Фантастический прорыв Советов в середине января 1945 года обозначил конец войны на Западном фронте. Бои еще продолжались. Между Экс-ла-Шапель и Рейном еще наблюдалось отчаянное сопротивление, когда, оправившись от памятной взбучки в декабре 1944 года, союзники пошли в наступление.

Но дела на востоке были такими, что немецкое командование должно было выбирать, и оно пожертвовало Западным фронтом, оттянув оттуда самые мощные дивизии и самую значительную часть танков.

На левом берегу Рейна не было больше ничего, кроме частей прикрытия. Все, что представляло ценность, было брошено на беспощадную битву, разворачивавшуюся между Вислой и Одером.

Никогда еще Советы не включали в бой столько живой силы и особенно такой совершенной техники. Когда они проходили, все трещало, как замшелый лес. Пали Лодзь, Познань, русские танки тысячами катились к Бромбергу, как и к Бреслау, Восточная Пруссия была раздавлена. Спешно спасали мощи Гинденбурга прежде, чем взорвать знаменитый памятник Танненберга. Повсюду разливалось наступательное море противника. Тысячи деревень были в огне пожарищ. Дикий лай газующих танков раздавался уже внутри самой территории Рейха, сея ужас.

Зима в этом месяце была исключительно суровой. Жители регионов миллионами бежали перед угрозой захвата большевиками, жестокость которых наводила страх на каждого немца.

Уцелевшие и сбежавшие, кто видел советскую оккупацию в самом ее начале, рассказывали в нетронутых еще деревнях отвратительные подробности. Целые провинции снимались с места и уходили.

На всю технику, способную катиться на колесах, грузили население больших городов: десяткам тысяч женщин и детей приходилось оставаться в пургу дни и ночи, по пятьдесят-шестьдесят человек на открытых платформах железнодорожных составов. Многие умерли в дороге от холода. В каждом составе были дети, замерзавшие у материнской груди. Железнодорожные насыпи были усеяны окоченевшими трупами, брошенными с поездов, чтобы дать хоть немного места задыхавшимся от тесноты беженцам.

На одном пути около Бреслау стоял брошенный поезд: сто пятьдесят два тела мальчиков и девочек лежали замерзшие на открытых вагонах.

Чтобы не сеять ужас и панику среди населения Берлина, вот уже почти две недели страшные караваны проводили по внешней автостраде.

В конце января 1945 года наша дивизия тоже получила приказ отправиться на Восточный фронт через Штеттин. Грандиозная автострада от Берлина до Штеттина представляла собой гигантский след страдания и боли. Там, на пронизывающем холоде, были две или три сотни тысяч женщин и детей с обритыми головами.

Колонны из тысяч повозок могли занимать только правую часть автострады, так как война продолжалась. Она продолжалась до такой степени, что в каждый момент кровожадные эскадрильи советских самолетов прилетали для того, чтобы расстреливать эти жалкие вереницы, хотя было очевидно, что речь шла о бедных, беззащитных людях.

Экипажи повозок шли так плотно друг к другу, в два ряда, что каждый сноп разрыва приводил к ужасным жертвам. Лошади дергали копытами среди опрокинутых тележек для перевозки снопов, раскидывая по снегу свои кишки. Женщины, дети цеплялись за обломки, на их спинах были коричневые точки. Кровь большими каплями текла по черным чулкам. Валялись красные вспоротые перины.

Несчастный народ, из месяца в месяц опускавшийся в самую глубь адских трагедий, каких не знал еще мир…

Они вынесли годы лишений и неслыханных бомбардировок. Они узнали о смерти неизвестно где в русских снегах сына, двух сыновей, отца. Теперь их, все потерявших, умирающих от холода, миллионами выгнали на дороги, и очереди зажигательных пуль довершали эти истязания, преследования, охоту на них!

Если хотя бы они были у завершения страданий.

Но, глядя на их трагический бесконечный кортеж, мы думали о тысячах советских танков, мчавшихся по их следам; мы знали, что рано или поздно они попадут в руки варваров, что эти видные девушки, такие чистые и ясные, будут изнасилованы, осквернены, отравлены; что тысячи младенцев умрут от отсутствия молока; что эти старые мамы, двигающиеся на холодном ветру, однажды превратятся в жалкую, темную и безжизненную массу, на краю нищеты и лишений…

Зачем бежать? Надо было остановиться, ждать, ждать когда Монгол силой раздвинет вам ноги, ждать, когда загорится крыша твоего дома. Но жизненный инстинкт бросал их, плачущих и обезумевших, в толкотню дорог…

* * *

Я пересек Одер и поехал по дороге на восток. На вершинах насыпей и холмов в тут же осыпающемся песке лихорадочно рыли километры траншей. Грузовики выгружали тысячи новых лопат для тысяч мобилизованных женщин.

Я начал обгонять моих солдат, выгрузившихся на вокзале Штеттина и своими средствами двигавшихся к Штаргарду. Жалкими, убогими были эти средства. Они тащили сами, как тягловый скот, свои повозки. Мы не получили вовремя нашу долю лошадей. Солдаты взяли себя в руки, со смехом впряглись и перешли эти тридцать пять километров снега, отделявшие нас от противника. Солдаты приветствовали мою машину, счастливые от близости боя и зная, что я с ними.

Я проехал вдоль озера Меду, простиравшегося далеко к югу, затем увидел величественные башни, квадратные и красные, церкви Штаргарда. Старые входные ворота города из бруса были исполнены изящества и величия. Город вел свою историю со Средних веков. Вся эта померанская сторона имела глубокое властное и грустное обаяние, со своими красиво выложенными стенами, перекрытиями с шарами вверху, своими ландами и елями, бледными прудами со шлепающими по воде бортами лодок.

Население целиком и полностью было настроено бежать. Штаргард походил на сплошной шумный рынок. Люди бежали со всех сторон. В одной школе я нашел КП генерала, ответственного за оборону района.

— Говно! — крикнул он.

Всего у него было два бронепоезда, остатки разрозненных частей и несколько батальонов старичков из нестроевых частей. С утра русские находились километрах в двенадцати.

 

Под Штаргардом

Прорыв армий СССР в немецкую провинцию Померания во время второй половины января 1945 года случился как сильный ураган. Считалось, что они еще в Бромберге, когда уже один из их танков разведки, как бешеный двигая все перед собой, появился на вокзале Шнайдемюля!

Советское наступление шло по трем векторам-стрелам, как копья вонзившимся в древнюю померанскую землю: одна на восток, чтобы отрезать Данциг от Рейха; вторая на знаменитый городок Кольберг на Балтике; третья — к Штеттину.

Штаргард был последним большим городом на этом пути, который надо было взять, всего лишь в тридцати пяти километрах от нижнего Одера.

Утром 6 февраля, когда мы прибыли в Штаргард, положение было почти отчаянное. Русские танки сделали глубокие прорывы к юго-востоку, югу и юго-западу города. Оборона, можно сказать, была нулевая, ее доверили бравым старым папашам вспомогательных частей, они делали все что могли, но добивались больше бронхитов, чем побед.

* * *

Важно было закрыть брешь на юге. Нас немедленно послали в Кремцов и Репплин, населенные пункты в трех лье от Штаргарда на Арнсвальдской дороге. Эта дорога пересекала полосу лугов, слегка пересеченных балками, шириной в несколько километров, с населением в шесть деревень, между двумя реками: одна Ина — Ина обыкновенная, которая спокойно, как буржуа, текла своим путем, без сюрпризов настроения; другая Ина явно более симпатичная — она, мечтая на своем пути, делала грациозные изгибы для развлечения или потому что замечала какой-либо уголок симпатичнее другого. Обе Ины, несмотря на различия характеров, сливались в конце пути, как семья, которая в конце концов приходит к миру и согласию. Тогда единая Ина пересекала Штаргард, затем, пройдя через леса севера, впадала в залив Одера ниже Штеттина.

Я получил приказы. На нас рассчитывали. Через несколько дней немецкие танки будут здесь, а пока надо было спасти Штаргард. Если мы отступим, то советские танки ворвутся в город через час.

Я сразу же бросил людей на крайнюю оконечность сектора, до городка Репплин. Один советский отряд прибыл туда немного позже нас.

Для одних и других позиция была удобной, потому что она доминировала над всей окрестностью. Большевистский патруль, должно быть, отметил это на несколько часов раньше, когда городок был еще пустым. Поэтому подразделение неприятеля подошло небрежно: нос кверху, руки в карманах. Наши люди дали экипажам и войску проникнуть глубоко в этот городок, а затем со всех сторон бросились на них. Один единственный красный солдат смог уйти через кладбище. Эта первая удачная заварушка придала силы духа моим мордоворотам и подарила нам сорок восемь часов, чтобы обосноваться.

Туман стал сильнее, начался дождь. Грязь, похожая на мастику, клеилась к сапогам и мешала двигаться. Мы забаррикадировались в длинных ямах свекольного силоса, чтобы избежать воды, накапливавшейся в окопах стрелков.

Русские угрожающе продвигались к юго-западу, занимая крупные населенные пункты на нашем правом крыле. Дождливыми ночами виднелись грязно-розовые сполохи пожаров.

Смелость советских танкистов была невероятной. Возвращаясь из Штаргарда, куда был вызван для получения распоряжений, я увидел один танк, шедший прямо на меня. Но в тот момент я находился в семи километрах за моими позициями. Этот танк прошел через всю местность до нашей мощеной дороги. Он двигался открыто, совсем один. Один немец, к счастью, имевший фаустпатрон, спрятался в терновнике и подбил его, когда тот проходил мимо.

В планшете молодого русского офицера, погибшего вместе с танком, я нашел свеженаписанное письмо. Он с победной гордостью писал своей семье: «Мы победим». Затем в заключение трогательно добавил: «Ждите меня домой».

* * *

Несколько немецких штурмовых орудий прибыли, наконец, на наш участок. Было решено, что в пятницу, 9 февраля 1945 года, на рассвете будет контратака между озером Меду и рекой Иной. Мы получили приказ форсировать «ленивую» Ину, двинуть один из наших батальонов в направлении юго-запада, взять штурмом высоты, затем дорожный узел Линденберг, по которому регулярно проходили колонны немецких танков. Мы выступили в половине шестого утра в абсолютной тишине…

 

Линденберг

Масса советских войск, ворвавшаяся в Померанию и старавшаяся форсировать проход у Штаргарда, располагала мощной техникой и тысячами храбрых солдат, возбужденных и вдохновленных непрерывными победами.

