Сентябрь 1944 года стал для Леа решающим месяцем.

Собственно, все началось вечером 30 августа.

Около восьми часов вечера зазвонил телефон. К аппарату подошла Альбертина.

— Алло… Да, моя племянница здесь, кто ее спрашивает?.. Как? Я не расслышала… Месье Тавернье… Франсуа Тавернье? Здравствуйте, месье… Где вы находитесь?.. В Париже! Когда вы приехали?.. Вместе с генералом де Голлем! Я так рада вас слышать, месье… Да, Леа чувствует себя хорошо… Мадам д'Аржила? Увы, месье! Она погибла. Да, это ужасно. Ее сынишка здесь. Мы виделись с его отцом несколько дней назад, он сейчас сражается в северных пригородах Парижа… Подождите, я передаю трубку Леа. Леа!.. К телефону.

Леа появилась в махровом халате, на ходу вытирая волосы.

— Кто говорит?

— Тавернье.

— Франс…

— Да. Что с тобой, милая?.. Тебе нехорошо?

Ее сердце билось так сильно, что она чувствовала боль во всем теле.

— Нет… ничего, — проговорила она слабым голосом, сев сначала на стул.

Альбертина де Монплейне смотрела на нее с нежностью, смешанной с беспокойством. Она отдала бы все, что имела, чтобы наконец увидеть счастливой дочь своей дорогой Изабеллы.

— Тетя… я хотела бы побыть одна.

— Конечно, дорогая, извини меня.

Леа не осмеливалась поднести трубку к уху, несмотря на все более настойчивые «алло, алло».

— Алло… Франсуа?.. Да… Да… Нет… я не плачу… Нет, уверяю вас… Где?.. В военном министерстве? Это где?.. Улица Сен-Доминик, 14?.. Я еду… мне только надо высушить волосы… Франсуа… Хорошо, хорошо, я соберусь быстро.

Леа положила трубку. Опьянев от радости, смеясь и плача, она готова была на коленях благодарить Бога. Он жив!..

После смерти Камиллы она пыталась забыть его, опасаясь новых страданий из-за потери любимого существа. Расставшись с Лораном после испытанного счастья, она думала, что ей это удалось. Но вот при одном звуке его голоса тело ее задрожало, словно от ласки. Скорее оказаться в его объятиях, забыть все эти ужасы, не думать больше о войне, о смерти, думать только об удовольствии… Стоп, волосы не высохли, она, должно быть, ужасна.

Леа бросилась в свою комнату, энергично вытирая волосы, стала рыться в шкафу в поисках платья. Куда же подевалось голубое платье, так шедшее ей… нет нигде. Наверное, оно в корзине с грязным бельем.

— Лаура, Лаура…

— Да не кричи так, чего ты хочешь?

— Ты не можешь одолжить мне красно-зеленое платье?

— Но оно новое!

— Верно. Будь любезна, дай его мне… Я обещаю тебе быть очень осторожной.

— Хорошо, только чтобы помочь тебе. Куда ты отправляешься?

— У меня встреча с Франсуа Тавернье.

— Как! Он вернулся?

— Да.

— Тебе повезло! Иди скорее, не заставляй его ждать… Я пойду за платьем.

Когда Лаура вернулась, Леа стояла голая и ощупывала свое тело.

— Как ты красива!

— Не больше, чем ты.

— О нет! Все мои приятели так говорят. Подожди, надень платье… Будь осторожна, ткань непрочная.

Лаура помогла ей надеть платье из муслинового крепа с глубоким декольте и широкими короткими рукавами.

— Ничего себе! Ты не промах! Платье от Жака Фата!

— Я выменяла его на пять кило сливочного и пять литров растительного масла.

— Это не очень дорого.

— Ты думаешь? Масло труднее достать, чем платье лучших фирм. А после освобождения их можно будет купить на гроши.

— Ты смеешься! Кто бы мог подумать, что маленькая бордоска, поклонница маршала Петена, будет промышлять на черном рынке!

— Что же, все могут ошибаться, я же ошиблась насчет Петена, а ты можешь ошибиться в де Голле. Подумаешь, черный рынок! Без него ты не могла бы есть каждый день.

— Это правда, я охотно соглашаюсь с этим. Просто я восхищена твоим коммерческим чутьем. Что же касается де Голля, счастье, что он был здесь…

— Посмотрим, он военный, как и другие.

Леа, не отвечая, пожала плечами.

— О Франсуазе по-прежнему ничего?

— Ничего. Франк продолжает поиски. Поговори об этом с Франсуа Тавернье, он наверняка что-нибудь придумает. А что предпринято в отношении Пьеро?

— Не знаю, поговори с тетей Альбертиной.

— В котором часу ты вернешься?

