На различных пропускных пунктах демаркационной линии немцы уже знали Леа. Они называли ее "Das Madchen mit dem blauen Fahrrad”. Возвращаясь в оккупированную зону с набитой ягодами и фруктами – клубникой, абрикосами, черешней или персиками – корзинкой на багажной решетке, она никогда не забывала угостить постовых. Часто под фруктами скрывались письма, которые она чуть раньше забирала в окошке "до востребования" на почте в Сен-Пьер-д'Орийяке.
– Ну-ну! Сколько же у вас ухажеров! – каждый раз приговаривал старик-служащий.
Для вящей безопасности она иногда скручивала письма и просовывала в трубку сиденья или руля. Однажды какой-то немец, более недоверчивый, чем его товарищи, сказал ей:
– Откройте ваши корзинки и вашу сумочку, вы наверняка перевозите письма.
Рассмеявшись, Леа показала ему сумочку.
– Если бы я хотела провозить письма, то прятала бы их под сиденьем, а не в своей сумочке.
– Действительно, это был бы неплохой тайник, – засмеявшись в ответ, согласился постовой.
Леа очень перепугалась и с трудом села на велосипед: ноги стали словно ватными.
В тот день склон Монтонуара показался ей чересчур крутым. И все-таки она любила эти поездки по деревням, позволявшие вырваться из атмосферы Монтийяка. А та становилась все более удушливой из-за тихого безумия Пьера Дельмаса, из-за постоянно усиливавшегося давления Файяра, который хотел ее вынудить продать поместье, из-за стенаний Бернадетты Бушардо по поводу сына, из-за становившегося все заметнее присутствия двух немецких офицеров, а особенно из-за Франсуазы, настроение которой в последние месяцы было чудовищным. Денег заметно недоставало. Руфь передала Леа все свои сбережения. Прежде чем до этого дошло, Леа попыталась обратиться к самому богатому в семье человеку – дяде Люку. Адвокат, чьи коллаборационистские взгляды ни для кого не были секретом, порекомендовал ей продать поместье Файяру, поскольку ее отец больше не в состоянии им заниматься и не имел сына, который мог бы унаследовать дело.
– Но есть же я, есть мои сестры.
– Одни женщины!… Будто женщина способна вести винодельческое хозяйство! Если дорожишь Монтийяком, найди мужа, способного им заняться. Даже без приданого милашке вроде тебя будет нетрудно его найти.
Побледнев от унижения, она, тем не менее, продолжала настаивать:
– Дядюшка, у нас же еще есть земли мамы на Мартинике. Война закончится, и мы сможем их продать.
– Мое бедное дитя, все это весьма проблематично. Откуда ты знаешь, что те земли не захвачены коммунистами или не украдены неграми? Извини, у меня встреча. Передай привет твоему несчастному отцу. На будущей неделе я устраиваю скромный вечер в честь твоей кузины. Придут Лаура и Франсуаза. Не хочешь ли и ты к нам присоединиться?
– Нет, спасибо, дядя Люк. Не люблю людей, которые у тебя бывают.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Вы прекрасно меня понимаете. Принимаете у себя начальника полиции Бордо…
– Замолчи. Принимаю того, кого мне угодно. Вижу, ты находишься под влиянием несчастного Адриана, о котором настоятель всего пару дней назад говорил мне: "Молю Бога, чтобы Он наставил нашего заблудшего брата на путь истинный и открыл ему, каковы подлинные интересы Франции". Я считаю, что Адриан предал свою страну и церковь. Для семьи позор сознавать, что один из ее членов примкнул к террористам. Благодарю небо за то, что никогда не допускал и мысли, будто я могу разделить его пагубные идеи. Я сказал своим друзьям: если этот предатель явится ко мне, без колебаний его выдам. Для меня мой брат мертв.
– Негодяй!
Люк Дельмас с угрозой надвинулся на Леа.
– Ты знаешь, с кем говоришь?
– Для меня вы тоже мертвы. И я плюю на ваш труп.
Леа плюнула в лицо дяди.
С деньгами Руфи она могла продержаться до сбора винограда.
В июле в дом вернулась Лаура, озлобленная тем, что после ссоры Леа с дядей Люком ее больше не принимали в богатом доме. Все дни проводила она в своей комнате или в Лангоне у дочери нотариуса, своей подруги по пансиону.
Леа настойчиво пыталась сблизиться со своей младшей сестрой, которую любила, но та отвергала все ее попытки. Из духа противоречия Лаура, громко смеясь и кокетничая, прогуливалась по виноградникам с лейтенантом Фредериком Ханке.
В том же июле 1942 года в Монтийяк вернулась Камилла со своим мальчуганом. Гестапо изгнало их из Белых Скал. На пользование имением и всем достоянием Лорана д'Аржила, объявленного агентом Лондона, был наложен запрет. В Бордо лейтенант СС Фридрих-Вильгельм Дозе долго допрашивал Камиллу, пытаясь выянить, где находится ее муж. Сохранив всю свою выдержку, молодая женщина заявила, что не имеет о нем никаких сведений, кроме как полученных официальным путем. Дозе не поверил Камилле, но счел более разумным отпустить ее, надеясь на то, что рано или поздно Лоран д'Аржила попытается или переслать ей весточку о себе, или встретиться с ней.
Каждую неделю на почте в Сен-Пьер-д'Орийяке Леа получала письмо от Сары Мюльштейн, которая с иронией описывала свое существование в Лимузене. Горьки и забавны были ее зарисовки маленького городка и выражения лиц его обитателей при встрече с ней, когда она прогуливалась по улицам с нашитым на платье знаком солидарности с евреями оккупированной зоны – желтой звездой.
«Гуляй я голая, они не были бы так смущены. Большинство отворачивается. Подошел ко мне лишь однорукий старик с пышными седыми усами, как у местных крестьян, с ленточками наград на вельветовом пиджаке. Он снял большую черную шляпу и сердито сказал мне: "Лучше, чем носить все эти побрякушки, заслуженные мной под Верденом, я бы гордился, имея звезду вроде вашей"».
В другом письме она высмеивала притесняющие евреев меры властей:
"Сначала нам запретили иметь радиоприемники и телефоны, а теперь не пропускают в рестораны, кафе, театры, кино, в телефонные кабины, не позволяют посещать плавательные бассейны, пляжи, музеи, библиотеки, замки, выставки, рынки и ярмарки, спортивные площадки и кемпинги, ипподромы, парки… Предполагаю, запрещено и заниматься любовью с не евреем. В сущности, нацисты мечтают об одном: запретить нам дышать из страха, что воздух, который мы выдыхаем, объевреит чистую немецкую расу".
В письмах она часто рассказывала о Франсуа Тавернье, об их довоенной дружбе, о своем полном к нему доверии. Она одобряла стремление Леа сохранить Монтийяк, советуя быть осторожной в разговорах с Файяром.
27 июля пришло последнее письмо от Сары. Остановившись под деревом, Леа вскрыла конверт. «Я уже буду в Париже, когда ты прочтешь эти строки. События последних дней не позволяют мне скрываться. Ведь мой народ отправляют на заклание. Цензура работает безупречно, так что, вероятно, ты не в курсе. Вот факты в том виде, в котором мне их сообщили мой друг-еврей и его подруга, работающая в управлении по делам евреев.
