С того дня, 14 мая, когда Франсуа Тавернье объявил Леа, что Франция только что проиграла войну, события разворачивались слишком стремительно для нее.

Леа и Камилла наблюдали по карте за немецким вторжением, будучи не в силах поверить, что такое возможно, и трепеща за Лорана, от которого Камилла не имела известий с начала немецкого наступления 10 мая. Несмотря на цензуру газет и радио, они с болью в сердце догадывались, что тысячи французских солдат напрасно гибнут на дорогах Мааса и Соммы. Ходили самые тревожные слухи, разносимые толпами беженцев: о разграблении городов и деревень, о беспрерывных бомбежках, о разгроме 9-й армии под командованием Кора, а затем Жиро, который тщетно пытался собрать ее остатки, о развале 2-й армии, армии Лорана, которой командовал генерал Энтзингер, о шпионах, которых видели повсюду, о потерянных детях, о брошенных больных и стариках…

Франсуа Тавернье настоятельно советовал Леа и Саре покинуть Париж. Сара отказывалась, говоря, что если ее мужу и отцу удастся бежать из Германии, то они смогут встретиться только в Париже. Что касается Леа, то она не могла уехать, потому что состояние здоровья Камиллы после короткого улучшения снова ухудшилось.

Лиза добилась своего. Ненадолго успокоенная отстранением генерала Гамелена, а особенно назначением заместителем председателя совета министров маршала Филиппа Петена, она, в конце концов, все-таки поддалась панике: сестры де Монплейне вместе с Эстеллой покинули Университетскую улицу, доверив Леа Саре Мюльптейн и Франсуа Тавернье. Они так боялись упреков Изабеллы и Пьера Дельмасов, что до последней минуты не теряли надежды на то, что Леа отправится вместе с ними.

Главным образом для того, чтобы успокоить своего старого друга, Раймона д'Аржила, приходившего в отчаяние от одной мысли, что его невестка окажется в Париже одна, Пьер Дельмас с тяжелым сердцем позволил Леа остаться. После отъезда тетушек она переехала к Камилле.

Наконец 30 мая от Лорана пришли два письма, которые ликующая Жозетта принесла в гостиную, где у окна сидели Камилла и Леа.

– Мадам! Мадам! Письма от месье!

Не в состоянии произнести ни слова обе женщины с лихорадочно забившимися сердцами вскочили. Удивленная тем, что ее новость не была встречена с ожидаемым восторгом, горничная стояла, держа два плотных конверта с военными штемпелями в вытянутой руке. Камилла медленно села снова.

– Леа, у меня не хватает духа. Пожалуйста, вскрой их.

Не отвечая, Леа скорее вырвала, чем взяла, оба письма, разорвала указательным пальцем конверты и неловко развернула листки скверной бумаги в линейку, исписанные убористым почерком. Одно из писем было датировано 17 мая, второе – 28 мая.

– Прошу тебя, прочти, – сдавленным голосом произнесла Камилла.

– Женушка моя любимая, – начала Леа.

Слова прыгали у нее перед глазами. "Женушка моя любимая"… И не к ней были они обращены. Чтобы скрыть волнение, она подошла к окну.

– Продолжай, умоляю.

Ценой усилий, о которых Камилла не догадывалась, Леа монотонно принялась читать.

"Женушка моя любимая, в эти дни я столько думал о тебе, одинокой, в твоем положении, без известий обо мне. В Париже ты могла быть лучше осведомлена, чем мы здесь. Все просто невероятно! Тщетно пытаюсь я понять, что же случилось после того, как немцы захватили Бельгию и Люксембург. Я отправился исполнить свой долг. Вместо этого пришлось отступать. Из воинов мы превратились в беглецов, влившихся в колонны беженцев. Всюду переполненные автомобили, мотоциклы, велосипеды, чемоданы, набитые мешки. В ужасающей жаре вдоль дорог бредут вереницы мужчин, рыдающих женщин, кричащих детей.