— Не знаю. Предупреди тетушек, что я ухожу, и позаботься о Шарле.

— Вот так, вся морока на меня, — сказала Лаура мнимо рассерженным тоном. — Ладно, развлекайся. Осторожнее с моим платьем.

— Буду беречь его, как зеницу ока. Я ведь не знаю, где достать пять килограммов сливочного и пять литров растительного масла.

— Ты сильно ошибаешься, теперь оно стоило бы десять килограммов и десять литров.

— Продолжай в том же духе и сколотишь состояние.

— Очень на это надеюсь. Уходи скорее, я слышу Лизу, если она увидит, что ты уходишь, тебе придется целый час объясняться: куда ты идешь? с кем? приличный ли это человек? И т. п.

— Я уже ушла. Спасибо.

Леа так быстро бежала по лестнице, что оступилась на предпоследней ступеньке и растянулась во всю длину на мраморном полу вестибюля. Падая, она вывернула себе запястье.

— Дерьмо!

— Что за противное слово из такого красивого ротика!

— Такая доса… Франк!.. Это вы?.. Ничего не разглядишь из-за этих проклятых перебоев с электричеством.

— Да, это я.

— Помогите мне встать.

Поднимаясь, она вскрикнула.

— Вы сильно ушиблись?

— Ерунда. У вас тяжелая ноша, что это такое?

— Продукты для Лауры. Я знаю, где находится Франсуаза.

— Почему вы мне этого сразу не сказали?

— Вы не дали мне времени.

— Где же?

— Она на зимнем велодроме. Там ФВС собрали коллабо.

— Туда легко пройти?

— Если вы обстрижены, да.

— Это не смешно.

— Простите меня. Нет, туда нелегко попасть, орда беснующихся крикунов постоянно толчется у входа, извергая ругательства, плюя на тех, кого привозят, избивая их. Адвокаты, даже в сопровождении представителя ФВС, подвергаются там оскорблениям.

— Наведите справки. Я встречусь с другом, близким с генералом де Голлем, и расскажу ему обо всем.

— Попросите его использовать все свое влияние, чтобы добиться ее освобождения. Говорят, их содержат в очень суровых условиях. И вечером одной ходить неосторожно, вы не хотите, чтобы я проводил вас?

— Нет. Спасибо. Я иду на улицу Сен-Доминик, а это недалеко. Спасибо за Франсуазу. Я позвоню вам завтра, чтобы вы были в курсе.

— До завтра. Доброго вам вечера.

Леа не слышала его, она была уже на улице.

В военном министерстве, как только Леа назвала дежурному свою фамилию, ее провели на второй этаж. Она вошла в большой салон, где еще заметны были следы предыдущих «хозяев»: портрет фюрера, сорванный со стены и брошенный в угол, флаги и бумаги со свастикой, усеивающие пол, полупустые ящики с досье, разбросанные документы — все свидетельствовало о торопливом бегстве.

— Тавернье предупрежден, он просит вас подождать несколько минут. Он сейчас у генерала. Пожалуйста, можете посмотреть газеты.

Десятки газет изо всех регионов Франции были разложены на одном из столов. Газета «Маленькая Жиронда» сообщала, что Бордо освобожден!.. ФВС вошли в город около 6 часов 30 минут утра. «Маленькая Жиронда» поместила на первой странице резолюцию № 1 заседания регионального совета освобождения юго-запада, военного регионального представителя Триангля (генерала Гайяра) и военного представителя Верховного военного командования Роже Ланда (Аристида) с обращением к Французским Внутренним Силам. Аристид!.. Он жив! Адриан должен быть при нем. «Бордо празднует свое освобождение», — гласил заголовок газеты, незнакомой ей. Это любопытно. У нее был тот же адрес, та же эмблема — трубящий петух, что и у «Маленькой Жиронды» за понедельник, 28 августа, но 29 августа она называлась уже «Сюд-Ост».

Отдавшись своим мыслям, она не услышала, как подошел Франсуа, и оказалась в его объятиях прежде, чем увидела его.

— Отпустите, Франсуа!

— Ты… ты…

Это походило на волну, которая поднимала их, опускала, несла, толкала, мяла, растворяла. Они плыли, обнявшись, по залу, слившись в поцелуе, натыкаясь на мебель, одурманенные до такой степени, что не замечали присутствия посторонних.

— Итак, Тавернье, значит, это и есть та самая важная встреча?

— Простите меня, генерал. Как видите, она очень важна.

— Вижу, мадемуазель очень красива. Когда вы закончите эту встречу, скажем, через час, зайдите ко мне.

— Хорошо, генерал. Спасибо, генерал.

В изумлении Леа смотрела, как высокая фигура возвратилась в свой кабинет.