В ночь со среды на четверг, между тремя и четырьмя часами утра, французские полицейские постучали в двери тысяч семей евреев-иностранцев, находящихся в Париже, и арестовали их. Благодаря пособничеству сочувствующих полицейских, увы, слишком немногочисленных, некоторым удалось бежать. Остальных – женщин, стариков, детей, мужчин, даже больных, – увели, разрешив взять с собой лишь скудный багаж. Самых слабых отвезли на автобусах, других отвели пешком. Встречавшиеся на их пути парижане отворачивались. Их согнали на зимний велодром. Семь тысяч, из которых детей – 4051 человек! Еще шесть тясяч были доставлены в лагерь в Дранси. Французская полиция задержала тринадцать тысяч человек только на том основании, что они евреи!… Вроде бы немецкие власти разочарованы: они рассчитывали на 32 ООО человек!… Чтобы спастись от облавы, многие несчастные кончали жизнь самоубийством. Женщины, памятуя о погромах времен своего детства в России или Польше, выбрасывались из окон вместе с детьми.
Для того чтобы принять такую людскую массу, ничего не предусмотрели, и семь дней арестованные оставались под накаленной солнцем наполовину железной, наполовину стеклянной крышей, без доступа свежего воздуха, в зловонии, которое с каждым днем становилось все сильнее. Очень скоро уборные, которых было слишком мало, стали непригодны для пользования, несчастные люди скользили в омерзительной грязи, моча стекала вдоль трибун. К страху добавилось унижение. Больные умирали из-за отсутствия медицинской помощи. Всего двум врачам было позволено проникнуть на велодром, но, несмотря на содействие нескольких медсестер из Красного Креста, они были не в состоянии справиться с преждевременными родами, дизентерией, скарлатиной… Лишь десяти задержанным удалось бежать. В воскресенье, 19 июля, около тысячи человек, в основном мужчин, были помещены в вагоны для скота и отправлены в Германию.
Я знаю, что их ждет. Но это столь ужасно, что никто не хочет мне верить, когда я об этом говорю, даже мои друзья-евреи. А ведь некоторые из этих друзей, как и я, читали "Майн кампф" и английскую "Белую книгу", изданную во Франции в 1939 году и сообщавшую о лагере в Бухенвальде и о его функционировании ужасающие подробности. Они воспринимали их словно научную фантастику. К тому же они испытывали к Франции такое доверие!
Почему французы стали сообщниками в деле, которое навеки останется одним из позорнейших в истории человечества? Почему?
Не будучи человеком верующим, я до всех этих событий благодаря поездкам, космополитической культуре, нескольким языкам, на которых говорю, ощущала себя свободным гражданином мира. Теперь же я – еврейка и только еврейка. Присоединяюсь к своему народу с сознанием того, что иду на смерть. Я принимаю смерть. Если обнаружится, что можно бороться за спасение хотя бы некоторых из нас от уничтожения, я буду бороться. И тогда, возможно, обращусь к тебе. Знаю, что ты меня не разочаруешь.
Остерегайся всего, моя подружка, ты так молода! Вспоминай иногда обо мне. Это укрепит мое мужество. Обнимаю так же крепко, как и люблю. Сара».
На последней странице был постскриптум:
«Посылаю тебе мерзость, появившуюся 23 июля 1942 года в антисемитской газетке "К позорному столбу". Делаю это для того, чтобы никогда не забылось то, что осмеливаются ныне писать рабате, селины, шатобрианы, Филиппы анрио, бразийяки.
Не забывай и моего друга Франсуа Тавернье. Я знаю, что он тебя любит, и, думаю, не ошибусь, утверждая, что и ты его любишь, хотя еще не осознаешь этого. Ты создана для него, как он для тебя».
На землю выпала присланная подругой газетная вырезка, отрывок обещанной статьи за подписью Жак Палач.
”14 июля 1942 года. По улицам Парижа разносится чудесная новость. В последних известиях национального радио и телевидения нам сообщили: только что умер последний еврей. Итак, покончено с презренной расой, последний представитель которой с момента рождения жил в бывшем зоопарке Венсенского леса, в специально оставленной для него берлоге, где наши дети могли видеть, – не ради удовольствия, а для своего нравственного воспитания, – как он резвится в призрачной свободе. И вот он мертв. В сущности, оно и лучше. Лично я всегда побаивался, как бы он не сбежал, а одному Богу известно, какое зло способен причинить еврей на свободе! Конечно, после смерти подружки он оставался один, но с этими отродьями никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Так что мне придется заглянуть в зоопарк, чтобы воочию убедиться в правдивости сообщения ".
Стоял чудесный летний день. Жаркий, но не слишком. Ни облачка. Лишь легчайшее дуновение ветерка.
Луга и виноградники образовывали зеленый геометрический рисунок. Кое-где луга были в пятнышках стад. Колокольня и крыши деревенских домов довершали гармонию холмистого пейзажа.
Поднимаясь, Леа отложила чтение письма от дяди Адриана. Чтобы доставить свою почту в Мушак, Верделе и Лилуа, ей пришлось снова сесть на велосипед.
По возвращении в Монтийяк она скрылась в детской, чтобы, наконец, прочесть дядино письмо. Дядя вновь расхваливал ее за успешное выполнение заданий в Париже и в Лиможе. Он просил ее каждый вечер слушать лондонское радио, которое передаст сообщение с просьбой разыскать его в Тулузе. Там на центральном почтамте ей надлежит забрать письмо, в котором будет указано место встречи. Она должна выехать через два дня после того, как услышит во время передачи фразу: "У часовни распускаются фиалки".
Письмо догорало, когда без стука вошла Камилла.
– Извини, что я тебя потревожила. Для меня ничего?
– Нет, одно-единственное письмо от Адриана. – Она показала на догоравший листок. – И еще от Сары Мюльштейн, которая покинула Эймутье.
– И куда же она направилась?
– В Париж.
– В Париж? Сумасшедшая!
– Держи. Прочти, что она пишет. Ты ее лучше поймешь.
2 августа Леа услышала сообщение по радио. На время ее отсутствия доставкой корреспонденции занялась Камилла.
На тулузской почте она нашла лаконичную записку, указывавшую, что в пять пополудни ей надлежит находиться в базилике Сен-Сернен, а перед тем побывать в Нотр – Дам-дю -Тор.
Стояла удушающая жара. В буфете вокзала Матабьо Леа выпила только теплого лимонада, и теперь ее мучили и жажда, и голод. На улицах Байяр и Ремюз, на площади Капитолия людей было мало. В этой пустыне разогретого до белого каления камня маленькая церквушка на улице Тор показалась ей оазисом. Ее глазам понадобилось немало времени, чтобы свыкнуться с полумраком. Она приблизилась к алтарю, у которого мерцал красный огонек. В голове ее звучали обрывки молитв: "Отче наш, сущий на небесах…", "Мария, милости преисполненная…", "Отче всемогущий… воскрешающий живых и мертвых…", "Агнец Божий…", "Да будет воля Твоя…", "Избави нас от лукавого…"
Поставив на пол кожаный чемоданчик, принадлежавший еще ее матери, она преклонила колени, преисполненная желания верить, отдать себя под защиту Господа. Но ощутила лишь глухую тоску. Всего четыре часа! Волоча ноги, в церковь вошла старая женщина. Она остановилась перед Леа и долго ее рассматривала, а потом отошла, бормоча: "В таком платье не ходят в церковь".
