Дам: та же стать, тот же пронизывающий насквозь взгляд, приятный голос и красивые длинные руки…

Рафаэль чувствовал, что доминиканец все еще рядом. Черт бы его побрал! Чтоб он провалился!..

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Оставьте меня в покое! — заорал Маль.

Его крик прервал разговоры в бараке. Несмотря на это, Адриан вновь громко произнес:

— Кажется, я знаю, что вас беспокоит… Я не стану вам ничего говорить из того, что нужно было бы сказать в подобных обстоятельствах… Я не скажу вам ничего, что бы вы там ни сделали. Я вас прощаю и в неведении, которое меня угнетает, буду молиться за вас.

Рафаэль вскочил и схватил «крестьянина» за отвороты рубашки, выдохнув ему в лицо:

— Заткнись, мерзкий поп… Свои молитвы и проповеди можешь заткнуть себе в задницу!

— Держите себя в руках, все на вас смотрят.

— Да пусть смотрят, жалкие говнюки!

— Замолчите или нарветесь на неприятности.

— Ну, пусть подойдут… Давайте… Идите сюда… Эй, вы, душки… Навестите тетушку Рафаэля… Я вас каждого обслужу…

Двое сидевших у печи поднялись со своих мест.

Рафаэль не успел даже оглянуться, как мощный удар кулака расквасил ему нос. После второго удара он потерял сознание.

Когда Маль пришел в себя, доминиканец уже почти вытер его лицо.

— А… опять вы, — произнес Маль, скривившись.

— Отдохните, потом вас отведут в медпункт.

— А это так уж необходимо?.. Извините, но я, кажется, несколько переборщил только что… Просто я узнал плохую новость.

Во время стычки Малю разбили нос и вывихнули плечо. В медпункт навестить его пришли Морис Фьо и Матиас Файяр. Оба принесли по пачке книг.

— Вот твои книжонки.

— Спасибо.

— Руссо мне сказал, что тебе начистили морду и что, если бы не один здоровяк, который вступился за тебя, они бы оставили от тебя мокрое место.

— Не надо преувеличивать.

— Ну что, узнал что-нибудь новенькое?

— Не слишком много… В третий барак пронесли радиоприемник и каждый вечер слушают Лондон. У коммунистов лагеря есть организация, и они распространяют подпольную газету.

— Тебе удалось достать ее экземпляр?

— Да, там, в кармане куртки.

Фьо достал размноженный на ротаторе листок и быстро пробежал его глазами.

— Все та же чушь! Ничего другого нет?

— Нет. Я еще не определил, кто тут из Сопротивления: пока что попадается все мелкая рыбешка. Наверное, вам надо искать их в форте «А».

— Ты от нас ничего не утаиваешь? А? Шеф считает, что ты нам не все говоришь.

— Какой мне интерес что-то скрывать после того, как я согласился сотрудничать с вами. Но не могу же я, в самом деле, выдать вам ненастоящего участника Сопротивления!

— Между тем слухи настойчивые… Тебе составят компанию Марсель Риго и Фернандо Родригес… Эти имена ни о чем тебе не говорят?.. Вы сидели в одной камере в форте «А»…

Рафаэль вздрогнул.

— Не оставляйте меня здесь, парни.

Фьо сделал вид, что не расслышал. Оба посетителя быстро вышли из комнаты. Матиас так и не промолвил ни слова.

Было уже время ужина, наступил поздний вечер. Маль возвратился в свой барак. Первые двое, кого он увидел, были Риго и Родригес. Марсель подошел к нему.

— Привет, Маль. Мы и не думали, что встретим тебя здесь.

С грохотом открылась дверь. В ней показался Руссо, начальник лагеря, в сопровождении Дозе и десятка немецких солдат, которые направили стволы автоматов на заключенных.

— Месье, лейтенант Дозе хотел бы с вами побеседовать, — обратился Руссо к заключенным.

— Спасибо, месье начальник. Итак, месье, я много говорить не буду. Скажу лишь следующее: по нашим сведениям, среди вас скрывается опасный террорист. Ваша задача — его разоблачить. Так ведь? А посему мы будем брать из бараков заложников. Надеюсь, вы меня прекрасно поняли. Вам дается на размышление три дня. Затем мы начнем расстреливать по пять заложников через каждые два дня. До свидания… и приятного аппетита, месье.