Контратака 9 февраля в нашем секторе имела всего одну определенную цель: сбить напор русских, отвоевать несколько километров территории, отбить дорожный узел Линденберг.

Мы должны были добраться до него через пашню со стороны деревни Штребелов; что касается немецких штурмовых орудий, прибывших с озера Меду на северо-западе, то они должны были штурмом взять несколько деревень, прежде чем соединиться с нами на перекрестке.

Прикрываемые малыми группами пулеметчиков, по нашей старой схеме до зари просочившихся в расположение врага, мы довольно легко смогли пробраться до высокой глиняной горы, откуда в двух километрах от нас был виден ельник, накрывавший гусиную лапу Линденберга.

Противник засел слева в кустах. Но молниеносный стиль боя валлонцев всегда был решающим элементом в атаках. Громыхнули наши противотанковые пушки; наши молодые командиры рванулись вперед во главе своих подразделений, развернувшись, как атаковали раньше.

Я был вооружен только тростью, мои офицеры повторяли эту браваду. Работа не затянулась надолго. Несмотря на грязь, в девять тридцать пять мы были хозяевами круглого отрезка территории, куда сходились дороги. Русские танки, потрепанные нашими пушками, спешно ретировались к югу.

Я увлек первую волну атаки к краю соснового леса, бросил две группы в бой за перекрестком и быстро развернул мои пушки: на южном выходе из леса, чтобы парировать возвращение противника, и на северо-западном выходе, чтобы защитить нас от прорыва советских танков, если немецкие танки, победив, потеснят их в нашем направлении.

Разведка вернулась скоро. В чаще в восьмистах метрах от нас скрывалась группа танков противника. Наши люди заметили там сильное оживление. Это не предвещало ничего особенно мирного.

Перекресток был неплохо расположен. Дороги перекрещивались у нас в тылу или пересекали лес по глубокому оврагу. Местность была возвышенная, окаймленная на востоке отвесным рвом. Холм был полностью заросшим ельником, на юго-востоке земля была болотистой.

К несчастью, кроме этого лесистого холма защиты не было никакой. Вся местность вокруг него простиралась голая, как ладонь. Если бы нас выбили из нашего маленького сосняка, то у нас и орудий не осталось бы никакого пути отхода, кроме четырех километров этой разбитой долины, по которой мы прибыли.

Подобный отход под преследованием вражеских танков был бы практически невозможным. Теперь, раз уж мы были там, надо было зацепиться за высоту, за этот холм Линденберг, ожидая подхода немецких танков.

* * *

Мы очень рано захватили эту территорию. Мы смогли с горящими глазами следить за яростным боем танков Рейха, продвигавшихся с севера.

Они дошли до самой близкой деревни на нашем перекрестке. «Юнкерсы» воющими струями ныряли на советские танки и артиллерию, чувствовавшие себя в серьезной опасности. Нормальное отступление в юго-восточном направлении было им отрезано. Они не пытались отступить и в нашем направлении. Их танки даже выстраивались на дороге к югу, пыхтя и отстреливаясь. «Юнкерсы» громили деревню с фантастической силой, все горело.

Два-три раза на несколько минут, в течение которых мы думали, что немцы окончательно сломили сопротивление, все стихало. Но всякий раз бой возобновлялся.

В полдень дрались по-прежнему с той же яростью. В бинокль мы видели, как танки шли в розово-золотистом урагане горящей деревни. Артиллерия не сдавалась. Отступающая колонна советских танков давала нам огромные надежды, но затем она снова бросалась в атаку.

В одиннадцать часов утра два танка противника вышли из рощи на юго-востоке и атаковали нас. Один из наших людей проскользнул с фаустпатроном и подбил один танк. Вылазка прекратилась.

Через час мы опять услышали лязг цепей. Между елями мы видели пять идущих на нас танков, вскоре еще три присоединились к ним. Они одновременно обрушили на нас град снарядов, осколки которых срубали ветки сотнями.

Кричали раненые.

Танки обстреливали нас в упор, почти невозможно было поднять голову. И тем не менее надо было стрелять, обороняться, отстреливаться фаустпатронами, иначе танки обошли бы или пересекли бы лес и окружили бы нас.

Я бегал от одной группы к другой, чтобы оторвать от земли тех, кто, уткнувшись носом в землю или свернувшись ежиком, затаился на дне окопов. Ели, мощные и плотно посаженные, частично защищали нас: благодаря им танки не могли подобраться к нам и раздавить своим весом. Наши противотанковые пушки яростно отстреливались.

Четыре раза русские танки подходили на несколько метров от наших окопов на краю ельника, и четыре раза они вынуждены были отступить. Два советских танка были подбиты в упор. Из строя было выведено одно из наших орудий. Вокруг лежало много убитых и раненых. Но мы не были ни отрезаны, ни окружены.

Надо было сохранять хладнокровие: слева простиралась грязь болот, справа двадцатиметровая скала. Отступить означало погибнуть.

В три часа дня шум боя со стороны озера Меду затих. Деревня в двух километрах к северо-западу от наших позиций не была взята. Немецкие танки заняли вокзал, часть города, но русские, фанатично сопротивляясь, закрывали дорогу. Наше соединение становилось все более проблематичным.

Наш успех имел бы значение только в том случае, если бы фронт выдвинулся вперед, закрепился, и победа танков обеспечила бы укрепление новой линии. Но нам надо было оставаться в пустоте, предоставленным самим себе на нашей одинокой высоте, чтобы рано или поздно нас окружили и уничтожили.

Мелкий дождь леденил нам кости, приближалась ночь. Зазвонил маленький ротный полевой телефон: это был генерал из Штаргарда. Поскольку их атака не удалась, то соединение с нами оказалось неосуществимым, поэтому немецкие танки под покровом темноты собирались отступить. Мы сами должны были в одиннадцать часов вечера без шума отойти на наши утренние позиции.

Едва мы совершили этот обходной маневр по топкой грязи, как я получил телеграмму послать одну из моих рот в деревню Крюссов, расположенную на нашем правом фланге и занятую несколькими потрепанными группами солдат.

Этот населенный пункт охватывал обе стороны дороги Линденберг — Штаргард. Надо было ждать натиска русских, приободрившихся и осмелевших от своей победоносной обороны накануне.

Наши парни прибыли в Крюссов как раз одновременно с советскими танками, смявшими их и отбросившими на другой берег реки Ины.

Это было ужасно. Командир роты организовал оборону на правом берегу. Он ничего не мог поделать, так как его послали в Крюссов слишком поздно. Но деревня была важным пунктом. Наши офицеры неохотно принимали поражение. Они были гордые.

Без всякой манерности или позы, но с потрясенной душой наш молодой ротный привел в норму боевые порядки, сообщил мне по телефону свой план, затем в одиночку побежал по дороге в сторону Крюссова и был убит у его стен.

Бескорыстная смерть, но смерть за честь эполет, за честь погон, за знамя!

* * *

На следующий день немецкий командующий безуспешно попытался отбить Крюссов с десятком танков и всеми «Юнкерсами», бывшими в распоряжении. Все попытки провалились, замок запылал, деревня взлетела на воздух, а русские остались, как привязанные, у своих противотанковых пушек и своих танков, крепко засев в развалинах. Тем временем пал большой населенный пункт Даммлиц. Новости были все печальнее.

Меня вызвали в поезд к Панке, где находился штаб армии. Ее командующим был не кто иной, как генерал Штайнер, наш бывший командир на эстонском фронте под Нарвой и Дерптом. Он доверительно сообщил мне о скорой попытке изменить положение. Было подготовлено большое немецкое наступление на восток. В назначенный день будут выдвинуты огромные клещи, одна клешня из Померании, другая с юго-востока Рейха. Зепп Дитрих находился в этом деле под Бреслау. Что касается группы армий, к которой относились мы, то она должна была действовать под личным контролем Гиммлера. В наш сектор должно было подойти много танков, их первой задачей было совершить дерзкий прорыв от Штаргарда до Ландсберга. Вторая атака должна была привести нас из Ландсберга навстречу наступающим частям, которые спустятся от словацкой границы.

Я вернулся в часть, воодушевленный огнем предстоящей битвы. Разумеется, на карту будет поставлено все. Но сколько отваги, силы может быть в действиях командира, который, зажатый со всех сторон, отвечает военной наукой и волей головокружительным извержениям мощи! И какой будет театральный трюк, если армии, соединившись с севера и юга, окружат и уничтожат, как в начале лета 1941 года, массу советских войск, действующих вдоль территории Рейха!

* * *

Все было покрыто тайной и тишиной, как при Арденнах. На передовые позиции как любитель и не без некоторой удали прибыл Геринг. Он имел яркий успех среди наших солдат, к которым он обращался с подкупающим добродушием. Он был нарочито объемным, покрытым несколькими пальто, нависавшими одно на другое, удивительного цвета коричневой резеды. Его можно было принять за огромную кормилицу, одетую как сербский генерал. Из своих грудей он доставал толстые сигары, как бутылочки с соской. Каждый получал свою часть из этого чудесного запаса.

В ночь с 15 на 16 февраля 1945 года неожиданно открылась неизбежность крупных военных операций: на нашу узкую полосу для броска в непрерывном грохоте прибыли три бронетанковых дивизии танков, пушек и грузовиков.

Наши валлонские полки до этого момента ничего не знали о плане наступления. Поначалу солдаты посмотрели друг на друга, удивленно вытаращив глаза: «Что происходит?!» Скоро затем их охватило радостное воодушевление. На восходе танки пошли вперед. Это было наступление!

 

Последнее наступление

16 февраля 1945 года на Восточном фронте верховное немецкое командование бросило в контрнаступление все, что оставалось из мобильных сил, и, в частности, бронетанковые части.

Гиммлер направил войскам зажигательную речь. В этой речи он повторял, с силой акцентируя мысль: «Вперед, солдаты возмездия!»

Дойдя до Ландсберга, мы должны были обойти и окружить огромную Советскую армию, уже достигшую и форсировавшую Одер напротив Берлина. Если бы успешно прошло наступление Зеппа Дитриха за Бреслау, если бы все мы в завершение всего соединились в Польше со стороны Лодзи, то эхо этой зимней победы было бы оглушительным.

