«Бордо, вторник, 22 августа 1944 года

Моя дорогая Леа!

Я пишу тебе это письмо, не зная, дойдет ли оно до тебя, потому что либо я разорву его, не окончив, либо почта не доставит его, так как работает с перебоями.

Мы все, коллаборационисты — полицейские, гестаповцы или добровольцы, сражающиеся за Германию, — готовимся к отъезду в большой суматохе. Нужно видеть тех, кто совсем недавно гордо шествовал по улице Сен-Катрин или Режан, какими они стали теперь: как будто хотят казаться меньше ростом, быть незаметнее. Многие пытаются пробраться в маки, но парни из Сопротивления не доверяют нынешним рекрутам. После англо-американской высадки они бегут записываться тысячами. Ты увидишь, что после окончания войны не будет больших героев ФВС, чем эти коллабо, выворачивающие сейчас свои куртки. Они мне противны! Случись новое изменение ситуации, ты увидишь, как они опять вернутся под крыло маршала. Я же принял иное решение. Я превращу это потерянное дело в свое. Я поступлю, как герои-негодяи из романов нашего детства. Вспомни, как их любили, этих странствующих рыцарей, заключивших договор с дьяволом. Конечно, они всегда проигрывали, но какой ценой заставляли они платить за свое поражение.

Я пишу тебе все это, чтобы ты знала, что я записался в войска СС не ради политического идеала. Мне здесь нечего делать, для меня здесь нет будущего. После окончания войны у новых победителей будет только одна мысль: мстить. Я не баран, ждущий удара ножа на бойне. Я опасаюсь лишь одного: что они отомстят моим родителям. Моему отцу многократно угрожали, его обвиняют в смерти твоей тетки и в поджоге Монтийяка. Найдено тело Мориса Фьо. Он был казнен участником Сопротивления. Аристид также казнил Гран-Клемана и его жену. Они — хозяева в регионе. На прошлой неделе я видел твоего кузена Филиппа и посоветовал ему укрыться в надежном месте. Он говорит, что его отец не хочет ничего знать, потому что ему не в чем себя упрекнуть. Не так думают некоторые бордосцы. Здесь с небольшим отставанием повторяется то, что происходит в Париже. Я полагаю, ты находишься на баррикадах с винтовкой в руках. Так мало надо, чтобы я оказался рядом с тобой.

Это письмо будет, может быть, последним, которое я тебе напишу. Я хотел бы сказать тебе, что сожалею о том, как вел себя с тобой, но я любил тебя до безумия. Я знаю, что это не оправдание, но я должен тебе это сказать. Я хотел также просить тебя сохранить обо мне только счастливые воспоминания детства. Я унесу с собой в памяти нашу беготню на виноградниках, игру в горелки вокруг придорожного распятия в Верделе, купания в Гаронне и наши потасовки в сене.

Думай иногда обо мне и знай, что ты — единственная женщина, которую я любил и буду любить всегда, и что ты будешь храниться в моем сердце до самой смерти.

Твой верный друг Матиас

P.S. Сейчас, в 17 часов 10 минут, поезд с немецкими железнодорожниками отправляется с вокзала Сен-Жак в Германию. Один вагон забронирован для нас».

Матиас! Где он теперь? Жив он или мертв? Его письмо шло около трех месяцев. Почтовая связь действительно еще не восстановлена. Ни от Лорана, ни от Франсуа не пришло ни одного письма. Леа не слишком беспокоилась об этом, целиком занятая своей подготовкой к работе водителем в Красном Кресте.

В день отъезда Тавернье она отправилась на встречу на улицу Октав-Фейе. Она проснулась поздно и успела только наспех одеться. Ей казалось, что переполненный поезд метро слишком медленно тащился по туннелю. На станции «Помп» она, расталкивая пассажиров, устремилась к выходу. Было 9 часов 10 минут.

Мадам де Пейеримоф, безупречная в своей хорошо подогнанной униформе, встретила ее холодно.

— Вы опоздали.

— Да, мадам, извините меня.

— Вы рекомендованы нашим председателем. Вы с ним знакомы?..

— Нет.

— Вижу, — сказала она, измеряя взглядом свою собеседницу.

Леа опустила голову.

— Вы всегда носите такую прическу?

Как девчонка, пойманная на шалости, она почувствовала, что краснеет.

— Это новая мода?.. Такая прическа — дело вкуса… Однако я вам советую, если мы примем вас, сделать прическу более совместимую с нашей униформой. Вы умеете водить?

— Да, мадам.

— Сменить колесо? Починить мотор?

— Нет.

— Вижу. Надо будет вас всему учить. Разумеется, вы не знаете также меры первой помощи раненым.