Из-за летнего зноя Леа упустила из виду, что ее холщовое синее платье слишком открыто. Порывшись в чемоданчике, она извлекла оттуда платок, который накинула на голову, немного прикрыв им и плечи. Так она будет привлекать меньше внимания.
Четыре часа тридцать минут. Леа вышла из церкви и направилась к базилике Сен-Сернен. Как и прежде, воздух был неподвижен, стоял тяжелый зной. Деревянные подошвы звонко стучали по неровному булыжнику мостовой. Внезапно в особняке XVII века распахнулась тяжелая створка ворот, и вышедший оттуда мужчина резко потянул ее за собой под свод.
– Но…
Чья-то ладонь закрыла ей рот.
– Замолчите. Вам угрожает опасность.
На улице Тор послышался топот бегущих ног, совсем рядом зазвучали голоса:
– Этим жидам не убежать…
– Не радумся слишком рано, эти еврейские шлюхи хитры…
– Согласен, но шеф еще хитрее.
– Неужели правда, что им помогают священники?
– Так говорят. Но меня никто не заставит поверить, что это не коммунисты, переодевшиеся в кюре.
– Однако арестованный вчера доминиканец – самый что ни на есть настоящий…
Леа затрясло рядом с продолжавшим ее удерживать человеком.
– Надо проверить. Если настоящий, то пожалеет, что на свет родился, каким бы священником он ни был. Надо в Бога не верить, чтобы евреям помогать.
На улице резко прозвучал свисток.
– Пойдемте.
Двое мужчин бросились бежать. Затем послышались крики, брань, выстрелы… и тишина.
Леа с закрытыми глазами прислонилась к воротам.
– Пошли. Будем пробираться подвалами.
– Умоляю, скажите, это не моего дядю арестовали?
– Не имею представления. Вчера Лекюссан и его подручные устроили засаду на евреев и их проводников. Слышал, что среди них был и священник.
– Как он выглядел?
– Не знаю. Пойдемте скорее, сейчас весь квартал оцепят.
– Только еще один вопрос. Откуда вы знали, что я должна буду здесь проходить?
– У меня приказ охранять вас от Нотр-Дам-дю-Тор до Сен-Сернен. Проходя мимо базилики, я узнал Жозефа Леюоссана и двух его людей и подумал, а не находятся ли они там из-за вас? Теперь вам все ясно? Вы пойдете?
– Да.
– Дайте мне ваш чемоданчик, – сказал он, сунув под мышку пистолет, который не выпускал из руки.
Через боковую дверь они проникли в особняк и, спустившись на несколько ступенек, оказались еще перед одной дверью, которую проводник открыл ключом.
В течение довольно долгого времени, показавшегося Леа бесконечным, они пробирались через лабиринт полузасыпанных проходов, разбитых лестниц, то поднимаясь, то опускаясь, проходили под скудно освещенными великолепными сводами. Запыхавшись, Леа остановилась.
– Где мы?
– Под Капитолием. В старой Тулузе погреба иной раз достигают нескольких этажей. У некоторых плохая репутация, ибо еще в эпоху инквизиции они служили местом пыток. Но многие в течение столетий использовались как убежища. После начала войны мы вместе с несколькими товарищами их расчистили, устроили несколько выходов.
Еще какое-то время они шагали молча. И вдруг через узкий проход, где приходилось постоянно наклонять голову, они вышли в громадный зал из розового кирпича с величественными стрельчатыми сводами. Его освещали укрепленные в песчаном полу факелы. Ошеломленная Леа задрала голову к готическим сводам и медленно повернулась кругом. Помимо входа, через который они вошли, других видно не было. Колеблющийся свет подчеркивал таинственность и великолепие помещения.
– Ну как? Закончили ваш осмотр? – спросил спутник.
– Чудесно.
К ним подошел мужчина:
– Зачем вы привели ее сюда?
– Шеф, думаю, я сделал правильно. Не мог же я ее оставить в руках Лекюссана? Вы же знаете, что он делает с женщинами?
– Мишель, не тревожьтесь. Я за нее отвечаю.
Этот голос…
– Старина, если берете ответственность на себя…
– Лоран…
Прижав пальцы к губам, она смотрела, не веря своим глазам, как к ней подходит человек, которого она любит. Как же он изменился!
– Да, Леа, это я.
– Лоран, – повторила она.
Он привлек ее к себе и обнял.
Для Леа больше ничего не существовало в мире. Только то тепло, что охватило все ее тело, только то дыхание, что ласкало ей шею, только тот голос, что нашептывал ее имя. Очарование было разрушено лишь после того, как голос мужчины, которого звали Мишелем, произнес:
– Ну, на сегодняшнюю ночь она может остаться, но завтра с утра ей следует уйти.
Какой ей дело до завтрашнего дня? Важен был только этот миг, ибо она сознавала, что сейчас он ее любит. И это – несмотря на его вопрос:
– Как поживают Камилла и маленький Шарль?
– Хорошо. Ты же знаешь, они в Монтийяке с того времени, как гестапо конфисковало Белые Скалы. Шарль – очаровательный мальчуган, он очень похож на тебя. И вроде бы очень меня любит.
– Кто бы мог тебя не полюбить! Как я смогу хоть когда-нибудь отблагодарить тебя за все, что ты для меня делаешь?
– Замолчи. Все, что мне принадлежит, твое. Пусть это будет сказано раз и навсегда.
– Боюсь, как бы это не навлекло на тебя неприятности.
– Пока капитан Крамер в доме, нам нечего бояться.
– Как ты можешь быть в этом уверена?
– Ну, кто бы мог донести на нас? Все нас знают и любят.
– Что за доверчивость! Каждый день наших товарищей выдают их соседи, даже друзья.
– Пока мы прятались на улице Тор, я услышала, что арестован доминиканец.
– Успокойся, не твой дядя, а один из его друзей, отец Бон.
– Значит, они могли только что схватить в базилике и моего дядю?
– Сейчас они никого не арестовали. Но сомнения нет, кто-то на него донес.
– Что же мне теперь предпринять?
– Пока ты могла бы отдохнуть.
– Я голодна и хочу пить.
– Давай пройдем туда.
Лоран усадил ее на ящик у стола. Чуть погодя он вернулся с большой миской паштета, хлебом и корзиночкой персиков, бутылкой вина и двумя стаканами. Леа набросилась на хлеб, жадно вдыхая его чудный запах.
– Как вы умудряетесь доставать такой хлеб? У нас он темный и клейкий.
– С едой нам повезло. Крестьянки с рынка на площади Капитолия снабжают нас мясом, паштетами, овощами, сыром и фруктами. Старик-пекарь из Карамана печет нам хлеб, а винодел из Вильмора доставляет нам свое вино. Когда можем, платим, но организация у нас небогатая. После того, как она вырастет, снабжение станет проблемой.
– А что это так шумит?
– Наша типография. Мы печатаем здесь значительную часть подпольных изданий Тарна, Гаронны, Эро и Оды, да еще листовки, фальшивые карточки и документы. Теперь у нас есть своя сеть.
– Это же опасно!
– Мы очень осторожны, а здесь практически ничем не рискуем.
– Вы словно в тюрьме, в совершенном заточении.