С каждым днем вражеские бомбардировки становятся чаще. Опустевшие деревни подвергаются разграблению. Осталась одна скотина: свиньи, заблудившиеся телята, перепуганные куры, идущие за нами в ожидании дойки коровы.

Моя любимая, меня поддерживает лишь мысль о том, что сама ты в безопасности. Я бы так не хотел, чтобы тебе пришлось увидеть этих беженцев, валяющихся, будто трупы, по обочинам дорог и на полях, вопящих от ужаса, когда с самолетов их обстреливают пулеметными очередями.

Ты знаешь, война мне ненавистна. Но я стыжусь разгрома наших войск, я стыжусь растерянности наших командиров. Все эти дни думал о тебе, о нашем ребенке, о моем отце, о Белых Скалах, обо всем том, что составляет смысл моей жизни. И о чести… Иногда меня приводит в бешенство мысль, что я не в строю, что не гоню врага с оружием в руках. И меня буквально тошнит, хочется плакать при виде груд раненых, раздавленных, растерзанных лошадей. Все эти дни я спал в лесах, в амбарах, ел, что попадется под руку. Я измучен, измотан, унижен. Что же делать?"

Леа протянула Камилле странички первого письма, оставляя той удовольствие самой прочесть нежные слова, которыми оно заканчивалось и причинившими ей такую боль.

– Прошу тебя, дорогая. Прочти мне и второе письмо. Мы обе его любим, и я хочу, чтобы мы обе знали, что он делает, что с ним происходит!

Леа вздрогнула, спрашивая себя, что Камилла подразумевает под этим своим "мы обе его любим"? Неужели она догадалась, что Леа испытывает по отношению к Лорану? Или же просто глупо доверчива?

Второе письмо было помечено 28 мая 1940 года.

«Нежная моя подруга. Немало дорог осталось позади после написания моего предыдущего письма. Знаешь ли ты, что я всего в пятидесяти километрах от Парижа и меня мучает то, что я не могу с тобой увидеться, хотя знаю, как ты близко. Все твои письма прибыли одновременно. Я счастлив и меня успокаивает, что Леа находится рядом с тобой. Передай ей мою благодарность и мое уважение.

Получил я весточку и от отца. Увы, новости не слишком хороши. Боюсь, эта война, которой он так для Франции опасался, и наши неудачи ухудшают состояние его здоровья. У всех нас настроение скорее мрачное, а чтение газет, которые к нам приходят, отнюдь его не улучшает: бомбардировки Амьена, Аббевиля, Булони, Кале, почти полное окружение союзных дивизий во Фландрии, устранение Гамелена и его замена "молодым" Вейганом… Может быть, надежды и честь Франции окажутся спасены назначением маршала Петена на пост заместителя премьер-министра…

Посылаю тебе мой дневник, который вел все дни войны. Если хватит духа, почитай его. Может, тебе многое станет понятно. Извини, что я надоедаю тебе своими рассказами о проблемах со снабжением, о блужданиях по лесам. События мелкие, но они-то и заполняют мое существование после 10 мая. Как я тебе говорил, хорошо уже то, что не приходится стрелять.

Не из страха, – умоляю, поверь мне, – а из ненависти к пролитию крови. Тем не менее, немецкие победы, наша слабость, во всяком случае, на моем участке, вызывают во мне постоянное чувство стыда и боли.

Камилла, должен тебя покинуть. Полковник прислал мне приказ присоединиться к нему. Побереги себя, я тебя люблю».

Леа протянула Камилле листки дневника. Камилла положила их на колени, пытаясь сосредоточиться на первых страницах и повторяя, словно разговаривая сама с собой:

– У него все хорошо, он жив!

– Само собой разумеется. Иначе не писал бы, – в порыве раздражения заметила Леа.

Не отвечая, Камилла перелистывала странички дневника. С окаменевшим от потрясения лицом читала она описание, день за днем, разгрома, отдельные фразы прочитывала вслух.