Леа почувствовала, как в ней закипает гнев. Ее бесила эта особа с претензиями аристократки.

— Нет, мадам.

— Почему же вы хотите поступить к нам?

— Чтобы служить моей стране.

Ух! Она хорошо усвоила урок, который дал Франсуа. Ее ответ, кажется, понравился мадам де Пейеримоф, немного смягчившейся.

— Хорошо. Если мы оставим вашу кандидатуру, то вы пройдете шестинедельную стажировку, во время которой изучите основы автомобильной механики и приемы первой помощи раненым, перевозимым вами. Потом мы отправим вас туда, где ваше присутствие будет особенно необходимым.

— Когда я узнаю, приняли ли меня?

— В течение недели. У нас много кандидатов, мы хотим взять только тех, кто покажется нам наиболее способным справиться со своей задачей. Если вы будете приняты, то получите приглашение.

Энергичное рукопожатие завершило беседу.

Пятью днями позже Леа впервые сидела за трапезой с новобранками на улице Франсуа Первого. С самого начала занятий она показала себя особенно умелой в демонтаже колес, чистке свечей и небольших исправлениях двигателя. Алике Обуано, у которого в подчинении был гараж машин скорой помощи на улице Пасси, похвалил ее перед товарками, что дало повод одной из них многозначительно заметить:

— У краснокожего шефа ты в любимчиках.

— Почему ты так его называешь?

— Такое прозвище ему дала Клер Мориак.

— Дочь?..

— Да. Она в Безье, где у нее страшно много работы. Надеюсь, она скоро вернется.

Вероятно, благодаря атмосфере товарищества и увлекшей ее учебе Леа смогла преодолеть страх и ужас, которыми веяло от письма Руфи, полученного 7 октября. Она громко начала читать его перед своими сестрами и тетушками.

«Верделе, 2 октября 1944 года

Мои дорогие, две недели я откладываю каждый день момент, когда напишу вам. То, что мне нужно вам сообщить, так ужасно, что ручка не держится у меня в руке и что будет ясно вам из этого рассказа.

Дорогие мои маленькие, вам надо будет иметь много мужества, когда вы прочтете это. Альбер мертв. Его тело нашли погребенным в саду виллы в Буска, где помещалось гестапо. Вскрытие показало, что он, вероятно, покончил с собой, повесившись после пыток. Мирей проявила замечательное мужество: ни одной слезы, однако она до сих пор ничего не знает о сыне. Погребение было совершено в Сен-Макере в присутствии мэра Бордо и многих участников Сопротивления. По этому случаю произошли, увы, и постыдные деяния: стрельба, оскорбления коллаборационистов или подозреваемых в сотрудничестве с врагом. После ужасной смерти мадам Бушардо и Файяров любой враждебный выкрик вызывает у меня нервную дрожь, которая длится несколько часов. Врач говорит, что со временем это пройдет.

Ваш дядя, мэтр Дельмас, и его сын были растерзаны толпой в Бордо…»

— О, Боже мой!

Лиза де Монплейне, схватившись за горло, бросилась к ванне, остальные застыли на местах. Когда Лиза вернулась, бледная и растрепанная, они не пошевелились. Старая дева положила свою ладонь на руку сестры. Этот сердечный жест вывел Альбертину из оцепенения.

— Продолжай, Леа, — сказала она дрогнувшим голосом.

Молодая женщина несколько раз пыталась начать, прежде чем сумела выговорить эти страшные слова:

«…и трупы их протащили по улицам города, а потом бросили на набережной де ля Монне. Квартира и контора были разграблены. Это ужасно. Их старая бонна, мадам Дюпюи, приходила ко мне в больницу. Она сказала мне, что после известия о смерти Пьеро ваш дядюшка изменился, за несколько дней он постарел на десять лет. Филипп и месье Жиро, самый старый служащий в конторе, тщетно настаивали, чтобы он скрылся в каком-либо месте, где бы его не знали. Он отказался, но посоветовал своему сыну уехать. После его отказа ваш кузен остался тоже. Мадам Дюпюи убеждена, что ваш дядя остался, чтобы убить себя… Мои маленькие, я знаю, что все это причиняет вам боль, простите меня. Надо еще сказать самое тяжелое…»

— Нет, только не он, — простонала Леа, много раз вынужденная прерывать чтение.

— Кто еще мертв? — спросила Франсуаза.

