Лea и не подозревала, что расставание с Камиллой причинит ей хотя бы малейшую боль. Однако перед отъездом она кинулась в ее объятия с рвущимся сердцем.

Письма были спрятаны в детском чемоданчике, и переход демаркационной линии в Сен-Пьер-д'Орийяке прошел без осложнений. В Сент-Эмильоне Камилла передала путеводитель по Бретани месье Лефрану. В Белых Скалах молодую женщину с ребенком встретил взволнованный Дельпеш.

После праздника в честь помолвки, положившего конец счастливым дням, Леа впервые оказалась в этом доме. И теперь желала только одного: уехать отсюда как можно быстрее. Ополоснув лицо и руки, она поскорее отделалась от заботливости Камиллы и поехала дальше.

В Кадийяк она прибыла перед самым закрытием мэрии. Двое смеющихся немецких солдат столкнулись с ней на ступеньках подъезда. За окошком записи актов гражданского состояния какой-то служащий старательно писал, это и был Фужерон. Леа протянула ему письма, а сама получила пакет, который ей следовало отправить в свободной зоне. У нее не нашлось времени вставить хоть слово: немецкие солдаты были явно в скверном настроении. Леа сунула сверток в сумочку.

Начиная с этого дня, она регулярно перевозила почту из одной зоны в другую. Ссылаясь на необходимость наблюдать за работами на отцовских землях в Муниссане и Лялорансе, неподалеку от Сен-Пьер-д'Орийяка, ей пришлось выхлопотать у лейтенанта Крамера специальный аусвайс. Благодаря разъездам по фермам стол в Монтийяке заметно улучшился. Даже медленно умиравшие, по их словам, в Париже от голода Альбертина и Лиза теперь постоянно получали посылки.

С началом каникул из пансиона приехала Лаура, преисполненная решимости теперь, после получения аттестата, больше никогда туда не возвращаться. Миловидная шестнадцатилстняя девушка, кокетливая и пустая, была ярой поклонницей маршала, изображения которого во всех видах собирала. Она не простила Леа, что та швырнула на пол фотографию ее идола с посвящением, фотографию, которую она с гордостью поставила на рояле в гостиной. Лаура пожаловалась отцу, и его ответ, несмотря ни на что, произвел на нее впечатление:

– Твоя мать поступила бы так же.

С того времени Лаура демонстративно покидала гостиную, как только Леа включала лондонское радио. Что касается Франсуазы, то никто толком не знал, что же она думает на самом деле. Дни, свободные от дежурств, она проводила за роялем, и все могли видеть ее сияющее лицо. Глядя на него, Руфь говорила:

– Не удивлюсь, если малютка влюблена.

В кого? На этот вопрос Леа отказывалась отвечать даже самой себе. В течение нескольких дней она следила за сестрой и не заметила ничего подозрительного в ее поведении. Впрочем, однажды, спускаясь раньше обычного на кухню приготовить себе завтрак, она в полумраке лестницы наткнулась на лейтенанта Ханке, который нарочито громко с ней поздоровался.

– Добрый день, мадемуазель Леа.

– Здравствуйте, – резко ответила она.

На кухне лейтенант Крамер кончал завтракать. При ее появлении он с поклоном поднялся.

– Здравствуйте, мадемуазель Дельмас. Вы очень рано сегодня. Наверное, должны посетить владения отца в оккупированной зоне?

Почему стояли на столе три чашки, и почему одна из них была полной?

Вскоре вслед за Лаурой приехали дети дяди Люка – Филипп, Коринна и их маленький братишка Пьеро. В старом доме снова зазвенели смех и крики. Из-за немцев пришлось потесниться.

Леа с радостью снова увидела кузена Пьеро, который в свои четырнадцать лет считал себя взрослым мужчиной. Как и раньше, он спал у нее в детской.

За едой вспыхивали такие жаркие баталии, что Бернадетта Бушардо торопилась захлопнуть окна:

– Вы хотите, чтобы вас все слышали? Чтобы всех нас арестовали?

