Слово об Ионе Дегене
Я люблю листать толстенный том антологии русской поэзии «Строфы века». Сборники стихов обычно называют «братскими могилами», потому что кроме авторов они мало кого интересуют. Антология Евгения Евтушенко этому определению не соответствует. Грандиозность замысла, впечатляющий объем, профессиональный отбор — все это делает «Строфы века» уникальной книгой. Без малого тысяча имен, из которых только десятки на слуху даже у знатоков поэзии.
Я читаю эту книгу небольшими глотками, открывая на случайных страницах. И вот на странице 701 обнаруживаю совершенно незнакомое имя — Ион Деген. Обратила на себя внимание преамбула, намного более длинная, чем короткое, из восьми строк, стихотворение. Цитирую Евтушенко: «…эти стихи наизусть читали и Луконин, и Межиров, Гроссман процитировал их в романе «Жизнь и судьба» — и все они были уверены, что анонимный автор убит». Далее в преамбуле говорится о чудесном воскрешении и удивительной судьбе автора стиха Иона Дегена.
Долгие годы стихотворение передавалось из уст в уста, возникали разные варианты. Евтушенко выбрал, на его взгляд, лучший. Вот этот стих:
Мой товарищ в предсмертной агонии.
Замерзаю. Ему потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Что с тобой, что с тобою, мой маленький?
Ты не ранен — ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.
Поразили строчки: «Дай-ка лучше согрею ладони я / Над дымящейся кровью твоей». Вот она, жуткая правда войны и обычность, повседневность смерти. Другие строчки произвели меньшее впечатление, особенно обращение «что с тобою, мой маленький?». Какая-то инфантильность, абсолютно не соответствующая «дымящейся крови».
Так бы все это и осталось, но мне повезло. Я познакомился и подружился с Ионом Дегеном. Оказалось, что оригинал стиха существенно отличается от опубликованного в антологии. Приведу его целиком:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Вроде о том же. Но даже запятая в первой строчке совершенно меняет смысл. Это не констатация факта, а обращение к смертельно раненому товарищу, который понапрасну взывает о помощи. Насколько же это сильнее, чем «ему потеплей»! А строчка «Ты не плачь, не стони, ты не маленький»? Разве это сравнится с совершенно проходной строчкой «Что с тобой, что с тобою, мой маленький?» Разница очевидна. Наконец «на память сниму», а не «лучше сниму», и победное «наступать», а не общее «воевать» — всего этого вполне достаточно, чтобы сделать вывод: оригинал намного сильнее евтушенковской публикации и заслуженно находится в ряду лучших стихов о войне.
В один из своих приездов в Израиль Евгений Евтушенко встретился с Ионом Дегеном. Мэтр приготовился услышать благодарность за публикацию, но неожиданно для себя встретил жесткое неприятие автором тех искажений, которые претерпел стих.
Как рождаются такие стихи? Ведь понятно, что автор не грел рук над дымящейся кровью и не снимал валенок с убитого товарища. Как возникли эти метафоры, в которых реальные ужасы войны преломляются в поэтические образы, более правдивые и более потрясающие, чем реальность, их породившая?
В разговоре с Ионом я попытался это понять. И он мне сказал, что точно не знает, а может только догадываться, из каких ассоциаций мог возникнуть стих «Мой товарищ».
До сих пор во снах ужасов к нему приходит увиденное им, семнадцатилетним парнем, тогда, когда смертельно ранило его друга-разведчика Гошу Куликова.
Слово Иону Дегену:
— Он лежал в грязи рядом с железнодорожной насыпью. Всю ночь лил холодный октябрьский дождь. Время приближалось к полудню, и все еще продолжало моросить. Кинжалом я вспорол комбинезон и гимнастерку на его груди. Рана была ужасной. Не рана, а дыра. Над раздробленными ребрами клокотала красная пена. Ручьи крови текли, как лава из кратера. И над всем — два кровавых фонтанчика. А у меня только один индивидуальный пакет. Вощеная бумага, в которую был упакован бинт, не закрыла даже половины раны, а тампон просто утонул в ней. Бинта хватило, чтобы полтора раза опоясать могучую грудь Егора. Я быстро снял нательную рубашку, разорвал ее и пытался перебинтовать его. Егор большой ладонью погладил мои мокрые волосы и едва различимо прошептал: «Зря это ты. Рубашку стоит отдать живому». Больше он ничего не сказал.
— Жуткая история, Ион. А снятые валенки? Неужели и это имеет какую-то связь с реальностью?
— Может, и имеет. Правда, это были не валенки, а сапоги.
И дальше Ион рассказал другую историю. В его взводе командиром танка был Толя Сердечнев. Случилось так, что Толя выпрыгнул из люка своей загоревшейся машины в одном сапоге. Сиденье, отскочив на сильных пружинах, прихватило правую ногу, и сапог остался в танке. Толя носил обувь 46-го размера. Такой размер был только у него и у замкомбата по хозчасти, гвардии капитана Барановского, к которому и обратились с просьбой выдать Толе новые сапоги. Тот объяснил, что у него сейчас, к сожалению, нет сапог для гвардии лейтенанта Сердечнева. Толя поверх портянок обернул ногу куском брезента и хромал по лужам в одном сапоге. Ежедневные обращения к замкомбату оставались без результатов. Немногие оставшиеся в живых танкисты сочувственно смотрели, как Толя таскал налипшие на примитивную обувку килограммы прусской грязи.
— Как командир взвода, — продолжает Ион, — я нес ответственность за своего подчиненного и решил по-мужски поговорить с капитаном. Крепко выпив (после наступления в батальоне осталось считаное количество танкистов, а водка еще поступала на полный штат батальона), я отправился к капитану. Забыв о субординации, не в особенно уважительной манере я заявил, что если завтра гвардии лейтенант Сердечнев не получит сапог, то сапоги мы снимем с гвардии капитана Барановского. Замкомбат стал что-то кричать по поводу военного трибунала, но я уже не слышал, стараясь на выходе не задеть косяки.
Сапог Толя не получил. А тут еще ночной ливень продолжился холодным моросящим дождем. Глина раскисла так, что даже я в своих кирзовых говнодавах с трудом вытаскивал из нее ноги. Что уж говорить о Толином брезенте. Я изложил Толе план экспроприации сапог гвардии капитана. Толя поначалу горячо возражал, но после того, как мы опорожнили кружку с немецким померанцевым шнапсом, согласился, но выразил сомнение, что они справятся с верзилой капитаном. Тогда они уговорили еще командира первой роты, гвардии старшего лейтенанта Серегу, поддержавшего идею тоже не без влияния шнапса. И втроем гвардии офицеры заявились к капитану Барановскому. Капитан лежал на кровати, тоже не шибко трезвый. Толя и Серега взнуздали гвардии капитана с двух сторон, а я приступил к стягиванию сапог. Это оказалось совсем непросто. Капитан брыкался, как мустанг. Мы и представить себе не могли, что у гвардии капитана Барановского такой богатый матерный словарь. Он грозил нам трибуналом и обещал, что сам примет участие в исполнении высшей меры наказания.