— Держи, читай, я не хочу видеть его имя…

— «…жандармы вызвали меня, чтобы опознать тело. Там был не очень высокий человек в форме, сопровождаемый двумя бойцами ФВС. Все трое осматривали труп. По очереди они его опознали. Когда обратились ко мне, я почувствовала себя плохо. «Это необходимо, — сказал мне жандармский капитан, — вы единственная из семьи Дельмасов в округе». Тогда я посмотрела. Часть его лица была обглодана животными, другую же легко было узнать: это был ваш дядюшка Адриан…»

Леа вскрикнула и упала на ковер, повторяя:

— Я это знала… я это знала…

Альбертина и Лаура подняли ее и уложили на канапе.

— Лиза, вызови доктора!..

— Как он умер? — сумела выговорить Леа, отталкивая руки, которые ее поддерживали.

— Франсуаза дочитает письмо позже. Теперь вы знаете самое ужасное. Зачем еще мучить себя? — сказала Альбертина.

— Нет! Дочитай письмо.

— «…судебный врач констатировал самоубийство…»

— Самоубийство? — воскликнули они хором.

— Священник?.. Это невозможно, — вскрикнула Альбертина, перекрестившись.

Леа была убита горем. «Я это знала, — думала она. — Я должна была понять, когда он намекнул мне, что потерял веру… Но почему он это сделал?.. Он был храбр… Работа, которую он вел в Сопротивлении, была важна… И вот эта смерть. Это так не похоже на него…» Все в ней стремилось отвергнуть мысль о самоубийстве, но что-то подсказывало ей, что это правда.

Опустившись на колени и соединив руки, Альбертина и Лиза молились. Для этих набожных католичек не было преступления страшнее самоубийства. Знать, что проклятие пало на человека, слова которого о любви и мире, разносясь под сводами Нотр-Дам, влияли на их сознание больше, чем слова их проповедника, было для них не только невыносимо тяжело, это было потрясением самых основ его речей. Своим чудовищным деянием отец Дельмас отвергал существование христианского Бога. Это они чувствовали совершенно ясно.

Наконец Лаура подняла письмо, выпавшее из рук Франсуазы, и продолжила чтение.

«…Никто из нас не хотел этому верить, но очень скоро пришлось признать очевидность этого, выслушав объяснения жандармского капитана и разъяснения врача. Ваш несчастный дядюшка погребен в семейном склепе на кладбище в Верделе рядом с останками вашей тети и ваших родителей. Не было ни мессы, ни благословения. Похороны изгоя, если бы не цветы.

Я в Верделе, у моей подруги Симоны. Я останусь здесь, пока не поправлюсь окончательно. Потом, если вы не будете против, я приеду к вам. Уборка винограда началась два дня назад. Урожай ожидается хороший, но вино — среднее. Я должна была нанять в помощники немецких пленных. Они так боятся маки, что работают изо всех сил. Нужно принять решение относительно будущего имения и восстановления дома. Я начала разбирать бумаги Файяра, но для меня все это непонятно. Нотариус умер, нужно обратиться к другому. Подумайте над этим.

Мои дорогие, простите меня еще раз за эти страшные новости и знайте, что я остаюсь навсегда вашей верной, преданной и любящей гувернанткой.

Руфь».

«В самом деле! Это время уборки винограда, я об этом забыла!» — подумала Леа.

Весь день каждая из них оставалась в своей комнате. Шарль и маленький Пьер спрятались на кухне у Эстеллы.

Леа пропустила свои занятия по топографии. Альбертина позвонила мадам де Пейеримоф, чтобы отчасти объяснить причины неявки племянницы.

В ближайшие дни Леа познакомилась с женской солидарностью, о которой и не подозревала.

После испытаний на разбитых дорогах в Марли-ле-Руа Леа зарекомендовала себя как прекрасный водитель и отличный механик. Заведующий гаражом на улице Пасси говорил, что после войны она без труда нашла бы для себя место в гараже. А в уходе за ранеными она, напротив, оказалась медлительной и неловкой.

— Осторожнее, — кричал врач, ведущий занятия, — если вы так поднимете человека, раненного в живот, вы выроните его кишки… Полегче, вы обращаетесь с человеком с явно поврежденным позвоночником, как с мешком картошки… Не хотел бы я попасть в ваши руки…

Вечером она встречалась с Лаурой и ее приятельницами, которые торговали сигаретами, виски, бензином и чулками. В иные дни она танцевала до часу ночи, увлекаемая желанием жить, жить без оглядки, как большинство парней и девушек ее возраста. Несмотря на настойчивые ухаживания, Леа не отвечала на заигрывания молодых солдат, приехавших из самых дальних краев, чтобы участвовать в освобождении Парижа. Флиртуя, смеясь, выпивая, она оставалась недоступной и отстраненной, она была одновременно как бы и здесь, и в другом месте. В объятиях молодых предприимчивых людей во время танца она казалась порой похотливой, так что однажды получила пощечину от сержанта, не оценившего ее кокетства.