Гиммлер надеялся здесь на успех операции, не удавшейся на Западном фронте в конце декабря 1944 года; вместо клещей Арденны — Эльзас должны были быть клещи Померания — Словакия.

Генерал Штайнер, армия которого должна была нанести самый мощный лобовой удар, накануне сражения ликовал:

— Мы победим! — повторял он, с чувством хлопая меня по плечу.

Но в штабах больше внимания обращали на трудности и препятствия. Атмосфера была такой же, как при Монмирайем, когда Наполеон бросал свои последние молнии, трепетные как огонь, но так же и самые призрачные, эфемерные.

Военных специалистов фантазии не обольщали. Но каждый, специалист или нет, знал, что на кровавое сукно будут брошены последние карты.

Валлонцы, как немоторизованные части, не участвовали в первом ударе. Мы должны были пропустить волну атаки и подстраховать ее на случай фланговой контратаки врага. Немецкий командующий опасался ответных действий Советов с целью отрезать бронетанковые дивизии Рейха на западном фланге, где начиналась атака, когда они бросятся в контрнаступление на южный край коридора.

Чтобы предотвратить эту опасность, в ночь перед большим походом мы получили приказ расширить зону безопасности, в частности, отбить и занять пресловутый хребет Линденберг, взятый нами приступом 9 февраля на заре и откуда мы отошли следующей ночью.

Во второй раз операция удалась. Усиленная подкреплением рота крепко обосновалась на холмах. Ею командовал герой эстонского фронта лейтенант Капель, молодой гигант с лицом кирпичного цвета, стойкий, скромный, излучавший самые чистые достоинства и добродетели.

Наш боковой авангард тоже выдвинулся к юго-западной части хребта, то есть по линии высот, и отбил у неприятеля одну стратегическую точку в двух километрах за нашей главной линией.

С десяти часов утра благодаря привычной валлонцам быстроте задачи были выполнены, поэтому я смог отправиться на южный участок Репплина, откуда должны были двинуться моторизованные дивизии…

С первых же минут я был неприятно удивлен. Атака не началась в пять утра, как предписывали приказы. Танки двинулись в наступление только в десять часов.

Я устроился в одном из наших пулеметных гнезд и не терял из виду ни одной детали.

У немецких танкистов еще сохранился их высокий стиль. Они были с меньшим боезапасом, но так же прекрасны в слаженности боевой работы.

У русских было огромное количество противотанковых орудий. Многие из наших танков вспыхнули, похожие на фруктовые деревья в цвету, пока остальные не добрались до леса, покрывавшего склон напротив. Но другие танки шли по флангам. Они прошли лес, и пришло время пехоты с той же скоростью броситься в атаку.

Но эта пехота оказалась вялой. Это уже были не те молниеносно атаковавшие части былых времен.

Многие миллионы солдат пали на Восточном фронте. Чтобы заполнить пустоту, в обескровленные дивизии отовсюду набрали каптерщиков и резервистов, у которых отсутствовали боевой задор, здоровье, вера, военно-техническая подготовка и тренированность победителей первых летних кампаний. Не было больше и прекрасных младших офицеров, чтобы командовать и тренировать вновь прибывших.

Лишь к двум часам дня была занята первая деревня, Бралентин, которая по замыслу должна была быть взята утром, с восходом. Из-за этих проволочек эффект неожиданности был потерян.

С середины ночи среди грохота немецких танков на марше мы ловили русские радиопередачи, запрашивавшие срочную помощь, подкрепления. Прошедшие часы позволили неприятелю перегруппироваться.

* * *

Допросы пленных тоже поразили нас. По их словам, первый советский заслон под Бралентином был укреплен еще двумя танковыми группами на участке двадцать на двадцать километров. Пленные говорили, что вся территория вокруг нас была усеяна русскими танками. Они называли названия населенных пунктов, где были сосредоточены эти танки, приводя детали, не позволявшие усомниться в их искренности.

Я не видел, как можно было опрокинуть все это силами утренних резервистов. У нас тоже было много танков, только на нашем участке их пошло в атаку шесть десятков. Двести пятьдесят других танков и штурмовых орудий одновременно врезались в советские боевые порядки в Померании. Но им ответили вдвое большие силы, втрое большие, если дать им возможность опомниться, прийти в себя. Они значительно превосходили в вооружении. Их можно было победить только скоростью, а начало этого сражения не было таким.

До ночи были заняты еще две деревни. К югу прорыв был на десяток километров. Это был весь результат.

Но штабы уже отмечали быстрые контратаки русских. Те ворвались в третью деревню, где разыгралась яростная дуэль.

Штаргард, самый центр наступления, с приходом темноты был подвергнут массированной атаке русской авиации.

В двадцать два ноль-ноль при ослепительном свете прожекторов началась бойня. Вскоре запылали огромные пожары. Склад из восьмидесяти тысяч бутылок ликеров, знаменитых ликеров Мампе, вспыхнул. Затем загорелся склад, где было сто миллионов сигарет. Затем вспыхнули целые улицы. Воздушная бомбардировка продолжалась непрерывно, волна за волной, в течение нескольких часов.

В десяти километрах к югу от города из наших маленьких постов мы чувствовали, как вибрирует земля, словно натянутая кожа барабана. До самого места, где были мы, небо было розовое. Во всей округе было светло как днем.

В два часа ночи меня вызвали на КП корпуса, и мне пришлось пересечь на своей машине этот гудящий костер. Генерал располагался на одной вилле выше Штаргарда. Я получил приказы.

Выходя от него, я углубился в какой-то сад. Подо мной город представлял собой один горящий корабль.

Старые квадратные башни средневековых церквей, прямые и мрачные, вырисовывались на фоне гигантских факелов. Они сопротивлялись в этом урагане, как будто желая еще бросить в небо последний призыв веков цивилизации, погибавших в этом пожаре.

Они были величественны, черные на красном и золотом фоне. Никогда они не были так красивы, никогда они не несли такого грандиозного свидетельства.

Бедные башни Штаргарда, черные мачты пылающего корабля, пять веков они были доблестной опорой христианской Европы.

Эта Европа, сгоревшая заживо, была родной страной каждого из нас. Эти квадратные, мрачные башни востока были сестрами больших башен Сен-Ромбаита-де-Малин и серых дозорных башен Брюгге.

Все наши страны Европы перекликались, как колокола. Я слышал в сердце отзвук этих песней боли.

И я не смог удержаться от слез, один на этом озаренном возвышении, перед лицом этих старых башен, что еще торчали из пучины, такие сильные и такие черно-скорбные в своем горе.

* * *

День 17 февраля 1945 года должен был быть решающим. Поскольку русские с такой дикой скоростью проявили себя в воздухе, то на земле нельзя было терять ни минуты. Или мы используем и тотчас разовьем полууспех, или грянет ответный удар.

Немецкие танки, атаковавшие с озера Меду, тоже продвинулись вперед. По плану наступления, эти танки с северо-запада должны были в первый же вечер обеспечить соединение с танками Рейха, двигавшимися с юго-востока. Таким образом, все силы русских, действующие между рекой Иной и озером Меду, должны быть окружены без возможности реагирования.

В действительности же небольшой успех накануне оказался поражением, поскольку маневр по окружению был раскрыт до его завершения. У противника была целая ночь, чтобы поставить заслон в двух направлениях. Запоздалая атака определенно была бы более трудной.

Но партия не была проиграна. Частям был дан приказ любой ценой осуществить соединение двух линий наступления. Едва рассвело, как дуэль достигла наивысшего накала. Десятки танков пылали на поле битвы. «Юнкерсы» целыми эскадрильями пикировали перед нами, как стрелы с небесных высот…

 

Поражение

По логике развития ситуации, под угрозой двух бронированных лап, что сближались за их спиной, войска и техника Советов должны были бы отступить от уже почти завязанного мешка под Штаргардом. Накануне коридор для выхода русским был сокращен наполовину, его ширина составляла максимум двадцать километров. Эти двадцать километров будут, несомненно, отрезаны с утра второго дня наступления.

Ночью наши разведчики внимательно вслушивались в тишину, чтобы различить признаки отступления врага. Советские танки, задействованные в Крюссове, определенно должны были отступить под покровом темноты, так же как и тяжелая техника.

Действительно, ночные передвижения были интенсивны. Но шум, который мы слышали, прямо указывал на действия, противоположные нашим предположениям и желаниям. Переброска шла с юга к востоку. Таким образом, русские укреплялись в этом псевдомешке, вместо того чтобы удирать!

На немецкую угрозу в своем тылу Советы собирались ответить, угрожая самим немецким тылам. В конце ночи они с яростью атаковали за пятнадцать километров за спиной наступавших дивизий Рейха, и именно наш невезучий опорный пункт под Линденбергом должен был получить самый суровый удар.

* * *

Это было понятно. Тот, кто держал хребты Линденберга, держал под контролем многие коммуникации района. Русские, отступившие с этого холма, думали, что он вскоре послужит местом начала второй атаки с целью развязать мешок, как только он закроется на юге.

Обе стороны рисковали максимально, как бы в удовольствие: наступавшие — перенося всю мощь на южный выступ; обороняющиеся — укрепляясь на востоке внутри самого сектора, на три четверти окруженного.

Этот советский ответный ход не мог не понравиться немецкому командованию, если оно было уверено в успехе. Все, что оно хотело, — это уничтожить и захватить максимальное количество живой силы и техники.

На восходе войска и техника Советов были еще на половине своего размаха. Они так хорошо себя чувствовали, что обрушились на нас с воем и грохотом.

И речи быть не могло, чтобы уступить. Русские, как и немцы, весь день должны были выкладываться по максимуму. Победит тот, кто бросит вперед последний танк и последнего солдата.

Немецкое командование в Штаргарде хорошо отдавало себе отчет в том, что участь, ждавшая наших сто семьдесят солдат, оседлавших высоты Линденберга, будет особенно жестокой. Не было ни одного танка, чтобы их поддержать. Все танки, все противотанковые орудия, вся артиллерия были на юге. Оттянуть технику для оборонительных действий на флангах означало уменьшить шансы закрыть мешок и диктовать волю противнику.