Протрезвев, мы с большой опаской ждали завершения проведенной операции. Но, слава Богу, ничего не случилось. Гвардии лейтенант Анатолий Сердечнев фигурял в отличных яловых сапогах. А капитан оказался порядочным человеком. Никому о нашей мальчишеской выходке не доложил. Себе же он получил новенькие сапоги на следующий день.
Так или не так, ассоциации — вещь зыбкая, но родились восемь строк, которые до жути просто и с беспощадной ясностью поведали о том, что есть война. «Пока в строках не выступит живая кровь — поэта еще нет…» — так написал Варлам Шаламов. А кому, если не Шаламову, понимать и чувствовать это. Да, есть такой поэт Ион Деген. Чтобы называться поэтом, совсем необязательно иметь книги стихов и поэм. Достаточно написать восемь строк, в которых выступает живая кровь.
Читая стихи Иона Дегена, читая его рассказы о войне, которые жуткой правдой впечатляют не меньше, чем «Колымские рассказы» Шаламова, изумляясь его биографии, его судьбе, начинаешь думать, какой же ангел-хранитель вел его по жизни.
Ион рано остался без отца. Лазарь Моисеевич Деген был фельдшером, но о его медицинских познаниях и безошибочных диагнозах ходили легенды. За военные подвиги в Японской войне он был награжден тремя Георгиевскими крестами. Трудно себе представить, что должен был совершить военный фельдшер, к тому же еще еврей, чтобы получить три Георгиевских креста.
Овдовев, Лазарь Деген, осуждаемый родней и друзьями, женился на влюбившейся в него девушке на тридцать шесть (!) лет моложе его и на 59-м году жизни стал отцом маленького Иона. Когда Иону было всего три года, отец умер. Много позже Ион услышал о том, что за гробом шло больше людей, чем было жителей в их небольшом городке Могилеве-Подольском. Трудно поверить, но путь от дома до кладбища был разделен на пять отрезков. На первом отрезке отца отпевал греко-католический священник, на втором — мусульманский муфтий, на третьем — православный батюшка, на четвертом — большой друг отца, ксендз, с которым отец иногда запирался в костеле, где они слушали органную музыку. И только на последнем отрезке и на кладбище все шло согласно еврейской традиции. Господи, не это ли храм всех религий, построенный не из камня, а из души и свершений одного человека — Лазаря Дегена?
Когда через сорок два года после смерти отца Ион приехал в родной город, он был рад обнаружить, что память об отце жива. Благодарные земляки, узнав, что он сын старого Дегена, оказывали ему особое почтение и уважение.
С трех лет у Иона была только мама. Мама есть мама, но как нужны пацану отцовская поддержка, отцовский пример! А тут он единственный и главный мужик в доме. Приходится самому догадываться, что значит вести себя по-мужски, постоять за себя, отстаивать по своему разумению свои честь и достоинство. Это далеко не всегда укладывалось в рамки приличного поведения, и тогда ему доставалось от мамы, которая и драла его, как сидорову козу, и плакала одновременно.
Впервые о своей «отрицательной» исключительности Ион узнал от воспитательницы детского сада. Отсасывая кровь из ранки на его ноге от укуса змеи, она негодовала: «Все дети как дети, но именно этого должна была укусить гадюка!»
А во втором классе произошел из ряда вон выходящий случай. Учительницу Розу Эммануиловну раздражал, по ее словам, какой-то бес, живущий в маленьком Ионе. Его энергия выплескивалась наружу и нарушала покой и порядок. Не дано было Розе Эммануиловне педагогического умения направить эту энергию по нужному руслу. И вот однажды, признается Ион, ему удалось во время урока спровоцировать на драку двух сидящих за ним примерных учениц. С удовольствием наблюдая за потасовкой, Ион не заметил, как подошла Роза Эммануиловна, сразу понявшая, чьих рук это дело. Она левой рукой оперлась на парту, а правой сильно ущипнула его плечо. Он чуть не взвыл от боли, но в тот же момент взвыла его первая учительница. В руке у Иона была ручка, и он что есть силы вонзил перо в кисть, опиравшуюся на парту. Можете себе представить? Маленький бандит, да и только. Это что же из него вырастет?
Оправдываясь, Ион утверждает, что никогда не был агрессивен, но имел мгновенную защитную реакцию. Эта реакция выручала его в немалочисленных драках, спасала во время войны и помогала ему во многих послевоенных инцидентах.
В течение всех школьных лет Ион учился легко, все схватывал на лету, но при решении о похвальных грамотах за отличные успехи и примерное поведение с последним всегда возникали проблемы.
Июнь 1941-го. Только что окончен девятый класс, только что исполнилось 16. Началась война. Началась военная эпопея Иона Дегена, отраженная в его потрясающих по силе воздействия рассказах, наполненных жизнью и смертью, взлетами человеческого духа и омерзительными падениями. В этих рассказах ни одного слова вымысла, только одна жуткая, но такая нужная правда.
С первых дней Ион пытался попасть в армию, но от пацана отмахивались, как от назойливой мухи. Мать это только обрадовало, и они отправились в эвакуацию. Но на одной из небольших станций Ион решил отстать от товарняка, увозящего мать на восток, вернулся в Могилев-Подольский, сколотил из таких же пацанов, рвущихся в бой, целый взвод — 31 человек, среди которых было много его одноклассников. В первых числах июля все они заявились в штаб 130-й стрелковой дивизии. Похоже, вспоминает Ион, уже начинался бардак, связанный с поспешным отступлением, и в штабе оставался только один-единственный капитан, который и встретил ребят, готовых воевать. Ребята продемонстрировали, что они не зря проходили военную подготовку в школе. Им выдали каждому по карабину, 100 патронов и 4 гранаты и зачислили в истребительный батальон. В свои 16 Ион стал командиром взвода и оказался на передовой. Безусый парнишка не мог понять, что происходит, почему они отступают.
— Я был убежден, — вспоминает Ион, — что на третий день войны Красная армия победоносно вступит в Берлин, где ее цветами будут встречать немецкие пролетарии. Но почему-то через месяц после начала войны мой взвод сражался на дальних подступах к Киеву, а «немецкие пролетарии» перли на меня в танках и на мотоциклах.
После месяца боев от взвода осталось двое. Ион был ранен в бедро. Не успев отступить со своими, они оказались в немецком тылу и девятнадцать дней пробирались к своим на восток к Днепру. Пробирались по окрестным лесам, боясь заходить в населенные пункты и питаясь тем съедобным, что могли найти в августовском лесу. Наконец изможденные и смертельно уставшие, вышли к берегу Днепра. У них не было сомнения, что на том берегу свои, и они под покровом ночи поплыли. Их разнесло течением. До берега Ион доплыл один. После войны Ион побывал на этом месте и не мог понять, как он, раненый и обессиливший, мог переплыть Днепр. Он выполз на берег и лежал на песке, приходя в себя. Невдалеке, о ужас, он услышал немецкую речь. Вжался в песок и почти перестал дышать. Пронесло. Звуки речи удалились.