– Не заблуждайся. Существует множество невидимых выходов, ловушек, подземелий, даже каменных мешков. Подземелья Тулузы – как пористый сыр, и некоторые из наших хорошо их знают с детства…
– Если знают они, – прервала его Леа, – то могут знать и другие.
– Это справедливо. Вот почему мы заделали наиболее легкодоступные и известные проходы.
– А как тот, что на улице Тор?
– Этой ночью произойдет обвал и его засыплет.
Продолжая разговаривать, Леа отрезала большой кусок хлеба и намазала его паштетом.
– Как вкусно!
– Никогда не видел, чтобы кто-то ел, как ты. Можно подумать, что ты вся целиком, душой и телом, отдаешься еде.
С набитым ртом она спросила:
– А ты разве нет?
Он засмеялся:
– Нет, не думаю.
– А жаль. Хотя по нынешним временам, может, так и лучше. Ты, как Камилла, а она практически ничего не ест. "Не хочу есть"… Как раздражают эти слова, когда их слышишь постоянно, причем на пустой желудок.
Протянув стакан, она улыбнулась.
– Налей мне. Давай чокнемся.
– За что выпьем?
– За нас, – поднимая свой стакан, предложила она.
– За нас… и за победу!
– А мне выпить не дадут?
Рядом с ними стоял грязный, плохо одетый мужчина.
– Дядя Адриан!
– Отец Дельмас!
Доминиканец рассмеялся, увидев, как те ошеломлены.
– Здравствуйте, чада мои, – присаживаясь на ящик, сказал он.
Леа протянула ему стакан, который он выпил одним глотком.
– Увидев, что собор под наблюдением, я пережил едва ли не самый большой испуг всей моей жизни. Никогда бы себе не простил, если бы они тебя сцапали.
– Жаке оказался молодцом. Он сумел перехватить ее на полпути и доставить сюда.
Леа не сводила с дяди глаз.
– Знаешь, никогда тебя таким не видела. Встреть я тебя, никогда бы не узнала.
– Так тебе не нравится моя маскировка? Однако она превосходна. Я совершенно сливаюсь с толпой несчастных, просящих подаяние на паперти у Сен-Сернен.
Действительно, в этом грязном нищем с седой щетиной, в подвязанных веревкой бесформенных брюках, в замысловатой продавленной шляпе, с невероятными башмаками на босых ногах никто бы не узнал элегантного проповедника, послушать которого собирались верующие со всего мира, благочестивого доминиканца, которого знал весь Бордо.
– Не догадывалась, дядюшка, что у тебя седая борода.
– Я тоже. Для меня это явилось неожиданностью. Я и не думал, что так постарел. Здесь долго оставаться не смогу, мне пора ехать: сегодня вечером должны сбросить парашютистов. По многим причинам попросил я тебя приехать. Останьтесь, Лоран. Для вас здесь нет секрета. Надо, чтобы Леа стала еще осторожнее. На пропускных пунктах демаркационной линии контроль будет ужесточен. За почтой тебе придется ездить до Кодро. Начальник почты и его сотрудница – наши люди. Камилле и тебе предстоит ездить туда по очереди, а каждый пятый раз – вместе. Иногда вам будут передавать сообщения для личной передачи. В этих случаях будешь получать инструкции от супругов Дебре. Если по лондонскому радио услышишь фразу: "Сильвия любит шампиньоны", значит, вам больше нельзя бывать в Кодро, вы раскрыты. Отныне вы будете получать по почте газеты и листовки. Придется их распространять. Ты захватила с собой прочный, не очень большой чемоданчик?
– Да, он здесь, – Леа показала на него.
– Очень хорошо. Груз, который тебе предстоит перевезти, опасен. Ты можешь отказаться. Если бы я мог послать кого-нибудь другого, я не просил бы тебя.
– А в чем дело?
– Надо съездить в Лангон и оставить у Оливье радиопередатчик.
– Там же полно немецких офицеров!
– Вот почему это идеальное место. На следующий день по возвращении ты уложишь передатчик в корзинку, с которой ходишь за покупками, и привяжешь к багажной решетке велосипеда. День будет рыночный. Ты отправишься пораньше и купишь все, что сможешь найти: фруктов, овощей и цветов. Словно случайно, натолкнешься на старого дворецкого семьи Оливье Кордо, которого ты знаешь. Он спросит, как твой отец, и скажет, что у него есть гостинец для дочери старого друга. Болтая, вы дойдете до ресторана. Там он заберет твою корзинку. Когда же принесет ее обратно, она покажется тебе заметно полегчавшей, хотя и полной по-прежнему. Сверху увидишь три банки с утятиной в собственном соку и банку маринованных белых грибов. Ты согласна?
– Просто слюнки текут. Ради этих банок я на все готова, – засмеялась Леа.
– Горячо поблагодари и сразу же уезжай. Трудности могут возникнуть на станции в Лангоне. Начальник станции – сочувствующий, но посвящать его в наши дела я опасаюсь.
– Я с ним знакома. Часто приношу ему письма от сына. Увидев меня, он всегда старается удалить жандармов и таможенников. Ты увидишь, все получится. У него я оставляю свой велосипед. Он же и поможет мне привязать чемодан.
– Мне кажется, дело пойдет. Лоран, твое мнение?
– Я тоже так считаю.
– Кто же будет пользоваться передатчиком? Ведь не папаша Кордо, в самом же деле?
– Нет, вчера вечером из Лондона доставили пианиста.
– Пианиста?
– Да, так называют радиста.
– Где он находится?
– Тебе не нужно этого знать. Твоим единственным связным будет Кордо. Если тебе потребуется передать что-то важное, предупреди его. Он даст мне знать, а тебе скажет, как действовать. Все поняла?
– Да.
– Если задержат, не разыгрывай героиню. Постарайся лишь затянуть допрос, чтобы мы успели принять свои меры.
– Попытаюсь.
– И еще одно: в подполье меня знают под именем Альбер Дюваль. Ну, мне пора.
Адриан Дельмас встал и посмотрел племяннице прямо в глаза.
– Не тревожься, дядя Адриан. Все обойдется, – проговорила она, прижавшись к нему.
Адриан перекрестил ее:
– Да хранит тебя Господь! До свидания, Лоран.
После ухода доминиканца оба долго молчали.
Леа нагнулась к Лорану:
– Где здесь уборная.
– Там не очень удобно. Возьми этот фонарик. После прохода второй коридор направо, затем еще раз направо. Увидишь зал, это там. Там есть лопатка, нужно все засыпать песком, как это делают кошки.
Лоран проверял магазин пистолета, когда Леа вернулась.
– Эти подземелья поразительны. Проводи меня по ним.
Лоран взял факел, и они вышли через проем в стене.
– Это единственный выход из помещения? – спросила Леа.
– Нет, есть еще один. Но только на самый крайний случай.
– И все же так надежнее. У меня чувство, что я здесь, как в тюрьме.
– Со здешней обстановкой свыкаются. Но я сам бываю тут редко. Подойди, посмотри на эти стены.
– Что это за надписи?
– В прошлом этот зал не раз служил тюрьмой.
Леа прочла: "1673 год, уже пять лет"; "1848 год, Амелия, я тебя люблю"; "Да здравствует король! Да здравствует смерть!"
– А кто такой Лекюссан, о котором вы только что говорили?
