Погода была великолепная, в воздухе словно ощущалась праздничная атмосфера. На улице царило оживление: куда-то спешили смеющиеся девушки в коротких светлых платьях, украсив волосы кокардами или маленькими трехцветными флажками; элегантные женщины, которых обычно встречаешь на воскресной мессе, освободившиеся от своей чопорности; пожилые дамы под руку с пожилыми господами, вновь обретшими былую живость. Все направлялись к площади.

Хотя и готовая к подобной картине, Леа замерла в изумлении: площадь была черна от народа.

На верху церковной лестницы, видевшей некогда другие зрелища, разыгрывалась трагикомедия перед публикой, которая смеялась, гоготала и издевалась, поощряя актеров жестами и голосом. Декорацией служили: несколько скамей, плетеный стул и прикрепленный кинжалом над дверью алтаря большой лист белой бумаги, по которой еще стекали чернила, с надписью: «Здесь стригут бесплатно». Пьеса уже началась. Актеры исполняли свои роли, играя очень «натурально». «Ведущий», толстый мужчина в рубашке с повязкой ФВС, выкрикивал очередное преступление:

— Восхищайтесь супругой Мишо, которая донесла на своего мужа в гестапо. Заслуживает ли она оправдания народного трибунала?

— Нет, нет, — вопили зрители.

— Тогда-а-а-а…

— Пусть ее обстригу-у-ут!.. Га… га… га…

Мощный взрыв смеха сотряс присутствующих.

На импровизированной сцене помощники народного правосудия заставили жену Мишо сесть на стул. Появился «парикмахер», вооруженный большими портновскими ножницами, он вращал ими с щелканьем над ее головой и с ужимками Мориса Шевалье пел:

Около Леа икала от смеха толстая девица в белом халате молочницы или мясной торговки, цепляясь за руку пожарного.

— Она намочит себе штаны… Га… га… га… Я говорю тебе, что она описается… Га… га… га… Так и есть!..

Взрывы смеха сотрясали толпу, вызывая у Леа головокружение. Она видела, как размахивали отрезанными прядями волос, будто на арене хвостом и ушами быка, слышала приветствия толпы, напоминающие выкрики на корриде. Тянулись руки, чтобы завладеть этими печальными трофеями.

— После грубой обрезки… стрижка!

Рухнув на стул, жена Мишо с опухшим от слез лицом, выпачканным плевками, понесла справедливую и заслуженную кару за вероятное доносительство на своего мужа в гестапо. Какое имеет значение, что она говорит, будто он бежал в маки Корреза, чтобы уклониться от принудительных работ? Разве соседка не видела, как она отвечала немецкому солдату, спрашивавшему у нее дорогу?..

Леа почувствовала металлический холод ножниц на своей голове… Несколько женщин, стоящих рядом с ней, умолкли. Одна из них вытерла слезу, может быть, наконец поняв это униженное существо, смешное со своей маленькой головой, выступающей из ворота цветастого платья, на котором висела дощечка с надписью: «Потаскуха, продавшая своего мужа».

Два человека подняли женщину и толкнули ее к уже обстриженным, уступившим ей место на лавке. Она села около матери, укачивавшей своего ребенка.

Леа с жадностью смотрела в сторону еще не обстриженных, ища Франсуазу.

Высокая элегантная девушка-шатенка в свою очередь заняла место на стуле.

— Взгляните, месье и мадам, на эту с виду благопристойную и порядочную особу. Глядя на нее, не скажешь, что это шлюха, которая предпочла подставлять свой зад бошам, пренебрегая нашими молодцами. Чего это заслуживает?..

— Стри-и-и-жки…

Это была игра, фарс, комедия, мистерия, подобная тем, которые разыгрывались когда-то на папертях соборов в назидание верующим. Но это была не «Мистерия о девах безумных и о девах благоразумных», не «Действо о свадьбе или о шалаше», а воистину «Мистерия о страстях». Однако не та, что была представлена в 1547 году в Валансьене, а зрелище той нелепой и великолепной эпохи, трусливой и смелой, великодушной и низкой, гениальной и глупой, героической и преступной, того тяжелейшего периода, который переживала Франция в первые дни своего освобождения.

Девушка не плакала. Она держалась очень прямо, надменно вздернув подбородок. Воцарилось молчание. Толпа ждала криков и слез, а получила только презрительную улыбку. Среди присутствующих поднялся ропот.

Вероятно, раздраженный гордым видом девушки, «парикмахер» орудовал ножницами грубо, поранив свою клиентку. По щеке потекла кровь.