Ион дополз до ближайшей хаты за невысоким плетнем и на руках перелез во двор. Его встретил огромный лохматый пес, не издавший ни звука. Почти опираясь на него, Ион добрался до завалинки и сел под окном. Собака обнюхала его раненую ногу, зашла с другой стороны и положила голову на здоровое колено. Только потом выяснилось, что пес был исключительно свиреп и слушался только хозяина. «Божа дытына! — сказала тетка Параска, вышедшая на стук в окно. — Подывись, Сирко нэ чыпае його».
Так Ион оказался не иначе как в посланной ему Богом украинской семье Григоруков. С какой любовью и благодарностью вспоминает он и тетку Параску, и дядю Федора из села Грушевка Полтавской области, спасших ему жизнь! Его помыли, перевязали, накормили и спрятали. Но оставаться в селе было опасно. Здесь расквартировались немцы и вовсю свирепствовали полицаи. «Рискуя жизнью, — вспоминает Ион, — славные украинские люди передавали меня, как эстафету, с подводы на подводу, давали приют в своих хатах, кормили и перевязывали. Не помню, где и когда мы пересекли линию фронта».
Ион попал в полевой передвижной госпиталь. Военврач решил, что ногу надо ампутировать. Это в шестнадцать-то лет остаться без ноги! Ион категорически отказался и был отправлен в тыловой госпиталь на Урале с ногой, которая все еще была в жутком состоянии. Из госпиталя бывшего командира взвода выписали только в конце января 1942 г. Ему все еще 16, и он снова просится на фронт. Но кто же призовет мальчишку, которому до 18 еще полтора года!
Несолоно хлебавши, Ион отправляется на юг и четыре месяца живет в грузинском селе Шрома, окруженный вниманием и заботой гостеприимных грузин. Нога окрепла, прошла хромота. Он освоил работу тракториста. Но война продолжалась, и Ион не мог оставаться в стороне. Узнав, что в тринадцати километрах от села на станции появился бронепоезд, Ион в жаркое июньское утро отправился туда. Ему только что исполнилось 17. Командир бронедивизиона, майор, проверил его документы и попросил нанести на карту обстановку, которую продиктовал. Ион мгновенно выполнил задание.
Майор похлопал его по плечу:
— Отлично, малец, мне нужен такой адъютант.
Не первый раз его назвали мальцом. Ему это было обидно, но что поделаешь, если даже пушок над верхней губой еще не начал пробиваться?
— Спасибо, товарищ майор. Чтобы быть адъютантом, я мог бы подождать призыва в армию.
Майор рассмеялся.
— Так чего же ты хочешь?
— Воевать.
— Выходит, я не воюю? Ладно, пойдешь в разведку. Там замечательные ребята. Вот грамоты им порой недостает.
На фронт они выехали из Грузии в начале июля. Воевать начали под Армавиром. За два месяца доотступались до предгорий Кавказа. Ион быстро заслужил любовь разведчиков-сибиряков и, оставаясь красноармейцем без звания, но уже награжденным медалью «За отвагу», стал их командиром. Он не кичился своей грамотностью и дивился навыкам потомственных сибирских охотников, замечательных воинов. Ион признавался, что для него заслужить их уважение и любовь было куда почетнее, чем все его награды.
Он вспоминает бой на перевале, на высоте 3400 м. К его разведчикам присоединились еще пехотинцы. Всех вместе было 44 человека, и они столкнулись с «эдельвейсами» из отборной дивизии альпинистов. Альпинисты знали, что в снежную бурю на такой высоте надо сидеть в укрытии и пережидать. А Малец (эта кличка хоть ему и не нравилась, прочно за ним закрепилась) представления не имел о правилах поведения в горах, да и гор-то раньше никогда не видел. Могли, конечно, погибнуть все без единого выстрела, но… Сколько еще будет этих «но» на его пути! Они взяли в плен чуть ли не целую роту во главе с обер-лейтенантом. Портрет Мальца, геройского командира, красовался на первой странице фронтовой газеты.
В середине октября 1942 г. Ион Деген был ранен во второй раз. Пули прошили всю правую его половину сверху вниз (вот везение — правую!) — плечо, грудь, живот и ногу. Раненого Иона чудом спасет и притащит к своим разведчик Степан Лагутин.
Снова госпиталь сначала в Орджоникидзе, потом в Кировабаде. За два с половиной месяца, смеется Ион, все зажило, как на собаке, и 31 декабря, в канун нового 1943 г. он был выписан из госпиталя. После этого было танковое училище в Средней Азии. Сам Бог велел бывшему трактористу в грузинском колхозе и солдату в дивизионе бронепоездов стать танкистом.
После окончания училища младший лейтенант Деген, получив новенький танк с экипажем в Нижнем Тагиле, на железнодорожной платформе отправился на фронт.
А дальше еще более удивительная танковая эпоха Иона Дегена, которая закончилась для лейтенанта, командира танковой роты тяжелейшим, казавшимся смертельным, ранением в январе 1945-го. Не случайно и не преувеличение здесь слово «эпоха». Восемь месяцев на острие танковых атак — это эпоха для тех, кому война считала жизнь на минуты. Об этом времени Ион напишет самые блестящие свои рассказы. В них и геройство и трусость, благородство и подонство, подвиги и бессмысленные жертвы, доброжелательность и злобное самодурство. В них и смерть, ставшая привычной и повседневной, и жизнь, в которой всегда есть место любви и дружбе. Ион не пересказывает чужие истории, он пишет только о том, что видел и пережил сам.
Любой ценой — приказывало начальство командиру взвода боевой разведки, лейтенанту Дегену. Для начальства это означало потерю техники, а для танкистов — верную гибель. Почти для всех. Но не для Дегена. Ион был отчаянно смел. На мой вопрос: «Ион, неужели никогда не было страшно?» он ответил: «Еще как было. Но еще страшнее было показать, что тебе страшно».
В том самом бою, когда Толя Сердечнев потерял сапог, Иона Дегена вообще посчитали убитым. Ион и механик-водитель успели выскочить из горящего танка до того, как в нем взорвались боеприпасы, но прибывшие позднее на место ремонтники не знали этого, увидели какое-то жуткое месиво с останками убитых и решили, что весь экипаж погиб. Через много лет Ион привезет жену и сына в бывшую Восточную Пруссию, и они увидят братскую могилу с обелиском, на котором среди имен есть и его имя.
В тяжелейших боях, когда могли уцелеть только единицы, Ион оставался жив. Судьба? Господь? Ангел-хранитель? Кто знает… «Счастливчик» — такое прозвище закрепилось за Ионом.
В каждом рассказе Дегена о войне есть от чего прийти в восторг, хотя главный герой всегда скромно и просто пишет о себе. Здесь упомяну только об одной истории, которая заслуживает пера Шекспира.