"Ферре-сюр-Шьере, Бофор… Отправляюсь узнать новости… Полковника нет, и многие считают, что он погиб… Найти продовольствие, достать фураж… Один из моих подчиненных только что подорвался на мине. Пьяный солдат убил капрала… У меня стала навязчивой идеей организация вместе с Вяземским снабжения. Нам удалось выдоить приблудных коров и напоить детей… К вечеру вернулись самолеты, и их сопровождал ужасающий вой и взрывы бомб. Прижавшись к земле, мы узнали, что такое воющие бомбы… На краю канавы сидел оставшийся один сержант… Мы спим в амбаре".

– Бедный Лоран, – прошептала Камилла, – ведь спать он может только в постели.

Леа бросила на нее гневный взгляд.

– Послушай, Леа, – с радостью в голосе сказала Камилла. – 24 мая он останавливался в Шалоне.

"Незабываемо впечатление от того, что я снова в большом городе с гражданским населением, магазинами и кафе. Прекрасный ужин, коньяк, сигары: в войне иной раз бывают просветы. Чудесное чувство от свежих простыней после долгого купания в ванне".

Вне себя от ярости Леа смотрела, как Камилла заканчивает читать дневник.

– Завидую ему. Он хотя бы не обязан сидеть на одном месте.

– Как ты можешь так говорить! – воскликнула Камилла. – Лоран рискует жизнью не меньше своих товарищей.

– Может быть, но скучать ему некогда.

Камилла с горечью посмотрела на подругу.

– Неужели тебе так наскучило со мной? Я хорошо понимаю, что в роли сиделки нет ничего веселого. Не будь меня, ты бы давно вернулась к родителям. Ох, как же ты должна на меня досадовать! – разражаясь рыданиями, говорила Камилла.

– Перестань хныкать, тебе станет дурно, а эта Лебретон опять скажет, что я во всем виновата.

– Извини, ты права. Почему бы тебе не выходить чаще из дому? Сара Мюльштейн и Франсуа Тавернье тебя постоянно приглашают. Зачем ты им отказываешь?

– С меня достаточно и того, что я каждый день вижу их здесь.

– Но они же не приходят каждый день!

– Возможно, и все-таки слишком часто.

Камилла подавленно опустила голову.

– Мне они нравятся. Франсуа так добр, так весел…

– Не могу понять, что ты находишь в этом пристроившемся тыловике…

– Леа! Ты же хорошо знаешь, что это неправда. У него ответственная работа, и с ним часто советуются в правительстве.

– Бедняжка, ты слишком наивна. Прислушиваешься к его росказням о самом себе… И Сара такая же. Я бы не удивилась, если бы она оказалась шпионкой.

– Леа, ты преувеличиваешь. Похоже, читаешь слишком много плохих романов и смотришь жестокие фильмы…

– Убиваю время как могу.

– Леа, давай не будем ссориться. Лучше порадуемся, что Лоран жив-здоров.

– Сейчас важнее твое собственное состояние. Ты думаешь, врач позволит тебе уехать?

– Решительно себе это не представляю, – вздохнула Камилла. – Как бы мне хотелось оказаться в Белых Скалах, рядом с отцом Лорана. Я так боюсь за своего ребенка!

В дверь постучали. Вошла Жозетта.

– Мадам Мюльштейн и месье Тавернье.

– Проводите их, – с порозовевшим от удовольствия лицом воскликнула Камилла.

– Опять они, – сердито буркнула Леа.

С букетом роз Сара Мюльштейн пересекла комнату, чтобы расцеловать Камиллу. Заметив на кремовом шелковом одеяле листки писем Лорана, улыбнулась.

– Вижу, что у вас известия от нашего воина. Если судить по вашему лицу, а вы выглядите лучше обычного, и по почти что веселому взгляду, новости, должно быть, хорошие.

– Да. И я испытываю такое облегчение! Как хороши ваши розы! Вы так добры ко мне. Спасибо, Сара.