В такой атмосфере она жила, когда получила первое письмо от Лорана. Оно пришло 7 ноября и было датировано 28 октября.

«Моя дорогая Леа, от Франсуа Тавернье, прибывшего с поручением к генералу Леклерку, я узнал, что ты поправилась. Я был так рад, что не знал, что сказать… Он также сообщил мне, что ты продолжала настаивать на вступлении в Красный Крест. Ты знаешь, что я не вполне одобряю это, но каждый — хозяин своей судьбы. Поблагодари за меня твоих тетушек за все, что они делают для Шарля. Пусть они рассказывают ему обо мне, а ты, когда бываешь около него, говори ему о матери.

С 22 сентября мы живем в грязи. Автобусы из парижских парков, перевозившие батальоны ФВС, парижан, вошедших во 2-ю бронетанковую дивизию, завязли по оси, мы должны были отказаться от переправы через Мерт и бросить два из них, остальных тянули на буксире танки. Парижские парни, глядя на это, говорят, что чувствуют воздух Панамы. Надо видеть этих бедных парней, увязающих в грязи, обутых в сандалии или выходные туфли, одетых во что придется, без касок, с одной винтовкой на двоих. Они патрулируют в лесу. Бранясь по любому поводу, они тем не менее никогда не отказываются от поручения. Нас почти непрерывно обстреливают из минометов. Враг не испытывает больше недостатка в боеприпасах, как в августе. Мы топчемся в ожидании настоящего наступления. Что касается нас, танкистов, то нам это не нравится. Мы глупо потеряли двоих замечательных офицеров, встретившихся с нами в Африке и ставших нашими друзьями, капитанов Дюбю и Жоффруа. Особенно возмущается мой товарищ Жорж Бюи, который говорит, что чувствует, как его ноги пускают корни, и что всадник не должен превращаться в глиняную статую.

Разговоры в столовой свидетельствуют об очень низком моральном духе людей. Они уже видят себя зимующими в этом «гнилом месте». Чтобы развлечься, мы сделали круг над нашим расположением на самолете-корректировщике артиллеристов. Отрезвляющее зрелище сквозь завесу дождя. Мы больше гордимся несколькими километрами, сделанными за день, чем захваченными пленными. Даже капитан Дере, ветеран Туниса, пятидесятилетний весельчак, подумывает о зачислении в экспедиционный корпус, отправляющийся в Индокитай, «чтобы по крайней мере посмотреть на страну». Это больше не энтузиазм Освобождения, но общая усталость. Давно пора, чтобы Главный штаб дал нам возможность действовать, иначе 2-я бронетанковая дивизия перестанет существовать.

Я только что перечитал написанное и говорю себе, что рисую для тебя не очень славную картину 2-й бронетанковой дивизии. Это неверно. После нашего ухода из Парижа мы хорошо сражались. Вероятно, отвратительная погода и эта бездеятельность — причины нашего разочарования.

С угла стола в столовой, где я тебе пишу при свете «летучей мыши», я вижу через «окно» палатки, как льет дождь, подтачивающий самую строгую мораль.

Кончаю эту пошлую болтовню. Когда писал, я надеялся почувствовать солнечный луч твоей красоты, но только ночь меланхолии опустилась на меня и на эти строки. Прости меня. Поцелуй за меня моего любимого сына.

Со всей моей нежностью,

Лоран».

Он был в порядке, несмотря на черную хандру, сквозившую в каждой строке. А Франсуа? Почему он не подает признаков жизни? Она побывала в военном министерстве, но ей не могли ничего сообщить о майоре Тавернье.

20 ноября Леа сдала свой экзамен, несмотря на конфуз при переносе на носилках: с них упал санитар, изображавший раненого. После беседы с мадам де Пейеримоф, Аликсом Обуано и врачом, преподававшим им «оказание первой помощи», она старательно спрятала свой диплом водителя санитарной машины французского Красного Креста.

Через три дня она была направлена в Амьен, в замок мадам де Гийенкур, являвшийся штаб-квартирой Красного Креста. Там ее использовали для спасения гражданских лиц: детей, изуродованных минами, умирающих, доставленных с фронта, французских и бельгийских беженцев, больных от холода, голода и дизентерии. Вначале ей показалось, что она не выдержит этого, но юная девушка, такая маленькая, что ей пришлось сшить форму по особой мерке, Жанина Ивуа взяла ее под свое покровительство и подавала пример стойкости и мужества.

