Где рукотворные сосновые леса Связуют Самарию с Иудеей, Беспрекословно веришь в чудеса И слышишь повеленья Маккавеев. Отсюда Матетьягу начал бой, Ведя с собой односельчан немногих, И побеждали, видя пред собой На знамени девиз «Во имя Б-га!». Надежда — не покатимся мы вниз, Отдать земли своей мы не посмеем, Лишь только бы не потерять девиз, Который вёл на подвиг Маккавеев.

Носитель утопических идей Услышал глас Всевышнего однажды: — Держи Голаны, глупый иудей Держи покрепче, иль умрёшь от жажды. Брезгливо отмахнулся утопист. Его сомненье никогда не гложет. Он знает, — ведь на то он атеист, — Что голоса такого быть не может. От этих маловодных берегов Я вознести свою молитву смею: — Спаси, Господь, о нет, не от врагов, Спаси страну от глупых иудеев.

В Хевроне нет сверкающих дворцов. В Хевроне получают наши дети В наследство лишь могилы праотцев — Наследье четырёх тысячелетий. Угрюмый камень, пыльная полынь, Здесь жаждет крови Амалек, зверея. И всё ж одна из четырёх святынь Хеврон, как встарь, поныне для еврея. Но может на святыню наплевать, Тот, для кого она предмет сатиры, Готовый променять отца и мать На тень воображаемого мира. «Шалом ахшав!» [2] В слепую. В круговерть. Наивно веря в совесть мировую. Так верили идущие на смерть, Что их ведут помыться в душевую.

Синая мёртвый тягостный пейзаж. Безжизненный. Безводный. Обожжённый. И вдруг, как фантастический мираж, Ямит вставал, в пустых песках рождённый. Струясь сквозь пальмы, солнечный поток Ласкал узор дорожек и газоны. В цветах у моря дивный городок, Насквозь весельем детским напоённый. Не просто городок — рубеж, барьер Для всех на нашу землю претендентов. Сейчас для них желательный пример. Он сделался опасным прецедентом. Ямит… Как по тебе душа болит! Сочувственные вздохи доброхотов. До основанья снесенный Ямит — Автограф близоруких идиотов.

Своим названьем древность воскресив, Ты ярко юность олицетворяешь. С твоих высот я вижу Тель-Авив, Который ты собою защищаешь. В горах бассейн — весёлый водоём. Купаются дома в потоке света. И зреет в скромном колледже твоём Росток шестого университета. Чего же вдруг тревога? Как не знать Твоих творцов и поселенцев кредо? Но только бы тебя не потерять, Как потеряли многие победы.

В Египте вспомнил я свою войну Не потому, что с нами по соседству Звериной злобы ощутил волну, Не потому, что видел море бедствий, А потому война явилась мне В стране, лениво тлеющей на старом, Что даже ночью в беспросветной тьме Водители не зажигают фары.

Как яйцеклетке на процессе алиби, Как морю Мёртвому нужны тюлень и морж, Так Тель-Авиву очень нужен Алленби, Иерусалиму — по зарез — Кинг Джордж Казалось, что привычен, но ограбленным В своей стране я ощутил себя, еврей, Когда назвали в Тель-Авиве «Площадь Рабина», Похерив прошлое — Израильских царей. Назвать бы улицу, без имени которая, Иль вместо Алленби, резоннее вдвойне, А не оплёвывать своей страны историю, Благодаря которой мы в своей стране. Правители, что в наказанье даны нам, Вдруг назовут, израильтян не удивив, В столице улицы Петлюрами, Богданами И парком Сталина украсят Тель-Авив.

Солгал великий Микеланджело. Он Библию знал основательно. Но мрамор кое-где подлаживал В угоду публике влиятельной. Он знал: у них по их конвенции С восьмого дня препуций срезанный. Но католической Флоренции Давид угоден необрезанный. И потому фальсификация Обнажена, не под покровами. Такая вот евреи нация — Оболганы и обворованы.

Уменье ли абстрактно рассуждать? Иль на упрямстве он замешан круто? Или терпенье в катастрофах ждать? Не лучший он. Но избран почему-то. Не примитивных идолов парад. Творец — абстракция. Творец — идея. И то, что Е равно эМ Цэ квадрат, Открылось взору мудрого еврея.

Надеюсь, Б-же, ты меня простил. В традициях еврейских не воспитан, Я, грешный, в день печали не постил, Хоть болью поколений был пропитан. Ведь будь я средь двенадцати в тот час, Стоял бы как Иошуа и Калеб. Не убывали трусы среди нас, А после пост с повинной отбывали. В шесть дней евреями повержен враг, Но грех неверья — помутненье взора. С Аль-Аксы сняли вдруг израильский флаг По подлому приказу мародёра. Давным-давно пора нам поумнеть. Он терпелив, но может хлопнуть дверью, Устав прощать и без конца терпеть Позорное еврейское неверье. Потомки древних иудеев, Тех, В крови которых завелась отрава, Постим и просим, повторяя грех, Свершённый мерзко в день девятый аба.

Подлая ложь, что к стране моей скопом У либералов симпатии нет. Это меня ненавидит Европа, Как ненавидела тысячи лет. Это меня, не убитого газом, В лапы убийцы араба вручить, Чтоб окончательно, главное — сразу Незавершённый вопрос разрешить. Антисемитов фальшивые байки. Снова навет в европейском хлеву. Но, пережив королевства и райхи, И «демократов» я переживу.

Можно сердце моё трансплантировать, Подсадив в грудь врага-иноверца, — Так стараются мир сагитировать, — Ну, а я проживу, мол, без сердца. Трансплантация! Что за название! Эвфемизм заменяет убийство. Моей смерти не скроет желание Агитаторов злобных витийство. Но враги и сейчас просчитаются. Сгинут так, как погибли другие. Сердцем с древних времён называется Иудея и Самария.

Сколько сгинуло в мире народов Со времён дарования Торы. Сколько разных империй, которых След в руинах былых водоводов. А народ мой действительно вечен, Если даже рабыни России Зажигают субботние свечи. От Моисея они до Мессии.

Мир перенасыщен катастрофами. Застревает в горле сгусток слов. Мостовые вымощены строфами Из моих не созданных стихов. Лживых партий опытные клирики С ловкостью зомбируют людей. Где она, к чертям, святая лирика, Если смерть грозит стране моей? Если подлый трюк — размежевание? Если гнев сдержать я не могу? Но в Твоё я верю обещание. Это то, что держит на плаву.