За столом отчетливо определились три лагеря. Убежденные петенисты – Бернадетта, Филипп, Коринна и Лаура, не находившие достаточно суровых слов, говоря о тех, кто трусливо предавал маршала, а, следовательно, Францию; голлистами или, во всяком случае, не признававшими оккупации были Леа и Пьеро; не имели своего мнения, по разным причинам, Пьер Дельмас, Франсуаза и Руфь.

Первые восхваляли сотрудничество с оккупантами, за которое 30 октября 1940 года выступил Петен. По их утверждению, это был единственный способ вернуть порядок, достоинство и религию в страну, которую развратили евреи и коммунисты. Вторые заявляли, что единственным шансом для Франции снова обрести свою честь и свободу, было следовать за генералом де Голлем.

– Предатель!

– Герой!

Третьи ничего не говорили. Руфь – от сдержанности. Пьер Дельмас – от безразличия, а Франсуаза… Франсуаза? Не ясно. Часто, если спор становился слишком уж горячим, она уходила из комнаты.

Однажды Леа, больше не способная сдерживаться, прошла за ней. На террасе, упав на железную скамью, Франсуаза рыдала. Леа подошла и мягко спросила:

– Что с тобой?

Рыдания усилились.

– Больше не могу слышать о Петене, о войне, Гитлере, де Голле, об ограничениях, о русских, об оккупированной зоне, о свободной зоне, об Англии, об… С меня хватит. Я хочу, чтобы меня оставили в покое… хочу любить свободно… хочу… Мне хотелось бы умереть…

Мало-помалу сочувствие, которое испытывала Леа к горю сестры, превратилось в раздражение, сменившееся отвращением. "Когда от слез становятся такой уродиной, надо бы прятаться", – подумала она.

– Затихни! Если бы ты только видела, как выглядишь! У тебя что-то не выходит? Так скажи. Или тебя в такое состояние приводит возлюбленный? Тогда брось его.

Леа поддразнивала сестру, сама не веря в то, что говорит. И была потрясена бурйой реакцией Франсуазы. Оцепенев, она слушала:

– Тебе ли судить о моем возлюбленном? Сама валяешься в сене со слугой, а продолжаешь вздыхать по чужому мужу! Захоти он того, мой возлюбленный всех бы вас… Тебя мои дела не касаются, они никого не касаются. Я вас ненавижу, не хочу вас больше видеть!

Выкрикнув это, она убежала с террасы. Леа смотрела, как, спотыкаясь, удаляется через виноградник тоненькая фигурка, пока не исчезла за Балатоном.

Сколько времени провела она, замерев перед привычным пейзажем? А коротенькая фраза все стучала у нее в мозгу: "Захоти он того, мой возлюбленный всех бы вас…" И, как всегда, спокойная красота этих полей, этих виноградников, этих рощ, этих холмистых склонов, этих деревушек и темной линии Ланд вдали принесла ей умиротворение и заставила умолкнуть все еще звучавший в душе голос сестры.

На следующий день Франсуаза объявила, что уезжает в Аркашон, к подруге. Леа припомнила, как Лаура советовала ей справиться у Франсуазы, хорошо ли она развлеклась на концерте? Тогда ее удивил этот совет. Теперь ее младшая сестренка уклончиво ответила, что все это не имеет значения, да к тому же она и позабыла, что хотела сказать. Но, в конце концов, настойчивость Леа вынудила ее признаться:

– Мне показалось, я видела се с лейтенантом Крамером. Но, наверное, это все-таки был не он, потому что спутник Франсуазы был в штатском.

Леа больше не сомневалась: се сестра любит немца и, вероятно, является его любовницей.

Когда за несколько дней перед сбором винограда приехала Камилла, она спросила у нее, как же быть. Обязана ли она предупредить отца, Руфь, Адриана?

– Ничего не предпринимай, – ответила Камилла. – Это слишком серьезно. Только Франсуаза или лейтенант Крамер способны тебе сказать, насколько истинно их чувство.