К концу декабря Леа наконец получила почту из Парижа: письма от Франсуазы и Альбертины и по одному от Лорана и Франсуа. Она побежала в комнату, которую делила с Жаниной Ивуа, и распечатала письмо от Франсуа.

«Мое дорогое сердечко, я не знаю, где догонят вас эти строки. Лаура, с которой я сейчас говорил по телефону, сказала, что вы отправились в Амьен, но не знала, там ли вы еще. После первого задания генерал доверил мне другое, а теперь он посылает меня… Я не могу вам сообщить, куда, но вы можете спокойно ждать, я обязательно найду способ отыскать вас в Амьене или в другом месте. Вас мне очень недостает. У меня непреодолимое желание взять вас на руки и уехать с вами подальше от Европы. Когда все это закончится, я увезу вас к друзьям в Бразилию. Мы будем проводить дни на пляже, занимаясь любовью и позабыв эти четыре года. Будьте осторожны и не сердитесь на мое немногословие: меня ждет самолет, чтобы доставить к месту назначения. Говорил я вам, что люблю вас? Если нет, то говорю сейчас. Я вас обнимаю.

Франсуа».

При чтении ее тело вспоминало ласки любовника. Волна нежности окатила ее.

«Я тоже люблю его».

Со счастливой улыбкой она засунула письмо под лиф, чтобы сохранить его на своей груди, этот листок бумаги, которого касалась его рука..

Она открыла письмо Франсуазы.

«Моя дорогая сестричка, мы живем здесь благодаря торговле Лауры, которая поставляет нам немного угля и еды. Она поручила мне поцеловать тебя и сказать, что все идет хорошо. К нам приехала Руфь. Ты не узнала бы ее, теперь это старая женщина, вздрагивающая от малейшего шума. Мы наняли нового нотариуса для ведения наших дел, нашли управляющего для виноградников Монтийяка. Но до лета необходимо принять решение: должны мы продавать имение или нет? Лаура и я склоняемся к продаже, слишком много печальных воспоминаний связано с этим домом и с этим местом. У нас нет денег на восстановление дома, и сознание, что он лежит в руинах, приводит нас в отчаяние. Ума не приложу, что делать.

Пьер чувствует себя хорошо, вовсю бегает. У него еще только шесть зубов, я спрашиваю себя, нормально ли это. Шарль — мальчик, слишком умный и слишком молчаливый для своего возраста. Он часто хочет тебя видеть, особенно ночью. В остальном все идет нормально. Тетушки тоже стареют все больше, но остаются изысканно-вежливыми с нами. Мои волосы отрастают, скоро я смогу ходить без тюрбана. Об Отто ничего неизвестно, но я чувствую, что он жив. Ужасно ничего не знать о том, кого любишь, и не иметь возможности ни с кем поговорить о нем, кроме как изредка с Лаурой.

Руфь приняла весть об освобождении Страсбурга с волнением, которое ты поймешь. «Очищение» продолжается по-прежнему. Так повелось, что осужденными оказываются не самые виновные. Все слушают французскую радиостанцию в Баден-Бадене. Однажды во время гала в честь Сопротивления в Комеди Франсез было прочитано стихотворение, посвященное генералу де Голлю. Это был мой первый выход. Я заметила среди собравшихся две или три головы в маленьких тюрбанах… Около меня один журналист говорил своему соседу, что эти стихи были написаны в 1942 году в честь маршала Петена и что теперь автор немного изменил их.

«Господин маршал, вот Франция в ваших руках. У нее остались только вы, и она понемногу оживает.

Франция, слушай этого старца, склонившегося над тобой и говорящего с тобой как отец».

Забавно? Нет? Лаура притащила меня в бар гостиницы «Крийон», где теснится толпа дам в форме английских и американских офицеров разных родов войск, соревнующихся в элегантности. Я узнала шедшую под руку с английским полковником прежнюю любовницу немецкого генерала. Она тоже узнала меня и подмигнула, как бы говоря: «Ну и работенка!»

Доктор Петио арестован. Он оказался лейтенантом или капитаном ФВС!..

Мы готовим Рождество для детей и нам тебя не хватает. Нежно обнимаю тебя.

Твоя любящая сестра Франсуаза».

Франсуаза, по-видимому, справилась с ситуацией. Для ее спокойствия и благополучия было бы лучше, если бы Отто погиб. Она была в состоянии сама воспитать своего сына. Какая важность в том, что будет с Монтийяком… Даже мысль о необходимости размышлять об этом была ей неприятна. Нужно забыть, подвести черту подо всем тем, что раньше составляло смысл ее существования.

Письмо тети Альбертины содержало только разные советы и сообщения о посылке на Рождество шерстяных чулок и теплой нижней одежды. Да, это не было лишним, потому что легкий габардин формы Красного Креста не мог противостоять пронизывающему бризу этих плоских равнин.