— Это действительно он? — пробормотала она.

— Да.

— Мне стыдно.

— Тебе нечего стыдиться, он настоящий мужчина…

— Безусловно.

— А пока у нас впереди один час и его благословение.

— Ты хочешь сказать?..

— Да.

Она стала пунцовой. Он разразился смехом.

— Не смейся, это не смешно. За кого он меня примет?

— Успокойся, он уже забыл о тебе. Идем, я хочу тебя.

Забыв стыд, Леа позволила увести себя на третий этаж.

— Здесь кабинет генерала, — прошептал он, проходя мимо двери, охраняемой молодым солдатом.

В конце коридора, заглянув сначала в несколько комнат, Франсуа нашел наконец то, что искал.

Это была узкая комнатушка, свет в которую проникал через высоко расположенное слуховое окно, в которой были сложены скатанные ковры и тщательно свернутые обои. Здесь было очень душно и стоял сильный запах пыли и нафталина. Тавернье толкнул Леа на груду ковров и сам упал на нее.

— Подожди, обними меня.

— Позже, я слишком долго сдерживался, думая о тебе и твоем милом маленьком заде; я не могу больше ждать…

В нетерпении он попытался сорвать с нее трусики.

— Дьявол, это довоенная ткань, — выругался он, яростно сдирая их.

— Подожди, ты разорвешь мое платье.

— Я куплю тебе десять таких. А!..

Он овладел ею с такой грубостью, что у нее вырвался крик боли и гнева.

— Ты делаешь мне больно… Отпусти меня…

— Скорее я умру.

Она боролась, пытаясь освободиться.

— Подлец!..

— Еще. Это первое слово, которое я слышу от тебя.

— Подлец!.. Подлец!.. По…

Желание в свою очередь овладело ею, и теперь это были два зверя, которые урчали и кусали друг друга.

Миг острого наслаждения не насытил их желания. Не разжимая объятий, они снова занялись любовью, предаваясь всем своим существом сладострастию, какого, кажется, никогда не испытывали.

Несколько долгих минут они лежали молча, еще прислушиваясь к гулу наслаждения в своих телах. Франсуа приподнялся и посмотрел на нее. Он редко видел такое полное самозабвение в страсти. Раз отдавшись, она снова подчинялась его желаниям без малейшего стыда. Он коснулся припухших губ. Слабый свет проникал через ресницы Леа, вызывая у него нестерпимое чувство.

— Посмотри на меня.

Прекрасные глаза медленно открылись. Взгляд был затуманен, полон отчаянной грусти. Он не понял этой печали.

— Ты сердишься на меня?

Леа покачала головой, но тяжелые слезы катились из глаз.

— Я люблю тебя, малышка, не надо плакать.

— Мне было так страшно… — удалось ей выговорить наконец.

— Все кончилось. Я здесь.

Она гневно выпрямилась и оттолкнула его.

— Нет, это не кончилось. Везде есть люди, которые убивают других…

— Я знаю. Успокойся. Потом ты мне расскажешь… Я знаю о Камилле…

— Ты знаешь о Камилле? А знаешь ли ты о Пьеро?., о Рауле?., о Франсуазе?..

— О Франсуазе?

— Она арестована и обстрижена бойцами ФВС.

— Откуда известно, что это были ФВС?

— У них были повязки.

— Весьма много заинтересованных людей просочилось во Французские Внутренние Силы, генерал это знает. Будут предприняты меры, чтобы восстановить общественный порядок и наказать виновных.

— Я не знаю, очень ли это заинтересованные люди, как вы выражаетесь, которые просочились в ряды освободителей Парижа, но я могу заверить, что в большинстве зрители, присутствовавшие при стрижке моей сестры и других девушек, получали от этого большое удовольствие и находили нормальным, что их наказывают таким образом.

— Гнев тебе всегда очень идет, моя милая…

— О!

— Прости меня. Что с ней стало потом?

— Ее отправили на зимний велодром.

— Она там в хорошей компании, там все «сливки»: Саша Гитри, Мари Марке… Не беспокойся больше, мы вытащим ее оттуда. Боже мой! Я должен тебя оставить. Генерал уже, наверное, ждет меня. Я позвоню тебе завтра. Будь умницей, жди звонка.

Он вышел, на ходу застегивая брюки.

— Франсуа!

— Да? — откликнулся он, вернувшись.

— Я счастлива, что снова увидела тебя.

Он поднял ее и прижал к себе, обнимая с нежностью, всегда удивлявшей ее.

