– Ну вот, Счастливчик, снова возможность отличиться…

– Лучше бы возможность поспать.

– Раньше от тебя такого не слышали…

– А такое слышали, чтобы восемь суток воевать, ни на минуту не выходя из боя?

– Есть в этом суровая правда. Есть... Но на тебя смотрит вся бригада.

– Какая бригада... Бригада в могилах и в сгоревших машинах. А тут сброд блатных и нищих.

– Хватит, гвардии лейтенант! Распустились! Кстати, кто дал вам право бить по физиономии офицера Красной Армии?

– Да он же!..

– Садитесь! Карту достаньте!

Я огляделся. Куда сесть? Ничего, кроме пузатого пуфика. Комбат сидел на краю огромной кровати. Ишь, барин! Под командный пункт выбрал спальню. Не нашлось другого места в этом проклятом имении.

Я не сомневался, что он прикажет снова наступать через мост. Черт, какая кровать! Весь мой экипаж мог бы на ней поместиться. Хоть вдоль, хоть поперек. И мягкая, должно быть. Даже не предполагал, что бывают такие кровати. Ни слова не скажу о грузоподъемности моста. Хватит!

Лужица стаявшего снега растеклась по ковру от моих сапог. Красивый ковер. Ну и пусть. Свой дом я им не украшу.

– Ясно, товарищ гвардии лейтенант?

– Ясно. – Я вложил карту в планшет и встал. – Разрешите идти?

– Иди. Да не вздумай снова раздавать зуботычины.

Я махнул рукой и вышел.

Заходящее солнце окровавило снег. Деревья окутаны инеем. Небо синее-синее. А на кой мне эта красота? Ночью будет мороз. И вообще, до ночи еще дожить надо.

Я прошел мимо танков и стал спускаться к мосту. Командиры машин настороженно смотрели, ожидая, что я скажу. Но я молчал. Они так же, молча, пошли за мной. Я их не звал. Хотят – пусть идут. Здесь не опасно. Мотострелки захватили небольшой плацдарм на левом берегу. Они уже на тех высотах, метрах в ста пятидесяти от берега.

Конечно, мост не выдержит. Что они там, с ума посходили? Но я больше и слова не скажу комбату.

По реке плыло «сало» и маленькие льдинки. Вода густая, черная. Офицеры рядом со мной у перил. Стоят. Молчат. И этот, младший лейтенант. Жмётся, как пес с поджатым хвостом. Фонарь под глазом у него и впрямь здоровенный. Рука у меня тяжелая. Слава Богу, обошлось без пистолета. Мог и прикончить под горячую руку.

Офицер Красной Армии... Комбату лишь бы мораль читать. Посмотрел бы он сам…

Этот сукин сын кантовался в тылу чуть ли не год. Охранял знамя бригады. Люди воевали, гибли, а он охранял знамя. Сегодня к утру почти не стало бригады. Смели под метелку всё. Получилась сборная рота. Вот он и попал ко мне.

Шоссе было заминировано. Когда еще подойдут саперы! А успех операции зависел от скорости. Пошли по самому краю болота. Я приказал всем танкам идти точно по моей колее. Этот сам сел за рычаги. Сказал, что не ручается за своего механика-водителя. Все осторожно проползли. А он, гад, посадил машину в болото. Еле вытащили. Потеряли время, которое могло спасти много жизней. То самое время, которое я не смел потратить на ожидание саперов. Ну, я его, конечно... Ясно ведь, что этот гад хотел вместо боя отсидеться в болоте, как раньше в штабе, охраняя знамя бригады.

А это кого еще черт несёт к мосту? Комбат, начштаба батальона… А это кто? Сам комбриг? Да чему удивляться? Кроме моей сборной роты и кучки мотострелков, у него никого не осталось.

Еще не доходя до моста, он крикнул:

– Пора, Счастливчик, мотострелкам неуютно без вас на том берегу.

Я промолчал. Не хотел снова говорить о грузоподъемности моста. Вот если бы я не был евреем... Неужели они считают меня таким трусом?

Неожиданно мне на помощь пришел старший лейтенант:

– Товарищ гвардии полковник, мост не выдержит.

– Выдержит. На карте отмечено тридцать тонн. На немецкой карте. Значит, есть еще запас прочности.