– Бывший флотский офицер, уроженец Верхней Гаронны. После перемирия перебрался в Англию. После событий в Мерс-эль-Кебире был арестован англичанами и выслан во Францию. Наглая скотина. Ярый антикоммунист и ненавистник англичан, но это ничто в сравнении с его бешеным антисемитизмом. Приведу тебе один пример: студенты-антисемиты медицинского факультета Тулузского университета в знак уважения преподнесли ему вырезанную на теле убитого еврея и тщательно выделанную звезду Давида.
– Какой ужас!
– После выпивки он охотно ее показывает, уточняя: "Она с задницы". Вот такую "очаровательную" особу Ксавье Валла и назначил директором управления по делам евреев в Тулузе. Вот уже год, как во главе банды таких же отпетых негодяев, он ведет в городе охоту на евреев и террористов. Своих подручных оплачивает щедро.
Какое-то время они шли молча.
– А вот здесь мой собственный угол. Сюда я принес несколько книг, одеяло и керосиновую лампу. Скрываюсь здесь, когда хочу побыть один или после тяжелой операции, – отодвигая выцветшую занавеску, сказал он.
Зальчик был невелик. Пол посыпан белым песком. Кое-где на кирпичах стен виднелись следы копоти. В углу – скромное ложе Лорана. Глядя, как се друг укрепляет в песке факел, Леа опустилась на одеяло. Ее внимание неожиданно обострилось, Лоран ей показался неестественным и несчастным.
– Иди ко мне.
Он покачал головой.
– Иди же, прошу тебя.
Лоран подошел в нерешительности. Леа привлекла его к себе, и он упал на колени рядом с ней.
– Как только я здесь оказалась, все ждала минуты, когда останусь наедине с тобой.
– Не надо.
– Почему? Ты любишь меня, а я тебя. Кто знает, завтра тебя могут схватить или ранят, или… Не могу вынести мысли, что не буду твоей целиком, что в моей памяти останутся лишь несколько твоих поцелуев. Нет… молчи, не то наговоришь глупостей или еще хуже пошлостей. Мое чувство к тебе выше условностей. Мне безразлично, что я всего только твоя любовница. Раз ты не захотел стать моим мужем, хочу, чтобы ты был моим любовником.
– Замолчи…
– Но почему? Я не стыжусь того, что хочу тебя, не стыжусь говорить об этом. Война многое изменила в девичьем поведении. Прежде я, пожалуй, не решилась бы так с тобой разговаривать… Хотя… Нет, я не была бы совершенно иной: как и сегодня, сказала бы тебе, что люблю и хочу быть с тобой, что никто и ничто не в силах мне в этом помешать.
Через голову Леа сняла свое синее платье. На ней остались лишь детские трусики из белого хлопка.
Лоран был не в состоянии отвести глаз от ее великолепного тела, от этих грудей, к которым тянулись его руки. Как сопротивляться ловким пальцам, расстегивавшим его рубашку, занявшимся его поясом? Вскочив, он отпрянул назад.
– Леа, мы не должны.
Она на коленях подползла к нему.
И свет факела, и вековые своды, и песок, по которому неторопливо, словно уверенное в своей добыче животное, двигалась она, и ее растрепанные волосы, и мягко колыхавшиеся груди, и ее крутые бедра, и длинные ноги создавали у созерцавшего ее мужчины впечатление, что он находился у начала времен, когда первобытная самка сама избирала себе спутника.
После того, как в него впились сильные пальцы, он больше не сопротивлялся. Не оттолкнул он и рта, который сомкнулся на его плоти. Ему хотелось, чтобы эти ласки никогда не кончались. И все же он вырвался из нежного плена. Леа закричала:
– Нет!
Но вопль возмущения сменился криком торжества, когда, наконец, он ею овладел.
Из-за прилипшего к их неподвижным телам песка они смахивали на каменные изваяния с надгробий. Леа первой открыла глаза, повернув голову к своему возлюбленному, и посмотрела на него со смешанным чувством гордости и нежности: теперь он был ее, весь ее! Бедная Камилла! Что значила она рядом с их любовью? Отныне ничто не могло бы их разъединить. И все же она ощущала что-то вроде разочарования, причины которого не понимала. Еще никогда не переживала Леа столь полного самозабвения. Не только свое тело, но и душу отдавала она Лорану. С Франсуа и Матиасом было иначе. С теми участвовало только тело; сейчас же с любимым ею человеком переполнено было только сердце. После первого натиска он проявил себя мягким и нежным, слишком мягким и нежным, чтобы удовлетворить ее желание. Ей опять захотелось, чтобы он овладел ею, чтобы его руки причиняли ей сладостную боль, чтобы его плоть беспощадно царила в ней. Но неожиданная стыдливость удерживала ее.
Как же он был красив, этот светловолосый, с правильными чертами лица, с незагоревшим торсом мужчина! С закрытыми глазами он был похож на мальчика. Ее охватила бурная радость, когда он их открыл.
– Прости меня, моя любовь, – шепнул он, целуя ее в шею.
Простить его? За что же? Он сошел с ума! Испытывая безграничное счастье, она вытянулась на нем. Их взгляды встретились, утонули друг в друге. Именно в то мгновение Леа испытала наслаждение, которое заставило ее затрепетать.
Голос, зовущий Лорана, вернул ее к действительности.
Мягко отодвинув Леа, он откликнулся:
– Иду.
Леа вцепилась в него.
– Моя любовь, мне надо идти. Ты хочешь остаться здесь на ночь? Тебе не будет страшно?
– Нет. Но неужели так необходимо, чтобы ты ушел?
– Да.
Он торопливо оделся. Его костюм смахивал на батрацкий: смесь синего с коричневым. Берет завершил одеяние. Больше ничего не оставалось от элегантного юноши лета 39-го года, который увозил ее в длительные поездки по бесконечным лесным дорогам в Ландах.
– Ты прекрасен.
Это его рассмешило. Он наклонился к ней.
– Любимая, хочу, чтобы ты знала: я никогда не забуду проведенного нами здесь времени. И это, несмотря на стыд от того, что я злоупотребил обстоятельствами и твоей привязанностью.
– Но я же сама…
– Знаю. Но все-таки я был нечестен по отношению и к тебе, и к Камилле.
– Ты же ее не любишь. Ты любишь одну меня.
– Да, я тебя люблю. Думаю, тебе не понять чувства, которое я испытываю к Камилле. Она мне одновременно и сестра, и дочь, и супруга. Она хрупка, нуждается во мне, а я сознаю, что без нее не смог бы жить. Не смотри на меня так. Я пытаюсь дать тебе понять, что Камилла и я – одной породы; мы любим одни и те же вещи, одни и те же книги, один и тот же уклад жизни.
– Ты мне это уже говорил. Увидишь, я изменюсь. Полюблю то, что тебе нравится, прочту твои книги, буду жить по-твоему и стану твоей сестрой, твоей женой и твоей любовницей. Если тебе угодно, стану даже дамой-благотворительницей. Я на все способна, чтобы тебя сохранить.
– Замолчи, ты меня пугаешь.
– Уж не трус ли ты?
– С тобой да.
– Не надо. Хочу, чтобы ты был сильным. Хочу иметь возможность всегда тобой восхищаться.