У Иона было всего 6 секунд, чтобы выскочить из горящего танка. Он пытался поднять крышку люка, но она не открывалась. Дым сдавил горло. Все… И тут крышка откинулась, на фоне августовского неба появилась голова Ангела. Ион потерял сознание. Когда он открыл глаза, Ангел сидел рядом с ним, лежащим на траве метрах в тридцати от горящего танка. Им оказалась невысокого роста красивая девушка с погонами младшего лейтенанта. Трудно понять, рассказывает Деген, как эта маленькая девушка смогла извлечь его из башни, спустить с высоты двух с половиной метров и оттащить от горящего танка. Ангела-спасителя звали Марина Парфенова. Она была командиром взвода в роте дивизионной разведки. Так началась дружба двух командиров взводов — танкового и разведки.
Когда Ион первый раз увидел ее после своего спасения, первым порывом было обнять, но он вдруг засмущался, осторожно снял ее правую руку со ствола автомата и нежно поцеловал. Такую галантность ее разведчики если и видели, то только в кино.
При малейшей возможности Ион и Марина начали встречаться. Однажды он принес ей три красных георгина, срезанных в разбитой теплице. С цветами к девушке в дыму и огне передовой — какой это был для нее праздник!
Марина ушла на фронт после первого курса филологического факультета. Они оба любили поэзию, но у Иона эта любовь ограничивалась школьным курсом литературы, а от Марины он впервые услышал стихи Бальмонта, Брюсова, Гумилева, Северянина. Они говорили и говорили и не могли наговориться. А расставаясь, отчаянно смелый в бою Ион не осмеливался даже обнять девушку, не то чтобы поцеловать. Он просто пожимал ее руку, как пожал бы своему товарищу.
Разведчики из взвода Марины боготворили ее. В условиях постоянной опасности и ужаса каждодневных смертей, в условиях, когда особи женского пола подвергались массированным атакам изголодавшихся самцов, необычайно смелая девушка Марина сохраняла чистоту и не допускала по отношению к себе никаких вольностей. В ее присутствии разведчики старались удержаться от матерщины. Она казалась не от мира сего — святая!
Однажды, придя на свидание, Ион не застал Марину. Ее, как ему сказал ее командир роты, вызвал майор, начальник разведки. Ион решил дойти до майора и там подождать Марину. Из-за дверей он услышал, как майор, срываясь на визг, обзывал Марину последними словами за то, что она ему отказывает. Ион рывком распахнул дверь, слегка отстранил Марину, стоявшую перед майором по стойке смирно, и всего себя вложил в удар. Майор плашмя грохнулся на спину, и лицо его залилось кровью из носа. Поднявшись, он пообещал лейтенанту, что тот штрафным батальоном не отделается, а получит высшую меру. Марина удержала руку, готовую повторить удар. В результате Марина не получила орден, к которому уже была представлена, а за Иона пришлось вступиться генералу.
Был момент, когда обе непорочные души были в шаге от интимной близости. Марина потом призналась расстроенному Иону, что желала его, может быть, еще больше, чем он, но по неумелости обоих боялась забеременеть и быть отправленной в тыл.
Находясь в госпитале, Ион получал теплые, полные неизрасходованных чувств, письма от Марины. И пусть пути их в дальнейшем разошлись (неисповедимы не только пути Господни), история первой любви Иона Дегена удивительна и неповторима.
В только что упомянутом госпитале Ион оказался после тяжелейшего ранения зимой 1945-го. Проникающее ранение головы, открытый огнестрельный перелом верхней челюсти, семь пулевых ранений рук, четыре осколочных ранения ног. Ион то приходил в себя, то вновь терял сознание. Начался сепсис. Надежд на выживание не было никаких. В этот момент (опять случай? сколько их на счету Дегена?) в госпиталь из Свердловска приехал консультант, профессор Василий Дмитриевич Чаклин и назначил ему пенициллин внутривенно каждые три часа, несмотря на возражения начальника отделения («Пенициллин у нас на вес золота, и мы даем его только тяжело раненым, у которых есть шанс выжить, а этот протянет не больше недели»). То, что Ион выжил, было несомненным чудом, и в сотворении этого чуда у Бога были соавторы — Ион Деген с его несокрушимой волей к жизни и Врач с большой буквы В. Д. Чаклин, не признававший безнадежных случаев.
Через много лет, после успешной защиты кандидатской диссертации, Иона подошел поздравить профессор Чаклин, но не с успешной защитой, а с тем, что тот не испугался поблагодарить одного из своих учителей, женщину, которую, и это было известно, терпеть не могли многие из членов совета. Каково же было изумление профессора, когда он узнал, что Ион тот самый танкист, который не просто выжил, а стал еще хорошим врачом.
С этого дня не прерывались дружеские отношения между профессором и его бывшим пациентом, а ныне коллегой. Василий Дмитриевич внимательно следил за научными работами Иона Дегена, по-отечески гордился его успехами. Он пригласил Иона на свое восьмидесятилетие. На торжественном заседании ученого совета, посвященного этому событию, ученого с мировым именем поздравляли, величали, вручали адреса, цветы и подарки. У Иона к этому моменту была готова уже докторская диссертация, и он привез ее в Москву для представления к защите. В своем ответном слове юбиляр поблагодарил всех, но особо выделил Иона Дегена, сказав, что его докторская диссертация — лучший подарок, который он получил.
Все это было много позже, а пока в 1945-ом Ион медленно выздоравливал. Он перенес несколько операций, учился есть и ходить. В июне он выписался из госпиталя. Ему ровно 20. Надо бы закончить 10-й класс, но садиться за школьную парту боевому офицеру как-то несолидно. Ион решает сдать выпускные школьные экзамены экстерном, успешно это делает и поступает в Киевский медицинский институт. Однако в первые же дни учебы он столкнулся с тем, что не успевает за время перерыва на костылях преодолевать расстояние между удаленными друг от друга кафедрами и опаздывает на занятия. Ион попросил перевести его в Черновицкий мединститут, где кафедры были расположены более компактно, и проблема перехода с одной на другую исчезла.
Учился Ион блестяще, но если бы только этим ограничивалась его жизнь. Началось время борьбы с космополитизмом.
После школы Ион, по его определению, был ортодоксальным комсомольцем. На фронте он стал членом партии и свято верил в гениальность Верховного. Даже после развенчания культа вождя Ион продолжал верить в безупречность системы. Тупость, доходящая до идиотизма, с которой ему пришлось столкнуться уже в институте, казалась ему местным проявлением, не носящим общего характера. Прозревание было очень медленным, как выздоровление после долгой и тяжелой болезни.