После ухода немцев и Руссо в бараке воцарилась тягостная тишина. Она была прервана раздачей ужина. Впервые не возникло обычной сутолоки вокруг надзирателей, разливающих суп. Никто не ворчал по поводу вкуса баланды и не шутил по поводу ее ингредиентов. Каждый молча ел в своем углу. После ужина Марсель Риго и Фернандо Родригес собрали вокруг себя нескольких заключенных.

Рафаэль взглядом следил за Адрианом. Он знал, что в душе доминиканца происходит суровая борьба: должен ли он себя выдать, чтобы спасти от казни невинных заложников? А вдруг он не выдержит пыток и заговорит? Маль знал, что, будь он на месте святого отца, он бы даже не шелохнулся, настолько собственная шкура была для него важнее всех сидящих вместе с ним ничтожеств. Пускай бы подыхали! Кстати сказать, зачем и кому они нужны?

Взгляды двух старых знакомых встретились. «Молчите», — как бы приказывали глаза Маля. «Выдайте меня», — требовал взгляд святого отца.

Писатель встал и направился было к нему. Однако, споткнувшись по пути о подставленную кем-то ногу, он растянулся на полу. Удар ногой в подбородок заставил его подняться, а второй — под зад — вынудил вылететь в центральный проход. При этом Маль ударился головой о шероховатую перегородку и рассадил себе лоб… Родригес схватил его за руку… Рафаэль закричал… Его вывихнутое плечо жгло раскаленным железом…

— Заткни пасть, педик!

— Изнеженный, как баба!

Удар в живот заставил Рафаэля согнуться пополам.

— Месье… месье… прекратите! — вмешался Адриан Дельмас.

— А вы, старина, не лезьте в это дело.

— Я имею право знать, за что вы его избиваете?

— Ну, хорошо, — произнес Марсель Риго, — я объясню, за что мы делаем из него отбивную. Мы сидели с ним в одной камере в форте «А»… Там был еще один наш друг… Матрос… бретонец… Лоик его имя. Спросите-ка этого гаденыша, каким был Лоик!.. От его присутствия тюрьма казалась не такой страшной и жестокой… Он всегда шутил, что-то напевал, и вот…

В глазах Риго блеснули слезы. Размахнувшись, он опустил свой увесистый кулак точно на израненный нос Маля… Струя крови брызнула на доминиканца…

Риго продолжил:

— Он был великодушным… Всем делился… Утешал нас… Заботился о нас… А этот вот… которого вы собрались защищать… Малыш и к нему проявлял участие… тогда… А он… Он его выдал… Он выдал его гестапо…

Барак наполнился гулом голосов.

— Три дня… целых три дня его пытали в Буска… Адриан Дельмас с ужасом смотрел на неподвижное тело, распростертое на полу барака.

— В тюрьме он познал фунт лиха… Но он ничего им не сказал… Ничего… Они втыкали ему раскаленные иглы под ногти… Сыпали соль на открытые раны… Ударами палки переломали ноги…

— Прекратите! — заорал Рафаэль.

Родригес приподнял его за пуловер и встряхнул. Голова Рафаэля, мотнувшись, снова ударилась о перегоиодку.

— Почему?.. Почему ты так поступил?

— Как вы узнали? — промямлил Маль.

— Надо тебе сказать, что таких сволочей, как ты, хватает. Один из твоих приятелей… Этот молодчик, когда нас переводили сюда, сказал нам, что ты — стукач, что это ты выдал Лоика и других ребят и что здесь ты продолжаешь свое гнусное занятие — стучишь.

— Но почему он про меня рассказал?

— Он считает, что ты им больше ни к чему… Всех, кого мог, ты уже заложил.

Маль вдруг почувствовал страшную усталость. В нем все сильнее росло желание побыстрее покончить со всем этим. Балбес… как он позволил себя так одурачить?.. Быть марионеткой в руках мерзавца Фьо!.. Рафаэль не сомневался, что идея отдать его на растерзание заключенным принадлежала этому гаду. Проклятый Морис! Он был по-своему умен. Но ведь и он, Рафаэль, не сплоховал: ему удалось убедить их, что никого из лидеров Сопротивления в лагере нет. Что ж, и он славно одурачил Мориса. Эта мысль вызвала улыбку на окровавленных губах.