– Попытаюсь тебя не разочаровать. Отдыхай, завтра тебе рано вставать. Обещай, что будешь предельно осторожна.
– Обещаю. Теперь я неуязвима! И ты будь осторожнее. Не прощу тебе, если с тобой что-нибудь случится.
Лоран остановился в проеме и, потупившись, повернулся к Леа.
– Не забывай, тебе я доверил Камиллу. Оберегай ее. Я же могу на тебя рассчитывать?
Песок заглушил его шаги. Какая тишина! Только сейчас Леа заметила, насколько абсолютной она была. "Тишина могилы", – шепнул в ней какой-то голосок.
Она глубже зарылась под одеяло.
Когда се разбудили, у нее было ощущение, что она только что заснула и никогда не сможет подняться. Такую боль она испытывала во всем теле!
Жаке, юноша, который ее встретил, теперь проводил Леа до вокзала, неся чемодан и дорожную сумку. Без особого труда он нашел место в купе третьего класса. Чемодан засунул под лавку.
Время у них еще оставалось, и они вышли в коридор выкурить по сигарете. Вот уже несколько месяцев, как Леа начала курить. Отчасти по вине Франсуазы, которая повсюду забывала свои легко ей достававшиеся сигареты.
– Я не положил ваш чемодан на багажную полку, побоявшись, что сами вы его оттуда не снимете. Если же вам кто-то будет помогать, как бы чемодан не показался ему слишком тяжелым. В сумке под сыром и колбасой лежат листовки и наша газета "Освободить и сплотиться". Надо, чтобы она разошлась. Это номер за 23 июля, в котором мы напечатали заявление генерала де Голля. Если не читали, прочтите. Оно придаст вам силы.
– Вы хотите, чтобы меня расстреляли?
– Такую милую девушку, как вы? Было бы жаль. В поезде едут двое наших товарищей. В случае опасности они вмешаются. Если поймете, что вас могут задержать, не думайте о вещах. Чтобы их можно было потом унести, друзья отвлекут внимание. При допросе говорите, что их у вас украли. Ясно?
– Ясно.
Раздался свисток.
– Отправление. Удачи вам.
Он соскочил с поезда, когда тот уже тронулся.
Высунувшись из окна, Леа замахала рукой.
– Горько покидать возлюбленного, – произнес голос с немецким выговором.
Леа обернулась, ее ноги вдруг словно одеревенели.
Однако улыбавшийся во весь рот немецкий офицер, ничего не добавив, прошел дальше по коридору. С бьющимся сердцем вернулась она в свое купе.
– Лангон. Демаркационная линия. Стоянка – сорок пять минут. Все пассажиры выходят с вещами.
Леа пропустила вперед своих попутчиков. Как тяжел чемодан! Только бы находился на перроне начальник станции Лорио! Стоя на ступеньке, Леа пыталась разглядеть в толпе знакомого человека, который топтался бы в ожидании проверки с бумагами в руке. Внезапно она увидела, как в пустой поезд поднимаются для его досмотра немецкие таможенники. Их сопровождал офицер.
– Лейтенант Ханке!
– Мадемуазель Леа! Что вы здесь делаете?
– Здравствуйте, лейтенант. Смотрела, не увижу ли знакомого, который бы поднес мне чемодан. Он очень тяжел.
– Позвольте помочь вам. Действительно, что в нем? Можно подумать – свинец.
– Вы почти угадали. Пушка в разобранном виде.
– Не шутите этим, мадемуазель. Каждый день задерживают людей, перевозящих запрещенные вещи.
– А книги входят в их число?
– Некоторые, да.
– Как-нибудь справлюсь у вас, какие именно.
Разговаривая, они подошли к выходу. Леа сделала вид, что направляется к месту досмотра пассажиров.
– Es ist niltzlich, Fraulein, das Madchen ist mit mir, – сказал он, обращаясь к одной из двух женщин, производивших досмотр багажа.
В зале станции к ним подошел Лорио.
– Здравствуйте, мадемуазель Дельмас. Пойду, поищу ваш велосипед. Здравствуйте, лейтенант.
– Здравствуйте, месье Лорио. Мне надо вернуться на перрон. Помогите мадемуазель Дельмас уложить вещи, – сказал он, передавая чемодан.
Лейтенант Ханке добился во французском языке заметных успехов.
Перегруженный чемоданом и сумкой велосипед каждое мгновение угрожал падением. Задыхаясь, с пылающим лицом, Леа сошла с него и катила до самого поместья. Первым, кого она встретила, был отец, выглядевший страшно возбужденным. Прислонив велосипед к стене гаража, она пыталась перевести дыхание.
– Подонок… паразит… Изабелла вас выгонит…
– Что с тобой, папа?
– Где твоя мать? Мне надо срочно с ней поговорить.
– Но, папа…
– Никаких "но, папа…" Отправляйся за матерью. Мне нужно сообщить ей нечто важное.
Леа отерла рукой пот со лба, почувствовав вдруг, как нахлынула на нее накопившаяся за последние дни усталость: отец, отсылающий ее за умершей женой, тяжелый, словно свинцовый, чемодан, Лоран, ставший ее любовником, поднесший ее вещи лейтенант Ханке, готические своды Тулузы, ее дядя-босяк, звезда из кожи еврея и Камилла, бегущая к ней с протянутыми руками… Она рухнула к ногам Пьера Дельмаса.
Когда она открыла глаза, голова ее лежала на коленях Руфи, а Камилла смачивала ей виски влажным полотенцем. Миску с водой держала Лаура. Ее отец был сильно обеспокоен, все время плакал, повторяя Файяру:
– Скажите, не умерла моя крошка? Ее мать мне этого бы не простила.
– Не тревожьтесь, месье, – сказала Руфь. – Это тепловой удар. Надо было совсем разума лишиться, чтобы в такую жару ездить на велосипеде с непокрытой головой.
– Папочка, не волнуйся. Это пустяки. Лаура, пожалуйста, займись им.
Дурнота Леа продолжалась недолго. С помощью Камиллы она быстро пришла в себя.
– Мне жаль, что я вас так напугала. Руфь права, все дело в жаре. А где мой чемодан и сумка?
– Файяр взялся отнести их в дом.
– Скорее, его надо догнать.
Они нагнали его на кухне.
– Не знаю, мадемуазель Леа, что в вашем багаже, но он страшно тяжел. Подниму его к вам в комнату.
– Нет, оставьте. Спасибо вам. Я все сделаю сама.
– Да нет, вам это будет слишком тяжело.
Из страха вызвать у него подозрения Леа не решилась настаивать, но проводила его до самой детской.
– Спасибо, Файяр. Огромное спасибо.
– Не за что, мадемуазель.
Вошли Камилла и Руфь. Руфь держала в руках стакан.
– Выпей-ка. Тебе сразу полегчает.
Леа покорно выпила.
– А теперь укладывайся отдохнуть.
– Но…
– Не спорь. У тебя мог быть и солнечный удар.
– Не беспокойтесь, Руфь. Я ей займусь. Приглядите лучше за месье Дельмасом.
Леа вытянулась на подушках и закрыла глаза, чтобы не видеть Камиллу.
– С той поры, как ты уехала, я места себе не находила. Едва засну, как вижу вас, тебя и Лорана, в смертельной опасности. Это было ужасно!
Продолжая говорить, Камилла сняла с Леа обувь и мягко растирала ноги. Леа хотелось заплакать. Она встала.