Приведу только один случай. На семинаре по биологии студент Деген попытался объяснить ассистентке, почему в его понимании дарвинизм не состыкуется с марксизмом. У той не хватило ума, чтобы растолковать студенту его заблуждение, зато хватило, не знаю чего, пожаловаться на Дегена в партком. Партийное бюро гневно заклеймило недостойное поведение студента Дегена и решило ограничиться, учитывая его боевые заслуги, а также излишнюю горячность, связанную, возможно, с наличием в мозгу инородного тела (осколок в голове никогда не был извлечен), требованием в присутствии всей группы на следующем семинаре заявить, что заданный вопрос и последовавшая за ним дискуссия были следствием его недомыслия и недостаточного знания материала. Деген не был бы Дегеном, если бы согласился. Он уперся и, вот наглость, попросил объяснить, в чем именно он ошибается. Секретарь взорвался и предложил исключить студента Иона Дегена из партии.
Дальше слово Иону.
— Меня просят подождать в коридоре. Вместе со мной выходит член парткома, профессор Михаил Михайлович Зотин и находит слова, удержавшие меня от безрассудного шага. «Садитесь, отрок, — сказал он мне, указав на стул. — Я сейчас скажу вам нечто такое, что не решился бы сказать даже некоторым проверенным друзьям. Вы, конечно, дурень, но из тех, на которых можно положиться. Какого черта вы уперлись сейчас? Думаете, вы один такой разумный? Если бы только дарвинизмом ограничивалось то, что у нас сейчас творится! А я молчу, и другие молчат, чтобы не погибнуть бессмысленно, защищая свои маленькие принципы. Галилей, между прочим, отказался от более принципиальных положений, чтобы не пойти на костер. Выживите, дурень вы этакий. Вот что для вас сейчас самое главное. И не только для вас…» Он задумался и продолжил другим тоном: «Короче, некогда мне с вами болтать. Посидите, пока вас вызовут. Войдете, повинуйтесь и кайтесь. Я с вами ни о чем не говорил, и вы меня не слышали. Покаяние — ваша добрая воля», — и Михаил Михайлович вернулся в кабинет. Через несколько минут и меня пригласили туда. Я каялся, — завершил Ион свое воспоминание.
Но больше всего в ту пору досаждали не партийные догмы, а свирепствующая кампания против «безродных космополитов». Ион не спускал оскорбительных выпадов в свою сторону, и дрался, доказывая, что он всего лишь еврей, а не безродный космополит. Репутация студента-отличника и фронтовое прошлое спасали его от административных и даже судебных наказаний.
Однажды Ион, проходя мимо студенческой очереди в библиотеке, услышал змеиное шипение «у-у-у, жидовская морда», и здоровенный парень без всякой причины ударил его в левый глаз. Сработала мгновенная реакция (помните перо, вонзенное в руку учительницы), и через несколько секунд верзила, согнувшись пополам, орал, как недорезанный кабан. Ион ходил, опираясь на палку. Это была дюймовая труба из нержавеющей стали, залитая свинцом. Она не только помогала в ходьбе, но и служила для тренировки мышц. И эта палочка, описав с хорошей скоростью дугу между ногами верзилы, вдарила по тому, что было между ног.
Считая, что инцидент исчерпан и что даже вспухший фонарь под глазом неплохо компенсирован ударом в промежность, Ион решил покинуть место происшествия. Но спиной почувствовав опасность, он оглянулся, и как раз вовремя, чтобы ударом палочки по ногам остановить еще одного нападающего. А дальше, когда налетела целая орава, Иону, слава Богу, помог его друг Захар, с которым они учились в одной группе и который на фронте тоже был танкистом. Они стали спиной к спине, заняв круговую оборону, и дрались не столько руками и ногами, сколько головой в физическом смысле этого слова. Они хватали за грудки налетавших на них пятикурсников, резким движением рвали их на себя, изо всей силы ударяли их головой в лицо и опускали на пол, уливающихся кровью. Драка исчерпалась, когда к первым двум прибавились еще шестнадцать пятикурсников со сломанными челюстями или носами.
Драку эту замяли. Антисемитизм процветал, поощрялся, но не назывался своим именем. Какой может быть антисемитизм в стране, славящейся своим интернационализмом и дружбой народов? Больший цинизм трудно было придумать. Библиотекарша, бывшая свидетелем, подтвердила, что не Ион был зачинщиком. Однако и восемнадцать не понесли наказания. Зачем же наказывать пытавшихся побить евреев? Но тут евреи сами, вопреки легенде об их слабости и покорности, за себя постояли, примерно наказав ораву антисемитов.
На год позже (после окончания второго семестра ему пришлось целый год пролежать в госпитале — сказались результаты ранений), в 1951 году Ион Деген с отличием окончил медицинский институт, а затем прошел специализацию на кафедре ортопедии и травматологии Киевского института усовершенствования врачей. Однако между «окончил» и «прошел» случилась история, которая заслуживает быть рассказанной.
Долгие месяцы, проведенные в госпиталях, собственные увечья и сострадание к увечьям других вызвали желание быть не просто врачом, а врачом-ортопедом. Готовясь к этому, Ион параллельно с занятиями в мединституте посещал лекции по механике в университете. Будучи студентом, он уже имел научные публикации. И вот заседает комиссия по распределению молодых специалистов. В личном деле Иона Дегена две рекомендации в аспирантуру от известных профессоров, один из которых главный ортопед-травмотолог Украины. Ведет заседание комиссии приехавший из Киева начальник отдела кадров Минздрава.
— Поедете врачом-терапевтом в Свердловскую область, — решает он.
— Я инвалид Отечественной войны второй группы и имею право на свободный диплом. Но я согласен ехать куда угодно, только ортопедом.
— Советская власть, — грубо пресек его начальник кадров, — не для того тратила деньги на ваше образование, чтобы вы ставили ей условия.
Никто не мог поверить, что это произошло. Антисемитизм? Да, но не до такой же степени! Смириться? Это не для Иона Дегена.
Хождение по кабинетам Минздрава в Киеве оказалось бессмысленным. Потеряв несколько дней, Ион направился в ЦК компартии Украины. Его снова гоняли из кабинета в кабинет, пока в одном из них Ион не услышал от нагло и цинично ухмыляющейся рожи, что у еврея есть возможность доказать свою преданность Родине, только согрев своим сердцем вечную мерзлоту.
Ион ощутил полную беспомощность. Казалось бы, не вырваться из злобного, уверенного в своей безнаказанности круга. Но есть еще Москва и наивная надежда, что столичные начальники утихомирят украинских антисемитов. Однако в Москве оказалось еще хуже. Ровно в девять Ион приходил в бюро пропусков ЦК ВКП(б) на площади Ногина. Вдоль стены располагались кабины с телефонами, и чтобы попасть на прием, надо было набрать необходимый номер и подробно изложить свое дело. В случае успеха одному из офицеров МГБ, сидящему в окошке, давалась команда выписать пропуск. Выслушав рассказ Иона, телефон каждый раз объяснял, что он обратился не по назначению и давал другой номер. Ожидающих было много, и Ион снова и снова занимал очередь к телефону. Так прошло два дня. На третий день после бессонной ночи в девять часов утра он снова был на площади Ногина. После очередного телефонного разговора, ничем не отличавшегося от всех предыдущих, Ион не выдержал. Сказались и боль в зарубцевавшихся ранах, и накопившаяся обида. Ион рванулся к ближайшему окошку, и капитан МГБ, обалдев от неожиданности, услышал отборнейший мат. Он высунулся из окошка, пристально посмотрел на явно своего человека и его орденские планки и вдруг неожиданно спросил:
— Кем был на фронте, служивый?