Задумчиво слушала она, как удаляются шаги этого мужчины, возле которого она чувствовала себя то вполне защищенной, то, напротив, в большой опасности. Не расположенная к анализу, она пыталась обнаружить причины этих противоречивых чувств. «Он меня пугает. Я дура, почему я боюсь, он никогда не сделал мне ничего, что оправдывало бы это чувство… А если я боюсь, как бы он не разлюбил меня, как бы не бросил?… Да, конечно, я боюсь этого, но чувствую, что здесь другое… Это почти физическое… Я дрожу от страха, когда он говорит мне «мой ангел»… однако моя привязанность так велика, что я последовала бы за ним повсюду… Но он?.. Он говорил мне, что любит меня, но каждый раз, когда мы видимся, он бросается на меня, даже не потрудившись сказать мне что-нибудь другое, кроме: «иди сюда… я хочу тебя…» Я должна честно признаться, что это меня возбуждает, но мне нравятся «ласки души», как говорил Рафаэль Маль, цитируя Бальзака… Странно, но у него прямо дар какой-то вызывать у меня гнев… Вот и сейчас по поводу Пьеро и Франсуазы… Как будто подсознательно я считаю его виновным в том, что случилось с ними… Я не понимаю… может быть, потому что это человек, поведение, слова и отношения которого двусмысленны, и я подозреваю таких людей в том, что они ответственны за войну… Я хорошо знаю, что это нелепо… Камилла знала бы наверняка… Как мне ее не хватает… Почти такое же чувство потери, утраты, как после смерти мамы… Когда я думаю, что предала ее, что хотела отнять у нее мужа!.. Прости меня, Камилла… Есть столько вещей, о которых я тебе не сказала… Которых ты мне не сказала тоже… И теперь это кончено… кончено… О, довольно слез!.. Это не дает ничего… ничего».

Леа яростно стала расправлять свое платье, но безуспешно. «Ах, эти военные ткани!» Хорош у нее будет вид, когда она пройдет мимо дежурного! В конце концов надо же решиться и оставить этот склад ковров. Она приоткрыла дверь, посмотрела по сторонам, потом, обретя уверенность, проскользнула до лестницы, по которой спустилась с самым достойным видом. Входная зала была полна молодых людей, военных и ФВС, смотревших на эту красивую девушку в измятом платье и с растрепанными волосами, завидуя тому, кто привел ее в такое состояние. Она прошла, вздернув подбородок, как будто не слыша восторженных присвистываний, которые приветствовали ее выход, но, оказавшись на улице, припустилась бегом, красная от стыда и ошалевшая от ярости.

На Университетской улице Шарль встретил ее громкими криками.

— Как, ты еще не лег?

— Папа здесь! Папа здесь!

Ребенок хотел затащить ее в гостиную.

— Подожди, мне надо переодеться.

— Нет, пойдем.

— Сейчас, дорогой.

— Папа, папа! Это Леа, она не хочет заходить!

В раме двери показался высокий и худой силуэт Лорана.

Она обняла его. Какой у него усталый вид!

— Подожди меня, я пойду сменю платье.

Затем появилась Лаура.

— Наконец-то ты! Мое платье!.. Во что ты его превратила?

— Извини меня, я упала.

— Упала?..

Сконфузившись, Леа скрылась в своей комнате.

Когда Леа вошла в гостиную, тетя Альбертина посмотрела на нее сурово.

— Ты знаешь, что мне не нравится, когда ты выходишь по вечерам, не предупреждая нас.

— Извини меня, я встречалась с Франсуа Тавернье по поводу Франсуазы. Он займется этим. Я видела генерала де Голля, — добавила она, чтобы сменить тему.

— Как он выглядит?

Леа рассказала об этой краткой встрече, избегая точного описания ее обстоятельств…

Мадемуазель де Монплейне поднялась.

— Месье д'Аржила, ваша комната готова.

— Спасибо, мадемуазель, спасибо за все.

— Пустяки. Спокойной ночи всем.

Лаура подошла к сестре и прошептала:

— Надеюсь, что это оправдывает ущерб, иначе я не простила бы тебе испорченного платья.

Покрасневшие щеки Леа послужили ей ответом.

— Спокойной ночи, я иду спать. Я устала разыгрывать няньку. Доброй ночи. Лоран, спите спокойно. Пошли, Шарль, тебе пора ложиться.

— Нет, я хочу остаться с папой.

Лоран поднял мальчугана, который прижался к нему.

— Папа, защищай меня.

— Я всегда буду защищать тебя, но уже поздно, тебе надо ложиться спать. Я приду пожелать тебе спокойной ночи.

— Леа тоже.

— Разумеется, Леа тоже.

— Пошли, шагайте, непослушное войско.

— Спасибо, Лаура, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Оставшись одни, они долго молчали, куря американские сигареты. Лоран встал и подошел к открытому окну. Не оборачиваясь, он попросил:

— Расскажи мне, как была убита Камилла…