– Добрый день, Леа. Что за мрачный вид! Что с вами?

– Ничего. Мне скучно, – сказала Леа, позволяя Саре себя расцеловать.

– Дайте мне полюбоваться выражением вашего лица, наклонившись к руке Камиллы, говорил Франсуа Тавернье. – Честное слово, это верно, вы выглядите почти такой же свежей, как и ваши цветы.

– Думаю, вы чуточку преувеличиваете, – смеясь, проговорила молодая женщина. – А у вас, Сара, есть известия от мужа?

Прежде чем ответить, Сара сняла свою экстравагантную шляпку из черного фетра с длинным алым пером.

Устроившись на низенькой софе у самой кровати, она машинально подобрала плиссированную юбку.

– Да, вчера их получила…

– Я искренне за вас рада…

– …они отправили его в лагерь в Польше, – продолжала Сара.

– О нет! – вскрикнула Камилла.

Державшаяся в стороне Леа подошла к Тавернье и презрительно процедила:

– Вроде бы вы обещали вывезти его из Германии?

– Не удалось.

Сара устало подтвердила:

– Франсуа сделал все возможное.

– Почему вы так в этом уверены? – яростно бросила Леа.

– Леа!

– Оставьте, Камилла. Вы же знаете, что наша красавица считает меня шпионом, негодяем, а то и чем-то похуже, – с напускным безразличием произнес Тавернье.

– Позвольте мне, Франсуа, ей ответить. Из Лиона мне позвонил отец. Именно от него мне известны подробности задержания мужа. Нацисты отыгрались на нем за то, что не осмелились арестовать всемирно известного музыканта. Если бы не усилия Франсуа, в лагере оказался бы не только мой муж… Папа приезжает в Париж завтра.

В комнате воцарилась неловкая тишина. Ее нарушила Леа:

– Простите меня, Франсуа. И вы, Сара.

– Я уже говорил вам, Леа. Вы еще так молоды. Не поняв сути, торопитесь с выводами. Вам предстоит научиться подлинной осторожности. Вот вы повсюду видите шпионов. Бойтесь же пятой колонны, – сказала Сара.

Отвернувшись, чтобы скрыть досаду, Леа посмотрела на часы.

– Совершенно забыла, что у меня свидание. До вечера, Камилла. Оставляю тебя в надежных руках.

Выйдя следом, Франсуа Тавернье нагнал ее в прихожей, где она перед высоким зеркалом поправляла шляпку.

– Эта шляпка вам не идет, она вас старит. Будь у нее другой цвет, она прекрасно подошла бы вашей тетушке Лизе…

Леа гневно обернулась.

– Вы в этом не разбираетесь. Шляпка от Лпьес, ничего элегантнее просто не найти.

– Бедненькая вы моя, не пытайтесь строить из себя парижанку. Вы куда соблазнительнее в роли дикарки из Монтийяка, особенно если краснеете, как сейчас.

– Я совсем не покраснела, а ваше мнение мне безразлично. Оставьте меня в покое.

– Нет, мне надо с вами поговорить. Пройдемте в вашу комнату.

– И не думайте.

– Прекратите ломаться. И это тоже вам не к лицу. Пойдемте.

Схватив за руку, он потянул ее к одной из дверей.

– Отпустите меня или я закричу.

– Кричите, если нравится. Вы не хотите идти? Тогда я вас отнесу.

И подкрепляя слово делом, подхватил Леа, которая вопреки своим угрозам не закричала, хотя и попробовала вырваться, молотя его кулачками.

– Кажется, здесь и находится пещера девственницы? – плечом толкая приоткрытую дверь, произнес он.

– Отпустите меня! Пожалуйста, отпустите.

– Слушаюсь, дорогуша.

Небрежным жестом Тавернье швырнул ее на кровать.

Задыхавшуюся от бессильной ярости Леа будто подбросило. Она сжалась в комок, приготовившись к схватке. Но Франсуа Тавернье оказался быстрее. Крепко схватив ее запястья, сел на кровать рядом.