— Танкистом.
— В каком корпусе?
— Во второй отдельной гвардейской бригаде.
— Иди ты! Да мы, бля, соседи! Я в сто двадцатой. Слыхал? Стой, да ты, часом, не тот взводный, что первым вышел на Шешупу?
Постепенно остывая, Ион утвердительно кивнул головой.
— Ну, бля, недаром тебя Счастливчиком называли. Надо же тебе нарваться как раз на меня. Чего тебе в ЦК-то?
Эмгэбист выслушал рассказ, попросил партбилет и паспорт и тут же позвонил по внутреннему телефону.
— Ну, бля, и вправду ты Счастливчик, — повторил он. — Иди на прием к зав. админотдела.
Около получаса, не прерываемый ни разу, Ион рассказывал заведующему административным отделом о себе, о распределении, о горечи и обиде. Даже впервые произнес слово «антисемитизм». Тот мягко пожурил его, напомнив, что коммунист не должен обижаться на свой Центральный Комитет. Тут же он позвонил в Киев и приказал заведующему административным отделом ЦК КП(б) Украины немедленно обеспечить зачисление Иона Дегена в клиническую ординатуру кафедры ортопедии и травматологии Института усовершенствования врачей. В Киеве, похоже, попытались возразить, на что из Москвы последовал раздраженный ответ: «Значит, будет один из 184!»
Так, среди 184 врачей, принятых в 1951 году в клиническую ординатуру, Ион Деген оказался единственным евреем. Но это еще не конец истории.
Наступил радостный день, когда профессор, заведующий кафедрой ортопедии, велел ему явиться на работу. Прошло три недели, наполненных тяжелой, но любимой работой. Подошел день получения первой врачебной зарплаты. Событие само по себе значимое, а тут еще и денег осталось на пару трамвайных билетов. Голодный и усталый, около получаса Ион простоял в очереди, чтобы услышать от кассира, что он не числится в ведомости на зарплату. Главный бухгалтер, к которому Ион тут же обратился, посоветовал немедленно отправиться к директору. В приемной директора сидели члены ученого совета, ожидая начала заседания. Иону сказали, что у него есть минут 15–20, и он может зайти. В огромном кабинете во главе длинного Т-образного начальственного стола под большим портретом товарища Сталина в тронообразном кресле восседал директор — многопудовый мужчина с крупным жирным лицом и маленькими глазками. Сбоку, на краешке стула присела рыжеволосая дама, секретарь парткома института.
— Клинический ординатор кафедры ортопедии? Деген? Впервые слышу.
— Простите, профессор, вот копия приказа по министерству. Оригинал вам был вручен три недели назад.
— Понятия не имею, — и директор снова спросил фамилию и снова повторил, что слышит ее впервые.
— А чего это вы с палочкой ходите?
— Ранение.
— Ранение, значит. При эвакуации или баловство какое?
— Нет, в танке. Во время атаки.
— Да ну! А я-то думал, что это у вас с детства. Значит, ранение?
— Да.
— На фронте, говорите?
— Да.
— А как же! У вас, говорят, целая куча орденов, — и директор перечислил ионовские ордена, что свидетельствовало о полной осведомленности директора и очевидном его желании поизмываться над кажущимся беззащитным еврейчиком. Иону, опиравшемуся на палку, даже не предложено было сесть. Блинообразное лицо директора мерзко осклабилось:
— А говорят, что ордена можно купить в Ташкенте.
Этого стерпеть Ион не мог. Он поставил свою тяжелую палку в угол буквы Т, подошел к директору, вытянутой левой рукой схватил вышитую сорочку вместе с волосами на груди, рванул на себя и тут же прямой правой всего себя вложил в удар. Алая струя хлынула из разбитого носа и два багрово-синих кровоподтека мгновенно вздулись, еще больше сузив маленькие глазки. Рыжая секретарь парткома издала мощный вопль, услышанный в приемной. Распахнулись обе половины двери, и появились члены ученого совета. Ион схватил свою палку и голосом, которым когда-то, перекрывая грохот танка, отдавал команды, произнес:
— Я тебе, падло, покажу, как можно купить ордена в Ташкенте!
И сквозь расступившуюся толпу профессоров быстро вышел из кабинета.
Через полчаса Ион уже был в Министерстве здравоохранения. Замминистра по кадрам уже ждал его, оповещенный обо всем, что произошло у директора института. Сразу же с порога он обратился к нему на «ты». После подробных вопросов и восторженных междометий замминистра сказал, что утром он может вернуться на работу, и место в общежитии для него уже приготовлено. Так закончилась эта история.
Начались годы становления Иона как врача и ученого. Словно губка он впитывал опыт своих учителей и получал свой собственный, работая с полной отдачей. Редкие посещения симфонических концертов в то время были для него единственным отвлечением от работы, которое он себе позволял. В своей книге «Портреты учителей» Ион Деген вспоминает всех поименно, и тех, кто служил ему примером, и тех, которых не хотелось называть даже коллегами. Среди первых был прекрасный врач Владимир Иннокентьевич Шастин, жизнью своей осознавший то, что Ион понять пока не мог.
Когда-то, еще в 1945-м, Ион попал на литературную встречу в будущий ЦДЛ, которую вел не кто-нибудь, а Константин Симонов. Молоденький лейтенант среди других стихов прочитал строчки:
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное, мы выжили с тобой.
А правда что? Ведь так оно ведется.
Что тут началось. На самого Сталина руку поднял! На какого Сталина? Для него Сталин был непогрешимым и гениальным вождем, а полководцем разве что полковник, командир их танковой бригады. Выручил Симонов, защитив начинающего поэта, который, по его словам, сидя в танке, и генералов-то вряд ли видел.
Долго после этого Ион никому не читал своих стихов. Только несколько самых близких ему людей знали, что он их пишет. Доктору Шастину во время одного из совместных дежурств в больнице Ион рискнул прочитать несколько фронтовых стихов и только что написанный стих «Ночь в канун Первомая». В нем Ион разговаривает с украшенной к Первомаю улицей, много повидавшей на своем веку. Ее топтала конница и танки срывали мостовую. Она видела погромы и слышала революционные марши.
Улица, скажи мне, ты запомнила?
Люди, к сожаленью, забывают.
Забывают светлое и темное.
Забывают, как оно бывает.
И чуть дальше:
Улица гирляндами увенчана,
Но беда кричит в ее наряде.
Разве может плачущая женщина
Спрятать горе в пудре и в помаде?
А может, это все в прошлом, и не стоит об этом вспоминать в канун праздника?
Почему же Иону не по себе:
Тесно так и так чего-то трудно мне
На твоих просторных тротуарах.