– В Тулузе я встретила Лорана.
Камилла выпрямилась.
– Тебе повезло! Как у него дела? Что он тебе сказал?
Леа охватила злость. А что если ей рассказать: она и Лоран влюблены друг в друга и были любовниками? Но что-то в измученном и напряженном лице Камиллы ее остановило.
– У него все очень хорошо. Меня он просил тебе передать, что постоянно думает о тебе и Шарле и ты не должна о нем тревожиться.
– Разве могу я о нем не волноваться?
– Встретила я и дядю Адриана. Он поручил мне новое дело и дал инструкции относительно почты.
– А я не смогу тебе помочь?
– Нет.
– Меня беспокоит твой отец. Он изменился со вчерашнего дня: выкрикивает угрозы, бранится. Я пыталась с ним заговорить, узнать, в чем дело, но он лишь повторяет: "Что же скажет Изабелла?" Я, было, подумала, что он разругался с Файяром, что бывает слишком часто, но Файяр заверил меня, что их последняя ссора произошла на прошлой неделе. Руфь ничего не знает, твоя тетка Бернадетта – тоже. А Франсуаза третий день на дежурстве в госпитале. Только Лаура вроде бы что-то знает, но со мной говорить отказывается и закрывается в своей комнате. Я слышу, как она там плачет.
– Пойду к ней…
– Сначала передохни.
– Нет, у меня скверное предчувствие, что речь идет о чем-то серьезном. Боюсь за папу.
В поисках сестры Леа обошла весь дом, но так и не нашла ее.
Она увидела Лауру снова только за ужином. У малышки покраснели глаза. Есть никому не хотелось. Леа не переставала приглядываться к отцу, который выглядел сейчас более спокойным, но, пожалуй, это спокойствие тревожило больше его прежнего возбуждения. Сразу после ужина Леа взяла сестру за руку и потащила за собой.
– Давай пройдемся. Мне надо с тобой поговорить.
Та было отшатнулась, но потом смирилась. Они
спустились к террасе. Долина будто застыла в лучах все еще жаркого солнца. Они присели на каменную стенку в тени глициний.
– Почему папа стал таким нервным?
Лаура опустила голову. На лежащие на коленях руки упали две слезы.
– Сестренка, не плачь. Скажи, что произошло.
Лаура с рыданиями бросилась на шею старшей сестре.
– Никогда не осмелюсь. Особенно тебе.
– Почему же особенно мне?
– Потому что тебе не понять.
– Чего же я не пойму?
Рыдания усилились.
– Говори же, прошу тебя. Подумай о папе.
– Ох! Папа – это еще не самое серьезное.
Что хотела она сказать? В раздражении Леа ее встряхнула.
– Что это значит? Что может быть еще серьезнее?
– Франсуаза, – пробормотала та.
– Франсуаза?…
– Франсуаза и Отто.
– Франсуаза и Отто? Объясни, я не понимаю.
– Они хотят пожениться…
– Пожениться?…
– Да. Вчера капитан просил ее руки у папы.
– Понимаю. Конечно, папа отказал.
– Я была убеждена в том, что ты так отреагируешь. Я хорошо знала, тебе этого не понять. И Франсуазе не приходится надеяться, что ты ей поможешь. Я ей это говорила. А она повторяла: "Ты ошибаешься, у Леа есть опыт. Она знает, что такое любовь". Я же ей говорила, что это не так, и о любви у тебя нет представления. А если ей нужен совет и помощь, ей надо обращаться к Камилле.
Страстность Лауры поразила Леа.
– Кроме Монтийяка, ты никого и ничего не любишь. Бедный Матиас это, наконец, понял. Вот почему он уехал.
– Оставь Матиаса в покое. Хорошо? Речь идет о Франсуазе и ее грязных интрижках с немцем!
– Я была уверена в том, что ты так скажешь! Ты просто молишься на своего генерала де Голля и террористов, которых он засылает из Лондона, чтобы разрушать телефонные линии, взрывать поезда и убивать ни в чем не повинных людей.
– Убивать ни в чем не повинных людей? Как только ты осмеливаешься называть ни в чем не повинным врага, который оккупирует нашу страну, обрекает ее на голод, ссылает ее граждан, убивает их. Не будь этих "неповинных", наша мать была бы жива, отец не потерял бы рассудка, дядя Адриан и Лоран не были бы вынуждены скрываться…
– Виноваты не они, а мятежники.
– Мятежники? Те, кто сражается ради чести Франции?
– Пустые слова, громкие пустые слова! Честь Франции воплощает маршал.
– Молчи. Ты просто невежественная дурочка. А твой маршал – сообщник Гитлера.
– Неправда. Он принес себя в дар Франции.
– Милый подарочек. В чем она нуждается, так это в хорошо оснащенной армии и в командующем, который хотел бы сражаться.
– Ты оскорбляешь старика!
– Ну и что? Разве старость может служить оправданием гнусного поведения? Напротив, нахожу ее отягчающим обстоятельством. Он использовал свой престиж героя 1914 года, чтобы люди не восставали против позорного перемирия.
– Без этого перемирия сотни тысяч людей погибли бы, как и наша мама, под бомбами.
Упомянув о маме, Лаура опять разрыдалась. Леа прижала ее голову к своему плечу.
– Может, ты и права. Сама не знаю, как бы поступила мама при таких обстоятельствах.
В подавленном настроении, опустив головы, сидели они на ограде.
– Лаура, неужели тебя ничуть не задевает то, что Франсуаза хочет выйти замуж за немца?
– Чуточку, – призналась та. – Но раз уж они влюблены друг в друга.
– Тогда им надо дождаться окончания войны.
– Невозможно.
– Почему же невозможно?
– Потому что Франсуаза ждет ребенка!
– Ох, нет!
– Да!
Леа вскочила. Вдали над горизонтом поднималась черная стена Ланд. Над Гаронной курился тянувшийся к Лангону и родникам Малля туман.
Она пробормотала:
– Бедная Франсуаза!
Лаура ее услышала.
– Помоги ей, Леа. Поговори с папой. Он к тебе прислушается.
– Не думаю. Теперь он так далек от нас.
– Попробуй, прошу тебя. Попробуй.
– Еще будь Франсуаза здесь, я могла бы с ней потолковать, узнать, чего именно она хочет.
– Поговори с папой. Надо, чтобы он дал свое разрешение. Иначе Франсуаза убьет себя.
– Не говори глупостей.
– Это не глупости. Клянусь тебе, она в полном отчаянии.
– Обещаю тебе, сделаю все, что смогу. А теперь оставь меня, мне надо подумать. И пришли сюда Камиллу.
– Иду.
Чуть поколебавшись, Лаура поцеловала сестру в щеку.
– Спасибо, Леа.
Чуть погодя к Леа подошла Камилла, и Леа ей вкратце все рассказала.
– Я чувствую себя виноватой. Мы ничего не предприняли.
– Что могли бы мы сделать?
– Окружить ее большей любовью, вызвать на откровенность.
– Не думаю. Это ничего бы не изменило. Завтра отправляюсь в Лангон на рынок. По дороге домой заскочу в госпиталь и в зависимости от того, что она мне скажет, поговорю с отцом. Сегодня вечером я слишком устала. Спокойной ночи, Камилла.