Леа долго вертела в руках письмо Лорана. Наконец она решилась его открыть.

«Моя дорогая Леа, надеюсь, что ты меньше страдаешь от холода, чем 2-я бронетанковая. Видя закоченевшие физиономии своих людей, генерал Леклерк велел выдать им куртки на кроличьем меху, чем заслужил нашу всеобщую признательность. После дождей и грязи — снег и лед. Машинам приходится так же тяжело, как и людям. Ты, вероятно, следила по газетам за нашим продвижением. Взяв Баккара, мы пили шампанское из бокалов с изображением кулака в перчатке, предназначавшихся для Геринга. Я познакомился с полковником Фабьеном, коммунистом, бывшим бойцом интернациональных бригад, и адъютантом полковника Роль-Танги, руководителя ФВС Иль-де-Франс во время освобождения Парижа. Это забавный тип, всегда ходящий в галифе и куртке, застегнутой до подбородка. С тремя тысячами человек, почти все из парижских пригородов, он присоединился ко 2-й бронетанковой вместе с бойцами ФВС, собравшимися понемногу отовсюду, особенно из отряда де Сайи. Присоединенная к 3-му армейскому американскому корпусу Паттона парижская бригада получила наименование Лотарингской тактической группировки. Затем они были переданы 1-й армии, которой командует генерал де Латтр. 10 декабря в Везуле генерал устроил смотр этим новобранцам, многим из которых ровно семнадцать лет. Их включение в наши части не всегда проходит легко. Они не хотят получать приказы некоторых офицеров, особенно тех, у кого новенькие мундиры. Они называют их «нафталинщиками» — прозвище, не требующее пояснений.

Фабьен — привлекательный человек. В 17 лет он вступил в интернациональные бригады и был ранен. Именно он убил 21 августа 1941 года немецкого офицера на станции метро «Барбе-Рошешуар». Его арестовали, пытали, он бежал и вернулся к подпольной работе. Его отец был расстрелян немцами, а жена депортирована.

Последние дни перед маршем на Страсбург были для нас ужасными. Бюи говорит, что плохая погода — причина того, что люди ищут ссоры друг с другом по малейшему поводу. Все эти дни генерал Леклерк был в дурном настроении. Рано утром 23 ноября генерал шагал по комнатам, машинально постукивая по полу своей палкой, нахмурив брови и с тем резким подергиванием правой скулы, которое означает у него сильнейшее волнение. Только в десять тридцать в комнату, где собрались все офицеры командного пункта, вошел мотоциклист. Застывшими пальцами он протянул лист желтой бумаги. Это был код: «ткань в йоде», что означало его вступление в Страсбург. Генерал Леклерк громко рассмеялся. «Пошли, мы выступаем» — воскликнул он.

К счастью, у нас были очень малые потери, но одна потрясла многих из нас — смерть священника дивизии, отца Уше, сопровождавшего Леклерка, начиная с Чада. Услышав это известие, генерал среди ночи прибыл в госпиталь. Я видел, как он вытирал слезы перед останками того, чья вера, неутомимая веселость, доброта и набожность были так любимы и уважаемы в дивизии. Через день солдаты, которые должны были нести гроб, не смогли добраться до часовни, и его несли мы, офицеры. В воскресенье 26-го знамя 12-го Кирасирского колыхалось над площадью Клебер перед молчаливой и редкой толпой. Чувствовалось большое напряжение. Потом понемногу стали открываться окна, заполоскались флаги, глухо зазвучала «Марсельеза» и потом затихла. Только после прибытия генерала Леклерка население Страсбурга предалось наконец веселью.

Через пять дней мы выступили навстречу 1-й Французской армии, которая освободила Бельфор и Мюлузу. Немцы были теперь изолированы и прижаты к Рейну. Что я говорю: мы выступили!.. Как пятящийся осел, сказал бы мой отец: «леклерки» отнюдь не горели желанием влиться в 1-ю армию. Погода была отвратительная. Дождь, снег, буря. К счастью, дух 2-й бронетанковой выдерживает все. Даже юмор не теряет своих прав. Вот пример: однажды мы укрылись в маленьком вокзале, из тех, где с одной стороны написано «отправление», а с другой — «прибытие». Над путями пролетел снаряд 88-го калибра — вещь довольно редкая, потому что у немцев мало артиллерии. Когда мы поднялись, Жорж Бюи сказал нам, Ля Ори и мне, отряхивая одной рукой свою рубашку, а другой указывая на дыры, пробитые снарядами: «Всегда конформисты, эти немцы». И мы рассмеялись, так как снаряды влетели через… «вход». Такие детские шутки, которые раньше я назвал бы казарменными, иногда во время самых тяжелых боев помогают мне не сойти с ума, когда я думаю о страданиях и о смерти Камиллы. Иногда ночью, когда слишком сильный холод мешает мне заснуть, я вижу ее нежное лицо, склоненное надо мной. Тогда мне кажется, что она зовет меня, что она мне говорит: «Приходи. Будь со мной… не оставляй меня одну…» Я чувствую, словно меня притягивает потусторонняя сила.