– Так это немцы когда еще напечатали карту! Гляньте, товарищ гвардии полковник, балки уже трухлявые…

– А ниже по течению есть каменный мост, – вставил командир третьего танка.

– Каменный мост, товарищи офицеры, еще в руках противника, и неизвестно, оставит ли он его целым.

Черт знает что такое! Действительно, сброд блатных и нищих. Кто в моей прежней роте посмел бы митинговать в присутствии комбрига?

– Кончай базар! Есть, переправиться на левый берег, товарищ гвардии полковник!

Со стыдом и болью посмотрел я на старшего лейтенанта. Он, вернувшись из госпиталя, получил старую тридцатьчетверку с семидесятишестимиллиметровой пушкой. Машина на четыре тонны легче, чем у остальных. Ему идти первым.

Подло устроен мир. У старшего лейтенанта еще не окрепли рубцы. Воюет он, как зверь. Честный, скромный, смелый. Лучшего товарища не сыщешь. И вот, пожалуйста…

– Давай, товарищ старший лейтенант. На самом малом газу.

Комбат кивнул и вместе с комбригом и адъютантом отошел от въезда на мост. Едва заработал мотор, немцы открыли огонь из минометов. Пристреляли мост, гады. Старенькая заплатанная тридцатьчетверка медленно вползла на мост. Старший лейтенант спокойно шел впереди машины. Словно не было ни одного разрыва.

Черт возьми, и такого человека я должен первым послать на смерть!

Танк поравнялся со мной. Я оторвался от перил и пошел рядом со старшим лейтенантом. Хоть этим искупить вину перед ним.

Мы прошли чуть больше половины. Осталось метров пятнадцать. Вдруг я почувствовал, что настил уходит из-под ног. Мы ускорили шаг. Побежали. Танк газанул и рывком выскочил на берег.

Нас уже ждал командир роты мотострелков, обвешанный подсумками с гранатами.

Бегом я вернулся на правый берег. Мост еще раскачивался и дрожал от боли. Гусеницы изуродовали настил. Мины шлепались в воду. Справа вырвало кусок перил вместе с настилом. Попадают, гады.

За спиной стукнуло танковое орудие. Так. Старший лейтенант вступил в бой.

Офицеры напряженно следили за моим приближением.

Танки у всех одинаковы. Чего это я всегда должен быть первым? Как бы чего не подумали?

Хрен с ним, пусть думают. Мне и по штату сейчас не положено быть впереди.

– Товарищ гвардии младший лейтенант, вперед, на левый берег!

У него побелел даже фонарь под глазом. Жалко, конечно. Беззащитный. Необстрелянный. Я добавил уже не по-командирски:

– Поставите машину под тем деревом. Это вне огня. Ждите моей команды.

Он пошел к танку так, словно не было ног в его ватных брюках. И полез в башню. Ах ты, говнюк! Мин испугался! Ведь насколько спокойнее водителю, если на трудном участке перед машиной идет командир. А водитель у него действительно не очень опытный. Дергает. То чуть не глушит, то рвет газ.

Я уже собрался догнать их и провести. Но мост вдруг пьяно качнулся и рухнул.

Танк погрузился в воду по самую башню. Этот, с фонарем под глазом, выскочил первым и стал карабкаться по сломанной ферме. Выбрался башнер, но снова полез в люк за товарищами.

Так. Все живы. Больше нет у меня дела к ним.

Черт возьми, окончилась для него войн! А говорят, выживают лучшие…

Комбриг поманил меня пальцем.

– Займешь оборону фронтом на север.

Голос не такой уверенный, как обычно. Полковник. Хоть бы инженера своего позвал, прежде чем пороть херню. Сказал бы я ему!.. Вот так всю дорогу. Субординация не позволяет сказать очередному херу моржовому, что он ни за что ни про что губит жизни. Полковник… А, может, и он думает о субординации?

Полковник подошел к мосту. На другом конце стоял командир мотострелков.

– Держись, мотопехота, помните, что вы гвардейцы знаменитой танковой!

Командир роты вяло козырнул и, пригибаясь, пошел к холмику.

Поменять бы их местами.

Сгущались сумерки.

Подъехал «виллис». Комбриг сел в него и укатил. Комбат и начштаба поднялись в имение.

Огромные морозные звезды зажглись над войной. Горели пожары.