– Грубиян, негодяй!

– Как я уже не раз вам говорил, ваш набор ругательств из самых скудных. Мало читаете. Ну, хватит забавляться. Мне нужно с вами поговорить. Будете слушать?

– Убирайтесь к…

– Ну, вы рискуете зайти слишком далеко. Если не станете держать себя в руках, я сам вас обниму.

Леа мгновенно прекратила перепалку.

– Вы хотели со мной поговорить. О чем же? – уже серьезно спросила она.

– Речь о Камилле и о вас. Вам следует уехать. В Париже вы не в безопасности.

– Сама знаю, – ответила Леа, потирая запястья. – Но разве моя вина, что доктор считает ее нетранспортабельной?

– Я поговорю с ним. Через несколько дней немцы будут в Париже. Сам я отправляюсь на фронт…

– Вот как! Какая забавная мысль! А я-то думала, что вы не любите проигранных дел…

– Действительно, я их не терплю. Но в данном случае речь о другом…

– Уж не о чести ли? – с издевкой спросила Леа.

Увидев его взгляд, она сжалась на постели, думая, что сейчас он ее ударит. Но удара не последовало, и она подняла глаза, чувствуя, как вся зарделась при виде его оскорбленного лица. Ее охватило желание броситься ему в объятия, просить и просить о прощении. Может, она так бы и поступила, если бы в это мгновение того не сотряс взрыв хохота.

– Честь! может быть… но я не достоин этого чувства! Надо, конечно же, зваться Лораном д'Аржила, чтобы представлять, что это такое…

– Оставьте Лорана и его честь в покос. Вернемся к нашему предполагаемому отъезду.

– Вы умеете водить?

– Да, получила в Бордо права перед тем, как отправиться в Париж.

– Я попытаюсь реквизировать, арендовать, купить или украсть санитарную машину или комфортабельный автомобиль, в котором Камилла смогла бы проделать весь путь лежа. С собой вы заберете мадам Лебретон и Жозетту.

– Как? Вы отправите нас одних?

– У вас есть иное предложение? Все здоровые люди на фронте. К тому же вы в состоянии справиться сама.

Не отвечая, Леа опустила голову. Это проявление беспомощности взволновало Тавернье. Собрав пряди ее тяжелых волос, он открыл ей лицо. Полудетские еще щеки были залиты слезами. Он нежно поцеловал ее глаза, а потом его губы соскользнули к ее губам, покорно принявшим прикосновение. Присев на постель, он уложил Леа рядом, отпустив ее волосы.

– Малютка, если вам будет от этого легче, поплачьте.

При звуке этого низкого и мягкого голоса, напомнившего ей отца, Леа разразилась рыданиями и прильнула к Франсуа.

– Мне хочется домой… Так боюсь, что Камилла потеряет ребенка… Что скажет Лоран?… Почему за мной не приедет отец?… Неужели правда, что немцы насилуют всех женщин?

– Не тревожься, дорогая. Ты будешь дома. Я все устрою…

– Но вы же сказали, что отправитесь на…

– Я все сделаю до своего отъезда.

Франсуа был немного сердит на себя за то, что пользовался ситуацией, что его поцелуи становились все настойчивее, а ласки более дерзкими, но оправдывал себя тем, что в результате Леа постепенно успокаивалась и сама начинала отвечать на его поцелуи.

Раскаты громких голосов в прихожей прервали короткое мгновение наслаждения.

Леа с нежностью отстранила Франсуа Тавернье и, встав, привела в порядок измятое платье.

– Не стойте, словно столб, уставившись на меня, а вытрите рот, он весь в помаде, и причешитесь, – сказала Леа, показывая на лежавшие на туалетном столике щетки.

Он с улыбкой ей подчинился.

– Похоже, перепалка идет между доктором и мадам Лебретон.

В дверь постучали.