— Ты смотри, он еще ржет над нами!

— Дерьмо!

— Скотина!

Со всех сторон посыпались удары…

Вскоре лицо Маля превратилось в кровавое месиво. Адриан Дельмас несколько раз пытался остановить побоище, но озверевшая толпа была глуха к его призывам. Кто-то ударил по голове и доминиканца…

Когда Дельмас пришел в сознание, в бараке стоял запах жареного мяса. Заглушая громкий смех и крики, раздавались дикие вопли и стоны… Адриан поднялся… Усаженного на печь, удерживаемого десятком рук, Рафаэля Маля поджаривали… Некоторые заключенные комментировали его страдания, отпуская непристойные шутки.

— Смотри, смотри, как он вертит задницей… Ему это нравится!

— Он наслаждается, сука… Послушайте-ка, как стонет!

— Да ему было бы приятней, если б ему в жопу засунули раскаленный лом.

— Представляешь, как бы тетенька кончила!.. Мечта!

— Да… Однако ж и вонючее мясо у этого педика!

— Это не мясом воняет… Это говном, он все обосрал.

— Будь спокоен… Теперь он ни сам срать не будет, ни другим не насрет.

Отвращение и ужас удвоили силы святого отца Дельмаса. Растолкав мучителей, он оторвал Маля от печи. Прилипший кусок мяса остался на раскаленной печи. Заступник и жертва упали у ног отступившей на шаг толпы. На несколько секунд воцарилась тишина. В объятиях Адриана Рафаэль приоткрыл один глаз, а на месте рта появилось что-то вроде улыбки, более походившей на гримасу. Она была ужасна в этом кровавом месиве, которое являло теперь его лицо. Он попытался заговорить. Сгусток крови скользнул на подбородок.

— Молчите.

— Глупо… У меня была такая хорошая задумка… Для романа… — удалось все-таки произнести Малю.

Оцепенев, с удивлением и даже некоторой долей восхищения смотрел Адриан Дельмас на человека, мечтавшего стать великим писателем, человека, который на пороге жуткой смерти находил силы шутить.

— Передайте… Леа… что я… очень ее любил…

— Я передам.

— А ну-ка, прочь! Дайте нам покончить с этой падалью.

— Умоляю вас! Оставьте его! Разве вы уже недостаточно отомстили?

— Нет, — сказал Фернандо Родригес, отстраняя руки Дельмаса, пытавшегося защитить несчастного. — Нет, — повторил Фернандо. — Надо, чтобы это послужило уроком для всех доносчиков, всех немецких прихлебал, которые есть в лагере и вне его. Давайте, ребята… покончим с ним…

Все эти люди, набросившиеся на него… Это мельканье рук, избивающих его тело… Эти теснившие друг друга лица напротив его лица… Все это он видел сквозь брызги крови… Все происходило в каком-то тумане… Туман, пар… Ему вспомнились турецкие бани Амель, которые были негласным местом свиданий «голубых». Там находили друг друга, прикасались, обнимались… Здесь же… Ужасное место, где ладони и пальцы были липкими, как щупальца осьминога… Спуск в ад в группе мужчин, сотрясаемых единой судорогой, единым глубоким вздохом, который, казалось, наполнил их сжатые и трепещущие груди эфиром, поднимавшимся из самых недр земли. Вот… чьи-то руки, теребящие, мерзкие, стремятся причинить ему новые страдания… убить его… Вскоре видения пропали… Остались лишь цветные вспышки, как электрические разряды… ярко-зеленая… ослепительно-белая… красная… черная… Серебряные звезды мерцают на черном… черном… черном…

В глубине барака рука священника начертала в воздухе крест.

Вскоре заключенные прекратили пинать бесформенную липко-мокрую массу, из которой все еще брызгала кровь.

— Может, выбросить остатки этой свиньи на помойку?

— Неплохая мысль.

Ночью труп Рафаэля Маля бросили в мусорную кучу, прикрыв сверху всяким хламом. Рано утром заключенные, убиравшие мусор, подобрали труп и положили в грубо сколоченный гроб.

Ни охрана, ни жандармы не проявили к этому случаю никакого интереса.