И тут возникают строчки, в которых с поэтической глубиной отразилась сегодняшняя жизнь улицы, отразилось Время:
Исстрадалась улица топтанием
Робких и запуганных прохожих…
На доктора Шастина стих произвел сильное впечатление, и он очень точно заметил:
— Знаете, Ион, в вас одновременно живут два разных человека. Один — с мозгами, до стерильности промытыми советским воспитанием, другой — с сердцем, которым написаны стихи. До второго советская власть, к счастью, не добралась. Вы ведь коммунист, слепо верящий в систему, а я один из миллионов, без вины уничтожавшихся в советских концентрационных лагерях. Можно все приписать человеку и объяснить культом его личности. Но именно система породила чудовище и его культ. Сердцем вы почувствовали правду. Уверен, что вы придете к ней и мозгом.
После короткой паузы добавил:
— Правда, при вашем темпераменте это может сильно усложнить вашу жизнь.
Общение с доктором Шастиным ломало стереотипы. Это было задолго до появления гулаговской литературы, и рассказы доктора Шастина о его трагической судьбе производили на Иона ошеломляющее впечатление. Они разрушали в его сознании казавшиеся незыблемыми коммунистические идеалы.
История доктора Шастина заслуживает хотя бы краткого изложения. Во время войны он был майором медицинской службы, начальником госпиталя. Госпиталь расположился в небольшом румынском городке. И вдруг, чего не бывает на войне, уже тыловой городок захватили немцы. В госпитале две тысячи раненых. К нему подкатывают немцы на мотоциклах во главе с офицером. Доктор Шастин встал у входа в белом халате и сказал по-немецки, что войти в госпиталь они смогут, только убив его. В госпитале только раненые, и если офицер не верит его слову, то он может надеть халат и произвести инспекцию. Если в госпитале обнаружится хотя бы один не раненый, он волен поступать с начальником, как ему будет угодно. Поверил немец или просто не имел времени на проверку, не столь важно. Важно, что немцы оставили госпиталь, а ночью совсем ушли из городка. На следующий день Смерш (если забыли, это сокращение от «СМЕРть Шпионам») арестовал майора Шастина за то, что он позорно сдал госпиталь в плен.
Весь персонал госпиталя и все раненые обратились с письмом, в котором свидетельствовали о том, что доктор Шастин не предатель, а герой, которому они благодарны за спасение. Бесполезно. Смершу никто и ничто не указ. Чем больше посадят, тем выше оценка их работы. А виновный — невиновный, какое это имеет значение.
Приходится опустить перипетии лагерной жизни доктора Шастина. Хлебнул он эту жизнь полной чашей, но слово все-таки не о нем, а о Дегене.
Однажды, после того, как Владимир Иннокентьевич высосал на глазах у Иона пару ампул кофеина и закурил сигарету, тот не удержался и сказал, что с больным сердцем ему противопоказаны и сигареты и кофеин. Иону запомнился ответ: «Вы правы, и то мне противопоказано, и это. Но главное, мне противопоказано покорно сносить то, во что превратили мою Россию». Над могилой своего учителя уже начавший прозревать Ион Деген громогласно назовет его смерть политическим убийством.
Сколько раз Иону приходилось отстаивать свое достоинство силой рук. Не в его характере было увещевать подонков или не обращать внимания на их оскорбления.
Однажды он спустил с лестницы зарвавшегося зятя секретаря обкома с медалью Героя, который в ответ на замечание Иона кинул с презрением: «А ты чего гавкаешь, еврейчик?» Так случилось, что через некоторое время они встретились вновь, но уже в совершенно другой ситуации, и этот зять и Герой, хлебнув спирта, плакался «еврейчику», что променял любовь и верность на шоколадную жизнь. Не начал ли он прозревать, когда кубарем летел с лестницы?
Кстати, о Герое. Ион Деген дважды представлялся к этому званию, но было кому недолюбливать строптивого и несдержанного лейтенанта, и звание Героя ему так и не было присвоено.
Расскажем еще об одной необычной истории, в которой Ион проявил не только бойцовские качества, но и благородство истинного врача.
Ион собирался сесть в такси, когда из ресторана вышли три прилично одетых мужика и подошли к машине. «Простите, такси занято», — вежливо сказал Ион. Один из мужиков, с пренебрежением глянув на невысокого Иона, оттолкнул его: «Ладно, иди, иди». Ион мгновенно вернул толчок, но более сильный. Мужик зацепился за бордюр, упал и покатился по газону, спускавшемуся к Днепру. Второй мужик размахнулся, чтобы ударить, но не успел. Ион ткнул его концами пальцев распрямленной ладони в солнечное сплетение, и тот согнулся под прямым углом, издавая нечленораздельные звуки. Ион уже начал садиться в такси, когда третий, оторопевший поначалу, подскочил к машине с криком: «Ах ты, жидовская морда!» Ион наотмашь ударил его своей уникальной палкой по ногам, сел в такси и уехал. Инцидент был настолько обычным для Иона, что он тут же о нем забыл и никогда бы не вспомнил, если бы…
На следующий день врач Деген начал рутинный обход своих палат. В одной из них, это был шок, лежал третий мужик, пострадавший от палки. Стараясь оставаться спокойным, Ион осмотрел сломанную голень и сказал, что необходима операция.
— Кто будет оперировать? — мужик, конечно же, узнал вчерашнюю «жидовскую морду».
— Я. Но если у вас есть возражения, могу перевести вас в любую другую больницу. Между прочим, мне довелось оперировать высокопоставленного эсэсовца. У его кровати круглосуточно дежурили офицеры госбезопасности. Вы представляете, как я люблю фашистов, но я выхаживал его, как родного брата. Мне сказали, что его казнили, как военного преступника, но это было уже не мое дело.
Мужик наверняка слышал если не раньше, то от нынешних его соседей по палате о золотых руках хирурга Дегена. За три месяца до этого Ион Деген пришил оторванную руку двадцатишестилетнему слесарю-сантехнику. Это была первая в истории медицины успешная операция такого рода. Налетевшим журналистам Ион пытался объяснить, что только по отдаленным результатам можно будет делать выводы, но где уж там удержать сенсацию. О пришитой руке узнали все.
Тысячи операций разной сложности пришлось проделать Иону Дегену за его долгую врачебную жизнь. Но он признается, что никогда ни до, ни после так не волновался, как перед операцией пострадавшего от его палки мужика. Операция не относилась к категории сложных, но ее результат имел для Иона принципиальное значение. Слава Богу, все прошло благополучно. В подарок от пациента, который оказался главным инженером крупного завода, Ион получил красивую черную кожаную папку с монограммой: «Глубокоуважаемому… от благодарного…» На этом бы и поставить точку. Но не хватило ума или такта у главного инженера, и он выразил сожаление по поводу прискорбного случая, оправдываясь тем, что был пьян, а так он любит евреев и имеет их в большом количестве среди друзей и коллег. Как же неприятны Иону были эти слова о любви к евреям!