– А та фраза?

– Она ее произнесла в ослеплении гневом.

Пока Франсуаза находилась в Аркашоне, лейтенант Крамер лишь изредка появлялся в доме.

С наступлением осени все перебрались в Бордо. В том числе и Лаура, находившая жизнь в деревне "смертельно скучной". Леа, переложившая всю ответственность за работы на виноградниках на Матиаса и его отца, только порадовалась этому отъезду, тем более что прокормить всю ораву, несмотря на дополнительные карточки, было совсем не просто. На этот раз она ждала наступления зимы без особых опасений, заготовив овощи со своего огорода, а также благодаря скотному двору с птицей и кроликами… не считая парочки свиней. Ее теперь больше всего занимала финансовая проблема: денег становилось все меньше. Продажа вина позволила оплатить только труд тех, кто работал непосредственно на виноградниках, да и то не всех. Последние шесть месяцев Файяр не получал жалованья. От Камиллы Леа узнала, что Лоран провел в Алжире всего несколько недель. Теперь он находился в Лондоне. Она с радостью убедилась, что Камилла больше не заговаривает о присоединении к мужу.

Несмотря на любовь к Лорану, она не порывала связи с Матиасом, причем их встречи с каждым разом становились все более бурными и все более разочаровывающими обоих. После каждого случая близости она обещала себе, что это в последний раз, но через неделю, максимум через две, встречалась с молодым человеком в амбаре, на винограднике или в старом доме в Сен-Макере.

21 октября в Бордо произошло покушение на немецкого офицера. 23 октября были расстреляны пятьдесят заложников.

Леа все чаще казалось, что она задыхается, ее охватывала глубокая тоска, и напрасно искала она забвения в книгах библиотеки своего отца. Всех писателей постигла одна и та же участь: Бальзак, Пруст, Мориак, решительно все ей не нравились. Ночами ее мучили кошмары: то рыдающая мать поднималась среди развалин, то мужчина, которого она убила, приставал к ней с гнусными домогательствами. В течение дня у нее возникали неожиданные приступы слезливости, после которых она чувствовала себя совершенно разбитой. Монтийяк тяжелым грузом лежал на ее плечах. Она задумывалась, а стоит ли столько трудиться, чтобы поддерживать жизнь в этом поместье, чтобы сохранить землю, которую теперь любила она одна, ибо ни отец, ни сестры ею не занимались. Правда, был еще один человек, любивший эту землю до такой степени, что хотел бы ею обладать, – Файяр. После возвращения сына он вновь обрел смысл существования и страсть к наживе, которую тщательно скрывал, пока прямо не сказал Леа:

– Для молодки вроде вас этот груз слишком тяжел. Бедный месье Дельмас не в полном рассудке, и скоро его придется запереть. Для управления таким хозяйством требуется мужчина. Вы бы посоветовали отцу его продать. У меня есть кое-какие сбережения, а моя жена только что получила наследство. Конечно, денег не совсем хватит, но ваш отец мог бы согласиться превратить недостающую сумму в ваше приданое.

Оцепеневшая от его наглости Леа была не в силах оборвать хама. Теперь-то она поняла, что, работая на этой земле столько лет, он не переставал стремиться к одной цели – стать ее собственником. Обстоятельства вроде бы складывались подходящие. При жизни Изабеллы Дельмас он никогда не набрался бы дерзости даже заикнуться о подобной сделке. К тому же он ясно дал ей понять, что прекрасно осведомлен о ее связи с его сыном.

– Вы молчите? Ясно… Вы боитесь, что вам придется покинуть дом. Но ведь только от вас одной зависит, чтобы он навсегда остался вашим: выходите за моего сына.

С трудом сдерживала она нарастающий гнев.

– Матиас в курсе ваших прекрасных замыслов?

– Более или менее. Он считает, что теперь не следует говорить о таких вещах.

Леа почувствовала, что на душе у нее стало чуть легче.