17 февраля в моем распоряжении действительно не было никакой тяжелой техники, за исключением двух бронепоездов Люфтваффе. Они не могли продвигаться дальше на юг, так как железнодорожная линия была отрезана. Поэтому их по-царски подарили мне. Они нам эффективно помогали, хотя и были быстро обнаружены и облиты дождем ракет «Катюш». Но они не смогли помешать неотвратимому.

Советские танки со всех сторон обстреливали наших товарищей. Через несколько часов их снабжение стало невозможным. Ужасное месиво простиралось по их флангам и тылам; редкие проходимые участки полностью контролировались советскими танками. Утром с большим трудом доставили раненых, протащив через месиво под непрерывным обстрелом. Мы попытались послать подкрепления: только полдюжины солдат смогли пройти через пули советских заслонов, остальные были скошены и сгинули в болоте.

Лейтенант Капель сохранил полное хладнокровие. Через каждую четверть часа он сообщал нам по радио краткое изложение ситуации. Русские танки умело держались вне досягаемости фаустпатронов. Метр за метром они сметали огнем наши позиции. Было уже много убитых. Но сопротивление наши товарищей было достойно восхищения.

Капель получил приказ продержаться на высотах двадцать четыре часа, двадцать четыре часа, которые должны были решить победный исход или поражение общей операции по окружению. Советские танки так яростно атаковали его, что волонтерам пришлось покинуть позицию и, вооружившись фаустпатронами, ползти на открытой местности навстречу танкам противника.

Один из наших молодых офицеров показал пример солдатам: дважды раненный, чувствуя, что погибнет, он предпочел пожертвовать собой, чем ждать смерти: истекая кровью, он подполз поближе к танку и выстрелил из фаустпатрона, но его снаряд не пробил броню танка, разорвавшего нашего героя.

Ночью Капель по-прежнему непоколебимо держался. Были подбиты два танка противника, но другие раздавили и заняли много наших позиций.

* * *

На юге немецкие клещи по-прежнему не были сомкнуты. Танки Рейха продвинулись вперед, но Т-34 были почти неуязвимыми. Один из них, широкий, как баобаб, загородил дорогу, оставаясь целый час поперек пути на выходе из деревни. Никто не мог его сдвинуть, так как он даже уперся в стену дома.

В такой отчаянной ситуации в дело вступили «Юнкерсы». Весь выход из деревни был изрыт бомбами. Каждый был уверен, что на этот раз все было кончено. Облака пыли осели на землю, и что мы увидели? Из вздрогнувших развалин выполз вражеский танк. С обломками стен и крыши на броне он бросился в атаку. Его обстреляли снарядами. Он невредимый продолжил свой путь и исчез в роще на южной стороне.

К ночи нам оставалось преодолеть еще четыре километра. Только четыре километра! И все. Такие четыре километра!..

Немецкие танки с востока и с запада десять, двадцать раз бросались в атаку. Советские танки, противотанковые орудия, пехота не отступили и своими контратаками не позволили завязать горловину окружения. Пришлось остановиться и перенести завершающий удар на следующий день.

Немецким танкам не суждено было соединиться. День 18 числа прошел в отчаянных усилиях. Вместо преодоления четырех километров, чтобы завершить, наконец, окружение, на рассвете две немецкие наступательные стрелы сдали позиции.

Противник успел подтянуть подкрепления. За сорок восемь часов прибыло множество советских танков и противотанковых орудий, обрушившихся на немцев, изнуренных своими атаками, и отбросивших их за много так дорого доставшихся нам деревень.

Пришлось не только отказаться от мысли о большом наступлении на Ландсберг, но даже и первая стадия, начальная фаза операции не была завершена. Тиски разжимались. С этого момента операция была обречена.

* * *

На своих высотах Линденберга наши горемычные товарищи с яростью выполняли полученный приказ. Никто из них не допускал мысли, чтобы однажды кто-либо мог сказать про них, что они не дошли до самых границ самопожертвования, чтобы дать возможность друзьям-немцам, сражавшимся на юге, использовать свой последний шанс!

Наши раненые сражались как и остальные, обливаясь кровью, предпочитая погибнуть в бою, чем быть добитыми прикладами или лопатками.

У лейтенанта Капеля оставалось еще шестьдесят семь солдат. Они погибли на месте, сражаясь с восхода солнца до трех часов дня.

Капель спокойно доложил нам о последних фазах агонии. Советские танки были повсюду. Люди отчаянно бились малыми очагами сопротивления. Наконец остался один маленький островок командного пункта, окруженный воющей ордой головорезов.

Когда рукопашная подходила к концу, Капель, тяжело раненный, но еще стрелявший из пистолета, распрямился в рост, как смог, перед русскими, бросившимися на него. В полутора метрах от них он застрелился.

Только четверо раненых, по шею увязших в болотной воде, видели последние минуты драмы. Ночью через ужасную топь они добрались до нас. Двое из них умерли от изнеможения в грязи. Двух других, полумертвых, нашел наш патруль.

Это самопожертвование валлонцев у Линденберга вызвало мощный подъем духа среди немецких дивизий в Померании. В сводках новостей сообщили и затем зачитали перед строем во всей армии об этом геройском подвиге. Герои были названы в сообщении ставки Верховного главнокомандования.

Капель посмертно был представлен к Рыцарскому кресту. Скромно, тихо, как и шестьсот героев в истории Бельгии, павших за Честь и Веру.

* * *

На юге поражение казалось неминуемым. Последняя немецкая попытка выпрямить фронт на востоке провалилась. Все же можно было надеяться, что потери боевой техники противника замедлят его наступление на Штаргард.

Эта надежда не оправдалась. Вышедшие из строя советские танки сменили еще более многочисленные новые. Пришлось отступить на наши позиции, затопленные грязью.

Напротив, бронетанковые и моторизованные дивизии Рейха отступили так же быстро, как и пришли; поскольку план прорыва в сторону Ландсберга был оставлен, танки и грузовики исчезли следующей ночью. Они были нужны под Кюстрином, а нам они оставили глубокие незакрытые проходы, позиции без артиллерии и открытую угрозу с юга.

Германская сводка едва упомянула об этом неудавшемся наступлении, бывшем последней надеждой Восточного фронта. Оно было обозначено несколькими фразами как локальная контратака местного значения.

Мы отошли к нашим прежним стрелковым гнездам-окопам. За нашей спиной, как разрушенное кладбище в руинах, стоял мрачный, раздолбанный, разодранный Штаргард.

 

Потоп

От немецкого наступления 16 февраля 1945 года в направлении Ландсберга, от прохода танков, грузовых машин и пушек, что мы наблюдали в течение четырех дней, в качестве всех трофеев осталась лишь скромная деревня Браллентин и несколько хуторов.

Материально война стала невыносимой. На западе крупное наступление Арденны — Эльзас тоже провалилось. На Западном фронте не было больше никакой другой возможности отвоевать приоритет, тем более преимущество.

На востоке аналогичная неудача постигла контрнаступление, задуманное Гиммлером. Стало очевидно, что любая попытка отрезать советские войска была напрасной. Русские были в десять раз сильнее нас в живой силе и особенно в вооружении. С этого момента только волшебное применение нового оружия в последнюю минуту могло отвратить победу Советов, как и англо-американцев.

Рейх держал волка только за уши. Запад был без войск. Восток был совершенно обескровлен. Несколько танковых дивизий еще носились там и сям, что-то предпринимали повсюду от Штеттина до Кюстрина, от Кюстрина до Дрездена. Кроме них, фронт представлял собой отдельные измотанные очаги сопротивления, можно сказать, без танков и боеприпасов.

Один крайне строгий, суровый приказ, переданный по телефону, запрещал мне, равно и как и всем командирам дивизий на фронте в Померании, расходовать в день более шести или десяти снарядов в зависимости от калибра!

Что? Русские шли в наступление?.. Тогда наши пушки стреляли несколько минут и затем молчали до следующего дня!

Армия, разорванная фантастическим свинцовым ливнем, должна была испытывать удар вражеских частей, почти не задетых потерями, в сопровождении танков числом в пять, десять, двадцать раз большим, чем у нас!

На каждом участке дуэль проходила в одинаковых условиях: несколько сотен солдат, лишенных всего, изнуренных усталостью, грязью и тысячами снарядов, должны были противостоять лавине противника, залезшего на броню многочисленных ревущих танков, сметавших все на своем пути.

После провала последнего наступления мы оказались более одинокими, чем когда-либо. Наш участок имел форму длинного рыбьего хребта. Хвост был в Штаргарде, голова у деревень Кремзов и Репплин, на юге. Наш левый бок проходил по реке Ине (основное течение) и по большой трассе Штаргард — Шенеберг. Правым флангом (запад) была линия притока Ины, к деревне Штребелов и через хутор Коллин. Оба последних населенных пункта постоянно обстреливались с того момента, как высоты Линденберга оказались в руках Советов. Крыши были разрушены, последние домашние животные побиты в хлевах.

Пути связи были практически непроходимыми, их обстреливали сотни снарядов. Нам приходилось нестись с сумасшедшей скоростью на наших «Фольксвагенах», как только раздавалась пальба по дороге.

Русские укреплялись все более и более. Мы это видели, мы это чувствовали, но мы ничего не знали точно. Вот уже с неделю не было взято ни одного пленного. Красные, окрыленные успехами, с танками по бокам, были неуязвимы. В последние недели войны на востоке в 1945 году надо было брать больше солдат, чтобы взять одного языка, чем захватить целый район в СССР в 1941 году.

Но эти языки, будь то лохматый монгол, позеленевший калмык или сибирский зек, были нужны командованию. Поэтому мы получили приказ из армейского корпуса, по которому подняли ночью две сотни людей, чтобы заполучить одного языка.

Нам обозначили цель — большую ферму под названием Карлсбург, расположенную на западе от Штребелова, просторный четырехугольный кирпичный дом с длинным хлевом и подсобками, где крепко засели русские.

Мы должны были обойти противника, выманить его на рукопашную, потерять десять солдат, двадцать, если потребуется, чтобы один или два ошеломленных, лохматых и вонючих пленника сказали в штабе о том, что замышляется против нас.