– Спокойной ночи, Леа.
– Держите, мадемуазель Леа. Наверное, я еще услышу от вас об этих грибочках и утиных консервах, – возвращая Леа корзинку, сказал папаша Кордо.
– Спасибо огромное! Больше всего обрадуется папа, он любит вкусно поесть.
– Передайте ему мой привет. Был бы рад его как-нибудь повидать.
– Скажу ему. Еще раз спасибо. До свидания, месье Кордо.
Неся большую корзину, прикрытую тряпицей в красную полоску, Леа вышла из ресторана. Рядом с ее прислоненным к стене велосипедом стоял немецкий солдат.
– Остерегайтесь, мадемуазель, оставлять без присмотра такой красивый велосипед. Много воров.
– Спасибо. Руки ее дрожали, когда она с помощью услужливого солдата закрепляла корзинку на багажной решетке.
Усевшись на велосипед, она покатила к госпиталю.
Его двор был заставлен машинами скорой помощи и военными автомобилями. В секретариате она поинтересовалась, где может поговорить с сестрой. Ей сказали, что та в здании в глубине территории, в отделении скорой помощи. Леа вновь взобралась на велосипед. Первым, кого она встретила, был капитан Крамер, который сухо ей поклонился.
– Здравствуйте, мадемуазель Леа. Счастлив встрече с вами и возможности попрощаться.
– Попрощаться?
– Да, мне надлежит срочно выехать в Париж, где я и останусь. Уезжаю я через час. Мой вестовой занимается багажом. Прошу вас, передайте мое почтение мадам д'Аржила: это замечательная женщина. Мне бы не хотелось, чтобы любовь к отечеству толкнула ее на неосторожные поступки. Скажите вашему отцу, что для меня было честью познакомиться с ним, и я надеюсь, что он откажется от своих предубеждений. Мой поклон очаровательной Лауре, преданной Руфи и вашей тетушке.
– Вы никого не забыли?
– С Франсуазой я только что попрощался. Ей потребуется вся ваша любовь. Могу ли я рассчитывать на вас?
И он тоже! У этих мужчин просто мания доверять ей своих жен или любовниц!
– Сделаю все, что смогу. Не от меня одной это зависит.
– Благодарю вас. У Франсуазы нет вашей силы. Она – натура нежная, уступчивая. Не осуждайте ее. Мне бы хотелось познакомиться с вами ближе, но вы постоянно отвергали любой контакт. На вашем месте я поступал бы так же. Хочу все же, чтобы вы знали: я люблю Францию, которую продолжаю считать великой страной, наравне с Германией. Наступит день, когда эти две прекрасные нации сольются и принесут мир человечеству. Ради одного этого мы должны бы объединиться.
Леа слушала в полуха. Самое скверное – он был искренен.
– Вы не верите?
– Может, и поверила бы, если бы вы не оккупировали мою страну и не преследовали тех, кто думает иначе, чем вы, капитан Крамер.
С корзинкой в руке Леа вошла в комнату отдыха медсестер. Все они сгрудились в глубине помещения. Леа подошла ближе.
За столом, опустив голову на руки, рыдала в окружении медперсонала Франсуаза.
– Что вам угодно? – спросила старшая медсестра.
– Мне бы надо поговорить с сестрой, Франсуазой Дельмас.
– Вот она. Если вам удастся ее успокоить, мы все будем вам признательны.
– Не могли бы мы остаться одни?
– Конечно. Девушки, пора вернуться к делам. Мадемуазель Дельмас займется своей сестрой.
После того, как все вышли, Леа села рядом с Франсуазой. Та не шелохнулась.
– Пошли, Франсуаза. Поедем домой.
Она сказала именно то, что следовало. Плечи несчастной влюбленной девушки перестали трястись. Ее рука робко протянулась к руке Леа и сжала ее.
– Не могу. Что скажет папа?
Этот голос растерянного ребенка взволновал Леа сильнее, чем она могла предположить.
– Не тревожься. Я им займусь. Пошли.
Она помогла сестре подняться.
– Мне надо переодеться.
– Где твоя одежда?
– Там, в шкафу.
Леа подошла к шкафу и взяла платье своей сестры из цветастой вискозы, ее сумочку и башмаки на утолщенной подошве. Франсуаза заканчивала одеваться, когда вошла старшая медсестра.
– Отдохните, мое дитя. На завтра я вас отпускаю.
– Спасибо, мадам.
Три километра от Лангона до Монтийяка сестры проделали, не обмолвившись ни словом. Как и накануне, Леа на подъеме сошла с велосипеда, в то время как Франсуаза продолжала играючи крутить педали. "Она могла бы меня подождать", – подумала Леа.
На кухне Камилла и Руфь заканчивали готовить ужин.
– Вы не видели Франсуазу?
– Она сказала, что отправляется спать, – ответила Руфь, перемешивая картошку на сковороде.
– Посмотрите-ка, что я привезла к вашей картошке.
– Тушеное мясо! – хором воскликнули обе женщины.
– Подарок папаши Кордо.
Руфь переспросила:
– Папаши Кордо? Такая щедрость не в его духе.
– Давайте попируем. Папа будет особенно доволен.
– Чем я буду особенно доволен, доченька? – входя на кухню, спросил Пьер Дельмас.
Увидев отца, Леа содрогнулась. Обычно такой подтянутый, он был не брит, в засаленной измятой рубашке, торчавшей из запыленных, в пятнах брюк. Как он изменился со вчерашнего дня! У него и взгляд стал другим. Отчаявшимся, но ясным.
"Он понял, что мама умерла", – подумала Леа.
Она с трудом сдержала желание обнять его, утешить, сказать ему, что это неправда, что Изабелла с минуты на минуту войдет с корзинкой срезанных цветов в руке, в своей соломенной широкополой шляпе, защищавшей ее от солнца. Воспоминания нахлынули на нее с такой силой, что Леа отвернулась к двери. И только тогда сама осознала, что в глубине души, и она не верила в эту смерть и лишь теперь, когда отец, наконец, примирился с правдой, навсегда оказалась оторванной от своей матери.
Банка с утятиной выскользнула у нее из рук и разбилась на каменных плитах пола со стуком, заставившим ее вздрогнуть.
– Какая же ты неловкая, – произнес Пьер Дельмас, нагибаясь, чтобы подобрать осколки стекла.
– Оставьте, месье. Я сама соберу, – сказала Руфь.
По щекам Леа бежали слезы, которых она не могла сдержать. Отец их заметил.
– Не расстраивайся. Мясо отмоем, следов не останется. Ну, иди, вытри личико.
Снова стать маленькой, устроиться у него на коленях, закрыться полой пиджака, высморкаться в отцовскии платок, почувствовать, как кольцом сжимаются вокруг нее его сильные большие руки, и вдыхать привычный запах табака, винных погребов, кожи и лошадей, к которому иногда примешивался запах духов матери.
– Папа…
– Все позади, моя малышка. Теперь я с вами.
И правда, он, наконец, вернулся к жизни. Надолго ли и на какие страдания?
Все отдали должное тушеному мясу, из которого Руфью были тщательно удалены осколки стекла, все, кроме Франсуазы, так и не вышедшей из своей комнаты.
Перед ужином Пьер Дельмас побрился и переоделся. За едой семья могла убедиться, что он снова стал самим собой.