– Мадемуазель Леа, это Жозетта. Врач хотел бы поговорить с вами.

– Хорошо. Передайте, я сейчас буду. Что он хочет мне сказать? – повернулась она к Франсуа.

Тот только развел руками.

– Должен вас покинуть. Мне надо подготовить завтрашнее совещание с участием Черчилля и трех его ближайших советников.

– Что вы ждете от этой встречи?

– Ничего существенного. Рейно желал бы добиться от английских военно-воздушных сил новых самолетов. Их он не получит. Не добьется он и того, чтобы блокированные в Дюнкерке французские войска были вывезены одновременно с британскими.

– Зачем же тогда эта встреча?

– Чтобы не терять контакт, чтобы уточнить позицию союзников, в частности в отношении сепаратного перемирия.

– Сепаратного перемирия?

– Об этом говорят. Лучше думайте о чем-нибудь ином. Хорошенькой женщине нет смысла ломать голову над такими проблемами. Они – дело сугубо мужское, – привлекая ее к себе, сказал он.

Она не сопротивлялась, глядя на него так, как прежде никогда не смотрела.

– Малышка, мне бы не хотелось, чтобы с вами что-то случилось.

Он не поцеловал ее на прощание, и Леа выглядела разочарованной. Ее гримаска заставила его улыбнуться.

– На сегодня хватит. Сейчас же займусь поисками машины. Через пару дней дам вам знать. Послушайте, чего хочет доктор Дюбуа.

Не ответив, Леа вышла из комнаты.

– А вы не слишком торопились! Вы считаете, мадемуазель Дельмас, что у меня нет других дел, кроме как вас дожидаться? – воскликнул доктор при виде входившей в гостиную Леа.

– Извините, доктор. Я предполагала, что вы у мадам д’Аржила.

– Мадам д’Аржила чувствует себя превосходно. Речь не о ней…

Леа радостно вскрикнула:

– Значит, мы можем ехать!

– Это было бы возможно, не откажись мадам Лебретон от своих обязанностей под ерундовым предлогом.

– Ерундовые предлоги! – возмутилась сиделка, присутствия которой Леа не заметила. – Я узнаю, что мой тяжелораненый зять находится в Бретани, а моя дочь с двумя детьми хочет, во что бы то ни стало к нему ехать. И это вы называете ерундой?

– Ваша дочь достаточно взрослая, чтобы путешествовать без матери, – сердито произнес врач.

– С детишками трех и пяти лет? Сразу видно, доктор, что у вас никогда не было детей.

– По нынешним временам я только рад этому.

– Мадам Лебретон, вы же не можете бросить Камиллу одну, я же не способна за ней ухаживать, делать уколы.

– Мне очень жаль, но мне надо думать о собственной семье. Поместите ее в больницу.

– Вам прекрасно известно, мадам Лебретон, что сейчас в больницах нет мест, а некоторые из них вообще эвакуированы, – сказал доктор.

– Ничего не могу поделать, – сухо ответила сиделка. – Сегодня вечером я поездом еду в Ренн. Мадемуазель Дельмас, пора делать укол мадам д'Аржила. Если угодно, я покажу вам, как это делается. Ничего сложного.

Когда в сопровождении доктора Дюбуа обе женщины вошли в комнату Камиллы, Сара Мюльштейн еще была там.

Врач постарался взять веселый тон:

– Мадам Лебретон по семейным причинам вынуждена нас покинуть. Она сейчас покажет мадемуазель Дельмас, как сделать укол.

Побледнев, Камилла слабо улыбнулась.

– Надеюсь, мадам, – сказала она, – что причины не слишком серьезны. Благодарю вас за заботу. Бедная моя Леа, я доставляю тебе все новые хлопоты.

– Повернитесь, – пробрюзжала сиделка, подготовившая шприц.

Сара и врач отошли, а мадам Лебретон объясняла Леа:

– Посмотрите, это совсем не трудно. Быстро вводите иглу… медленно нажимаете…