Операция началась в девять часов вечера. Часть нашего отряда из Коллина тронулась с наступлением сумерек, проходя по болотам, чтобы в самой полной тишине пробраться на западную часть Карлсбурга, то есть в тыл врага. В это время остальная часть совершала отвлекающую атаку с севера.

В таких атаках валлонцы не имели себе равных на Восточном фронте. Они с кошачьим проворством бросились на неприятеля. Успех был просчитан с математической точностью.

В двадцать сорок пять наша пушка открыла огонь по ферме в Карлсбурге. Амбар вспыхнул. В тот вечер был сильный ветер. Сараи, где были огромные количества шерсти, вспыхнули феерическим огнем. Шестьсот баранов сгорели заживо в двусторонних яслях. Миллионы золотистых нитей взлетели в небеса, поднятые ветром.

Тогда наши люди бросились с севера и с запада, чтобы оттеснить противника к нашим позициям. Враг фанатично отбивался в этом пекле. Вокруг всех строений были видны огни автоматных очередей. Это было словно театр теней, что прыгали, бегали, падали.

В двадцать один сорок пять взметнулась зеленая ракета — сигнал того, что языков взяли и что наши ребята отходят к своим позициям.

У нас были относительно высокие потери. Хотя мы не захватили ничего, никакого клочка земли, поскольку наши атаки разбились об оборону неприятеля. Только священный душевный пыл наших людей и их неукротимый порыв позволили завершить дело. И еще произошел курьезный случай: к концу боя два азиата, несмотря на пожар, пушечный грохот и всеобщую пальбу со всех сторон, по-прежнему спали как убитые в своих наблюдательных укрытиях перед фермой! Пришлось их разбудить и вести к нашим позициям. Карлсбург горел всю ночь, линию горизонта мела огненная пурга.

* * *

Я отправился к генералу в армейский корпус, чтобы доставить несколько медноликих мужиков, нужных ему. Допросы убедили нас. Они показали немецкому командованию, что наступление на город Штаргард было готово, что основной удар будет нанесен к востоку от Ины. И действительно, на следующий день русские сразу покатились на Браллентин и Репплин, обороняемые немецкими и голландскими войсками СС. Они форсировали Ину в основном течении и подошли к Шенебергу примерно в двадцати километрах к юго-востоку от Штаргарда.

Как можно было удержать фронт, лишенный тяжелой оборонительной техники? Шенеберг пал. Несколько немецких танков, затерянных в этой бреши в три десятка километров, безуспешно попытались остановить поток наступления, вырвавшегося на оперативный простор. Советские танки вспороли весь участок немецкого фронта к востоку от нас и словно в авторалли устремились по трассе Шенеберг — Штаргард.

От них нас отделяли лишь Ина главная и легкий склон. Толстые землистые спины неприятельских танков выстраивались в боевом порядке перед нашими глазами, один за другим достигая высоты нашего КП. Со следующего дня бой шел у нас за спиной. Нам приходилось поворачиваться на северо-восток, чтобы наблюдать продвижение русских танков.

Несмотря на ураганный штурм, наши Коллинские укрепления на юго-западном выступе выдержали. От разбитой деревни, пустынных улиц, усеянных тысячами осколков и обломков, веяло катастрофой и смертью.

Но наши люди не были выбиты врагом ни из разрушенных домов, ни из своих пулеметных гнезд. И все же напрасно было надеяться, что ситуация сможет еще измениться к лучшему.

Мы получили приказ отойти от Коллина и Штребелова и все силы из этих населенных пунктов перебросить на Кремзов — плацдарм, закрывавший второй путь на Штаргард.

* * *

Я доверил оборону одному из самых известных ветеранов Донбасса и Кавказа майору Жюлю Матье. Он держался со своим отрядом в этом плотно сдавленном врагом городке вопреки всему.

Русские попытались обойти Кремзов с запада. Наши укрепления там были подготовлены в спешке, на скорую руку и были почти открытыми. Они были десять раз проутюжены, прочесаны и взрыты врагом, но все десять раз были опять отбиты рукопашными схватками. Повсюду в жиже валялись тяжелые, как свинец, набухшие трупы.

Только танки могли спасти нас. Я добился от армейского корпуса четырех немецких танков — четырех! Они пришли нам на помощь. Предварительно пришлось собрать все запасы горючего, остававшиеся у нас. Едва танки выдвинулись на позицию под Кремзовом, как два из них у нас забрали, а у двух других было всего по четыре снаряда. Но нам даже не пришлось использовать и их, потому что они тоже были отозваны со всем своим прекрасным боезапасом, оставив нам заботу выкручиваться самим.

Их отводили, потому что на дороге в Шенеберг дыра становилась все более трагичной. Все открывалось, фронт обнажался. С нашего КП мы не теряли из виду ни одной детали. Русские танки двигались вдоль домов и вдоль кладбища.

Когда они прошли уже много километров за наш участок, мы получили приказ оставить Кремзов и более-менее выровнять линию. Но линейное выстраивание было иллюзорным…

Так как в нашем тылу не только грохотали советские танки, но и слышалась стрельба пехоты, сопровождающей танки и ночью перешедшей главное течение Ины, не было ни малейшего сомнения в том, что наши войска будут окружены в довольно короткий срок.

 

Штаргард в руках Советов

В субботу, 3 марта 1945 года Штаргард пал.

Между старым померанским городком и нашей временной, выстроенной как попало линией располагалась всего одна большая деревня Виттишоф и перекресток дорог близ Клютцова, где стоял сахарный завод.

За две недели до этого вся территория и ангары этого завода кишели немецкими танками, прибывавшими для наступления. Теперь же это была пустыня, по которой колесила моя машина.

С утра танки противника двинулись в направлении юго-восточных пригородов Штаргарда. Советская пехота еще раз форсировала Ину совсем рядом с городом и за нашей спиной отрезала песчаную дорогу на Виттишоф.

Я сразу же бросил туда одну роту. Слишком поздно, дорога была непроходимой. Пули сотнями свистели вокруг нас. Одна из них пробила ворот моей шинели на уровне шеи. Повсюду мы дрались на короткой дистанции.

У наших людей, перемолотых усталостью и тревогой, были изможденные оливкового цвета лица. Они обстреливали врага, прильнув к скользкой или каменистой насыпи или погрузившись в силосную яму желтой и серой свеклы с тяжелым запахом.

Мужики сотнями возникали из топей, коричневые и фиолетовые, как квакающие земноводные.

Душой обороны под Виттишофом был один старший офицер бельгийской армии майор Хельбот, в то время начальник штаба дивизии, богатырь и совершенный идеалист. Сын и внук двух бельгийских генералов, которые оба были военными министрами, он носил на своей униформе рядом с Железным крестом первой степени боевой орден Боевого Приклада, завоеванный под Изером в 1918 году.

Вдохновленные его отвагой, наши солдаты не дрогнули на юге Виттишофа, хотя они все время находились на восемь километров впереди под стенами Штаргарда, с утра атакованного русскими танками. Оставшись последними на южном и юго-восточном участке, они цеплялись, вгрызались в землю, полностью обойденные с востока и под постоянной угрозой с юго-запада.

Роты стоически выдерживали все до конца, их громили одну за другой. Со спиной, разорванной осколком снаряда, агонизировал второй предводитель рексистской молодежи младший лейтенант Поль Мезетта, поэт, пылкая душа, настоящий рыцарь, который, несмотря на ужасные раны с Кавказской кампании, изъявил желание вновь занять свое место в бою.

От батальона Дитриха осталось всего с сотню бойцов. Они посылали проклятия, стреляли, контратаковали, катались в кровавом месиве с киргизами и монголами, но ничто не могло их сломить.

* * *

По шуму танкового боя мы определили, что русские должны быть теперь у самого Штаргарда. Наше положение было невероятно сложным. Хотя мы находились на конце изолированного южного выступа, под постоянной все более определенной угрозой окружения, с середины дня от нашего дивизионного КП мы не получили ни одного приказа, ни одной ориентировки. Было пять часов вечера. Мы должны были неотвратимо попасть в руки русских.

Мне казалось неслыханным, невозможным, чтобы нас вот так просто бросили на произвол судьбы. Я прыгнул в машину и поехал к генералу. Ни на минуту не допуская, что все уже могло быть кончено, я въехал в Штаргард и едва успел крутануть руль и свернуть в пригород: русские танки входили на улицы. Рядом с вокзальным мостом среди своих чемоданов лежали кучи тел убитых женщин, сраженных очередями из танков. На северо-западе города советские танки выстроились в боевой порядок по обеим сторонам дороги на Штеттин.

В нескольких километрах оттуда, в армейском корпусе я узнал, что наш штаб, находившийся в Штаргарде, был сметен наступавшим противником во второй половине дня: генерал исчез, как в какой-то ловушке. Армейский корпус послал нам запоздалый приказ отступить, но связных-мотоциклистов, видимо, перехватили по дороге.

Я круто развернулся и рванул к Виттишофу. Мне повезло добраться до одного нашего телефонного кабеля. Я обрезал его, подключил портативный аппарат и таким образом смог вовремя скомандовать и скоординировать отход своих людей.

Мои солдаты, чтобы не попасть в окружение, направляясь с юго-востока, совершили обходной маневр в западном и северо-западном направлениях вдоль озера Меду. Оттуда они должны были подтянуться в направлении Штаргарда, чтобы занять позицию на северо-восточной части города.

Изнуренным, разбитым этими десятью днями и десятью ночами боев, несчастным бойцам предстояло с налета совершить ночной марш-бросок на двадцать пять километров, в липкой, вязкой грязи и сыпучих песках, под постоянной угрозой обстрела врага, который мог отрезать пути отхода.

Хватало и смешных историй.

Один из наших взводов, двигавшийся до ночи по дороге из Виттишофа, не совсем точно понял устный приказ и не оценил диспозицию. Предпочитая срезать путь, он направился прямо на Штаргард, как сделал в конце дня я. Этот взвод прошел строем с оружием на перевес через город, занятый Советами уже несколько часов назад.

Ночная тьма отсвечивала от воды, бывшей повсюду. Посты красных солдат были на железнодорожном мосту. Наших людей они приняли за своих. Наши же приняли их за немцев.

Они прошли через весь город и без малейшего окрика или тревоги вышли на северо-западном направлении. Тогда они увидели перед собой выхлопные огни русских танков. По команде они обогнули их через глину черных полей.