Ион вспоминает Дело врачей. Он задыхался наяву, как в ночном кошмаре, когда кто-то или что-то сжимает горло. Всеобщая подозрительность и почти нескрываемая ненависть, обвинение всех евреев в предательстве, увольнения или смещения с должностей — вся эта вакханалия грозила закончиться депортацией евреев в отдаленные края, где они должны были смыть честным трудом легшее на них позорное пятно. Это ли не фашизм — обвинять весь народ целиком, включая Иона Дегена, трижды раненого, чудом уцелевшего, у которого вся грудь в орденах и медалях. Где оно, объявленное равенство и братство всех народов? Или всех, кроме еврейского?
Все болезненнее Ион ощущал, что он человек второго сорта. Несмотря на золотые руки хирурга. Несмотря на докторскую степень и открытую им магнитотерапию.
Летом 1976 г. доктор медицинских наук Ион Деген, работавший рядовым врачом в больнице, получил приглашение на семинар в Томск, где ему предлагалось, как первооткрывателю, выступить с лекцией о лечебном действии магнитных полей. С письмом из Томска Ион пришел к главному врачу, и тот сказал, что на командировку денег нет. К ноябрю, когда должен был состояться семинар, Ион успел забыть о приглашении. И вдруг по домашнему телефону звонок: «Ион Лазаревич, с вами будет говорить министр здравоохранения, академик Петровский». С чего вдруг? Рядовой врач в Киеве и министр в Москве?
— Вы почему не в Томске?
— Главный врач не дал мне командировки.
— Немедленно вылетайте.
Заметим в скобках, что за год до этого Деген был приглашен на конгресс в Японию. Все расходы — полет, гостиница, взнос за участие, содержание — за счет японцев. В Японию ушел ответ за подписью Петровского, что д-р И. Л. Деген, к сожалению, не может прилететь, так как у него осколок в мозгу, и он не переносит полетов. Деген узнал об этом ответе только через пять лет от японского профессора-ортопеда на конгрессе в Бразилии, но тут он неожиданно попал в точку:
— Не могу лететь, у меня осколок в мозгу, и я не переношу полетов.
Минутное молчание, затем короткое «не дурите, вылетайте немедленно», и разговор закончился. Не успел Ион сообразить, что делать, как позвонил на этот раз замминистра здравоохранения Украины, с которым Ион был в дружеских отношениях:
— Ион, иди к своему дурню и получи командировочные. Билеты уже заказаны.
Ион пошел к «своему дурню». Тот, по-видимому, успел получить взбучку и сидел красный как рак.
— Идите в бухгалтерию и получите командировочные.
— Сколько?
— Как положено. Два шестьдесят в сутки.
Ион закусил удила:
— Нет, за такие деньги не поеду. Десять рублей.
Это был, замечает Ион, единственный в его жизни случай стяжательства.
— Положено два шестьдесят в сутки.
— А положено доктору медицинских наук работать рядовым врачом в больнице под вашим руководством? Так что, либо платите, либо сами летите в Томск.
Ну не наглец ли?! Можно только догадываться, что про себя подумал главврач, но куда денешься, велел заплатить. Иону запомнилось гостеприимство томичей и теплый, уважительный прием на семинаре.
Вскоре семья Дегенов улетела в Израиль. Началась новая глава в жизни Иона Дегена. Проблем было выше головы. Что-то нравилось, что-то вызывало неприятие. В крайних случаях дело доходило даже до непереводимого на иврит танкистского мата. Но постепенно и он привыкал, и к нему привыкали. Главное, не было пресловутой инвалидности по пятой графе, от которой он страдал гораздо больше, чем от ран, полученных на фронте.
Израиль в лице Иона Дегена обрел выдающегося ортопеда. Он лечил, писал статьи и книги, выступал на международных симпозиумах. Не заставило себя ждать мировое признание его заслуг. Но прежде всего он оставался Врачом, нерушимо выполняющим клятву Гиппократа: «В какой бы дом я не вошел, я войду туда для пользы больного…» Пациент-араб и пациент-еврей ничем не отличались для него друг от друга. Что следовало за черточкой, не имело никакого значения.
Однажды, это было до интифады, араб из Газы, работавший на ремонте помещения, попросил посмотреть его полугодовалого ребенка. На следующий день он привез завернутого в пеленки младенца, который успел обкакаться с головы до ног. Ион помыл малыша под струей теплой воды из крана, тщательно обследовал его и назначил лечение. На протяжении семи месяцев он следил за результатами, пока не убедился, что ребенок полностью здоров.
Немало арабов обязаны Иону своим излечением. Но были и другие столкновения с арабами. После начала интифады по доброй воле раз в неделю Ион ездил в Шомрон, так на иврите зовется Самария, безвозмездно оказывать ортопедическую помощь поселенцам. Ездить по дорогам Самарии небезопасно, и начальство снабдило его американским пятнадцатизарядным пистолетом «Ругер».
Каждый раз, переезжая из одного самарийского городка в другой, Ион ехал по пустынной дороге с крутыми поворотами, проходящей по узкой, глубокой лощине. Это опасное место он всегда старался проехать на максимальной скорости. Дальше рассказывает Ион:
— На сей раз я не смог увеличить скорость. Впереди меня медленно плелся зеленый арабский «Форд»-минибус. В зеркале заднего вида я увидел точно такой же автомобиль, прижимающийся к моей машине. Я открыл окно, взял свой «Ругер» в левую руку и прицелился в идущий впереди автомобиль. Он припустил и скрылся за поворотом. Я остановил машину посреди дороги. Объехать меня было невозможно. Не выключая мотора, вышел из автомобиля. С «Ругером» уже в правой руке подошел к «Форду», стоявшему метрах в пяти позади моей «Вольво». За баранкой сидел араб лет двадцати пяти. Увидев «Ругер» в моей руке, он перестал дышать и стал белее мела.
— В этом пистолете пятнадцать патронов. Если я увижу тебя за мной, пятнадцать пуль будут в твоей башке. Мое идиотское правительство, конечно, посадит меня в тюрьму. Но в тюрьме я буду живым. А ты будешь трупом. Понятно? — и завершил эту речь лучшим образцом из моего танкистского репертуара.
Не знаю, понимал ли он по-русски, вполне мог окончить университет им. Патриса Лумумбы, но впечатление было такое, что он все понял. Я сел в автомобиль и уехал, а он остался стоять.
В следующую среду перед началом приема в кабинет заскочил знакомый таксист.
— Ну, доктор, наделал ты переполох в арабских селах. Рассказывают, что здесь на «Вольво» разъезжает хромой доктор-руси, совершеннейший бандит. У него не пистолет, а настоящая пушка. Но здесь же говорят, что этот хромой доктор-руси друг арабов. Однажды в больнице, куда не мог попасть араб, он отмывал от говна арабского младенца и вылечил его.
Да, маленькая страна Израиль. Что бы ни случилось, моментально становится известно всем.
Ион Деген, кроме всего прочего, активный член организации ветеранов войны. Российское посольство устраивает праздничные приемы в честь ветеранов. Им регулярно вручают юбилейные награды.
Юрий Солодкин