— О!.. — выдохнули зрители.

Леа сжала кулаки и отвернулась. Неужели не найдется человека, способного прекратить эту мерзость?! К счастью, Франсуазы здесь не было. Однако?..

Женщина, убаюкивающая ребенка, подняла голову. Она смутно напоминала Франсуазу, когда та выходила из воды после купания в Гаронне… Сердце Леа сжалось. Нет… нет… это была не ее сестра! «Хорошо, что папа и мама умерли, они не вынесли бы этого», — подумала она. Чья-то рука опустилась на ее плечо. Это была Альбертина. На лице старой девы отражался весь ужас происходящего вокруг. Леа обняла ее за плечи.

Стрижка окончилась. Жертва выпрямилась, сама ее поза выражала презрение к собравшимся. Толпа загудела, и раздалось несколько ругательств, пока она усаживалась на скамью обстриженных, не замечая крови, испачкавшей ее платье.

Очередную жертву притащили к стулу, где она упала на колени, лепеча:

— Простите… простите… Я больше так не буду… Простите…

Ножницы угрожающе щелкали над ней.

— Довольно, прекратите.

Молодой человек в брюках гольф с винтовкой вбежал на ступени. «Парикмахер», вероятно, знал его, потому что он, взяв в руку волосы несчастной, ограничился словами:

— Не мешай нам заниматься делом.

Щелкнув ножницами, он отрезал толстую прядь.

Юноша опустил ствол винтовки на пальцы «парикмахера».

— Ты не имеешь права так поступать. Если эти женщины виновны, их будут судить по справедливости. Ты должен передать их в полицию.

Наконец люди в форме вышли из комиссариата.

— Проходите… проходите… Здесь нечего смотреть… Возвращайтесь домой… Нечего смотреть… Не беспокойтесь, эти женщины будут наказаны, как они того заслуживают.

Площадь постепенно опустела, и полицейские увели женщин внутрь комиссариата. Остались только Леа и ее тетка. Постояв еще немного, они решительным шагом направились к комиссариату.

В помещении царило замешательство. Здесь не знали, что делать с этими несчастными женщинами. Молодой человек в брюках гольф разговаривал по телефону. Повесив трубку, он сказал:

— Префектура высылает машину, чтобы забрать их.

— Куда? В малую Рокетт?

— Нет, их перевезут на зимний велодром под охрану ОВС.

— Это забавно, как евреев.

Леа вспомнила, что писала ей Сара Мюльштейн о содержании арестованных на зимнем велодроме, и с изумлением посмотрела на того, кто находил это «забавным».

— Мадам, уходите, вам здесь нечего делать.

— Я пришла искать свою племянницу, месье.

Мужчины с изумлением посмотрели на пожилую женщину, которая говорила им спокойно и с достоинством: «Я пришла искать свою племянницу». Нахальная старушка!

— Мадам, это невозможно. Эти женщины осуждены за сотрудничество с врагом, они должны предстать перед компетентными органами.

— Франсуаза!

Она подняла голову, взгляд был пустым. Казалось, она не узнавала свою сестру.

— Франсуаза, это я, Леа. Все кончено, мы пришли за…

— Об этом не может быть речи, мадемуазель. Эта особа арестована вместе с любовницами немецких офицеров…

— Я никогда не спала с немцем, — выкрикнула жена Мишо, — а этих женщин встречали в притонах, меня по ошибке поместили с ними.

— Замолчите, трибунал разберется. Уходите, мадам.

— Умоляю вас, месье, я отвечаю за нее. Это моя племянница, месье, я знаю ее с самого раннего детства…

— Не настаивайте, мадам.

— Вы не бросите ее в тюрьму вместе с ребенком?

Молодой человек посмотрел на Франсуазу и ее сынишку, потом на мадемуазель де Монплейне в явном замешательстве.

— Что касается ребенка, я не знаю… Я не против того, чтобы вы увели его, если она согласится вам его доверить.

Маленький Пьер, узнавший Леа, протянул к ней руки.

— Ты согласна, чтобы он ушел с нами?

Франсуаза молча отдала его своей сестре.

— Оставьте нам ваши имена и адреса, — сказал старший из полицейских.

— Когда мы сможем навестить ее?

— Мне это неизвестно, мадам. Надо ждать. Вам сообщат.

Франсуаза протянула руки к Леа.

— Что ты хочешь?

«О да! Я должна была сама догадаться», — подумала Леа, снимая с головы голубой платок. С нежностью она завязала его под подбородком своей сестры.