Я проверил посты и залез в танк. Ребята играли в подкидного дурака.

– Ждем тебя, командир, пора перекусить.

Башнер убрал карты и расстелил брезент. Лобовой стрелок передал мне флягу. Трофейная водка пахла тмином. Пить не хотелось, но меховая безрукавка поверх гимнастерки и свитера была не лучшей защитой от пробиравшего до костей холода. Шинель, чтобы не мешала в танке, я оставил в батальонном тылу. Жаль. Днем оно ничего, а сейчас у меня даже душа замерзла.

Рядом со стреляющим я свернулся калачиком на дне боевого отделения. Механик-водитель и лобовой стрелок откинулись на своих сидениях. Башнер взобрался на моё. Выключили плафон.

На приборном щитке ярко фосфоресцировали цифры и стрелки. Двадцать часов одна минута…

Я открыл глаза. Фосфоресцировал щиток. Двадцать часов двенадцать минут. А мне показалось, будто прошла вечность. Что-то разбудило нас. Обычные звуки ночного боя не должны были разбудить.

Механик открыл люк. К реке подходили солдаты.

Мы выбрались из машины и смотрели, как сваливаются на землю тяжелые бревна, принесенные на солдатских плечах. Еще подтягивался хвост колонны, а у реки уже стучали топоры саперов. Крепко запахло пиленой сосной.

Ко мне подошел капитан. Усталое лицо. Но такое знакомое! Конечно, мы встречались с ним у Смоленска. Он тогда был лейтенантом.

– Здорово, Утюги. Вы ломаете – мы строим. Разделение труда.

– Строить – дело хорошее.

– Смотря как и где. Вот мои ребята должны вам к утру построить низководный мост.

– К утру?!

– Да. К восьми ноль-ноль.

– Ну, это вы, товарищ капитан, малость загнули, – сказал мой башнер.

Капитан посмотрел на него и грустно улыбнулся.

Из-за реки, нарастая, наваливался на нас сатанинский свист мины. Я уже собрался пригнуться, но капитан стоял, словно ничего не происходит. И черт его знает, каким усилием я удержал невероятно отяжелевшую голову.

Мина доконала мост. Осколки и щепки наполнили воздух жужжанием и воем.

– Эй! Санинструктора сюда!

Только сейчас я заметил, что у берега солдаты по грудь в ледяной воде заколачивают сваи.

Своего комбата я тоже заметил лишь в эту минуту. Он устало сидел на корме моего танка и полой шинели полировал наборный мундштук.

Мины рвались уже без перерыва. На развалинах моста. На левом берегу. На крыше утонувшего танка.

– Видите, капитан, – сказал комбат, – я предупреждал. Немцы пристреляли мост. А вы строите в сорока метрах от него. Дальше надо бы.

– Приказ есть приказ, товарищ майор. Точка поставлена на карте начальством.

– Так передвиньте ее! Будут потери. Хорошо еще, что немцы не могут корректировать огонь.

– Не могу передвинуть точку! – Капитан с силой пнул ледышку носком сапога, она отрикошетила метров на десять и ударилась в каток танка. – Точка на карте... Такая злость берет… Такая злость! Что ж вы, бл…и, людей губите? Ведь можно воевать думаючи! Точка на карте...

Комбат оглянулся и тихо сказал:

– Уж лучше ледышки футбольте. Это хорошо у вас получается. Не то дойдёт до смерша… знаете…

Капитан махнул рукой.

– Такое чувство у меня сегодня, что смерть убережет от смерша. Надраться бы, так обстановка не позволяет. Точка на карте, … твою в три эшелона мелких, как пшено, боженят мать!

Огромный сапер с ведром в руке подошел к соседней машине.

– Братцы, бензинчиком у вас не разжиться?

– У нас газойль, дизельное топливо.

– А мне все одно, лишь бы горело.

Он выплеснул газойль на дощатую стенку большого сарая. Ленивое пламя лизнуло заплесневелую доску. Мгновение – и яростный огонь охватил сарай. Со всех сторон гигантский костер окружили вымокшие саперы. Иные прямо здесь, на снегу, раздевались догола и сушили обмундирование. Сюда же принесли раненых. Стоны и плач. Дикие тени, пляшущие на почерневшем снегу. Матерщина невероятная, как такое можно придумать? Саперы в ледяной воде. Всплески минных разрывов. «Раз-два, взяли! Еще взяли!» Стук «бабы», заколачивающей сваи.