Какой же я глупец! Прости меня, дорогая маленькая Леа. Я тебя огорчаю, ты ведь тоже любила ее. Как поживает Шарль?.. Но, может быть, ты не около него? Может быть, и ты находишься там, где умирают люди… Если это не так, говори с ним о его матери и обо мне, придумай для него воспоминания о его раннем детстве. Скоро наступит Рождество. Ты сознаешь это? Я ни разу не провел Рождества с моим ребенком со времени его рождения! Балуй его без стеснения, не скупись ни на конфеты, ни на игрушки, ни на елочные свечи. Скажи ему, что его папа будет думать о нем еще больше в этот вечер.

Лоран».

При мысли, что она в это первое Рождество почти освобожденной Франции находится далеко от тех, кого любит, Леа принялась плакать, как ребенок. На нее нахлынули воспоминания детства: пыль и холод во время полночной мессы в часовне Верделе или под средневековыми сводами Сен-Макера; волнение перед действом с яслями и ангелом-хранителем, который покачивал головой и играл первые такты «Родился божественный младенец…», когда опускали монетку в гипсовую урну в его руке; радость и страх вперемешку при виде зажженной елки, стоящей во дворе перед домом; биение сердца, крики и нервный смех, когда открывали двери в гостиную… и там около камина подарки от Деда Мороза, груда разноцветных пакетов. После мгновения притворного изумления сестры, толкаясь, бросались к хорошо начищенным башмакам, визжа, как полоумные. С каким нетерпением разрывали они бумагу, срывали ленты, прыгали от радости, бросаясь обнимать своих родителей и Руфь, которую они подозревали в сговоре с Дедом Морозом! Позже, став взрослыми, они так же радостно встречали Рождество и ни за что на свете не хотели бы в этот день оказаться в другом месте. Война разрушила все это… Благодаря усилиям Леа, старавшейся поддерживать эту традицию, Рождество при оккупации, правда, грустное, без блеска и богатых подарков, все же праздновалось. Это было первое Рождество вдали от дома. Сейчас ничто не казалось ей более страшным, чем это. Она забыла о страданиях, о продолжавшейся войне и обо всех мертвых, которые были частью ее жизни.

— Что с тобой? Плохие новости? — спросила только что вошедшая Жанина Ивуа.

Не в силах ответить из-за душивших ее рыданий, Леа отрицательно покачала головой.

— Тогда почему ты в таком состоянии?

— Потому что… это Рождество… — сумела она выговорить.

Жанина посмотрела, на свою потрясающую подругу, потом тоже заплакала. Как долго живет детство!.. Они плакали какое-то время, не смея взглянуть друг на друга, потом их глаза встретились, и — без перехода — они разразились хохотом.

24 декабря они вернулись поздно, весь день они перевозили раненых в местные госпитали. Еле волоча ноги, они поднялись на крыльцо. Прихожая была в полутьме, но из гостиной пробивался яркий свет, веселые, оживленные голоса покрывали звуки джаза. Что тут происходило? Заинтригованные, они открыли дверь и замерли в изумлении перед огромной елкой, украшенной электрическими гирляндами и кусочками ваты, изображающими снег. Яркий огонь пылал в камине, на который облокотился человек со стаканом в руке. Он, улыбаясь, пошел им навстречу.

— Вы последние. Входите быстро и закрывайте дверь.

Леа медленно закрыла ее, потом повернулась, держа руки за спиной, по-прежнему ухватившись за медную дверную ручку, рельефный выступ которой впился ей в ладонь. Она прислонилась к двери, чтобы не упасть, глядя недоверчиво и восхищенно, как к ней приближается, словно в тумане, человек, так волновавший ее.

Франсуа Тавернье с трудом разжал ее пальцы. Хозяйка подошла к ним.

— Мадемуазель Дельмас, придите в себя, вы так побледнели. Это, вероятно, от волнения, что вы увидели своего жениха.

Своего жениха? О ком она говорит? Хозяйка продолжала:

— Благодаря майору Тавернье мы по-настоящему встретим Рождество. Он привез на своей машине все необходимое. Идите переоденьтесь, вы вся в грязи.