* * *

Я прибыл на наше новое расположение в девять вечера и нашел полный беспорядок, полную анархию. Два батальона организации Тодта, командированные для строительства новой линии укреплений, отступали в безумной спешке:

— Танки! — кричали землекопы.

Один немецкий танк, отступавший с востока, был принят за советский и стал целью всеобщей пальбы.

Очень сложно было получить какие-либо сведения. Русские действительно должны были продвинуться далеко на северо-восток от Штаргарда.

Для мотоэстафеты у меня не было ни одного солдата, со мной всего было двое. Я оборудовал свой КП в соответствии с полученными приказами и расположил своего мотоциклиста на три километра впереди деревни на пустой дороге, чтобы он мог сообщить о появлении танков противника.

К восходу дорога была еще пуста. Наши люди подошли с западного направления разрозненными необнаруженными группами, по уши в грязи, пошатываясь из стороны в сторону как метрономы, ничего не зная, ничего не соображая. Командование корпусом требовало поставить их на позиции немедленно. Это было равнозначно тому, чтобы сложить каменную ограду на вершине горы.

Эти люди не были способны драться ни минуты. Я отправил их к пустым фермам: вскоре легион храпел, как эскадрилья «Юнкерсов». Чисто символически я поставил на юго-восточном направлении младших офицеров. Противник, должно быть, тоже был измотан, поскольку до ночи не было никакого движения с его стороны.

На следующий день в восемь часов утра я выдвинул своих немного встряхнувшихся, приободрившихся людей на их наблюдательные посты. Они не успели поскучать там: на нас ураганом двинулась волна из пятнадцати советских танков, затем другая из двадцати одного.

 

Под преследованием танков

5 марта 1945 года мы по-прежнему находились на Ине. Но вместо того чтобы быть на южном участке от Штаргарда на песчаном массиве, разделявшем два рукава реки, мы были на севере, оседлав одну лишь Ину по обеим берегам.

Опять взошло холодное солнце. Две деревни, Любов и Сааров, были расположены одна напротив другой, по обе стороны реки. Левый берег, частично покрытый лесом, был выше. Правый был голым, монотонным пейзажем с бурой, слегка пересеченной местностью, перерезанной только железнодорожным полотном за домами Любова.

Первая волна советских танков всколыхнулась на подходе к этому населенному пункту. Я как раз выверял по карте наши позиции вблизи Саарова, когда все началось. На каждом берегу у нас было всего по одному потрепанному батальону.

Ни одного немецкого танка не было на нашем участке. Пятнадцать тяжелых советских танков тотчас рванули через Любов. Наши солдаты сопротивлялись, перебегая от дома к дому. В ста метрах от них по другую сторону реки я выставил все наши пушки, чтобы сдержать советскую пехоту, наступавшую вместе с танками под Сааровом.

Через полчаса наши солдаты были отброшены в долину за фермами: мы видели, как они пытались бегом добраться до железнодорожной насыпи, чтобы образовать там новую линию обороны, но советские снаряды сыпались вокруг них. Всякий раз два-три человека оставались лежать зелеными пятнами на рыжей земле.

Другим валлонцам, прижатым к реке, ничего не оставалось, как пуститься через нее в корытах для стирки, и вот так эта импровизированная флотилия добралась до нашего берега.

* * *

На этот раз на подступах к Саарову в атаку пошел двадцать один танк. Мы только успели увидеть, как вокруг нас рухнули стены: эти монстры были уже в центре деревни.

Одному из наших людей, укрывшемуся за дверью церкви, удалось на несколько минут приостановить эту атаку, подбив из фаустпатрона головной танк.

Но что было делать? Только те, кто выжил после этих ужасных недель конца войны на Восточном фронте, могут воскресить в памяти бойню, что была тогда. У нас, по сути дела, не было бронетехники. Наш третий танковый корпус сохранил только десятка три танков, из которых осталась только дюжина. И эти несколько танков должны были день и ночь контролировать участок в семьдесят километров!

Зато у русских только на померанском направлении было четыре тысячи танков! В тот понедельник только на две наши высотки их двигалось тридцать шесть штук. И не было ничего, чтобы их остановить! Ничего, кроме собственной груди и фаустпатронов!

Отбиваться фаустпатронами хорошо только в кино. На самом деле удачные попадания были редкими. Надо было ждать подхода танка, чтобы выстрелить в упор. Если он был один и если снаряд попадал, к счастью, в жизненно важное место — это была удача! Но часто танк не был подбит, к тому же часто танки шли волной, предварительно сметая все на своем пути. Язык пламени от фаустпатрона, длиной в пять метров, выдавал стрелявшего. Даже если он подбивал танк, другой танк через полминуты прошивал стрелявшего пулеметной очередью.

В каждой части были потрясающие герои, которые до последнего дня уничтожали танки фаустпатронами. Это было совершенно необходимо, так как ничего другого у нас не было. Но солдат, шедший на этот риск, был почти уверен, что погибнет.

* * *

Приказы были по-драконовски жесткими. Они не учитывали никакой стороны нашего положения: ни психологической, ни моральной, ни политической. Принималось в расчет только одно ужасное: сопротивляться!

Нельзя было отступать. Даже если тебя обошли со всех сторон, надо было держаться, цепляться за землю, подставлять себя под уничтожение. Генерал, сдававший позицию, был обречен. За месяц боев в Померании у нас восемнадцать раз сменилось командование!

Командующие армией, корпусом, дивизией летали как теннисные мячики. В конце концов мы даже не знали, кто нами командует. Но каждый генерал, чувствуя непостоянство своего положения, отдавал жестокие приказы независимо от того, можно или нет было их исполнить.

Мой батальон под Любовом, преследуемый танками и наполовину разбитый, был блокирован на правом берегу Ины. После отступления от Саарова у меня осталось всего сто пятьдесят солдат и ни одного танка, чтобы обороняться. Мой КП находился в одной деревне непосредственно на северо-западе от обоих захваченных деревень. Эту деревню абсолютно невозможно было удержать горсткой солдат, остававшихся у меня. И тем не менее от меня требовалось держаться.

Вся долина была усеяна нашими ранеными.

Побледнев от боли и ужаса, мы видели, как их добивали: советские пехотинцы, шедшие между танками, разбивали черепа наших несчастных товарищей саперными лопатками. Один из раненых напрасно размахивал белым платком над головой: как и всем, ему разбили череп.

На моем участке еще оставалось несколько немецких пушек. Я поставил их на позицию на входе в деревню и по своей старой привычке приказал ждать самой последней минуты, чтобы выстрелить в упор по танкам противника.

Под этим огнем красные танки отошли к дубраве и временно занялись обстрелом домов, которые стали рушиться на спины моих штабных офицеров и связистов.

На юго-восточной окраине деревни наши люди поставили импровизированный заслон. Их дух был невероятно крепок, несмотря на гибельное положение. Они хорохорились друг перед другом, подзадоривали друг друга, тем более что я посылал им всех отбившихся от своих, какой бы они ни были национальности. Они принимали их, распределяя между собой.

Я регулярно информировал о ходе событий новый штаб, который, несомненно, должен был продержаться всего несколько часов. Этот штаб ревниво оставил при себе двенадцать танков, приписанных к юго-восточному и восточному участкам. По телефону этот штаб замечательно и категорично говорил мне, что «против вас нет ни одного советского танка»! Короче, положение было райским.

Но одновременно с получением этих формальных заверений я собственными глазами видел, как наши несчастные раненые были в полной власти безжалостных танковых снарядов. Они бросались на землю, пытались ползти, но снаряды не щадили их. Если враг мог расходовать столько боеприпасов на эти игры ужаса, то что же могло ожидать нас после этого?

* * *

Я послал в тот штаб одного из моих офицеров связи, лейтенанта Тони Гомбера, высокорослого, очень проницательного ума. Теоретически он служил связным, но на самом деле его роль состояла в том, чтобы прислушиваться и приглядываться.

Тогда же, когда мне спокойно передавали, что мы можем быть совершенно спокойны за наш гребень высот, где мы были у черта на куличках, немецкие разведывательные самолеты только что сообщили этому штабу, что на нас движется колонна из сорока одного танка!

Сорок один танк! Наш офицер прыгнул на мотоцикл и полетел предупредить меня, но к тому времени мы уже отбивались среди рухнувших домов. Танки наседали на нас со всех сторон.

И еще один сюрприз ждал нас. Пытаясь установить связь с нашим правым флангом, один из наших патрулей нашел пустое место. Наши соседи исчезли. Русские прорывались через эту брешь в юго-западной части леса. На востоке наш левый фланг тоже был атакован и, основательно потрепанный советской пехотой, к вечеру перешел Ину довольно далеко за нашей линией обороны.

И вот в таких условиях мы принимали на себя удар ревущей массы из сорока одного танка. За десять минут они в двадцати местах прорвали наш заслон. Рассеянные на многочисленные группки, наши ребята расстреливали последние фаустпатроны, изо всех сил стараясь под градом огня добраться до западного участка леса.

Русские ворвались на улицы поселка. По телефону штаб неустанно повторял мне:

— Спокойно! Держитесь! Все нормально!

Спустились сумерки, и тогда мы увидели потрясающее зрелище: советские танки зажгли фары, как автомобили на шоссе до войны. Они рвались прямо в лес, откуда уже несколько часов как отступила немецкая артиллерия.

В деревне русские крутили дьявольскую пляску, заняли все фермы. Нас оставалось человек пятнадцать, зацепившихся за северную часть деревни, на краю леса. Я смог чудом дотащить туда свой телефон, по-прежнему целый и невредимый. Среди этого грохота я позвонил в штаб:

— Советская пехота наступает со всех сторон. Фронт полностью сломан. Верьте или не верьте этому, но здесь сорок танков. Нет ни одной пушки, чтобы закрыть лес. Русские танки сейчас туда войдут. Вы понимаете?

Чтобы ответить мне, нашлось только одно слово:

— Держаться!

И потоком ветра остановить сорок один тяжелый танк.

* * *

В восемь часов вечера мы были еще вчетвером. Мой телефон погиб только что. Всякая связь была окончательно потеряна. Много танков устремилось на нас, чтобы преодолеть первый заслон на пути в лес. Мы пожертвовали последним фаустпатроном, остававшимся у нас. Это в то же мгновение стоило нам разрыва танкового снаряда прямо перед нами, который свалил одного из трех моих уцелевших солдат и ранил другого.