Все спуталось в моем засыпающем мозгу. Мне казалось, что я вижу во сне преисподнюю.

Мы отдали сапёрам водку до последней капли.

Сарай догорал. Комбат приказал принести из имения все, что может гореть. На берегу зажигались новые костры. Саперы у моста менялись, одни приходили, другие возвращались на мост. Постоянно оставались лишь трупы. Их складывали на берегу шеренгами и укрывали плащ-палатками. Некоторых унесла вода. Мост уходил все дальше к тому берегу. Мы уже не сомневались, что к утру его построят. Если всех не перебьют.

Снова пришел капитан. С полы его шинели свисали сосульки. Он повел меня к костру. Мы сели на снарядный ящик. Капитан отцепил флягу и протянул мне. Я отказался. Капитан отхлебнул и шумно выдохнул.

– Эх, сейчас бы на печь да бабу под бок. Жаркую такую. А кругом тепло. И тихо. Хоть в последний раз, на прощание, перед отбытием… Ох и вжарил бы!

Я молчал. Я не любил, когда говорили об этом. Что-то тревожное переворачивало мое нутро. Я еще не знал, что оно такое – любовь. В школе, правда, я как-то влюбился. Но то было другое. А потом война. Так ни разу не довелось. Ребята подтрунивали надо мной, заводили охальные разговоры. Я вскакивал и убегал. А вдогонку несся жирный смех моих нечутких друзей. Черт возьми, некому стало надо мной подтрунивать. Девятые сутки наступления…

Минные разрывы перенеслись к переднему краю. На холмах, захлебываясь, заговорили пулеметы. Выстрелило танковое орудие. Заработал мотор тридцатьчетверки. Саперы на мосту перестали стучать топорами и смотрели туда, где разрывы гранат слились в сплошной гул.

Над танком старшего лейтенанта взметнулось пламя, раздался взрыв. Осветительная ракета повисла над передовой. Мне показалось, что там схватились врукопашную. Случалось такое. Низко над нашими головами прошлась пулеметная трасса.

К берегу прибежал командир роты мотострелков. Задыхаясь, закричал:

– Счастливчик! Гвардии лейтенант! Давай! Бей из орудий! Нас жмут к воде! Не выдержу! Моих почти не осталось! Кучка всего! Давай! Не думай!

Мы с капитаном переглянулись. Я не мог раскрыть рот для приказа. Не мог даже для того, чтобы показаться решительнее и старше. Я неуверенно качнул головой из стороны в сторону.

Капитан тихо сказал:

– Правильно, Утюг. Нельзя бить по своим. – И добавил: – Я еще с вечера опасался, что этим кончится.

Он посмотрел на сапёров, застывших на мосту. Зычная команда вонзилась в грохочущую ночь:

– Батальон! В ружье!

Мне хотелось обнять этого человека, но я боялся показаться сентиментальным. Да и времени не было на объятия. Сапёры расхватали автоматы и огнеметы. Тяжелый топот по бревнам настила. Рывок на понтон. На берег. И нарастающее «ура!» понеслось к холмам. Тугие бичи пламени из огнеметов исхлестали темноту.

Я подумал, что огнеметы не лучшее оружие для рукопашного боя. Но саперы не только отбили атаку, а даже расширили плацдарм.

Мост, как позвоночник ископаемого ящера, пригнулся над водой, мертвый и покинутый. Не сдержал капитан обещания…

Через полчаса из тыла пришли другие саперы. Снова стук топоров. Снова разноголосый визг пил. И когда слипаются веки, мне чудится доброе солнце, теплая полянка в лесу, скользкий прутик с ободранной корой, облепленный муравьями. Я стряхиваю их, облизываю прутик и снова сую его в муравейник. Но, когда я с трудом раздирал глаза, то видел морозную ночь, горящие холмы и мост, облепленный саперами.

Небо становилось синим и фиолетовым. Седые кудри снега неподвижно застыли на черных ветвях. Побледнели огни пожаров. Экипажи не спали. Может быть, в эту ночь мы по-настоящему осознали, что на войне тяжело не только танкистам.