Франсуа склонился перед пожилой дамой и сказал с самой очаровательной своей улыбкой:

— Если вы позволите, я буду сопровождать мадемуазель Дельмас.

— Пожалуйста, майор. За это время мы приготовим стол.

Леа, как лунатик, позволила увести себя.

— Где ваша комната?

— Наверху.

Войдя в комнату, он набросился на нее, покрывая ее поцелуями.

Леа никак не реагировала. Он, заметив это, сказал:

— Я надеялся на больший энтузиазм.

Вдруг она разгорячилась:

— Вы являетесь без предупреждения, тогда как я считала, что вы Бог знает где… вы… вы представляетесь, как мой жених… вы прыгаете на меня и… Почему вы смеетесь?

— Я тебя узнаю. Пассивность совсем не в твоем характере.

Она покраснела и забилась в его руках.

— Успокойся, у нас мало времени. Приехав сюда, я рискую пойти под военный трибунал. Я должен быть в Кольмаре.

— Почему вы сказали, будто я ваша невеста?

— Чтобы не удивлялись моему неожиданному появлению и чтобы мне позволили остаться с тобой наедине. Обними меня.

Ее радость от встречи с ним была так велика, что ей казалось, что сердце не выдержит, разорвется и она умрет. Она вернула ему его поцелуи и увлекла к одной из кроватей.

— Иди, — сказала она.

Они отдались любви неловко, жадно, поспешно, забыв обо всем на свете.

Скромный стук в дверь вернул их к действительности. Они оправили свою одежду.

— Войдите, — сказала Леа.

Показалась маленькая голова ее подруги.

— Извините меня, я должна переодеться, — сказала она, не решаясь смотреть на них.

— Прошу вас, это я должен извиниться перед вами, что задержал Леа. Я вас оставляю.

Девушки переоделись, не обменявшись ни словом.

Благодаря шампанскому, устрицам и гусиной печенке, привезенным Франсуа Тавернье, празднование Рождества удалось на славу. К концу трапезы большинство приглашенных слегка опьянело. Вскоре после полуночи Франсуа поднялся.

— Уже!.. — воскликнули все хором, кроме Леа, опустившей голову.

— Увы! Утром я должен быть на месте. Продолжайте праздник без меня. Дорогая, ты проводишь меня до машины?

— До свидания, майор, спасибо за все.

Снаружи свирепствовала вьюга. Пока они добрались до машины, их с ног до головы облепило снегом. Франсуа открыл дверцу и втолкнул Леа. Он забрался ей под юбку.

— Расстегни мне брюки.

— Нет, — сказала она, делая это.

Скованные своей одеждой, они занимались любовью с яростью и грубостью, опровергаемыми словами, которые они бормотали.

Тяжело дыша, они жадно всматривались друг в друга при бледном свете автомобильной лампочки. В молчании каждый старался запечатлеть в памяти облик другого.

На соседней колокольне пробило два часа. Франсуа вздрогнул.

— Я должен ехать.

Он запустил мотор. Стоя около дверцы, Леа дрожала в плаще, пахнувшем бензином. Выйдя из машины, он обнял ее.

— Куда вы едете? — спросила она.

— В Эльзас.

— Один?

— Нет, мой ординарец ждет меня в бистро. Сердце мое, мы долго не увидимся. После Эльзаса я отправляюсь в Россию как наблюдатель, командированный генералом де Голлем.

— Но почему вы?

— Вероятно, по одной простой причине: я говорю по-русски.

Он говорил по-русски!.. Никогда при ней он не упоминал об этом. Но было еще столько всего, связанного с ним, чего она не знала. Ей не хватило бы целой жизни, чтобы вполне узнать его.

— Франсуа!

— Молчи… Если ты заговоришь, у меня не хватит духу уехать. Помни, что я всегда смогу тебя найти. Скажи мне что-нибудь такое, что поможет мне обрести терпение, когда я буду думать о тебе!

— Я люблю тебя.

— Вот это я и хотел услышать. Ты так скупа на твои «я люблю тебя». А теперь возвращайся скорее, ты окоченела.

— Нет! Обними меня!

Он обнял ее…

— Уходи!

От резкого толчка она упала. Он удержался от желания броситься ей на помощь. Машина, тронувшись, осыпала Леа снегом, но она не пошевелилась.

Лишь через несколько минут подруга, обеспокоенная ее отсутствием, обнаружила Леа, свернувшуюся в клубок и почти засыпанную снегом. С помощью рабочего из замка она перенесла ее в комнату, где ей дали выпить горячего грога и уложили с грелкой в постель под груду одеял.

Она проспала до середины следующего дня.