Я должен был попытаться любыми средствами собрать моих солдат, рассеянных в сосняке. Мой шофер подтащил раненого и убитого к моему «Фольксвагену», замаскированному в кустах. Через хрустящий и трещащий сучьями и пулями лес мы добрались до одной деревни на опушке в пяти километрах к северо-западу.

По дороге мы не встретили ни одного поста, ни одной противотанковой засеки. Несмотря на неминуемую опасность, для противника все было чисто и свободно.

Деревня вытянулась на один-два километра и была полна оборудованием для полевых госпиталей и штабными всех рассеянных частей. Никто ни о чем не догадывался. На каждой ферме с аппетитом ели вкусную пищу, на столах дымился суп.

Мне хотелось еще надеяться, что советские танки не пройдут через этот большой незнакомый лес ночью. Густыми хлопьями начал падать снег. Что стало с моими солдатами? Как они, рассеянные среди этих сосняков, выйдут из этой бойни? Дойдут ли они вовремя до поселка Аугустенвальде по ту сторону леса, где я дал приказ офицерам собрать своих солдат, если в темноте танки отрежут нас друг от друга?

Я представлял, как они по компасу идут через этот сосновый лабиринт многие десятки километров. Потом передо мной опять являлись танки со своими огромными фарами. Где они были теперь?

 

Аугустенвальде

Было одиннадцать часов вечера. Бой был в разгаре, создавая большой шум, но мы не впервые переживали такую бурную ночь. Мы хотели, отдохнув несколько часов, добраться на рассвете до Аугустенвальде, затем до Альтдамма, где в соответствии с полученным приказом из корпуса должны были перегруппировать остатки нашей дивизии.

Снег валил еще гуще. Уже несколько раз входил шофер, говоря, что пули рикошетят в стену. Я позволял им рикошетить, раз уж это им нравилось.

Рядом с нашим домом раздался мощный рев. О, мы знали этот трагический рев. Только танки могли реветь так сильно и глухо. Я прыгнул к двери. На въезде в поселок, как розовые языки, светились вылетавшие снаряды. Танки прошли уже пять километров леса!

На заснеженном горизонте было видно, как в небо повсюду взлетали букеты ночных цветов. Сотни грузовиков неслись в обоих направлениях. Колонна немецких машин, идя с автострады, шла прямо на танки противника. Другая колонна хотела любой ценой пройти против течения. Дорога была узкой. Пули отскакивали от стен и пробивали крыши машин. Отсвет пожаров и взрывов был такой, что было светло как днем.

Но не было ни малейшего сомнения, что скоро весь этот восточный базар будет разметен в клочья. Советские танки ломились в эту кучу, был слышен их ужасный рев.

В своей машине мне удалось пробраться к заснеженным полям. Проехав по ним, мы добрались до автострады раньше русских. Позади нас были сплошные розовые сполохи, выстрелы и разрывы снарядов советских танков. Какое сопротивление могла оказать им эта смешанная и суматошная орда врачей, шоферов, поваров и писарей, бежавших наугад в ночи?

Большие грузовики штаба корпуса, почуяв неладное, исчезли четверть часа назад. Все остальное войско было обречено, без всякой надежды. Я бы не дал ни пфеннига за судьбу сотен машин, сгрудившихся в ложбине, куда яростно рвались танки Советов.

* * *

По автостраде протянулся этот все более и более ужасный горемычный кортеж. Десятки тысяч женщин и детей стояли в заторе в своих несчастных повозках, покрытые свежевыпавшим снегом. Некоторые из них растерянно смотрели в пылающие небеса. Они ждали. Скоро танки противника доберутся до них. Казалось, что они ничего не понимали. Глаза у них были пустыми. Волосы и полузакрытые глаза больше не шевелились.

Я прилег в одном заброшенном доме в нескольких километрах оттуда среди бесформенной груды солдат.

На рассвете я еще немного, насколько мог, прошел в сторону русских, чтобы подобрать кого-нибудь из своих солдат, кто, возможно, задержался из-за поломки транспорта. На автостраде все было тихо. Скорее всего, русские совершили обходной маневр, чтобы продолжить наступление наискосок через лес. Но эти леса вряд ли были проходимыми. Я с трудом представлял, как могут отважиться танки на то, чтобы пройти сквозь деревья, по этим песчаным лесным дорогам, настолько узким, что всего несколько противотанковых пушек могли бы наверняка приговорить их к уничтожению. И тем не менее советские танки должны были быть где-то поблизости. Но их не было на большой дороге.

В десять утра я прибыл в Аугустенвальде. Этот поселок находился на северо-западном выступе леса, в дюжине километров на восток от Штеттина. Он казался настолько защищенным лесным массивом, что подразделения армейского корпуса вчера вечером остановились там.

Я направился к генералу. Начальник штаба, полковник Бокельсберг, привязанный к своему телефону, делал мне отчаянные знаки. Он тыкал пальцем в карту по мере того, как докладывал. Затем он вытер лоб и сказал:

— Все кончено.

Но нам еще со времени боев у Днепра были знакомы эти дни, когда все рушится.

Грузовики корпуса армии были там, значит, ничего особенно катастрофического не было. В конце концов, я собрал в деревне часть наших солдат и офицеров. В лучших военных традициях уже повсюду пахло жареной домашней птицей, тщательно перевязанной на вертелах. Мы молодецки принялись вкушать ее.

* * *

Несколько пуль отрикошетили от фасадов. Одна из них, наиболее шальная, разбила стекло и впилась в перегородку.

— Мимо! — невозмутимо заметил майор Хеллебаут. — Кур стреляют.

Тридцать, сорок пуль просвистели около нас. Я позволил себе замечание:

— Я думаю, что много кур побили.

Каждый продолжил есть свою курицу.

Но на этот раз весь дом содрогнулся от разрыва снаряда.

Я продолжал настаивать, говоря, что и снарядами кур убивают, и передал соседу блюдо с сочными фруктами, найденными в банке в подвале сбежавшего хозяина.

Я немного приподнялся и увидел, как всюду бегали люди. Мы подошли к двери и увидели сильнейшую толкучку, беготню. Большие грузовики армейского корпуса спешно срывались с места, даже не снимая своих радиоантенн длиной в десять метров. Стреляли отовсюду. Пробегая мимо нас, солдаты кричали:

— Русские танки!

И правда, лес был проткнут, как вертелом, танковым прорывом. На тридцать километров советские танки не встретили никакого сопротивления.

Наши солдаты, проворные как белки, цеплялись за грузовики армейского корпуса. Русские уже достигли вокзала на юго-западе и мели дорогу, по которой весь караван шел в Аугустенвальде.

Машины резко останавливались, как лягушек сбрасывая головой вперед в снежное месиво штабных офицеров. Невозможно было сообразить какую-либо оборону: ни одного немецкого танка, ни одного противотанкового орудия не было здесь. Весь участок был во власти противника. Сама дорога Аугустенвальде — Штеттин была отрезана. Нам пришлось спускаться по южному склону до дороги на Штаргард. Оттуда мы добрались до Альтдамма.

Там нас ждала основная часть наших солдат. Отступление было организовано умело. За ночь потери были небольшие. Но наша дивизия была в плачевном состоянии. Уже в Штаргарде два наших пехотных полка пришлось слить в один. Теперь два батальона этого сводного полка насчитывали всего лишь около четырехсот человек. Многие офицеры погибли. Не было ни одной полностью укомплектованной роты.

Русским удался впечатляющий прорыв. Теперь нужно было несколько дней, чтобы их боевая техника прошла через лес. Из Альтдамма было проведено несколько контратак. Значит, можно было надеяться на некоторую передышку.

Я добился недели, чтобы реорганизовать свой личный состав и слить моих потрепанных солдат с только что прибывшими к нам с вокзала в Штеттине подкреплениями.

Но мне хотелось оставить у себя только самых отчаянных. Я собрал всех людей, поблагодарил их за чудесное мужество. Я прямо описал им положение и суровые бои, что еще предстояло им выдержать. Каждый был свободен выбирать огненный путь или остаться в роте переформирования.

Все пришли в легион добровольцами. Почти не оставалось больше надежды: я принимал только ту кровь, которую люди прольют добровольно. Больше никто не сможет сказать, что в последних битвах хотя бы один валлонец погиб против своей воли.

Восемьдесят солдат предпочли больше не возвращаться в бой. Я отнесся к ним с таким же уважением, как и раньше. Я не был рабовладельцем. Впрочем, большинство из этих парней были на исходе сил. Я обеспечил им отдых и питание за тридцать километров северо-западнее Одера.

С шестью сотнями остальных уцелевших за этот ужасный месяц и новобранцами я сформировал один ударный батальон. На шестой день до рассвета мы с песней отправились в сторону доков и мостов Штеттина.

* * *

Командиром этого батальона отчаянных парней был майор Диерикс, с необычным «колониальным» лицом, прошедший от девственных лесов Конго до заснеженных степей. С фуражкой, сбитой на затылок на манер диверсантов, он был смельчаком из смельчаков, по типу героя, прошедшего через Катангу. У него было сердце ребенка, и он отдавал свою верность с искренностью и чувством, отчего у него сразу накатывались на глаза слезы.

Линия фронта, куда я привел его батальон, сильно сжалась за неделю. В обороне еще нуждалась часть залива на Одере на северо-восточной части Штеттина. Эта линия обороны шла вдоль автострады на западе от Аугустенвальде, перекрывала Альтдамм и шла дальше до большого бетонного моста.

Мы заняли позицию примерно в центре участка этого фронта перед Финкенвальде, длинным поселением, служившим продолжением пригородов Альтдамма.

Русские занимали выше нас многие высоты на правом берегу Одера. Они установили там более тысячи орудий и непрерывным огнем громили позиции, дома и улицы Альтдамма и Финкенвальде, а также три моста.

Никогда с 1941 года мы не видели такой мясорубки.

 

Штеттинский мост

В середине марта 1945 года жизнь на правом берегу Одера, у Штеттинского моста стала абсолютно невыносимой. Дома Альтдамма и Финкенвальде были разрушены или совсем рухнули поперек улиц, столбы трамвайных линий были сбиты, деревья искалечены, изрублены или обрублены как стебли папоротника. Повсюду путь преграждали огромные воронки.