– Вы ошибаетесь, Файяр. Для нас и речи быть не может о продаже поместья вам или кому-то еще. На этой земле я родилась и хочу се сохранить. Что касается здоровья моего отца, то оно не столь катастрофично, как вы изображаете.

– У вас не осталось денег, и вот уже шесть месяцев мне не платят.

– Наши дела вас не касаются. Что до вашего жалованья, то еще до конца месяца вы его получите. Всего доброго, Файяр.

– Вы напрасно, мадемуазель Дельмас, взяли со мной такой тон, – произнес он с угрозой.

– Хватит, мне больше нечего вам сказать. До свидания.

Сердито бормоча, Файяр ушел.

Уже на следующий день Леа написала Альбертине письмо с просьбой одолжить ей денег для того, чтобы заплатить Файяру. С обратной почтой тетушка их прислала, и Руфи было поручено отнести деньги мастеру-виноделу. По этому поводу между отцом и сыном вспыхнул яростный спор, побудивший Матиаса записаться добровольцем на работы в Германии. Леа умоляла его отказаться от этого замысла, повторяя, что нуждается в нем, что, отправляясь туда, он предает свою страну.

– Нет, тебе я не нужен. Когда ты это говоришь, то думаешь исключительно о Монтийяке. Так вот, мне наплевать на Монтийяк, – выговорил он с пьяной бравадой.

– Неправда. Ты просто пьян, – крикнула она.

– Да, верно. Я не такой, как мой папаша. Хочу только тебя, с землей или без земли. Но я наконец-то уразумел, что ты меня не любишь, что ты ведешь себя, как сука в течку, которой время от времени нужен кобель…

– Заткнись, ты груб.

– Знала б ты, до какой степени мне наплевать, груб я или нет. Для меня больше ничто не имеет значения. Так что здесь оставаться или податься в Германию…

– В конце-то концов, раз тебе так не терпится уехать, ты мог бы присоединиться к генералу де Голлю.

– Говорю же тебе, мне на них наплевать. По мне и де Голль, и Петен, и Гитлер одним лыком шиты. Они военные. А я не люблю военных.

– Прошу тебя, Матиас. Не оставляй меня.

– Еще чуть-чуть, и я бы поверил в твою искренность. Она едва не плачет! Так ты будешь жалеть о бедном Матиасе, красавица? О бедном Матиасе и его толстой шишке…

– Замолчи.

Они находились в сосновой рощице рядом с огородом. Туда и пришел Матиас объявить Леа о своем решении. Для храбрости он и выпил.

Резким движением он повалил свою подругу на землю. Леа поскользнулась на сосновых иголках. При падении ее юбка задралась, обнажив белые бедра над черными шерстяными чулками. Он подмял ее под себя.

– Все, что тебя интересует, шлюха, так эта моя шишка, мой крепкий добрый поц. Не плачь больше, сейчас ты его получишь.

– Оставь меня, от тебя несет вином.

– Неважно. Чувствам это не помеха.

Леа безуспешно отбивалась. Опьянение удесятерило силы ее друга. От нагретых послеполуденным зимним солнцем сосновых игл поднимался аромат их детских игр, когда они любили валяться у больших деревьев. Это воспоминание так взволновало Леа, что она перестала сопротивляться и раскрылась перед ищущей ее тела плотью. Матиаса обманула видимая податливость.

– Честное слово, ты всего лишь шлюха.

С уханьем лесоруба навалился он на нее, стараясь причинить боль, отомстить за ее нелюбовь. От наслаждения оба вскрикивали.

Потом они долго плакали, обнявшись, хорошо видные с огорода в своей смешной наготе. Холод и неудобная поза вернули их к горькой действительности. Не говоря ни слова, оба встали, оправили одежду, стряхнув с нее землю, вынули из волос застрявшие сосновые иглы и, обменявшись взглядами, выразившими всю меру их отчаяния, разошлись.

Ночью Матиас сел в поезд на Бордо, откуда 3 января 1942 года должен был выехать в Германию.