Мост прикоснулся к левому берегу. Последние балки настила туго ложились одна к другой, как патроны в обойме. Уже по мосту выносили раненых. Я ждал. Надеялся увидеть старшего лейтенанта или кого-нибудь из его экипажа.

А тот, с подбитым глазом, дрыхнет в тылу. Опять, небось, приставлен к знамени. Ненавижу!

Вестовой передал приказ комбата – явиться в имение.

Комбат был все в той же спальне. Пахло копотью и спиртом. Голубое утро пробивалось сквозь вычурные кружева широкого занавеса. На голом цветном матраце спал начштаба. Штрипки брюк выбились из-под шинели. Комбат обеими руками облокотился о столик трельяжа. Большая русая голова навалилась на ладони. Коптилка из гильзы восьмидесятипятимиллиметрового снаряда. Алюминиевый бидончик. В таких мы храним воду. Эмалированная кружка.

Неземная тоска сжала меня сильнее, чем ночью на берегу.

– Товарищ гвардии майор! Явился по вашему приказанию!

Вымученно посмотрел он на меня красными глазами. Поднялся, как старец, и усадил вместо себя на пуфик.

– Пей, Счастливчик.

– Спасибо, не хочу,

– Пей, твою мать!..

Комбат, всегда такой выдержанный, ироничный, покровительственный…

Я глянул на бидончик со спасительной жидкостью, плеснул в кружку. Спирт опалил меня. Стало теплее. Свет коптилки и возникавшего дня укутывал предметы в фантастические покрывала. Полированная поверхность трельяжа тускнела, расплывалась. В зеркалах в фас и в профиль я различил лейтенанта с ввалившимися глазами. Повзрослел я. Сколько тысячелетий прибавила уползавшая ночь?

– Еще? – Я кивнул. – Комбат ходил по спальне. Из угла в угол. Из угла в угол. – Вернулся кто-нибудь из экипажа старшего лейтенанта?

– Нет.

– А… как там… отдохнули экипажи?

– Нет, товарищ гвардии майор.

– Так… В общем, давай карту. Выведешь роту на шоссе. Речку перейдешь по каменному мосту и сразу разворачивайся в линию. Передний край здесь, возле Вильгельмсдорфа.

– По каменному???..

– Сиди, сиди. Думаешь, мне легче? Стоп, больше не пей, охмелеешь. – Он подсел на край пуфика и обнял меня за плечи. – Да, брат, такие дела. Вечером разведка тихо взяла каменный мост. Сейчас на широком плацдарме уже вся дивизия. Нас ждут.

– Еще вечером??? И вы знали???

– Откуда? Я узнал только ночью, когда саперы пошли в атаку.

– Мы обязаны пройти по низководному мосту! Там столько крови пролито!

– Товарищ гвардии лейтенант, вам ясен приказ? Не дури. Здесь нет пехоты. А у противника сильная оборона. А там вся стрелковая дивизия…

– Но и вчера там не было пехоты, кроме мотострелков! И вчера у противника была сильная оборона! Зачем же нужна была эта ночь???

– Ты что, первый день на войне?

Я шел пошатываясь. Нет, не спирт. Что-то ныло во мне. Что-то раздирало на части. Я боялся, что разревусь, как девчонка.

Не помню, как очутился на мосту.

Льдинки с тихим шелестом обходили сосновые сваи. Спокойная вода. Свежие балки звенели под сапогами, как деревяшки детского ксилофона. Будто и не было ночи.

К чертовой матери! Придумали мне прозвище… Счастливчик! Идут же люди на самоубийство. Возьму и проведу роту по мосту. А убьют – тем лучше. Пусть убивают.

Я быстро шел к берегу по звенящим балкам.

Саперы рыли братскую могилу. Я постарался незаметно проскользнуть мимо. Хорошо, что нет капитана. Только сейчас я вспомнил о нем. Хорошо? Может, его вообще уже нет?

Командиры машин собрались у моего танка. Экипажи ждут команды. Ребята, дотянувшие почти до конца войны. Они не знают обстановки. Ничего они не знают. Моя команда для них закон. А для меня – команда комбата. А для него… Как сказал капитан? «Не могу передвинуть точку!»

Действительно, я же не первый день на войне…

Я проглотил слезы и повторил приказ комбата.

Киев, 1959 г.