Артиллерия Советов обстреливала каждую улицу, любое продвижение. Чтобы добраться до наших позиций, нам надо было пройти через летное поле, на котором остались только обугленные каркасы самолетов. По лестнице, усыпанной осколками стекол, мы могли подняться на террасу аэровокзала. Оттуда открывалась впечатляющая панорама: было видно каждый танк красных, выстроивших машины по краю леса на востоке, видно каждую из батарей противника на высотах. Наши части больше не владели ничем, кроме одной длинной полосы от северной части Альтдамма до моста через автостраду, эта полоса была шириной только в три-четыре километра. Русские яростно бросились в наступление, чтобы отрезать и занять эту лагуну и сбросить нас к Одеру.

Даже ночью связь с частями была почти невозможной. Тысячи снарядов непрерывно рвались вокруг. Каждый КП роты, быстро вычисленный по передвижениям взад-вперед, сразу становился мишенью неслыханной пальбы. Улицы были усыпаны трупами солдат.

Приказы были фантастически суровы. Беглецов немедленно вешали. Фельджандармы вешали их у начала моста, связывавшего Альтдамм и Штеттин. Ужасно было видеть окоченевшие трупы этих немецких парней, которые, физически раздавленные этими неделями ужаса, поддались минутной слабости. Их тела с табличкой «Трус» раскачивались на ветру. С мертвенно-бледным цветом лиц, с высунутыми синими языками они мрачно болтались на концах веревок, встряхиваемые бесчисленными разрывами, передаваемыми через провода трамвайных линий…

Каждый солдат знал, что его ждет, если он побежит… Лучше было оставаться впереди, под обстрелом и среди воя танков.

* * *

Потери были ужасные: за три дня шестьдесят защитников нашего сектора были убиты или ранены. Засевшие в свои норы-окопы, когда на поверхности были лишь голова и руки, они часто получали ранение осколками снарядов или ракет в голову и в лицо.

Они подбегали ко мне с ужасной кровавой дырой вместо челюсти. Часто их язык еще лепетал что-то, еще розовый, дрожащий, ужасно длинный в этой кровавой массе.

Бывало двадцать пять — тридцать раненых сразу. Некоторые, кого пуля настигала на бегу, получали ранение в половые органы, которые ужасно тряслись, принимая фиолетовый оттенок. Надо было командовать, следить за всем, среди этого запаха сгустившейся крови и экскрементов, размазанных по всему нижнему белью.

Укрытия уничтожались одно за другим. С первого дня, когда я только ушел с моего КП, через две минуты прямым попаданием он был превращен просто в пыль.

Ледяной подвал в Финкенвальде, где я провел последнюю ночь, командуя боем при свете свечи, получил снаряд; он насквозь прошил потолок и, не разорвавшись, упал среди присутствовавших.

Я поспешил к нашим небольшим передовым постам, так как на нашем правом фланге русские только что прорвали фронт в час ночи. Наши люди мужественно бились, зацепившись за железнодорожную насыпь. Они не отступили. К нам подошли три немецких танка очень старой модели, но с геройскими экипажами. Только стволы их пушек виднелись над насыпью. За полчаса они уничтожили пять русских танков, прибывших с другой стороны насыпи. Расстояние было такое, что можно было перекрикиваться от одного танка к другому. Мы были полностью ослеплены серебряным светом орудийных залпов.

В конце этой ночи генерал, руководивший обороной, обозначил мне новый КП в другом подвале Финкенвальде, ближе к своему, но дальше от позиций валлонцев. Мне предстояло связываться с различными КП роты под носом у русских.

Как дисциплинированный офицер, я сразу же обустроился и послал связистов найти мой штаб, телефонистов и радиопередатчик.

Пули летели со всех направлений. Сначала я увидел, как взлетел на воздух мост автострады. Затем русские пробились через Финкенвальде справа от меня. Они добрались до Одера. Их пулеметы, противотанковая пушка и танки держали под обстрелом путь возможного отступления.

Генерал, час назад бывший на своем КП в пятистах метрах позади меня, не подавал признаков жизни, его телефон больше не отвечал. Я остался один, совершенно бесполезный, спрашивая самого себя, что происходит. Я старался уважать командование и следовать приказам. Это чуть было не вышло мне боком.

Я спасся в последнюю минуту, и то только благодаря присутствию духа одного фламандского мотоциклиста. Встретив отступавшего генерала, он смело напомнил ему, что я должен быть на моем изолированном КП. Генерал всплеснул руками, он забыл про меня в этой суматохе. Мотоциклист рванул ко мне и взял меня в коляску. На узкой дороге лицом в песок лежало много убитых при отходе немецких солдат. Обстреливаемые пулеметами и пушками из танков, мы добрались до укрытия генерала как раз в тот момент, когда его отстранили от командования.

* * *

В то утро все казалось потерянным, однако от нового командира мы получили приказ держаться на позициях, остававшихся у нас. Это было мудро. Массивное отступление под открытым небом в такой кутерьме привело бы к настоящей бойне. КП должны были все оставаться на правом берегу, и сам генерал остался там.

Железнодорожный мост в свою очередь тоже взлетел на воздух. Оставался только мост в самом Штеттине. Советская артиллерия обстреливала его непрерывно. Одни снаряды рикошетили о капоты машин, другие поднимали огромные снопы вокруг мостовых арок или раскачивали повешенных, как манекены.

Советская авиация поливала нас сотнями бомб. Эскадрильи пикировали, возвращались, проносились над самыми крышами. Целые куски стен рушились, падали вниз. Позади нас рухнул санпост роты: из кучи обломков доносились крики заживо погребенных раненых.

На высоте линии железной дороги Финкенвальде наши солдаты, поддерживаемые несколькими танками, держались с таким же героизмом, как и их немецкие однополчане среди руин Альтдамма.

И, как всегда, когда партия бывала проиграна, валлонцы отличались своим азартом и хорошим настроением. Они пробирались через сараи в лагерь противника. Некоторых русские захватили и увели к лесу на восточных высотах, но те, воспользовавшись сильной стрельбой немецкой артиллерии, убежали и после изнурительного бега добрались до наших позиций, за исключением одного, убитого по дороге.

Младшие офицеры подавали пример необычайной храбрости. В батальоне Диерикса у нас был один молодой офицер, бледный и хрупкий, лейтенант Лерой, из Бинша, который, будучи добровольцем, в шестнадцать лет лишился год назад под Черкассами левого глаза и правой руки. Но он непременно хотел вернуться и вернулся на фронт. Он выполнял функции офицера связи. Присутствие в войсках этого рослого инвалида было невероятно воодушевляющим.

Брат Лероя был командиром взвода. За три дня до окончания битвы за Одер он был убит на железнодорожном откосе под Финкенвальде. Наш молодой калека вместо того, чтобы горевать о потере брата, немедленно попросился занять его место. Я согласился. И мы увидели это чудесное зрелище: высокорослый инвалид дрался три дня и три ночи в рукопашных, стреляя из автомата, с которым ловко управлялся одной левой рукой.

У одной из наших бельгийских медсестер три сына участвовали в боях. Все трое погибли одинаково геройски. Мать, так ужасно потрясенная, не захотела ни на минуту оставить свой пост: напротив, желая быть там, где пали ее ребята, она умолила меня разрешить ей выполнять свои воинские обязанности на первой линии. Среди этого свинцового урагана она помогала нашим раненым с такой отвагой, что была награждена Железным крестом.

* * *

Боевой пыл наших солдат был таким, что когда правый берег был оставлен, то честь обеспечить безопасность отхода в последнюю ночь была предоставлена валлонским волонтерам. После отхода всех частей им надо было продержаться три часа на железнодорожной насыпи, пока три дивизии не завершат отступление. Эти три дивизии насчитывали в общей сложности не более тысячи человек!

Битва за Штаргард — Одер длилась пять недель. За эти тридцать пять дней красные предприняли сто атак, потеряли огромное количество боевой техники, принесли в жертву более четырехсот танков, чтобы преодолеть тридцать пять километров, отделявших их от Штеттина.

Эта последняя ночь была в высшей степени патетична. Наши волонтеры при поддержке двух танков проявляли исключительно агрессивную активность. С левого берега реки батареи Рейха обрушили на противника ураган снарядов.

Под их прикрытием остатки трех дивизий, увозя всю технику и свое вооружение, пробрались к Одеру, бесшумно добрались до первого моста, заняли позиции на другом берегу, замаскировавшись среди вороха досок, покрывавших первый полуостров.

Большой порт, освещенный пожарами, еще поднимал свои бетонные доки в семь-девять этажей, недоступные для советских снарядов. В своих мрачных подвалах, где размещались КП, на старых мешках, как в гетто, скучились тысячи гражданских русских и поляков.

У Штеттина Одер разделялся на пять рукавов. Только мост через первый рукав, самый широкий, должен был взлететь на воздух к концу ночи.

В три часа ночи каждое подразделение заняло свои позиции на новом участке. Наш первый взвод волонтеров, остававшийся до этого момента на связи в трех километрах за рекой, погрузился на два танка, которые довезли их до самого конца. Там они быстро сорвались с танков и как вихрь пересекли большой железный мост, с ужасным грохотом рухнувший за их спиной в кипящую воду.

Был рассвет. Рядом с нами в лужах оттепели лежали порыжевшие каркасы больших сожженных кораблей. С другой стороны залива Альтдамм вздымал в небо несколько своих красивых кирпичных колоколен. Вверх поднимались облака дыма.

Запоздалые немцы, проспавшие в руинах Финкенвальде и не знавшие об отступлении, прибыли на другой берег с оглушительным криком. Русские преследовали их по пятам. Те бросились в воду: некоторые добрались до нас вплавь, других поглотило течение.

Мы видели, как малыми группами русские подходили к Одеру, как бы боясь засады, однако битва закончилась. Через несколько часов артиллерия прекратила стрельбу с обеих сторон.

Светило солнце. Залив приносил нам запах моря. На конце железных балок у входа на мост, не оторванных взрывом, в тусклом свете маячили трое повешенных, мрачных и зеленых.

Между противником и нами остались только они, со своими белыми табличками, стекловидными глазами и распухшими, скрюченными фиолетовыми языками.